Деррида Ж. Письмо и различие

ОГЛАВЛЕНИЕ

«ПИСЬМО И РАЗЛИЧИЕ»: ПЕРВЫЙ ВЗГЛЯД

Казалось бы, нет нужды представлять отечественному читателю Жака Деррида. Знаменитый французский философ популярен у нас, пожалуй, поболее, нежели в других частях ойкумены (по крайней мере, на данный момент, но об этом — позже), а его характерные темы и термины прочно вошли в интеллектуальный обиход в сфере не только (и не столько) научной, но и общекультурной. Но уже то, что даже «визитная карточка» философа, его знаменитая стратегия философствования, деконструкция,сплошь и рядом предстает на нашем языке гиперболизацией презрительно-ругательного словца американских позитивистов-консерваторов «деконструктивист» — деконструктивизмом,наводит на печальные размышления. Мало того, что в этом уродливом словообразовании ясно читается неизбытая советская привязанность к -измам, сама идея возведения ювелирной и во многом спонтанной, неподрасчетной работы вольной — при всей ее строгости — мысли в догму настолько противоречит всему строю размышлений Деррида, что становится ясно: размышления эти пока что здесь по-настоящему не прочитаны.
Причины тому достаточно объективны. Прежде всего сложная и непривычная мысль Деррида являет собою, конечно же, процесс, а не результат, не нечто статичное, отлитое в окончательную форму. С одной стороны, эту мысль трудно итожить и, тем более, свести к набору нескольких самодостаточных тезисов. С другой, предлагаемые автором вехи (не хочется называть их понятиями) на пути его размышления, такие как письмо, различание, восполнение, (архе)след, рассеивание, фармакон и т. д., обладая редкой выпуклостью и (метафорической) силой, невольно навязывают читателю опасную иллюзию понимания, хотя и картографируют совсем иную в сравнении с его ожиданиями территорию. Обманчивым суфлером в подобной ситуации оказывается не только сомнительный комментатор, чья роль становится как никогда двусмысленной, но и, казалось бы, несомненный автор. Эта опасность, опасность непонимания — или, точнее, неправильного понимания — грозит, конечно же, не только отечественному читателю1. У последнего же имеется еще одно слабое место — переводы. С большим опозданием появившаяся на русском мозаика разнородных переводов разновременных текстов не складывается в единое целое и породила своего рода вавилонское смешение, разобраться в котором со стороны кажется просто невозможным.

[418]

Конечно, невозможно, да и не имеет смысла, пытаться начать знакомство с творчеством Деррида с нуля, но определенная деконструкция уже накопленных штампов представляется все же необходимой. И предлагаемый нами рецепт (как ни странно это звучит в контексте дерридианской мысли) — возвращение к истокам. Возвращение к началу, к 1967 году, когда почти одновременно появились две большие книги известного лишь узкому кругу посвященных молодого философа. Две первые большие книги всемирно известного философа.
Но для начала — немного предыстории. Начинать знакомство с мыслителем с деталей его биографии — шаг рискованный даже на лишенном слова privacy языке, но... С одной стороны, сам Деррида пишет о важности биографического начала для творчества философа в «Отобиографиях», рассуждая о «кромке между произведением и жизнью, системой и ее субъектом»: «Эта кромка [...] ни активна, ни пассивна, ни вне, ни внутри. Более того, она не есть тончайшая линия, неразличимая или неразделимая черта между загоном философем с одной стороны и, с другой, "жизнью" уже опознаваемого под своим именем автора. Делимая кромка эта пересекает оба "корпуса", свод и тело, сообразно законам, о которых мы только начинаем догадываться». С другой, вышедшая в 1991 году книга Джеффри Беннингтона «Жак Деррида» — симбиоз исследования англичанина с автобиографическими фрагментами, написанными самим философом — содержит в качестве приложения краткую биографию Ж. Д., которую тем самым можно считать почти официальным документом2.
Итак, будущий философ родился 15 июля 1930 года в алжирском городе Эль-Биар неподалеку от Алжира в еврейской семье, и, хотя в его окружении и воспитании не было специфически еврейских черт, он с самого начала чувствовал определенную (причем двойную — по происхождению и месту рождения) отчужденность от европейских традиций. Это ощущение было закреплено в годы петэновского режима, когда Ж. Д. оказался исключен по причине своей национальности из лицея и воочию столкнулся с разнообразными проявлениями антисемитизма. Несмотря на, скажем, переменные успехи в учебе (в частности, получение бакалавриата со второй попытки), юный лицеист, зачитывающийся Ницше и Камю, Бергсоном и Сартром, мечтает о «литературе». К девятнадцати годам он, однако, знакомится с произведениями Кьеркегора и Хайдеггера и «выбирает» философию; в этом возрасте он впервые покидает Алжир и посещает Францию, где в ближайшие три тяжелейших, исполненных одиночества и ощущения утраты года ему предстоит обучение в khagne,знаменитых подготовительных курсах к поступлению в кузницу французской интеллектуальной элиты, «Эколь нормаль сюперьер», куда он в конце концов и поступает. «Школьные» успехи опять обходят Ж. Д. стороной, хотя его талант для всех очевиден. Здесь он, в частности, посещает лекции восходящей звезды, Мишеля Фуко, с которым у него устанавливаются дружеские отношения. Студентом пишет свою первую работу, посвященную «проблеме генезиса в философии Гуссерля». Испытывает сильное воздействие Хайдеггера и, частично под влиянием Фуко, Бланшо; с увлечением читает Джойса. По окончании «Эколь» и после военной службы начинает карьеру преподавателя — сначала в лицее, потом
2 Кроме того Деррида неоднократно затрагивал автобиографические темы и в своих многочисленных интервью.
[419]

