Деррида Ж. Письмо и различие

ОГЛАВЛЕНИЕ

XI. ЭЛЛИПС

«Писать — это томиться страстью к истоку».
Но так на него действует, теперь это уже известно, отнюдь не исток, а то, что занимает его место, не являясь, впрочем, истоку противоположностью. Это не отсутствие вместо присутствия, а след, замещающий присутствие, которое никогда не присутствовало, исток, с которого ничего не начиналось. Книга же и выросла из обмана этой приманки — побудив поверить, что страсть, будучи первоначально внушена чем-то,может в конце концов оказаться умиротворена его возвращением. Приманки истока, конца, линии, петли, тома, центра.
Как и в первой «Книге вопросов», воображаемые раввины перекликаются в поэме о Петле:
«Линия это приманка». Реб Сеаб.
..................................
«Одним из главных моих страхов, — говорил Реб Агим, — было видеть, как моя жизнь закругляется, образуя петлю, а я ничего не могу с ней поделать».
С тех пор как вращается круг, как накручивается сам на себя том, как повторяется книга, ее совпадение с собою привечает некое неощутимое различие, которое позволяет нам действительно и неукоснительно, то есть незаметно, выйти из закрытости. Удваивая закрытие книги, его раздваиваешь. От него тогда украдкой ускользаешь между двумя проходами по одной и той же книге, по той же линии, следуя той же петле, «ночному бдению письма в промежутке между пределами».Этот выход из одинакового в то же самое остается очень легким, сам по себе он ничего не весит, он осмысляет и взвешивает книгу как таковую.Возвращение к книге есть тогда отказ от книги, оно проскользнуло между Богом и Богом, Книгой и Книгой в нейтральное пространство преемственности, в подвешенность промежутка. Возвращение тогда не возобновляет владения. Не присваивает себе заново исток. Исток уже не в самом себе. Письмо как страсть к истоку понимать нужно также и как его, истока, собственную страсть. Страстен, податлив и удовлетворен, будучи написан, сам исток. Что означает, будучи вписан. Запись истока, это, конечно же, его бытие письменным, но также и его бытие вписанным в систему, лишь местом и функцией которой он является.

Так понятое возвращение к книге по сути своей эллиптично.В грамматике этого повторения не хватает чего-то незримого. Так как нехватка незрима и неопределима, так как она удваивает и навечно освящает книгу, снова проходит через все точки ее круговорота, ничего не сдвинулось. И тем не менее весь смысл этой нехваткой изменен. Повторенная, та же линия уже не совсем та же, у петли уже не совсем тот же центр, исток поколеблен.Для совершенства круга чего-то не хватает. Но в ????????простым удвоением пути, домоганием заключения, сочленением линии книга поддается осмыслению как таковая.
[370]

«И Юкель сказал:
Круг узнан. Сломайте кривую. Путь вторит пути.
Книга вековечит книгу».
Возвращение к книге возвещает здесь, по-видимому, форму вечного возвращения. Возвращение того же приводит к ухудшению — но делает это абсолютно, — лишь вновь приходя к тому же. Чистое повторение, пусть оно и не меняет ни одного предмета, ни одного знака, несет беспредельную мощь извращения и ниспровержения.
Это повторение является письмом, поскольку в нем исчезает совпадение с собой истока, самоприсутствие живой, так сказать, речи. Это центр. Приманка, из которой выросла первая книга, мифическая книга, канун всякого повторения, заключается в том, что центр был застрахован от игры, смещения: незаменимый, недосягаемый для метафор или метонимий, — своего рода неизменное имя,на которое можно сослаться, но нельзя его повторить. Центр первой книги едва ли мог бы повториться в ее собственном воспроизведении. С тех пор как он однажды поддался такому представительству — иначе говоря, как только он записан, — при котором можно читать книгу в книге, исток в истоке, это — пропасть, бездна бесконечного удвоения. Другое в том же,
«Чужбина внутри...
Центр — колодец...
«Где же центр, — возопил Реб Мадие.— Отвергнув воду, сокол сможет преследовать свою добычу».
Центр, быть может, — перемещение вопроса.
Никакого центра там, где невозможен круг.
Лишь бы моя смерть исходила от меня, говорил Реб Бекри.
Я был бы сразу и цезурой, и кабалой кольца».
Едва возникнув, знак начинает повторяться. Без этого он не был бы знаком, не был бы тем, что он есть, то есть тем несовпадением с самим собою, которое исправно отсылает к тому же. То есть к другому знаку, который сам родится разделяясь. Графема, так повторяясь, не имеет, стало быть, ни естественного места, ни центра. Но утеряла ли она их когда-либо? Ее эксцентричность — нарушение ли это центровки? Нельзя ли утвердить безотносительность к центру, вместо того чтобы оплакивать его отсутствие? Откуда такой траур по центру? Центр, отсутствие игры смещений и различия, не другое ли это имя для смерти? Которая успокаивает, умиротворяет, но из своей бреши также и тревожит и подвергает опасности?
Прохождение через негативную эксцентричность, конечно же, необходимо, но только отправное.
«Центр это порог.
Реб Наман говорил: „Бог — это центр; вот почему сильные духом
[371]

возвещали, что On ne существует, ведь если центр яблока или звезды — это сердцевина светила или плода, какова уже истинная середина фруктового сада или тьмы?"

