Проблемы семантики и прагматики

ОГЛАВЛЕНИЕ

О.В. Александрова

ЕДИНСТВО ПРАГМАТИКИ И ЛИНГВОПОЭТИКИ В ИЗУЧЕНИИ ТЕКСТА ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

В настоящее время можно наблюдать, как различные подходы к изучению языка все больше отдаляются друг от друга, как представители того или иного направления в лингвистике ограничивают свои исследования лишь его узкими рамками и терминами. Естественно, ни в коей мере не следует умалить значение разработки отдельных направлений в изучении языка; безусловно, глубокие исследования отдельных направлений необходимы. Тем не менее, нельзя также отрицать, что сочетание и координация различных подходов к изучению языка и речи, их союз может дать очень плодотворные результаты для общего развития языкознания. Более того, в некоторых случаях (если не в большинстве) оказывается просто невозможным провести четкую границу между разными аспектами изучения языка: эти границы размыты, эти разные направления вторгаются на территорию друг друга, что позволяет взглянуть на языковые явления более широко, с разных точек зрения.
В настоящей статье будут рассмотрены некоторые вопросы прагматического и лингвопоэтического изучения текстов художественной литературы, то общее, что объединяет эти подходы и те различия, которые существуют между ними. Особенно интересным представляется использование этих двух аспектов изучения текста в применении к тексту словесно-художественного творчества, где главенствующей является функция воздействия, а функция сообщения, безусловно присутствующая в тексте, отходит на второй план.
Текст художественного произведения представляет собой совершенно особый материал. Как подчеркивается многими учеными, естественный язык является лишь строительным материалом для художественного текста [1]. Очень большую роль в восприятии художественного текста играют фоновые знания читателя. Художественное произведение порождает в сознании читающего различные ассоциации, которые задаются как самим текстом, так и опытом читающего.
Некоторые ученые считают, что для такого материала, каким является текст художественной литературы, метод прагматического исследования вообще неприемлем. Думается, однако, что это не вполне справедливое утверждение. Общеизвестен факт, что прагматика занимается изучением значения в составе контекста. Это положение является основополагающим для лингвистической коммуникации, что сближает прагматику и функциональный аспекты лингвистики в целом, и, в частности, грамматики. Обычно прагматика обсуждается наряду с синтактикой и семантикой. Различия между ними, как известно, были определены еще Ч.Моррисом в 1936 г. Так, синтаксис ассоциировался с чисто формальным изучением семиотических отношений, семантика рассматривалась как определенное отношение знака к его пользователю, включая психологический, биологический и социальный аспекты знака, прагматика же включала такие аспекты как дискурс, стратегии, социолингвистику [2]. Итак, синтактика изучает отношения между знаками, семантика - отношения знаков к тому, что они обозначают, а прагматика рассматривает отношения знаков к человеку, пользующемуся языком. Как подчеркивает Ю.С.Степанов, "изучение языка в лингвистике, его осмысление в философии, его освоение в искусстве слова - более или менее одновременно и параллельно во всех этих областях - направляются также по трем названным осям", т.е. синтактике, семантике и прагматике [3, c.3]. Таким образом, семантика изучает бинарную оппозицию формы и значения, прагматика же рассматривает триединые отношения между говорящим, формой и значением. С точки зрения прагматики важно также учитывать второго участника процесса коммуникации - слушающего или читающего, для которого и предназначено данное произведение речи. Понятно, что для того, чтобы понять контекст определенного речевого события, его коммуникативную роль в составе общего повествования, говорящий и слушающий, пишущий и читающий должны обладать общими фоновыми знаниями, которые включают не только собственно языковые знания, но и сведения исторического, культурного, социального характера. Это особенно важно для понимания именно текстов художественной литературы, поскольку для понимания характеров, событий, отношений читающий должен представлять себе достаточно хорошо весь историко-культурный и социальный фон того, что описывается в данном конкретном произведении речи.
Многие лингвисты полагают, что прагматика как бы занимает место над лингвистикой. Язык существует как система, а прагматика изучает то, как эта система используется. Семантические значения при этом рассматриваются с точки зрения определенной речевой ситуации и обязательно принимают во внимание участников процесса коммуникации. Так, Д. Лич определяет прагматику как изучение значения в связи с ситуацией речи [4].
Если проанализировать работы по прагматике в англо-американской лингвистике, можно легко заметить, что все они основываются на изучении дискурса, тексты художественной литературы в рассмотрение обычно не включаются. По-видимому, этот факт можно объяснить общей тенденцией англоязычной лингвистики к оперированию дискурсом. Кроме того, сам материал художественной литературы чрезвычайно сложен, как уже указывалось выше, для него характерны неоднозначная семантика, возможность различных интерпретаций. Своеобразной реакцией на подобное положение дел за рубежом было внимание отечественных лингвистов именно к художественному тексту [5; 6; 7].
В связи со сказанным хотелось бы обратить внимание на то, что изучение словесно-художественного творчества всегда было в центре нашей лингвистики. Именно здесь накоплен огромный опыт изучения этого рода текстов, а работы наших лингвостилистов считаются пионерскими, их изучают и берут за основу своих исследований наши зарубежные коллеги.
Отечественные исследователи шли от лингвистики текста, в составе которой рассматривался прагматический аспект художественной литературы. Таким образом, в фокусе внимания исследователей оказывается, из прочих прагматических проблем, проблема воздействия на адресата. Когнитивная прагматика ясно показала, что благодаря определенным языковым способностям говорящие могут по-разному конструировать ситуацию в целях языкового кодирования. Такое различие явно обусловлено прагматическими обстоятельствами и широко используется авторами художественных произведений. Сама задача прагматического воздействия текста на читателя не вызывает никакого сомнения, и, если художественный текст подается в поэтическом ключе, нельзя не сделать вывода о том, что подобная лингвопоэтическая манера изложения диктуется соображениями прагматического порядка: влиять не только информацией, содержащейся в тексте, но и способом ее подачи.
Некоторое время назад в языкознании оформилось новое направление в изучении словесно-художественного творчества - лингвопоэтическое исследование художественного текста. Данное направление основано на развитии принципов сопоставительного языкознания, а пристальное внимание к нему со стороны языковедов объясняется развитием филологического подхода к процессу перевода художественной литературы [8]. Вопрос об оригинале художественного произведения и его переводе относится, как было показано в работах Л.В. Полубиченко, к области филологической топологии, так как вопрос о тождестве и различии приобретает здесь важнейшее значение [9]. В работах, посвященных филологической топологии, показано, что сопоставление текстов оригинала и переводов должно проводиться "на основе научно разработанных принципов сопоставления генетически родственных языков" [8, c.11].
Метод лингвопоэтического исследования художественного текста в целом основывается на традиционном понимании лингвистической поэтики, которая отождествляется с языком художественной литературы [10]. Последний, в свою очередь, определяется как: 1) "язык, на котором создаются художественные произведения (его лексикон, грамматика, фонетика), в некоторых обществах совершенно отличный от повседневного, обиходного языка,.. 2)поэтический язык, система правил, лежащих в основе художественных текстов, как прозаических, так и стихотворных, их создания и прочтения (интерпретации)" [10, с.608]. Предложенный В.Я. Задорновой метод лингвопоэтического анализа текста отличается от лингвостилистического метода прежде всего тем, что он применим только к текстам словесно-художественного творчества, в то время как лингвостилистический метод позволяет исследовать стилистические особенности всех языковых уровней. Он применим к любому тексту, принадлежащему любому регистру. "Лингвопоэтический анализ - это такое изучение словесно-художественного творчества, которое, основываясь на всех доступных исследователю фоновых знаниях, применяет эти знания, чтобы выяснить, как разные средства языка используются писателем для осуществления его художественного замысла" [8, c.14].
Итак, метод лингвопоэтического исследования предполагает анализ всей совокупности лингвистических средств фонетического, лексического, грамматического, стилистического характера, используемых в данном художественном произведении, которые определяют уникальность и неповторимость последнего. Лингвопоэтический метод исследования всего комплекса лингвистических средств, используемых автором в данном его произведении, позволяет рассмотреть формирование функции воздействия в данном конкретном тексте словесно-художественного творчества.
Понятно, однако, что любое художественное произведение предназначено для читателя. Одной из прагматических характеристик художественного текста является его адресованность, и это, конечно, учитывается в авторской интонации. Последняя включает также возможности для создания художественного воздействия, которое должен испытывать читатель при восприятии текста. Как справедливо отмечает М.С. Чаковская, "лингвопоэтический анализ начинается как бы "сверху": от художественного содержания-намерения произведения к анализу используемых лингвистических средств" [6, c.15].
Если проанализировать работы, посвященные прагматическому изучению текста, можно заметить, что в них фактически не упоминается функция воздействия, выполняемая лингвистическими средствами. Больше внимания обычно уделяется использованию этих лингвистических средств в определенных ситуациях. Этим фактом, по-видимому, можно объяснить то обстоятельство, что некоторые вполне привычные для лингвистики текста характеристики - адресованность, общая организация текста и т.д. - оказались за рамками внимания прагматики. Думается, в связи с этим, что определение прагматики должно включать иллокутивные характеристики того воздействия, которое оказывает текст словесно-художественного творчества.
Представляется важным указать еще на один аспект обсуждаемой проблемы. Теория речевых актов, давшая понятие иллокутивных сил, оперировала лишь в рамках отдельных предложений. Однако любой тип текста также имеет свои иллокутивные характеристики. В то же время любой текст имеет собственную прагматическую ориентацию. Лингвопоэтическое изучение текста художественной литературы дает возможность рассмотреть всю совокупность лингвистических средств, функционирующих на уровне текста, при этом учитывается общая прагматическая ориентация текста, направленная на читателя.
Итак, в заключение следует еще раз отметить, что привлечение разных подходов к изучению художественного текста позволяет проникнуть в ткань художественного произведения, увидеть его особенности, понять творческий замысел автора. Невероятная сложность словесно-художественного творчества, его отличие от других видов речи вызывает необходимость разработки целого комплекса методов его анализа, В данном случае умелое сочетание лингвопрагматического и лингвопоэтического подходов к изучению текстов художественной литературы позволит сделать еще один шаг в их постижении.

БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК

1. Тураева З.Я. Лингвистика текста. М.: Просвещение, 1986. С.13-21.
2. Morris C.W.  Semiotics And Scientific Empiricism.  В кн.: L. Rougier (ed.).  Actes du congres international de philisophie scientifique.  Vol.1, Paris, Hermann, 1936.
3. Степанов Ю.С.  В трехмерном пространстве языка. М.: Наука, 1985. С.3.
4. Leech G.N.  Principles Of Pragmatics. 1983.
5. Караулов Ю.Н. Русский язык и языковая личность. М.: Наука, 1987.
6. Чаковская М.С. Текст как сообщение и воздействие. М.: Высшая школа, 1986.
7. Молчанова Г.Г. Семантика художественного текста. М.: Фан, 1988.
8. Задорнова В.Я. Словесно-художественное произведение на разных языках как предмет лингвопоэтического исследования. М., 1992.
9. Полубиченко Л.В. “Дифференциальная лингвистика” и “филологическая топология” // Вопросы языкознания. 1979. № 4.
10. Лингвистический энциклопедический словарь. М., 1990. С.269.

И.В. Бондаренко

ИССЛЕДОВАНИЕ МЕТАФОРЫ НА СЕМАНТИЧЕСКОМ
И КОГНИТИВНОМ УРОВНЯХ

Приняв за рабочее определение метафоры такое соположение референтов, в результате которого возникает семантическая концептуальная аномалия, мы включаем функционирование метафоры в семантическую теорию и в сферу познания. В этом случае требуется прояснить, что реально стоит за этим включением.
Под семантической теорией метафоры понимается исследование способности метафоры к передаче непереводимой информации и соответственно исследование притязаний метафоры на достижение истинного проникновения в реальность ( суть вещей) [1].
Основное понятие семантической теории - когнитивный процесс. Производство метафор - это не просто лингвистическое явление, которое происходит на поверхностном уровне языка; оно берет начало в более глубинном когнитивном процессе творческого характера, открывающем новые возможности развития значений [2].
Описание того, как работает метафора (или как развивается мысль), связано с изучением процессов, происходящих в нашем сознании, когда мы неожиданно объединяем два референта, относящихся к двум весьма отличным друг от друга сферам опыта. В связи с этим необходимо предположить существование глубинных структур человеческого разума в качестве устройства, порождающего язык. Путем определенных иерархически организованных операций человеческий разум сопоставляет два референта, в значительной степени несопоставимые, что ведет к семантической концептуальной аномалии, симптомом которой является определенное эмоциональное напряжение. Помимо общего смятения и напряжения чувств, мы достигаем самого важного - усилия сознания, чтобы соотнести эти референты друг с другом. Функция сознания - связывать; оно работает, только связывая, и может связывать любые два предмета неисчислимым множеством разных способов. Какой именно способ будет избран, определяется отношением к некоторому большому целому или к цели, и хотя мы далеко не всегда можем обнаружить эту модель, сознание никогда не действует бесцельно. Обычно сходство является наиболее очевидной основой переноса, поскольку метафора должна быть понятна. С другой стороны, своеобразные модификации "содержания" (главного референта), которые возникают благодаря "оболочке" (тому, что он напоминает), являются в гораздо большей степени результатом различий между референтами, чем сходства между ними. Это связано с тем, что метафора призвана создавать некоторый новый смысл, то есть обладать суггестивностью. Слишком суггестивная метафора находит слабое подтверждение в опыте, а слишком экспрессивная, то есть подчеркивающая аналогии, ранее не замечавшиеся, может получить широкое распространение и в конце концов слиться с обычным языком.
Таким образом, концептуальный процесс, порождающий метафору, распознает как сходные свойства референтов, на которых основывается аналогия, так и несходные, на которых строится семантическая аномалия. Степень сходства и несходства определяет истинное значение метафоры.
Расположение иерархии идеальных конструкций на двух уровнях глубинных структур - семантическом и когнитивном - призвано продемонстрировать, что в основе семантического процесса лежит процесс когнитивный. При этом поверхностный язык, на котором мы говорим, существует на самом верху иерархии идеальных конструкций. Он не избегает взаимодействия с более глубокими структурами семантики и познания. Обеспечивая контекст для интерпретации, поверхностный язык определяет значения семантических компонентов метафоры. Следовательно, можно постулировать существование трех уровней идеальных конструкций когнитивного процесса, порождающего метафору: 1) поверхностный язык; 2) семантика; 3) познание. Мыслительный процесс, представленный в идеальных конструкциях этими тремя уровнями, соотносит их друг с другом при производстве метафор и при помощи более общего процесса познания. Рассматриваемые изнутри, метафоры функционируют как когнитивные процессы, с помощью которых мы углубляем наши представления о мире и создаем новые гипотезы. Рассматриваемые извне, они функционируют в качестве посредников между человеческим разумом и внешним миром.
Названные три уровня зависят друг от друга и проникают один в другой. Описывая метафору как семантический процесс, следует обращаться к поверхностному языковому контексту, в котором она возникает; рассматривая метафору как когнитивный процесс, следует учитывать чувственно воспринимаемое окружение, в котором рождается знание. Попытаемся рассмотреть три аспекта единого метафорического процесса.
Анализ того, как используются метафоры - это описание метафор на первом уровне объяснения, как элементов поверхностного языка. Например, когда ученый открывает новое явление, то есть создает новое понятие, он должен его назвать. Зачастую он пользуется существующими языковыми средствами, в которых за каждым словом уже закреплено значение. Чтобы быть понятым, ученый выбирает такое слово, значение которого способно навести на новое понятие. Слово приобретает новое терминологическое значение через посредство и при помощи старого, которое за ним сохраняется. Это и есть метафора в научном языке. Именно таким образом в мореходстве появились метафорические наименования: "teabagging" со значением the partial submersion of helmsman and crew when hanging over the side of a boat while attached to a wire;"knight head" (букв."рыцарская голова") - "недгедс", что обозначает "upper ends of the foremost pair of square frames in hull between which the bowsprit is set for security. They often have ornamental carvings" и др..
Подобные типы употребления метафоры постоянно встречаются в научном языке; они используются как языковые средства для передачи семантических сдвигов в концептуализации, преследующих разнообразные цели. Такие метафоры получили название "передающих", так как предлагают обычно метафорическое прозрение ограниченного масштаба.
Исследования метафоры, ограничивающиеся первым уровнем, то есть трактующие метафору как поверхностное языковое явление, не обладают объяснительной силой и не могут нас удовлетворить. Подобные теории говорят нам о том, как создавать метафоры и как пользоваться ими, но не объясняют фундаментальную природу метафоры как компонента человеческого познания.
Ключевая роль в процессе познания принадлежит "базисным метафорам", которые выступают как гипотетические допущения, лежащие в основе той или иной теории, научной дисциплины, сферы человеческой деятельности. При рассмотрении базисных метафор мы переходим на третий когнитивный уровень.
Изобретатель базисной метафоры хочет охватить определенную сферу человеческой деятельности или область науки целиком. В поисках ключа к ее познанию он выбирает иную область фактов, доступных пониманию на уровне здравого смысла, с тем чтобы в дальнейшем постичь исследуемую область в терминах уже известной. Исходная область становится его базисной аналогией, или базисной метафорой. Характерные свойства, основные понятия известной области становятся отправным пунктом в изучении новой области; при этом исследуемые факты интерпретируются в терминах знакомых категорий.
В качестве фундаментальной базисной метафоры в мореходстве используется метафора, основанная на персонификации корабля, его уподоблении животному - "A ship is like an animal". Ассоциации, восходящие к базисной метафоре, дают возможность увидеть предмет "в свете" другого предмета, что позволяет применить знание, опыт, приобретенные в одной области для решения проблем в другой области. Именно таким образом осуществляется распространение знаний от одной научной парадигмы к другой [3].
Сформулированная морская базисная метафора ориентирует внимание на систему сходств, имеющих отношение к таким параметрам, как потребление и расход энергии, движение, воспринимающие (чувствительные) системы.
Нередко процесс исследования, начавшийся с признания базисной метафоры основной идеей всего построения, идет по пути выдвижения "передающих метафор", вырастающих из базисной. Ученые двигались именно в этом направлении, когда приписывали кораблям многочисленные свойства животных. Так появились у корабля "ship's eye"; "bull ring"; "donkey boiler"; "turtle back"; "cat's paws"; "shark's mouth"; "ram bow"; "monkey face" и др.
Базисная метафора может меняться, вводя новую область уподоблений, что способствует дальнейшему процессу познания через эту новую область.
Длительность пребывания моряков в рейсе, требующая от человека бытового вживания в корабль, вызывает новую метафору - "A ship is like a house". Поэтому для наименования частей судна, его оборудования и оснастки используют названия предметов домашнего обихода: "spoon bow"; "fork beam"; "pillow block"; "dead flat"; "deck house"; "house flag"; "take-home speed"; "Christmass tree" и другие.
В последнее время принципиально изменилась степень участия человека в управлении судами. Морские корабли оснащены спутниковыми навигационными приборами, имеют автоматическое управление (push-button ship),становятся быстроходными. Смена научной парадигмы повлекла за собой изменение в базисной метафоре. Появилась ассоциация "A ship is like a bird", которая позволяет выявить у корабля "bridge wing"; "bow feather"; "swan bow"; "hold wing" и др.
Кроме того, у сверхсовременных лайнеров появляются "атомное сердце", "корабельный мозг" и т.п. в связи с новой базисной метафорой "A ship is like a human being". Эта парадигма вызвала к жизни следующие метафорические наименования: "mother ship"; "sister ship"; "parent ship"; "ship's husband"; "vessel idleness"; "dead ship"; "lazy painter" etc.
Подобная практика расширения знания путем выдвижения базисных метафор, возникающих из интуитивных представлений о животных, о нас самих и о мире, нас окружающем, существует не одно столетие. Начиная от Платона, с его учением о неизменном царстве форм, и кончая Эйнштейном, исходившим из строгой математической упорядоченности мира, ученые прибегали в скрытой или явной форме к базисным метафорам как к фундаменту своих теоретических построений.
При рассмотрении базисных метафор мы окунулись в сферу третьего когнитивного уровня, почти полностью игнорируя уровень семантической теории, которая имеет отношение как к поверхностному языку, так и к сознанию. В семантической теории метафоры ведущая роль отводится процессу воображения, которому приписывается семантическая функция [1]. Однако возникает вопрос, в каком направлении следует искать верную оценку семантической роли воображения. Представляется, что изобразительный аспект метафоры заложен в работе подобия, как это и предполагал Аристотель, говоря, что создавать хорошие метафоры означает видеть сходства.
Чтобы понять работу подобия в метафоре и верно оценить роль изобразительного аспекта, необходимо проследить, какие изменения претерпела теория метафоры на семантическом уровне по сравнению с традицией классической риторики. В этой традиции метафора была справедливо описана в терминах отклонения от нормы, но отклонение ошибочно приписывалось исключительно лишь названию. Вместо того, чтобы называть вещь общепринятым для нее именем, ее обозначают посредством "чужого" имени. Основной причиной такого переноса считалось объективное сходство между самими вещами или субъективное сходство элементов постижения этих вещей. Что касается цели этого переноса, то предполагалось, что он либо заполняет лексическую лакуну и таким образом служит принципу экономии, который контролирует присвоение имен новым вещам, новым идеям, либо украшает речь и тем самым служит главной цели риторической речи, состоящей в том, чтобы убеждать и ублажать.
Новое осмысление проблемы в семантической теории состоит в том, что в отличие от классической риторики, которая описывала "действие смысла" на уровне слова, создание семантического сдвига исследуется на уровне смысла. Такова основная предпосылка последующего анализа.
При анализе работы подобия в создании метафорического значения одновременно исследуется связь с ней изобразительного аспекта.
В работе подобия решающим моментом является семантическая инновация, которая характеризует метафорическое выражение и благодаря которой новая семантическая уместность, новое семантическое согласование установлены таким образом, что "творят смысл" высказывания. Иными словами, метафорическое значение состоит не только в семантическом конфликте, но и в новом значении, которое возникает на основе буквального значения, то есть значения, рождающегося при опоре только на обыденные лексические значения общеупотребительных слов. Именно здесь. в изменении, характерной черте семантической инновации, играют роль подобие и соответственно воображение. Работа подобия должна быть присуща и гомогенна отклонению от нормы, семантической инновации. Она лежит в основе перехода от буквальной несогласованности к метафорическому согласованию двух семантических полей. Новое согласование, свойственное значимому метафорическому выражению, проистекает из типа семантической близости, неожиданно возникающей между словами, несмотря на расстояние между ними. Вещи или идеи, которые были отдалены, представляются теперь близкими. Подобие, в конечном счете, есть не что иное, как сближение, вскрывающее родовую близость разнородных идей.
Исходя из кантовского понимания творческого воображения как схематизированной операции синтеза, необходимость включения процесса воображения в семантику метафоры становится совершенно очевидной. На первом этапе создания метафорического значения воображение понимается как видение, гомогенное самой речи, но уже влияющее на сближение расстояния между значениями слов. Роль творческого воображения здесь именно в прозрении, способности увидеть подобное. Как известно, чтобы создать метафору, следует сохранять прежнюю семантическую несовместимость посредством новой совместимости. Прозрение подобного - это и есть осознание конфликта между прежней семантической несогласованностью и новым согласованием. Видеть подобное - значит видеть одинаковое, несмотря на имеющиеся различия. Такое напряжение между одинаковостью и различием характеризует логическую структуру подобного. Воображение в соответствии с этим и есть способность создавать новые типы семантического напряжения и создавать их не над различиями, как в понятии, а несмотря на различия. Воображение является тем этапом в создании типов, когда родовое сходство не достигло уровня концептуального согласия, а пребывает охваченным напряжением между отдаленностью и сближением. В этом состоит первая функция воображения.
При создании метафорического значения проявляет себя второй аспект воображения - его изобразительное измерение. Этот аспект формирует образный характер метафоры. Иными словами, вторая функция воображения состоит в изображении семантической инновации, или в изображении смысла путем проявления образов, возникающих и контролируемых когнитивным процессом. В ходе создания образов речь начинает менять логическое расстояние, рождая семантическое сближение. В этом случае изображение и воображение представляют собой конкретную среду, в которой и сквозь которую мы видим сходства. Следовательно, воображать - это не значит обладать ментальным изображением чего-либо, но значит проявлять связи путем изображения. Эти образы приводят метафорический процесс к конкретному завершению. Метафорическое значение не только схематизируется, но и позволяет прочитать себя в образе, в который оно превращено. Метафорический смысл, порожденный в толще воображения, проявляется на уровне речи.
Понятие метафорического смысла неполно без описания метафорической референции. Слово "проникновение", используемое для когнитивного аспекта метафоры, удачно передает движение от смысла к референции. Проблема референции в метафоре заключается в следующем: при использовании метафоры приходится учитывать совместно как бы две перспективы - до и после метафорической трансформации. Речь идет о проблеме неоднозначности в референции, когда метафорическая референция сохраняет прежнее обыденное видение в напряженной связи с новым, которое она предлагает. На этом этапе роль воображения состоит в приостановке первоначальной обыденной референции и в планировании новой возможности описывания мира.
Таким образом, метафора отмечает способности человека улавливать и создавать сходство между очень разными реалиями. Эта способность играет громадную роль как в практическом, так и в теоретическом мышлении, способствуя порождению метафор. Причем метафора знаменует собой лишь начало мыслительного процесса: она как бы дает толчок развитию мысли. В речи она дает толчок семантическому процессу, затем постепенно стирается, утрачивает образ, лежащий в ее основе, на смену ему приходит понятие (значение слова).

БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК

1. Рикер П. Метафорический процесс как познание, воображение и ощущение // Теория метафоры. М.: Прогресс, 1990. С.416.
2. Маккормак Э. Когнитивная теория метафоры // Теория метафоры. М.: Прогресс, 1990. С.376-377.
3. Минский М. Остроумие и логика когнитивного бессознательного // Новое в зарубежной лингвистике. Вып. 23. М., 1988. С.291-292.