в Сорбонне. В 1959 году читает свою первую лекцию на конференции в Серизи-ля-Саль — с которой, собственно, и начинается его биография философа.
Его первой опубликованной работой стало развернутое предисловие к собственному переводу куда меньшей по объему статьи Гуссерля «Начало геометрии». Сам выбор феноменологической тематики ничуть не удивителен, поскольку, с одной стороны, Деррида занимался Гуссерлем, будучи еще студентом, а с другой, феноменология была тогда во Франции последней философской модой. Но феноменология совсем другая. Вслед за Сартром и Мерло-Понти, французов интересовал круг вопросов, связанных прежде всего с живым опытом, с субъективным восприятием. Деррида же следует скорее немецкой традиции, делая упор на проблемах объективности, основания научных знаний. При этом, изучая объективные основания феноменологии, он отнюдь не провозглашает в духе эпохи смерть субъекта, а подходит к проблеме переопределения рамок сознания — от которой естественным образом перебрасывается мостик к следующей, посвященной режиму функционирования знака, работе о Гуссерле.
Но настоящую злобу интеллектуального дня составлял во Франции начала 60-х структурализм, который в академических философских кругах не принимался в расчет или уж во всяком случае не был ровней феноменологии. В глазах же интеллектуального авангарда именно структурализм, несмотря на свой не вполне понятный статус, являл собой революционную практику, ставящую под сомнение саму осмысленность традиционного философствования. И Деррида не мог не подпасть под очарование этой новизны, не мог не признать достижений новой школы,к которой, надо сказать, его с самого начала причисляли, — но не мог и не заметить известных неувязок в претензии структуралистской практики на научность. Въедливый анализ структуралистских предпосылок, проведенный на сей раз с серьезных философских позиций, выявляет, что понятие структуры намного шире — и намного расплывчатее, — нежели то представляется на первый взгляд, а парадигматическая структуральная теория — лингвистика Соссюра — опирается на не такие уж безусловные предположения.
Итак, положение между.Между еврейством и европейством, между феноменологией и структурализмом, между философией и литературой, причем каждый раз это положение меняет не только оптику восприятия рассматриваемых предметов, но и их взаимоотношения, открывает совершенно новые ландшафты, в то же время демонстрируя необязательность каждой из этих казавшихся незыблемыми оппозиций. Свежесть взгляда, свобода маневра, положение как бы над схваткой — все это словно пьянит, призывает к радикальной перестройке загромождающих мыслительное поле условностей и соглашений. Начинается период бури и натиска.
С 1963 по 1967 год Деррида публикует в периодике с десяток статей, каждая из которых была по-своему революционной, но в полной мере масштаб его начинаний стал ясен, лишь когда эти статьи оказались собраны в две большие книги, первые и по сю пору самые читаемые среди многих десятков его книг. Книги эти — «О грамматологии» и «Письмо и различие» — вышли во Франции в разных издательствах почти одновременно — и, похоже, так же произойдет и в России. Вместе со своеобразным дополнением к ним, эссе «Голос и феномен», трактующим привилегию голоса и фонетического письма в высшей точке развития европейской метафизики, в феноменологии Гуссерля, эти тесно примыкающие друг к другу книги и составили панораму, в которой развертывается анализ Деррида, и, как бы мы ни
[420]

