Лихачев Д. Человек в литературе Древней Руси

ОГЛАВЛЕНИЕ

ВСТУПИТЕЛЬНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ

Настоящая работа посвящена человеку в литературе Древней Руси.

В ней сделана попытка рассмотреть художественное видение человека в
древнерусской литературе и художественные методы его изображения.
Читатель не найдет в ней упоминаний «формы» и «содержания» как
таковых, но вся она в конечном счете стремится к рассмотрению
художественной формы в ее живом единстве с содержанием.

Человек всегда составляет центральный объект литературного творчества.
В соотношении с изображением человека находится и все остальное: не
только изображение социальной действительности, быта, но также
природы, исторической изменяемости мира и т. д. В тесном контакте с
тем, как изображается человек, находятся и все художественные
средства, применяемые писателем.

Литература Древней Руси знала несколько стилей в изображении человека
'. В основном они последовательно сменяют друг друга, но иногда
существуют и параллельно - в разных жанрах, обслуживающих разные
потребности общества.

Конечно, тот или иной стиль в изображении человека в совершенно чистом
виде проявлялся более или менее редко. Исключения постоянны.
Характеризуя тот или иной

I Здесь и в дальнейшем я говорю о стиле так, как говорят о стиле
искусствоведы: в широком значении этого слова. Я говорю о стиле
литературы, а не о стиле литературного языка. Последний входит в
первый как часть.

I* Я

стиль, мы имеем в виду лишь преобладающие явления. Системы стилей
постоянно нарушаются. В этом есть определенная закономерность; если бы
не было нарушений стилистических систем, то не было бы и движения
литературы вперед. Восстанавливая ту или иную систему стиля в
изображении человека, мы стремимся прежде всего создать у читателя
живое представление об этой системе, непосредственное ощущение стиля.

П. Я. Чаадаев писал: «Итак, вот наше правило: будем размышлять о
фактах, которые нам известны, и постараемся держать в уме больше живых
образов, чем мертвого материала»'.

Читатель найдет в работе отсылки к произведениям живописи. Цель их -
показать соответствия, существовавшие в изображении человека в
литературе и в живописи. Эти соответствия позволяют во многих случаях
глубже понять и отчетливее ощутить особенности того или иного стиля в
изображении человека, но эти соответствия не следует абсолютизировать.

В иных случаях живопись обгоняет литературу и дает значительно более
совершенные изображения человека, в других - литература опережает
живопись. Всемирно прославленная живопись Андрея Рублева и его времени
превосходит литературу тонкостью психологического анализа и глубиной
проникновения во внутренний мир человека. Однако «оправдание человека»
и открытие ценности человеческой личности, имевшие место в
демократической литературе XVII в., не находят прямых соответствий в
живописи того же времени. Наиболее полное слияние художественных
принципов изображения человека в литературе и в живописи находим мы в
монументальном стиле XIXIII вв. Для этой эпохи характерен своеобразный
полный синтез всех искусств: монументальная живопись (мозаика, фрески)
подчинена формам зодчества, зодчество своими простыми поверхностями
служит удобной основой для монументальной живописи. Письменность, в
значительной мере рассчитанная для чтения вслух во время монастырских
трапез (жития святых), для произнесения в храмах (проповеди, жития),
для импозантного окружения княжеского быта, отвечает тем же
потребностям, что архитектура и живопись, развивает общий с нею
монументальный стиль в изображении человека.

' Чаадаев П. Я. Философические письма Письмо третье // Г е ршензон М.
П. Я. Чаадаев. Жизнь и мышление СПб., 1908. С. 255.

Впрочем, соотношения литературы с другими искусствами требуют
внимательного изучения. В данной работе они только намечаются.

Главы настоящей работы не следуют хронологии историко-литературного
процесса. Книги не представляют собой истории изображения человека,
хотя и должны давать материалы для этой истории, поднимая некоторые
общие вопросы, связанные с изменением формы изображения человека.

Удобнее всего, оказалось, начать работу с перелома в изображении
человека, с кризиса средневекового способа изображения человека,
наступившего в начале XVII в., и вернуться к эпохе классического
расцвета средневекового монументального стиля в изображении человека -
к XI-XIII вв. Затем в работе следуют главы, описывающие отдельные
стили и затрагивающие отдельные проблемы изображения человека.

Разнородность материала отчасти определила собой разнородность глав.
Одни из глав посвящены крупным стилистическим системам, внутренне
законченным и отразившимся во многих произведениях (таков стиль
монументального историзма или эмоционально-экспрессивный). Другие
главы касаются лишь элементов слабо проявившихся стилей (стиля
эпического, стиля «психологической умиротворенности»). Естественно,
что главы резко различаются по своему наполнению фактическим
материалом.

Многочисленные ссылки на летописи и общеизвестные произведения,
содержащиеся в книге «Человек в литературе Древней Руси» (1970), в
данном издании опускаются.

ГЛАВА 1. ПРОБЛЕМА ХАРАКТЕРА
В ИСТОРИЧЕСКИХ ПРОИЗВЕДЕНИЯХ НАЧАЛА XVIIв.

В русской истории - в том виде, как она писалась дворянскими и
буржуазными историками XIX в.,- есть одно странное и вызывающее
недоумение обстоятельство.

Сильные характеры и яркие характеристики этих сильных характеров
возникают в изложении ее только с XVI в.

Это особенно ясно уже у Карамзина. Карамзин ставил себе одной из
главных задач раскрыть читателю «характер наших древних героев». И при
этом он признавался сам:

«До сих пор (т. е. до XVI в.) я только хитрил и мудрил, выпутываясь из
трудностей. Вижу за собою песчаную степь африканскую» '. Первым
характером, на котором прерывалась эта «степь африканская» для
Карамзина, был характер Грозного. В письме к А. И. Тургеневу он
сообщал:

«Оканчиваю Насилья Ивановича и мысленно уже смотрю на Грозного, какой
славный характер для исторической живописи! Жаль, если выдам историю
без сего любопытного царствования! Тогда она будет, как павлин без
хвоста»2.

Казалось бы, Иван Грозный - первый сильный характер в изложении
русской истории. За ним следует ряд других: Борис, Самозванец,
Гермоген...

Ту же мысль - об отсутствии до Грозного ярких характеров в
повествовательных источниках по русской истории - находим мы и у В. О.
Ключевского: «Исторические памятники XIV и XV вв. не дают нам
возможности живо воспроизвести облик каждого из этих князей.
Московские великие князья являются в этих памятниках довольно бледными
фигурами, преемственно сменявшимися на великокняжеском столе под
именами Ивана, Семена, другого Ивана, Димитрия, Василия, другого
Василия. Всматриваясь в них, легко заметить, что перед нами проходят
не своеобразные личности, а однообразные повторения одного и того же
фамильного типа. Все московские князья до Ивана III, как две капли
воды, похожи друг на друга, так что наблюдатель иногда затрудняется
решить, кто из них Иван и кто Василий»3.

И у Ключевского, как и у Карамзина, яркие характеристики «древних
героев» русской истории начинаются только с Грозного.

Вспомним, что и у других историков, и в исторической ,еллетристике, и
в исторической драматургии, и в историеской живописи главные
характеры, привлекшие наибольшее внимание ученых, поэтов, драматургов,
беллетристов, художников,-это Грозный, Борис, Самозванец, Шуйский,
Гермоген и т. д. Чем объяснить такое странное положение? Неужели и в
самом деле сложные и сильные характеры появляются в русской истории
только с половины XVI в.?

' Погодин М. Н. М. Карамзин по его сочинениям, письмам и отзывам
современников. Т. II. М., 1866. С. 87 (письмо из Парижа 1790 г.).

2 Там же. С. 119.

3 Ключевский В. О. Курс русской истории. Ч. II. М.; Пг., 1923. С.
58-59.

Как это было видно из приведенных слов Ключевского

и как будет ясно из дальнейшего, многое в этом положении зависело от
самих исторических источников. Это особенно ясно у Карамзина, который
ставил себе главною задачей художественный пересказ древних
источников. Однако и в других случаях, когда мы имеем дело с тем же
«художественным» воссозданием исторической действительности (у
Соловьева, у Ключевского), мы видим то же следование источникам, их
характеристикам. Образы русских исторических деятелей второй половины
XVI - начала XVII в. были подсказаны этими источниками главным образом
«художественно». Поразительные по своеобразию характеристики,
созданные в повествовательной литературе начала XVII в.,
воздействовали на всю историческую литературу последующего времени.
Пересматривались факты, но не пересматривались характеристики.
Критически взвешивались все сведения частного характера, но в
обрисовке действующих лиц истории ученые и писатели нового времени
долго оставались в плену у художественных образов, созданных авторами
начала XVII в.

Начало XVII в. было временем, когда человеческий характер был впервые
открыт для исторических писателей, предстал перед ними как нечто
сложное и противоречивое'. До XVII в. проблема характера вообще не
стояла

Мысль об открытии человеческого характера в литературе начала XVII в.
была впервые высказана О. А. Державиной в статье «Анализ образов
повести XV11 в. о царевиче Димитрии Угличском». Приведу полностью
высказывание О. А. Державиной. Говоря о размышлениях дьяка Ивана
Тимофеева по поводу характера Бориса Годунова, О. А. Державина пишет:
«Такое размышление над характером человека (мы встречаем его в
зачаточном виде и у других писателей начала XVII в.) - большая новость
в древней русской литературе, где личность обычно была выразительницей
божественной воли или сосудом дьявольским. Правда, у писателей XVII
в., рядом с этой новой чертой, почти всюду мы читаем и ссылку на
сатану, врага рода человеческого, который влагает злые мысли в голову
Бориса,- так, новые черты сосуществуют рядом со старым традиционным,
средневековым объяснением. Но все же появление этих элементов
подлинной характеристики очень знаменательно. Оно указывает на
растущий интерес к человеку как личности, к его индивидуальным,
отличающим его от других людей, особенностям. В сложном образе
Годунова древнерусский писатель впервые столкнулся с нелегкой задачей
- дать характеристику живого человека, в котором перемешаны и хорошие
и дурные качества, которого, как выдающуюся личность с ярко выраженной
индивидуальностью, нельзя уложить в привычную схему. И надо сказать,
что лучшие из писателей XVII в. справились со своей задачей неплохо.
Мешало делу предвзятое мнение, с которым все они вольно или невольно
подходили к личности Годунова, и та дидактическая цель, какую они себе
ставили» (Учен. записки МГПИ. Т. VII. Каф. русск. лит.: вып. I. М.,
1946. '"' oU).

в повествовательной литературе. Литература Древней Руси была
внимательна к отдельным психологическим состояниям. Как мы увидим в
дальнейшем, эта внимательность в XIV и последующих веках бывала иногда
даже чрезмерной. Психологические состояния, отдельные человеческие
чувства, страсти рассматривались со столь близкого расстояния, что они
заслоняли собой самого человека, казались огромными, преувеличенными и
не связанными друг с другом. Жития, хронограф,
религиозно-дидактическая литература описывали душевные переломы, учили
о своеобразной «лестнице страстей», о саморазвитии чувств и т. д. Этот
интерес к человеческой психологии диктовался теми особыми целями,
которые ставила перед собой проповедническая и житийная литература.
Громадный опыт изучения человеческой психологии не применялся к
светским героям русской истории.

Жанровые разграничения в древнерусской литературе, как это мы увидим
позднее, были настолько велики, что опыт одного жанра не скоро мог
быть перенесен в другой. То, что казалось уместным при анализе
психологии рядового грешника, рядового человека, служившего объектом
церковной проповеди, или при анализе психологии святого, не сразу
могло быть перенесено на лицо вполне светское - на русского князя,
русского боярина, военачальника.

Вот почему возможность углубиться в психологию исторического деятеля,
анализировать не отвлеченный объект дидактических размышлений, и не
идеального святого, и не одно какое-либо человеческое чувство,
психологическое состояние и т. д., а конкретного современника явилась
целым открытием в литературе. И это открытие настолько поразило
воображение исторических писателей, что они в основном устремили свое
внимание именно сюда, на сложность человеческой личности, поставили ее
в центр своих сочинений и свое отношение к историческим характерам
сделали главным объектом своего писательства. Характеристики, данные
ими своим современникам, и создали впечатление у историков XIX в., что
характеры в русской истории появляются только с Грозного.

Уже в XVI в. постепенно формируется новый тип исторических
произведений и новое отношение к самому историческому материалу.
Старые летописные принципы работы - составление сводов, исторических
компиляций с сохранением в их составе предшествующих исторических

сочинений как своего рода документального материала - в XVI в. в
значительной мере поколеблены. Авторы исторических сочинений XVI в.
стремятся к проведению в основном двух новых принципов: единства точки
зрения на исторические события и единства темы исторических сочинений.

Требование единства точки зрения на весь описываемый исторический
процесс сказывается прежде всего в отношении авторов к материалу,
послужившему источником их работы. Летописцы предшествующих XI-XV вв.
подвергали тексты используемых ими летописей весьма скупой и
осторожной переработке. Они пытались сохранить тексты своих
источников. Поэтому в летописи не было единой авторской точки зрения,
а выражались взгляды многих авторов, более или менее поверхностно
редактировавшиеся последним из летописцев, объединявшим летописные
тексты своих предшественников. В летописи до XVI в. господствует
многоголосость. Историки же XVI в., будь то автор «Степенной книги»
или автор «Истории о Казанском царстве», усиленно перерабатывают
используемый ими материал, стремясь к единству всего повествования:
идейному и даже стилистическому. Они стремятся к строгому и
постоянному подчинению всего исторического повествования единой
авторской точке зрения. Политическая точка зрения авторов исторических
произведений никогда прежде не выступала с такою отчетливостью,
никогда прежде не была проведена с таким упорством во всем изложении.
Авторы исторических произведений XVI в. проявили необыкновенное
трудолюбие в преодолении всяческих трудностей на этом пути, в том
числе и стилистических (вспомним стилистическую отделку «Степенной
книги», «Истории о Казанском царстве» и др.). Появляется
последовательно проведенная единая точка зрения автора, развивается
индивидуальный авторский стиль - гораздо резче выраженный, чем раньше.

Требование единства темы привело к образованию нового типа
исторического повествования: сочинений, посвященных ограниченному
историческому периоду или одному историческому лицу. Предшествующие
летописи, как правило, начинались «от сотворения мира» либо от начала
Русской земли. Даже узкоместные летописи открывались обычно с
сокращенного изложения событий, описанных в «Повести временных лет»,
или с кратких выдержек из хронографов. Этот летописный тип изложения
сохраняется и в XVI в. (Никоновская летопись, Лицевой свод), но ря-

дом с Ним вырастает и новая форма исторического повествования:
«Летописец начала царства царя и великого князя Ивана Васильевича»,
посвященный только Грозному; «История о великом князе московском Иване
Васильевиче», также посвященная только Грозному; «История о Казанском
царстве», повествующая только о Казани, и др. Во всех этих
произведениях единство темы облегчало пронизывание всего повествования
единством точки зрения, и, напротив, единая точка зрения приводила к
сужению исторического повествования до одной темы: биографин монарха,
описания истории одного города, княжества или до обзора исторических
событий ограниченного периода.

Но, кроме этих двух взаимосвязанных новшеств исторического
повествования XVI в.- единства точки зрения на исторические события и
единства темы исторического повествования,- уже XVI век дает себя
знать и в пробуждении интереса к исторической личности. Именно
историческая личность становится в центр повествования «Летописца
начала царства», «Истории о великом князе московском», «Степенной
книги». В Никоновском летописном своде этот интерес к исторической
личности проявляется в риторическом развитии характеристик (особенно
некрологических), в снабжении упоминаний об исторических лицах
генеалогическими справками, в подробных мотивировках действий тех или
иных исторических лиц.

Необходимо отметить, однако, что на первых порах речь может идти
только в развитии интереса к. историческим личностям, к повышению их
веса в историческом повествовании, но не о появлении нового отношения
к этим личностям, не о новом понимании их характеров. Это достаточно
отчетливо видно хотя бы на примере «Степенной книги». «Степенная
книга» служит ярким образцом интереса к личности русских исторических
деятелей. Вся русская история сводится в ней к биографиям великих
князей и митрополитов, к их характеристикам. Но в каждой из этих
биографий и характеристик нет еще пока ничего качественно нового. Весь
арсенал средств для характеристик заимствован в «Степенной книге», как
это неоднократно отмечалось уже, из житийной литературы или реже из
«Хронографа». «Степенная книга» была явлением, параллельным
макариевским «Четьим минеям», и не случайно, что обе эти
«энциклопедии» XVI в. вышли из одного и того же кружка книжников. Но
житийная похвала не

ю

была еще характеристикой в полном смысле этого слова:

«Житие - не биография,- говорит В. О. Ключевский,- а назидательный
панегирик в рамках биографии, как и образ святого в житии - не
портрет, а икона» '.

Следовательно, XVI век отмечен ростом интереса к историческим
личностям, но этот рост - пока лишь количественный; качественно
интерес этот остается все тем же. Новое понимание человеческого
характера начинает слагаться лишь в произведениях XVII в., посвященных
«Смуте»2. Они-то и составят главный предмет нашего дальнейшего
рассмотрения.

Исторические сочинения первой половины XVII в., посвященные «Смуте»,
резко отделяются от предшествующих летописей рядом особенностей и в
первую очередь повышенным интересом к человеческому характеру и новым
к нему отношением. Характеристики составляют отныне одну из главных
целей исторического повествования, они не только увеличиваются
количественно, но и изменяются качественно. По сути дела «Временник»
дьяка Ивана Тимофеева представляет собою собрание характеристик
деятелей «Смуты» и событий «Смуты». Вследствие этого автор не
стремится к фактической полноте и последовательному хронологическому
изложению событий. Тимофеев не столько описывает факты, сколько их
обсуждает. Его «Временник» не отличается в том, что касается событий
после правления Шуйского, последовательной связью изложения: это
очерки и характеристики, в особенности последние.

Так же точно и «Словеса дней и царей и святителей московских» Ивана
Хворостинина состоят в основном из характеристик деятелей «Смуты»,
начиная от Бориса Годунова. Во вступлении к своему труду Хворостинин
выясняет цели своего труда: он желает описать «пастырей наших детели»,
подвиги «великодушных муж, и бескровных мучеников, и Победоносцев».

То же самое может быть сказано и о «Повести» кн. И. М,
Катырева-Ростовского, в конце которой помеще-

1 Ключевский В. О. Курс русской истории. Ч. II. С. 314-315. См.
подробнее ниже, гл. 5.

2 Здесь и ниже пользуюсь выражением «Смута» постольку, поскольку оно
принадлежит самим писателям начала XVII в., так именно определявшим
эпоху, послужившую предметом их исследования.

11

но даже особое «Написание вкратце о царех московских, о образех их, и
о возрасте, и о нравех».

В известной мере тем же стремлением к обсуждению характера
исторических личностей отмечено и «Сказание» Авраамия Палицына, и
«Иное сказание», и «Повесть» С. Шаховского, и мн. др.

Этим интересом к интерпретации событий, а не к их фиксации, и в
особенности к характеристикам участников этих событий, отличается вся
литература о «Смутном времени». Однако с наибольшей четкостью эта
новая черта исторического сознания сказывается в русских статьях
«Хронографа» редакции 1617 г. (его обычно называют «Хронографом»
второй редакции). Литературные достоинства второй редакции
«Хронографа» и значение ее в развитии исторического знания на Руси до
сих пор еще остаются недостаточно оцененными.

Самый состав «Хронографа» второй редакции обнаруживает в его авторе
человека с незаурядной широтой исторических интересов. Предшествующая
всемирная хронография в пределах от XI и до XVII в. в гораздо большей
степени, чем русское летописание, была подчинена религиозным задачам.
Всемирная история трактовалась по преимуществу как история церкви, как
история православия в борьбе с ересями. Вторая редакция «Хронографа» -
первый и крупный шаг на пути секуляризации русской хронографии. Это
отчетливо выступает в тех дополнениях, которыми распространил автор
второй редакции основное содержание «Хронографа». Здесь и новые статьи
из Еллинского летописца (преимущественно выдержки из «Хроники Иоанна
Малалы», касающиеся античной истории), здесь и сочинения Ивана
Пересветова, и дополнения из католических хроник Мартина Бельского и
Конрада Ликостена. Из этих последних выписаны статьи географического
содержания (например, об открытии Америки), статьи по античной
мифологии или общие статьи о магометанстве, по истории пап, по истории
западноевропейских стран, по истории Польши. Все это не имело ни
малейшего отношения к истории православия и даже противоречило ей '.
Не меньший интерес имеют и вновь включенные статьи, посвященные
описанию наружности богоматери (из слова Епифания Кипрского «О житии
пресвятыя владычица нашея Богородице») и наружности Христа («Описание
же

| См. об этом: Творогов О. В. К истории жанра Хронографа, /I ТОДРЛ. Т.
XXVII. 1972. С. 220-226.

12

божественныя Христовы плоти и совершеннаго возраста его»). В них
сказывается интерес к реальному портрету.