Л.Б. Бойко

К ВОПРОСУ ОБ ОТРАЖЕНИИ КАРТИНЫ МИРА В ПЕРЕВОДЕ

Многовековой опыт перевода как гуманитарной практики в области взаимодействия культур получает перспективу нового осмысления в свете современного учения о языковой картине мира.
Положительное решение проблемы переводимости имело в своей основе предпосылку о том, что различные языки отражают в первую очередь тот опыт человечества, ту часть человеческого бытия, которая является общей для всех homo sapiens. В языковой картине мира каждого народа отображена значительно большая доля общего, чем уникального для каждой культуры, опыта. Общая картина мира служит посредником и основой как при взаимопонимании индивидов, так и целых культур [1]. Именно общая часть картин мира делает возможным существование системы стабильных (постоянных и вариативных) языковых соответствий.
Для переводчика объективная языковая картина мира условно подразделяется на две неравных части: большую, находящую адекватные соответствия в языке перевода (ПЯ), и меньшую, не имеющую таких соответствий в силу отсутствия и, следовательно, неотраженности в ПЯ определенной части культуры чужого языкового коллектива. Эта последняя, хоть и меньшая доля языковой системы, доставляет переводчику больше всего хлопот, предоставляя одновременно широчайшую творческую свободу и налагая огромную ответственность за вынужденное участие в заполнении лакун в картине мира ПЯ.
На практике переводчик имеет дело с текстом - "фрагментом картины мира, проинтерпретированным субъектом"[1, с.240]. Если рассматривать процесс порождения и декодирования текста в категориях объективности - субъективности, то уже на этапе создания текст - в нашем случае художественный - фиксирует индивидуальную, а значит, в значительной мере субъективную картину мира автора. Несомненно, однако, что соотношение объективного и субъективного в процессе коммуникации неизбежно склоняется в пользу объективного - в противном случае коммуниканты лишились бы основы для взаимопонимания. И все же это соотношение бывает особенно подвижным в случае восприятия художественного текста.
Прагматическая сущность любого коммуникативного акта состоит в попытке воздействовать на систему ценностей адресата. "Текст способен изменить модель мира в сознании получателя... Коммуникация - это вторжение в систему сознания реципиента, построение в его когнитивной системе определенной модели мира, не обязательно совпадающей с моделью мира говорящего и с онтологически существующей картиной мира" [3, с.105]. Таким образом, фрагмент индивидуальной картины мира одного субъекта (адресанта) не может не получать своеобразного преломления в сознании адресата, с поправкой на собственное миропонимание реципиента. Наглядной иллюстрацией отражения индивидуальной картины мира в творчестве могут послужить многочисленные варианты воплощения одной и той же идеи в различных семиотических системах (живопись, ваяние, кино и т.д.); в разных жанрах внутри одной семиотической системы; наконец, индивидуальные интерпретации в пределах одного жанра.
В условиях межъязыковой коммуникации между автором и читателем - адресантом и адресатом - стоит личность переводчика "медиума", в силу объективных и субъективных факторов неизбежно передающего информацию с искажениями. Помимо ожидаемых сложностей с системными несоответствиями и окказиональных проблем речевой природы на процесс творческой перекодировки чужого текста накладываются личностные, социальные и другие факторы, отраженные в миропонимании переводчика - что, собственно, и делает этот процесс творческим: "...понимание текста, относящегося к другой культуре, и автора с другим мировоззрением неизбежно связаны с утратой части информации и с привнесением новой информации и новой оценки, зависящей от эстетических, этических, идеологических установок интерпретатора" [4, с.9]. Влияние личности переводчика и стереотипов, в которых он живет, на результат его труда породило новое направление исследований в рамках переводоведения - имагологию [5].
Трудно переоценить роль и степень ответственности переводчика в процессе переадресации текста реципиенту, не владеющему языком оригинала. До какой же степени волен переводчик-толкователь вторгаться в картину мира, созданную автором исходного текста? А.Карельский, например, совершенно справедливо поднимает вопрос переводческой этики, утверждая, что "заповедью переводческого труда должно быть сознательное ограничение своей творческой индивидуальности в пользу переводимого автора" [2, с.240]. И все же вмешательство как в семантическую, так и в прагматическую субструктуры текста происходит. Действительно ли оно неизбежно? Чем мотивировано? Как сказывается на восприятии новой, переводной картины мира?
Попытаться заглянуть в суть этой проблемы позволяет контрастивное исследование перевода и оригинала художественного произведения. Наиболее наглядно и убедительно выглядят примеры несовпадения отдельных фрагментов при сопоставлении картины мира оригинала с картинами мира переводов, выполненных различными авторами, либо с разными версиями, представленными одним переводчиком. Этот последний вариант привлекателен для исследователя повышенной степенью надежности исходного материала: критический пересмотр собственного труда не может иметь иной цели, чем устранить недостатки предыдущего варианта и убедиться в правильности видения остальной картины мира оригинала. В нашем случае расчет на объективность выводов основан еще и на том, что контрастивному анализу были подвергнуты две версии перевода новеллы Д.Голсуорси "Цвет яблони", выполненные в разные годы таким признанным мастером перевода, как Р.Райт-Ковалева. Рамки статьи позволяют остановиться лишь на немногих из интересующих нас фрагментов, поэтому, оставив без внимания внесенные во второй вариант поправки, сосредоточимся только на отдельных не подвергшихся изменениям моментах, которые, очевидно, должны свидетельствовать об убежденности переводчика в их уместности в данном контексте.
Одной из отличительных черт советской переводческой школы является непременное введение пояснительных элементов при переводе библейских, мифологических аллюзий, иноязычных включений. Приемы добавления и экспликации широко применяются в мировой переводческой практике по известным переводоведению причинам лингвистического и экстралингвистического характера. Особая их распространенность на вышеуказанные области знания в переводах советских изданий объясняется, на наш взгляд, весьма утилитарной причиной: установкой на доступность литературы самому широкому кругу читателей. В зарубежных изданиях серьезной литературы упоминания античной классики, Библии и т.д. не комментируются, так как у читателя соответствующего уровня образования предполагается наличие необходимого тезауруса. В результате известных идеологических бурь и потрясений, которые претерпели советское образование и культура, даже относительно образованный читатель оказался, к сожалению, не подготовленным к самостоятельному восприятию информации, обогащенной сложными импликациями тезаурусного свойства.
Следование принципам советской переводческой школы и осознание широты (т.е. узости) кругозора потенциального массового читателя неизбежно отразилось и на характере добавлений, привнесенных в перевод Р.Райт. Так, переводчик берет на себя роль не столько толкователя, сколько наставника, когда как в эпиграфе, так и в корпусе текста ПЯ указывает источники цитирования, отсутствующие в оригинале. Отчасти просветительскую функцию выполняет и привнесенная в текст перевода характеристика мести богини любви Киприды:

Катафорическое введение негативной семы в отсутствие тезаурусного базиса подготавливает дистантную актуализацию аллюзии читателем переводного текста. Таким образом переводчик восстанавливает недостающий в ассоциативной картине мира читателя компонент.
В следующем примере добавление имеет другую природу - социально-культурного плана:

В силу обстоятельств социально-исторического характера современный русский читатель (был) не знаком с практикой работы с клиентами в западных банках. Квант, представленный в тексте ОЯ двумя репликами диалога несобственно-прямой речи, не имеет шанса реализовать свой пресуппозиционный потенциал в тексте ПЯ иначе, как посредством экспликации. Доступными средствами переводчик "подтягивает" картину мира потенциального реципиента к той, на которую ориентировался автор.
Примеры добавлений различной природы в тексте исследуемого перевода исчисляются десятками. Очевидно, что целью переводчика является обеспечение понимания сообщения путем максимального сближения картин мира ОЯ и ПЯ. Отчего же тогда при сравнении текста оригинала и двух версий перевода мы наблюдаем такое явление совершенно парадоксального свойства, как сохранение в последнем варианте ПЯ явных семантических несоответствий? Они обнаруживаются в переводе названий растений. Некоторые варианты очевидно ошибочны, как, например, передача сочетания "the golden furze" как "золотой боярышник". Лексема "furze" имеет в русском языке однозначное соответствие "дрок" - растение семейства бобовых, с желтыми или беловатыми цветами, что и объясняет описание куста в тексте ОЯ с помощью эпитета "golden". Боярышник же никогда не цветет желтыми цветами.
Другую ошибку переводчика обнаруживает ситуативный контекст. Действие в новелле происходит ранней весной, в апреле, когда только распускаются первые листочки и начинают цвести сады. Первыми появляются цветы на косточковых плодовых деревьях, к которым и относится "blackthorn" - "дикая слива, терн". В завязке описывается могила, на которую кто-то бросил "a blackthorn spray". Исходя из словарной дефиниции слова "spray" - a number of flowers or leaves on one stem or branch, - можно сделать вывод, что описывается цветущая ветка дикой сливы, в переводе же находим "ветку шиповника".
Не раз и не два в тексте ПЯ происходят подмены названий растений. Так, многократно упоминающаяся в оригинале лексема "thorn', обозначающая видовое понятие "колючий кустарник", как и составные с этим корнем слова достаточно произвольно конкретизируются в переводе как "терновник", "боярышник", "шиповник"; как "терновник" неожиданно переводится и "furze". "Milkwort" переводится и как "ленок", и как "истод".
Наивно было бы искать причины неточностей в несовершенстве словарей или невнимании переводчика к деталям, тем более, что у нас есть все основания полагать, что оставшиеся неизменными во второй версии варианты были выбраны переводчиком со всей ответственностью. Интерес представляет сопоставление двух вышеизложенных видов вмешательства: с одной стороны, переводчик активно вторгается в ткань повествования, чтобы "залатать" информационные пробелы, тем самым сохранить семантическую субструктуру текста и не допустить искажений в картине мира оригинала, с другой стороны, переводчик сам вносит эти искажения в отнюдь не безвыходных с точки зрения перевода случаях. Особо подчеркнем необязательный характер внесенных в текст изменений.
Ключом к разрешению этого противоречия может стать предположение об относительной релевантности информативных деталей для отражения той картины мира, которая представлена в оригинале художественного произведения. Так, среди вышеописанных можно выделить элементы семантической субструктуры тезаурусного свойства, многие из которых обладают импликационным потенциалом. Недостаточное внимание к таким семантическим компонентам может привести к разрушению не только семантической, но и прагматической субструктуры текста, в построении которой эти элементы принимают участие. В свою очередь, это приведет к неэффективной реализации когнитивной программы, заложенной в исходном сообщении. Таким образом, дополнения, внесенные переводчиком, если не обязательны, то желательны для достижения адекватности восприятия.
Удельный вес упомянутых выше семантических компонентов, представленных ботанической лексикой, оказывается весьма несущественным, в первую очередь для реализации прагматической функции сообщения. Роль отдельных элементов, не несущих конкретной импликационной нагрузки, подавляется общей функциональной значимостью описания красоты и поэтичности весенней природы, которая выступает лейтмотивом зарождающегося чувства и в данном случае является прагматически релевантным фактором в структуре текста. Осознание переводчиком приоритетной роли прагматики в содержании текста-воздействия (термин М.Чаковской) позволяет модифицировать элементы семантической субструктуры в соответствии со сложившейся слегка искаженной когнитивной программой.
Мы затронули лишь малую часть проблемы отражения картины мира в переводе, пытаясь обнаружить те факторы и мотивы, которые детерминируют стратегию переводчика при невынужденном вторжении в текст. Напрашивающийся вывод о том, что текст перевода может не пострадать от подобного вмешательства носит предварительный характер и требует дальнейшей проверки.

БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК

1. Серебренников Б.А. Роль человеческого фактора в языке. Язык и картина мира. Л.: Наука, 1988.
2. Карельский А. Творческая индивидуальность переводчика и его "стилистический слух" // Иностр. лит., 1994. № 6.
3. Тураева З.Я. Лингвистика текста и категория модальности // Вопросы языкознания. 1994. № 3.
4. Арнольд И.В. Объективность, субъективность и предвзятость в интерпретации художественного текста // Проблемы лингвистического анализа текста. Шадринск, 1993.
5. Soenen J. Imagology and Translation // Linguistica Antverpiensia XXVI, 1992.
6. Galsworsy J. The Apple Tree. - English Short Stories of the 20 Century. М: Радуга, 1988.
7. Голсуорси  Д. Цвет яблони. М.: Худ. лит., 1958.

8. Голсуорси  Д. Собр.  соч.: В16 т. М.: Худ. лит., 1962.

С.И. Болдырева

КОГИТОЛОГИЧЕСКИЕ АСПЕКТЫ ПЕРЕВОДА
(на материале анализа двух переводов романа М. Булгакова
"Мастер и Маргарита")

Лингвистические дисциплины, объектом которых является текст, прошли за последние пять десятилетий длинный путь от размежевания до интеграции. Cовременная лингвистика текста - это комплексная интердисциплинарная наука, в центре которой находятся проблемы изучения языковой личности и морфологии словесного искусства. В своей статье "Лингвистика текста и категория модальности" З.Я. Тураева выделяет восемь магистральных линий исследования, находящихся на стыке различных наук, объединенных принципом антропоцентричности [1]. Это и психология творчества и восприятия, и культурология, социолингвистика, прагматика, исследование языка как системы, воплощающей культуру народа.
Художественный текст представляет собой субъективный образ объективного мира и как таковой является индивидуальной опосредованной картиной мира, выраженной языковыми средствами. Художественный текст - артифакт, носитель как фактических знаний о мире, так и контрфактических картин мира. Подход к тексту с позиций когитологии, т. е. с позиций структуры знаний, носителем которой является текст, расширяет рамки исследования, позволяя рассматривать текст не только как отражение языковой личности писателя, но и как срез "духовного этимона" - истории, культуры нации. Это, в свою очередь, близко к герменевтическому подходу, когда смысл текста раскрывается в универсуме духовной культуры [2]. Филологическая герменевтика рассматривает текст как слепок мира, в тесной связи с субъектом, как единство субъективного и объективного бытия. Художественный текст, накладываясь на личностный тезаурус читателя в процессе декодирования, взаимодействует с его когнитивной системой, в результате чего происходит своеобразная "трансформация онтологий мира" [1, c.109]. При этом особое значение приобретают социальный и историко-культурный контексты восприятия и лингвистические средства создания таких контекстов. На первый план при таком подходе выходят проблемы соотношения структуры языковой личности автора и ее социального воздействия на реципиента и совпадение картины мира автора и читателя.
Эти проблемы всегда интересовали исследователей. Традиционно в качестве объекта выступал исходный текст, оригинал. В данной статье предпринимается попытка рассмотреть трансформации проявления языковой личности художника и созданной им субъективной картины объективного мира при переводе на другой язык.
Объектом исследования послужил "закатный роман" М. Булгакова "Мастер и Маргарита", над которым автор работал более 12 лет. В настоящее время известно более восьми редакций романа, каждая из которых, по существу, представляет собой частично измененную картину мира. Данный роман - сложное философско-лирическое произведение, поэма в прозе о любви и нравственном долге, произведение, в котором царит "счастливая свобода творческой фантазии и одновременно строгость композиционного архитектурного замысла"[3]. В то же время этот "роман о дьяволе" является блестящим примером гротескно-фантастического обнажения пороков человеческой природы и социального устройства общества на заре социализма.
Общеизвестно,что истинный талант всегда неповторим и как бы ни был хорош перевод, потери всегда неизбежны. Интересным в этой связи представляется замечание Р. Гари, который писал на французском и сам переводил некоторые свои произведения на английский язык, и наоборот. "Переводческий труд - сущая мука. Я написал "Леди Л" за полтора месяца, а пять лет спустя работал над французским вариантом девять месяцев"[4, c.227]. Подобные же трудности испытывал В. Набоков при переводе на русский язык с английского романа "Лолита". А. Пушкин считал перевод "самым трудным родом литературы"[5]. Частично это объясняется тем, что каждый язык представляет собой своеобразную систему, элементы которой находятся в отношениях, специфичных только для этой системы. Поэтому внутрилингвистические значения, присущие единицам ИЯ, обычно исчезают и заменяются внутрилингвистическими значениями, свойственными единицам ПЯ. Особая сложность возникает при переводе прагматических значений. Сами понятия, предметы, ситуации для носителей различных языков могут быть соотносимыми, однако отношения к ним могут быть различными. Потеря или искажение прагматических значений ведут к коституативным сдвигам, но наряду с этим, происходят индивидуальные сдвиги, которые в системе составляют поэтику переводчика. В результате конфронтации индивидуальной поэтики оригинала и поэтики переводчика происходит искажение картины мира оригинала. Проблемы переводимости, адекватности и эквивалентности перевода являются ключевыми в теории и практике перевода. Согласно определению А.Д. Швейцера динамическая эквивалентность предполагает, что содержание исходного сообщения передается таким образом, что реакция иноязычного получателя во всех существенных чертах соответствует реакции получателя сообщения на исходном языке [6]. Но, как справедливо считает В.Н. Комиссаров, эквивалентность содержания двух текстов еще не означает их адекватности [7]. Наиболее уязвимыми при переводе являются историко- и социокультурные компоненты значения слов, то, что и составляет дух нации, дух эпохи.
Рассмотрим на примере двух переводов романа "Мастер и Маргарита", сделанных М. Гинзбург и М. Гленни, как прагматическая адаптация сказывается на уровне передачи картины мира [10;11].  Важнейшую роль в создании сатирического и комического эффекта в романе играют антропонимические средства. Одновременно с этой ведущей функцией имена собственные (ИС) выполняют характеристическую функцию и создают неповторимый национальный и социальный контекст. Большинство ИС в романе являются говорящими именами, предикативными по своей сути, именами с прозрачной семантикой. К таким ИС можно отнести, например: Лиходеев, Богохульский, Босой, Бездомный, Семейкина, Загривов, Пролежнев, Варенуха, Куролесов, Канавкин, Бескудников, Двубратский, Полмесяц, Соков (буфетчик) и другие. Оба переводчика передают все ИС методом транслитерации, за исключением единственной попытки М. Гинзбург сохранить семантическую наполненность фамилии (псевдонима) одного из центральных действующих лиц малообразованного поэта Понырева - Бездомный (Homeless). Преобладающая пейоративность ИС полностью утрачивается, происходит нейтрализация оценочных сем, персонажи в переводах становятся безликими. Но наибольший ущерб наносится оригиналу на уровне передачи атмосферы мещанского быта, духовной убогости окололитературной и околотеатральной среды времен нэпа, где царит взяточничество, угодничество, где истинному таланту нет другого места, как в сумасшедшем доме. В обоих переводах ИС выполняют только назывную функцию. Представляется, что частичная компенсация могла быть достигнута путем перевода исходных значений, лежащих в основе ИС прилагательных или имен существительных и их дальнейшей трансформации в ИС (по аналогии Набатов - alarm - Alarmov) [8].
Обратимся к именам персонажей. Часть из них имеют выраженный национальный компонент: Дуся, Груня, Пелагея, Никанор, Прасковья и другие. Как правило, национальному компоненту значения соответствует социальный - эти имена типичны или для сельской местности, или для рабочей среды низких социальных групп. Им контрастируют претенциозные имена и отчества псевдоинтеллигентов, которые в сочетании с простонародными отчествами или неблагозвучными фамилиями производят комический эффект и являются языковым строительным материалом создания неповторимого образа жизни страны 20-х - 30-х годов. К таким именам можно отнести: Адельфина Буздяк, Аркадий Апполонович, Иероним Поприхин, Арчибальд Арчибальдович, купеческая сирота Настасья Непременова, мадам Семплеярова,мадам Дунчиль, профессор психиатрии Стравинский, финдиректор Римский, конферансье Дисорис Бенгальский, артистка разъездного районного театра Мелица Андреевна Покобатько, архитектор Семейкина-Галл. Особо выделяется своей неблагозвучностью группа ИС, прямо или косвенно связанных с писательской организацией (массолитом): Шпичкин, Буздяк, Желдыбин, беллетрист Бескудников, Абабков. При элементарной транслитерации этих ИС полностью утрачивается и предикативность, и образность, и эффект звуковой аранжировки оригинала. Перед англоязычным читателем предстает безликая, бесцветная картина, лишенная красок и оттенков, дыхания времени. В романе есть и топонимы, которые обладают мощным ассоциативным потенциалом. Например, в неблагозвучном, "вовсе непонятном", топониме Перелыгино, где располагаются вожделенные дачи и дома творчества, отчетливо угадывается Переделкино, излюбленное место отдыха известной творческой интеллигенции. Однако в обоих переводах ассоциативное поле утрачено.
Таким образом, рассмотрев элементы системы ИС оригинала и их вариантов в двух переводах, можно сделать вывод о том, что реакция англоязычных читателей не может соответствовать реакции читателей оригинала. Упрощение, нейтрализация национального, культурного, социального компонентов значения изменяют сетку координат, с помощью которой читатель переводов воспроизводит картину неизвестного ему общественного строя и образа жизни.Это же относится к переводу так называемых советизмов: примус (primuses) у М. Гленни и primus stoves у М.Гинзбург, корыто (basin), общая кухня, грольная лампочка, освещающая коммунальную квартиру, червонец и др.
Обобщая вышесказанное, можно сделать вывод, что ценность, эквивалентность и адекватность перевода следует решать системно, с позиций передачи картины мира оригинала.

БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК

1. Тураева З.Я. Лингвистика текста и категория модальности // Вопросы языкознания. 1994. № 3.
2. Арнольд И.В. Читательское восприятие  интертекстуальности и герменевтика // Интертекстуальные связи в художественном тексте. Спб.: Образование, 1993.
3. Булгаков М. Избранное / Предисловие Е.Сидорова. М., 1988.
4. Гари Р. Ночь будет спокойной // Иностр. лит. 1994. № 12. С.227.
5. Топер П. Перевод художественный. М., 1968.
6. Швейцер А.Д. Перевод и лингвистика. М., 1984.
7. Комиссаров В.Н. Теория перевода. М., 1988.
8. Newmark P. A Textbook of Translation. Prentice Hall, 1988. P. 215.
9. Булгаков М. Избранная проза. М., 1988.
10. Bulgakov M. The Master and Margarita. Translated by Mirra Ginsburg. L., 1967.
11. Bulgakov M. The Master and Margarita. Translated by Michael Glenni. G.B., 1967.

 
Т.Д. Алексеева

МОДЕЛИ СИНХРОННОГО ПЕРЕВОДА

В последнее время все большее внимание психологов и психолингвистов стал привлекать синхронный перевод (СП) как разновидность устного перевода и как вид коммуникативной деятельности. После экспериментального подтверждения синхронности процессов слушания и говорения СП в начале 70-х годов незамедлительно возник вопрос о психологических и психолингвистических механизмах, обеспечивающих одновременность слушания сообщения на исходящем языке (ИЯ) и собственно говорения переводчика на языке перевода (ПЯ). Решение данной проблемы вызвало появление ряда психологических и психолингвистических моделей механизмов СП. В настоящее время предложено совсем немного моделей, в том числе модели Д.Гервера и Б.Мозер, которые могут быть признаны чисто психологическими, и модели А.Ф.Ширяева и Г.В.Чернова как психолингвистические. В данной статье излагается краткое содержание этих моделей.
Основываясь на модели речевого восприятия М.Халле и К.Стивенса, модели "анализа через синтез", Д.Гервер рассматривает проблемы памяти и ее видов, проблемы распределения внимания и выделяет важный, по его мнению, этап контроля за порождаемым переводчиком текстом на ПЯ. Автор пытается доказать это благодаря наличию множественных поправок, которые выступают не иначе как определенной формой обратной связи. Переводчику во время перевода приходится сравнивать или проверять степень соответствия сегмента на выходе с ранее поступившим на входе. Это возможно как на поверхностном, так и на глубинном уровнях, и в случае принятия решения о несоответствии извлекаемого значения исходному переводчик поправляет только что произнесенный им сегмент перевода [7]. В психологическом описании механизма СП процесс перевода выглядит следующим образом.
Переводчик получает определенную порцию исходного сообщения до заполнения кратковременной буферной памяти на основании имеющихся данных о слуховом объеме памяти. Далее распознанная информация поступает на хранение в кратковременную рабочую память, чем, собственно, и объясняется способность переводчика осуществлять перевод в период приема новой порции информации. Оперируя информацией на обоих языках, он занят умственными действиями между восприятием сообщения на ИЯ и вокализацией последнего на ПЯ. Наличие возможности контролировать собственное сообщение предполагает кратковременную буферную память на выходе. При удовлетворительном соответствии извлекаемого значения исходному переводчик приступает к переводу нового сегмента на ИЯ. В противном случае он делает правку только что произнесенного им сегмента на языке перевода. И наконец, Д.Гервер выделяет долговременное хранилище лексико-грамматических эталонов на ИЯ и ПЯ, взаимодействующее со всеми процессами, участвующими при восприятии, обработке и речепроизводстве [6].
Другая модель, предлагаемая Б.Мозер, показывает последовательную обработку акустического сигнала по этапам, на которых происходит пошаговое укрупнение воспринимаемой информации, постоянно взаимодействующей со знаниями, хранимыми в долговременной памяти (ДП). В ее модели ДП представлена следующей информацией: акустические характеристики, фонологические правила ИЯ, синтаксическая, семантическая и контекстная информация ИЯ, концептуальная сеть и концепты, узлы, связи, контекстуальные знания, общие знания, синтаксическая, семантическая и контекстуальная информация ПЯ, фонологические правила ПЯ [8].
Выделенная стадия "производной абстрактной памяти" (GAM), эквивалентная, по мнению автора, кратковременной памяти, призвана хранить поступающую информацию, которая непрерывно разбивается на абстрактные "куски", заключающие в себе суть значений меньших единиц. Чем больше переводчик занят декодированием поступающей информации, иначе - ее трансформацией в большие фразовые единства, тем меньше у него остается возможностей для хранения уже декодированной информации. Автор указывает на то, что семь кусков в виде отдельных слов занимают приблизительно такой же объем хранения, как и семь кусков в виде несколько больших образований, таких как словосочетания или короткие фразы. Синтаксическая и семантическая информация играет решающую роль в этом процессе. Она хранится в ДП, куда возможен доступ в различные периоды времени на следующих этапах обработки: синтаксическая и семантическая обработка слова, поиск концептуальной базы, активация концептуальных связей. На последующих этапах обработки для выхода сообщения на ПЯ также имеется доступ к тем же структурным компонентам, хранящимся в ДП [8].
На этапе переработки семантической информации значительную роль может сыграть генеративная семантика, способная показать пути порождения значения на ПЯ. Б.Мозер полагает, что семантическая информация, которой располагает переводчик, представлена концептами, концептуальной сетью и концептуальными связями. Под "концептом" понимается узел в памяти, соответствующий тому или иному объекту или идее, которые могут быть названы или описаны. Концепты не являются словами или определениями слов. Они содержат не только семантическую информацию, которая не зависит от языковой структуры, но также сенсорную, фонетическую и синтаксическую информацию, определяемую структурой языка. Следовательно, можно допускать, что эквиваленты ИЯ и ПЯ хранятся в пределах одного и того же концепта, причем взаимосвязаны друг с другом. Связи существуют между различными узлами в пределах одного концепта, между отдельными концептами, между группами концептов. Число концептов в ДП неограниченно, отсюда неограниченно число связей, имеющихся между ними. По мере беспрерывного приобретения опыта и знаний постоянно устанавливаются новые концептуальные связи. Поэтому, заключает автор, в целях ускорения процесса перевода переводчику приходится строить как можно больше концептов и концептуальных связей [8].
На этапе синтаксической и семантической обработки сообщения на ПЯ и перед включением фонологических правил ПЯ функционирует механизм прогнозирования, который позволяет отбрасывать входную информацию, поскольку переводчик уже знает, о чем, собственно, идет речь. Б.Мозер подчеркивает, что чем больше знает переводчик, тем больше он может предсказать, и чем лучше он знает что-либо, тем быстрее он может предсказать. Также указывается на роль глагола, который несет наибольшее количество информации в силу большего числа связей с другими концептами, что существенно облегчает процесс прогнозирования [8].
Автор утверждает, что переводчик слышит не только голос выступающего, но и свой собственный голос, который звучит очень тихо, так как сообщение на ПЯ поступает через наушники в оба уха. Обработка своего собственного выхода (как второго поступающего сообщения) является функцией механизма, занятого к тому времени обработкой ранее поступившего сообщения на ИЯ. Если объем GAM полностью занят обработкой первого сообщения, то второе сообщение попадает на хранение в синтезируемую слуховую память. Если сообщение на ИЯ не заняло весь объем GAM, выход сообщения на ПЯ обрабатывается подобно сообщению на ИЯ и также хранится в GAM для дальнейшей обработки или сравнения в течение 15-20 секунд. Свои предположения автор иллюстрирует примерами из собственных наблюдений, когда в течение 45 минут переводчиками было сделано всего пять поправок, причем лишь в первые 15-20 секунд интервала, указанного выше [8].
Как видим, в отличие от модели Д.Гервера, в модели Б.Мозер уделяется гораздо больше внимания семантической стороне переводимого материала, а также делается попытка указать на роль прогнозирования, обусловленного прошлым опытом переводчика.
В психолингвистической модели А.Ф.Ширяева указывается на одновременность протекания процессов слушания речи на одном языке, решения переводческих задач и говорения на другом языке. Автор предлагает различные механизмы, обеспечивающие координацию рассматриваемых процессов в зависимости от степени владения синхронным переводом. Так, при низком уровне СП параллельность трех процессов носит условный характер и обеспечивается механизмом попеременного осуществления восприятия сообщения на ИЯ и порождения сообщения на ПЯ. При этом внимание переводчика периодически переключается и попеременно направляется то на воспринимаемое сообщение, то на поиск переводческих решений и реализацию сообщения на языке перевода. При профессиональном уровне владения СП параллельность указанных процессов обеспечивается механизмом синхронизации, который "регулирует распределение уровней осознавания (от актуального осознавания до бессознательного контроля) между компонентами деятельности переводчика. Ведущий уровень осознавания направляется при этом на творческие компоненты деятельности, каковыми обычно являются обработка, сопоставление и анализирование информации, необходимой для совершения адекватного действия, и особенно принятие решения о выборе одного варианта из множества возможных. Нижележащие уровни регулирования управляют техническими компонентами деятельности, к которым можно отнести и реализацию принятого решения"[5]. Автор подчеркивает, что механизм синхронизации успешно функционирует в условиях бесперебойного действия целого ряда речевых навыков, функционирующих без актуального осознавания, то есть при самых низких уровнях регулирования. Такие навыки обеспечивают "звукообразование, морфологические и словообразовательные аспекты переводческих действий и иногда выбор лексических и синтаксических средств" [5].
В целом психолингвистическая модель Ширяева содержит ряд ценных экспериментальных данных, имеющих немаловажное значение для совершенствования обучения синхронному переводу. В частности, была исследована проблема параллельности процессов восприятия исходного текста на ПЯ, а также темпоральные характеристики деятельности переводчика. Были рассмотрены некоторые проблемы компрессии речи в СП.
Предлагаемая последняя модель, разработанная Г.В.Черновым, избирает в качестве ведущих механизмов вероятностного прогнозирования (ВП) при восприятии сообщения на ИЯ и механизм упреждающего синтеза (УС) при порождении переводчиком сообщения на ПЯ [4; 2; 3].
В модели также постулируется лингворечевой механизм кумулятивно-динамического анализа (КДА) поступающего сообщения, который обеспечивает постоянное укрупнение смысловых единиц в оперативной памяти синхрониста, а также преодоление смысловых пробелов при восприятии сообщения. Предполагается, что результатом КДА семантико-смысловой структуры (ССС) поступающего сообщения на ИЯ является внутренняя программа высказывания как начальный этап порождения речи синхронистом. В силу эвристического и индивидуального характера КДА и в силу различий субъективной смысловой избыточности поступающей информации соотношение ССС сообщения на ИЯ и внутренней программы порождаемого высказывания на ПЯ не могут быть однозначны [3].
В основе понятия вероятностного прогнозирования лежит фундаментальное методологическое понятие опережающего отражения действительности и событий внешнего мира в живом организме [1]. Поскольку выделяемый механизм ВП считается “многоуровневым", иерархически организованным", в модели также исследуются уровни его иерархии, которые основаны на возрастании избыточности речевых единиц: слог, слово, синтагма, высказывание, связное сообщение [3]. При этом последние распределены по четырем ярусам по типу ВП: просодический, синтаксический, семантический и импликативно-смысловой. Семантический ярус модели следует считать ведущим, центральным ярусом механизма ВП, поскольку именно здесь выявляется семантико-смысловая структура сообщения как предмет и продукт деятельности СП. Все остальные ярусы механизма ВП служат тому, чтобы повысить надежность прогноза и содействовать эвристическому решению главной задачи - осмыслению с целью последующей передачи на ПЯ семантико-смысловой структуры сообщения на ИЯ [3]. Значение этих "вспомогательных" ярусов весьма существенно: без восприятия звуковой стороны речи не было бы и сообщения, отсутствие интонации отрицательно сказалось бы на восприятии смысловых отношений, определенное синтаксическое структурирование несет семантику и организует речевой дискурс.
В ходе развития сообщения (в период первых высказываний) строится поле вероятностного прогноза на все сообщение (или заданную подтему) и уровни механизма ВП все время взаимодействуют. При отсутствии взаимодействия происходят сбои, пробелы и ошибки в переводе [3]. Одновременно с развитием кумулируется семантико-смысловая структура сообщения и сужается поле вероятностного прогноза. С возникновением в сообщении новой подтемы процесс начинается снова.
Г.В.Чернов подчеркивает, что процесс ВП облегчается, если программы высказываний (или синтагм) исполняются на уровне автоматических операций и требуют незначительного внимания на самоконтроль, то есть обратную связь. В случае затруднений в восприятии и осмыслении (неразборчивость речи оратора, сложный синтаксис, появление незнакомых слов или терминов) внимание синхрониста полностью переключается на восприятие и осмысление поступающего сообщения и контроль за речью на ПЯ временно прекращается. В этом случае возможны ошибки и сбои в речи на ПЯ, которые остаются без исправлений. При восприятии в благоприятных условиях и при нормальном уровне избыточности внимание синхрониста может поглощаться контролем за речью на ПЯ.
Автор также решает проблему эквивалентности СП, предлагая считать инвариантом в переводе наиболее информативную в семантико-cмысловом плане часть семантико-смысловой структуры сообщения (его рематическую часть).
Таким образом, краткий обзор рассмотренных выше моделей Д.Гервера, Б.Мозер, А.Ф.Ширяева, Г.В.Чернова позволяет вскрыть важные моменты, характеризующие психологические и психолингвистические механизмы СП. В моделях Д.Гервера и Б.Мозер вскрывается многоканальный характер обработки информации, роль различных видов памяти, участвующих в СП, семантика высказывания как общая концептуальная основа при восприятии сообщения на ИЯ и его порождении на ПЯ, прогнозирование на некоторых этапах обработки информации как способ компенсации перегрузки механизмов переработки информации. Данные исследования осуществлялись в рамках психологической науки, они не ставили целью изучить собственно лингвистические особенности механизмов СП.
В психолингвистических моделях А.Ф.Ширяева и Г.В.Чернова описываются распределение внимания и уровней осознаваемости умственных действий и ведущий многоуровневый механизм вероятностного прогнозирования, благодаря которому достаточно убедительным является объяснение одновременности осуществления восприятия сообщения на ИЯ и его порождения на ПЯ. Данный механизм предполагает задействование нескольких ярусов (просодический, синтаксический, семантический, импликативно-смысловой), в ходе которого выявляются наиболее информативные опорные пункты сообщения, прежде всего в семантико-смысловом плане.
Постулируемый Г.В.Черновым лингворечевой механизм кумулятивного динамического анализа обеспечивает анализ поступающего сообщения и постоянное укрупнение смысловых единиц в оперативной памяти переводчика.
Резюмируя вышеизложенное, можно полагать, что основные положения рассмотренных выше моделей послужат основой дальнейших исследований синхронного перевода.
БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК
1. Анохин П.К.. Опережающее отражение действительности // Избр. тр. Философские аспекты теории функциональной системы. М.: Наука, 1978. С.7-26.
2. Чернов Г.В. Лингвистические основы синхронного перевода: Автореф. дис. д-ра филол. наук. М., 1980. 41 с.
3. Чернов Г.В. Текст лекций к спецкурсу: Психолингвистические основы синхронного перевода. М.: МГПИИЯ, 1984. 79 с.
4. Чернов Г.В. Теория и практика синхронного перевода. М.: Междунар. отнош. 1978. 208 с.
5. Ширяев А.Ф. Синхронный перевод: Деятельность синхронного переводчика и методика преподавания синхронного перевода. М.: Воениздат, 1979. 183 с.
6. Gerver D. Empirical Studies of Simultaneous Interpretation: A Review and a Model // Translation. Application and Research. New York: Gardner Press, 1976. P.165-207.
7. Gerver D. A Psychological Approach to Simultaneous Interpretation. META. 1975. Vol. 20. № 2. P.119-128.
8. Moser B. Simultaneous Interpretation: a Hypothetical Model and its Practical Application // Language Interpretation and Communication. New York and London: Plenum Press, 1978. P. 353-368.