относились к творчеству или «системе» («излишне упоминать, что это не система») построений философа, без освоения этих «дебютных» книг вообще невозможно говорить о его мысли.
Небольшое отступление. Излюбленный формат Деррида — большая (иногда очень большая) статья, которая либо издается (также и) в виде отдельной книги (брошюры), либо объединяется по тому или иному принципу с ей подобными. Исключений из этого правила ничтожно мало — две самые любимые книги Ж. Д., две его попытки приблизиться к желанной «литературе»: причудливейшей формы «Глас»3 и — отчасти — «Почтовая карточка». Примерно таков и первый триплет — с той поправкой, что «Грамматология», выросшая из развернутой статьи в журнале Critique, отражает попытку Деррида все же написать «трактат», серьезную монографию, а не статью. Любопытно, что следующие книги Деррида появились на свет только через пять лет — и опять триплетом, до странности подобным первому. Опять небольшое пояснительное приложение (на сей раз — сборник интервью разных лет «Позиции»), книга «крупных форм» (три пространные статьи, объединенные в «Рассеивание») и (аналог «Письма и различия») «широкозахватная» «На полях философии».
Итак, повторим: если «Грамматология», состоящая из двух развернутых трактатов, построенных вокруг языковых теорий соответственно Соссюра и Руссо, явилась единственной попыткой философа написать книгу «большой формы» по всем канонам научного исследования, то «Письмо и различие», как и подавляющее большинство его «толстых» книг, состоит из написанных на случай статей или текстов выступлений. В этом сборнике за очевидной выработкой и обкаткой резко индивидуального концептуального инструментария, отчетливо проступает также подспудное и, вероятно, неосознанное измерение его стратегии: стремление определить и заявить свою позицию, а подчас и дистанцироваться, — в первую очередь, по отношению к наиболее существенным для себя фигурам или конструктам интеллектуального ландшафта. Если «Грамматология» посвящена прежде всего деконструкции (мы в очередной раз употребляем это слово и по-прежнему намерены уклониться от его дефиниции) парадигматической для структурализма лингвистической модели путем разоблачения стоящего за ней логоцентризма, то в «Письме и различии» собраны, условно говоря, эссе двух типов: «о письме» и «о различии».

3 Этот несколько рискованный «перевод» названия его книги Glas пришелся Деррида по нраву.
4 При этом нетрудно заметить определенную разницу в подходе к «литературным» и «философским» текстам (забудем простоты ради на мгновение, что сам Деррида никогда не прибег бы к подобному разграничению): в отличие от довольно жесткой критики (точнее — деконструкции) текстов философских (или принадлежащих сфере гуманитарных наук), авангардные литературные тексты служат для Деррида своего рода парадигмой порождения текста в его нелинейной взаимосвязи со смыслом (как будет в дальнейшем и с — также литературными — текстами Джойса, Жене, Понжа, Целана, Бланшо).
[421]