Благодаря всем этим дополнениям, «Хронограф» второй редакции
отличается значительно более светским характером, чем «Хронограф»
редакции 1512 г., к которому он восходит. Однако наиболее отчетливо
этот светский характер второй редакции «Хронографа» обнаруживается в
его подробном повествовании о событиях «Смуты».

Как уже давно было отмечено ', рассказ «Хронографа» 1617 г. о событиях
русской истории XVI - начала XVII в. представляет собою единое и
стройное произведение. Это ощущается не только в стилистическом и
идейном единстве всего повествования, но прямо подчеркивается автором
постоянными перекрестными ссылками: «о нем же впереди речено будет в
Цареградском взятии»2, «о нем же впереди речено будет», «о нем же
писах в царстве блаженныя памяти Феодора Ивановича», «о нем же пнсах и
преже» и т. п.

Важно при этом отметить, что и само это произведение, как и вся
композиция второй редакции «Хронографа», идет по пути той же
секуляризации исторической литературы. В нем нет ссылок на священное
писание, нет религиозного объяснения событий. Автор не приписывает
«Смуту» наказанию божию за грехи всех русских людей, как это еще
делают некоторые другие сочинители исторических произведений первой
половины XVII в. Этот светский дух пронизывает собою и всю систему
характеристик деятелей русской истории. Перед нами в «Хронографе»
второй редакции действительно «система» характеристик: теоретически
изложенная в кратких, но чрезвычайно значительных сентенциях и
практически примененная в изображении действующих лиц «Смуты». Эта
«система» противостоит средневековой, она подвергает сомнению основные
принципы агиографического стиля. В ней нет резкого противопоставления
добрых и злых, грешных и безгрешных, нет строгого осуждения грешников,
нет «абсолютизации» человека, столь свойственной идеалистической
системе мировоззрения средневековья.

' Попов А, Обзор хронографов русской редакции. Вып. 2. М., 1869. С 117
и след.

2 Здесь и ниже цитирую по кн.: Попов А. Изборник славянских и русских
сочинений и статей, внесенных в хронографы русской редакции М,, 1869.

13

В предшествующее время человек, особенно в житийной литературе,
выступает по преимуществу либо совершенно добрым, либо совершенно
злым. Исследователь творчества Пахомия Серба В. Яблонский пишет,
например: «Подвижники родятся у Пахомия такими же святыми, какими и
умирают. Эта несообразность с законом естественного развития всякой
человеческой жизни не препятствует трудам Пахомия быть поучительными
панегириками: в жизни подвижников мы не находим ни единого темного
пятна от раннего детства до блаженной кончины в старости глубокой...»
' Правда, в литературе исторической эта идеализация и
абсолютизирование нарушались сплошь и рядом, но эти нарушения были
бессознательными, они не входили в художественный замысел автора, они
происходили под влиянием воздействия самой действительности, дававшей
материал для изображения человека, или под влиянием тех литературных
образцов, которые писателю служили. Противоречивые черты могут быть
замечены в изображении Дракулы в «Повести оМутьянском воеводе Дракуле»
(он справедлив и одновременно извращенно жесток), в изображении
отдельных летописных героев и т. д. В «Повести о Дракуле» - последний
«дьявол», но поскольку и в богословских представлениях того времени на
дьявола возлагается обязанность возмездия за грехи людей, он
одновременно и справедлив: наказывает преступников тем, чем они
провинились. Однако противоречивость характера исторического деятеля
никогда еще не отмечалась в письменности особо. Она не осознавалась,
не декларировалась авторами, хотя невольно уже и изображалась. Никогда
исторические писатели сознательно не ставили себе целью описать эту
противоречивость. Она слагалась как бы стихийно, слагалась в сознании
читателя, а не в намерениях и тем более не в декларациях авторов.

Впервые исторические писатели открыто заговорили о противоречивости
человеческого характера только в начале XVII в. Особенно ярко это
сказалось в «Хронографе» второй редакции. Человеческий характер
объявляется автором второй редакции «Хронографа» сотканным из
противоречий, сложным, в известной мере «относительным», соотнесенным
со средой, условиями жизни, особенностями

' Яблонский В. Пахомий Серб и его агиографические писания. СПб., 1908.
С. 234.

14:

биографического порядка. «Не бывает же убо никто от

земнородных безпорочен в житии своем»,- объявляет ав-, тор
«Хронографа». «Но убо да никто же похвалится чист быти от сети
неприязньственаго злокозньствня врага»,- повторяет он. «Во всех
земнородных ум человечь погрешителен есть, и от добраго нрава злыми
совратен», иначе говоря, каждый человек в той или иной степени
«совращен» от «добраго нрава», данного ему при рождении. Нет,
следовательно, во-первых, людей только злых или только добродетельных,
и, во-вторых, человеческий характер формируется жизнью.

Живой пример такого «совращения» доброго нрава на злой - Иван Грозный.
Первоначально Грозный - образец доброго, мудрого и мужественного царя:
«Он же убо имый разум благообычен, и бысть зело благоумен, еще же и во
бранех на супротивный искусен, велик бе в мужестве, и умеа на рати
копием потрясати, воиничен бо бе и ратник непобедим, храбросерд же и
хитр конник; той убо варварския страны аки молния борзо обтече, и вся
окрестныя устраши, и прегордыя враги покори. Бысть же и во словесной
премудрости ритор, естествословен, и смышлением быстроумен,
доброзрачен же и благосерд в воинстве, еще же и житие благочестиво
имый, и ревностью по бозе присно препоясася...» Но стоило умереть
Анастасии Романовой, поддерживавшей в Грозном его «добрый» от природы
нрав, как характер его резко меняется - от старого не остается и
следа. Перед нами другой человек, с диаметрально противоположным
характером: «Блаженная же и предобрая супруга его не во многих летех
ко господу отиде, и потом аки чюжая буря велия принаде к тишине
благосердия его, и не вем, како превратися многомудренный его ум на
нрав яр, и нача сокрушати от сродства своего многих, такоже и от
велмож синклитства своего; во истину бо сбысться еже в притчах
реченное: яко парение похоти променяет ум незлобив. Еще же и крамолу
междоусобную возлюби, и во едином граде едины люди на другия поусти, и
прочая опричиненныя нарече, другия же собственны себе учини, земщиною
нарече. И сицевых ради крамолств сына своего большаго царевича Ивана,
мудрым смыслом и благодатию сияюща, аки недозрелый грозд дебелым
воздухом отрясе, и от ветви жнтгя отторгну, о нем же неции глаголаху,
як от отца своего ярости прияти ему болезнь, от болезни же и
смерть...»

Если в этой характеристике Грозного автор второй редакции «Хронографа»
еще зависит от Курбского и, сле-

15

дуя за этим последним, распределяет добродетели и зло. действа
Грозного во времени, относя первые к первой половине царствования, а
вторые ко второй, то во всех последующих характеристиках автор второй
редакции «Хронографа» уже не прибегает к такому механическому
разделению свойств характера во времени. Он совмещает их одновременно
в одном и том же человеке, впервые в истории русской исторической
мысли сознательно создавая жизненно-противоречивые характеристики
исторических лиц, создавая образы, полные «шекспировских»
противоречий, драматизируя историю душевной борьбой, внося в них
коллизии, борьбу и творя характеры, которые впоследствии действительно
привлекли внимание драматургов.

Сознательной противоречивостью исполнена характеристика Бориса
Годунова; противоположные качества его натуры как бы нарочно
сопоставлены, сближены в одной и той же фразе с тем, чтобы подчеркнуть
противоречие:

Борис «аще и зело прорассудительное к народом мудроправльство показа,
но обаче убо и царстей чести зависть излия». Подробная характеристика
Бориса, с которой начинается повествование о его царствовании во
второй редакции «Хронографа», вся построена на этом совмещении
положительных и отрицательных качеств его характера:

«Сей убо государь и великий князь Борис Федоровичь Годунов в свое
царство в Руском государьстве градов и манастырей и прочих
достохвалных вещей много устроив, ко мздоиманию же зело бысть
ненавистен, разбойства и татьбы и всякого корчемства много покусився
еже бы во свое царство таковое не богоугодное дело искоренити, но не
возможе отнюд. Во бранех же неискусен бысть: время бо тому не
настояше, оруженосию же не зело изящен, а естеством светлодушен и
нравом милостив, паче же рещи и нищелюбив, от него же мнози
доброкапленыя потоки приемльше и от любодаровитыя его длани в сытость
напитавшеся, всем бо не оскудно даяния простирашеся не точию ближним
своим и сыновом руским, но и странным далним и иноплеменным аки море
даяния и озеро пития разливашеся всюду, яко камения и древа и нивы вся
дарми его упокоишася, и тако убо цветяся аки финн_к листвием
добродетели. Аще бы не терние завистныя злобы цвет добродетели того
помрачи, то могл бы убо всяко древьним уподобитися царем, иже во
всячественем благочестии цветущим. Но убо да никто же похвалится чист
быти от сети неприязньственаго злокозньствия врага, понеже сей перст-

16

ною плотию недуговаше, зело возлюби, и к себе вся при-

правдивая, и аки ужем привлачаше».

Из тех же противоречивых черт соткана и характеристика патриарха
Гермогена. Признавая, что Гермоген был «словесен муж и хитроречив»,
составитель второй редакции «Хронографа» тут же добавляет: «но не
сладкогласен», и дальше: «а нравом груб и бывающим в запрещениях косен
к разрешениям, к злым же и благим не быстро распрозрителен, но ко
лстивым паче и лукавым прилежа и слуховерствователен бысть».

Соткана из противоположных качеств в «Хронографе» и характеристика
Ивана Заруцкого: «Не храбр, но сердцем лют и нравом лукав». Достаточно
сложна характеристика Козьмы Минина: «Аще и не искусен стремлением, но
смел дерзновением» и т. д.

Вслед за автором второй редакции «Хронографа» эти противоречивость,
контрастность человеческого характера подчеркивают и другие авторы
исторических сочинений первой половины XVII в.

Прямолинейность прежних летописных характеристик по немногим рубрикам
(либо законченный злодей, либо герой добродетели) исчезает в
произведениях начала XVII в. Прямолинейность предшествующих
характеристик отброшена - и с какою решительностью! Вслед за второй
редакцией «Хронографа» наиболее резко сказывается новый тип
характеристик во «Временнике» Ивана Тимофеева. Характеристика Грозного
составлена Иваном Тимофеевым из риторической похвалы ему и самого
страстного осуждения его «пламенного гнева». Все люди причастны греху:
«...сице и сему (то есть Грозному), осрамившуся грехом, ему же
причастии вси». Тимофеев дает разностороннюю и очень сложную
характеристику Борису Годунову и утверждает, что обязан говорить и о
злых, и о добрых его делах: «И я же злоба о Борисе извещана бе, должно
есть и благодеяний его к мирови не утаити».

Тимофеев как бы считает себя обязанным писать о добродетелях Годунова,
поскольку он пишет и о его «злотворных»: «Елика убо злотворная его
подробну написати подщахомся, сице и добротворивая о нем исповедати не
обленимся».

Двойственность, контрастное совмещение скверных и добрых качеств в
характеристиках Тимофеев считает знаком их беспристрастности: «И да
никто же мя о сих словесы уловит, иже о любославнем разделением: во
овых того есмь уничижая, в прочих же, яко похваляя». И в дру-

17

гом месте: «...егда злотворная единако изречена бы, добрая же от инех
сказуема, нами же умолкнута,- яве неправдование обнажилося бы
списателево; а нже обоя вправду известуема без прнлогсч, всяка уста
заградятся», то есть никто не сможет возразить и упрекнуть автора в
пристрастии, в односторонности, если он будет отмечать в человеке и
злые, и добрые черты. Положительная же или отрицательная
характеристика лишь обнажает «нсправдование» писателя, его
необъективность. Иван Тимофеев не может решить, какая из чаш весов
перетянет после смерти Бориса: «В часе же смерти его никто же весть,
что возодоле и кая страна мерила претягну дел его: благая ли, злая».

Так же, как и автор второй редакции «Хронографа», Иван Тимофеев не
рассматривает злое и доброе начала в характере человека как нечто
извечное и неизменное. Впервые в русской литературе писатели начала
XVII в. стремятся выяснить причины появления и роста в характере
исторического лица тех или иных качеств, рассматривают влияние одного
человека на другого. Автор второй редакции «Хронографа» отмечает
доброе влияние Анастасии Романовой на Грозного, с исчезновением этого
влияния, после смерти Анастасии, меняется характер Грозного. Иван
Тимофеев как один из факторов добродетели в характере Бориса отмечает
доброе влияние на него со стороны царя Федора Иоанновича: «Но вем вещи
силу сказати, откуду се ему доброе прибысть: от естества ли, ли от
произволения, ли за славу мирскую... Мню бо, не мал прилог и от
самодержавного вправду Феодора многу благу ему навыкнути, от младых бо
ногот придержася пят его часто».

Впервые, следовательно, в русской литературе применительно к
историческим деятелям был поднят вопрос о факторах, вызывающих
появление тех или иных черт в человеческом характере. Вневременная и
абсолютная сущность человеческого характера, какой она представлялась
в средневековье, поколеблена. Автора уже не смущает изменчивость
характеров, как не смущают и контрасты в них.

Иван Тимофеев различает в исторических деятелях следующие слагаемые их
характера наряду с «естеством»:

«произволение», то есть свободный выбор человека, «за славу мирскую»,
то есть тщеславие - оглядку на людское мнение, и, наконец,
непосредственное влияние других людей - в данном случае царя Федора.
Перемена этих слагаемых вызывает изменения в человеческом характере.
Так

18

же, как у автора второй редакции «Хронографа» Грозный, у Ивана
Тимофеева Борис Годунов меняет свой характер под влиянием изменения
внешней обстановки. Эта перемена картинно изображена Иваном
Тимофеевым: «Сице и Борис, егда в равночестных честен бе и по цари вся
добре управляя люди, тогда по всему благ являяся, во ответех убо
обреташеся сладок, кроток, тих, податлив же, и любим бываше всем за
обиды и неправды всякия от земля изятелство, яко едину ему такову по
цари праведну тогда мняху вси во всецарствии обрестися. Сего, таковаго
правосудства ради, и к церковию помазанию вси людие земля о нем
усладившеся предкнушася: в получении жь толика преестествена высотою
сана и несвойствена ему такова по всему чина, егда паче естества си
совершено одеся преславнаго царствия превсесветлаго благолепия
порфирою, тогда мирови о мнящихся ими благих солган бысть надеждею,
еже о нем чаянием упования лучшаго, к нему купно и душевне верою. По
получении же того величеством абия претворся и нестерпим всяко, всем
жесток и тяжек обрется; о людех варив благотворением малем и прельсти
державу свою».

Сложная и контрастная характеристика Бориса обошла всех писателей,
писавших о «Смуте» после 1617г. Она сказалась не только во
«Временнике» Ивана Тимофеева, но и в «Словесех дней и царей и
святителей московских» Ивана Хворостинина. У него мы видим то же
совмещение в образе Бориса противоречивых качеств: «Аще бо и лукав сый
нравом и властолюбив, но зело и боголюбив; церкви многи возгради и
красоту градскую велелепием исполни;

лихоимцы укроти, самолюбных погубив, областем странным страшен
показася, и в мудрость житиа мира сего, яко добрый гигант, облечеся и
приим славу и честь от царей». А затем без всякого перехода: «И озлоби
люди своя, и востави сына на отца и отца на сына, и сотвори вражду в
домех их, и ненавидение и лесть в рабех сотвори, и возведе работных на
свободныя, и уничижи господа на началствующих, и соблазни мир и введе
ненависть, и востави рабов на господей своих, и власти сильных отъят,
и погуби благородных много, иже нелепо есть днесь простерти слово, да
не постигнет нас время, повести деюще».

Контрастная характеристика Бориса предложена читателям и в «Повести»
И. М. Катырева-Ростовского: «Бысть же той Борис образом своим и делы
множество людей превозшед; нихто бе ему от царских синклит подобен во
благолепие лица его и в разсуждение ума его; милостив

19

и благочестив, паче же во многом разсуждении доволен, и велеречив
зело, и в царствующем граде многое дивное о собе творяше во дни власти
своея. Но токмо едино неисправление имяше перед богом и всеми людми:
во уши его ложное приношаху; радостно тово послушати желаше и
оболганых людей без рассуждения напрасно мучителем предаваше. И
властолюбив велми бываше, и началников всего Росийского государства и
воевод, вкупе же и всех людей московского народу, а подручны себе
учини, якоже и самому царю во всем послушну ему быти и поведенное им
творити».

Остались чужды этой характеристике Бориса лишь «Иное сказание», хотя и
испытавшее влияние второй редакции «Хронографа», но в своей начальной
части более всего зависящее от «Повести, како восхити неправдою на
Москве царский престол Борис Годунов», и «Сказание» Авраамия Палицына
в основной своей редакции, составленное еще до 1617 г.

Проблема человеческого характера встала, таким образом, перед
историческими писателями первой половины XVII в. во всей ее сложности,
какая только могла быть доступна в эту эпоху. Постановка этой проблемы
повлекла за собой пересмотр многих основ средневековой оценки
исторических явлений, средневековых исторических воззрений в целом.
Самое зло и добро в применении к человеческому характеру оказались
относительными. Эту мысль прямо декларирует автор второй редакции
«Хронографа», поясняя, что от зла может произойти добро, а от добра
зло: «Бывает бо по случаю и пелынная лютость врачевания ради недуг в
достохвалных словесех приобношается, тако же и от сеговыя злобы
произыде доброта».

Замечательно, что характеры исторических лиц показаны в произведениях
о «Смуте» не изолированно. Они раскрываются в связи со слухами о них,
в связи с народной молвой. В летописи не встречается передачи разных
точек зрения на события, не согласных с авторской, характеристик
неавторских. Между тем авторы исторических произведений о «Смуте»
постоянно ссылаются на различные слухи, разговоры, толки, отчетливо
осознавая-значение «общественного мнения».

Автор второй редакции «Хронографа» ссылается на разговоры о ссылке
Нагих в Углич, об убийстве Борисом царевича Дмитрия, о поставлении
Филарета Никитича и т. д.

20

Характеры исторических лиц показаны на фоне народных толков о них. Вот
как характеризуется, например, Самозванец: «...глаголаша же о нем
мнози, яко по всему уподобитися ему нравом и делом скверному
законопреступнику нечестивому мучителю царю Иулиану». Передается и
мнение народа о сыне Бориса - Федоре Борисовиче: «...о нем же мнози от
народа тайно в сердцах своих возрыдаша за непорочное его житие».

Автор второй редакции «Хронографа» не стесняется приводить мнения,
резко расходящиеся с его собственными. Он собирает все «за» и
«против», подвергая их строгому разбору. Так, например, в Хронографе
полностью переданы слова сторонников Тушинского вора о Василии
Шуйском, которого автор второй редакции «Хронографа», в общем,
идеализирует. Эти «крамольницы» и «мятежницы» так отзывались о
Шуйском: «...а ныне его ради кровь проливается многая, потому что он
человек глуп и нечестив, пилница и блудник и всячествованием
неистовей, царствования недостоин». В противовес этому мнению
приводится и другое: «Сия же слышавше и мнози от народа рекоша к ним
сице: "государь наш царь и великий князь Василей Ивановичь сел на
Московское государство не сильно, выбрали его быти царем большие
боляре и вы, дворяне, и все служилые люди, а пиянства и всякого
неистовства мы в нем не ведаем; а коли бы таковому совету быти, ино бы
тут были большие боляре да и всяких чинов люди"«.

То же восприятие характера исторического лица через народную молву,
слухи, иногда сплетни опять-таки встречается и во «Временнике» Ивана
Тимосреева, и в «Словесех дней» Ивана Хворостинина.

У Тимофеева окружена народной молвой смерть Грозного: «Глаголахуже
нецыи, яко прежде времени той, яростнаго ради зельства, от своих раб
подъя угашение своея жизни, яко же и чадом его по нем они сотвориша
тожде. Смерти же его во странах языческих, яко о празднице светле,
много сотворися радость, и весело восплескаша руками».

У Хворостинина в связи с народными толками дана характеристика
Гермогена: «...яко же слышахом, етери глаголюще, яко соблазн и
смущение патриарх той сотворил есть и возведе люди своя братися на
враги, владуща нами...»

Итак, характеры исторических героев не неизменны, они могут изменяться
под влиянием других людей или

21

с переменой обстоятельств. В них могут совмещаться и дурные, и хорошие
качества. Человек по природе своей ни абсолютно добр, ни абсолютно
зол. Беспорочных людей нет. Противоречивость, контрастность авторских
характеристик исторических лиц служат как бы удостоверением
объективности их изображения, так как только таким и может быть
человек в представлениях первой половины XVII в. Характер человека
преломляется в толках о нем. Историческое лицо оценивается в
исторической перспективе, в его «социальной функции».

Это новое представление о человеческом характере сказывается во всех
деталях восприятия исторических лиц.