Л.М. Бондарева

ФАКТОР СУБЪЕКТНОЙ АДРЕСОВАННОСТИ В ТЕКСТАХ МЕМУАРНОГО ТИПА
("Литература воспоминаний" в свете прагмалингвистики)

Развитие современной теории текста сопровождается постоянно возрастающим интересом лингвистов к категории адресованности, рассматриваемой в качестве определенного свойства вербального объекта - текста, посредством которого "опредмечивается представление о предполагаемом адресате и особенностях его интерпретационной деятельности" [1, с. 2]. Безусловно, что в глобальном значении направленность на адресат является неотъемлемой предпосылкой коммуникации вообще и онтологически присуща языку и человеческому мышлению. В известном смысле адресованность может также включать в себя понимание диалогичности текстового целого, диалогического характера отношений внутри текста, между текстами и т. д., что предполагает выход в область наиболее актуальных проблем филологической герменевтики (в частности, на уровне интеллектуальности).
Своеобразное преломление фактор адресованности находит в текстах мемуарного типа (ТМТ), представляющих собой субъективированные беллетризованные нефикциональные тексты, в основе которых лежит ретроспективно направленная когнитивная деятельность повествующего субъекта, реконструирующего факты прошлого опыта и идентичного реальной исторической личности автора воспоминаний. Характерно, что в данном типе текста коммуникативная активность автора носит разнонаправленный, лучевой характер, что вызвано неоднозначностью диалогического взаимодействия повествователя с реальной действительностью: будучи неизменно обращенным к миру прошлого, актуализирующемуся в ТМТ в виде воспоминаний, мемуарист/автобиограф в то же время непосредственно апеллирует к современной ему жизни, концентрированным воплощением которой для любого литератора является реальная и потенциальная читательская аудитория. Таким образом, постоянное общение повествователя с собственным прошлым осуществляется исключительно на базе и с позиций его настоящего, совпадающего со временем фиксации воспоминаний, а неразрывная духовная связь авторов ТМТ с незавершенной современностью находит свое выражение в строящихся по принципу прямого диалога отношениях "писатель-читатель".
На наш взгляд, в специфической сфере историографических и автобиографических ТМТ наиболее целесообразным представляется различение трех основных типов читателя*, обладающих разной степенью актуальности в плане лингвостилистических исследований:
1. "Реальный" читатель - его взаимоотношения с автором актуализируются лишь в процессе непосредственного восприятия конкретной читательской аудиторией текстов воспоминаний, что является предметом специальных социологических исследований и не подлежит, таким образом, нашему рассмотрению.
2. "Идеальный" читатель - диалог автора с таким читателем органически присущ любому ТМТ, как и каждому литературному произведению вообще, и носит имплицитный характер, поскольку представление писателя о своем читателе, которому адресовано произведение и который является определенной "читательской идеей", отражается в целом повествовании, затрагивая все структурные уровни текста. Подобная направленность на известный читательский круг всего текстового целого реализуется в системной совокупности текстовых формальных и содержательных признаков, соответствующих образу возможного, "желаемого" реципиента. Как справедливо подчеркивает Н.Д.Арутюнова, именно "удовлетворение пресуппозиции адресата" составляет одно из важных условий эффективности любого речевого акта  и, следовательно, любого текста [2, c.358].
3. "Фиктивный" читатель - с данным типом читателя отношения автора складываются весьма неоднозначно, поскольку подобный адресат всегда должен быть непосредственно введен в поверхностную структуру текста при помощи конкретных номинаций и прямых/косвенных обращений к нему со стороны повествователя.
Остановимся более подробно на особенностях диалога автор - "фиктивный" читатель, столь характерного для подавляющего большинства ТМТ. При этом сразу отметим, что решающим фактором в организации анализируемых отношений в итоге оказываются особенности творческой индивидуальности писателя, который сам устанавливает необходимость или целесообразность использования в своем произведении образа персонифицированного читателя. Как показали исследования ТМТ немецких писателей конца XIX-XX вв., среди авторов можно условно выделить следующие типы повествующего субъекта: тип "сдержанного", "неконтактного" повествователя, ни разу не использующего эксплицированных обращений к читателю (Э. Канетти); "в меру контактного", чаще всего объединяющего себя с читателем мягким, неназойливым wir (Кл. Манн); "естественно контактного", обращающегося по необходимости к своему собеседнику (Т. Фонтане, Л. Фейхтвангер), и "чрезвычайно контактного", постоянно общающегося с фиктивной читательской аудиторией (как правило, детской или юношеской) и ее отдельными представителями (Э. Кестнер, И. фон Вангенхайм).
В определенном соответствии с указанными выше типами "контактного" повествователя в ТМТ нам представляется возможным также осуществление типологии "фиктивного" читателя на основе классификации лексических средств его экспликации.
Как известно, наиболее популярным приемом диалогизации повествования, характерным еще для классического романа, является функционирование в тексте прямых авторских обращений, содержащих номинацию der/die Leser. При употреблении данного существительного в единственном числе создается более доверительная авторская тональность, т. е. в этом случае грамматическая категория числа выступает в качестве средства интимизации повествования. Однако при корреляции существительного Leser с "вежливым" местоимением 3-го л. мн. ч. Sie, предполагающим психологическую дистанцированность коммуникантов, атмосфера общения автора и "фиктивного" читателя носит более нейтральный характер.
Таким единственным собеседником, стоящим на одном интеллектуальном уровне с повествователем, но не слишком близким ему в человеческом плане, предстает перед нами "фиктивный" читатель в записках Л.Фейхтвангера "Der Teufel in Frankreich. Erlebnisse". В ходе повествования автор делится с воображаемым коммуникантом своими впечатлениями от пережитого во французском лагере для интернированных немцев в начале второй мировой войны, деликатно предлагая ему иногда принять свою, авторскую, точку зрения на изображаемое:
“Das Zeltlager von Names namlich, so bunt und lieblich es hersah, war kein angenehmer Aufenthalt. Es war, glauben Sie es mir, Leser, schauerlich” [3,S.200].
Впрочем, нередко повествователь демонстрирует явное нежелание не навязывать читателю свое личное мнение и предоставляет ему возможность выработать отношение к описываемым событиям совершенно самостоятельно:
“Wenn ich also auf den folgenden Seiten berichte, was mir in Frankreich warend des Krieges zugestoBen ist..., dann werde ich gar nicht erst den Versuch machen, Ihnen, Leser, meine Meinung aufzudrangen uber die letzten Grunde, warum gerade dieser Mensch, der Schriftsteller L.F., in gerade diese Situation geriet. Nennen Sie diese Grunde, wie Sie wollen... Ich, Leser, werde Sie nicht behelligen mit meinen eigenen Ansichten uber die Grnde, warum ich... ein so bewegtes, aufgeregtes Dasein zu fuhren habe” [3,S. 9].
При подобных взаимоотношениях повествователя со своим читателем основополагающим для автора является морально-этический критерий: не совсем уместно при общении с посторонним человеком чрезмерно настаивать на личной точке зрения и говорить о возбуждающих неприятные чувства вещах, касаться определенных "запретных" тем и т. п. Поэтому в одном из фрагментов текста повествователь, после непроизвольного проявления своих истинных чувств при описании кошмаров лагерной жизни, вскоре прерывает себя и, возвращаясь в "нейтральное" русло, вводит вежливую формулу извинения перед читателем за нарушение пределов дозволенного в беседе двух не слишком хорошо знакомых людей:
“Alles verkam in Schmutz und Schlamperei. Hilflos war man dem Dreck und der Indolenz ausgeliefert. Man lebte nicht im Lager von Names, man vegetierte...
Entschuldigen Sie diesen Ausbruch, Leser. Ich spreche Ihnen sogleich von Erfreulicherem “[3,S.220-221].
В результате в записках Л.Фейхтвангера возникает тип-портрет "фиктивного" читателя -"собеседника", интеллигентного и понимающего автора, но не состоящего с ним в отношениях душевной близости.
При соотнесенности существительного Leser с местоимением 2-го л. ед.ч. du в ТМТ появляется новый тип-портрет читателя -"друга", общение которого с повествователем отличается самым непринужденным характером и свидетельствует о стремительном сокращении психологической дистанции между коммуникантами. Таким близким "другом" повествователя, правда, дистанцированным в возрастном отношении, является "фиктивный" адресат в автобиографии И. фон Вангенхайм "Mein Haus Vaterland. Erinnerungen einer jungen Frau", ориентированной на молодежную читательскую аудиторию. Авторское повествование в этом ТМТ буквально пестрит "сигналами постоянного читательского присутствия" [ср.: 4,с.9], которыми, среди прочего, часто становятся "воспроизведенное" или "разгаданное" читательское слово (см.пример 1), "условно-читательские реакции" (пример 2), а также ответные действия на них автора (пример 3):
1. In der Schule ist die Ermudung der Kinder durch Langeweile das Hauptproblem.
"Nun", wirst du kluger Leser sagen, "dann mu? man eben eine bessere Schule machen..." Richtig! Das mu? man machen... Wir tun es ja heute bereits (5, S.182).
2. Du wirst erraten, lieber Leser, da? wir nun bei letzten Absatz dieses ersten Bandes meiner Erinnerungen angelangt sind... [Ebd.,S.483].
3. Und nun, lieber Leser, da du neugiring bist, nehme ich dich beiseite und flustere dir etwas ins Ohr...[ Ebd., S.442].
В отдельных случаях контуры единичного "друга" в повествовании расплываются, претворяясь в потенциально возможных как "друга", так и "подругу", что обусловлено изначальной ориентацией повествующего субъекта на юношескую читательскую аудиторию смешанного характера. Подобная дифференциация адресата осуществляется в рамках номинативной цепочки mein Freund - meine Freundin, члены которой могут противопоставляться друг другу или же объединяться автором, что ведет к референциальной соотнесенности с "фиктивным" читателем местоимения 2-го л. мн. ч. ihr:
Sollte diese Feststellung zu deiner Zufriedenheit ausgefallen sein, mein Freund oder meine Freundin, dann mu? ich jedoch noch mehr sagen... [Ebd.,S.391]:
Und das ist auch eine Selbstverstandlichkeit, wie du, mein Freund, und du, meine Freundin, bei mir und meinem Charakter sicher vorausgesetzt hast. Und darin tauscht ihr euch auch nicht. [Ebd.,S.483].
Особым типом "фиктивного" читателя можно, далее, считать читателя -"спутника", или "двойника", неотступно, как тень, следующего за повествователем и неразрывно связанного с ним в едином авторском wir. Появление данного wir характерно прежде всего для тех текстовых фрагментов, где повествующий субъект, осуществляя в функции рассказчика-организатора текстового пространства "режиссуру" повествования, предвосхищает дальнейшие события в форме проспективного отвлечения или после очередного забегания вперед возвращается к тому исходному моменту, в котором им был прерван ход сообщения о прошлом. В этом плане представляет интерес один из эпизодов автобиографии Кл.Манна “Der Wendepunkt. Ein Lebensbericht”, когда автор, сопровождая собственное проспективное отклонение ироническим самоупреком и вновь возвращаясь к событийному пласту повествования, в свойственной ему "кинематографической" манере как бы "прокручивает назад" некую умозрительную пленку, на которой в его сознании живо запечатлелось описываемое событие:
Aber ich greife schon wieder vor, eine Unart, die ich mir so selten wie irgend moglich gestatten sollte. Wir schreiben noch nicht 1939, sondern 1935 oder 1936; Schwarzschild hat mich noch nicht als Soldling des Kreml entlarvt, sondern sitzt heiter mit mir beim Dejeuner in einem guten ungarischen Restaurant... [6, S.406].
Наконец, во многих ТМТ нередко встречается "объективированный" вариант "фиктивного" читателя, к которому повествователь постоянно апеллирует в косвенных речевых актах, как это, в частности, происходит на протяжении всего повествования в автобиографии Т.Фонтане "Meine Kinderjahre. Autobiographischer Roman" (ср.: Wie der Leser schon aus der Kapiteluberschrift entnehmen wird...; In dem bis hirher dem Leser vorgefuhrten... Zeitabschnitte... и т.п.). Мы полагаем, что в данной ситуации речь может идти, в известном смысле, о своеобразной "материализации" "идеального" читателя, поскольку подобный читатель становится непосредственной составляющей поверхностной структуры ТМТ, соотносясь, по сути дела, с обобщенной "читательской идеей" и служа автору прежде всего для акцентуации наиболее важных моментов,касающихся семантического и структурно-композиционного уровней текста.
Встречающаяся в ряде случаев периодическая или эпизодическая объективация какого-либо из названных выше конкретных типов "фиктивного" читателя в ТМТ может быть вызвана несколько иными причинами. Иногда повествующий субъект, не навязывая читателю своего мнения по определенному вопросу в прямом речевом акте из "соображений вежливости", именно таким образом пытается убедить его в итоге принять авторскую точку зрения, что наблюдается в одном из фрагментов уже упомянутой автобиографии И.фон Вангенхайм, где на смену читателю -"другу" временно приходит объективированный читатель:
Der Leser wird mit mir ubereinstimmen, da? diese Bemerkung die ungeschickteste aller moglichen Bemerkungen war [5, S.140].
С другой стороны, объективация "фиктивного" адресата, ведущая в результате к разрушению атмосферы доверительности и интимности общения и служащая проявлением увеличения дистанцированности повествователя от читателя, порой возникает в повествовании вследствие "реплик" или определенных "реакций" этого читателя, которые в той или иной степени не соответствуют ожиданиям повествующего субъекта. Тогда "фиктивный" адресат становится временным "оппонентом" повествователя, подтверждением чему может служить очередной эпизод из автобиографии И.фон Вангенхайм, в котором читатель "отваживается проявить некоторое недоверие к содержанию воспринимаемой информации. Моделируемая автором реакция сомневающегося читателя, выражающаяся лингвистическими (прямая речь) и паралингвистическими средствами (поведение),подвергается открытой оценке со стороны повествователя, что проявляется в употреблении им глаголов schnaufen, murmeln и модальных "штрихов" ein wenig (grubelnd), ein bi?chen (unwillig):
Ich kann mir vorstellen, da? der Leser jetzt doch ein wenig grubelnd innehalt, ein bi?chen unwillig schnauft und murmelt: "Moment mal! Jetzt ist das gute Kind immerhin erst elf Jahre alt. Ist das nicht ein bi?chen fruh alles? Nicht etwas zuviel BewuBtheit in all dem, was mir hier erzahlt wird?"[ 5, S.158].
Дополнительно укажем, что при полном исчезновении из авторского повествования номинации Leser (или ее синонимов) индикация фактора "фиктивного" адресата может осуществляться в форме разного рода косвенных обращений, эксплицированных рядом местоимений неличного характера типа jeder, jemand, viele, manche и т.д. Наиболее часто в подобной роли выступает неопределенно-личное местоимение man, тяготеющее к функционированию в составе парентетических включений, например:
Felix war ein...kluger und liebenswurdiger Hausherr, seine Gattin Julie - man erinnert sich ihrer noch aus einem fruheren Kapitel - waltete still und fraulich mild in Kuche, Haus und Garten... [7, S.330].
Таким образом, достаточно убедительным представляется тот факт, что отношения автор -"фиктивный" читатель в писательских воспоминаниях, отличаясь определенным разнообразием, тем не менее могут быть сведены к трем основным формам своего проявления, соотносимым с установленными нами типами "контактного" повествователя и "фиктивного" адресата в данных текстах:
типу "в меру контактного" повествователя условно соответствует тип читателя -"спутника", типу "естественно контактного" повествователя - образ читателя -"собеседника" или объективированного читателя, а с типом "чрезвычайно контактного" повествователя коррелирует тип-портрет читателя "друга". Необходимо упомянуть, что при определенных условиях в ТМТ на фоне стабильного типа повествователя довольно лабильный тип читателя -"спутника", а также разновидности объективированного читателя могут эпизодически замещать упомянутые типы "фиктивного" читателя.

БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК

1. Воробьева О.П. Лингвистические аспекты адресованности художественного текста (одноязычная и межъязычная коммуникация): Автореф. дис. д-ра филол. наук. М., 1993.
2. Арутюнова Н.Д. Фактор адресата // Изв. АН СССР. Серия лит. и языка. 1981. Т. 40. Вып. 4.
3. Feuchtwanger L. Der Teifel in Frankreich. Erlebnisse. Berlin u. Weimar, 1982.
4. Воронович О.Ф. Проблема читателя в творчестве В.Г.Короленко: Автореф. дис. канд. филол. наук. Харьков, 1992.
5. Wangenheim I von. Mein Haus Vaterland. Erinnerungen einer jungen Frau. Halle(Saale), 1962.
6.  Mann Kl. Der Wendepunkt. Ein Lebensbericht. Berlin u. Weimar, 1979.
7.  Schnitzler A. Jugend in Wien. Eine Autobiographie. Berlin u. Weimar, 1985.