темой «Грамматологии» тоже является письмо — но уже в другом, чисто дерридианском смысле, который отнюдь не сводится к популярному представлению, будто Деррида просто-напросто переворачивает общепринятую иерархию и заменяет превосходство речи над письмом господством письма над речью. Согласно Деррида, структура письма как вторичного (графического) означивания лингвистических (фонетических) означающих присуща вообще любой операции означивания — в частности, и той, что почитается лингвистикой за изначальную. Подобное «общее» (или архе-) письмо и составляет, собственно, предмет грамматологии.
О различии (различении)5. Различие, конечно же, является одним из главных героев этой книги, но в форме подчас достаточно имплицитной. Частично разрозненные нити этой тематики сплетаются воедино в «Различании», добавленном нами в качестве приложения, но два момента все же нужно подчеркнуть особо. Со стороны означающего: несмотря на развернутую критику соссюровской лингвистики за фоноцентризм и основанную на нем концепцию знака, за то, что основным для Соссюра остается метафизическое представление о самоприсутствующем в речи субъекте, Деррида постоянно опирается на постулат Соссюра о произвольности знака; без позаимствованного у него представления о языке как поле играющих различений не состоялось бы и дерридианское различание. И со стороны означаемого: ни в коем случае нельзя забывать о также косвенно присутствующем (при посредстве категории присутствия) в концепции знака хайдеггеровском различении — об онтико-онтологическом различии. Обе эти темы затронуты в настоящей книге лишь вскользь: Соссюр на полях,Хайдеггер — в защите от критики Левинаса, но они (особенно хайдеггеровская, принимающая форму деконструкции метафизики присутствия) постоянно будут возвращаться в новых текстах. И еще один, на сей раз самый банальный смысл различения: как уже говорилось выше, Деррида в «Письме и различии», выказывая, несмотря на критику, несомненное почтение к «отцам-основателям», Гуссерлю и Хайдеггеру, стремится размежеваться с, на первый взгляд, чуть ли не своими единомышленниками, причем наибольшая энергия при этом уходит на размежевание с теми, кто и в самом деле ему близок6 ; этот аспект подчеркивается и естественной в подобных обстоятельствах выведенностью из-под огня критики «литераторов» — Жабе, Арто, Батая, — даже когда они и философствуют.
Особую взаимосвязь «Письма и различия» и «Грамматологии» (между прочим, греческое грамма как раз и переводится как письмо)подчеркнул и сам Деррида7 . Он подробно остановился на этой связи в одном из опубликованных в «Позициях» интервью (датированном декабрем 1967 года). Там он предложил два воз-

6 Нетривиальным образом о степени близости свидетельствует и ответная реакция объектов критики: обида Фуко, спустя несколько лет откликнувшегося на доклад Деррида (на котором он присутствовал) встречным текстом, и Леви-Строса; доброжелательное внимание Левинаса и отклик Бланшо (критика в адрес которых представляется при этом куда менее уместной).
7Отметим попутно, что в три книги 1967 года (третья, напомним, — «Голос и феномен») вошло практически все написанное (или, по крайней мере, обнародованное) Деррида на тот момент: за бортом остались лишь три краткие рецензии на зарубежные публикации гуссерлианы.
[422]