Старые средневековые добродетели уже лишены своего положительного
значения. Безусловные добродетели оказываются относительными.
Добродетели, заложенные в характере исторических лиц, сыгравших
отрицательную роль в русской истории, оказываются только вредными. О
Дмитрии Самозванце автор второй редакции «Хронографа» говорит: «...ко
книжному прочитанию борзозрителен, но не на благо». Внешность человека
уже не соответствует, как раньше, его характеру. Иван Тимофеев так,
например, описывает внешность своих современников, легкомысленно
предавшихся Самозванцу: «Вместо разума токмо седину едину имуще и
брадную власом долгость, юже являху людем и красахуся тою, яко
мудрии». Всё большее и большее значение в характеристике исторических
лиц приобретают их поведение, их действия. Это отчетливо видно в тех
случаях, когда сравнение, образ, применяемый к человеку, имеет в виду
его действия, но не его внутреннюю сущность, которая, как мы видели, в
известной мере признавалась непознаваемой. Автор второй редакции
«Хронографа» вряд ли считает патриарха Гермогена похожим на птицу и
тем не менее пишет, что его «аки птища в заклете гладом умориша».

Вследствие этой манеры применять к историческим лицам различные
образные сравнения по их функции, по их действию, а не по их сущности,
авторы прибегают к таким сравнениям людей, которые, казалось бы,
совершенно не шли к ним, с точки зрения эстетической системы нового
времени: историческое лицо может быть уподоблено реке, буре, молнии,
горе, раю, ограде и т. д.; оно может быть сравниваемо с различными
дикими зверями, внешне мало похожими на человека. Автор второй
редакции «Хронографа» сравнивает Бориса Годунова с «морем», с
«езером»;

Дмитрия Самозванца он называет «злодыхательной бу-

22

рей». Тушинский вор - «злобесный и кроволакательный пес, или
человекоядный зверь, иже лукавое око отверзе и злое рыкание испусти».
Федор Иоаннович, говорит автор второй редакции «Хронографа», «ограда
бысть многих благ, яже водами божиими напояема, или рай одушевлен, иже
храня благодатная садовия». Его же он называет «.свеща страны Руския».

Все эти несовместимые с нашим эстетическим сознанием сравнения
объясняются тем, что человек подвергается характеристике по «функции»,
по своим «делам». Об этом прямо однажды и заявляет автор второй
редакции «Хронографа», характеризуя Тушинского вора: «...се другое зло
прииде, другий зверь подобен первому явился не образом, но делы».

Внешне этот способ характеристики человека еще очень близок к
средневековой системе, к системе «Хронографа» 1512 г.- самые образы
старые, но функция их в значительной мере новая, поскольку новым
оказывается самое видение человеческого характера, восприятие
человеческой личности, ее оценка. И то, и другое, и третье оказываются
бесконечно более сложными, чем в предшествующий период, и вместе с тем
более реальными, более близкими действительности.

В чем же исторические корни новых воззрений на человеческую личность,
нашедших себе место в литературных

произведениях начала XVII в.?

Новое отношение к человеческому характеру отразило общее накопление
общественного опыта и отход от теологической точки зрения на человека,
начавшийся в XVI в. и усиленно развивавшийся в XVII в.

Период крестьянской войны и польско-шведской интервенции способствовал
огромному накоплению опыта социальной борьбы во всех классах общества.
Именно в это время вытесняется из политической практики, хотя еще и
остается в сфере официальных деклараций, теологическая точка зрения на
человеческую историю, на государственную власть и на самого человека.

Чтобы представить себе конкретно влияние нового социального опыта на
литературу, обратимся к некоторым фактам. Мы видели выше, что
обсуждению в литературе подвергались в первую очередь характеры
монархов. Это далеко не случайно. Здесь сказалась новая практика
поставления на царство «всею землею». Если в XVI в. Гроз-

23

ный всвоих посланиях к Курбскому отрицал право подданных судить о
действиях своего государя, утверждал богоизбранность монаршей власти,
а в посланиях к Стефану Баторию насмешливо отзывался о его поставлении
по «многомятежному человеческому хотению», то вскоре после его смерти
это положение резко изменилось:

в 1598 г. состоялись первые выборы русского государя «всею землею».
Теологическая точка зрения на происхождение царской власти и идея
неподсудности монарха человеческому суду впервые возбудили очень
серьезные сомнения.

Утвержденная грамота Бориса Годунова 1598 г. хотя внешне и опирается
еще на идею божественного происхождения царской власти, но практически
объясняет необходимость власти государя чисто «земскими» причинами.
Государь необходим для благосостояния своих подданных, и об этом
выразительным жестом заявил сам Годунов во время своего венчания на
царство: он взял за ворот свою рубашку и потряс ею, обещая и эту
последнюю в случае нужды разделить со всеми для блага своих подданных.

Предвыборная горячка, несомненно, разжигала споры о достоинствах того
или иного претендента на престол. Характер будущего монарха
подвергался обсуждению в боярской думе, на соборе, среди ратников, в
толпе народа у стен Новодевичьего монастыря, где народ, подгоняемый
приставами, «молил» Годунова на царство.

Уже упомянутая нами Грамота, утвержденная 1598 г., одним из доводов в
пользу избрания Годунова на царство выдвигала личные черты его
характера: его государственную мудрость, его добродетели и его заботу
о «воинском чине».

Черты нового отношения к власти царя мы можем найти и в
крестоцеловальной записи Василия Шуйского, и в грамотах патриарха
Гермогена, и в июньском приговоре 1611 г., и в Грамоте, утвержденной
1613 г., и т. д.

Крестьянская война постепенно вытравливала из народного сознания
старое отношение к монарху как к наследственному, богоизбранному и
человеческому суду не подсудному главе государства. Человеческий суд
совершился и над Годуновым, и над Василием Шуйским, и над многими
самозванцами. Этот суд был сперва судом народного мнения, а затем и
судом действия. Характеры монархов обсуждались людьми «юнними»,
«малыми», «простыми» не в меньшей, может быть, степени, чем в среде
боярства и дворянства.

24

Вслед за монархами обсуждение личных достоинств коснулось и всех
руководителей ратного и «земского» дела. Июньский приговор 1611 г.
отчетливо отразил мысль о том, что начальниками должны быть люди
способные, а не только бояре и княжата. История выдвинула тому
конкретный образец -»говядаря» Кузьму Минина.

Черты человеческого характера стали, следовательно, предметами
всеобщего обсуждения. Вопрос о них в отдельных случаях приобретал
государственное значение. Вот почему и в литературе так часто начало
упоминаться народное мнение.

Меньше всего в этом новом критерии для избрания «всенародным
единством» монарха или военного руководителя было заинтересовано
боярство. Поэтому-то характеру русских правителей относительно мало
уделяют места боярские писатели начала XVII в.: Авраамий Палицын,
Катырев-Ростовский и некоторые другие. К ним, напротив, весьма
внимательны писатели - обличители бояр: дьяк Тимофеев, автор второй
редакции «Хронографа» и некоторые другие.

Итак, дело не в том, что сильные и сложные характеры в русской истории
начинают якобы появляться только с XVI в., как думал Карамзин, а в
том, что сложность человеческого характера становится предметом
особого внимания писателей - современников начала XVII в. Сильные и
сложные характеры были в русской истории всегда, но лишь с начала XVII
в, перед историческими писателями встала особая задача их замечать и
описывать. Эта задача была выдвинута перед литературой самой
политической жизнью, и вместе с тем она ответила внутренним
потребностям развития самой литературы. Еще многое в литературе XVII
в. в приемах составления характеристик исторических лиц восходит к
житийной литературе, к «Хронографу», но многое уже видится по-иному.
Еще форма остается старой, но уже глаз воспринимает острее и
наблюдательнее прежнего. Но самое замечательное в литературе начала
XVII в.- это сознательность введения новых принципов характеристик
исторических лиц. Авторы XVII в. не только по-новому описывают
характер исторических лиц, но высказывают принципиальные суждения о
том, каким он им представляется. Недалеко то время, когда и самые
приемы изображения человеческого характера изменятся, улягутся в новую
литературную систему.

Изменение в отношении авторов XVI-XVII вв. к человеческому характеру
может быть изображено в такой по-

25

следовательности: первоначально растет интерес к психологии
исторических личностей, и рост этот отмечен чисто количественным
увеличением числа и объема характеристик в произведениях XVI в.; затем
авторы исторических произведений начала XVI в. научаются по-новому
изображать характер исторических лиц, замечают в нем многое такое, что
не было доступно их предшественникам, и одновременно начинают
высказывать новые суждения о человеческих характерах, осознавая их
сложность. Каждый новый этап в этом обнаружении характера
непосредственно вызывался исторической действительностью.

Само собой разумеется, что русской литературе предстояло пройти очень
длительный путь развития, прежде чем достигнуть в изображении
человеческого характера той сложности, которая отличает русскую
литературу XIX в. Путь развития русской литературы в изображении
человека так же сложен от начала XVII до XIX в., как и от XI ди XVII
в. Начало XVII в. являет нам только первые предвестники литературы
нового времени.

Перелом начала XVII в. указывает, что в изображении человека не было
застоя. Изображение человека претерпевает резкие изменения. Но этими
изменениями полна вся древняя русская литература, начиная с XII в.
Каждая эпоха, а иногда и каждый жанр в отдельности развивают свои
стили в изображении человека.

ГЛАВА 2. СТИЛЬ МОНУМЕНТАЛЬНОГО ИСТОРИЗМА XI-XIII вв.

Итак, начало XVII в. показало нам тот перелом, который произошел в
изображении реальных исторических лиц под влиянием воздействия
действительности. Чтобы понять сущность этого перелома и его значение
в литературе, необходимо вернуться к начальным этапам развития русской
литературы.

Первый вполне развитой стиль в изображении человека, стиль, сильнейшим
образом сказавшийся в литературе XI-XIII вв.,- это стиль
монументального средневекового историзма, тесно связанный с феодальным
устройством общества, с рыцарскими представлениями о чести, правах и
долге феодала, о его патриотических обязанностях и т. д. Стиль этот
развивается главным образом в летописях, в воинских повестях, в
повестях о княжеских преступ-

26

лениях, но пронизывает собой и другие жанры. Он более отчетлив в
летописях, составлявшихся по указаниям князей чем в летописях
епископских, монастырских и городских,- в светских произведениях, чем
в церковных. Характеристики людей, характеристики людских отношений и
идейно-художественный строй летописи составляют неразрывное целое. Они
подчиняются одним и тем же принципам феодального миропонимания,
обусловлены классовой сущностью мировоззрения летописца.

В своем отношении к историческим событиям летопись прямолинейно
официальна. Ритм истории в летописи - это ритм официальных событий.
Связь между событиями также всегда официальна. История для летописца
не имеет второго плана - скрытой экономической или даже просто
психологической подоплеки. Князья поступают так, как они сами об этом
объявляют через послов или на съездах. Если они и обманывают, то
мотивы их обмана также на первом плане, за ними не кроется причин
иного рода, чем те, о которых они сами заявляют или могли бы заявить.
Летописец не заносит в свои записи событий частного характера, не
интересуется жизнью людей, низко стоящих на лестнице феодальных
отношений. Попасть в летописные записи - само по себе событие
значительное. Летописец пишет только о лицах официальных,
распоряжающихся судьбой людей; при этом частная жизнь этих официальных
людей летописца не интересует. Если он и пишет о рождении детей у
князя, об их свадьбах и пирах, то потому только, что все это -
официальные события в жизни княжества, события «династического
порядка».

Человек был в центре внимания искусства феодализма, но человек не сам
по себе, а в качестве представителя определенной среды, определенной
ступени в лестнице феодальных отношений. Каждое действующее лицо
летописи изображается только как представитель определенной социальной
категории. Князь оценивается по его «княжеским» качествам,
монах-»монашеским», горожанинкак подданный или вассал. Личность князя
подчиняет себе события, интерес к князю поглощает интерес к событиям
народной жизни. Каждый человек представляет для летописца свою ступень
в феодальной иерархии. Все общество состоит из «лествично»
расположенных над простым, трудовым народом различных групп феодалов.
Все людские отношения подчинены этой иерархии вассальных связей. Этот
иерархизм дает себя сильнейшим образом знать и в летописи, и в других
литературных произведениях.

27

Принадлежность к определенной ступени феодальной лестницы ясно ощутима
в характеристиках действующих лиц летописи. Для каждой ступени
выработались свои нормы поведения, свой идеал и свой трафарет
изображения. Индивидуальность человека оказывалась полностью
подчиненной его положению в феодальном обществе, и изображение людей в
русской летописи XI-XIII вв. в сильнейшей степени следовало тем
идеалам, которые выработались в господствующей верхушке феодального
общества.

Эти идеалы ясно определимы. Их несколько, и они очень четко обозначены
социально. Идеальный образ князя - один, идеальный образ представителя
церкви - другой. Слабо намечены идеалы боярства -»бояр думающих» и
«дружины хоробрствующей». В основном два идеальных образа доминируют в
жизни, а вслед за нею и в литературе: светский и церковный.

Это не идеализация человека, это идеализация его общественного
положения - той ступени в иерархии феодального общества, на которой он
стоит. Человек хорош по преимуществу тогда, когда он соответствует
своему социальному положению или когда ему приписывается это
соответствие (последнее-чаще).

Эти идеалы, выработавшиеся в жизни и игравшие в ней значительную роль,
повлияли и на письменность. Умерших, а иногда и живых литература (в
первую очередь летопись и жития святых) стремится изобразить в духе
этих идеалов (если автор сочувствует изображаемым) или показать их
несоответствие этим идеалам (если автор не сочувствует изображаемым).
Этим обусловливается относительная бедность характеристик действующих
лиц летописи и житий. Но этим же обусловливается и точное соответствие
характеристик нуждам господствующего класса феодального общества.

Идеалы не всех ступеней иерархическои лестницы равноправны. В светской
области наиболее отчетливо определился княжеский идеал. Герои летописи
- по преимуществу князья, ибо их действия, как мы уже сказали, с точки
зрения летописца, составляют суть исторического процесса. Вот почему
княжеский идеал - наиболее разработанный светский идеал.

Характеристики духовенства в летописи - монахов, епископов,
митрополитов, белого духовенства - и людей просто благочестивых
целиком подчиняются идеалам церкви.

28

Особую группу составляют «святые». Внешне они не входят в систему
феодальных отношений - светских и духовных - и не принадлежат
крестьянству. Они как бы внесословны. Они вышли из жизни, но встали
над ней - между земным и божественным. Трафареты в их характеристиках
иные, они целиком зависят от общехристианской литературы - своей,
местной и переводной. В святых подчеркиваются их странности,
отрешенность от мира и его интересов.

Строгое соответствие изображения людей с иерархией феодального
общества имело свои глубокие основания в самом строе феодального
общества и в потребностях верхушки этого общества сохранить этот
строй, удержать за собой господствующее положение. В связи с этим
вырабатывается понятие феодальной чести. Над сложной иерархией
политических отношений вырастает не менее сложная иерархия чести.

Уже в «Русской Правде» размер наказаний изменяется в зависимости от
положения пострадавшего, от того, на какой ступени феодальной лестницы
он находится, причем защищается прежде всего честь пострадавшего, его
достоинство.

Согласно «Правде» Ярослава, различались побои в зависимости от того,
чем они нанесены, причем за более опасные удары мечом и ранение пальца
взыскивалось 3 гривны, а за удары менее опасными предметами (палкой,
жердью, тыловой частью меча, ножнами меча) в четыре раза больше- 12
гривен. Это объясняется тем, что последние удары были более
оскорбительными, так как выражали крайнее презрение к оскорбляемому.

Если обиженный попытается смыть нанесенное ему оскорбление и обнажит
меч, то такого рода действие ненаказуемо. В «Пространной Правде»
говорится: «Не терпя ли противу тому ударить мечемь, то вины ему в
томь нетуть» I, «Аже ли кто вынет мечь, а не утнеть, то гривна кун» 2,
«Дще ли ринеть мужь мужа, любо от себе, любо к себе, 3 гривне»3 и т.
д.

1 Пространная Правда, статья 26 (Правда Русская. Т. 2. М.; Л , 1947.
С. 344-345).

2 Там же, статья 24 (Т. 2. С. 341). Ср в «Краткой Правде» статью 9 (Т.
2. С. 80-81).

3 Краткая Правда, статья 10 (Т. 2. С. 82-86).

29

Классовое расслоение общества сказалось также и в церковном уставе
Ярослава Владимировича. Здесь особо оговаривается оскорбление жен
великих и меньших бояр, градских и сельских людей. Оскорбление словом
каждой из этих категорий жен строго различается по налагаемой санкции.
Характерно, что речь идет именно об оскорблении словом. Следовательно,
вырабатываются строгие представления о феодальной чести'. В цифрах
этих штрафов социальное расстояние между большим боярином и сельским
человеком определяется отношением 1 к 14. Строже всего охранялась
законом честь князя. За бесчестье князя, по «Русской Правде»,
полагалось обезглавление: «Князю великому за бесчестье главу снять».
Смертная казнь полагалась и за восстание против князя. Князь Изяслав
казнил организаторов восстания 1068 г. Князь Васильке Ростиславич
казнил в 1097 г. мужей князя Давида Святославича, по наущению которых
он был ослеплен. Ипатьевская летопись под 1177 г. приводит следующее
обращение князя Святослава Всеволодовича к князю Роману Ростиславичу:
«Брате, я не ищю под тобою ничего же, но ряд наш так есть, оже ся
князь извинить, то в волость, а мужь в голову». Таким образом,
оскорбление чести феодала, как и измена ему, карались смертной казнью
- так же точно и на Западе. При этом надо принять во внимание, что
смертная казнь в раннефеодальном древнерусском государстве применялась
исключительно редко.

Процесс образования сложной лестницы феодальных отношений закончился в
основном к XII в.: великий князь, местные князья, бояре, боярские
слуги. Междукняжеские отношения строятся к этому времени на основании
развитого сюзеренитета - вассалитета.

Вот эта-то сложная иерархия феодальных отношений отчетливо дает себя
знать в художественной литературе - в характеристиках действующих лиц
летописи, житий, исторических повестей. Она налагает ясно ощутимый
отпечаток на систему художественных обобщений. И это прежде всего
сказывается в том, что для каждой ступени феодальной лестницы
вырабатываются, как мы уже сказали, свой идеал, свои нормы поведения,
в зависимости от которых и расценивается тот или иной представитель
этой ступени.

Сравнительно с общинно-патриархальной формацией феодализм предоставлял
большие возможности для разви-

Греков Б. Д. Крестьяне на Руси. М., 1946. С. 91-92. 30

тия личности, но эти возможности открывались по преимуществу для
представителей феодального класса. Согласно представлениям феодализма,
история движется отдельными личностями из среды 41еодалов: князьями,
боярами, духовенством, и это наложило свой отпечаток на образы людей в
литературе. Вот почему и обобщение в литературе XI_XIII вв.
основывается на отдельных конкретных исторических личностях.
Литература - летопись или житие, все равно - в основе своих образов
имеет только исторические личности. Вымышленно-обобщенных образов
людей литература феодализма не знает. Вместе с тем каждое историческое
лицо, как мы уже сказали, вводится в круг идеалов, располагающихся по
ступеням феодальной лестницы.

Особое положение в этой «лестнице идеалов» занимал трудовой народ.
Сельское население, городские ремесленники не входили в состав
феодальной иерархии. Они составляли только ту основу, над которой
высилась феодальная лестница. Трудовой народ находился вне этой
лестницы, а следовательно, и вне лестницы феодальных идеалов. Ф.
Энгельс указывал: «Всё, что не входит в феодальную иерархию, так
сказать, не существует; вся масса крестьян, народа, даже не
упоминается в феодальном праве»'. Не упоминаются в литературных
произведениях и отдельные представители крестьянства, трудового
народа.

Весь феодальный класс, несмотря на свою сложную многоступенчатую
структуру, составляющую основу его неоднородности, в отношении
трудового населения выступает как сплоченное единое целое. В первую
очередь это касается княжеского рода - особенно спаянной, несмотря на
все свои внутренние раздоры, части феодального класса. Постоянные
раздоры в среде князей не мешали их сплоченности по отношению ко всем
некнязьям, в том числе и к другим представителям класса феодалов.

Тесное соприкосновение феодальной литературы и действительности,
феодальной литературы и политики нашло свое отражение в строгом
подчинении изображения людей идеалам феодальной верхушки.