И.Ю. Иеронова

СЕМИОТИЧЕСКИЙ СТАТУС ПУНКТЕМЫ "СКОБКИ" В СИСТЕМЕ ПАРАГРАФЕМНЫХ СРЕДСТВ ФРАНЦУЗСКОГО ЯЗЫКА

В связи с тем, что скобки определяются как релевантный признак парантезы (любой сегмент текста, заключенный в скобках), представляется необходимым рассмотреть роль скобок в системе параграфемных средств французского языка и определить их функции в построении письменного дискурса, а также установить коммуникативное значение. Говоря о системе параграфемных средств, мы сознательно не употребляем термин "пунктуация", поскольку считаем, что первый термин шире и включает в себя пунктуацию как неотъемлемый компонент. Так, уже во французских грамматиках XVIII в. некоторые лингвисты относили к пунктуации и абзац (красная строка). Н.Бозе рекомендовал пользоваться этим знаком в тех случаях, когда читателю необходимо было сделать дыхательную паузу, "отдохнуть" в середине длинного синтаксического периода, а также для различения отдельных частей высказывания, имеющих законченный смысл [1]. Сходную точку зрения на роль абзацного отступа высказывает и Г.Н. Акимова,она также считает, что изменчивость пунктуационной системы - естественный процесс, который связан с развитием различных типов прозы (внутрилингвистические факторы) и с экстралингвистическими факторами (влияние кинематографа, кадрированность в подаче информации и т.д.). Все это приводит к появлению новых знаков пунктуации, к эволюции их функций [2].
Параграфемные средства языка появились в письменной речи, принципиальной особенностью которой, по сравнению с ее устной формой, Н. Каташ считает преобразование линейной цепочки, развертывающейся во времени, в цепочку, которая развертывается в пространстве. Это преобразованное графическое пространство включает в себя единицы трех уровней: уровень слова, уровень фразы (предложения), уровень текста [3]. С этим утверждением можно согласиться, но при одном уточнении: устная речь - это не "линейная цепочка", так как ей присуща полисубъективность, а следовательно - многоплановость и многомерность, коммуникантам приходится постоянно корректировать свои тезаурусы (общие фоновые знания о ситуациях, событиях, фактах и т.д.), что выражается в переспросах, перебивах, вопросах, репликах, комментариях. Это приводит к тому, что устной речи свойственна ретардация и антиципация, которые изменяют движение вектора времени (оперативного времени - термин Г. Гийома) [4], придают ему зигзагообразный характер. Письменная форма речи, представляя собой определенную модификацию, использует для этой цели особую семиотическую систему параграфемных средств, которая в значительной мере способствует формированию и упорядочиванию графико-звучащей последовательности словесных знаков в особым образом организованный план выражения текста. В этом плане, как считает В.А. Бухбиндер, текст состоит из разнородных единиц, куда входят не только традиционные единицы как текстостроительный материал, но и компоненты текстообразующего характера, имеющие текстовую направленность, при этом он выделяет два яруса: 1) текстостроительный материал, организованный по принципу соподчинения языковых единиц; 2) текстообразующие факторы и компоненты, соединяющие этот материал в составе высказывания [5]. К последнему ярусу следует отнести,на наш взгляд, и параграфемные средства, ибо они выполняют в тексте очень важные функции: соединительную (интегративную), выделительную (актуализирующую) и делимитативную (разделительную). Кроме того, как отмечает Н. Каташ, эти средства соотносят "звучащую форму" дискурса с его письменной реализацией (указание пауз, создание ритма, мелодики), а также способствуют выражению семантико-стилистических оттенков речевого произведения, которые могут быть как необходимыми, так и избыточными по отношению к информации, заключенной в графико-звучащей последовательности текста, выраженной буквенно-словесными знаками [6].
При таком понимании системы параграфемных средств естественно возникает вопрос, каков статус этой семиологической системы, можно ли признать параграфемный элемент полноценным знаком, обладающим собственным значением. По этому поводу существуют различные точки зрения. Так, М.В. Никитин считает, что паралингвистические средства, к которым он относит и графические, представляют собой размытую пограничную область между знаками и незнаками. Однако он не отрицает роль паралингвистических средств в формировании эксплицитного значения высказывания, которое складывается, по его мнению, из двух частей: семиотического и семиоимпликационного, включая паралингвистический компонент, который является его составной частью [6]. Другая точка зрения представлена в работах Н. Каташ по французской пунктуации, она рассматривает параграфемный элемент как двусторонний знак - “пунктему”, обладающий означающим и означаемым [3]. Эту же мысль разделяет и К. Турнье, который сравнивает этот элемент с идеограммой [7]. Представляется, что это действительно двусторонние знаки, ибо им присущ элемент конвенциональности, не говоря уже о том, что в европейских языках это, очевидно, универсальная семиотическая система. Более того, они обладают особыми коммуникативными значениями, которые несут информацию о коммуникативной структуре высказывания, о назначениях и целях коммуникации, поясняют коммуникативный процесс и его участников. Вместе с другими коммуникативными значениями (грамматическое лицо, актуальное членение, коммуникативный тип предложения) коммуникативные значения параграфемных знаков составляют предмет коммуникативной семасиологии и находятся в тесной корреляции с супрасегментными средствами, ибо, фактически, на письме параграфемные средства являются и маркерами интонации, а интонация, как известно, относится к специфическим выразителям речевой структуры предложения. Предложение в речи - это предложение в контексте, в речевой ситуации, где оно, как справедливо замечает Г.А. Золотова, приобретает дополнительные функции [8]. Под дополнительными речевыми функциями она понимает композиционно-синтаксическую и экспрессивно-оценочную. При этом под композиционно-синтаксической функцией понимается не просто движение от известного к неизвестному, а отражение общей логики развития мысли в данном речевом контексте, место определенного предложения в сложном синтаксическом целом. Движению общей логики развития мысли, расчленению ее на отдельные сегменты, составляющие ситуацию, связыванию/несвязыванию их между собой способствуют параграфемные средства, в том числе и скобки. Фразообразующие и текстообразующие функции скобок особенно заметны в эпистолярных текстах доклассического периода, что объясняется общим состоянием развития синтаксиса в этот период и относительно свободным порядком слов в предложении. В тех случаях, когда парантеза не относилась непосредственно к тому члену предложения, после которого она появилась в структуре ССЦ, а соотносилась по смыслу со всей предыдущей частью в целом, скобки выполняли очень важную функцию, обозначая границы парантезы, делимитируя заключенный в них сегмент. Снять скобки в таких случаях и заменить их другими знаками препинания (парные запятые) было невозможно, ибо это могло привести к искажению смысла, особенно если учесть, что запятая и точка с запятой являются односторонними знаками. Синтаксические периоды XVI в., построенные по образцу латинских, с их значительной протяженностью были и без того ими перегружены.
Кроме того, уже в XVI в. скобки в диалогах могли сигнализировать о смене повествователя, когда в прямую речь персонажа вторгался авторский комментарий, его оценка персонажей, реплики и т.д.
Так, следующий пример хорошо иллюстрирует смену субъекта речи: 1. "-J' ai recu a Noel (pourque ce ne soit pas un symbol au jour de l' an, a dit maman) une petite brosse a habit, vieil argent, decor riche" (Four., 58).
В (1) парантеза включает в себя прямую речь другого персонажа. Парное тире, в отличие от скобок, никогда не сигнализирует о смене субъекта речи, это всегда тот же самый повествователь. Такой вывод был сделан французскими лингвистами Ж. Пиншон и М. Морель после исследования функций скобок и парного тире на материале диалогов в современных французских романах. Таким образом, в диалоге употребление этих знаков при оформлении включенных единиц на коммуникативном уровне составляет оппозицию по релевантному признаку - тот же самый субъект речи/другой субъект речи. Однако указанные лингвисты отмечают, что употребление этих знаков полностью не кодифицировано в современном французском языке [9]. Причина этого явления кроется, как считает К. Грюаз, в том, что вариативность в колебаниях узуса употребления знаков препинания отражает различные концепции культуры, коллективного сознания и обозначает переход от культуры "голоса и уха" к культуре "глаза и книги" [10]. Говоря другими словами, это постепенный переход от традиций устной эпической литературы к традициям и культуре прозаической литературы.
Следующий существенный момент связан с установлением тех принципов, на которых строится французская пунктуация. Во французской лингвистике не существует единого мнения на этот счет. Становление французской пунктуации и основные этапы ее развития показывают, что она покоится на трех принципах: интонационном, структурном и семантико-стилистическом. Однако в последнее время интонационный принцип подвергается переосмыслению и рассматривается либо как выражение коммуникативного синтаксиса - актуальность членения предложения и информативной значимости его компонентов [11], либо как выражение субъективно-модальных значений с подчеркиванием авторской позиции [12]. Это переосмысление, на наш взгляд, связано с развитием нового типа прозы, который Н.Д. Арутюнова назвала "актуализирующей". Отсюда - повышение роли интонации. По нашему мнению, все три принципа, которые мы отметили выше, играют определенную роль в функционировании сложной семиотической системы параграфемных средств, однако состояние синтаксиса и развитие литературного языка изменяют их соотношение. Так, современное состояние этой системы явно отражает изменения, происходящие во французском языке, что проявляется как в новых функциях пунктем, так и в изменении частотности их употребления. Как отмечает А. Лоренсо, точка с запятой стала "бедным родственником" пунктуации, а ее функции взяли на себя такие знаки, как скобки, парное тире [13]. Заметно расширились функции скобок: практически они употребляются во всех функциональных стилях языка. В связи с тем, что заметно возрастает роль интонации в "актуализирующей прозе", на первый план выходит коммуникативно-прагматический принцип французской пунктуации, что приводит к изменению и переакцентуации функций скобок. Их фразообразующие и текстообразующие функции отходят на второй план, они приобретают новую коммуникативно-прагматическую функцию актуализации коммуникативного лица, которая является результатом трансформации их способности вводить в повествование различных субъектов речи, иерархизировать повествовательные планы текста. Обычно в эпистолярных текстах таким коммуникативным лицом выступает сам автор, ибо эпистолярный текст несет в себе наиболее высокий заряд прагматичности. Носителем информации о событиях, фактах, их оценки является авторское "Я", которое отражает внешний мир в нужном ему ракурсе. Семантика коммуникативного лица - это значение более высокого уровня абстракции, чем номинативное лицо, так как это значение реляционное. Функции реляции осуществляют, на наш взгляд, скобки, так как они указывают на отнесенность сообщения, заключенного в них, к участникам или неучастникам речевого акта. Коммуникативное лицо в общем смысле этого слова выполняет коммуникативно-прагматическую функцию, представляя конкретные возможности актуализации субъекта речи как субъекта сообщения. Способность скобок делимитировать различные синтактико-композиционные отрезки текста приводит к тому, что в них все чаще заключаются авторские отступления различного характера: рассуждение, пояснение, реплики, ремарки и т.д. Поэтому уже в письменном литературном языке классического и постклассического периода они функционируют в качестве маркера коммуникативного лица. Можно сказать, что скобки сигнализируют о семантическом пробеле в поверхностной структуре высказываний, включающих парантезы, который представляет собой различные модификации исходной предикативной структуры: "Я говорю тебе (вам), что...", семантический коррелянт которой Остин назвал иллокутивной силой [14]. Этот вывод отчасти согласуется с глубинной "перформативной гипотезой" Дж.Росса, согласно которой любое повествовательное предложение содержит в глубинной структуре перформативный глагол, который может появляться/не появляться в поверхностной структуре высказывания. Роль подлежащего (коммуникативного лица) при этом глаголе выполняет местоимение "Я" (субъект речи), роль косвенного дополнения - местоимение "Тебе (Вам)". Это может быть, cчитает Дж. Росс, как реальный объект коммуникации, так и предполагаемый субъект передаваемого знания. Однако в отличие от Росса мы считаем, что в поверхностной структуре высказывания должны быть маркеры этой глубинной перформативной формулы, которая может иметь различные варианты: "Я сообщаю, что...; я поясняю, что..." и т.д. Таким образом, полная стандартная формула парантезы представляет собой конфигурацию следующих компонентов: субъекта речи (коммуникативного лица), модусного предиката, эксплицитным выражением которого могут быть парентетические глаголы различной семантики, объекта коммуникации и диктальной части. Данный вывод опирается на точку зрения А. Вежбицки, согласно которой присутствие или отсутствие в данном высказывании эксплицитного выражения типа "я сообщаю" и т.д. несущественно с точки зрения его семантической структуры. Если можно показать, что выражения этого вида составляют имплицитную, но интегральную часть высказывания (основываясь на показаниях интонации), то оно должно быть включено в семантическое представление этого высказывания [15]. Более того, в текстах XVI в., когда парантеза еще не стала экономичным способом синтаксического изложения, можно встретить различное эксплицитное представление этой формулы: car je ne sais...,car comment puis je autrement nommer..., car je ne parle point de...,j' en crie..., j' allais dire..., je crois..., etc. Такие предложения выступают как исходные, но уже в классический и постклассический периоды, когда парантеза все больше специализируется как способ синтактико-семантической уплотненности высказывания, наблюдается определенная асимметрия между ее смысловыми и тектоническими компонентами. При интонировании этих конструкций акустическими маркерами полной стандартной формулы являются две глубокие значительные паузы, на письме же им соответствуют скобки. Не случайно многие исследователи приходят к выводу, что именно скобки сильнее других парных знаков изолируют помещенное в них сообщение, в частности, такой вывод делает А. Доза. Однако не все французские лингвисты делают различие между употреблением парного тире и скобок, для многих они являются синонимичными средствами, позволяющими как бы вычитать из основного сообщения отдельную его часть, которая не влияет на общий смысл (Тимонье, 1974). Представляется, что такой подход не верен, ибо он ориентирован на формально-грамматическую сторону этого сложного явления синтаксиса, а именно - на эффект сильного обособления, но не учитывает его коммуникативно-прагматическую характеристику.
Таким образом, можно подвести некоторые итоги и обозначить место пунктемы "скобки" в системе параграфемных средств французского языка. На синтаксическом уровне скобки образуют функциональную парадигму с непарными знаками: запятой, точкой с запятой, двоеточием, тире. На семантическом - с парными запятыми. На коммуникативном уровне скобки образуют функциональную парадигму с парным тире, кавычками, точкой, многоточием, абзацным отступом.
Важно отметить, что иногда употребление скобок приписывают сугубо издательской практике, что является заблуждением. Как отмечает К. Грюаз, скобки и восклицательный знак употреблялись еще до начала книгопечатания в Европе. Так, Ж. Энлин (1471) в перечне пунктуационных знаков, которые следует употреблять, приводит скобки. То же мы встречаем в грамматике Тулуза (1472) и в "Грамматографии" Дэтапля (1529).
Становление системы параграфемных средств, расширение сферы ее употребления было связано с развивающимися потребностями письменного общения. Систематизация и кодификация этой системы обусловлены двумя факторами: объективным - усложнение письменной формы речи (развитие синтаксиса, появление новых прозаических жанров) и субъективным - передача намерений пишущего (авторская интенция).

БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК

1. Beauzee N. Grammaire generale, ou exposition raisonee des elements necessaires du langage, pour servir de fondement a l etude de toutes langues. P.: De l imprimerie de J.Baron, 1767. T.II. P.620.
2. Акимова Г.Н. Новое в синтаксисе современного русского языка. М.: Высшая школа, 1990. С.147-156.
3. Catach N. La ponctuation // Langue francaise. 1980. N45. P.18.
4. Гийом Г. Принципы теоретической лингвистики. М., 1992.
5. Бухбиндер В.А. Проблемы текстуальной лингвистики. Киев, 1983. С.712.
6. Никитин М.В. Основы лингвистической теории значения. М., 1987. С.164.
7. Fournier C. Histoire des idees sur la ponctuation, des debuts de l imprimerie a nos jours // Langue francaise. 1980. N 45. P.35-36.
8. Золотова Г.А. Очерк функционального синтаксиса русского языка. М., 1973. С.331.
9. Pinchion J., Morel M.-A. Rapport de la ponctuation a l oral dans quelques dialogues de romans contemporains // Langue francaise, 1991. N 89. P.5-19.
10. Gruaz C. Recherches historiques et actuelles sur le ponctuation // Langue fracaise, 1980. N 45. P.113-124.
11. Веденина Л.Г. Французское предложение в речи. М., 1991. С.148-149.
12. Чепурных В.И. О коммуникативно-прагматическом подходе к исследованию графических и стилистических средств в художественном тексте // Семантика и прагматика единиц в тексте. Л., 1988. С.147-153.
13. Lorenceau A. La ponctuation chez les ecrivains d aujourd hui // Langue francaise,1980. N 45. P.88-92.
14. Austin J.L. How to do things with words. Cambridge, 1962. P.160.
15. Вежбицка А. Речевые акты // Новое в зарубежной лингвистике. М., 1985. Вып. 16. С.251-276.

О.И. Бродович, Н.Н. Швецова

К ВОПРОСУ О ВАРИАТИВНОСТИ СЛОВА
(на материале звукоизображений открывания рта в английских диалектах)

Проблема вариативности, став в последние годы предметом исследования многих лингвистов, продолжает все же оставаться и теоретически малоопределенной и практически малоисследованной. До сих пор однозначно не решен вопрос, к какой области языкознания отнести данную проблему. Зачастую ее относят то к истории языка, то к стилистике, то к социальной лингвистике. Однако, независимо от разногласий, вариативность в языке как факт признается современной наукой и считается "объективным следствием языковой эволюции, непременным атрибутом живого литературного языка"[4, с.3].
Проблема вариативности слова, насколько нам известно, рассматривалась исключительно в отечественной лингвистике. Показательна в этом смысле лексикографическая трактовка авторами Collins Cobuild English Language Dictionary (Collins Cobuild English Language Dictionary, 1988, s.v. gawk,gawp) лексических единиц gawk и gawp. Давая трактовку gawk как "грубо глазеть на кого-либо", в статье gawp просто значится "If you gawp, you gawk". Очевидно, по мнению авторов словаря, различия в семантике этих единиц нет, что может служить поводом для отнесения этих образований к вариантам с вариативностью на уровне фонем. Но прямо об этом авторы словаря предпочитают не говорить.
В основном проблема вариативности решалась на материале литературного языка такими видными лингвистами, как В.В. Виноградов, А.И. Смирницкий, О.С. Ахманова. Наиболее полно вопрос о вариантах слов был разработан А.И. Смирницким.
Говоря о вариативности слова, А.И. Смирницкий указывал на то, что различие между вариантами может быть либо лексико-семантическим - не выраженным во внешней стороне слова, либо внешним, но тогда не выражающим никакого лексико-семантического различия (А.И. Смирницкий, 1954). Основываясь на этой точке зрения, А.И. Смирницкий выделяет следующие типы вариантов: структурные, стилистические и диалектные. Структурные варианты подразделяются на лексико-семантические варианты (ср. man - человек, man - мужчина), фономорфологические варианты, подразделяющиеся на собственно фонетические (ср. произношение [often] и [ofn]) и морфологические, которые подразделяются на грамматические варианты (ср. learn - learnt и learn - learned) и словообразовательные (например, английские прилагательные с суффиксом -al и без него, не различающиеся по значению); примером стилистического варианта могут служить варианты употребления слова often: often (нейтральный стиль) и oft (поэтический стиль). Диалектный вариант является непременно и какой-либо структурной разновидностью. Заметим сразу, что таким образом А.И. Смирницкий исключил из этого ряда то, что впоследствии было названо географическими синонимами. Таким образом, диалектные варианты могут быть и фономорфологическими и лексико-семантическими (ср.: кипяток - типяток, пахать - 'взрезать плугом землю', пахать - 'подметать пол'). Формы, относящиеся друг к другу как диалектные варианты, могут различаться и внешне - фономорфологически - и внутренне - по своей лексической семантике. Так, летний в севернорусских говорах известно и в значении 'южный', 'теплый', причем вариантом слова признается разновидность слова, не являющаяся ни какой-либо грамматической формой данного слова, ни каким-то другим словом [7].
О.С. Ахманова выделяет следующие типы варьирования:
- лексико-фразеологические варианты, имея в виду под этим понятием воспроизведение разных значений слова путем соединения его с разными лексическими или семантическими категориями других слов. Ср. держать -'держать собак' и 'держать карандаш';
- морфологические варианты, возникающие при утрате одной из входящих в состав слова морфем того значения, которое она нормально имеет в других случаях. Ср. лиса - лисица, элемент -иц в данном случае не выражает никакого значения;
- фонетические варианты, под которыми понимается видоизменение звуковой оболочки слова без утраты тождества его семантики. Ср. ноль - нуль, крынка - кринка [1].
Л.С. Горбачевич определяет вариант слова как регулярно воспроизводимые видоизменения одного и того же слова, сохраняющие тождество морфолого-словообразовательной структуры, лексического и грамматического значения и различающиеся либо с фонетической стороны (произношением звуков, составом фонем, местом ударения или комбинацией этих признаков), либо формообразовательными аффиксами [4, с.17].
В 1979 году АН СССР опубликовала сборник статей, посвященных семантическому и формальному варьированию. Открывает этот сборник работа В.Н. Ярцевой, в которой автор отмечает, что при рассмотрении явления вариативности в языковом континууме мы неизбежно сталкиваемся с его двусторонностью: от тождества содержания при различии в формах до вариативности содержания при единстве формы. Говоря о типах и границах варьирования и соотношении варьирования в плане чисто формальном и в плане смысловом, В.Н. Ярцева отмечает, что эти типы и границы менее ясны, что проблема вариативности тесно связана с проблемами синонимии и омонимии [8]. Ссылаясь на "Общее языкознание", В.Н. Ярцева указывает, что авторы данного труда считают, что варьирование создается наличием более или менее формальных модификаций в рамках определенной лексемы, словоформы или синтаксической конструкции, не связанных с изменением основного значения этих единиц. Исходя из вышесказанного авторы ОЯ (Общее языкознание, 1976, с.568) придерживаются точки зрения, что абсолютные синонимы аэроплан и самолет могут рассматриваться как варианты, поскольку решающим для вариантов (по мнению авторов ОЯ) является тождественность в плане содержания при достаточно больших расхождениях по форме. Трудно согласиться, однако, с признанием этих образований формами одного слова.
В отечественном языкознании есть целый ряд работ, посвященных вариативности именно диалектной лексики. Таковы работы Т.С. Коготковой, О.И. Блиновой, О.А. Лаптевой, Л.И. Баранниковой, И.А. Оссовецкого и др. Широта и неопределенность границ кодификации диалектных норм говора создает благоприятные условия для возникновения в нем различного типа вариантов слов, обозначающих одни и те же реалии. И.А. Оссовецкий констатирует наличие в говорах русского языка фонетических, словообразовательных, грамматических и смешанного типа вариантов. Выделяя словообразовательные варианты, И.А. Оссовецкий основывается на классификации структурных вариантов профессора И.А. Смирницкого. Говоря о вариантах смешанного типа, автор замечает, что более полное их определение представляется затруднительным [6].
Таким образом становится ясно, что несмотря на то, что проблема вариативности вызывала и вызывает большой интерес у языковедов, попытки решить ее, выделив определенную сетку критериев вариативности, все еще не увенчались полным успехом. Нет ответа на вопрос, насколько далеко (и как мерить это расстояние) могут варианты расходиться фонетически; насколько могут варианты расходиться семантически, поскольку это развитие в диахронии, но динамика присутствует и в синхронии. В результате ответы информантов-диалектоносителей на вопросы к разным ключевым словам дают совпадения. В самом деле: в ряду реализаций ответов на вопрос: "Если кто-то смотрит ошарашенно, раскрыв рот, вы говорите, что он..." (ключевое слово - gapes) - получены следующие образования gapes, gawps, gaums, gauvs, gawks, glapes, glores, glops, glares, stares. В ряду же реализаций ответов на вопрос: "Что я сейчас делаю?" (с предъявлением звучного зевка, ключевое слово - yawning) имеем: gaping, gawping, sighing, yawning, yawping. Можно считать, что эти ответы выстраиваются в цепочку, образующую континуум форм, отличающихся одна от другой на одну (реже две) фонемы. На крайних точках этого континуума стоят формы gapes и stares, фонетические различия между которыми слишком велики, чтобы можно было говорить, что они являются вариантами одной и той же лексемы.
Как уже говорилось выше, вопрос о вариативности слова решался в основном на материале лексики литературного языка. При обсуждении диалектной лексики данная проблема стоит еще острее, поскольку особенностями диалектной лексики являются некодифицированность нормы, практически отсутствие письменного языка, диффузность семантики  диалектного слова [5], большое количество звукоизобразительных слов в словарном составе диалектов. Все эти особенности порождают изобилие синонимических и вариантных форм.
Ниже предлагается попытка постановки вопроса о пределах варьирования слова в диалектной лексике. Наше исследование, основанное на материале, включенном в "Обзор английских диалектов " О. Дита и Г. Ортона [9]. Объектом исследования послужили реализации информантами-диалектоносителями ответов на вопросы "Вопросника", связанных с семантической областью открывания рта.
Задачей предпринятого исследования является определить соотношение между различными ответами, а именно:
- являются ли данные лексические единицы отдельными словами, либо же они - или некоторые из них - являются различными вариантами одной и той же лексемы;
- если какие-то формы признаются разными словами, то каковы могут быть основания для такого решения вопроса.
Особенностью диалектной лексики является наличие в ней большого числа экспрессивных образований, что увеличивает число ответов на один и тот же вопрос. При этом экспрессивная лексика проявляет большую устойчивость по отношению к давлению нормы с так называемой нейтральной лексикой (Т.С. Коготкова, 1979). В диалектной системе сосредоточивается как бы максимальный набор средств экспрессивного выражения.
Яркой иллюстрацией этому могут служить обширные синонимические ряды, которые составляются из эксперессивной лексики с возможным при этом нейтральным компонентом. Эти синонимические ряды организуются из однозначных или очень близких по значению экспрессивных элементов. Так, gape - 'смотреть с раскрытым ртом'- дает нам следующий ряд образований: gape, gaum, gaup, gauve, gawk, glape, glare, glop, glore, gaze, stare, stag, yaup, yaum, yawn. Как видим, вариативность диалектного слова велика. Она повышается в диалектной лексике за счет того, что она (лексика) литературно не регистрирована. К тому же в диалектах наблюдается очень большой процент звукоизобразительных образований, которые сами по себе гипервариативны [3]. Гипервариативность же и диффузность семантики диалектного слова, помноженная на диффузность семантики звукоизобразительного слова, порождают взрыв вариантов. Так, неясно, следует ли в ряду teat считать формы did и diddy двумя словами или вариантами одного и того же слова. В пользу первого подхода говорит то, что эти формы были получены в разных диалектных местностях; в пользу второго говорит формант -y в diddy, который естественно рассматривать как суффикс уменьшительности. Лексемы gape, stare, glare существуют и в литературном языке. Лексемы gape, stare, glare существуют и в литературном языке. Словари фиксируют семантические различия между ними:
- gape - 'смотреть с раскрытым ртом';
- stare - 'смотреть пристально с широко открытыми глазами';
- glare - 'смотреть с сердитым выражением лица' (Webster's new international dictionary of the English language. 2nd ed., 1958). Однако информанты "Обзора" трактуют данные слова как абсолютные синонимы. Ср. ответы типа: Ess. 14 staring, gaping; Y. 29 staring, gaping; Man 1 stares, gaping; Co. 4 gaping, staring*. Следует при этом учитывать, что информанты "Обзора" почти никогда не оставляют второй ответ без комментария, если сознают его семантическое или функциональное отличие от первого. Комментируя, они говорят о втором слове, например, так: Ср.Y. 13 gloring ("older"), gauping; Du. 6 gloring, gaping ("birds gape bor worms").
Взрыв вариативности в звукоизобразительных образованиях обусловлен также и различным набором фоносемантических средств, привлекаемых информантами для реализации одного и того же семантического задания. Это объясняется законом множественности номинации, в соответствии с которой в основу названия одного и того же объекта-денотата могут быть положены разные признаки [2]. Итак, при полной идентичности семантического содержания какова же должна быть степень расхождения между лексическими единицами по форме, например, в приведенном выше ряду gape, чтобы можно было считать их самостоятельными словами?
Вернемся к лексическим единицам gape и yawn. Первоначальный анализ соотношения между этими двумя формами, основанный на том, что их фонетический состав существенно различается (ср. инициальный щелевой j в yawn и смычный g в gape в начале слова, дифтонг переднего ряда в gape и лабиальный гласный заднего ряда в yawn в середине слова, носовой в yawn и губной в gape в исходе слова), и на том, что в литературной норме они вообще не совпадают по значению, приводит исследователя к выводу, что это разные лексемы. Помимо значения 'открытый рот' их ничто не связывает. Но это значение их и сближает, когда взору исследователя открывается континуум слов, обозначающих 'смотрение с открытым ртом' и 'зевок'. В диалектной лексике обозначение смотрения с открытым ртом в одном и том же регионе, например, на территории Восточной Англии от Линкольншира до Лондона дает: gape, gawp, gase, glare, gorm, stare, yawn. Ключевое слово yawn ('зевать') на той же территории дает: gape, gawp, sigh, yawn, yawp. При этом ключевое слово gape ('смотреть...') получило только в одном случае реализацию yawn, и можно было ожидать, что в ответе на yawn ('зевать') реализации gape и др. будут занимать периферийное положение. Однако из 87 информантов 47 при ответе на вопрос к ключевому слову yawn дали реализацию gape, в то время как форма yawn встречается всего в 44 случаях, из которых в шести случаях yawn интерпретируется информантами как вариант gape. Следовательно, для большого количества информантов семантика gape покрывает семантику yawn (вопрос к ключевому слову yawn был оформлен с предъявлением зевка) и воспринимается ими как одинаковое действие. Как ни странно, это вполне закономерно, поскольку этимологический анализ показывает, что лексемы gape и yawn восходят к одной и той же звукоизобразительной и.-е. основе * ghe-, * ghei- со значением 'зевать', 'широко раскрывать рот'.
Таким образом, несмотря на то, что лексикографические источники фиксируют лексемы gape и yawn как отдельные самостоятельные слова литературной нормы, что связано прежде всего с процессами забвения мотивировки и полисемии, носители диалектов воспринимают данные лексемы как варианты друг друга. А.И. Смирницкий указывал, что для получения полной картины надо учитывать этимологическое тождество слова и тождество слова в данную эпоху его существования, различая, однако, и то и другое[7]. Подлинно исторический подход, по А.И. Смирницкому, требует рассмотрения форм gape и yawn как бывших одним и тем же словом, но разошедшихся и ставших двумя. Проведенное исследование заставляет нас отказаться от такого однозначного суждения, поскольку диалектный язык дает нам примеры образований, бывших одним словом, которые, хотя и стали в литературном языке двумя словами, остаются в статусе вариантов в диалектном языке.
Итак, варьирование слова в диалектах ставит проблему под несколько иным углом зрения, чем в литературном языке. Решение этой проблемы видится в учете теории размытых множеств , но это уже тема дальнейшего исследования.
Список графств: Co. - Cornwall, Du. - Durham, Ess. - Essex, Man.- Isle of Man, Y. - Yorkshire.

БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК

1. Ахманова О.С. Очерки по общей и русской лексикологии. М., 1957.
2. Воронин С.В. Основы фотосемантики. Л., 1982.
3. Воронин С.В., Бродович О.И. Об одной черте диалектной лексики (на материале английского языка) // Вестн. Ленингр. ун-та. 1985. № 9.
4. Горбачевич К.С. Вариативность слова и языковая норма. Л., 1978. С.3.
5. Коготкова Т.С. Русская диалектная лексикология: Состояние и перспективы. М., 1979.
6. Оссовецкий И.А. Лексика современных народных говоров. М., 1982.
7. Смирницкий А.И. К вопросу о слове // Тр. Ин-та языкознания. 1954. Т.4.
8. Ярцева В.Н. Проблема вариативности на морфологическом уровне языка // Семантическое и формальное варьирование. М., 1979.
9. Orton H. e.a. Survey of English Dialects: (B) Basic material. Leeds. Vol. 1. 1962; Vol.2. 1969; Vol.3. 1969; Vol.4. 1971. 