можных варианта гипотетической книги, составленной из текстов этого диптиха. С одной стороны, по его словам, можно поместить «Письмо и различие» между первой и второй частями «О грамматологии», так чтобы первая половина последней, в которой Деррида прослеживает эволюцию системы идей, лежащих в основе понятия знака, предшествовала имплицитно связанным с ней текстам «Письма и различия», а эссе о Руссо стало двенадцатой частью сборника. С другой — и этот подход оправдывается хронологией, — можно поместить «Грамматологию» после шести первых эссе «Письма и различия», тем паче, что завершающие тексты вовлечены в «грамматологическое раскрытие». Иными словами, эти книги естественно вписываются друг в друга, а «Голос и феномен» становится, опять же по словам Деррида, длинным к ним примечанием.8
Две главные книги молодого Деррида различаются в основном своей оптикой: если «Грамматология», в которой разрабатывается теория письма, свидетельствует о телескопическом углублении в телескопически же углубляющуюся перспективу опосредующих инстанций в структуре знака, то «Письмо и различие», где эта грамматологическая теория приложена к практике, осуществляет широкоугольный,широкоформатный охват перспектив, открывшихся в хайдеггеровском ландшафте под влиянием структуралистской революции, и большинство дальнейших разработок Деррида вписывается в выстроенную здесь картографию — или ее продолжает.
Весьма условными координатами этой картографии, как уже говорилось, являются литература и философия. Их связь, а точнее — проблематичная неразличимость, останутся постоянной темой не столько Деррида, который предпочитает ее не тематизировать, сколько комментаторов и толкователей его произведений. Позиция между (какою она представляется на сторонний взгляд) оказывается особенно уязвимой — для атак сразу с двух флангов. В глазах академических философов (особенно англо-американской аналитической традиции, хотя отношение к нему достаточно двусмысленно и во Франции) Деррида — нео-софист и чуть ли не шарлатан; в глазах американских теоретиков литературы — коварный сеятель лже-учения, растливший «французской болезнью» падких до парижских кунштюков недоучек.
Здесь необходимо сделать небольшое отступление историко-географического толка. В 1966 году, когда во Франции неожиданным бестселлером стали «Слова и вещи» Мишеля Фуко, а в прессе не затихали отголоски «прения» между Роланом Бартом и ныне забытым Пикаром, преуспевающий в США французский литературовед и культуролог Рене Жирар организовал у себя в Балтиморе, в Университете Джонса Хопкинса международный коллоквиум, главной целью которого было представить во всей красе американской академической публике последнее достижение европейской искушенности — знаменитый французский структурализм. Мероприятие было задумано с чисто американским размахом и предполагало, в частности, широкие междисциплинарные контакты. Посему в Балтимор был приглашен весь цвет новейшей французской мысли: Ролан Барт, Жак Лакан, Жерар Женетт, Жан
8 При ближайшем рассмотрении эти комбинаторные соображения подчеркивают в приложении к нашей книге еще один факт: ее строго хронологическая структура в одном месте нарушена — самое раннее, написанное еще в 1959 году эссе о Гуссерле (пожалуй, несколько выделяющееся своей скованностью) помещено здесь почти в середину книги, подчеркивая особую на тот момент роль мысли основателя современной феноменологии для Деррида.
[423]