Литература феодального периода была теснейшим образом связана с жизнью
- с нуждами и требованиями феодального общества. Как мы увидим в
дальнейшем, именно жизнь, а не литература, не литературная традиция
выработала те идеалы, которые и в действительности,

' Архив Маркса и Энгельса. Т. X. (М.], 1948. С. 280. 31

и в литературе служили мерилами людей, В литературном изображении
реальные люди либо подтягивались к этим идеалам, признавались
соответствующими им, либо отвергались именно с точки зрения этих
идеалов. Литература в основном знала только две краски - черную и
белую;

определение же того, какой краской писать то или иное действующее
лицо, принадлежало реальной политической действительности и месту в
ней самого автора. Противников своего лагеря летописец или автор
исторической повести писал темной краской, сторонников - светлой.
Летописец, автор, и себя подчинял этикету феодального общества, вводил
себя в иерархию феодализма: свое служение феодалу он переносил в свою
писательскую деятельность. Летописец того или иного князя, того или
иного монастыря, епископа выражал в своих творениях верность сюзерену.
В большей мере, чем какой бы то ни было автор других веков, он
подчинял задачи своего труда задачам служения своему сюзерену,
оценивал события и людей так, как это ему подсказывали его обязанности
подданного - человека, стоящего на одной из низших ступеней феодальной
лестницы и связанного ее принципами. Отсюда уже отмеченная нами
официальность литературы.

Как в изображениях на мозаиках и фресках XIXIII вв., князь в летописи
всегда официален, всегда как бы обращен к зрителю, всегда представлен
только в своих наиболее значительных поступках. Его речи при
переговорах и на съездах князей, перед дружиной или на вече всегда
лаконичны, значительны и как бы геральдичны. Порой они звучат как
призывы, обращают на себя внимание своею образностью, удачно
найденными формулами, сжато отражающими всегда одну и всегда основную
мысль.

Геральдичность и церемониальность не требуют пространного выражения.
Они обращены во вне - к зрителю и читателю. Поступки, дела, действия,
слова и жесты - основное в характеристиках князей. В летописи
описываются эти действия и поступки, но не психологические причины, их
вызвавшие.

Князья в летописи не знают душевной борьбы, душевных переживаний,
того, что мы могли бы назвать «душевным развитием». Князья могут
испытывать телесные муки, но не душевные терзания. На всем протяжении
своей жизни, как она фиксируется в летописи, князь остается
неизменным. Даже в тех случаях, когда летописец и говорит

32

о душевных колебаниях князя, кажется, что он больше взвешивает все
«за» и «против», чем испытывает нерешительность. В таких случаях сама
несмелость предстает как черта политических убеждений, а не характера.
Старчески слабый князь Вячеслав Владимирович выглядит в изображении
летописца мудрым князем, отрешившимся от политики, хотя и продолжающим
находиться на княжеском столе. Для летописца не существует «психологии
возраста». Каждый князь увековечен в своем как бы идеальном,
вневременном состоянии. О возрасте князя мы узнаем только тогда, когда
возраст (как и болезнь) мешает его действиям. Если в летописи
говорится о детстве князя, то летописец стремится и здесь изобразить
его как бы в его сущности князя. Ребенок-князь начинает битву, бросая
копье (Игорь), или защищает мать с мечом в руках (Изяслав), или
совершает обряд посажения на коня. С момента «посага» (обычно в
восьмилетнем возрасте) летописец по большей части уже не упоминает о
возрасте князя, оценивая его поступки как поступки князя вообще. О
юности князя летописец вспоминает только тогда, когда юношакнязь
умирает и окружающие оплакивают его безвременную кончину'.

В характеристиках князей нет никаких оттенков и переходов, создающихся
противоречиями внутренней жизни. Все добродетели князя точно
определены, все пороки его исчислены, их может быть больше или меньше,
но качественно они все одни и те же. Характеристика князя в летописи,
если она дается отдельно, состоит обычно из перечисления его
достоинств, внешних примет и, реже, недостатков. Все свойства его
ясны, отчетливы, просты. Их скорее мало, чем много. Летописцы как бы
избегают всего расплывчатого, неясного, создают как бы эмблемы и
символы феодального порядка. Они пишут так же, как и иконописцы,-
изображения для поклонения или, напротив, для осуждения. Их главное
внимание уделено личностям феодалов, но самые эти личности служат как
бы только олицетворениями существующих порядков - сложной феодальной
лестницы и ее незыблемости.

Во второй половине XIII или в начале XIV в. неизвестный автор, рязанец
по происхождению, вспоминая рязан-

' Повесть временных лет. Т. 1. М.; Л., 1950. С. 144: «Ростислава же
искавше обретоша в реце; и вземше принесоша и Киеву, и плакася по немь
мати его, и вси людье пожалиша си по немь повелику, уности его ради».
-здесь, очевидно, имеется в виду народный плач, следовательно, и
неофициальная летописная точка зрения.

2 Д. С. Лихачев, т. 3

 33

ских князей минувших времен могущества и независимости Руси, следующим
образом охарактеризовал этот уже уходивший к тому времени в прошлое
идеал князей: «Сии бо государи рода Владимера Святославича - сродника
Борису и Глебу, внучата великаго князя Святослава Олговича
Черниговьского. Бяше родом христолюбивый, благолюбивыи, лицем красны,
очима светлы, взором грозны, паче меры храбры, сердцем легкы, к бояром
ласковы, к приеждим приветливы, к церквам прилежны, на пированье
тщывы, до осподарьских потех охочи, ратному делу велми искусны, к
братье своей и ко их посолником величавы. Мужествен ум имеяше, в
правде-истине пребываста, чистоту душевную и телесную без порока
соблюдаста. Святого корени отрасли, и богом насажденаго сада цветы
прекрасный. Воспитани быша в благочестии со всяцем наказании духовнем.
От самых пелен бога возлюбили. О церквах божиих велми печашеся,
пустошных бесед не творяще, срамных человек отвращашеся, а со благыми
всегда беседоваша, божественых писаниих всегода во умилении послушаше.
Ратным во бранех страшениа ивляшеся, многия враги, востающи на них,
побежаша, и во всех странах славна имя имяща. Ко греческим царем
велику любовь имуща, и дары у них многи взимаша. А по браце
целомудрено живяста, смотряющи своего спасения. В чистой совести, и
крепости, и разума предержа земное царство и к небесному приближаяся.
Плоти угодие не творяще, соблюдающи тело свое по браце греху
непричасна. Государьский сан держа, а посту и молитве прилежаста; и
кресты на раме своем носяща. И честь, и славу от всего мира приимаста,
а святыа дни святого поста честно храняста, а по вся святыа посты
причащастася святых пречистых бесмертных тайн. И многи труды и победы
по правой вере показаста. А с погаными половцы часто бьяшася за святыа
церкви и православную веру. А отчину свою от супостат велми без
лености храняща. А милостину неоскудно даяше, и ласкою своею многих от
неверных царей, детей их и братью к себе приимаста, и на веру истиную
обращаста» '. В этой «Похвале» роду рязанских князей все собрано, все
сосредоточено, до предела сжато и выпукло, как в каменной рези
владимиро-суздальских соборов. Каждая черта резко обобщена и
продумана, каждая деталь - следствие работы мысли многих поколений,
создавших свой идеал князя, его поведения, его внешнего облика. В этой
монументаль-

| Лихачев Д. С. Повести о Николе Заразском (тексты).// ТОДРЛ. Т. VII.
1949. С. 300-301.

34

ной характеристике рязанские князья обрисованы такими, какими они
должны казаться людям: своей братье, их послам, дружине, боярам и
врагам. Куда ни обратится князь, всюду он лучший из лучших, для всех
он такой, каким он должен быть, с точки зрения древнерусского автора.
Для одних он грозен, для других ласков, к третьим щедр, для четвертых
боголюбив, к пятым приветлив. Он весь в деятельности, он представитель
своего положения, он как бы обращен во вне - к зрителю, к окружающим.
И замечательно, что в «Похвале» роду рязанских князей исчислены почти
все те зрители, к которым обращена эффектная внешность князя: это
бояре, приезжие, своя братья князья и греческие цари, «супостаты»-
враги, «неверные цари», послы, духовенство. Ко всем этим зрителям -
князь красен лицом, грозен и светел очами, всюду он первый в
выполнении своих обязанностей: на пиру и в церкви, в битве и при
приеме послов. Его облик легко обозрим, прост и значителен. В
многоликом идеале князя, то грозном, то приветливом и величавом,
находят себе место и церковные добродетели. Качества князя соединены в
его облике механически: рязанские князья и «на пировании тщивы», и в
посте прилежны, грозны и приветливы, до господарских потех «охочи» и
«срамных человек» отвращаются, «пустошных» бесед не творят. Качества
князей, их добродетели могут присоединяться к его характеристике
бесконечно. Это звенья в цепи. Иногда эти качества лишены настоящей
внутренней, психологической связи. Добродетелей в князе может быть
столько, сколько колец в его кольчуге. Каждая «добродетель» обращена к
зрителю, надета на нем, как доспех, механически соединена с соседней.
Он окружается ими, как броней. Они - как бы его парадная одежда. Это
хорошо подметил Даниил Заточник:

«Паволока бо испестрена многими шолки и красно лице являеть: тако и
ты, княже, многими людми честен и славен по всем странам» '.

Еще отчетливее сравнение добродетелей князя с его одеянием в
пространной посмертной характеристике волынского князя Владимира
Васильковича. «Ты правдою бе оболчен,- обращается к нему летописец,-
крепостью препоясан и милостынею яко гривною утварью златою украсуяся,
истиною обит, смыслом венчан» 2. К каждому из своих зрителей князь
обращается как бы в отдельности, полностью растворяясь в окружающей
его феодальной

' Зарубин Н. Н. Слово Даниила Заточника. Л., 1932. С. 16-17. 2
Ипатьевская летопись, под 1289 г. С. 607.

2*

35

среде и становясь до предела абстрактным. «Ты бе, о честная главо,-
продолжает летописец,- нагим одеяние, ты бе алчющим коръмля и жажющим
во вьртьпе оглашение, вдовицам помощник и страньным покоище,
беспокровным покров, обидимым заступник, убогым обогатение, страньи
приимник»I.

То обстоятельство, что добродетели механически присоединяются к другим
добродетелям без внутренне объединяющей их связи, привело к легкому
совмещению идеалов светского и церковного. В произведениях светской
литературы к дружинным добродетелям князя, рисующим его добрым воином
и добрым главой дружины, тщивым на пиры, щедрым и храбрым,
присоединяются духовные добродетели аскетического характера:
нищелюбие, смирение, постничество и благочестие. С другой стороны, в
житийных характеристиках дружинные добродетели легко присоединяются к
церковным и осеняются венцом святости. Так было в характеристиках
князей, погибших от татар, так было и в «Житии Александра Невского».

Христианское мировоззрение при изображении людей было поставлено на
службу укреплению феодального строя. Оно вступало в силу по
преимуществу там, где речь заходила о правовых преступлениях: об
убийстве, ослеплении, вероломстве, нарушении крестного целования и т.
д. Убийство Игоря Ольговича побудило летописца обратиться к житийным
образцам, то же можно сказать об убийстве Андрея Боголюбского и о
многих других преступлениях периода феодальной раздробленности.

Характерно проникновение церковного элемента по преимуществу в
изображение отрицательных персонажей светских произведений - врагов
внешних и внутренних. Положительный идеал был главным образом
светский;

церковные добродетели лишь механически присоединялись в характеристике
светских героев к основным светским, феодальным добродетелям. Но коль
скоро речь заходила о дурных поступках, о врагах, летописец становился
целиком на церковную точку зрения и приписывал отрицательному
персонажу по преимуществу церковные грехи и недостатки. В церковной
литературной традиции светский автор находил сильные слова осуждения,
яркие краски и твердую почву для морализирования.

В изображении отрицательных персонажей сказывался и христианский
психологизм, когда делались попытки про-

' Ипатьевская летопись, под 1289 г. 36

никнуть во внутреннюю жизнь действующего лица. Летописец в гораздо
большей степени, чем в изображении положительных героев своего
повествования, стремился психологически объяснить поступки врага,
описать внутренние побудительные причины его дурных поступков. Правда,
этих побудительных причин немного: гордость, зависть, честолюбие,
жадность.

Внешний враг устремляется на Русь «в силе тяжце», «пыхая духом
ратным», под влиянием зависти, которую вложил ему в сердце дьявол,
«устремившися прияти град и землю», «надеяся объяти землю, потребити
море». Владимир Мстиславич нарушает крестное целование, так как был к
братии своей «верьтлив» и «не управливаше к ним хрестьного целования».

Однако и в отношении к отрицательным персонажам писатель XI-XIII вв.
не в меньшей степени официален, чем в отношении к положительным героям
своего повествования. Отрицательный герой летописи - это внешний враг,
всякий противник того князя, которому сочувствует летописец.
Отрицательные персонажи летописца найдены им не по их внутренним
отрицательным свойствам, а по тому внешнему положению, которое они
занимали в феодальной и классовой борьбе своего времени. Характерно,
что многие отрицательные психологические свойства противника
определены летописцем также с этой официальной, служебной позиции.
Один из самых отрицательных персонажей Ипатьевской летописи - князь
Владимир Галицкий. Его главная черта - жадность; он действует не
прямо, не войной, а подкупом, деньгами. В этом изображении Владимирки
сказалась ненависть представителя беднеющего Киевского княжества к
гораздо более богатому в XII в. княжеству Галицкому. Беднеющий Киев
презирал молодой и богатый Галич. Это презрение воплотилось в
отрицательном образе «многоглаголивого» Владимирки Галицкого,
действовавшего деньгами, а не оружием, жадного к добыче и беспощадного
в своей жадности'.

«И вда Всеволоду Володимирке за труд 1000 и 400 гривен серебра, переди
много глаголив, а последи много заплатив»,- говорит о нем летописец
(Ипатьевская летопись, под 1144 г. С. 226). В противоположность
Владимирке, Всеволод Киевский роздал все серебро «кто же бяшеть с ним
был». Об ограблении Владимирком жителей Мьческа см.: Ипатьевская
летопись, под 1150 г. С. 289: «Они же не имеяхуть дати чего у них
хотяше, они же емлюче серебро из ушью и с шии, сливаюче же серебро
даяхуть Володимеру. Володимер же поимав серебро и поиде, такоже емля
серебро по всим градом, оли и до своей земли».

37

Литературные портреты князей XII-XIII вв. так же лаконичны, энергично
выписаны и просты, как и их портреты живописные. На иконе XII в.
Третьяковской галереи из Новгородского Юрьева монастыря Георгий
Победоносец стоит со щитом за спиной, с копьем и мечом в руках, с
кесарским венцом на голове. Все атрибуты власти при нем;

оружие при нем; вспоминаются слова из «Изборника» Святослава 1076 г.:
«красота воину - оружие» '. Одежды Георгия тщательно выписаны и
поражают богатством. Он обращен к зрителю, как бы позирует перед ним и
прямо смотрит на него. Все в нем различимо, ясно. Он изображен не в
один из моментов своей жизни, а таким, каким он должен представляться
зрителю всегда. Художник стремился изобразить все присущие ему
признаки, а не какоето из его временных состояний. Таков же Дмитрий
Солунский на иконе XII в. (в Третьяковской галерее) или Ярослав
Всеволодович на фреске новгородской церкви Спаса на Нередице. Художник
и писатель стремятся к эмблематическому изображению, к передаче
признаков и знаков достоинства.

И в литературе, и в живописи перед нами, несомненно, искусство
монументальное. Это искусство, способное воплотить героизм личности,
понятия чести, славы, могущества князя, сословные различия в положении
людей. Бесстрашие, мужество, феодальная верность, щедрость, поскольку
все они выражались в поступках и речах, были «доступны для обозрения»
читателя, не скрывались в глубине личности, были выражены явно -
словом, делом, жестами, положением, могли быть переданы летописцем без
особого проникновения в тонкости психологии.

В образах князей этого времени отразился идеал мужественной красоты.
Этот идеал приобретал особую торжественность и парадность под пером
летописца, будучи поставлен им на службу интересам феодалов.

Литературные портреты князей выступают перед нами как бы высеченными
из камня, подобно каменным барельефам владимиро-суздальских соборов: с
той же мерою обобщения и с тем же минимумом жизненно наблюденных
деталей. Литературные способы характеристики князей согласуются со
способами описания их действий, поступ-

 Изборник 1076 года: Тексты и исследования. Изд. подгот. В. С.
Голышенко, В. Ф. Дубровина, В. Г, Демьянов, Г. ф. Нефедов. М., 1965.

38

ков подвигов. И в этих описаниях писатели XII-XIII вв. также полны
заботы о соблюдении этикета, о максимальном обобщении эпизодов, о
зрительном, внешнем их эффекте в первую очередь.

Говоря о князе, о своем князе, летописец постоянно изображает его в
парадных и официальных положениях:

князь во главе своего войска; князь въезжает в свой город, его
радостно встречают жители; князь «думает» с боярами;

князь принимает и отряжает послов; князь первым кидается в битву и
«ломает копье»; тело князя с плачем хоронят жители, называя его
защитником «сирых», «кормителем» и «нищелюбцем». Перед нами несколько
церемониальных положений, каждое из которых прямо годилось бы для
печати князя как его эмблема. В каждом из этих положений князь
предстает перед читателем прежде всего как князь, в ореоле княжеской
власти и княжеской славы. Именно такие положения встречаются на
иконах, на стенах храмов или на монетах (монета Владимира с
изображением его сидящим на престоле в иератической позе и
выразительной подписью: «Володимер на столе, а се его серебро»).

Князь предстает перед читателем или зрителем во всем блеске его
княжеского достоинства. Летописец ловит его слова, фиксирует их,
передает их в наиболее обобщенной форме - почти как сентенции,
подчеркивает их мудрость и дальновидность, рисует князя только в
значительные и торжественные моменты его жизни.

Вот Михалко и Всеволод въезжают во Владимир со славою и честью
великою. «Узревше князя своя», выходят им навстречу владимирцы и
духовенство с крестами. В иных случаях народ, встречая возвращающихся
с победой князей, поет им славу.

Вот изображение победившего врагов Мстислава Мстиславича Галицкого. Он
въезжает в Галич, встречается там с Даниилом Романовичем. «Вси бо угре
и ляхове убьени быша, а инии яти быша, а инии бегающе по земле
истопоша, друзии же смерды избьени быша, и никому же утекши от них;
тако бо милость от бога Руской земле». Побежденный враг - Судислав -
обнимает колени Мстислава: «Обуимая нозе его, обещася работе быти
ему». Мстислав же прощает врага «и честью великою почтив его, и
Звенигород дасть ему».

Еще более эффектны и импозантны картины парада княжеского войска с
князем во главе. Парад войск Даниила Романовича описан под 1251 г.
Воины Даниила пред-

39

ставлены во всем их блеске: «Щите же их яко зоря бе, шолом же их яко
солнцю восходящу, копиемь же их дрьжащим в руках яко тръсти мнози,
стрелцемь же обапол идущим, и держащим в руках рожанци свое, и
наложившим на не стрелы своя противу ратным. Данилови же на коне
седящу и вое рядящу». В следующем году Даниил Романович показывает
войско свое немцам. В описании этого смотра еще большая роль
принадлежит самому Даниилу. «Данила же приде к нему (к венгерскому
королю.- Д. Л.), исполчи вся люди свое. Немьци же дивящеся оружью
татарьскому: беша бо кони в личинах и в коярех кожаных, и людье во
ярыцех, и бе полков его светлость велика, от оружья блистающася. Сам
же еха подле короля, по обычаю руску: бе бо конь под нимь дивлению
подобен, и седло от злата жьжена, и стрелы и сабля златом украшена,
иными хитростьми, якоже дивитися, кожюх же оловира грецького и круживы
златыми плоскыми ошит, и сапози зеленого хъза шити золотом. Немцем же
зрящим, много дивящимся». Фигура князя привлекает внимание летописца и
в битве, когда князь обнажает меч, когда он ранен, когда оружие его в
крови или пострадало от ударов врага: «И сулици его кроваве сущи и
оскепищю изсечену от ударенья мечеваго»,- говорит летописец о Данииле
в битве с венграми.

Большинство положений князя, в которых описывает его летописец,
связаны с княжеским этикетом, они в какойто мере церемониальны.
Церемониальны не только встречи князя и его посажение на столе, но и
такие, как езда «у стремени», что символизировало собой вассальную
службу князя, его стояние «на костях» после битвы, «обличающее»
победу1, и т. д. Важно отметить, что во всех этих церемониальных
положениях большое значение придавалось общественному признанию князя.
Въезды князя в город после победы, для посажения на стол, встречаются
сочувственно народом. Князь въезжает в город «с великою славою и
честью», а иногда летописец упоминает, что князю пелась слава, что
народ встречал его, как пчелы встречают матку.

«Геральдические» положения найдены летописцем не только для своих, но
и для врагов - например, для Севенча Боняковича, стремившегося ударить
своим мечом в Золотые ворота Киева, как ударил в них когда-то его
отец,

' См., например: Ипатьевскую летопись, под 1249 г. С. 534: «И Льв ста
на месте, воиномь посреде трупья являюща победу свою».