Н.Н. Клеменцова

ТЕКСТ: СМЫСЛОВАЯ СТРУКТУРА И СТРУКТУРА ПОНИМАНИЯ

Настоящее время характеризуется возросшей потребностью в изучении проблем функционирования языка, что, в свою очередь, с неизбежностью приводит к рассмотрению связной речи, текста. Текст становится объектом исследования ряда лингвистических дисциплин (лингвистики текста, психолингвистики, прагматики, теории коммуникации и др.), рассматривающих текст в качестве цельной смысловой сущности, высшей единицы коммуникации. Данные, накопленные этими дисциплинами в области изучения текста, имеют не только теоретическое, но и практическое значение, ставя, в частности, вопрос об их эффективном использовании в практике преподавания иностранного языка.
Признание текста в качестве основной коммуникативной единицы дает основание трактовать практические цели обучения иностранному языку как приобретение учащимися умений создавать и понимать тексты [1]. Это согласуется с общепризнанным сегодня принципом коммуникативной направленности обучения, стимулирования коммуникативной активности учащихся. Однако существующая традиция использования текста в учебном процессе свидетельствует об обратном: ни в одной из приписываемых тексту функций он не выступает как специфическая речевая (коммуникативная) или языковая единица. Более того, традиционная форма учебного процесса в известной мере препятствует или, во всяком случае, тормозит формирование у учащегося представления о тексте как о целостном образовании, реализующем определенное коммуникативное задание [1, с.128].
Наметившееся противоречие между постулируемой целью обучения иностранному языку и практикой его преподавания требует уточнения статуса текста как учебной единицы. В условиях признания коммуникативно-функционального принципа в обучении это, на наш взгляд, прежде всего означает выявление тех структурно-смысловых параметров текста, изучение которых может способствовать ориентации учебного процесса на приобретение учащимися умений создавать и понимать иноязычные тексты. Отдавая себе отчет во взаимосвязанности данных целей обучения, предполагающих рассмотрение текста как результат или объект речевой деятельности учащихся, остановимся на втором ракурсе его рассмотрения, предпримем попытку характеристики параметров текста, релевантных для его адекватного понимания.
В подтверждение самой мысли о взаимообусловленности структурно-смысловых параметров текста и процесса его понимания отметим, что текст и его понимание признаются исследователями двумя сторонами одной и той же логико-лингвистической деятельности [2, c. 28]. Они определяются одинаковыми правилами, закономерностями образования и преобразования, выбора и оценки выражений. Это значит, что если рассматривать понимание как процесс, то оно сведется к некоторым операциям с линейной последовательностью символов текста, осуществляемым по его собственным правилам [3]. Результатом такого процесса будет установление смысла текста, способом осуществления - использование языка как механизм дешифровки. Язык, таким образом, выступает как средство установления понимания и его практическое воплощение. Текст по этой причине всегда фиксирует структуру понимания.
Итак, сама структурно-смысловая организация текста создает конкретные предпосылки для его адекватного понимания. Практически весь текст, его параметры и элементы упорядочиваются автором текста таким образом, чтобы создать максимально гибкую и информационно богатую структуру, последовательно реализующуюся в акте коммуникации в соответствии с интенцией автора. Смысловая и формальная стороны организации текста по этой причине не хаотичны, не случайны, а проявляют определенные закономерности.
Поиск закономерностей организации текста привел исследователей к выводу, что структура текста является прежде всего структурой его содержания. На уровне понятийного восприятия текста это дает основание говорить о наличии у текста определенной смысловой структуры, или смысловой организации*.
Известно, что текст существует как бы в двух измерениях: как линейное развертывание смыслов от знака к знаку и как интегрированный смысл, воссоздаваемый во всей сложности на основе этого развертывания. Соответственно и смысловая структура текста выстраивается по двум осям - линейной (синтагматической) и системной (парадигматической). Линейная ось, находящая материальное воплощение в цепочке символов - графических знаков текста, имеет непосредственную связь с процессом его понятийного восприятия. Та же линейная ось выступает в качестве материального субстрата интегрированного смысла, создающегося в результате осмысления полученной текстовой информации и предвосхищения последующей.
Думается, что существование системной оси функционирования текста во многом объясняет возможность его неоднозначного понимания. Сам факт протекания процесса осмысленного восприятия текста не только как "извлечения" заложенного автором содержания, но и его "вложения" в текст, имеет место в результате использования воспринимающим своего личного жизненного опыта, воображения, ассоциативных способностей и т.п.
С другой стороны, линейная ось существования текста во многом предопределяет способность воспринимающего к адекватному отражению передаваемого смысла, которая связывается исследователями с так называемой обращенностью коммуникативного акта.
Очевидным для нас представляется поэтому то, что одна из целей обучения иностранному языку - выработка у обучаемых умений и навыков понимания иноязычного текста - может быть достигнута прежде всего с учетом линейной оси функционирования текста и в результате изучения ее категорий*. Основными из этих категорий, по всеобщему признанию исследователей, являются, с одной стороны связность текста, или когерентность, с другой стороны - его членимость.
Сам факт существования определенной смысловой структуры текста предполагает наличие его взаимообусловленных частей. Членение текста на части с последующим рассмотрением их взаимодействия является шагом на пути декодирования информации, заложенной в структуре текста, с целью извлечения соответствующего смысла.Наиболее известно положение о двух видах членимости текста, разработанное И.Р.Гальпериным [4,  c.50-73].
Объемно-прагматическое членение определяется объемом имеющейся информации и учитывает установку, направленную на воспринимающего. Оно проводится автором еще в процессе кодирования информации и изначально навязывается реципиенту. В данном случае речь идет о выделении в тексте сегментов, таких как часть, глава, абзац, сверхфразовое единство. такое членение обусловливает заданную последовательность контактно расположенных отрезков текста и имеет целью оптимальным образом организовать текстовую информацию. Учет данного членения в процессе обучения пониманию иноязычного текста очевиден в силу того, что оно реализует одну из форм упорядоченности текста, подчиненную выполнению его смыслового задания, а потому облегающую его понятийное восприятие.
Объемно-прагматическое членение текста соотносится с контекстно-вариативным, предполагающим различные формы передачи информации, такие как повествование (сообщение), описание и рассуждение. Основополагающими структурными признаками данных форм организации текста являются временные, пространственные и причинно-следственные отношения. В силу возможности учета специфики этих отношений, описанных в литературе, можно сравнительно легко выделить данные формы в тексте. Учитывая то, что они являются одним из средств создания и организации текста, можно использовать их в качестве вспомогательных опор для ориентации в его содержании.
Некоторые отрезки текста обладают особой значимостью для осознания его смысловой структуры; от прочих они отличаются не только по смыслу, но и по графическому оформлению (пробелы, особый шрифт, раз- мещение на отдельной странице и др.). Речь идет о компонентах композиционной организации текста как особого вида его содержательно-смысловой упорядоченности. Тексты разных сфер коммуникации имеют свои особенности композиции, но общая схема ее трехчастна: зачин (вступление), где излагается определенное положение; основная (информационная) часть, в которой происходит развертывание этого положения; и концовка (заключение). Знание о том, в какой части текста следует искать определенную содержательную информацию, а также каким образом выделять соответственные отрезки текста, является важным этапом понимания иноязычного текста. Наиболее существенным при этом оказывается опора на вступительную и заключительную части текста, которые вместе с заголовком образуют так называемые сильные позиции текста, вводящие его основную информацию в коммуникативный фокус, а потому являющиеся одними из первых смысловых ориентиров при работе с текстом.
При своей членимости текст всегда остается коммуникативным и смысловым единством, являющимся результатом объединения его отдельных частей в единое целое. Категории членимости и связности (когерентности) оказываются, таким образом, взаимообусловленными понятиями [4, с.73].
Из связности текста вытекает необходимость выявления средств ее осуществления, поскольку они выступают как существенные элементы процесса интеграции общего смысла текста при его восприятии. Средства создания связности текста исключительно разнообразны и действуют в смысловых кусках текста разного объема. При этом обычно выделяются эксплицитные (формальные) и имплицитные (чисто смысловые) средства связности.
Роль смыслового генератора, обеспечивающего непрерывность смыслового развития текста, выполняют семантические повторы. Поэтому такие эксплицитные средства связности текста, как лексические (синонимические, антонимические, дескриптивные и др.) и грамматические (корневые, аффиксальные, конверсионные и др.) повторы, рассматриваются как разновидности семантического повтора. Особо выделяются тематические повторы, поскольку именно в единстве темы заключается смысловая целостность текста (Ф.Данеш). Тема текста обычно представлена несколькими подтемами. Подчиненность подтем теме текста и их сложное взаимодействие между собой обеспечивают единство текста. По этой причине определение темы текста - первый существенный шаг к его пониманию. Определению темы способствуют лексическая тематическая сетка текста, а также его сильные позиции: заглавие, начало и окончание.
Среди формальных средств осуществления связности текста многие исследователи выделяют ряд союзов и наречий, называемых коннекторами. Однако наличие таких связующих единиц в тексте не является строго обязательным. Развертывание информации, содержащейся в тексте, достаточно явно передается простой последовательностью предложений. Сам смысл высказываний, следующих друг за другом, позволяет читателю либо воспринимать их как простую цепочку событий, либо устанавливать между ними различные смысловые связи. В таком случае говорят о соединении высказываний внутренней, имплицитной связью.
Общим принципом соотношения эксплицитных и имплицитных средств связности в тексте можно считать следующее положение: удельный вес формальных средств связности убывает по мере увеличения объема текста за счет увеличения удельного веса имплицитных средств связности [5, c.2]. Ограниченность формальных показателей связности на высших уровнях организации текста компенсируется возрастающей однозначностью возможных отношений между частями текста. Здесь возрастает удельный вес логических связей, обеспечивающих мотивированность и взаимную обусловленность фрагментов текста, а также увеличивается влияние особенностей его композиционной структуры.
Знание обучаемыми основных структурных и смысловых параметров текста и в еще большей степени выяснение возможности их соотношения в тексте значительно облегчает процесс понимания иноязычного текста. Лишь вооружив обучаемых знанием о закономерностях структурно-смысловой организации текста, о формах реализации основных текстовых категорий - его связности и членимости, о степени отражения смысловых компонентов композиционной структурой текста, можно научить свободной ориентации в текстовом пространстве, приемам извлечения заложенной в текст информации.
Приведенный нами обзор структурно-смысловых параметров текста, релевантных для его понимания, является далеко не полным. Ограниченный объем статьи не позволяет также остановиться на конкретных, хотя и немногочисленных методиках использования данных параметров в практике обучения иностранному языку. Существенным для нас, прежде всего, представляется привлечь внимание методистов и преподавателей к тем возможностям совершенствования педагогического процесса, которые открываются благодаря смежным наукам. Одна из таких возможностей, как мы попытались показать, связана с последовательным применением принципа коммуникативной направленности обучения, отводящим тексту ведущую роль в деле развития конкретных видов речевой деятельности учащихся.

БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК

1. Фоломкина С.К. Статус текста в процессе овладения иностранным языком // Коммуникативные единицы языка: Тезисы докладов Всес. науч. конференции (12-13 декабря). М., 1988. С.128-130.
2. Крымский С.Б. Философско-гносеологический анализ специфики понимания // Понимание как логико-гносеологическая проблема: Сб. науч. тр. Киев: Наукова думка, 1992. С.24-43.
3. Хомский Н. Логические основы лингвистической теории // Новое в лингвистике. М.: Прогресс, 1965.Вып. 4.
4. Гальперин И.Р. Текст как объект лингвистического исследования. М.: Наука, 1981.
5. Чикваишвили К.С. Структура семантической организации текста: Автореф. дис. канд. филол. наук. М., 1986.

Л.П. Кожевникова

МЕТОНИМИЯ И ДИСКУРС

Специфика функционирования метонимии в речи выдвигает на первый план понятие метонимичности текста как эстетической категории и разновидностей метонимических переносов в тексте, реализующих понятие метонимического стиля.
Разграничение метонимии в тексте и метонимичности текста необходимо параллельно тому, как существует различие в понимании "метафоричности стиля" и "метафоричности текста" [1].
Метонимичность как прием, позволяющий представить целое через часть, есть категория эстетическая; она восходит к поэтике античности, во многом определившей и создавшей эстетику нового времени. В анонимном трактате "О возвышенном" подобный прием рассматривается как способ достижения возвышенности речи [2, с.23].
"Метонимичность текста" как эстетическая категория находит отражение в концепции А.А.Потебни о выделении двух случаев поэтической иносказательности, в действительности переходящих друг в друга и потому трудно различимых. Этим свойством обладают: 1) иносказательность в тесном смысле, переносность (метафоричность), когда образ и значение относятся к далеким друг от друга порядкам явлений и 2) художественную типичность (синекдохичность) образа, когда образ становится в мысли началом ряда подобных и однородных образов [3,c.342]. Термин "метонимичность текста" мы относим ко второму виду иносказательности. Помимо типизации образов сюда же Потебня причислял и поэтические описания, аналогичные с ландшафтной живописью мертвой природы, а также изображение лиц, характеров, событий, чувств, сводящие бесконечное разнообразие жизни к сравнительно небольшому числу групп.
Понятие метонимического стиля было введено Р.О. Якобсоном в лингвопоэтику в плане разновидности поэтического мифа как стремление упорядочить разнообразие лингвистических явлений через выявление инвариантных структур, позволяющих найти логико-понятийную связь между планом содержания и планом выражения в индивидуально-поэтическом творчестве [4].
Попытаемся очертить тот круг понятий, которые Якобсон как основоположник метонимической концепции в поэтике вкладывает в понятие метонимического стиля. В системе метонимий Пастернака, придающих его творчеству "лица необщее выражение", Якобсон выделяет метонимию двух планов: 1) позволяющую дать тонкий и точный баланс многочисленных отношений, существующих между предметами, и 2) творческую (форсированную), смещающую отношения между предметами и изменяющую традиционный порядок вещей [5, с.331]. В центре метонимического принципа, или метонимии в тексте, лежит ассоциация по смежности, элементарной формой которой является захват ближайшего предмета. Примерами других метонимических отношений являются: от целого к части, и наоборот, от причины к следствию и от следствия к причине, от пространственных отношений к временным, и наоборот и т.п.
Из разновидностей метонимии первого плана Пастернак предпочитает "упоминание какого-нибудь рода деятельности вместо самого действующего лица; какого-то состояния, выражения или свойства, присущего личности, на месте и вместо самой этой личности - и такие абстракции имеют тенденцию, развиваясь, объективироваться и приобретать автономность.
Мысль об элементарной форме по смежности, как захват ближайшего предмета, была положена Якобсоном в основу понимания структурного принципа повествовательной прозы, в задачи которой входит "захватить внимание путем расчленения целого на сопоставительные сегменты". Ассоциация по смежности дает повествовательной прозе ее основной импульс. Причем для метонимии линию наименьшего сопротивления представляет такая проза, сюжет которой или ослаблен, или целиком отсутствует.
В своей более поздней статье "О художественном реализме" Якобсон конкретизирует понятие повествовательной прозы, благоприятной для метонимии, называя ее "прогрессивным" реализмом, или реализмом новой прозы. Основным приемом этого направления является "уплотнение" повествования образами, привлеченными по смежности, то есть путь от собственного термина к метонимии и синекдохе. Это "уплотнение" осуществляется "наперекор интриге или вовсе отменяет интригу" [5, с.391).
На наш взгляд, принцип "уплотнения" отвечает требованию того признака реализма, о котором писал М.М. Бахтин, определяя его как приближение средств изображения к предмету изображения [6]. Аналогичная мысль была высказана в свое время и Р.О. Якобсоном в его статье "Пушкин в свете реализма". Характеризуя поэтический стиль Пушкина, Якобсон говорит о такой поразительной черте его поэтики, как способность постоянно проецировать поэтические тропы на поэтическую реальность, в результате чего метонимические и метафорические отношения материализуются [5].
В прозе Дж.Голсуорси принцип "уплотнения" наиболее наглядно проявляется в ключевых отрезках текста, значимых с точки зрения сюжетного и глубинного направления. Одним их таких отрезков является финал романа "Сдается внаем", когда, похоронив последнего из старых Форсайтов, Сомс предается раздумьям и воспоминаниям, и перед его мысленным взором проходят наиболее значимые эпизоды жизни. Всего таких сцен-видений в памяти Сомса возникает тринадцать, причем десять из них отмечены принципом "уплотнения" - захватом ближайшего смежного предмета или синекдохой: 1) Irene sitting on the sofa; 2) the little green Niobe in the Bois de Boulogne; 3) the dead leaves floating on the green-tinged water and the snake-headed weed for ever swaying and nosing, sinuons, blind, tethered; 4) the window opend to the cold starry nigt above; 5) that picture of the "Future Town"; 6) the bluish trail of Prosper Profond's cigar; 7) the sight of Irene and that dead fellow;  8) to her and that boy at Tobin Hill; 9) to the sofa, where Fleur lay crushed up in the corner; 10) Irene's grey-gloved hand waving its gesture of release.
Раскрывая принцип "уплотнения", Якобсон заостряет внимание и на том, что, как правило, писатель-реалист использует в описании несущественные, с точки зрения канонизированного, стереотипного мышления, признаки - как, например, упоминание о сумочке в сцене самоубийства Анны Карениной. Толстой пишет главным образом не о героине, а о ее "красном мешочке". Можно, однако, привести достаточно доводов, свидетельствующих об относительности термина "несущественный признак".
В литературоведении подобное явление именуется психологическим парадоксом переключения внимания: читателя заставляют думать о предмете повествования тем, что его внимание отвлечено от самого предмета другими случайными предметами [7, с.96].
Замечено также, что в киноискусстве при включении в панораму изображаемого деталей фонового окружения, запоминаются и остаются в памяти именно мелкие, "несущественные" детали и признаки [8, с.133].
В отличие от метонимии первого плана, которую можно было бы назвать реалистической, творческая метонимия оказывается эксреалистической. Являясь послушным инструментом в руках Пастернака-художника, творческая метонимия перетасовывает пространство и смешивает временные ряды. Такие смешения имеют эмотивное обоснование - через них автор позволяет чувству выразить себя. В поэтическом космосе Пастернака, которым управляет метонимия, Якобсон выделяет следующие отношения: 1) метонимия размывает контуры предметов; 2) объекты взаимопроникают друг в друга и разлагаются на части; 3) пропорции сдвигаются; 4) расстояния трансформируются; 5) временные и пространственные отношения перемешиваются; 6) любой контакт может быть понят как причинный ряд.
Пастернаковские метонимические связи эксреалистического типа отвечают общей устойчивой тенденции вытеснения внешних объектов, тенденции, прямо противопоставленной приему "уплотнения" повествования. Это явление оценивается Якобсоном как "характернейшая, действующая в разных областях искусства тенденция нашей эпохи". Отношение становится при этом вещью в себе и для себя. Творческая метонимия уходит, как видим, в область эстетико-философских концепций; действуя как особый стилистический прием, она позволяет автору выразить свою эстетическую позицию, в основе которой у Пастернака лежит утверждение символической, условной сущности всякого искусства [9].
Таким образом, можно констатировать, что метонимический стиль Б.Пастернака характеризуется наличием двух разнонаправленных метонимических приемов, из которых первый способствует объективации описания, а второй - субъективирует его. Данные приемы, явно различимые по своему концептуально-прагматическому статусу, образуют такое структурное единство, к которому, в лице Б.Пастернака, неизбежно должен был прийти поэт, пишущий прозу.

БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК

1. Ольховников Д.Б. Метафоричность художественного текста // Текст в языке и речевой деятельности: Сб. науч. тр. / АН СССР. Ин-т языкознания. М., 1987. С.173-183.
2. О возвышенном. М.; Л.: Наука, 1966. 149 с.
3. Потебня А.А. Эстетика и поэтика. М.: Искусство, 1976. 614 с.
4. Senderovich S. Rhythm, Trope, Myth: The Early Poetics of Roman Jakobson // Semiotica. 1982. Vol. 40. № 3/4. P.347-370.
5. Якобсон Р.О. Работы по этике. М.: Прогресс, 1987. 460 с.
6. Бахтин М.М. Литературно-критические статьи. М.: Худож. лит., 1986. 541 с.
7. Урнов Д.М., Урнов М.В. Литература и движение времени (Из опыта англ. и америк. лит. XX в.). М.: Худож. лит., 1978. 269 с.
8. Эйзенштейн С. Избр. произв.: В 6 т. М.: Искусство, 1968. Т.5. 599 с.
9. Пастернак Б.Л. Воздушные пути. Проза ранних лет. М.: Сов. писатель, 1982. 495 с.

Н.Б. Гвишиани

СЛОВООБРАЗОВАНИЕ В ПОСТРОЕНИИ РЕЧИ
(на материале английского языка)

Интерес языковедов к употреблению и восприятию лексических элементов в контексте речевой деятельности становится в последнее время особенно очевидным. Это связано с развитием новых подходов к изучению семантики слова, таких как анализ языкового функционирования в связи с целями и мотивами речевой коммуникации, исследование стилистической и регистровой дифференциации лексики, роли места "продуктивных" единиц в построении речи. Возник целый ряд работ [1], указывающих на ограниченность рассмотрения собственно семантики слова в создании полноценной модели слова и на необходимость обращения к акту коммуникации, к реальным контекстам речеупотребления.
Процесс порождения представляет собой результат индивидуальной деятельности говорящего в условиях данной речевой ситуации. Способность же говорящего "строить речь" и передавать значимые сообщения основывается, с одной стороны, на знании правил употребления лингвистических единиц, а с другой - на умении синтезированного использования ранее приобретенных знаний и навыков в создании произведения речи. Именно вторая сторона рассматриваемого явления, т.е. "синтез речи”, представляет особые трудности, так как каждая ситуация общения имеет свою прагматическую направленность, которая должна найти адекватное языковое выражение.
Внимание к самому "создателю" речи, а также к преодолеваемым им трудностям в процессе выражения диктуемых ситуацией единичных знаний выразилось в разработке функционально-прагматического подхода, а также в применении ряда положений ономасиологии и психолингвистики в исследовании онтологии языкового значения.
Как известно, еще Дж.Р.Ферс указывал на то, что "значение слова - это его функция в контексте" [2]. Возможно именно такая постановка вопроса предопределила развитие нового взгляда на процесс построения речи и в современной зарубежной лингвистике. При этом выявились следующие характерные особенности: 1)появление понятия "грамматики слова" и синтагматического изучения лексики; 2) создание банков данных, охватывающих большие "корпусы" речи и регистрирующих реальное бытование лексики в составе дискурса [3]; 3) становление прагматики как самостоятельной лингвистической дисциплины, играющей существенную роль в ряде прикладных областей, например, в преподавании иностранных языков, где " прагматическая способность" говорящего стала рассматриваться как неотъемлемая часть его общей языковой "способности", т.е. знания языка как такового. Таким образом, традиционные представления о соотнесенности грамматики и синтагматики, с одной стороны, парадигматики и лексики - с другой, ушли в прошлое, уступив место текстологическому (т.е. речеведческому) изучению лексики.
Важное место в развитии этого направления занимает исследование продуктивного динамического словообразования. "Акт номинации производным словом"[4] представляет собой особую ситуацию. В построении речи говорящий нередко сталкивается с необходимостью выражения специфических контекстуально-обусловленных значений, которые выходят за рамки традиционных, "устоявшихся" средств языка. Иначе говоря, возникает потребность в новых единицах и элементах, которые входят в речь, подчиняясь законам речевой коммуникации. Такого рода внесения, представляющие собой реализацию словообразовательных правил языка, позволяют говорящему более точно и дифференцированно выразить сообщение, т.е. воплотить данное коммуникативное задание. И если раньше считалось, что прибегнуть к актуализации потенциальных слов в речи могут только "художники слова" в сугубо стилистических целях, то теперь этот прагматический прием рассматривается в более широком контексте речевых разновидностей. Приведем некоторые примеры:
Р е г и с т р   н а у ч н о г о   и з л о ж е н и я:
"A minor sentence displays functional characteristics normally associated with a major sentence - non-dependence and graphological or prosodic features of sentence-ness" (D.Crystal. Liguistics).
"At each point where a unit is comleted, a large range of choice opens up and the only restraint is grammaticalness" (J.Sinclair. Corpus, Concordance, Collocation).
"One cannot have wordless texts nor, except on a scrabble, board, textless words" (M.Hoey. Patterns of Lexis in Text).
С р е д с т в а   м а с с о в о й   и н ф о р м а ц и и:
"The distinction between a statesman and a politician is that the former imposes his will and his ideas on his environment while the latter adapts himself to it... But some Tori doubters already fear that nice Mr Major is an adapter, whose highest aim is to win the next election..." (The Economist. January 1991).
"The efforts of Prokushev, and of Ysenin's many other backers in Russia and abroad, led to the poet's gradual acceptance by tha state..." (The Moscow Times. September, 1995).
"Between Saturday evening and 1:3 a.m. Sunday, police reported 481 arrests, about half of them on the gang-infested south side. About 190 of the arrestees were suspected gang members,..." (Roanoke Times and World-News. April, 1988).
Х у д о ж е с т в е н н а я   л и т е р а т у р а:
"For soon the light began to fade in her, gradually and as she was in his arms, her head sank, she leaned it against him, and lay still, with sunk head, a little tired, effaced because she was tired. And in her tiredness was a certain negation of him" (D.H.Lawrence. The Rainbow).
Э п и с т о л я р н ы й   ж а н р:
"I am English, and my Englishness in my very vision" (D.H.Lawrence. Selected Letters).
"Although we are so far away, I shall think of you as droppable in at, talkable to, smokable with..." (Lord Tennyson).
Как можно видеть, "создание" производного слова и употребление его в речи имеет свои особенности в каждом отдельном случае в соответствии с законами и условностями регистра. Если в научной речи креативное (динамическое) словообразование служит целям разъяснения нового понятия и является средством терминотворчества, то в регистре художественной литературы ему присуща "стилистическая функция". Индивидуальность писателя проявляется в особом эстетическом воплощении действительности в тексте, что нередко требует обращения к неконвенциональным средствам и возможностям языка. Поэтому в художественном произведении главенствующей оказывается поэтическая функция, обусловливающая использование всех языковых единиц, в том числе и производных слов.
Вместе с тем, широкие возможности продуктивного словообразования, постоянно реализуемые в различных видах и жанрах речи, позволяют говорить об универсальном характере данного явления и его уникальной роли в коммуникативном развертывании высказывания. Процесс создания производного слова связан прежде всего с прагматикой, т.е. с интенцией говорящего и коммуникативными условиями речевой ситуации. Функционально-регистровая дифференциация речи является в данном случае вторичной характеристикой, поскольку потребность в "свободной" реализации словообразовательного правила может возникнуть в любой ситуации, т.е. независимо от региона, и определяется прагматическими факторами. К последним следует, прежде всего, отнести "содержание-намерение" высказывания (purport), обусловленное интенцией говорящего и восприятием слушающего, условия контекста, а также направленность всего акта коммуникации на достижение определенной цели (или на совершение "действия") посредством использования языка [5].
Зависимость "новых" производных единиц от субъекта высказывания, от того, какой смысл он хочет придать своим словам, делает их значение "открытым", развивающимся и подвижным, что создает возможность более широкой интерпретации передаваемого сообщения слушающим. Дополнительная информация может включать различного рода нюансы лингвистического поведения: выражение эмоций, распределение акцентов, придание речи особой экспрессивности.
Новые производные единицы номинации могут, таким образом, рассматриваться как вторичные элементы в построении речи, так как передаваемое ими коннотативное содержание неотделимо от концептуальной и логической структуры значений производящих основ, являющихся вполне устоявшимися и постоянными элементами лексического состава языка. Подобная функция предопределяет целый ряд особенностей изучаемых единиц в тексте, важнейшими из которых, на наш взгляд, являются следующие.
1. Результат динамического словообразования - окказиональное слово, как правило, вводится в текст как продолжение уже начатой темы, т.е. предваряется некоторым контекстом, создающим читателю или слушающему благоприятные условия для восприятия новообразования. Неслучайно поэтому, в речевой действительности мы часто сталкиваемся со сложным лексическим повторением, включающим одновременное использование производного слова и мотивирующей его единицы [6]. В отличие от простого лексического повторения, происходящего в пределах грамматической парадигмы словоизменения, сложное лексическое повторение предполагает наличие у обеих единиц общей основы, однако различие либо грамматических функций, либо морфологической структуры [7].
Рассмотрим следующие высказывания.
1) - How would you define 'love'? - It is a word definable in a thousand ways by thousand people.
2) He was charged with murder, which is a crime charageable with life imprisonment.
3) He can only prove his point by divorcing his ideas from reality. Facts ara not divorceable from fiction.
В данном случае полифункциональность слов на -able, их неоднозначная категориальная природа являются причиной возникновения сложного лексического повторения, обеспечивающего не только смысловую связанность текста, но и развитие его тематической линии. Номинация производным словом здесь включает само словообразовательное правило (данную лексическую категорию), а предметное значение основы обеспечивает преемственность темы, т.е. создает тот фон, на котором разворачиваются семантические изменения и происходит "приращение" значения. В результате особого темо-рематического членения модальные причастия на -able в своем лексическом значении восходят уже к намеченной цепи связей, а своим категориальным значением, выражающим "возможность совершения действия", поддерживают рематический акцент высказывания [8].
В построении речи говорящий осознанно приходит к созданию производного слова, подчиняясь, с одной стороны, смысловому развитию сообщения, а с другой - правилам развертывания тематически связанных сегментов текста.
"Текстообразующая" функция новообразований является, таким образом, важным стимулом появления их в тексте. Универсальность этого свойства подтверждается при обращении к различным регистрам речи, в частности, к функциональному стилю художественной литературы, например:
"The vicarage Kitchen was untidy, and yet to him beautiful with the untidiness of her and her child" (D.H.Lawrence. The Rainbow).
Элементы текста определенным образом взаимодействуют между собой, выявляя ассоциативные связи между однокорневыми словами. Подобное соположение в тексте маркированного и немаркированного членов категориальной оппозиции не только развивает повествование и обеспечивает его связанность, но и создает особую экспрессию образов.
2. Другой особенностью появления нового произвольного слова в тексте является его необычность и даже неожиданность, ощущаемая как самим говорящим, так и слушающим. Вторичный характер этих образований требует особого выделения в письменной речи (использование кавычек, так называемых "scare quotes") и адекватного просодического оформления в речи устной:
"A.S.Hornby's long-establishend classics the Oxford Advanced Learner's Dictionary has been comprehensively revisend, updated and expanded in its fourth edition (1989) with greater emphasis on accessibility and 'user-friendliness'" (M.McCartny. Vocabulary).
В данном случае мы наблюдаем явление синтаксической аттракции, когда в синонимическом соположении слов происходит "накопление" определенного признака. Последний же элемент несет наибольшую нагрузку и оказывается композиционным фокусом высказывания.
Хотя в художественном тексте оригинальность и необычность используемых языковых средств являются нормой, соответствующей канонам данного стиля, и здесь возможно настороженное отношение автора к новообразованию и появление "scare quotes":
"We are considering tactics, my dear Theo, not estimating abilities... Your estimate of relative 'soundnesses', he spoke the word in inverted commas, 'will be most valuable when we advise him on contributors'" (Angus Wilson. Anglo-Saxon Attitudes).
3. Проявление лексических (словообразовательных) правил часто бывает связано с переносом значения. В определенном смысле и продуктивное словообразование, и метафоризация являются примерами расширения репертуара языковых средств, находящихся в распоряжении говорящего. Выражение сложного концептуального содержания, "сплетения" (или "хитросплетения") значений требует особой емкости и глубины семантики слова. В художественной литературе подобные единицы реализуют смыслообразующую функцию, являясь яркими эпитетами, раскрывающими характеры персонажей:
"Charles! Now, Charles, you may be as dry as a stick as you like with everyone else. But you must be stick-y with me" (J.Fowles. The French Lieutenant's Woman).
"She smiled, a vague watery smile" (Angus Wilson. Anglo-Saxon Attitudes).
Ономасиологическая структура производных слов в данном случае, помимо исходных и словообразовательных значений, включает ассоциацию, т.е. соположение и уподобление соответствующих понятий и представлений. Иначе говоря, мы наблюдаем "телескопический" эффект сведения большого объема информации в сжатое языковое пространство.
4. Роль производного слова в речевом акте определяется и тем, какое впечатление оно производит на слушающего и читающего, т.е. особенностями его восприятия.
Можно предположить, что даже в оптимальном словообразовательном контексте, апеллирующем к творческой интуиции слушающего, окказионализм будет по-разному восприниматься участниками коммуникативной ситуации. Основные характеристики словообразовательного контекста, включающего смысловые опоры, безусловно помогут воспринимающему понять передаваемое содержание. Однако момент неожиданности и необычности формы может вызвать необходимость сопоставления производной единицы с предшествующим опытом слушающего и его "фоновым" знанием языка. Тогда восприятие новообразования попадает в зависимость от индивидуальных представлений слушающего и читающего о приемлемости и неприемлемости тех или иных окказионализмов, о том, где проходит черта, отделяющая возможное от невозможного в сфере ограниченной (потенциальной) продуктивности лексических правил.
Обратимся к примерам:
- arm-twist (to twist someone's arm):
"For years the Scots, with five ministers to speak fpr them, have arm-twisted governments" (Economist. January 1988).
- break-heart (to break someone's heart):
"I'll cross him, and wrack him, until l heart-break him" (Robert Burns. What can a young Lassie do?).
Неоднозначность отношения к подобным производным ассоциируется с "градацией" - постепенным переходом от более привычного словоупотребления к менее привычному. Последовательности слов типа: helpless, friendless, boyless, houseless, growthless; troublesome, fearsome, scornsome, joysome, vanitysome демонстрируют нарастание необычности "неконвенциональности" образований. Одновременно возрастает и удивление воспринимающего информацию необычностью языковой формы.
Итак, можно сделать вывод о том, что продуктивное словообразование, являясь своеобразной коммуникативной стратегией говорящего [10], несет в себе большие "речевые" возможности. По образному выражению Дж.Лича, словотворчество позволяет автору выместить свою неудовлетворенность стереотипным мышлением и избавиться от рутины [11]. Вместе с тем, в прагматическом плане важно учитывать, что восприятие говорящего и слушающего в "образно нагруженной" коммуникации может реально не совпадать. В значительной степени яркие и оригинальные новообразования вводятся в речь с целью заинтересовать слушающего и придать сообщению запоминающуюся форму. Многое в успехе этой деятельности зависит от интенции и интуиции говорящего, проявляющейся в особом чувстве меры и знания основных параметров функционирования широкого словообразовательного контекста в построении речи.

БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК

1. См., в частности, Тер-Минасова С.Г. Синтагматика функциональных стилей. М.1985; Минаева Л.В. Слово в языке и речи. М.1986; Кубрякова Е.С. Номинативный аспект речевой деятельности. М., 1986; Арутюнова Н.Д. Типы языковых значений. Оценка. Событие. Факт. М., 1988; Заботкина В.И. Семантика и прагматика нового слова: Автореф. дис. д-ра  филол. наук. М., 1991.
2. Firth J.R. Papres in Linguistics. 1934-1951. London, 1957.
3. См.: Greenbaum Sidney. Directions inCorpus Linguistics. Proceedinds of Nobel Symposium. Mouton de Gruyter. Berlin. New York, 1992. Р.173-183.
4. См.: Клеменцова Н.Н. Создание, восприятие и использование производного слова в тексте: Автореф. канд.дис. М., 1986.
5. Leech Geoffrey. Semantics. Penguin Books. Second Edition, 1981. Р.320.
6. См.: Клеменцова Н.Н., 1986. Op. cit. С.3.
7. См.:Hoey V. Patterns of Lexis in Text. Oxford University Press, 1991. Р.266-267.
8. См.: Косенко О.А. Прагматика словообразовательных процессов в современном английском языке: Автореф. канд.дис. М., 1956. С.22.
9. См. : Leech Geoffrey, 1981. Op.cit. p.214.
10. См. :Косенко О.А. 1956. Op. cit. c.4.
11. См. :Leech Geoffrey, 1981. Op. cit. p.38.

М.А. Болотина

СООТНОШЕНИЕ ПОНЯТИЙ "МОДАЛЬНАЯ РАМКА"
И "ПРОПОЗИЦИЯ" В СТРУКТУРЕ ВЫСКАЗЫВАНИЙ
С МОДАЛЬНЫМИ ГЛАГОЛАМИ

Семантический аспект модальности имеет две взаимосвязанные стороны: 1) выделение собственно модальных значений и 2) связь этих значений с частями высказывания: пропозицией и модальной рамкой [1, с.114]. В связи с последним аспектом остановимся на вопросе корреляции модальности, модальной рамки и пропозиции, а также различии модуса и модальности.
Исходным пунктом при рассмотрении данной проблемы является положение, что в предложении-высказывании необходимо выделять пропозицию - предикативное ядро, и модальную рамку, включающую набор значений, связывающих пропозицию с говорящим [2, с.12; 3, с.9]. Проблема соотношения понятий "модальная рамка" и "пропозиция" связана с ориентацией современных логико-лингвистических исследований на выделение в семантической структуре высказывания различных аспектов значения: пропозиционального (номинативного), отражающего предметную ситуацию, и модально-коммуникативного, связанного с ситуацией речи, т.е. с целями и условиями общения [1,с.7].
Факт смысловой двуслойности предложения был замечен учеными давно и изучался параллельно логиками [см. например, 4, с.151-210; 5, с.55-56, 61-62] и лингвистами. В языкознании вслед за Ш.Балли [6, с.44-45], противопоставившим диктум (т.е. сообщение о событии) модусу (т.е. субъективно-авторской рефлексии на сообщение), на смысловую двуслойность предложения указывал В.В.Виноградов, отмечавший, что в предложении отражается объективная действительность в ее преломлении в общественном сознании людей [7, с.53]. Позднее об этом же, в сущности, писал И.П.Распопов, разграничивая конструктивный и коммуникативный синтаксис [8, с.21-22]. На сходном разграничении синтаксиса основывается выделение двух типов модальности - конструктивно-синтаксического и коммуникативно-синтаксического - у И.Пете [9, с.219-237]. Однако конкретный анализ различных компонентов семантики высказывания наиболее последовательно проводится в исследованиях последнего десятилетия [см., например, 10, с.29-34; 11, с.7-30; 12, с.227-240].
Термин "пропозиция" в логике и лингвистике употребляется неоднозначно, в зависимости от объема исходного понятия (суждение, высказывание или речевой акт) и способа его расчленения. Так, в зависимости от способа членения значения исходной единицы в пропозицию вводятся (или не вводятся) те или другие актуализаторы (например, показатели времени, наклонения и др.), причем вопрос о спецификации модусных и пропозициональных категорий на сегодняшний день остается спорным.
Если исходным понятием является предложение (суждение), взятое в отвлечении от говорящего субъекта, то пропозиция определяется как семантическая структура, способная получать истинностное значение. В дальнейшем, однако, возникло осознание того, что суждение обретает истинность или ложность лишь тогда, когда оно утверждается, поэтому понятие истины применимо только к утверждаемой пропозиции, и термин "пропозиция" стал применяться к неутверждаемым суждениям [10, с.34-35]. Если за основу принимается исходящее от говорящего высказывание, то пропозиция понимается как объект утверждения или полагания, а если исходным концептом служит речевой акт, то пропозиция определяется как то, что может соединяться с различной целевой установкой. Так, в падежной грамматике план содержания предложения расчленяется на модальность и пропозицию: "S - M + P" [13, с.404]. В теории речевых актов это различие представляется в виде "F (p)", где "F" обозначает иллокутивную силу, а "p" - пропозициональное содержание. В теории интенциональных состояний проводится различие между репрезентативным содержанием и психологическим модусом, в котором дано это содержание:"S(r)", где "S" представляет психологический модус, а "r" - репрезентативное содержание [14, с.101].
Пропозициональный компонент высказывания, отвечающий за его истинность и ложность (для утверждений), непосредственно соотносится с описываемым положением дел, реальным или воображаемым [3, с.9]. Его характерной чертой является " воспроизведение фрагментов действительности" [5, с.34] при одновременном абстрагировании от модальности, коммуникативной направленности, а также других семантических свойств, подводимых под понятие "упаковка" [15, с.278-279]. Отсюда следует, что предложения с различной модальностью и коммуникативной направленностью могу иметь одинаковые компоненты (пропозиции), т.е. одинаковое объективное содержание [6, с.41-46].
Существующие определения пропозиции учитывают: 1) структурный аспект; 2) содержательный; 3) роль пропозиции в концептуальных структурах. В итоге пропозиция понимается: 1) как конструкция, образованная предикатом с заполненными валентностями-аргументами, выполняющими по отношению к нему определенные семантические роли [17, с.59; с.36-37]; 2) как когнитивный образец ситуации, описываемый в пропозиции, и в этом смысле "сигнификативная ситуация эквивалентна пропозиции" [17, с.58]; 3) семантическая структура, которая "способна соединяться с любым модусом коммуникативной цели, т.е. с глаголами, выражающими целенаправленность речевого акта" [5, с.34], другими словами, структура, способная входить в модальную рамку.
Пропозиция является базисной дескриптивной частью любого высказывания. Смысл выделения пропoзиции заключается в разграничении объективного и субъективного в содержании высказывания [18, с.70]. В таком понимании пропозиция сама по себе не может образовать высказывание - для этого необходим модальный компонент.
Чтобы стать планом содержания предложения-высказывания, пропозиция должна быть подвергнута некоторым семантическим операциям. Это учитывается во многих теориях. Например, в концепции В.Б.Касевича и В.С.Храковского [19, с.9-17], разделяемой и другими исследователями [18, с.65-70], описываются следующие типы семантических операций.
1. Использование внутренней модальной рамки, определяющей отношение предиката к своим аргументам как реальное или одно из ирреальных, включая потенциальность (дарит vs может дарить vs хочет дарить).
2. Характеристика пропозиции как актуальной или виртуальной путем выбора наклонения.
3. Использование внешней модальной рамки, которая выражает оценку содержания пропозиции со стороны модального субъекта, т.е. устанавливаются отношения иного рода: между субъектом - источником оценки - и пропозицией в целом.
4. Введение семантической структуры, являющейся результатом предшествующих операций, в коммуникативную рамку, ориентированную на диалог, отражающую отношение говорящего к слушающему с точки зрения коммуникативной потребности первого из них.
Рассмотрение этапов формирования высказывания показывает, что разные виды модальности характеризуют высказывание с различных сторон, образуя его комплексную модальную характеристику. Это поможет нам в установлении корреляции между понятиями модальности и модальной рамки, выявлении связи модальных значений с пропозицией.
Внутренняя модальная рамка отражает то, что в традиции принято называть объективной модальностью: она формирует пропозицию, репрезентирующую объективное положение дел. Наряду с объективной модальностью, выделяется субъективная модальность, значения которой формируют внешнюю модально-коммуникативную рамку.
Модальная рамка предстает как совокупность значений собственно модальной составляющей (отношение) и коммуникативной составляющей (говорение + иллокутивная сила). Таким образом, модальность высказывания объединяет "модальность пропозиции" ("внутренняя модальность") и "модальность модуса" - модальной рамки, значения которой составляют часть семантики более широкой, образующей систему модальных отношений, категории модальности. Модальная рамка как "внешняя модальность", в отличие от "внутренней", имеет ряд важных структурно-семантических свойств. Это, прежде всего, ее синтаксическая неподчинимость и нецитируемость, т.е. нахождение в синтаксически не зависимой позиции и необходимость трансформирования при переводе из прямой речи в косвенную [20, с.303-320; 21, с.120-124]. Ср.:"Я полагаю, что они правы". ® Он сказал, что, по его мнению, они правы. Данная трансформация может послужить одним из тестов наличия "рамочного" значения модальности у языковых единиц.
В логико-семантических концепциях категория модальности связывается с понятием модуса*. Тавтологичность и частичное совпадение объема этих терминов ведет к их отождествлению.Тем не менее, представляется необходимым разграничивать модус и модальность, в то же время учитывая сложность взаимоотношений данных понятий. С одной стороны, модус, наряду с модальностью, включает в себя и другие категории, отражающие различные аспекты отношения субъекта речи к пропозиции. Выделяются такие, например, разновидности модуса, как аксиологическая оценка, эмоционально-экспрессивная оценка, социальная оценка и другие, которые не входят в понятие модальности, хотя и взаимодействуют с ней. Таким образом, понятие модуса оказывается значительно шире понятия модальности. С другой стороны, модальной оценке могут подвергаться и отношения между компонентами пропозиции: соответственно выделяются две разновидности модальности - диктальная и модусная [23, с.11-13]. В итоге семантика модальной рамки включает общее содержание понятий модуса и модальности; за пределами совместной зоны оказывается, с одной стороны, модальность пропозиции, с другой - некоторые модусные категории, например, эмоциональная и аксиологическая оценка.
С позиции синтаксических особенностей организации высказывания внешняя модальная рамка, необходимо фигурирующая в семантическом представлении высказывания, либо присутствует в нем имплицитно, либо имеет вербальное выражение [21, с.120-121]. В первом случае, который квалифицируется как "нерасчлененный модус" [24, с.78], модальное значение, выражающее отношение говорящего субъекта к пропозиции в условиях конкретной ситуации, может быть выявлено за счет средств коммуникативного контекста и эксплицировано с помощью глаголов пропозиционального отношения. Позволим себе не согласиться с В.Б.Касевичем в том, что отсутствие эксплицитно (вербально, интонационно) выраженной модальной рамки - это знак нулевой (нейтральной) субъективной модальности [17, с.68]. Как показывает исследование высказываний с модальными глаголами в английском языке, в них происходит совмещение пропозиции и модальной рамки. Cр.: 1) I can get there by train. 2) You can take a seat, Mr.Worthing. 3) They must be rather rich. Очевидно, что экспликация семантического уровня предложений (2) и (3) даже в отрыве от контекста связана с употреблением перформативного глагола "разрешаю" (2) или предиката пропозициональной установки "полагаю" (3).
Синтаксическая структура высказываний с эксплицитной модальной рамкой представляет собой расчлененное выражение модального и пропозиционального значения: предикат пропозициональной установки не совпадает с предикатом, образующим пропозицию. Однако здесь следует принять во внимание точку зрения, рассматривающую эксплицитную модальную рамку не как выражение субъективного отношения говорящего, а как описание этого отношения, его "лексикализацию в предикате главного предложения" [21, с.12]. При изменении лица субъекта пропозициональной установки ("Ты уверяешь", "Он уверяет") или времени глагола модальная рамка описывает уже отношение не говорящего к высказыванию, а некоторого субъекта - к пропозиции, представленной в зависимой части высказывания. Общее же отношение говорящего ко всему высказыванию может быть иным. Например:"Он утверждает, будто бы..." Модусом данного высказывания будет не утверждение, а скорее, сомнение в истинности данного утверждения.
Рассматриваемые в настоящем исследовании высказывания, содержащие модальные глаголы, характеризуются нерасчлененностью модусного и диктумного компонентов: модальная рамка в них реализуется в пределах субъектно-предикатной структуры.
В ситуации, описываемой в высказывании, различаются две стороны: 1) предметная ситуация - само описываемое событие, включающее элементы действительности, их характеристики и отношения между ними; 2) речевая ситуация - отношение говорящего к событию и адресату, распределение ролей между участниками коммуникативного процесса, условия и цели общения и др. [1, с.7,58-59]. Двум аспектам ситуации соответствуют два аспекта предложения: номинативный (пропозициональное содержание, или диктум) и модально-коммуникативный (модально-коммуникативная рамка, или модус). Базовая структура высказывания, различающаяся двумя рамками - коммуникативной и модальной - в реальной речи претерпевает ряд модификаций. Особенностью модально-глагольных конструкций является совмещение в одном субъекте - говорящем - роли говорящего и субъекта отношения. В результате происходит интеграция значений модальной и коммуникативной рамки и, следовательно, соединение эпистемической и волеизъявительной составляющей в одной лексеме - модальном глаголе. Ср.:    1) He thinks that she is right. = I state he thinks that she is right. 2) She may be right. = I state I think that she is right. 3) He orders you to leave the room. = I state that he orders you to leave the room. 4) You must leave the room. = (I state that) I ordere you to leave the room.
В примерах (2) и (4) модальные глаголы обозначают специфические ситуации, отражающие вербальную и психическую деятельность человека, а именно, говорящего.
В высказываниях с модальными глаголами введение значений имплицируемой (внешней) модальной рамки, выражающей волеизъявление или эпистемическую оценку, в состав субъектно-предикатной структуры, которая передает пропозициональное содержание, делает объективно возможным одно из важнейших явлений - многозначность одного и того же предложения. Так, предложение "Bob must sing" в речевом контексте может иметь следующие интерпретации: 1) Боб должен петь (Я это знаю и сообщаю вам) - предикативное, или диктумное, значение; 2)Боб, должно быть, поет (Я сомневаюсь в этом и сообщаю вам о вероятности действия) - эпистемическое значение; 3) Петь должен Боб (Я пытаюсь заставить его совершить действие, приказываю ему) - волеизъявительное значение.
Ввиду имплицитности модальной рамки, высказывания с модальными глаголами оказываются иллокутивно и референциально неоднозначными, в связи с чем встает задача адекватной интерпретации языкового выражения на основании выявления коммуникативного намерения и пропозиционального отношения говорящего. Решающим фактором при установлении значений модальных глаголов является контекст - лексическое наполнение предложения и его окружение в коммуникативном пространстве.

БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК

1. Гак В.Г. Теоретическая грамматика французского языка. Синтаксис. М.: Высшая школа, 1986. 220 с.
2. Корди Е.Е. Модальные и каузативные глаголы в современном французском языке. Л.: Наука, 1988. 165 с.
3. Таривердиева М.А. Функциональная семантика модальных структур в латинском языке: Автореф. дис. д-ра филол. наук. М., 1989. 47 с.
4. Пирс Ч.С. Из работы "Элементы логики. Grammatica Speculativia" // Семиотика / Под ред. Ю.С.Степанова. М.: Радуга, 1983. С.151-210.
5. Арутюнова Н.Д. Предложение и его смысл. Логико-семантические проблемы. М.: Наука, 1976. 383 с.
6. Балли Ш. Общая лингвистика и вопросы французского языка. М.: Иностр. лит. 1955. 416 с.
7. Виноградов В.В. О категории модальности и модальных словах в русском языке // Виноградов В.В. Исследования по русской грамматике. М.: Наука, 1975. С.53-88.
8. Распопов И.П. Очерки по теории синтаксиса. Воронеж: Изд-во Ворон. ун-та, 1973. 220 с.
9. Пете И. Типы синтаксической модальности в русском языке // Studia Slavica. Budapest, 1970. Т. 16. № 3-4. С.219-336.
10. Падучева Е.В. Высказывание и его соотнесенность с действительностью (Референциальные аспекты семантики местоимений). М.: Наука, 1985. 271 с.
11. Арутюнова Н.Д. "Полагать" и "видеть" (к проблеме смешанных пропозициональных установок) // Логический анализ языка. Проблемы интенсиональных и прагматических контекстов. М.: Наука, 1989. С.7-30.
12. Петров В.В., Переверзев В.Н. Прагматика: формальная репрезентация или логическая модель? // Логический анализ языка. Проблемы интенсиональных и прагматических контекстов. М.: Наука, 1989. С.227-241.
13. Филлмор Ч. Дело о падеже // Новое в зарубежной лингвистике. Вып. 10. Лингвистическая семантика. М.: Прогресс, 1981. С.369-495.
14. Серль Дж.Р. Природа интенциональных состояний // Философия, логика, язык. М.: Прогресс, 1987. С.96-126.
15. Чейф У.Л. Данное, контрастивность, определенность, подлежащее, топик и точка зрения // Новое в зарубежной лингвистике. Вып. 11. Современные синтаксические теории в американской лингвистике. М.: Прогресс, 1982. С.277-316.
16. Переверзев В.Н. Предикация в контексте естественного языка // Язык и логическая теория / Сб. науч. тр. М.: Ин-т языкознания АН СССР. 1987. С.40-54.
17. Касевич В.Б. Семантика. Синтаксис. Морфология. М.: Наука, 1988. 309 с.
18. Теория функциональной грамматики. Темпоральность. Модальность. Л.: Наука, 1990. 263 с.
19. Касевич В.Б., Храковский В.С. От пропозиции к семантике предложения // Типология конструкций с предикатными актантами. Л.: Наука, 1985. С. 9-17.
20. Paduceva E.V. Между предложением и высказыванием: субъективная модальность и синтаксическая неподчинимость // Revue des etudes slaves. - P., 1990. Vol. 62, ta sc. 1/2. P. 303-320.
21. Шаронов И.А. О соотношении понятий модуса и модальности в русском языке // Русский язык и литература в общении народов мира: проблема функционирования и преподавания / Доклады и сообщения молодых ученых. М.: Русский язык, 1990. С.118-124.
22. Лосев А.Д. Языковая структура. М.: МГПИ им. В.И.Ленина, 1983. 375 с.
23. Гак В.Г. Прагматика, узус и грамматика речи // Иностранные языки в школе. М.: Просвещение, 1982. № 5. С.11-17.
24. Пропозициональные предикаты в логическом и лингвистическом аспекте / Тез. докл. раб. совещ. М.: Наука, 1987. 137 с.