Реб Селах.
...............
Центр это траур».
Точно так же, как существует негативная теология, существует и негативная атеология. Ее сообщница, она все еще говорит об отсутствии центра, хотя уже пора бы утвердить игру смещения. Но, может, желание центра как функция самого смещения неуничтожимо? И как не взывать к нам в повторении или возвращении игры смещения призраку центра? Именно здесь, между письмом как нарушением центрированности и письмом как утверждением игры смещения, колебание бесконечно. Оно принадлежит игре смещения и связывает ее со смертью. Оно производится в некоем «кто знает?» — без субъекта и без знания.
«Последнее препятствие, конечный рубеж — уж, кто знает, не центр ли?
Тогда все пришло бы к нам с края ночи, из детства».
Если центр и в самом деле «перемещение вопроса»,так потому, что уже дано прозвище неименуемому бездонному колодцу, знаком которого он сам и был, — знаком бреши, которую хотела заполнить книга. Центр служил именем бреши; а имя человека, как и имя Бога, говорит о силе того, что воздвигалось, дабы выступить здесь в виде книги. Том, свиток пергамента должны были внедриться в эту опасную брешь, украдкой проникнуть в угрожающее жилище — движением животным, живым, безмолвным, плавным, блестящим, скользящим, на манер змеи или рыбы. Таково беспокойное желание книги. Стойкое также и паразитическое, нежное и дышащее тысячью ртов, которые оставляют тысячу отпечатков на нашей коже, морское чудовище, полип.
«Это положение — на животе. — смехотворно. Ты пресмыкаешься. Буравишь стену у самого ее основания. Ты надеешься ускользнуть, как крыса. Подобный тени, утром, на дороге.
А желание остаться стоя, невзирая па усталость и голод?
Брешь, это была всего лишь дыра,
шанс на книгу.
(Дыра-спрут, твой труд?
Спрут свисал с потолка, его щупальца заискрились.)
Это была всего лишь дыра
в стене
[372]

столь узкая, что тебе никогда
в нее не проникнуть,
чтобы бежать.
Не доверяйте обиталищам. Не всегда они гостеприимны».
Странна безмятежность подобного возвращения. Безнадежная из-за повторения и, однако, полная радости утвердить бездну, обжить лабиринт в поэте, описать брешь, «шанс на книгу»,в которую можно лишь погрузиться, которую нужно сохранить, ее разрушая. Танцующее и жестокое утверждение какой-то безнадежной экономики. Обиталище негостеприимно, заманивая, словно книга, в лабиринт. Лабиринт же здесь — это бездна: погружаешься в горизонтальность чистой поверхности, воспроизводящей сама себя от поворота к повороту.
«Книга — это лабиринт. Ты веришь, что из нее выходишь, а сам в нее погружаешься. У тебя нет шансов спастись. Нужно уничтожить само сооружение. Ты не можешь на это решиться. Я замечаю, как медленно, но верно растет твоя тревога. Стена за стеной. Кто ждет тебя в конце? — Никто... Твое имя замыкается в себе, словно рука на белом оружии».
В безмятежности этого третьего тома «Книга вопросов» наконец завершена. Как ей и подобало бы, оставаясь открытой, говоря о незакрытости, одновременно бесконечно открытая и бесконечно отражающаяся в самой себе, «глаза в глаза»:комментарий, до бесконечности сопровождающий «книгу исключенной и испрашиваемой книги»,книгу беспрестанно починаемую и подхватываемую с места, которое ни в книге, ни вне книги, проговаривающуюся как само раскрытие, каковое есть безысходное отражение, отсылка, возвращение и обход лабиринта. А тот — дорога, замыкающая в себе из себя выходы, вбирающая свои собственные исходы, сама открывающая свои двери, то есть открывающая их в себя, закрывающаяся мыслью о своей собственной открытости.
Противоречие это осмысляется как таковое в третьей книге вопросов. Вот почему тройственность служит ей шифром и ключом к ее безмятежности. К ее композиции тоже: третья книга гласит:
«Я — первая книга во второй».
............................................
«И Юкель сказал:
Три вопроса
соблазнили книгу,
и три вопроса
ее завершат.
То, что кончается,
начинается трижды.
Книга это три.
Мир это три,
а Бог для человека —
три ответа».
[373]

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел философия