40

хан Боняк, или для Владимирки Галицкого, обманувшего русских послов,
лежа в постели, и посмеявшегося над доугим послом, стоя на переходах
из своего дворца в божницу. Слова того и другого выражают в лаконичной
и почти «геральдической» форме смысл их действий: «Хочу сечи в Золотая
ворота,- говорит Севенч Бонякович,- якоже и отец мой»; «поеха мужь
рускый, обуимав вся волости»,- говорит Владимирко Галицкий. Свежесть и
сила этих эпизодов не в том, что в них отражен какой-то новый подход к
событиям, а в том только, что самые события для изображения взяты в
них не совсем заурядные.

Враг изображается обычно в момент своего выступления в поход «в силе
тяжце», или в момент своего поражения, когда он бежит с позором, «дав
плечи», или обнимает ноги победителя, «обещаяся работе быти ему».
Боярин Доброслав выезжает «с великою гордынею», «во единой сорочце,
гордящу, ни на землю смотрящю».

В этих изображениях внутренняя жизнь князя подчинена его внешнему
изображению. Князь мудр, храбр, справедлив - в той мере, в какой это
полагается ему там, где это нужно по «этикету». Все совершается им в
своем месте и в свое время. Князь поступает так, как нужно по
воззрениям своего времени. Его личным привязанностям, вкусам,
привычкам летописец уделяет место только тогда, когда это отражается
на его судьбе. Болезнь князя описывается тогда, когда он болен
смертельно. Въезд князя в город описывается тогда, когда он приезжает
с победой из похода или для того, чтобы сесть на столе. Совет князя с
боярами описывается тогда, когда принимается какоелибо мудрое решение.
Князь не принадлежит самому себе. Он изображается только как
представитель своего сословия, во-первых, и как исторический деятель,
во-вторых. \_,

Миниатюры Радзивиловской летописи выдержаны в едином стиле с текстом
летописи XII-XIII вв. Они этикетны и геральдичны в самом точном
смысле. В них иллюстрируются главным образом те положения, которые
связаны с церемониалом и которые необходимо упомянуть по этикету.
Посажение князя на стол, въезд его в город, победа над врагами, прием
послов, сцены инвеституры, осада князем или врагами города, подвиг
князя в битве, похороны князя, выезд в поход, переговоры о мире и т.
д., и т- п-- все эти действия воспроизведены до предела лаконично.
Войско изображается условной группой, го-

41

род - воротной башней, мирные переговоры - трубачами и т. д.'

Хотя миниатюры Радзивиловской летописи и относятся к концу XV в., но
по выбору сюжетов, по проникающему их духу феодального этикета они
ближе всего стоят к XII и XIII вв., подтверждая тем самым гипотезу М.
Д. Приселкова 2, А. В. Арциховского3 и других о том, что они
копировали миниатюры более древние - владимирского свода 1212 г.

Подобное изображение людей было, конечно, близко к их прославлению.
Там, где древнерусский автор сознательно стремился дать читателю
представление о том человеке, о котором он писал, обычно ясно
ощущается и стремление прославить его, или, напротив, унизить. О
задаче искусства как о задаче прославления прямо писал в своем «Слове
на седьмую неделю по Пасце» Кирилл Туровский:

«Историцы и ветиа, рекше летописци и песнотворци, прикланяють своа
слухы в бывшая между царей рати и ополченца, да украсять словесы
слышащая и възвеличять крепко храбровавшая и мужествовавшая по своем
цари, и не давших в брани плещи врагомь, и тех славяще похвалами
венчаеть».

Общественное признание, слава князя, его честь - спутники феодальных
добродетелей князя в писательском представлении того времени. Авторы
XII-XIII вв. не знают коллизий между тем, что представляет собой
князь, и тем, как воспринимают его окружающие: его вассалы и народ.
Как мы уже сказали, добродетели князя все обращены во вне, доступны
для оценки; авторы XII-XIII вв. не изображают скрытой, внутренней
духовной жизни, которая могла бы быть неправильно понята окружающими.
Вот почему добрая слава неизменно сопутствует доброму князю и служит
как бы удостоверением его феодальных добродетелей. Вот почему в
похвале князю, живому или мертвому, так часто говорится о его славе, о
любви к нему народа.

| Интересные особенности передачи в миниатюрах Радзивиловской летописи
ряда сюжетов, отражающих феодальную идеологию «с диаграммной
четкостью» и «плакатной выразительностью», вскрыты в работе А. В.
Арциховского «Древнерусские миниатюры как исторический источник» (М.,
1944).

2 Приселков М. Д. История русского летописания XI-XV вв. Л., 1940. С.
58.

3 Арциховский А. В. Древнерусские миниатюры как исторический источник.
См. также рецензию И. Н. Воронина на эту работу в «Вестнике Академии
наук СССР» (1945, ь 9).

42

Когда умер Владимир Мономах, «весь народ и вси людие по немь
плакахуся, якоже дети по отцю или по матери». По Изяславе Мстиславиче
«плакалась» «вся Руская земля и вси Чернии Клобуци». По Мстиславе
Ростиславиче плакали все новгородцы-»все множьство новгородьское, и
силнии, и худии, и нищий, и убозеи, и черноризьсце», и т. д. Плач по
умершем - это и прославление князя, его заслуг, его доброты, его
храбрости, обещание не забыть его доблести и его «приголубления». «Уже
не можем, господине^- плачут новгородци по Мстиславе Ростиславиче,-
поехати с тобою на иную землю, поганыих поработити во область
Новгородьскую: ты бо много молвяшеть, господине нашь, хотя на все
стороне поганыя; добро бы ныне, господине, с тобою умрети створшему
толикую свободу новогородьцем от поганых, якоже и дед твой Мьстислав
свободил ны бяше от всех обид; ты же бяше, господине мой, сему
поревновал и наследил путь деда своего; ныне же, господине, уже к тому
не можемь тебе узрети, уже бо солнце наше зайде ны и во обиде всим
остахом». Все эти плачи и прославления, конечно, далеки от передачи
действительных: они в высокой степени литературны и традиционны.

Есть и другая сторона в этом общественном признании князя. Князь и
вассалы, князь и народ составляют единое целое, связанное феодальными
отношениями. Народ составляет неизменный и безличный фон, на котором с
наибольшей яркостью выступает фигура князя. Народ как бы только
обрамляет группу князей. Он выражает радость по поводу их посажения на
стол, печаль по поводу их смерти, поет славу князьям при их
возвращении из победоносных походов; он всегда выступает в унисон, без
единого индивидуального голоса, массой, в которой неразличимы
отдельные личности, хотя бы безымянные, вроде тех безликих групп,
которые условно изображаются на иконах и фресках аккуратно
разрисованными рядами голов, за ровным первым рядом которых только
едва выступают верхушки голов второго ряда, за ним третьего,
четвертого и т. д.-без единого лица, без единой индивидуальной черты.
Их единственное отмечаемое достоинство - верность князю, верность
феодалу.

Это вполне согласуется с основами феодальной идеологии. Князья
постоянно требуют от населения верности себе. В свою очередь, и
население неоднократно заверяет в летописи князя о своей верности.
Верность, преданность и любовь к князю народа окружают его, как
ореолом. Могуще-

43

ство феодала тем больше, чем более преданы ему народ и вассалы. Чтобы
возвеличить князя, надо подчеркнуть преданность ему его людей,
готовность их в любое время выступить со своим князем по его призыву.

Описания преданности горожан своему князю обычны в летописи: народ,
горожане, вассалы постоянно изъявляют готовность сложить за своего
князя головы, заверяют его в своей верности и любви к нему. Изяслав
Мстиславич входит в Киев, «хваля и славя бога... и выидоша противу ему
множество народа и игумени с черноризци и Попове всего города Кыева в
ризах». Горожане радуются княжескому «седению» в их городе. Они
действуют по формуле:

«Мы людие твое, а ты еси нашь князь». Подобно тому, как полки
«жадахуть боя» за своего князя, и горожане заявляют князьям: «Аче ны
ся и (с) детьми бити за тя, а ради ся бьем за тя» или: «Кде узрим стяг
ваю, ту мы готовы ваю есмы». Горожане обещают князю оставаться верными
в самых сильных выражениях: «...оли ся с ним смертью розлучити»,-
говорят смоляне о сыне Ростислава Мстиславича. Галицкий летописец дал
в своих записях красочное описание встречи горожанами своего князя
Даниила Романовича: «Они же вокликнувше реша: "яко се есть держатель
нашь, богом даный"- и пустишася яко дети ко отчю, яко пчелы к матце,
яко жажющи воды ко источнику».

Самому суровому осуждению подвергаются летописцем те горожане, которые
проявляют к князьям «злое неверьствие», и, напротив, получают
одобрение те, которые твердо держатся своего князя, своей княжеской
ветви -»племени Володимера» или «племени» Мстислава и не могут «рукы
подьяти» на его представителей'. Во всех случаях изъявления
преданности горожане выступают как единое целое - безликой и
сплоченной массой. Душевные движения всех новгородцев как единого
целого широко представлены, например, в Новгородской первой летописи.
Новгородцы то радуются своему князю, то печалятся его неудачам, то
выражают ему преданность. Их отношения с князьями идилличны.
Новгородцы заявляют Мстиславу Мстиславичу: «Камо, княже, очима позриши
ты, тамо мы главами своими вьржем». Они идут с ним на юг, но под
Смоленском отказываются идти дальше, и тогда Мстислав, «человав всех,
поклонився пойди». Впрочем, на следующий

' Лаврентьевская летопись, под 1140 г. С. 308. «Кияне же рекоша:
"Княже! ты ся на нас не гневай, не можем на Володимире племя рукы
възняти"«. (Ипатьевская летопись, под 1147 г. С. 243; ср. там же. С.
246.)

44

год сам Мстислав отказывается от новгородцев -»суть ми орудия в Руси,
а вы вольни в князех»,- и новгородцы не в обиде. Патетически
заявленная верность князя народу и народа князю могла при известных
условиях нарушаться со взаимного согласия. Во всяком случае, нарушения
верности не становились реже от того, что верность эта
прокламировалась при всяком удобном случае с аффектацией и официальной
торжественностью.

Верность народа, дружины князю подкрепляется феодальной верностью ему
его вассалов. Верность - основная положительная черта и народа, и
вассалов князя в изображении летописца. Главная обязанность вассалов
-»ездить подле стремени князя», то есть верно выполнять князю военную
службу, участвовать в его походах и войнах. Мужи целуют крест своим
князьям «добра хотети и чести стеречи». Вассалы князя выражают
готовность немедленно прийти к нему на помощь. Венгры говорят Изяславу
Мстиславичу, что они «готовы», а «комони» «под ними». Черные клобуки
заверяют Изяслава Мстиславича и Вячеслава Владимировича: «Хочем же за
отца вашего за Вячьслава и за тя, и за брата твоего Ростислава, и за
всю братью, я головы свое сложити, да любо честь вашю налезем, пакы ли
хочем с вами ту измерети». То же говорят и берендеи Юрию Долгорукому:
«Мы умираем за Рускую землю с твоим сыном и головы своя съкладаем за
твою честь». Обещание умереть за своего сюзерена Владимира
Васильковича дает и Литва: «Володимере, добрый княже, правдивый! Можем
за тя головы свое сложити; коли ти любо, осе есмы готовы». Литовцы же
говорят ему, приходя к Берестью: «Ты нас возвел, да поведи ны куда; а
се мы готовы, на то есмы пришли».

Атмосфера неуклонного выполнения вассальной службы князю служит его
возвеличиванию. В вассальную службу включается даже боевой конь князя.
Преданность коня служит как бы назидательным примером для вассалов
князя и заставляет воздать ему почести. Конь Андрея Боголюбского,
пожертвовав собой, спас ему жизнь и был им похоронен с почестями:
«Конь же его (Андрея Боголюбского.- Д. Л.), язвен велми, унес
господина своего, умре;

князь же Андрей, жалуя комоньства его, повеле и погрести над Стырем»,

Вассальная верность далеко не бескорыстна. Она оплачивается князем его
«лаской», «хлебом», «медвяной чашей» и дорогим «портищем», но от этого
отнюдь не становится в глазах писателя XII-XIII вв. менее похвальной.

45

Напротив, авторы часто говорят с похвалой о верности, как

бы оплачивающей доброту князя.

Верность князю так выразил в своем «Молении» Даниил Заточник: «Яз не
могу, как на свет посмотрити и на луну солнечну, то аз, госпоже
осподарыне, на государя подумати за его доброту и ласку, и за портище
дорогоценное, и за его хлеб и сол, и за чашу медвяную». О том же
портище вспомнил и Кузьмище Киянин, когда упрекнул за измену своему
князю Андрею ясина Амбала: «Помнишь ли... в которых порътех пришел
бяшеть (к князю.-Д. Л.)? Ты ныне в оксамите стоиши, а князь наг
лежить». О хлебе и чаше говорит летописец и в похвале ростовскому
князю Васильку Константиновичу: «Кто ему (Васильку.- Д. Л.) служил и
хлеб его ел, и чашю пил, и дары имал, тот никако же у иного князя
можаше быти за любовь его». Феодальная верность - это как бы плата
вассала за его кормление и защиту. За измену своему князю Даниил
Заточник предлагает: «За тую лихую меру от булатна меча своею мне
головкою отлити та чаша медвеная кровию». Медвяная чаша отольется
изменнику чашею крови. Измена князю - самое большое преступление, и в
действительности за нее полагалась смертная казнь'.

Отношения вассалитета-сюзеренитета определяются взаимными
обязанностями. Строгое выполнение вассалами своих обязанностей
укрепляет авторитет сюзерена. Строгое выполнение сюзереном своих
обязанностей по отношению к вассалам укрепляет его еще более. Авторы
XI-XIII вв. ставят князя на пьедестал вассальных повинностей и
украшают его обязанностями сюзерена.

Если князь не считается со своими вассальными князьями, они
отказываются ему служить. Так было с Юрием Долгоруким, которому южные
князья прямо бросили упрек: «...но с нами не умеет жити».

Повинности князя по отношению к своим боярам и дружине определены
четко. Князь должен быть щедр к ним и во всем советоваться с ними - «о
строе земленом» и о воинских делах. Иногда эти обязанности князя
разделены:

среди его приближенных есть «мужи храборьствующии», к которым он щедр,
и «бояре думающие», с которыми он совещается в совете.

' См. наст. том, с. 30.

4в

Щедрость князя находит своеобразное идейное обоснование в афоризме
летописца: «Златом и сребром не добудешь дружины, а дружиною добудешь
и серебро и злато». «Повесть временных лет» неоднократно напоминает об
этой дружинной морали.

Так, например, в рассказе «Повести временных лет» о прибытии в Киев
немецкого посольства проведена та мысль, что дружина дороже всякого
богатства. «Се ни в что же есть, се бо лежить мертво,- говорят послы о
богатствах Святослава.- Сего суть кметье луче. Мужи бо ся доищють и
больше сего». В сходных выражениях говорит в «Повести временных лет» и
Владимир Святославич:

«Сребромь и златом не имам налести дружины, а дружиною налезу сребро и
злато, яко же дед мой и отець мой доискася дружиною злата и сребра».

С небольшими вариантами эта мораль постоянно повторяется и в летописях
XII-XIII вв. Князь Святослав Ростиславич был «храбор на рати», «имеяше
дружину (в чести) и именья не щадяще, не сбираше злата и сребра, но
даваше дружине». Тот же мотив звучит и в характеристике Давида
Ростиславича: «Бе бо крепок на рати, всегда бо тосняшеться на великая
дела, злата и сребра не сбираеть, но даеть дружине, бе бо любя
дружину, а злыя кажня, якоже подобаеть царемь творити». Щедрость князя
восхваляется в летописи неоднократно, как неоднократно осуждается в
ней и княжеская жадность. Эта мораль отчетливо выражена в «Молении»
Даниила Заточника. Неоднократно взывая к щедрости князя, Даниил прямо
повторяет и летописную формулу: «Златом бо мужей добрых не добудешь, а
мужми злато и сребро и градов добудеш».

Другая обязанность князя по отношению к своей дружине и боярам - во
всем советоваться с ними. Как известно, отступление князя Святополка
от этого правила вызвало конфликт между ним и старшей дружиной.

Было бы неправильно видеть в обычае князей советоваться с дружиной их
консерватизм, остатки военной демократии. Авторы XII-XIII вв.,
восхваляя князей, неоднократно говорят об этом обычае, выставляя
следование ему одной из важнейших добродетелей князя.

Летописец высоко ценит тех князей, которые свою деятельность согласуют
с верхами феодального общества - с «^лучшей дружиной». Думать думу с
дружиной, совещаться с ней - основная княжеская обязанность. Сын Юрия
Долгорукого Глеб Юрьевич «думашеть с дружиною своею»,- летописец
хвалит его за это. Теплую похвалу

47

летописца заслужил и Мстислав Ростиславич, который «прилежно бо
тщашеться, хотя страдати от всего сердца за отчину свою, всегда бо на
великая дела тъснася, раз-

мышливая с мужи своими, хотя исполнити отечьствие свое».

Князь, во всем советующийся с дружиной, заслуживает похвалы.
Перечисляя выдающиеся добродетели своего князя, летописец наряду с
тем, что он «хоробор», «крепок на рати», «немало показал мужьство
свое», упоминает и о том, что он был «думен», то есть совещался с
дружиной.

Вассалы князя отказываются служить ему, если он не совещается с ними.
Бояре Владимира Мстиславича заявляют ему: «О собе еси, княже,
замыслил; а не едем по тобе, мы того не ведали».

Переводя в практический план эту феодальную мораль, Даниил Заточник
говорил: «З добрым бо думцею думая, князь высока стола добудеть, а с
лихим думцею думая, меншего лишен будеть». Князь обязан быть дружен со
своей дружиной. Совместно с нею он «дерзает» на поганых и побеждает
их. Он сохраняет ей верность, предпочитая дружину не только золоту и
серебру, но и княжению. «Леплее ми того смерть,- говорит сын Владимира
Мономаха Андрей Владимирович Добрый,- а с своею дружиною на своей
воочине, и на дедине нежели Курьское княженье». За свою дружину, за ее
честь и «жизнь» князь готов пожертвовать своею головою: «Любо голову
свою сложю, пакы ли отчину свою налезу и вашю всю жизнь»,- говорит
Изяслав Мстиславич своей дружине.

Хваля князя за то, что он «немало мужьства показа» и «много пота утер»
за Русскую землю, летописец не забывает прибавить: «с дружиною своею»
и «с мужьми своими».

Идеал князя основывается на определенных представлениях о чести и о
«сороме». Он потому так прочен в литературных произведениях XI-XIII
вв., что опирается на представления, широко распространенные в верхах
феодального общества.

Главные добродетели князя - быть «величавым на ратный чин», быть
готовым жертвовать своей жизнью за свою честь, за честь Русской земли,
мстить за свой «сором»' или «сором» Руси. Формула «да любо

' Например, Мстислав говорит Даниилу Романовичу: «А яз пойду в
половци, мьстив сорома своего» (Ипатьевская летопись, под 1213 г. С.
4911

1213 г. С. 491).

48

налезу собе славу, а любо голову свою сложю за Русьскую землю», с
небольшими вариантами неоднократно повторяется в речах князей на всем
протяжении XII-XIII вв.*

Даниил Романович Галицкий так определил основную заповедь
княжеско-дружинной воинской морали: «Подобаеть воину, устремившуся на
брань, или победу прияти, или пастися от ратных».

Бесстрашие в бою - одна из важнейших черт в идеальном портрете князя.
Летопись неоднократно говорит о том или ином князе, что он был «хоробр
и крепок на рать», «спешаше бо и тосняшеся на войну», от юности навык
никого не «уполошитися», что сердце его было «крепко на брань», что он
был «мужь добр и дерзок и крепок на рати», «умом велик и дерзостью» и
т. д. Презрение к смерти хорошо выражено в ободряющих словах, которые
сказал Даниил Романович своим союзникам полякам: «Почто ужасываетеся?
не весте ли, яко война без падших мертвых не бываеть? не весте ли, яко
на мужи на ратные нашли есте, а не на жены? аще мужь убьен есть на
рати, то кое чюдо есть? инии же и дома умирають без славы, си же со
славою умроша; укрепите сердца ваша и подвигнете оружье свое на
ратнее».

Эта мораль воинов была знакома не только княжескодружинной среде.
Формулу «любо голову свою сложю, любо сором свой мщу» развивает в
своем слове «О терпении и милостыне» и Феодосии Печерский.
Христианскую мораль он пытается подкрепить примером морали воинской.
Он говорит о воинах, что они «главы своея ни в что же помнят, дабы им
не посрамленым

6ЫТИ» 2.

Как и в иных случаях, летописцу важно при этом подчеркнуть действия, а
не психологическое состояние героя своего повествования. Хваля его за
мужество и храбрость, писатель XII-XIII вв. имеет в виду в первую
очередь результаты этой храбрости: его победы, страх, нагнанный им на
врагов Русской земли, приобретенную им славу «грозного» и непобедимого
князя. Некрологическая характеристика Владимира Мономаха подчеркивает,
что это был князь, «украшенный добрыми нравы, прослувый в по-

| Владимир Мстиславич, например, говорит: «А любо сором сложю и земли
своей мышю, любо честь свою налезу, пакы ли а голову свою сложю» (там
же, под 1149 г. С. 263).