Ипполит, Цветан Тодоров, Жорж Пуле, Люсьен Гольдман, Жан-Пьер Вернан... и Жак Деррида. И среди всего этого созвездия, от уже необычайно популярного в Америке Ролана Барта до по праву не скрывающего своих амбиций Лакана, наибольший успех выпал именно на его долю. Доклад Деррида «Структура, знак и игра в дискурсе гуманитарных наук» произвел в среде американского интеллектуального бомонда (в который, как нетрудно понять, не входят профессиональные философы) настоящий фурор9. Недоброжелатели списывают это на его прекрасный английский, на неискушенность американцев, на личное обаяние, но факт остается фактом: на протяжении последующих десятилетий Деррида становится желанным и щедро оплачиваемым гостем многих американских университетов, начиная с Джонса Хопкинса и Йеля, его работы подчас выходят в английском переводе раньше, чем в оригинале, число посвященных его изучению работ растет с астрономической быстротой, само его имя становится нарицательным и т. п. Поразительно долго, со второй половины 70-х и до конца 80-х годов популярности Деррида в Америке могли бы позавидовать и некоторые звезды шоу-бизнеса.
Именно в Мекке американских гуманитарных штудий, в знаменитом Йельском университете к середине 70-х годов из ведущих представителей американской «новой критики» и сложится пресловутая «йельская школа» литературоведения во главе с другом Деррида экс-бельгийцем Полом де Маном (в нее также входили Джеффри Хартман, Барбара Джонсон, Дж. Хиллис Миллер), которая применит «деконструктивную» методологию к анализу литературных текстов. Именно ее представителей в озлоблении и окрестят бранным словом «деконструктивисты» традиционалисты-недоброжелатели, именно сквозь призму их деятельности и будет восприниматься в Америке сам Деррида...
Но если вернуться назад, в 60-е, термин «деконструкция» (который поначалу был просто одним из звеньев бесконечно отодвигающейся цепочки замещающих друг друга означающих, столь же неуловимым, как письмо, след, архе-, восполнение, фармакон, рассеивание, подпись, закрытие и, в первую очередь, различание,а с годами все чаще стал использоваться самим Деррида даже и для обозначения в целом своей исследовательской стратегии) пока еще только вводится в оборот, поначалу просто подменяя знаменитую хайдеггеровскую деструкцию европейской метафизики. И первые — как французские, так и американские — интерпретаторы применяют его только в приложении к знаменитым дерридианским разборам10сугубо философских концепций, относя его трактовки литературных текстов к «прикладной» грамматологии.
Критика же с литературных позиций чаще была направлена не на его трактовки чужого слова, а на его собственное письмо, воспринимаемое как радикализация и одновременно поэтизация традиционного философского языка. Письмо это и в самом деле весьма непривычно и уклоняется от канонов и «художественного» (литературного), и «научного» (философского) дискурсов. Объясняется это отчасти и теоретическими установками Деррида: одна из целей его письма— расшатать механическую, линейную систему соответствий между полем означаемых и цепочками означающих, украдкой навязываемую, суфлируемую традиционной (соссюровской) концепцией знака. Образцами в использовании подспудной мощи языка стали для Деррида в первую очередь уже упоминавшиеся Хайдеггер и Бланшо. От Хайдеггера Деррида унаследовал пристальное внимание к этимологическому «генотипу» того или иного конкретного слова, к родословной используемых им понятий. Точнее, именно родословной,а не нынешним стертым от долгого употребления значением, сплошь и рядом определяется та роль, которую будет вынуждено играть то или иное слово в спектакле, разыгрываемом по воле автора означающими. От Бланшо — правила этой игры, понимание недостаточности любого сценария подобного представления, необходимости на сцене письма своего рода «театра жестокости».
Но важнее всего — свое. Убежденность, что глобальная топология всего понятийного поля определяется его локальным устройством, определяется исключительными, особыми точками, где максимально ясно проявляется игра языка (не путать с языковыми играми!), где сбоят традиционные механизмы порождения смысла (например, в одном слове слипаются противоположные значения, или этимология вступает в спор с узусом, или происходят фонетические отождествления"), причем не столь важно, чтобы этими точками оказывались пресловутые крайности: хайдеггеровское бытие(«конечное означаемое») или лакановский фаллос («конечное означающее»), это могут быть даже мнимые, отсутствующие в языке точки вроде того же differance. И, параллельно, что внутренняя интенция, подразумеваемая направленность и, в конце концов, смысл как vouloir-dire всякого текста проступает в первую очередь как раз в таких особых точках: по его краям, на полях.
В частности (или особенности) на крайнем поле любого текста, называемом перевод. Пожалуй, никто из философов не уделял проблеме перевода, проблеме, как выясняется, не только лингвистической, но и философской12, такого внимания — и тем более никто не решится вслед за волюнтаристским жестом Вальтера Беньямина заместить эту проблему задачей переводчика.Но за анализом восполнительной функции перевода мы отсылаем читателя к эссе Деррида «Вокруг вавилонских башен».
Итак, задача, ставящаяся перед переводчиком текстами Деррида, очень и очень непроста. Он по праву должен поставить множество вопросов и на деле ответить на них. Для начала такие: как перевести текст, оригинальным образом соотносящийся со своим языком (который становится тем самым оригинальным языком), на другой язык; что важнее, перевести текст как факт языка или как факт отношения к языку; возможно ли сделать и то, и другое? Или: не пошатнется ли при переводе сама каноническая структура знака, хрупкость и нерушимость которой подчеркивает

9 Любопытно, что, если для современников Деррида в ранних работах казался структуралистом par excelence («ультраструктуралистом»), то с временной дистанции нынешние исследователи полагают, что с этим докладом завершиллся начатый критикой Фуко период перехода от структурализма к постструктурализму.
10 Разбор,собственно, является вполне правомочным переводом слова deconstruction. Так, например, во французском языке XIX века деконструкцией назывался специальный вид грамматического разбора фразы (чаще всего на древних языках), связанного с перестройкой ее структуры.
[424]

11 Но есть и куда более, казалось бы, простые (а значит, более сложные) случаи: идиомы, имена собственные, подписи, перформативы... Все они станут в будущем объектом пристального внимания Деррида, но некоторые из них в неявной форме заявляют о себе уже в нашей книге. К примеру, откровенно маркированное в тексте французское слово deja (уже) — своего рода подпись Jacques Derrida, — которое так хочется перевести (vouloir-traduire) на русский как даже.
12 См., например, интервью с Юлией Кристевой в «Позициях».
[425]