2 Памятники древнерусской церковно-учительной литературы. Под ред. А.
И. Пономарева. Вып. I. СПб., 1894. С. 39.

49

бедах, его имене трепетаху вся страны и по всем землям пройде слух
его».

О страхе, который нагнал князь на врагов, летописец говорит,
характеризуя сына Мономаха, Мстислава, Романа Галицкого, Даниила
Романовича; об этом же говорится в житийной характеристике Александра
Невского, в «Слове о погибели Русской земли» и во многих других
произведениях.

Храбрость князей авторы XII-XIII вв. стремятся подчеркнуть не только в
похвальных характеристиках им, но и в описании их действий.

Одна из самых важных добродетелей князя - быть впереди своего войска,
первым бросаться в битву, побеждать врагов в рукопашной схватке. Этот
обычай, следовать которому обязан молодой князь и по которому судят о
своем князе его воины и народ, так объяснен в Ипатьевской летописи.
«Мужи браньнии» говорят Даниилу Романовичу Галицкому: «"Ты еси король,
голова всим полком; аще нас поспеши наперед кого, не послушно есть!
веси бо ты войничький чин, на ратех обычай ти есть, и всякый ся тебе
усрамить и убоиться; изъиди сам наперед". Даниил же, изрядив полкы, и
кому полком ходити, сам изииде напередь, и... сам же еха в мале отрок
оружных». Так наперед выезжал сам Даниил и раньше - в битве на Калке;
он бьется крепко, «бе бо дерз и храбор, от главы и до ногу его не бе
на немь порока». Он не чувствует ран, нанесенных ему в битве:
«Младъства ради и буести не чюяше ран, бывших на телеси его: бе бо
возрастом 18 лет, бе бо силен». Еще раньше, когда Даниил был совсем
молод, он уже участвовал в битве, укрепляя своих воинов, помогая
воинам, которые, «мужескы ездяща», бились с противником. В битве с
ятвягами Даниил гонится за ними, наносит раны, вышибает копье из рук
врага. Он помогает брату Васильку («сбратися брату на помощь»).
Дружина бьется не крепко, когда нет с ней князя, и это хорошо осознают
сами князья: «Черниговцем же, бьющимся из города, князи же здумавше
вси: "Не крепко бьются дружина, ни половци, оже с ними не ездим
сами"«.

Поединкам князя с врагом уделяется особое место в его характеристике.
Слава князя не в малой степени зависит от поведения князя в битве.
Отправляясь против врага в рукопашную схватку, Андрей Боголюбский
говорит: «Ат яз почну день свой». Он придает своему поступку
демонстративный характер. Он первым обнажает меч и первым ломает
копье, выезжая впереди дружины. Андрей Боголюбский

50

«въехав преже всех в противныя, и дружина его по нем, и изломи копье
свое в супротивье своем». Прочие князья стремятся подражать своему
сюзерену. Так, в 1152 г. «тогда же поревновавше ему (Андрею
Боголюбскому.- Д. Л.) инии князи, ездиша последи под город».
Князя-победителя славят «мужи отни» -старые воины его отца. В 1149 г.
«мужи отни похвалу ему даша велику, зане мужьскы створи паче всех
бывших ту». Но иной раз бояре говорят своему князю: «Ты еси у нас
князь один, оже тобе ся что створить, то что нам деяти?» - и не
выпускают князя на стычки с врагом.

Единоборство князя постоянно упоминается в летописи: в рассказе об
Изяславе Мстиславиче - «и тако перед всими полкы въеха Изяслав один в
полкы ратных, и копье свое изломи»; в повествовании о Мстиславе
Андреевиче Суздальском, который под Новгородом «въеха в ворота, и
побод мужей неколько, возворотися опять к своим»;

в описании походов Изяслава Глебовича (внука Юрия Долгорукого),
который в битве с волжскими болгарами, «въгнав за плот к воротам
городным, изломи копье».

Летописец пишет об этих поединках князя и славит за них князя именно
потому, что за них же славили князя и его воины, горожане, народ,
потому, что именно эти подвиги князя составляли существенную часть его
воинской славы.

Мужество на войне согласуется с мужеством на охоте. Война и охота -
два княжеских дела, в их несколько архаическом уже для эпохи
феодализма сочетании. «Путями» и «левами», то есть походами и охотами,
гордится Владимир Мономах, перечисляя свои подвиги тут и там: «А се вы
поведаю, дети моя, труд свой, оже ся есмь тружал, пути дея и ловы»; «а
се тружахъся ловы дея... конь диких своима руками связал есмь в пущах
10 и 20, живых конь, а кроме того иже по Рови ездя, имал есмь своима
рукама те же кони дикие; тура мя 2 метала на розех и с конем; олень мя
один бол, а 2 лоси - один ногами топтал, а другый рогома бол; вепрь ми
на бедре мечь оттял; медведь ми у колена подъклада укусил; лютый зверь
скочил ко мне ла бедры и конь со мною поверже, и бог неврежена мя
съблюде;

и с коня много падах; голову си розбих дважды и руце и нозе свои
вередих. В уности своей вередих, не блюда живота своего, ни щадя
головы своея». Не щадить своей головы, оказывается, следует не только
на войне, в битве с противником, соблюдая свою честь и честь родины,
но и на охоте. Такова мораль феодалов.

51

За беззаветную храбрость на охоте хвалит летописец и волынского князя
Владимира Васильковича. Так же, как и Владимир Мономах, он не щадил на
охоте собственной головы и делал все сам, своими руками. «Бяшеть бо и
сам ловець добр, хоробр,- пишет о нем волынский летописец,- николи же
ко вепреви и ни к Медведеве не ждаше слуг своих, а быша ему помогли,
скоро сам убиваше всяки зверь; тем же и прослыл бяшеть во всей земле,
понеже дал бяшеть ему бог вазнь не токмо и на одиных ловех, но и во
всем, за его добро и правду».

Мужество на охоте, как и мужество на войне, окружало феодала ореолом
славы. Летописец говорит о брестском воеводе Тите, что он «везде
еловый мужьством на ратех и на ловех». «Добро» и «правда» феодала - в
его подвигах и в славе, которая эти подвиги сопровождает.

Воинские доблести князя интересуют летописца не только сами по себе.
Он думает о княжестве, о Русской земле. Своей доблестью князь подает
пример своим воинам. Князь олицетворяет могущество и достоинство своей
страны.

Вот почему среди добродетелей князя перечисляются добрые качества не
только воина, но и государственного человека. В этом отношении
исключительный интерес представляет в «Повести временных лет»
характеристика Ярослава Мудрого (под 1037 г.). Здесь в первую очередь
восхваляется его строительная деятельность и его заботы о книжном
просвещении.

И в характеристике Ярослава Осмомысла Галицкого подчеркивается то, что
он «мудр и речен языком, и богобоин, и честен в землях». На последнем
месте в этой характеристике упоминается то, что он был «славен полкы»,
причем отмечается, что он не сам ходил в походы, а только посылал
войско: «Где бо бяшеть ему обида, сам не ходяшеть полкы своими (но
посылашеть я с вое) водами».

Идеал князя XI-XIII вв. был неотделим от идей патриотизма. Идеальный
образ князя - такой, какой он рисовался летописцу,- был воплощением
любви к родине:

к отчине, к Русской земле. Князь служит Русской земле, готов сложить
за нее голову, готов со своею дружиною тотчас же выступить в поход
против ее недругов, забыть свои обиды для того, чтобы «мстить обиды»
Русской земли.

Князья обещают «терпеть за Рускую землю», «за крестьяны и за Рускую
землю головы свое сложити», «Рус-

52

кой земли блюсти», «стеречь Рускую землю», «трудиться за свою отчину».
Не раз обращаются они друг к другу с призывом помириться, «хрестьян
деля и всее Руской земли», не проливать крови христианской «Рускые
деля земля и хрестьян деля».

Летописец говорит о князе, что он был «добрый страдалець за Рускую
землю». Блюсти интересы Русской земли и «хрестьян» - не только долг
князя. Летописец подчеркивает, что долг этот совпадал с личными
чувствами князя. Князь мог «опечалиться Рускою землею», он хочет ей
добра всем сердцем и мечтает умереть на своей Родине. Так, Ростислав
Иванович (сын Ивана Берладника) говорит: «А яз не хочю блудити в чюже
земле, но хочу голову свою положити во отчине своей». Он и в самом
деле выполняет свое желание - умирает на родной земле, и летописец
подчеркивает это обстоятельство как положительно его характеризующее.

Желание умереть на родине так понятно летописцу, что он приписывает
его и чужеземцу - половецкому хану Отроку. Отрок говорит: «Да луче
есть на своей земле костью лечи, нели на чюже славну быти».

Патриотизм был не только долгом, но и убеждением тех русских князей,
образы которых рисовали летописцы положительными чертами. Конечно,
летописцы XIXIII вв. иногда отражали в своем идеале княжеского
поведения представления не только феодальных верхов, но и свои
собственные, а собственные их представления не всегда совпадали с
представлениями феодалов. Вот почему княжеский патриотизм,
ограниченный во многом феодальными представлениями, в изображении
летописцев иногда наделяется чертами, свойственными народному
патриотизму.

Какова была действенная роль характеристик князей в описании и
истолковании исторических событий в летописи? Летописцы Древней Руси
придавали исключительное значение в историческом процессе поступкам
князей, их распоряжениям, их политике. События вершатся, с точки
зрения летописцев, волей князей, но это не означает признания роли их
личных индивидуальных характеров в историческом процессе. Только в
конце XVI - начале XVII в. внимание авторов исторических повестей,
русских статей в «Хронографе» и публицистических произведений, как мы
уже видели, оказалось приковано к реальным личным характерам
исторических лиц, якобы обусловливавшим собой движение исторического
процесса. В летописях

53

XI - XIII вв. дело обстоит значительно проще: здесь почти нет
столкновений характеров и нет связи развития исторических событий с
характерами их участников, но есть столкновения интересов, притязаний,
генеалогические споры. При этом по большей части каждый князь
совершает свое жизненное дело как представитель определенной ветви
княжеского рода. Этот взгляд также шел от жизни. Жители городов и
княжеств приглашали, встречали или прогоняли князей как носителей
определенных династических интересов и династической традиционной
политики, определяемой местом данного князя в генеалогическом дереве
княжеского рода. Так, например, новгородцы говорят Всеволоду Юрьевичу
Суздальскому: «Не хочем сына твоего, ни брата, ни племени [вашего, но
хочем племени] Володимера» '. Киевляне говорят Изяславу Мстиславичу:

«Княже! ты ся на нас не гневай, не можем на Володимире племя рукы
възняти». Собираясь убить Игоря Ольговича, киевляне говорили: «Мы
ведаем, оже не кончати добромь с тем племенем, ни вам, ни нам, коли
любо». Посылая за новыми князьями к Михаилу и Всеволоду Суздальским,
суздальцы, ростовцы и переяславцы говорят им: «Ваю отець добр был,
коли у нас был; а поедьта к нам княжить, а иных не хочем». Сын,
следовательно, принимался по отцу. Так было и в других случаях: внук
приглашался по деду и прадеду, по принадлежности его к определенному
роду, то есть, по понятиям того времени, к определенной политической
линии.

В свою очередь, и князь говорит своим горожанам: «Вы есте людие деда
моего и отца моего, а бог вы помози». Родовая политика, честь,
традиции рода ясно осознавались и самими князьями. Андрей Владимирович
Добрый, сын Владимира Мономаха, говорил по поводу своей готовности
пострадать за свою отчину: «Обаче не дивно нашему роду, тако и преже
было же». Эта родовая политика часто называется в летописи «путем»,
«честью» и «утверждением» предков. Князья нередко предпринимают те или
иные действия, чтобы «поискати отець своих и дед своих пути и своей
чести». Изяслав Мстиславич посылал своих послов в Чернигов к Владимиру
и Изяславу Давыдовичам с многозначительными словами: «Се есмы путь
замысли велик, а то есть утвержение дед наших и отець наших».

' Ипатьевская летопись, под 1140 г. С. 220 ; в квадратных скобках
текст из списков Хлебниковского и Погодинского.

54

Князья «ревнуют» своим предкам, стремятся «поревновать» своим отцам и
дедам. Самое понятие «ревности» предкам переносится из светской
области и в церковную. «Ревновать» отцу своему можно не только в
воинской славе, но и в церковной. Вдова Глеба Всеславича «велику
имеяше любов с князем своим, к святей богородици и к отцю Федосью,
ревнующи отцю своему Ярополку».

В некрологических характеристиках князей постоянно упоминается эта
родовая политика, родовой «путь» и «пот», их «ревность» предкам. Так,
например, о сыне Владимира Мономаха, Мстиславе Великом, автор
некролога говорит, что он «наследил отца своего пот, Володимера
Мономаха великаго». Князья и сами постоянно осознают себя
«Володимеровым племенем» или «Ольговичами», «единого деда внуками»,
«внуками Ярославлими» или «Всеславлими».

Индивидуальность князя, в летописном изображении, вырисовывалась из
сравнения его с князьями его рода, которым он «ревновал» в своих
действиях и княжении. В некрологической характеристике брата Игоря
Святославича Новгород-Северского говорится, что он «во Олговичех всих
удалее рожаемь, и воспитаемь, и возрастом, и всею добротою и
мужьственою доблестью, и любовь имеяше ко всим».

Отсюда возникала возможность характеристики не только одного князя, но
целой ветви княжеского дома - характеристики положительной или
осудительной, в зависимости от той политической ориентации, которой
придерживался летописец. Ольговичи «скори бяхуть на пролитье крови», -
говорит летописец по случаю неудачной попытки примирения между Юрием
Долгоруким и южными князьями. Эта характеристика как бы смыкается по
приемам своего составления с народными характеристиками целых групп
населения - новгородцев, владимирцев, курян, рязанцев и т. д., о
которых мы скажем несколько ниже. Однако в письменной литературе ее
основы другие: они в том, что, характеризуя героя своего
повествования, летописец имеет в виду не его психологию, а его
политику, характеризует деятельность того или иного князя, его
политическую линию, его поступки, а не их психологическую подоплеку.

Характер человеческий выступает в творениях древнерусского книжника в
двух аспектах: либо как сам книжник

55

хотел его представить - в его авторской «системе», либо как мы сами
можем его реконструировать по сообщаемым этим книжником фактам - прямо
и косвенно. Возможности последнего аспекта неограниченны.
Реконструкция эта может быть осуществлена и на основании литературных
данных, и на основании документов. Не исключена возможность
привлечения данных из области археологии, истории живописи или даже
истории языка. Такова, например, попытка Б. А. Романова в его книге
«Люди и нравы древней Руси» (Л., 1947) восстановить характеры
некоторых людей XI-XIII вв. - Даниила Заточника, Владимира Мономаха,
матери Феодосия Печерского и многих других, охарактеризовать круг
интересов целых социальных групп Древней Руси.

Литературоведа будет интересовать по преимуществу первый аспект,
историка - второй. Литературоведа будет интересовать по преимуществу
литература и авторская точка зрения, историка - реальная
действительность и скрывающаяся за литературным произведением
подлинная человеческая личность. Однако, поскольку литература не
оторвана от действительности, а, напротив, тесно с ней связана,
зависит от нее,- грани между первым и вторым аспектами не так уж
велики. Было бы неправильно игнорировать в литературоведении этот
второй, «исторический» аспект. Между литературным стереотипом в
изображении человека и стихийно проникающими в письменное произведение
фактами реальной жизни, рисующими совсем иные, жизненно реальные
характеры людей, лежало множество градаций. Летописец или автор
исторической повести нередко более или менее сознательно отклонялся от
идеалов феодального класса, от трафаретных приемов характеристики
людей - то отдавая дань своим личным вкусам, то испытывая на себе
воздействие народного творчества, то поддаваясь тем изменениям в
оценке деятельности князей, которые возникали в связи с изменениями в
идейных представлениях под влиянием местных особенностей социального
строя. Именно на этой грани официального и неофициального рождались
все отступления от господствующего трафарета, возникало то качественно
новое, что, постепен"- но накапливаясь, двигало литературное развитие
к новым методам изображения действительности.

Чем прочнее стоял писатель XI-XIII вв. на идеальных позициях
феодального класса, тем прочнее входил в его произведение стереотип в
изображении человека, тем консервативнее был он в своих идейных и
художественных

56

позициях. Но стоило писателю отступить от этих позиций, дав волю своим
личным впечатлениям, неизменно отражающим какие-то особенности в его
социальной позиции, проявить личное чувство к тому или иному
изображаемому им лицу - и элементы (пусть незначительные) нового,
менее традиционного и более своеобразного отношения к действительности
проникали в его произведение.

Впрочем, индивидуальные интересы отражаются в литературных портретах
лишь случайно. Идеал поведения порождался не индивидуальными вкусами,
а социальным строем. Вот почему в различных областях Руси с различной
расстановкой классовых и внутриклассовых сил мы видим некоторые
различия в обрисовке идеала княжеского поведения. И эти различия также
ведут к расшатыванию стереотипа в изображении человеческой личности.
Характерно, например, что новгородские летописи слабо отразили образы
князей. Это и понятно. Идеал существовал там, где он был необходим. В
политическом же устройстве Новгорода князь занимал второстепенное
место.

В новгородских летописях почти нет характеристик князей. Только об
Александре Невском и Мстиславе Ростиславиче говорится с какой-то
особенной значительностью, позволяющей думать, что новгородцы ценили
их деятельность или что князья эти пришлись по сердцу новгородцам и
летописцам. В сообщении Новгородской летописи о смерти Александра
Невского есть и краткая оценка его деятельности: «Дай, господи
милостивый, видети ему лице твое в будущий век, иже потрудися за
Новгород и за всю Русьскую землю».

Плач новгородцев по Мстиславе Ростиславиче рисует идеального князя, но
идеального именно в понимании новгородцев, которое чувствуется только
в оттенках, не приобрело еще законченного выражения, и понятно почему:

идеал князя входил в летописи из действительности, сами же князья,
княжившие в Новгороде, следовали своим, общерусским идеалам княжеского
поведения, и только новгородцы смотрели на них несколько иначе, чем в
других областях Руси. Мстислав Ростиславич сотворил «толикую свободу
новгородьцем от поганых», освободил их от обид. На все стороны
оборонял он Новгород от поганых, «поревновал» и «наследиУпуть» деда
своего, новгородского князя Мстислава Владимировича. Был он «крепок на
рати, всегда бо тосняшеться умрети за Рускую землю и за хрестьяны». Он
«подавал дерзость» воинам своими речами и от всего сердца бился за
свою отчину. Был он «любезнив

57

на дружину, и имения не щадяшеть и не сбирашеть злата ни сребра, но
даяше дружине своей». Русская земля не могла забыть «доблести его», а
черные клобуки «приголубления его». В этой характеристике лишь
осторожно отобраны те черты, которые не претили новгородцам. Образ
Мстислава Ростиславича только немного повернут в их сторону. Сильнее
этот «новгородский поворот» чувствуется в Новгородской первой летописи
в характеристике другого Мстислава - Мстислава Мстиславича. Этот князь
уважал новгородские вольности, не вмешивался во внутренние дела
Новгорода, был верен святой Софии, в которой лежало тело его отца, был
храбр, понимал желания новгородцев и предоставлял им действовать по
всей воле их.

Иной идеал княжеского поведения создался в верхах феодального общества
Владимира Залесского. Характеристика Всеволода Большое Гнездо под 1212
г. частично повторяет характеристику Владимира Мономаха: «Сего имени
токмо трепетаху вся страны и по всей земли изиде слух его... и бог
покаряше под нозе его вся врагы его». Но, кроме того, этот некролог
сохраняет и особенности чисто владимирские. В нем подчеркнута борьба
Всеволода с боярством и его судебная деятельность: «Судя суд истинен и
нелицемерен, не обинуяся лица сильных своих бояр, обидящих менших и
роботящих сироты и насилье творящих». Во Владимире Залесском созрел
идеал сильной княжеской власти, идеал этот впоследствии был подхвачен
и развит Москвой.

В летописи, под углом зрения определенного идеала, создаются
характеристики князей, отчасти по одной системе отбираются факты, но
сами факты, непосредственно взятые из жизни, во всем их индивидуальном
своеобразии, придают рассказу черты документальности. Этих черт в
летописном повествовании появляется тем больше, чем менее официален
летописец, чем меньше он связан задачей изобразить и истолковать
события в свете определенной политической линии, И сама характеристика
князя становится менее подчиненной идеалу, отражающему эту линию, если
летописец говорит о князе лишь попутно, не ставя себе целью дать его
обобщенный портрет.

С какой бы ясностью перед нами ни выступал стереотип в изображении
человека, было бы неправильно сводить к нему все летописное искусство
в изображении людей. В летописи нет и двух князей, и двух положений,
которые были бы обрисованы с полною одинаковостью. Феодальный идеал
человека был прежде всего средством измерения

58

людей, их оценки с точки зрения феодальной морали и феодальных норм
поведения.

Люди, их поведение обсуждаются в основном с точки зрения того идеала,
которому они должны соответствовать по своему социальному положению.
Эти идеалы существуют в литературе, в летописи, но складываются они,
как мы уже указывали, в действительности. Нормы поведения человека в
феодальном обществе отнюдь не литературного, а конкретно-жизненного
происхождения. В литературу эти идеалы поведения пришли из жизни. Этим
идеалам стремятся следовать сами люди. Однако литература подчиняется
им далеко не в такой мере, как люди. Так, например, Владимир Мономах
подчинял идеалу княжеского поведения всю свою деятельность. Описывая
свою жизнь - свои «пути» и «ловы», он создавал не литературный идеал,
а жизненный. Он стремился создать о себе определенную славу, молву.
Это стремление он, конечно, осуществлял в жизни в гораздо большей
мере, чем в своих сочинениях. Этот идеал заставлял Мономаха отказаться
от киевского стола, на который его приглашали киевляне, а Мстислава
Удалого - добровольно проститься со своею дружиною тогда именно, когда
она ему была больше всего нужна, Андрея же Боголюбского - первым
выезжать на стычки с врагом. Следуя этим идеалам, литература обращала
внимание вовсе не на все стороны деятельности князей или кого-либо
другого, а лишь на некоторые, особо важные для их оценки. Зависимые
авторы и летописцы стремились изобразить своего князя наиболее
соответствующим идеалу княжеского поведения.

И все же летописец умел находить способы для изображения таких
положений, которые с какой-то новой стороны показывали и самый идеал,
и тех, кто от него отступал. Вот ослепленного Василька Теребовльского
везут в телеге в бессознательном состоянии. В городе Звиждене попадья,
приняв его за мертвого, сняла с него окровавленную рубашку и постирала
ее. Очнувшись, Василько сказал: «Чему есте сняли с мене? Да бых в той
сорочке кроваве смерть приял и стал под богомь». Летописец нашел,
следовательно, такое нетрафаретное положение и вложил в уста князя
такие необычные слова, которые с наибольшей силой передали ужас
преступления князей, противников Василька.

Мы отметили выше, что в исторической литературе XI- XIII вв.
говорилось по преимуществу о деятельности тех слоев населения, которые
влияли, по представлениям того

59

времени, на ход исторических событий,- князей и духовенства.

Однако не только князья и духовенство из его высших слоев попадали в
поле зрения книжника. Изображая борьбу князя за свою власть, летописец
волей или неволей вынужден был говорить о боярах, оказывавших
сопротивление своему князю. Рассказывая о стремлении юноши Феодосия к
монашеской жизни, приходилось выводить и его мать - решительную,
смелую, немного мужеподобную, с грубым голосом, драчливую, всегда
готовую избить сына, заковать его в кандалы, только бы удержать около
себя. Все эти персонажи освещены отраженным светом. Они выведены для
оттенения главного героя. Но и через них в литературу так же стихийно
проникают черты реалистичности.

Психологическая наблюдательность в житейской практике Древней Руси
достигала большой тонкости, как об этом свидетельствует, например,
письмо Владимира Мономаха к Олегу Гориславичу. Самый повод, по
которому оно написано, не обычен: Владимир Мономах пишет письмо своему
врагу Олегу Святославичу, предлагая ему примирение, после того как в
сражении с войсками Олега погиб его любимый сын Изяслав. Это письмо
написано с большим чувством достоинства, с полным сознанием сложности
образовавшейся житейской ситуации. Оно преисполнено своеобразного
лирического спокойствия, желания понять своего врага, чувством
бесконечной скорби о погибшем сыне. Мономах готов понять и даже
утешить убийцу своего любимого сына. При этом письмо старчески мудро и
спокойно.

«Поучение» Владимира Мономаха поражает громадным запасом
психологических наблюдений, обнаруживает почти поэтическое отношение
автора к жизни. Выражение этого отношения в «Поучении» носит на себе
следы влияния народной поэзии.

Именно этот источник выражения поэтического восприятия жизни выдает
образ горлицы, тоскующей на высохшем дереве, который Мономах применил
к вдове своего сына, прося отпустить ее к нему, чтобы оплакать вместе
с ней сына, его свадьбу, ее первые радости: «А бога деля пусти ю ко
мне вборзе с первым сломь, да с нею кончав слезы, посажю на месте, и
сядеть акы горлица на сусе древе желеючи, а яз утешюся о бозе».

Так обычная житейская практика вводит в литературу элементы
реалистичности.

60

Летопись знает ряд жизненных положений, в описание которых больше
всего проникали черты действительности, когда летописца привлекал не
только официальный силуэт князя, но и его личная жизнь. К числу таких
жизненных положений в первую очередь относится кончина князя.
Последние дни и часы жизни князя летописец описывает подробно,
придавая иногда значение всякой мелочи. Несомненно, что в таком
отношении летописца к смерти нашли свое отражение общехристианские
воззрения летописца. Однако, как бы то ни было, летописные
повествования о смерти князей - самые жизненно-конкретные в летописи.
Таково, например, повествование о смерти Святослава Всеволодовича, где
не забыты, например, такие детали. Святослав Всеволодович,
предчувствуя кончину, собирался поклониться гробу отца своего в
Кирилловском монастыре под Киевом, но не смог, так как поп, хранивший
ключи от церкви, отлучился. Передан и его разговор на смертном ложе с
женою. Святослав спрашивает «стемневшим» языком, когда будет день
святых Макавеев. Жена отвечает: «В понедельник». Святослав же говорит
своей жене, что вряд ли доживет до этого дня: «О не дождочю ти я
того». В этом разговоре нет ничего исторически значительного. Он
передан летописцем потому, что значительно было самое событие, с
которым этот разговор был связан,- смерть.

Характерно также описание смерти князя Владимира Васильковича в
Волынской летописи. Богатство, мудрость, речистость этого князя служат
как бы контрастом его смерти, наводят на мысль о бренности всего
земного. Так часто бывает в изобразительном искусстве: чтобы смерть
производила впечатление настоящей смерти, нужно, чтобы и жизнь
выглядела настоящей жизнью. Страницы Волынской летописи,
рассказывающие о смерти Владимира Васильковича, натуралистически
описывают развивающуюся болезнь (рак гортани), воспроизводят
предсмертные распоряжения и переговоры, в которых принимала участие
его жена - «милая Ольго». Изумительные речи Владимира Васильковича
сопровождены живыми сценами. Так, например, Владимир Василькович
посылает слугу своего «доброго, верного, именем Рачтьшю» к брату
своему Мстиславу и просит передать ему, чтобы он ничего не давал после
его смерти «сыновцу»- Юрию.

Свою просьбу Владимир Василькович подкрепил выразительным жестом: он
взял из своей постели пук соломы

61

и сказал: «Хотя бых ти, рци, брат мой, тот вехоть соломы дал, того не
давай по моемь животе никому же».

Иногда мысль о бренности всего земного служит летописцу поводом, чтобы
описать какое-нибудь из ряда вон выходящее, но не очень «официальное»
событие. Так, например, летописец приводит шутку над бесплодными
устремлениями Мстислава Ярославича овладеть Галичем. Некто Илья
Щепанович привел Мстислава Ярославича Немого на Галичину могилу и
сказал ему: «Княже! уже еси на Галичине могыле поседел, тако и в
Галиче княжил еси». Приводит летописец и рассказ о тщетности попыток
боярина сесть на княжеский стол. Он подчеркивает случайность гибели
Холма от пожара, вызванного неосторожностью некоей бабы. Рассказывает
летописец и множество других случайностей, решавших судьбу князей: то
князь пошутил и своей шуткой раскрыл заговор, то князь не был узнан
под чужим шлемом, то жизнь князя висела на волоске и была случайно
спасена. Описывает летописец и построение города, вызванное гаданием
князя по Библии. Самые унижения Даниила Галицкого в Орде служат как бы
обоснованием для своеобразного исторического скептицизма летописца: «О
злая честь татарьская! Его же отець бе царь в Руской земли, иже покори
Половецькую землю и воева на иные страны все, сын того ж не прия
чести, то иный кто может прияти? Злобе бо их и льсти несть конца».

Несомненно, что, описывая все эти «случаи», летописец нарушал
собственную систему изложения, усиливая ими в своем повествовании
черты реальности, иногда быта, и это в известной мере отражалось на
изображении им действующих лиц.

Нарушался литературный стереотип и в церковной литературе XI-XIII вв.:
в житиях святых, в частности в «Киево-Печерском патерике», и в
проповедях. Однако в этой церковной литературе психология действующих
лиц подчинена морали, назидательному смыслу произведения. Немногие
психологические качества уловлены и преломлены в литературном
произведении только через призму христианской морали. Церковь
постоянно обращала литературу к психологической наблюдательности, но
литературу в основе своей светскую, и в частности летопись, могла
затронуть только отчасти.

Наконец, стиль средневекового монументализма в изображении людей
нарушался в литературе и под влиянием народного творчества. Однако в
этом последнем случае

62

перед нами особый стиль в следующей главе.

стиль,который мы рассмотрим

Подведем итоги. В изображении людей историческая литература XI-XIII
вв. следует идеалам, выработанным в феодальной действительности того
времени. Она следует феодальным представлениям о том, каким должен
быть представитель той или иной социальной ступени, какими должны быть
сами феодальные отношения, и в основном сохраняет официальную точку
зрения господствующего класса на все, включаемое в литературу.

Интересы авторов-историков сосредоточены по преимуществу на самых
верхах феодального общества. Больше всего внимания летописцы XI-XIII
вв. уделяют князьям и духовенству. Первых они изображают в
церемониальных положениях - с позиций подданных; вторых - с
назидательностью, свойственной представителям церкви. Система идеалов,
отразившихся в исторических произведениях XI-XIII вв., служит
укреплению феодального строя, оправданию феодальных отношений. Они
условны и схематичны.

Если мы присмотримся к тому, как строится в летописи образ того или
иного князя, то должны будем прежде всего отметить, что образ каждого
князя корректируется тем политическим идеалом княжеского поведения,
который был признан летописцем. Летописец не создавал никакого нового
своего идеала, а выражал те политические идеи, которые ему полагалось
выражать как подданному или вассалу своего князя. Его писательская
позиция определялась его служебным положением, последнее же
подсказывало ему и интерпретацию событий, и образ князя. Исходя из
этих своих политических представлений, летописец оценивает князей,
своих современников, то хваля их и приписывая им те качества, которые
они должны были бы иметь, то отрицая в них все положительное, как у
врагов своего лагеря.

Рассматривая характеристики князей в летописи, мы легко заметим, что
они сотканы не столько из психологических, сколько из политических
понятий. Не характер князя отражен в его характеристике, а его
деятельность, его поведение, его политическое лицо.

Летописец оценивает не психологию князя, а его поведение, при этом
поведение политическое в первую очередь. Его интересуют поступки
князя, а не их психологическая

63

мотивировка. Характеристика того или иного лица в летописи имеет в
виду прежде всего его поведение; внутренняя жизнь интересует
летописцев XI-XIII вв. только постольку, поскольку она внешне
проявляется в поступках, в определенной линии поведения. Храбрость,
мужество - это прежде всего подвиги. Нищелюбие, любовь к церкви, к
боярам, к дружине - это прежде всего поступки, поступки щедрости по
преимуществу. Летописец не случайно пишет о том, что князь «показал
мужество свое», «много пота утер с дружиною своею за Рускую землю»,
«братолюбием светился» или «славился» своими делами, нагнал страх на
врагов, «прослыл» в победах и т. д. Внешний эффект поведения князя,
«величавого на ратный чин», интересует летописца больше всего. Нет
добрых качеств князя без их общественного признания, ибо самые эти
качества неразрывно связаны с их внешними постоянными проявлениями.
Вот почему летописец не знает конфликта между тем, каким на самом деле
является тот или иной князь, и тем, каким он представляется
окружающим. Доброму князю сопутствует добрая слава, дурному - дурная.
Вот почему писатели XI-XIII вв. так часто и так много говорят о славе
князя, о его общественном признании. Вот также почему литературный
портрет князя всегда официален. Князь предстает перед читателем в
«одеянии» своих действий. Он почти не раскрывается в своем внутреннем
содержании. Летописец никогда не вступает в интимное общение с героем
своего повествования, не входит в психологическое объяснение его
поступков. Летописец - подданный и пишет о своем князе как подданный.
Только о враге он пишет, что он совершил тот или иной поступок,
движимый злобой, завистью, жадностью или гордостью (ассортимент
психологических качеств и здесь невелик, анализ несложен) или
побуждаемый к тому злым советчиком, послушавшись его дурного совета,
дьяволом наученный или дьяволом соблазненный.

Следовательно, летописец не потому так скуп на психологические
определения, что психология раскрыта для него только в самых общих
своих основах, а потому, что раскрытие психологии не входит в его
задачу,- он официален, несет свои обязанности писателя как
своеобразную феодальную службу, пишет то, что ему следует писать по
своему служебному положению, и сохраняет основательную дистанцию между
собой и своим патроном. Писательский труд не стал еще первой
обязанностью летописца, не придал ему хотя бы внешней независимости.
Летописец сам

64

осознавал себя прежде всего слугой князя и, не скрывая от себя,
выполнял свой долг слуги, подчиненного или вассала.

Созданный феодальным классом светский идеал поведения феодала был
вполне оригинален, точно разработан и по-своему монументален. Рядом с
ним заметны следы и другого идеала человеческого поведения - идеала
народного, подлинно гуманистического и подлинно самобытного. Однако
подчиненная феодалам литература с трудом позволяет судить о нем.
Изыскания фольклористов позволят, очевидно, ближе подойти к этому
идеалу.

Так обстоит дело с системой, которую применяют к изображению людей
летописцы; если же приглядеться к исключениям из этой системы, то в
них всюду заметно стихийное проникновение в литературу некоторых
элементов реалистичности, точное следование натуре, действительности,
появление в литературе любовно наблюденного и любовно переданного.

В разрушении феодальных представлений о личности только как об
элементе феодальных отношений огромная роль принадлежала, как мы уже
сказали об этом выше, народному творчеству.

Разрушению этому способствовало и то обстоятельство, что литература
XI-XVI вв., как это мы увидим в дальнейшем, не знала вымышленного
героя. Все действующие лица русских оригинальных произведений
действительно жили, а не созданы только художественным воображением.
Черты действительности могли поэтому особенно легко проникать в
литературу. Реальные факты биографии способствовали сохранению
реальных черт характера и препятствовали полному подчинению
изображаемых лиц феодальному идеалу.

Однако переход от стихийного проникновения в литературу
действительности к первым шагам нового, сознательного к ней отношения
совершится не скоро: новое отношение к человеческой личности станет
осознаваться самими авторами только с конца XVI-начала XVII в. Это -
время, когда в литературе появятся первые изображения элементов
человеческого характера.

В течение пяти столетий в русской литературе идет борьба проникающих в
нее снизу реалистических элементов с идеалистической литературной
системой. Система нарушается и вновь восстанавливается на новой
основе. Неподвижная и инертная по самой своей сути, она тем не менее
искусственно поддерживается извне официальной идеологией класса
феодалов и его потребностями, различ-

3 Д. С. Лихачев, т.З

 65

ными на различных этапах исторического развития. Однако реалистические
элементы проникают в литературу все интенсивнее и в конце концов
начинают осознаваться как явления нового и положительного характера и
в XVII в. находят себе своего настоящего проводника - демократические
слои населения. Все нарушения системы более или менее связаны с
нарушениями официальной точки зрения господствующего класса.
Следовательно, литература двигается вперед этими нарушениями. Ее
развивает в конечном счете народ, хотя участие народа в развитии
литературы кажется очень незначительным, внешне незаметно, с трудом
определимо, скрыто под поверхностью, на которой массивно громоздятся
застывшие формы системы, выработанной господствующим классом.

В принципах изображения человека изобразительное искусство XI-XIII вв.
очень близко литературе. Стиль монументального историзма получил свое
воплощение в искусстве с еще большей выразительностью, чем в летописи.

Искусство этого времени отвергало «суету мира сего»- мишуру украшений,
декоративность, иллюзорное воспроизведение действительности и
развлекательность. Оно стремилось простыми средствами выразить величие
божественного, мудрость мироустройства и всеобщую символическую связь
явлений. Торжественные здания храмов были лишены украшений, стены не
штукатурились и обнажали непосредственную мощь кладки. Храмы являли
простые и ясные в своих пропорциях сочетания больших объемов. Наружные
стены храмов отчетливо свидетельствовали о внутреннем устройстве
помещений: внешние членения стен «лопатками» - пилястрами - строго
соответствовали членению храма внутри столбами. Стены завершались
полукруглыми закомарами, отражая формы сводов, по которым, прилегая,
лежала кровля. Величественная простота сочеталась с полным отсутствием
стремления «обмануть» зрителя, иллюзорно увеличить размеры храма. И
вместе с тем устройство храма символически напоминало об устройстве
Вселенной и «малого мира» - человека. Антропоморфические черты храма
обнаруживались в названиях отдельных его частей: глава, шея (барабан),
плечи, подошва, бровки над окнами. Его устройство было ориентировано
на страны света, а росписи напоминали о Вселенной, ее истории - Ветхом
и Новом заветах, о будущем человечества - конце мира и Страшном суде.
Церковь стремилась поднять человека над суетными заботами

66

дня и показать ему мир в его устройстве и истории, пронизывающую все
иерархию явлений и событий.

Стиль росписей (и мозаик-в XI и XII вв.) строго соответствовал общему
стилю эпохи. Изображения людей стремились передать их «вечную»
сущность. Случайные повороты, случайные моменты были исключены из
изображений. Христос, богоматерь, святые обращены к зрителю. Даже в
сюжетных сценах они как бы показывают себя зрителям. Только ангелы как
слуги бога могли быть повернуты в профиль к зрителю. Никогда не
смотрели на человека бесы. Изображения служат молитвенному общению с
прихожанами. Из этого общения исключена лишь нечистая сила.

Любой сюжет живописи был значительным, «историческим»; события
изображались в своей кульминации, а иногда совмещали в себе несколько
кульминирующих моментов, объединяемых в одно изображение.

Изображения сопровождались знаками: эмблемами лица, надписями, были
легко обозримы и легко узнавались зрителем. Святой воин изображался с
мечом и в доспехах, князь - на княжеском столе и в княжеской одежде,
святитель - в святительских одеждах, мученик - с крестом в руке.
Каждый святой легко узнавался по присущим ему знакам: форме бороды,
лба, лысине и пр. Изображения были парадны, монументальны, в них не
было ничего недосказанного. Расположение изображений соответствовало

ГЛАВА 3. ЧЕРТЫ ЭПИЧЕСКОГО СТИЛЯ В ЛИТЕРАТУРЕ XI-XIII вв.

Расцвет монументального стиля в изображении людей падает на XII-XIII
вв. К XI в. относится формирование этого стиля. В изображении человека
здесь еще сильно сказывается воздействие фольклора, которое
впоследствии - в XII и XIII вв.- появляется лишь эпизодически, в
произведениях, близких народному творчеству.

Судить о народном творчестве XI и предшествующих веков мы можем только
по его остаткам в письменности. Реконструировать народное творчество
по записям более позднего времени (XVII-XX вв.) вряд ли возможно:
народное творчество развивается так же, как и литература.
Представления об исконной неподвижности народной поэзии давно ушли в
прошлое. Только современные самим

 67

произведениям народного творчества их отражения в письменности дают
нам возможность более или менее твердо судить о том, какими они были.

В задачу настоящей главы не входит реконструировать древнекиевский
фольклор - это выполнено мною в другой работе'. Упомяну только, что
«Повесть временных лет», особенно в своей начальной части, заключает в
себе немалое число обломков отдельных сюжетов, заимствованных из
народных преданий, рассказов, исторических песен, возможно былин,
плачей и т. д. Древнейшая русская история восстанавливалась
летописцами по преимуществу на основании народных преданий, эпоса,
дружинных песен. И вот замечательно, что из произведений народного
творчества летописцы заимствовали не только исторические факты, но и
самые образы их героев.

Народное творчество XI-XIII вв. не подчинено интересам одного
господствующего класса: поэтому здесь в изображении людей гораздо
больше индивидуальных черт. Герой народного эпоса - это человек
богатырского подвига. Подвиг этот и накладывает на него отчетливый
отпечаток индивидуальности. Герой блещет умом - своим собственным, так
же как и силой, выдержкой, храбростью - также его собственными. Он
совершает подвиг не по своему положению, не потому, что у него
безмерно богато его княжество, сильна дружина, верны вассалы, а
потому, что он либо хитер, либо умен, либо храбр или силен.

В русской литературе XI-XIII вв. этот эпический стиль в изображении
человека сказывается там, где события записываются по следам народного
эпоса, там где образ человека не создается в самой литературе, а
только переносится в нее из фольклора.