любой перевод? Можем ли мы верить по крайней мере в незыблемость плана означаемых? Конечно, все эти вопросы имплицитно присутствуют в работе переводчика над любым текстом, но здесь они напрямую включены в его задачу, задачу, перед которой его единственным со-общником является исходный текст.
Исключительность текстов Деррида естественно навязывает при этом и специфику переводческой позиции. Сам Деррида подчеркивает, что задача принятия решения падает исключительно на переводчика — и на его язык. В обсуждении перевода его текстов на русский, более далекий от французского, чем основные европейские языки, он с охотой был готов предоставить переводчику куда большую, чем это принято, свободу (факт, при известной пунктуальности и подчеркнутой скрупулезности работы с иноязычными текстами самого Деррида, весьма неожиданный, но вполне объяснимый в рамках его общей концепции) — при условии принятия переводчиком определенных решений — и принятия им на себя ответственности за них перед оригиналом и своим языком. Вообще оказалось, что в приложении к собственным текстам требования Деррида к переводу несколько отличаются (правда, по-своему их продолжая) от тех, которые он сам предъявляет к переводам чужих текстов. Так, например, он высказал недовольство идеей передачи избыточной языковой информации его текстов, той игры означающих, которая не поддается компрессии в аналогичные формы иного языка, при помощи дублирования в скобках исходных французских слов.
Кроме того, он проявил полное согласие, когда речь зашла о возможном отказе от одного из неписанных правил перевода философских и, шире, вообще научных текстов. Правило это гласит, что любой термин и даже вообще любое маркированное автором слово должно по всему корпусу его текстов переводиться единообразно. В случае Деррида, когда значение регулярно используемых им «еще-не-понятий», с одной стороны, рождается на пересечении целого пучка тем и контекстов, а с другой, постоянно рассеивается в общении с себе подобными, правило это, отнюдь не теряя своего значения, перестает быть императивом. Отступать от него, конечно же, по возможности не следует, но возможность подобного отступления остается тем не менее открытой для принятия решения13.
Из принятых нами решений некоторые разбираются в примечаниях, некоторые хотелось бы пояснить. Прежде всего, проблема цитат. Любой текст Деррида инкорпорирует в себя множество самых разнообразных цитат и заимствований, на скрупулезном разборе части из которых он, обычно, и строится. При этом уровень этой скрупулезности, как правило, значительно превышает ту степень точности, которой придерживаются традиционные переводы. Поэтому пользоваться существующими (сплошь и рядом канонического статуса) русскими переводами здесь просто невозможно. Еще более ситуация осложняется в случае переведенных на французский текстов, где в эстафетную цепочку включается еще одна инстанция, возникает треугольник из трех языков, трех переводов: здесь возможно даже проявление во французском переводе неких виртуальных слоев оригинала, просто ненаблюдаемых из нашего языка. Посему единственно возможной стратегией перевода всего текста выглядит перевод его как единого целого — но с непременным обращениям и к исходным, первоначальным произведениям-донорам. При этом, не
13 Вообще подход Деррида к переводу его текстов характеризуется требованием почти немыслимой верности оригиналу за счет предоставления почти неограниченной свободы в путях ее достижения.
[426]
желая преумножать сущности, мы всюду исходили из существующих русских переводов, меняя их только в той степени, в которой это казалось нам необходимым (и иногда даже отмечая эти изменения)14. По этой причине мы не стали дополнять текст перевода дополнительной русской библиографией, тем более, что и библиографические ссылки оригинала не отличаются аккуратностью и точностью (хотя Деррида всегда указывает имена переводчиков).
Другим решением было транскрибировать греческие слова французского текста, когда они напечатаны там латиницей, русскими буквами, поскольку в оригинале они, будучи заимствованием из другого языка,не выведены в другую письменность. С «подлинной» латиницей, которая в оригинале «у себя дома», дело, конечно же, обстоит иначе. Здесь различие наших языков мы должны перевести и в письмо.

июнь 2000     Виктор Лапицкий

14 Выражая благодарность всем использованным нами переводчикам, хотелось бы заодно извиниться перед ними за сознательные изменения, искажения в их текстах.
[427]

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел философия