Вот действующие лица русской литературы XI-XIII вв., изображение
которых отчасти подчиняется этому стилю: Вещий Олег, ходивший походом
на Царьград и взявший его хитростью, поставив свои корабли на колеса и
подступивший к стенам города под полными парусами; княгиня Ольга -
хитрая и мудрая, мстившая за убийство своего мужа древлянам, устраивая
им разные ловушки; князь Святослав - военный вождь, деливший все
невзгоды со своею дружиною, суровый и прямодушный, всегда пред-

' Главы: «Народное поэтическое творчество времени расцвета
древнерусского раннефеодального государства (X-XI вв.)» и «Народное
поэтическое творчество в годы феодальной раздробленности Руси - до
татаро-монгольского нашествия (XII - начало XIII в.)». // Русское
народное поэтическое творчество. Т. 1. М.; Л., 1953.

68

упреждавший своих врагов о том, что он на них идет;

юноша кожемяка, скромный по внешнему виду, младший сын семьи, но
храбро победивший в единоборстве печенежского богатыря, против
которого никто не решался выступить; князь Всеслав Полоцкий «Слова о
полку Игореве», перебегавший по ночам, подобно волку, с необычайной
быстротой широкие пространства, и др.

Так же, как и в монументальном стиле XI-XIII вв., внутренние
переживания героя не отражены в эпическом стиле; отражены главным
образом его поступки, но поступки эти, в отличие от последующего
времени, приподняты, возвышенны - это деяния, подвиги. Связь образа
героя с приписываемым ему подвигом гораздо сильнее, чем связь героя и
его поступков в обычных летописных рассказах. Здесь образ героя
неотделим от совершенного им исторического подвига, запечатлевшегося в
памяти народа.

Если в последующее время, в XII-XIII вв., действия князей, слившись в
единый поток, превращались в жизнь князя или в последовательную
историю его княжества, всей Руси, то деяния героев русского эпоса еще
не составляют его биографии, зато составляют его яркую характеристику,
его индивидуальную особенность. Поход Олега на Царьград в гораздо
большей степени слит с образом Олега, чем многочисленные военные
действия какого-нибудь Изяслава Мстиславича или Мстислава Изяславича.
Ольга - это ее месть древлянам и хитрость, которой она «переклюкала»
византийского императора. Святослав - это его прямота, товарищество с
дружиной и далекие походы. Язычник Владимир - его взятие Корсуни, его
пиры и полное язвительности испытание вер.

Если мы сравним краткие характеристики этих князей в начальной части
«Повести временных лет» с характеристиками князей в летописи
последующего периода, то заметим существенное различие: первые
отчетливо связаны с их деяниями, вторые - несколько неожиданны, в них
отмечаются такие качества, которые в поступках князей вовсе не
отразились.

Рассказ о походе Олега на Царьград заканчивается признанием его Вещим.
«И приде Олег к Киеву, неся злато, и паволоки, и овощи, и вина, и
всякое узорочье. И прозваша Олга - вещий: бяху бо людие погани и
невеигласи». Рассказ о походах Святослава начинается с его
характеристики: «Князю Святославу възрастъшю и възмужавшю, нача вой
совокупляти многи и храбры, и легъко ходя, аки пардусъ, воины многи
творяще. Ходя воз по собе не возя-

^ 69

ше, ни котьла, ни мяс варя, но потонку изрезав конину ли, зверину ли
или говядину на углех испек ядяше, ни шатра и.мяше, но подъклад
постлав и седло в головах; тако же и прочий вой его вси бяху. И
посылаше к странам, глаголя:

"Хочю на вы ити". И иде на Оку реку и на Волгу...»

Связь характеристик героев с их деяниями в обоих случаях самая
непосредственная. Иное, допустим, в некрологической характеристике
Всеволода Ярославича: «Сии бо благоверный князь Всеволод бе издетьска
боголюбив, любя правду, набдя убогыя, въздая честь епископом и
презвитером, излиха же любяше черноризци и подаяше требованье им. Бе
же и сам въздержася от пьянства и от похоти...» и т. д. Ничто в этой
характеристике не вытекает из приводимых о нем в летописи фактов.
Характеристика Всеволода Ярославича выполняет здесь чисто этикетную
функцию: это условное надгробное слово, отмечающее его христианские
качества в момент, когда об этих христианских качествах и необходимо
было вспомнить.

Следовательно, еще отличие эпического стиля в изображении людей от
господствующего средневекового монументализма заключается в том, что
многоликость героя, выступающего каждый раз в новом подобающем ему
обличий, в эпическом стиле отсутствует: здесь герой тесно связан с
одним или несколькими своими подвигами, характеристика его едина,
неизменна, прикреплена к герою. Характеристика героя - как бы его
герб; она кратка и необычайно выразительна, как щит Вещего Олега на
вратах Царьграда.

В целом эпический стиль в изображении людей стадиально предшествует
монументальному, как предшествует устное творчество народа
письменности. Но с появлением письменности устное творчество не
исчезает; также не исчезает и воздействие на литературу этого
эпического стиля в изображении героев. Оно проявляется в тех
произведениях, которые связаны с устным народным творчеством.

В самом деле, кое-что все же в обрисовке действующих лиц летописи
позволяет предполагать родство с фольклором.

К народному творчеству, очевидно, восходят в летописи и других
произведениях литературы характеристики действующих лиц по их
какому-либо одному крупному деянию. Так охарактеризован, например, в
Киево-Печерском

70

патерике князь Африкан: «Князь Африкан, брат Якуна Слепаго, иже отбеже
от златыа луды, биася полком по Ярославе с Лютым Мьстиславом»'.

Перед нами как бы напоминание о всем известном подвиге, деянии или
случае. Так характеризуются, в частности, и некоторые из действующих
лиц «Слова о полку Игореве»: «...храброму Мстиславу, иже зарт-за
Редедю предъ пълкы касожьскыми»; «...до нын'Ьшняго Игоря, иже истягну
умь кр-ьпостию своею и поостри сердца своего мужествомъ, наплънився
ратнаго духа, наведе своя храбрыя плъкы на землю Полов-ьцькую за землю
Руськую».

Замечательно, что в летописи этим способом представляются читателю
многие из знаменитых половецких ханов:

«...Концаку, иже снесе Сулу, пешь ходя, котел нося на плечеву»;
«...Севенча Боняковича... иже бяшеть рекл:

"хощю сечи в Золотая ворота, яко же и отець мой"«; «...Алтунопу, иже
словяше мужьством».

Народный характер имеют и общие характеристики жителей какой-либо
местности. Киевляне называли новгородцев «плотниками». Ростовцы,
суздальцы и муромцы говорят о владимирцах: «...то суть наши холопи
каменьници». Владимирцы отмечали в новгородцах их «гордость». Вслед за
этими народными характеристиками и летописец говорит о переяславцах,
что они «дерзи суще».

К этим же характеристикам примыкает и характеристика курян - «сведомых
кметей» в «Слове о полку Игореве». Все эти характеристики интересны
тем, что они передаются летописцем как всем известные, как народное
мнение и как «слава» о тех или иных жителях. Во всех них чувствуется
опора на реальную народную молву.

Характеристика «курян» в «Слове о полку Игореве» по своим принципам
художественного обобщения совпадает с характеристикой «воинства
рязанского» в «Повести о разорении Рязани Батыем»-тех «удальцов и
резвецов» рязанских, из которых «един бьяшеся с тысящей, а два со
тмою». И в «Слове», и в «Повести» перед нами характеристика воинства,
в которой ни слова не говорится о феодальной верности воинов своему
князю, но все направлено только на то, чтобы выявить воинские
добродетели бойцов - защитников родины.

Характерные явления обнаруживаются в XII-XIII вв. в тех же памятниках
при создании образа народного

'Абрамович Д. Киево-Печерский патерик. Киев, 1931. С. 1.

^ 71

героя, образа защитника родины. Этот герой гиперболизируется в своей
силе и мужестве, он как бы вырастает в размерах, его не могут одолеть
враги. Однако понятие гиперболы может быть здесь применено с большими
ограничениями. Впечатление гиперболы достигается тем, что на этого
героя переносятся подвиги его дружины. Так, например, Всеволод Буй Тур
в «Слове о полку Игореве» прыщет на врагов стрелами, гремит о шлемы
мечами харалужными, и шлемы аварские «поскепаны» его калеными саблями.

Само собой разумеется, что Всеволод прыщет на врагов стрелами своей
дружины, сражается ее мечами и ее саблями: у самого Всеволода мог быть
только один меч или сабля. То же перенесение подвигов дружины на князя
видим мы в «Слове» и в других случаях. Святослав Киевский «притрепал»
коварство половцев «своими сильными плъкы и харалужными мечи»;
Всеволод Суздальский может «Донъ шеломы выльяти»- не одним своим
шлемом, а многими, конечно, шлемами его воинов.

Так же точно создается и образ Евпатия Коловрата в «Повести о
разорении Рязани Батыем». На Евпатия переносятся подвиги его воинов и
их боевые качества. Он как бы соединяет в себе черты всего русского
воинства. Он без милости сечет полки Батыевы так, что татары стали
«яко пияны или неистовы». Когда мечи Евпатия притуплялись, он брал
татарские мечи и сек ими. Опять-таки характерно это множественное
число: «...яко и мечи притупишася, и емля татарскыа мечи и сечаша их».
Не может быть сомнения в том, что, говоря о Евпатии, автор имел в виду
не одного его, но всю его дружину. Вот почему дальше говорится:
«...татарове мняше, яко мертви восташа». Речь идет именно о мертвых, о
многих воскресших бойцах. Вот почему и дальше без всякого перехода
говорится о полке Евпатия: полк Евпатия и сам Евпатии объединены.
Благодаря этому Евпатии вырастает до богатырских размеров: он «исполин
силою», убить его удается татарам только с помощью «тмочисленных
пороков»- стенобитных машин.

Смерть Евпатия - это своеобразное рождение первого богатыря в русской
литературе. Мы ясно видим, как соединяет в себе образ Евпатия качества
его дружины. Силен не богатырь - сильно воинство, которое он собой
воплощает. Художественное обобщение идет по пути создания
собирательного образа героя, воплощающего в себе качества всех русских
воинов. Этим путем шло развитие образа былинного богатыря, который со
временем стал один, без войска воевать за Русскую землю против
огромной рати врагов.

72

Путь этот, пока еще не проторенный и лишь слабо намеченный, в
дальнейшем приведет к литературным обобщениям нового, более
совершенного характера. Этот путь, как мы ясно видели и в других
случаях, был связан с нарушением узкоклассового, феодального
литературного стереотипа в изображении людей. Эти нарушения были
особенно часты в изображении женщины. Женщина не занимала обычно
своего места в иерархической лестнице феодальных отношений. Княгиней,
княжной, боярыней, боярышней или купчихой она была по мужу или отцу. И
это вносило ослабление в определенность ее классовой характеристики.

Произведения древней русской литературы отразили немногие черты
характера женщины Древней Руси. В больших государственных заботах
древнерусским писателям нечасто приходилось обращать свой взор к
дочерям, женам и матерям героев русской истории. Однако краткие и
немногие строки русских светских произведений почти всегда с
сочувствием и уважением пишут о женщинах. «Злая жена», столь типичная
для аскетической церковной литературы,- редкий гость в произведениях
литературы светской: в летописи, в повестях воинских, посольских,
исторических. Да и в тех случаях, когда она появляется в светских
произведениях, как, например, в «Молении» Даниила Заточника, она
лишена всякой женственности:

она «ротаста», «челюстаста», «старообразна». Юные же женщины -
привлекательны без исключения. С какой трогательностью пишет Владимир
Мономах в письме к Олегу Святославичу о вдове убитого Олегом своего
сына Изяслава; летописец вспоминает мать юного брата Мономаха,
Ростислава, безвременно погибшего в Стугне. Мать Ростислава оплакивала
его в Киеве, и летописец сочувствует ее горю: «И плакася по немь мати
его и вси людье пожалиша си по немь повелику, уности его ради».

Знает древнерусская литература и героические образы русских женщин.
Княгиня Мария - дочь погибшего в Орде черниговского князя Михаила и
вдова замученного татарами ростовского князя Василька - немало
потрудилась, чтобы увековечить память обоих. По ее указанию (а может
быть, и при ее непосредственном участии) было составлено житие ее отца
Михаила Черниговского и написаны трогательные строки о ее муже
Васильке в Ростовской летописи. Благодаря тому, что портрет князя
всегда был обращен к зрителю и написан для зрителя, в нем легко
проглядывали те черты, которые больше всего были дороги именно для
того зрителя, который выступал в роли заказ-

73

чика произведения. В своде ростовской княгини Марии в характеристике
ее покойного мужа - ростовского князя Василька Константиновича - ясно
ощущается не только похвала, но и выражение горести утраты: «Бе же
Василко лицем красен, очима светел и грозен, хоробр паче меры на
ловех, сердцемь легок, до бояр ласков, никто же бо от бояр, кто ему
служил и хлеб его ел, и чашю пил, и дары имал,- тот никако же у иного
князя можаше быти за любовь его;

излише же слугы свои любляше. Мужьство же и ум в нем живяше, правда же
и истина с ним ходяста. Бе бо всему хытр и гораздо умея, и поседе в
доброденьствии на отни столе и дедни» (Лаврентьевская летопись, под
1237 г. С. 467). Этот лирический портрет, в котором внешним чертам
князя придано такое большое значение, может сравниться только с
портретом волынского князя Владимира Васильковича, составленным
волынским летописцем, также особенно внимательным к судьбам вдовы
этого князя -»милой» Ольги. Волынский и ростовский летописцы -оба
писали для вдов своих князей, оба в какой-то мере отразили их чувства.
«Сии же благоверный князь Володимерь,- пишет волынский летописец,-
возрастомь бе высок, плечима великь, лицемь красен, волосы имея желты
кудрявы, бороду стригый, рукы же имея красны и ногы; речь же бяшеть в
немь толъста и устна исподняя дебела, глаголаше ясно от книг, зане
бысть философ велик, и ловець хитр, хоробр, кроток, смирен, незлобив,
правдив, не мьздоимець, не лжив, татьбы ненавидяше, питья же не пи от
вздраста своего. Любовь же имеяше ко всим, паче же и ко братьи своей,
во хрестьном же целованьи стояше со всею правдою истиньною,
нелицемерною» (Ипатьевская летопись, под 1289 г. С. 605).

Трогателен и прекрасен в «Повести о разорении Рязани Батыем» образ
жены рязанского князя Федора - Евпраксии. Ее муж пожертвовал жизнью,
защищая в стане Батыя ее честь. Услышав о смерти мужа, Евпраксия «абие
ринуся из превысокого храма своего с сыном своим со князем Иваном на
среду земли, и заразися до смерти».

Скупая во всем, что касается личных чувств своих действующих лиц,
русская летопись отмечает все же, что суздальскому князю Всеволоду
Большое Гнездо было «жаль» своей «милой дочери» Верхославы. Всеволод
дал «по ней многое множьство, бес числа злата и серебра», богато
одарил сватов и, отпустив ее с великою честью, провожал ее до трех
станов. «И плакася по ней отець и мати: занеже бе мила има и млада».
Не забыта летописцем

74

и та безвестная женщина, которая, приняв ослепленного князя Василька
Ростиславича Теребовльского за умершего, оплакала его и выстирала его
окровавленную рубашку.

Описывая смерть волынского князя Владимира Васильковича, летописец не
преминул упомянуть о любви его к жене-»милой Ольге». Это была
четвертая дочь брянского князя Романа, но была она ему «всех милее».
Роман отдал «милую свою дочерь» за Владимира Васильковича, «посла с
нею сына своего старейшего Михаила и бояр много». Впоследствии ее
навещает брат ее Олег. С ее помощью на смертном одре Владимир
Василькович улаживает свои государственные дела, причем называет ее
«княгини моа мила Олго». Владимир и Ольга были бездетны. Предсмертные
заботы Владимира направлены на то, чтобы устроить судьбу ее и их
приемной дочери - Изяславы, «иже миловах ю аки свою дщерь родимую».
Владимир Василькович разрешает своей жене поступить после его смерти,
как ей вздумается - жить так или идти в черницы:

«Мне не воставши смотрить, что кто иметь чинити по моемь животе»',-
говорит он.

Нежный, задумчивый облик женщины-матери донесли до нас и произведения
русской живописи XII в. В них воплощена забота женщины, ее любовь к
умершему сыну.

Сохранился рассказ о том, какое впечатление у зрителей оставляли эти
произведения. Гордый князь Андрей Юрьевич Боголюбский, никогда ни
перед кем не склонявший головы, смелый воин, всегда первым бросавшийся
в битве на врагов, был поражен изображением Владимирской богоматери.
«Сказание о чудесах Владимирской иконы» говорит о том глубоком
впечатлении, которое произвела на Андрея Боголюбского икона
Владимирской богоматери. Увидев ее впервые, он пал перед нею на колени
- «припаде на земли»2. Впоследствии все свои победы над врагами сам он
и его летописец приписывали помощи этой иконы.

Во всех этих немногих упоминаниях женщина неизменно выступает в
обаянии нежной заботливости, проникновенного понимания государственных
тревог своих мужей и братьев. Дочь, мать или жена - она всегда
помогает

' Владимир говорит об Изяславе: «Бог бо не дал ми своих родити, за мои
грехы, но си ми бысть аки от своее княгине рожена, взял бо есмь ю от
своее матери в пеленах и воскормил». (Ипатьевская летопись, под 1287
г. С. 593.)

2 Сказание о чудесах Владимирской иконы божьей матери. Под ред. В. О.
Ключевского. // ОЛДП, Вып. XXX, 1878. С. 30.

75

своему отцу, сыну или мужу, скорбит о нем, оплакивает его после смерти
и никогда не склоняет его при жизни к трусости или самосохранению
ценой позора. Смерть в бою с врагами она воспринимает как должное и
оплакивает своих сыновей, мужей или отцов без тени упрека, без следа
недовольства, как воинов и патриотов, выполнивших свой долг, не
ужасаясь и не осуждая их поведения, а с тихою ласкою и с похвалой их
мужеству, их доблести. Любовь к мужу, отцу или сыну не притупляет их
любви к родине, ненависти к врагам, уверенности в правоте дела
любимого человека.

Русские женщины «Слова о полку Игореве» воплощают в себе те же черты,
которые хотя и скудно, но достаточно отчетливо донесли до нас летописи
и воинские повести XII-XIII вв. Мы можем с уверенностью представить
себе идеал женщины Древней Руси XII-XIII вв., который будет одинаков и
в летописи, и в воинских повестях, и в «Слове о полку Игореве»; только
в «Слове о полку Игореве» образ скромной, заботливой, верной и любящей
женщины, достойной жены своего героя-мужа, выступает с еще большей
отчетливостью и большим обаянием. Идеал женщины XII-XIII вв. заключает
в себе мало классовых черт. Класс феодалов не выработал собственного
идеала женщины, резко отличного от народного. Женщина и в среде
феодалов была предана своим заботам жены, матери, вдовы, дочери.
Большие государственные обязанности не были ее уделом. И именно это
способствовало сближению женских образов - феодальных и народных. Вот
почему Ярославна в «Слове о полку Игореве» представлена в образе
лирической, песенной русской женщины - Ярославны.

Эпический стиль в изображении людей ни разу не охватывает литературное
произведение полностью. Даже в «Слове о полку Игореве» этот эпический
стиль соединен со стилем средневекового монументализма. Как мы уже
видели, элементы эпического стиля явственно ощущаются только в
начальной части «Повести временных лет», впоследствии - в образах
женщин. Он сказывается в Ипатьевской летописи (характеристика Романа
Галицкого), в «Слове о погибели Русской земли», в «Житии Александра
Невского» (в характеристике шести храбрецов Александра Невского), в
«Повести о разорении Рязани Батыем» и в некоторых других
произведениях. Такая эпизодичность в проявлениях этого стиля вполне
понятна: стиль этот в основном выразился только в устном народном
творчест-

76

ве, а в литературе он отражался время от времени под воздействием
последнего. Поскольку же устное народное творчество киевского периода
известно нам в скудных остатках среди произведений письменных, многие
особенности этого стиля остаются для нас все же не ясными.

В изобразительном искусстве эпический стиль почти не отразился. Это и
понятно: изобразительное искусство было гораздо более «дорогим», чем
литература, но и в изобразительное искусство все же проникали
отдельные элементы эпического стиля через непосредственных
выполнителей воли заказчиков-феодалов. Вот что пишет по этому поводу
М. В. Алпатов: «До нас не дошло искусство, которое создавалось в Киеве
народом для себя. Смердам приходилось жить в курных избах
полуземляночного типа. Но они слагали песни о героях, голос протеста
простого люда звучал в городах на вече. У людей труда были свои идеалы
жизни и свои понятия красоты. Руками этих людей создавались киевские
здания с их пышным убранством. Вот почему и во многих великокняжеских
памятниках чувствуются отголоски народных художественных
представлений»'.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел литературоведение