М.Н. Лапшина

СЕМАНТИЧЕСКИЕ СДВИГИ В ЗНАЧЕНИИ СЛОВА КАК ЗЕРКАЛО СОЦИАЛЬНЫХ РЕАЛИЙ И КАК КОГНИТИВНЫЙ ИНСТРУМЕНТ

В данной статье в диахроническом плане рассматриваются смысловые сдвиги в значении английских существительных с архисемой "человек", при этом анализ такого рода семантических процессов ведется в более широком плане, чем было принято раньше. Дело в том, что семантическое развитие таких слов, как villain, knave, blackguard, knight и некоторых других, уже не раз привлекало внимание лингвистов [1]. Но анализ подобного рода слов всегда носил исключительно культурно-исторический характер. Мы попытаемся сосредоточить внимание на социальном и когнитивном аспекте интересующих нас семантических сдвигов.
Как показал наш анализ, самую многочисленную группу составляют имена, семантическое переосмысление которых произошло через оценку социального статуса лиц, обозначенных этими именами. Здесь прослеживается следующая закономерность: слова, обозначающие людей низкого социального положения, как правило, находящихся на службе у кого-либо, имеют тенденцию, приобретая пейоративную коннотацию, переходить в морально-этическую сферу, где их значение подвергается дальнейшему ухудшению. Приведем несколько примеров. Слово ceorl (совр. churl) в древнеанглийском языке обозначало человека вообще, а в древнеанглийской поэзии даже употреблялось со значением "король, герой, принц". Как известно, люди благородного происхождения обозначались словами eorl, и постепенно, с увеличением социального контраста и усилением противоречий между имущими и неимущими, у слова ceorl появились пейоративные коннотации "нечестный человек" и даже "злодей".
Knave в древнеанглийском (cnapa, cnafa) употреблялось со значением "мальчик, молодой человек". Сдвиг значения пошел в направлении "молодой человек" - "материально необеспеченный" - "молодой слуга". Как уже говорилось выше, значение слов, обозначающих слуг, чаще всего подвергается ухудшению (вероятно потому, что слугам приписываются всевозможные пороки). Так, у слова knave развились такие дополнительные значения, как "лгун, плут, негодяй", и эти новые оценочные семы со временем стали доминирующими в семантической структуре данного слова. К XV-XVI в. уже было забыто первоначальное значение " мальчик, молодой человек", и значение "нечестный человек" стало ведущим.
У Шекспира, однако, данное слово встречается с положительной коннотацией: Gentle knave, good nigt; Poor knave (Julius Caesar, IV,3); my good knave Costrad (LLL, III, 1), но это не значит, что в ранненовоанглийский период имело место улучшение значения слова. На эту особенность Шекспира использовать пейоративные термины как шутливые или ласкательные обращения к людям обратили внимание еще Гриноу и Киттеридж, сделав вывод о том, что презрение, грубость, с одной стороны, и нежная привязанность, любовь, с другой стороны, очень тесно связаны [2]. Действительно, сочетания типа Excellent wretch!... But I do love thee! (Othello,III, 3), The pretty wretch (Rom. and Jul., I,3), my poor fool (Lear, V,3), в которых слова wretch и fool сказаны Отелло о Дездемоне (еще до появления у героя подозрений насчет ее верности), кормилицей о Джульетте и королем Лиром об умершей Корделии, дают пищу для психолингвистических размышлений.
Развитие пейоративного значения у слова varlet (valet) похоже на аналогичный процесс в случае с knave. Первоначально слово имело значение "юноша, воин-вассал богатого господина". Со временем семантический компонент "слуга, зависимый человек" выдвинулся на первый план, что закрепило пейоративное значение. Шекспир использует оба значения слова - старое "молодой человек" и новое пейоративное, причем в качестве сильного оскорбления: Thersites: Thou art thought to be Achilles "male Thersites: Why, his masculine whore (Troil., V, 1).
Семантическое развитие слова blackguard также идет по вышеописанному пути: "приживальщик, слуга" ® "негодяй".
Таким образом, семантические сдвиги в значении слов с семой "невысокое социальное положение", "зависимость" выявляют корреляцию между социальным статусом человека и ухудшением значения слова. Под эту корреляцию попадают также слова, обозначавшие крестьян, жителей сельской местности: lout, bumpkin, boor, rustic - первоначально имели значение "деревенский житель". По словарным данным, появление нового пейоративного значения "грубый, неотесанный человек" датируется второй половиной XVI века, то есть периодом урбанизации. Тенденция возвышать город над деревней, восходит, может быть, еще к временам Римской империи, когда городам были дарованы гражданские свободы.
Другим широко цитируемым в этой связи примером является слово villain. Происшедшее от латинского villa, это слово также утратило первое значение "сельский житель, слуга в сельском доме" и приобрело значение "негодяй". Менее известный пример - это история семантического развития слова clown, которое в ранненовоанглийский период не имело отрицательных коннотаций вообще, а обозначало сельского жителя. Происхождение современного значения "шут" восходит к традиции XVI века, когда богатые знатные люди выбирали себе шутов из крестьянских семей. Показательно то, что и в современном английском языке, в его некодифицированных сферах (американском сленге) слово farmer имеет значение "болван" (ср. также десятки уничижительных терминов для деревенских жителей в современных словарях сленга [3]: acrefoot, appleknocker, hayseed, wheat и т.п.).
Интересным представляется и семантический сдвиг в значении слова wretch. Сначала это слово обозначало бедного человека, несчастного изгнанника. Со временем появились отрицательные коннотации. Вероятно, понятия, призванные вызывать сочувствие, могут подвергаться моральной переоценке, и люди склонны полагать, что человек сам виноват в своих несчастьях. Современное значение wretch "неудачник", "презираемый человек" подтверждает это. История слова caitiff также доказывает, что в сознании людей понятия "несчастный" и "плохой" стоят очень близко. Первоначально это слово имело значение "бедствующий, несчастный человек", а впоследствии появилось значение "трус", "никчемный человек".
Тенденцией человеческого сознания к социальной дифференциации можно объяснить и ухудшение значений некоторых слов, обозначающих профессии, занятия, ремесла. Как правило, ухудшение значения характерно для имен, обозначающих мелких торговцев: huckster, hawker "уличный торговец в розницу" - "корыстолюбивый человек". Когда в XVI-XVII веках слово citizen обозначало мелкого городского торговца, у этого слова также были отрицательные коннотации "ограниченный человек".
Пейорации подвергались и значения слов, обозначавших людей, профессиональная деятельность которых потенциально могла быть связана со злоупотреблением своим положением. Так, например, современное значение слова cheater "обманщик" появилось на базе значения слова escheator "человек, в обязанности которого входило возвращать королю собственность его подданных, умерших и не оставивших завещания". Первоначальное значение слова broker "продавец вина в розлив" и последующее значение "мелкий дилер, посредник" послужили базой для сдвига в значении и появлению отрицательных коннотаций "несчастный человек", "сводник", утраченных в современном языке.
Сложное семантическое развитие прошло и такое важное с современной точки зрения слово, как politician. Появившись в английском языке в 1580 году, это слово, как следует из словарной дефиниции (БОС), содержало отрицательный оценочный компонент "a political person, esp. a crafty plotter or intriguer". Шекспир употребляет это слово только с отрицательной коннотацией "неразборчивый, аморальный человек". В XIX веке оценочный компонент в слове нейтрализуется, хотя еще в 1879 году, как отмечено в БОС, в Америке это слово все еще имеет негативный компонент. Кстати, в современном американском сленге данное слово имеет значение "бездельник", "человек, имеющий легкую работу".
До сих пор мы приводили примеры ухудшения значения, но история семантического развития некоторых слов дает нам и другие примеры, когда, по традиционной терминологии [4], происходит улучшение значения, как, например в хрестоматийном случае со словом knight, имевшем в древнеанглийском языке значение "мальчик", потом значение "слуга-конюх", "слуга-воин" и, наконец, "доблестный воин", "рыцарь". Или сдвиг в значении слов marscall ("конюх" ® "маршал") и baron ("конюх" ® "барон"). Такого рода семантические сдвиги, строго говоря, нельзя называть улучшением значения, так как меняется денотативное, а не оценочное значение, и слово не переходит в морально-этическую сферу.
Существует интересное объяснение мотивировки семантического переосмысления слов knight, marscall, baron, если связать изменение значений этих слов с изменением статуса всадника в среднеанглийский период [5]. Как известно, у англосаксов лошадь не была предметом поэтического восхищения и поклонения (герой Беовульфа ни разу не показан верхом на лошади), а рассматривалась всего лишь как средство передвижения. Кстати, недооценка англосаксами конницы и явилась одной из решающих причин их поражения при Гастингсе. Нормандцы, напротив, высоко ценили конницу, лошадей, и именно этим может быть объяснено изменение статуса людей, имеющих отношение к уходу за лошадьми, и соответственно сдвиг в значении слов, этих людей обозначающих. К приведенным выше примерам можно добавить слово constable "конюший" ® "конcтабль", "старший офицер придворной стражи".
Типичным семантическим сдвигом, отражающим социальные факторы, является сдвиг "воинское звание" ® "дворянское звание" (squire, thane, duke, viscount, earl, yoeman).
При диахроническом рассмотрении смысловых сдвигов в значении слов-имен лица выявляются случаи утери отрицательной коннотации (здесь действительно можно говорить об улучшении значения). Например, отрицательная оценка исчезла в таких словах, как radical, artist, practitioner, merchant, engineer, но подобных примеров сравнительно немного, и они не отражают какой-либо серьезной тенденции в развитии семантической структуры слова.
К семантическим сдвигам, отражающим социальные реалии, относится и семантическое переосмысление имен-наименований национальностей. Все эти переосмысления носят пейоративный характер. В человеческом сознании прочно укоренилась социальная установка "чужой = носитель отрицательных качеств". Выбор имен национальностей, значения которых подвергаются ухудшению, конечно, не случаен. Некоторые сдвиги могут быть объяснены историческими фактами: Hun "беспощадный разрушитель" (азиатские племена гуннов совершали набеги на Европу в IV-V веках); Tartar "жестокий, беспощадный человек" (страх перед захватом Европы татарами в XIII веке); Turk "свирепый человек необузданного темперамента", "нехристианин" (неприятие мусульманской культуры и отношение к Турции как оплоту ислама).
Но часто в основе семантического сдвига лежит стереотипное представление о той или иной национальности, подкрепленное, конечно, объективными фактами, но подчас не свободное от мифотворчества. Такие сдвиги представляют большой интерес с точки зрения изучения национальных и расовых предрассудков, которые варьируются от эпохи к эпохе. Показательна в этом отношении история развития слова Greek. Греки всегда имели репутацию веселых, легкомысленных людей. Упоминание о веселых греках можно найти у Шекспира (merry Greeks). В ранненовоанглийский период слово имеет значение "праздный гуляка", "выпивоха": Foolish Greek, depart from me (Tw. Night, IV, 1) - так обращается Себастьян к шуту, который не является греком по национальности. В современном сленге Greek имеет значение "обманщик". Как правило, качество "нечестность" ассоциируется с жителями востока (ср. Cretans "нечестные люди").
Одиозной национальностью в глазах британцев были и евреи. Слово Jew имеет пейоративное значение "обманщик, скряга". Такое ухудшение значения, очевидно, произошло в связи с тем, что евреи были первыми ростовщиками в Англии и, занимаясь этой деятельностью, сыскали себе дурную славу, так как ростовщичество считалось низким, безнравственным занятием. Такая же участь постигла слово Lombards "выходцы из Ломбардии" - "обманщики" (ломбардцы также были ростовщиками, потом банкирами, брали вещи под залог). В данном случае мы имеем семантический сдвиг по типу "носитель безнравственной профессии" - "оскорбительный термин для национальности".
Как видно из всего проанализированного материала, семантические сдвиги могут рассказать нам много интересного из социальной истории общества. Прежде всего они являются зеркалом социальных реалий общества, а более точно - зеркалом социальных отношений в обществе. Семантический сдвиг, сопровождающийся ухудшением значения (слово приобретает отрицательный оценочный компонент и переходит в морально-этическую сферу). Затрагивает имена, обозначающие людей, принадлежащих к низшим классам, неимущих, слуг, деревенских жителей, представителей таких занятий, как мелкая торговля, посредничество, ростовщичество, политика, представителей других национальностей.
Накопленная социальная информация (приписывание отрицательных качеств тем или иным социальным или национальным группам) активно обрабатывается в сознании носителей языка, и такая обработка социальной информации представляет собой когнитивную базу для семантических сдвигов. Происходит концептуализация социальных отношений, результатом чего является возникновение прототипных семантических сдвигов.
Эти прототипные семантические сдвиги прочно закреплены в семантической (социальной) памяти языка и они предопределяют наши знания о других социальных и национальных группах. Поэтому часто важно, не что мы думаем об этих группах, а как мы думаем. Мы разделяем точку зрения тех, кто считает, что установка - это врожденная когнитивная сущность [6]. Например, в сознании носителей языка существует установка "представитель чужой национальности = носитель отрицательных качеств". Языковым выражением этой установки являются рассмотренные в данной статье семантические сдвиги в именах национальностей. Существует прототипный семантический сдвиг "название национальности" ® "негативная качественная характеристика", и независимо от эмпирического опыта людей семантическое переосмысление имен национальностей идет и будет идти в рамках этого прототипного сдвига (естественно, могут быть исключения из правила, но они не могут нарушить общую тенденцию). Например, в современном сленге имеются такие пейоративные переосмысления, как Swede "бездельник", Arab "примитивный человек", Scotchman "скупой человек", Turk "сексуальный дегенерат", Bulgarian, Chinaman, Dutchman "презираемый человек".
Итак, семантические сдвиги, с нашей точки зрения, не только отражают социальные реалии, но и выступают в качестве когнитивного инструмента. Только выход в сферу социальной психологии, рассмотрение подобного рода языковых явлений в тесной связи c процессами человеческого мышления могут способствовать вскрытию глубинных причин сдвигов в значении слова, которыми так богата история любого языка.

БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК

1. Schreuder H. 1929. Pejorative Sense Development in English. P.Noordhoff, Groningen; Groom B. 1934. A Short History of English Words. London: Macmillan and Co. Ltd.; Sheard J.A. 1970. The Words We Use. Andre Deutsch.
2. Greenough J.B. and Kittredge G.L. 1920. Words and Their Ways in English Speech. London.
3. Berry L.V., Van den Bark M. 1953. The American Thesaurus of Slang. 2nd ed. New York: Cromwell Company; Wentworth H., Flexner S.B. 1975. Dictionary of American Slang. аnd supplemented ed. New York: Cromwell Company.
4. Van Dongen G.A. 1933. Ameliorations in English. Rotterdam.
5. Hughes G. 1988. Words in Tima. Basil Blackwell.

Л.П. Чахоян, В.Ю. Голубев

ОСОБЕННОСТИ ИСПОЛЬЗОВАНИЯ АРГУМЕНТАЦИИ
В СРЕДСТВАХ МАССОВОЙ ИНФОРМАЦИИ
(на материале американской прессы)

Аргументация, представляющая собой "полное или частичное обоснование какого-либо утверждения с использованием других утверждений" [2, c. 191], является одной из дисциплин логики. Однако, как справедливо отмечают голландские ученые Ф. ван Еемерен и Р.Гроотендорст, ее нельзя рассматривать только с точки зрения нормативной логики, поскольку, помимо своей логической структуры, аргументация представляет собой явление использования языка. Поэтому данные исследователи предлагают рассматривать аргументацию как "сложный речевой акт, цель которого содействовать разрешению спора" [4,c. 15]. В своей прагма-диалектической теории аргументации голландские ученые основываются на теории речевых актов Дж.Серля и Дж.Остина, а также на исследованиях представителей диалектической традиции в анализе аргументации.
Поскольку основным объектом исследования голландских ученых является критическая дискуссия, возможная только в диалогической речи, а целью данной работы является анализ использования аргументации в письменной монологической речи, представленной на страницах газеты, следует сделать несколько уточнений по поводу того, в какой мере прагма-диалектическая теория может послужить основой анализа аргументации, применяемой в газете. Газета является не только односторонним источником распространения информации, но и служит средством ведения диалога читатель - читатель или читатель - газета. Поэтому в газете мы имеем дело с подразумеваемой дискуссией в форме отсроченного диалога, поскольку авторы текстов, в особенности в жанре писем к редактору (Letters to the Editor) высказывают свои мнения, которые могут противоречить друг другу, не вступая тем не менее в прямой диалог. Основой нашего анализа послужит аналитический подход к оценке аргументативного дискурса, предложенный Ф.ван Еемереном и Р.Гроотендорстом, а также аргументативная модель, предложенная С.Тулмином, которая, помимо основных элементов аргументации: тезиса (claim), оснований (grounds), включает в себя обоснование (warrant) и поддержку обоснования (backing) [6, c. 104). Обоснование служит для установления логической связи между основанием и тезисом, а поддержка обоснования играет роль дополнительного аргументативного базиса для его выдвижения. Необходимость в последнем элементе возникает чаще потому, что обоснование в большинстве случаев не выраженно в реальном аргументативном дискурсе эксплицитно, и после его экспликации требуется дополнительная аргументация, относящаяся непосредственно к этому обоснованию [5, c. 54].
Объектом нашего анализа послужат два письма к редактору, опубликованные в американской газете Tribune-Star (Terre Haute, Indiana), посвященных работе департамента городского хозяйства. Авторы обоих писем выступают как в роли протагонистов своих точек зрения, так и в роли антагонистов по отношению к точкам зрения друг друга. Таким образом, происходит дискуссия вокруг вопроса оценки работы местного департамента городского хозяйства.
Проанализируем первое письмо к редактору, которое называется "Street department not keeping up with job". Заголовок представляет собой адаптированный к нуждам газеты основной тезис автора, который выражен в тексте следующим образом:"No, the present street department isn't doing the job". Аргументация, выдвинутая в защиту этой точки зрения, может быть представлена в виде следующей схемы:
СХЕМА 1
The street department not keeping up with job.
1.1. The street department is behind on limb and leaf picking and street markings.
1.2.It is the fault of the street department for being behind in its work.
1.3. Some alleys and streets are filthy and trash filled.
W 1.1. Since it shows that they haven't painted the crosswalks for 3 months.
B 1.1. и B 1.2 .They got the OK to paint the crosswalk 3 months ago.
W 1.2. Since it shows that they have not done the work for which they had the OK 3 month ago.
W 1.2. Since it shows that the street department workers don't work hard enough.
1.1.1. The street department hasn't yet painted the crosswalk at Woodrow Wilson.
1.2.1. The street department hasn't yet painted the crosswalk at Woodrow Wilson.
1.2.2. You can see them taking a break any time of the day.
1.2.3. You can see them riding an empty truck.
Основные элементы этой схемы:
С - основной тезис автора; W - обоснование аргументации; В - поддержка обоснования; 1.1. и т.д. - выдвинутые аргументы.
Поскольку чаще всего, как уже отмечалось, обоснования не выражаются автором аргументации эксплицитно, в схеме аргументации они отмечены пунктирной рамкой, являющейся показателем того, что эти элементы аргументации являются реконструированными.
Прежде, чем перейти к прагматическому анализу описываемого дискурса, следует указать на допущенную автором письма аргументативную ошибку поспешного обобщения, которая заключается в утверждении: "Behind in one, behind in all". Данное утверждение является аргументативной ошибкой, поскольку один, даже самый яркий, пример упущения в работе не может служить основанием для подобного обобщения.
В прагматическом или речеактовом аспекте данный аргументативный дискурс характеризуется преобладанием прямых ассертивов, что соответствует нормам идеальной модели критической дискуссии, предложенной Ф.ван Еемереном и Р.Гроотендорстом.
В связи с тем, что как основной тезис, так и другие утверждения-аргументы могут выражаться лишь ассертивами [4, c. 98], в некоторых случаях необходима экспликация косвенных ассертивных речевых актов из прямых речевых актов, принадлежащих к другим категориям. Примером подобного случая могут служить два прямых комиссивных речевых акта (You can still... и Two or three...), в которых легко угадываются косвенные ассертивы (The street department workers can be seen... и Two or three workes can be seen...), выступающие в качестве аргументов 1.2.2 и 1.2.3 (cм. схему 1).
Другой отличительной чертой данного дискурсa является использование цитатных комплексов, которые, хотя и не участвуют прямо в аргументации, являются базой для образования аргументов 1.1.1, W1.1 и В1.1, а также 1.2.1, W1.2, В1.2 (см. схему 1). Сами цитаты при этом являются ассертивами.
Рассмотрим теперь ответ г-на Холлингсворта на письмо г-на Хиггинса. Отличие данного аргументативного дискурса от рассмотренного ранее заключается в том, что он представляет собой, в первую очередь, планомерное опровержение точки зрения автора. Таким образом, если автор первого дискурса выступает в своем письме прежде всего как протагонист собственной точки зрения, то автор второго дискурса выступает в своем письме в первую очередь как антагонист противоположной точки зрения и уже во вторую очередь как протагонист своего тезиса. Исходя из всего вышеизложенного, рассмотрим данный аргументативный дискурс с точки зрения структуры опровержения аргументов автора первого дискурса. В качестве примера контраргументации автора данного письма приведем структуру аргументации, содержащуюся в третьем абзаце. Схема данной аргументации может быть представлена следующим образом:

СХЕМА 2
It is not true that the fact that many street signs are down shows that the
sreet department is not keeping up with its job
W1.1. Since the street department can't spend full time on the sings alone
1.1. It is a full time job just trying to keep up with the street signs
1.1.1. There are facts of auto accidents and vandalism affecting the street signs
Хотя в предыдущем дискурсе прямо не упоминалась проблема уличных указателей, этот аргумент, видимо, был выдвинут в одном из предыдущих писем г-на Хиггинса, и поэтому он может быть использован нами как пример четкой контраргументации антагониста. Собственная же точка зрения автора выражена в следующем утверждении: "The men for the most part are a hard-working bunch of guys". Это утверждение в несколько измененной форме вынесено в заголовок.
Если автор первого дискурса допустил в процессе аргументации лишь одну ошибку поспешного обобщения, то автор второго дискурса допускает целый ряд аргументативных ошибок, одной из которых является ошибка ad hominem. Она заключается в подмене аргументируемого или критикуемого тезиса ссылками на личные качества человека, его выдвигающего, или того, о ком идет речь в данном тезисе. В предпоследнем абзаце письма автор вместо того, чтобы привести контраргументы против утверждения оппонента "Mr. Ralston did a better job of running the department", проводит атаку против личности самого г-на Ралстона.
Прагматический анализ второго дискурса показывает, что в связи с тем, что он отражает позицию антагониста, который имеет преимущество реагировать на конкретные аргументы оппонента, данный дискурс построен с использованием разнообразных речевых актов. Рассмотрим несколько показательных примеров использования речевых актов, которые не принадлежат к числу прямых ассертивов. Автор рассматриваемого дискурса часто использует диспозициональные речевые акты, выражающие согласие [3, c. 5]. Второй, третий и четвертый абзацы начинаются с диспозициональных речевых актов, в которых автор письма выражает согласие с некоторыми утверждениями оппонента. Это типично для позиции антагониста, поскольку часто для того, чтобы поставить под сомнение один аргумент оппонента, необходимо выразить свое согласие с другим его аргументом. Другой вид речевого акта, а именно речевой акт "предположение" употреблен в конце первого абзаца. Он заключает в себе косвенный ассертив, содержащий утверждение о том, что люди сами должны заниматься уборкой своих домов и стиркой своего белья. Следующим видом речевого акта, который встречается в этом аргументативном дискурсе, является речевой объяснительный декларатив, с помощью которого автор разъясняет то, о чем будет идти речь в дальнейшем. Речевые объяснительные декларативы встречаются в предпоследнем абзаце: About the problem you have seeing empy trucks driving through the city, и And last but not least, concerning the job Mr.Ralston did while at the street department. Непосредственно не участвуя в аргументации, эти речевые акты играют очень важную роль, потому что они помогают читателю определить, какой из аргументов оппонента подвергается критике.
Сравнивая оба рассмотренных аргументативных дискурса, отметим, что в первом дискурсе представлена более строгая по структуре аргументация, практически полностью выраженная в форме ассертивов и содержащая всего одну аргументативную ошибку, во втором же дискурсе наблюдается разнообразие речевых актов (ассертивы, предположения, диспозициональные речевые акты, речевые объяснительные декларативы), а также большое количество аргументативных ошибок вследствие большой эмоциональной нагруженности текста. К числу преимуществ второго аргументативного дискурса можно отнести более четкое, по сравнению с первым, структурирование текста, в каждом абзаце которого рассматривается какой-либо тезис оппонента или выдвигается свой собственный.
Таким образом, особенностями использования аргументации в средствах массовой информации, в частности,в американской прессе, являются следующие: 1) наличие подразумеваемой критической дискуссии в форме отсроченного диалога, одним из свидетельств чего служит присутствие во втором дискурсе нескольких диспозициональных речевых актов, связывающих рассмотренные дискурсы в одну критическую дискуссию; 2) авторы дискурсов преследуют две цели: во-первых, риторическую цель простого убеждения пассивной читательской аудитории и, во-вторых, диалектическую цель убеждения активного оппонента, свидетельством чего служит присутствие как в первом, так и во втором дискурсе аргументов оппонента, приводимых в форме прямой и косвенной речи; 3) характер дискурса зависит от той роли, которую в критической дискуссии играет его автор. Дискурс, построенный преимущественно протагонистом, отличается большей строгостью аргументации, меньшей эмоциональной нагруженностью текста и меньшим количеством аргументативных ошибок. Дискурс, построенный преимущественно антагонистом, отличается большим разнообразием средств выражения аргументации, большей эмоциональной нагруженностью текста и большим количеством аргументативных ошибок.

Приложение

STREET DEPARTMENT NOT KEEPING UP WITH JOB

To the Editor:

In response to Mr. Holligsworth's letter, what Mr. Ralston stated in his earlier letter is true. Take a drive down some of the alleys and streets and look at the trash and filth. Take a drive down Wabash Avenue and vicinity on Sunday morning. Some people just don't care. They live that way.
The street department is behind on street marking, limb pickup and leaf pickup. I questioned the street department about the crosswalk painting at the schools. "We can help you at Woodrow Wilson. We have gotten the OK to pain them." That was three months ago. Behind in one, behind in all. You can still go by these mini-marts any time of the day and see the city trucks with two or three persons in the truck, plus the foreman in his pickup taking a break. Two or three people riding in a truck up and down the streets in an empty truck.
No, the present street department is not doing the job. Mr. Ralston did a better job of running the department. They didn't like him. He made them work.
Here is a quote from the street department: "We can't do anything unless the city engineering department tells us to."
I guess it's their fault for being behind.

— J. Higgins
Terre Haute

STREET EMPLOYEES WORK HARD UNDER TOUGH CONDITIONS

To the Editor:

I would like to respond to Mr. Higgins' letter to the editor, since he was so kind to respond to my letter.
I must agree with you that some areas in the city are filthy and trash filled. Let me quote you: "Some people just don't care! They live that way!" Well, I don't see where is the street department job to clean up private property. Maybe you would like them to clean these people's homes and do their laundry also.
I must agree with you about the many street signs that are down. Due to auto accidents and vandalism it is a full-time job just trying to keep up.
As far as being behind on limbs and leaves this is also true. Back when Mr.Ralston was commissioner people could burn their limbs and leaves. This is not the case nos, meaning there are far more limbs and leaves to deals with. When Mr.Ralston was commissioner there were approximately 50 employees working at the street department. Now there are 38, also hampering limb/leaf pick-up.
Now I come to the part in your letter about the trucks in the mini-marts. Well, Mr.Higgins, I am sure where do you work you are entitled to take a break and to use the restroom.
The same applies to the employees of the street department, including the foreman. Maybe you would rather they took their break and use the bathroom back at the shop. This would mean a truck working in the Terre Town area would have to drive all the way back to 13th and Deming. I don't know about you, but not sound like a good idea to me.
About the problem you have seeing empty trucks driving though the city, could it be possible that just maybe the truck you saw had already dumped its load at the dump site, and was traveling back to his original job site? The truck would be empty then, right? And last but not least, concerning the job Mr.Ralston did while at the street department, it really doesn't make any difference if he did a good job or a bad job or if the man liked him or did not. It still doesn't change the fact that Mr.Ralston quit when he had his opportunity. This makes Mr.Ralston a quitter.
The men for hte most part are a hard-working bunch of guys. It is always easy to just sit on your duff and criticize the work being done be other people. Let me close by saying to you and to hte people like yourself, if you are not part of the solution then you are part of the problem.

— Ray C. Hollinworth Jr.
Terre Haute 

БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК

1. Еемерен Ф ван, Гроотендорст Р. Аргументация , коммуникация и ошибки. Спб., 1992.
2. Ивлев Ю.В. Логика. М., 1992.
3. Шуголь Т.Н. Диспозициональные речевые акты и способы их выражения (на материале языка новоанглийского периода): Автореф. канд. дис., СПб., 1988.
4. Eemeren F. van, Grootendorst R. Speech Acts in Argumentative Discussins. Dordrecht, 1984.
5.  Rybacki C., Rybacki D. Advocacy and Opposition. New Jersey, 1991.
6. Toulmin S. The Uses of Arguments. London, 1958.

Е.Л. Боярская

ВЗАИМОДЕЙСТВИЕ КОГНИТИВНЫХ, СЕМАНТИЧЕСКИХ
И ПРАГМАТИЧЕСКИХ АСПЕКТОВ ЯВЛЕНИЯ ПОЛИСЕМИИ

Целью данной статьи является анализ процесса развития полисемии на примере появления метафорических значений слов, а также выявление взаимосвязи семантических, когнитивных и прагматических аспектов этого явления.
Как известно, процесс познания, когниции, ничем не ограничивается и беспределен во времени. Языковые ресурсы же, напротив, ограничены, лимитированы. Поэтому в процессе познания окружающего мира, расширения спектра знаний в различных областях возникает необходимость повторного использования одного итого же комплекса звуков для обозначения нескольких явлений, неким образом связанных между собой. Возникающая при этом семантическая неоднозначность дает возможность экономно использовать ресурсы языка и при этом удовлетворить все человеческие потребности, возникающие в процессе коммуникации.
Использование одного звукового комплекса для обозначения различных явлений базируется на установлении отношений сходства и различия между ними. Вступают в действие законы ассоциативных связей, отражающие все многообразие и гармонию предметов, фактов и явлений окружающего нас мира, который мы интерпретируем с помощью языка, категоризируя наш опыт.
Большинство категорий естественных языков представляют собой полисемичные категории, т.е. категории, обладающие двумя и более значениями одной лингвистической формы. Исходя из этого, очень важно обратиться к анализу языкового феноменa полисемии на примере метафорических значений, которые, как известно, представляют собой намеренную категориальную ошибку [4].
Метафора одновременно и зависит, и порождает полисемию. Если бы слова имели одно значение, метафора была бы невозможна, равно как она невозможна, если бы все словa были многозначными. Процесс порождения метафоры может рассматриваться не только с точки зрения создания новых лингвистических явлений. Это результат определенных когнитивных процессов, которые открывают новые возможности для знакомых значений. Когнитивная лингвистика рассматривает метафору как способ, с помощью которого абстрактные и, казалось бы, несовместимые области человеческого знания и опыта концептуализируются как нечто знакомое и конкретное. Когнитивное поле одного слова взаимодействует с когнитивным полем другого слова, принадлежащего к иному классу объектов. При этом когнитивная система исходного ЛСВ (лексико-семантического варианта) формирует базис для создания нового значения, а новый концепт входит в когнитивную систему исходного слова, как правило, располагаясь на периферии. При метафорическом переносе появляется новый ЛСВ  на основе неких общих категориальных признаков. В исходном, базисном значении эти признаки располагаются на периферии, а в новом значении они находятся в фокусе. Но так как метафорический перенос есть перенос с одного денотата на другой на базе общих категориальных признаков, речь, вероятно, должна идти не о сравнении категориальных систем двух слов, а о сравнении категориальных систем двух денотатов. Речь идет об изменении категориальной принадлежности при метафорическом переносе. В результате такой перекатегоризации "под крышу знака подводится новый концепт или набор концептов"[3], обладающий новыми категориальными признаками, меняется когнитивная структура как отдельно ЛСВ, так и когнитивная структура всей лексемы в целом. Наблюдается взаимодействие семантических и когнитивных процессов, при этом когнитивные процессы обладают приоритетом. Под семантическим процессами понимаются процессы вербализации, выражающие отношение "знак-референт". Когнитивные процессы происходят в мозге человека при отражении процессов и явлений реальной действительности и их концептуализации. В результате этого создаются концептуальные структуры, несущие определенное знание, которое иногда выходит за рамки чистой семантики. Знание, отраженное концептуальными структурами, шире значения. Однако нельзя не заметить, что при метафоре, помимо когнитивных и семантических изменений, происходят изменения в прагматике слов. Это вполне естественно, так как все операции по созданию метафоры выполняются человеком, принадлежащим к определенной социальной, профессиональной, половой, возрастной или этнической группе. При этом человек находится в определенном эмоциональном состоянии. Все это,безусловно, оказывает сильное влияние на процессы порождения нового значения. Под действием прагматических факторов одни и те же концепты могут быть вербализованы по-разному представителями различных групп и слоев общества. Для наглядного подтверждения вышесказанного мы предлагаем рассмотреть примеры некоторых моделей метафорического переноса, при которых происшедшие изменения во внешней и внутренней прагматике были зафиксированы в словаре.
В качестве исходного материала для метафор могут выступать различные группы лексики: могут использоваться названия животных для обозначения людей, перенос физических атрибутивных наименований в эмоционально-оценочную сферу, наименований физических действий в сферу интеллектуальной деятельности и т.д. Это лишь небольшое количество моделей. При метонимии существует определенный, хорошо изученный и описанный набор формул. При метафорическом переносе трудно, если это вообще возможно, определить все многообразие моделей, поскольку, как было сказано выше, вступают в действие законы ассоциативных связей. Как отмечает Н.Д.Арутюнова, в основе метафоры лежат гипотетические ассоциативные признаки и превалирует субъективное начало, возможен гипотетический домысел. Именно поэтому мы так часто прибегаем к метафорическому переносу для образования новых значений, принадлежащих к квалитативно-оценочной лексике. Материалом для анализа послужила выборка из Collins Cobuild English Language Dictionary and the Dictionary of American Slang and Colloquial Expressions.
В данной статье рассматриваются новые ЛСВ существительных, относящихся по своему основному значению к разряду имен животных. Образование новых ЛСВ происходит в результате метафорического переноса на основе:
- общности визуальных признаков (так называемые визуальные метафоры) ;
- общности ассоциативных признаков (ассоциативные метафоры).
Вполне очевидно, что метафор ассоциативного типа в любом языке гораздо больше. И если выявить причины метафорического переноса на основе визуальных признаков относительно легко, то выделить общие схемы переносов ассоциативных признаков крайне трудно. Человек еще не обладает необходимыми знаниями о механизмах познания, понятиях или неких единицах, которыми мы оперируем в процесс познания.
Новые ЛСВ, образованные путем метафорического переноса имен животных на человека, принадлежат к оценочной лексике и могут оценивать человека по следующим параметрам:

I. По характеру

cow  1)  female of any bovine animal, especially of domestic species*
2) an objectionable person (informal)
3) a sluggish person (informal)
monkey 1) a member of the group of animals most similar to human in appearence
2) a playful child (informal)

II. По наличию либо отсутствию определенных моральных качеств

Weasel 1) a small fiece animal with reddish brown fur that lives on rats, rabbits and small birds
2) a sneaky person (informal)
3) an honest person (collegiate)
dog  1) quardruped of any breeds both wild and domestic
2) a traitor, a coward

III. По умственным способностям

ape  1) an animal with skillful hands
2) a stupid ugly man (rude)
goat 1)  an animal related to the sheep but of lighter build with a short tail and straight hair
2) a foolish person
3) a fool, a dupe
4) an upleasant and bad-tempered old person (informal)
IV. По характеру выполнения действий

hawk 1) any of the numerous birds of prey belonging to the suborder Falcones
2) somebody who supports warlike defense policy or advocates millitary solutions in a conflict
mule 1) an animal whose parents were a horse and a donkey
2) a person who smuggles and delievers drugs (informal, criminal)
mole 1) a small animal which is good at digging and lives in tunnels in the ground
2) somebody who is secretly working against the goverment, etc. (informal)

V. По наличию либо отсутствию сексуальной привлекательности

mink 1) a small furry animal of the weasel family with valuable fur
2) a sexually attractive girl (rude, men, Black)
guail 1)  a small bird similar to a partridge
2) a sexually attractive girl (rude, men)
Рассмотрим, как происходит становление когнитивного и прагматического компонента новых значений ЛСВ. Для анализа выберем единицы из разных групп, представленных выше.
е.g. He is a shrimp.
Вполне очевидно, что говорящий имеет в виду нечто, выходящее за рамки буквальной семантики. Метафора отрицает принадлежность объекта одной категории и вводит его в новую категорию. В реальной действительности такой переход невозможен. Следовательно, происходит намеренная категориальная ошибка, в результате которой из ассоциативного поля слова " shrimp" выделяются некоторые признаки, а именно - маленькие размеры, слабость, уязвимость. В результате актуализации этой потенциальной семы появляется новая моносемная единица, которая может употребляться по отношению к любому человеку, который мал ростом и уязвим. Новое значение имеет некоторые прагматические ограничения на употребление по сравнению с базисным значением. Эти изменения затрагивают область как внешней, так и внутренней прагматики слова[5]. Под изменениями внешней прагматики понимаются изменения в контексте употребления слова. Новый ЛСВ употребляется исключительно в ситуациях неформального общения с целью унизить человека. С точки зрения внутренней прагматики, т.е. прагмасемантики, в совокупную семантику слова интегрируется новый компонент - компонент отрицательной оценки. А любая оценка, по Н.Д. Арутюновой, есть типично прагматическая категория.
Среди слов, обозначающих животных, существует множество лексических единиц с богатым импликационалом. Так, если рассматривать слово bird как центральный член категории “некая прототипическая птица”, то в ассоциативном поле этого слова мы обнаружим следующие признаки - грация, красота, легкость - нечто, привлекающее внимание. Эти признаки располагаются на периферии. В результате метафорического переноса и актуализации потенциального признака "легкость, привлечение внимания" и введения его в фокус возникает новое значение - an attractive woman. Таким образом, потенциальный признак исходного значения становится ведущим, ядром нового значения. Потенциальный признак птиц становится ведущим признаком категории женщин. С точки зрения семантики потенциальная сема исходного значения становится дифференциальной семой нового значения. По данным опроса респондентов, прoведенного В.И.Заботкиной  в США и Англии, сфера употребления нового значения сводится к ситуации сугубо мужского общения. Употребленное в качестве обращения по отношению к женщине, слово"bird" вызывает отрицательную реакцию [5].
Это слово представляет интерес еще и потому, что может считаться частью концептуальной метафоры. Под концептуальной метафорой мы понимаем некую когнитивную структуру, схему, существующую в мозгу человека. Это - квант информации, часть знания, хранимая в когнитивной системе человека. Простая же метафора является семантической категорией, реализующей конкретными языковыми средствами концептуальную метафору. Рассмотрим пример: Woman is a bird (1). По этой модели идет создание новых прагматически окрашенных ЛСВ:
guail - a sexually attractive girl or women (crude, men);
chicken - an attractive girl or woman (men, slang);
canary - a female singer (slang).
Другой концептуальной метафорой, служащей для создания прагматически окрашенных единиц, имеющих отношение к женщине, может считаться метафора Woman is a furry animal (2). На основании этой модели появились новые значения у известных слов fox и mink:
fox 1)  any of various alert carnivorous mammals of the dog family related to but smaller than wolves with short legs and a long bushy tail;
2) an attractive woman;
mink 1)  a small furry animal;
2) an attractive woman.
Приведенные выше концептуальные метафоры (1) и (2) связаны с богатым ассоциативным полем птиц и пушных зверей. Но это поле воспринимается как богатое в основном с точки зрения мужской психологии, так как все новые значения употребляются в ситуациях мужского общения. Очевидно, что при создании этих метафор были задействованы глубинные процессы, имеющие прагматическую базу и уходящие в глубь веков, возможно, к первобытнообщинному строю.
Изменения в концептуальной картине мира, развитие феминистских настроений, выделение феминистского движения в качестве нового сектора картины мира способствуют утверждению в женской психологии концептуальной метафоры Man is a beast (3). По этой модели появились новые значения у таких слов:
pig 1)  swine, hog;
2) a hostile or insulting epithet for a policeman;
dingo 1) a reddish brown wild dog;
2) a contemptious term for a person; a cheat scoundrel, traitor, coward;
wolf 1)  an alert carnivorous mammal of the dog family;
2) a bald and aggressive male.
Такое активное использование слов группы названий животных объясняется их богатым импликационалом, разнообразными возможностями актуализации отдельных сем. Признак, лежащий в основе метафорического переноса, первоначально располагается на периферии. В результате метафорического переноса он из периферийного становится центральным. В терминах семантики  потенциальная сема исходного значения приобретает статус дифференциальной семы нового значения. В терминах когнитивной лингвистики  потенциальный признак одной когнитивной категории становится ведущим категориальным признаком другой категории.
Необходимо отметить, что новые ЛСВ, образованные путем метафорического переноса и принадлежащие к оценочной лексике, несут в себе значительные ограничения по ряду параметров:
- социальному статусу;
- национально-этнической принадлежности;
- половой принадлежности;
- возрастному статусу;
- профессиональному статусу;
- принадлежности к сферам наркобизнеса и шоубизнеса;
- по достижению определенного эффекта воздействия.
Помимо вышеперечисленного, существенное значение при определении возможностей метафорического переноса имеет национально-культурный параметр. В любой национальной культуре существуют ограничения на создание отдельных концептуальных метафор. Так, например, в языках народов Индии невозможна метафора типа Woman is a cow, так как корова является священным животным, предметом поклонения и обожествления. В языках данных народов подобная метафора имела бы положительный эффект воздействия, тогда как в других языках она воспринимается как оскорбление и имеет негативную окраску.
Богатство внутрисловной метафоры заключается не столько в когнитивном и семантическом аспектах, сколько в ее прагматической ценности. Если рассмотреть соотношение когнитивного и прагматического в новых ЛСВ, то прагматический компонент в большинстве случаев превалирует, а в отдельных случаях полностью угнетает когнитивный:
е.g. pig 1)  swine, hog;
2) a hostile or insulting epithet for a policeman.
Однако это не означает отрицания важности когнитивного содержания значения,так как направляет наше внимание именно на определенную черту, признак или набор признаков, который и ведет впоследствии к образованию новых ЛСВ, позволяет нам увидеть мир по-новому, по-другому его категоризировать. Так, примером преобладания когнитивного над прагматическим может служить слово "mouse", у которого появилось новое значение "computer device". Оказалась затронута и область грамматики - форма множественно числа нового ЛСВ будет отличаться от формы множественного числа исходного значения "mice" и будет образовываться по общему правилу "mouses".
Таким образом, можно сделать вывод о многообразии, сложности, неоднозначности и тесном переплетении когнитивных, семантических и прагматических факторов, лежащих в основе развития новых метафорических ЛСВ в семантической структуре слова. При этом выявляются четкие отношения взаимозависимости значений в лексике, регулярно проявляющиеся как в прагматическом, так и в когнитивном и семантическом аспектах формирования нового значения слова.

БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК

1. Арутюнова Н.Д. Типы языковых значений. Оценка. Событие. Факт. М.: Наука, 1988.
2. Арутюнова Н.Д. Метафора и дискурс // Теория метафоры. М.: Прогресс, 1990.
3. Кубрякова Е.С. Номинативный аспект речевой деятельности. М., 1986.
4. Рикер П. Живая метафора // Теория метафоры. М.: Прогресс, 1990.
5. Заботкина В.И. Семантика и прагматика нового слова: Автореф. дис. д-ра филол. наук. М., 1990.
6. Taylor J. Linguistic Categorizalion. Prototypes in Linguistic Theory. Oxford University Press, 1989.
7. Mac Cormac E. Cognitive Theory of Metaphor. Bradford Book, MIT Press, 1985.
8. Vincente B. Metaphor, Meaning and Comprehension, Pragmatic. Vol. 2. № 1. 1982.
9. Collins Cobuilt English Languagge Dictionary. Collins and Sons & Co. Ltd., 1987.
10. Dictionary of American Slang and Colloquial Expressions. National Textbook Company, NTC Publishing Group, 1989.

В.И. Заботкина

ОСНОВНЫЕ ПАРАМЕТРЫ ПРАГМАТИКИ НОВОГО СЛОВА
(по материалам современного английского языка)

Мы постулируем положение о том, что новое слово четырежды прагматично: 1) среди факторов, вызывающих к жизни новое слово, значительная роль принадлежит прагматическим; 2) в процессе его порождения принимают участие прагматически релевантные параметры контекста и прежде всего личность творящего новое слово человека; 3) в процессе конвенционализации нового слова (его принятия) в обществе определенную роль играют прагматические факторы, связанные с индивидуумами, воспринимающими новое слово; 4) в процессе вхождения в язык слово притягивает новые прагматически релевантные черты контекстов его употребления, обрастает новыми контекстными характеристиками.
Остановимся подробнее на каждом из постулатов.

а. Роль и место прагматических параметров в ряду факторов, вызывающих к жизни новое слово.

Как известно, появление нового слова является результатом борьбы двух тенденций - развития языка и его сохранения. Это обусловлено тем, что "в языке существует довольно сильная тенденция сохраняться в состоянии коммуникативной пригодности [18, c.23). Однако для того, чтобы более адекватно отразить, воспроизвести и закрепить новые идеи и понятия, язык вообще и лексика, в особенности, вынуждены перестраиваться, порождать новые единицы. При этом появление нового слова не всегда вызвано прямыми потребностями общества в новом обозначении.
Уже само по себе функционирование языка как орудия коммуникации способно породить импульсы таких изменений, которые сами по себе не являются зависимыми от истории народа [19, c.40].
К таким внутриязыковым импульсам (стимулам) лингвисты [см., например,3] относят прежде всего порождающую функцию языковой системы, которая делает возможным появление тех или иных членов словообразовательного гнезда, никогда не бытующего в языке в своем полном составе.
Вторым мощным внутриязыковым стимулом является закон экономии языковых усилий [9], или закон языковой экономии [8], которые смыкаются с другим внутренним стимулом обогащения языка - тенденцией к регулярности (однотипности) внутриязыковых отношений. Данная тенденция в формальном плане выражается в "стремлении говорящих к сокращению, расчленению сложных, составных наименований, форма которых вступает в противоречие с целостностью и единством их номинативной функции" [11, c.10]. Кроме того, в языке действует закон абстрагирования, согласно которому на основе одних, более конкретных элементов языковой структуры развиваются другие, менее конкретные. Среди прочих внутриязыковых импульсов С.С. Волков и Е.В. Сенько выделяют тенденцию к дифференциации в направлении род ® виды (в отличие от направления род ® вид), данная тенденция отражает необходимость определенной иерархии внутрисмыслового поля дать отдельное наименование каждому виду того или иного рода [3, c.43-57].
Однако при всем внутрисистемном характере перечисленных стимулов некоторые из них являются прагматически ориентированными. И это  не случайно, ибо язык - это коммуникативная система, и в ней действуют нормы коммуникативно-прагматической парадигмы. Так, закон экономии можно рассматривать как проявление одной из конверсационных максим Грайса, а именно - максимы способa выражения, которая гласит: "Будь краток". Хотя данная максима срабатывает в аспекте прагматики говорящего, в аспекте прагматики слушающего важным представляется рассмотрение явления избыточности, ибо слушающий заинтересован в развернутой формуле, которая облегчает восприятие высказанного.
Таким образом, ничуть не умаляя роли чисто внутриязыковых стимулов появления нового слова, нельзя не увидеть их определенную связь с прагматически ориентированными стимулами.
В качестве причин, лежащих в основе главных номинативных процессов - морфемообразования, словообразования, фразообразования - ведущий неолог-англист А.Н.Иванов выделяет номинативные потребности общества, которые коррелируют с номинативными потенциями соответствующего языка [10, c.3]. Номинативные потребности языкового сообщества являются одним из проявлений действия человеческого фактора в языке. Данный фактор является прагматически релевантным.
Наконец, представляется уместным напомнить суждения классической риторики, являющейся предшественницей прагмалингвистики, о причинах появления в речи тропов: они могут быть вызваны необходимостью (necessity) языка проименовать еще не проименованное, стремлением к большей выразительности (emphasis) и потребностью в красоте (beauty), т.е. эстетическому удовольствию от обновления речи [7]. Итак, necessity - emphasis - beauty. Согласно этой заимствованной риториками из Квинтиллиана триаде, любое новое слово появляется по одной из трех причин. Причем в языке последних десятилетий, как показывает анализ материала, основная масса новых слов образуется по причине необходимости проименовать новые объекты, явления, артефакты, концепты, вычленившиеся в картине мира, что, естественно, связано с экстралингвистическими факторами. Можно говорить об определенной корреляции между риторической (прагматической) причиной создания нового слова и способом его образования.
Так, необходимость проименовать новую реалию лежит в основе образования собственно неологизмов, создаваемых по словообразовательным моделям или путем конфигурации отдельных морфем, а также в основе терминологических семантических инноваций. Например: audiotyping (аудиопечатание), electropollution (чрезмерное количество электромагнитных волн в атмосфере вследствие перенасыщенности электронной техникой), cyberphilia (чрезмерное увлечение компьютерами), cyberphobia (боязнь компьютеров), phone-accountant (счетчик на телефоне, фиксирующий дату, время и продолжительность разговора).
Стремление к большей выразительности лежит в основе образования новых, более экспрессивных имен для уже проименованных предметов, т.е. трансноминаций. Данные едининцы создаются прежде всего через регулярное словообразование: bail-out (выручка), laid-back (расслабленный, релаксирующийся), buttoned-down (консервативный, традиционный), turned-on (взволнованный), switched-off (отключенный, ничего не чувствующий); burned-out, dragget-out (усталый, выжатый, сгоревший на работе), tapped-out (безденежный), hands-on (практический), top-of-the-line ("самый лучший") ограничено американским вариантом, в британском варианте употребляется top-of-the-market); to fall about ("безудержно смеяться" употребляется исключительно в британском варианте; в американском варианте этому слову соответствует to horse around).
Группа трансноминаций значительно пополняется за счет семантического словообразования: awesome (чрезвычайно хороший), wart (недостаток), hang-up (проблема), needle (язвительное замечание), bummer (неудача, разочарование), hoot (нечто чрезвычайно смешное), groove (нечто очень хорошее), yawn (скучный человек). Также характерно пополнение группы лексических единиц данного типа за счет заимствований (ср. с указанным выше schlep и т.д.).
Данную цепочку можно продолжить, введя компонент цели. Очевидно, конечной целью новых единиц, созданных по причине стремления к большей выразительности, будет воздействие на эмоции слушающего/читающего мобилизацией чувственной основы восприятия. Единицы же, созданные по причине необходимости проименовать еще не проименованное, имеют своей целью изменения в когнитивной системе человека.
Помимо указанных универсальных прагматических причин создания инноваций в отдельных группах лексики действуют специфические прагматические стимулы. Так, при создании эвфемизмов действуют дополнительные прагматические причины, такие как вежливость, деликатность, щепетильность, благопристойность, стремление завуалировать негативную сущность отдельных явлений действительности и т.д. В данном случае действует один из основных принципов прагматики - принцип Вежливости, введенный Дж.Личем [20, c. 9-30; 79-116; 21, c. 7]. Данный принцип дополнил Кооперативный принцип Грайса [6] с его четырьмя максимами. Принцип Вежливости, по Личу, включает четыре максимы:
1) максиму щедрости;
2) максиму такта;
3) максиму апробации;
4) максиму скромности [21, c.16].
Помимо этих двух принципов, Дж.Лич вводит принцип Иронии. Все три принципа он объединяет термином "межличностная риторика". С другой стороны, Р.Лакоф вводит три правила Вежливости, которые впоследствии были переименованы в правила Взаимопонимания [12]. Однако в отличие от Дж.Лича, Р.Лакоф не дополняет этими принципами Кооперативный принцип Грайса, а противопоставляет свои правила грайсовскому принципу. Говорящий и слушающий для достижения своих целей в разговоре скорее прибегают к трем правилам Вежливости, а не к Кооперативному принципу:
1) не навязывай своего мнения;
2) предоставляй возможность выбора;
3) будь дружелюбен [12,13].
Эвфемизмы, по нашему мнению, употребляются в соответствии с максимой такта (в системе Лича) и с принципом дружелюбия (в системе Р.Лакоф).
Кроме того, эвфемизмы могу создаваться исходя из принципа регулятивного воздействия на массового читателя (при создании эвфемизмов в политической области), а также из прагматической установки засекретить свою деятельность (при создании эвфемизмов внутри различных нелегальных групп, особенно в среде торговцев наркотиками).
Среди факторов, вызывающих появление новых слов, помимо чисто прагматических, естественно, действуют и когнитивные. Так, необходимость проименовать новые артефакты, как правило, связана с познавательной деятельностью личности. Однако, как справедливо отмечает Г.Брекле, новые лексические единицы создаются в процессе речи как осуществление говорящим определенного коммуникативного намерения, а не как единицы, заранее планируемые говорящим для расширения и пополнения лексики [2, c.68-77].

б. Прагматика акта порождения нового слова.

Попытаемся ответить на вопрос о том, как взаимодействуют факторы когнитивного семантического и прагматического характера при создании нового слова.
Анализируя акт порождения нового слова, напомним положение Е.С.Кубряковой о том, что акт номинации с точки зрения ономасиологического подхода предполагает две различные операции: 1) для того, чтобы назвать что-либо, необходимо идентифицировать референт, определить его место в когнитивной системе говорящего и отнести его к определенной категории, 2) далее идет операция сравнения данного референта с другими подобными ему в данной категории (классе), в результате выделяются характеристики, отличающие данный референт от ему подобных. Происходит сначала общая категоризация, затем субкатегоризация. В этом заключается роль когнитивных процессов при порождении слова. Затем происходит поиск тела для обозначения данного концепта или группы концептов.
Здесь представляется уместным напомнить положение Л.С.Выготского о том, что превращение неясно формирующейся мысли в ясную речь проходит несколько фаз, т.е. в пространстве и во времени между мыслью и словом укладывается несколько различных процессов: переход от мысли к ее сигналам, а от смыслов во внутренней речи - к внутреннему слову, от внутреннего слова - к внешней речи [4, c. 2]. Иными словами, речь идет о переводе с кода внутреннего лексикона (lingua mentalis) на код естественного языка - код внешний. Таким образом, идет семантический процесс, при котором неясные смыслы формируются в пучки признаков, для которых происходит поиск соответствующей формы.
"В памяти говорящего идет поиск канонической формы для обозначения данного референта: если такой формы не находится, автор генерирует новую форму, соответствующую данному пучку признаков" [14, c.59]. При этом мы считаем возможным следующие комбинации: 1) для нового пучка признаков (совокупности смыслов) отыскивается каноническая форма (речь идет о новых значениях традиционных слов); 2) для новой совокупности смыслов создается новая форма (абсолютно новые слова); 3) для канонической совокупности смыслов подыскивается новая, более экспрессивная форма с содержанием, уже передававшемся в языке другим словом.
Из всего вышеизложенного совершенно однозначно можно сделать вывод, что в процессе порождения нового слова приоритет принадлежит семантическим и когнитивным факторам.
Однако перечисленные выше операции осуществляются человеком, принадлежащим к определенной социальной, профессиональной, возрастной, этнической, половой и прочим группам. При этом он может находиться в определенном эмоциональном состоянии. Каждый из перечисленных выше прагматических параметров может оказать влияние на протекание описанных операций.
Таким образом, у истоков порождения нового слова стоит прагматика в тесном переплетении с когницией. Затем происходит формирование семантики, затем по мере конвенционализации знака наслаиваются дополнительные прагматические компоненты знания. Однако существенным является то, что семантика слова в момент оформления неясной мысли, поиска соответствующей формы для пучка семантических признаков впитывает в себя черты контекста, в котором оно создается. Напомним, что контекст понимается нами широко - как условие употребления (в данном - случае условие создания).
Напомним также, что знак становится знаком только при условии существования определенного контекста, в который он включается. Контекст акта порождения слова соотносится с понятием Immediate Interpretant в системе Ч.Пирса.

в. Прагматика нового слова в процессе его конвенционализации.

Особого внимания заслуживает динамика прагматического аспекта нового слова. Ибо онтологическая сущность прагматики нового слова заключается в ее динамическом характере. Процесс конвенционализации - включения инновации  в широкий социокультурный контекст - соотносится с Dynamic Intrepretant в системе Пирса.
В данном процессе принимают участие представители определенных социопрофессиональных и прочих групп, что оказывает влияние на принятие/непринятие неологизмов.
Человек, создающий новое слово originator (терминология Ю.Найды) [15, c. 52], стремится к индивидуализации и оригинальности. Затем слово проходит несколько стадий социализации (принятие его в обществе) и лексикализации (закрепление в языковой системе) [5]. Слово воспринимается посредниками (purveyors), которые распространяют его среди масс. Это, как правило, преподаватели университетов, школьные учителя, репортеры, работники средств массовой информации. Слово фиксируется в периодической печати. Очередная стадия - принятие слова широкими  массами носителей языка. Далее идет процесс лексикализации и одновременно - приобретение навыков адекватного употребления нового слова, т.е. приобретение коммуникативно-прагматической компетенции носителями языка.
На этой стадии прагматика предписывает правила адекватного употребления новой лексической единицы, выявляет типичные для нее контексты употребления, а также условия, противопоказанные для ее использования, т.е. создающие " прагматическую аномалию" [1, c.9].
Новое слово, как считают социологи, проходит пять стадий: в процессе его вхождения в общество [ср.16]:
1) осознание (первое знакомство с инновацией);
2) интерес к инновации (стремление познать ее);
3) оценка инновации (одобрительное или неодобрительное отношение);
4) период испытания;
5) принятие или отрицание инновации.
В этом процессе большую роль играют прагматические релевантные характеристики воспринимающих членов социума, такие как возраст, пол, образование. Как правило, быстрее неологизм воспринимается представителями молодого и среднего возраста, имеющими определенный уровень образования, а также больший доступ к средствам массовой информации, принимающими большое участие в социальном общении.
Однако трудно сказать, какой временной период обычно требуется для полной конвенционализации неологизма.
Среди социологов существует понятие "инновациональный диссонанс", что означает противоречие между отношением индивидуума к инновации и его решением принять или отвергнуть ее. Отношение же к нововведению зависит от уже упоминавшихся выше прагматически релевантных переменных возраста, образования, этноса и т.д.
С другой стороны, вопрос о принятии/непринятии инновации решается в зависимости от характеристик самого неологизма. К таким характеристикам можно отнести следующие:
1) инновация должна иметь определенные преимущества по сравнению с уже существующими (в случае трансноминаций, сочетающих новизну формы с содержанием, уже передававшимися другой формой в языке);
2) оно должно быть достаточно простым для восприятия. Идеальным для быстрого принятия в обществе является тот неологизм, в котором совмещаются максимум простоты структуры с максимумом информативности.
Чем проще структура, тем больше у неологизма шансов на его принятие. Инновация должна нести в себе достаточное количество новой информации, но не превышать определенный информативный порог. Для того, чтобы новое слово было релевантным, оно должно иметь определенную долю известности информации (в структуре или в содержании), с тем, чтобы новая информация могла быть интегрирована с уже имеющейся. Иными словами, неологизм должен иметь определенный базис для его идентификации, понимания со стороны воспринимающего. Угадывание значения неологизма может происходить спонтанно или путем поиска в когнитивной структуре воспринимающего того фрейма, в который может быть интегрирована новая информация.
Главным же фактором, определяющим принятие/непринятие инновации, так же как и при ее создании, является прагматическая потребность. Если члены общества испытывают потребность и необходимость в данной единице, она имеет основания быть принятой.
Американский социолог и культуролог русского происхождения Питирим Сорокин указывал на то, что важную роль в процессе конвенционализации инноваций играют следующие условия:
1) природа системы ценностей;
2) природа культуры, в которой происходит распространение инноваций ;
3) степень развития средств коммуникации [17].
Чем выше степень развития средств массовой коммуникации, тем быстрее идет процесс конвенционализации инновации. Чем восприимчивее культура, в которой происходит распространение неологизма, тем быстрее идет его социализация. Восприимчивость культуры, вероятно, определяется степенью цивилизованности нации.

г. Вхождение инновации в систему языка.

Конечной стадией в процессе конвенционализации неологизма является его вхождение в систему языка. Речь идет о том типе контекста, который соотносится с пирсовским Ultimate или Normal Interpretant.
Слово вступает в синонимические и антонимические, гиперонимические и прочие системные связи. К этому моменту оно должно быть включено в толковый словарь. Факт включения слова в основной корпус толкового словаря свидетельствует о его полной конвенциализации.
В процессе вхождения инновации в язык в ее значении появляются прагматические компоненты, кодирующие дополнительные черты контекстов повторного (многократного) ее употребления. При этом может произойти перераспределение данных компонентов между различными аспектами словозначения.
При повторном употреблении нового слова по мере его конвенциализации происходят изменения как в распределении прагматических компонентов между различными аспектами солвозначения, так и в характере их наполнения. Происходит приглушение компонентов, кодирующих упомянутые выше типы модальностей "удивление" и "неожиданность". Появляются компоненты, фиксирующие как новые типы модальностей, так и абсолютно новые дополнительные параметры коммуникативной ситуации, в которой преимущественно употребляется новое слово.
По мере конвенциализации слова изменяется и соотношение между дескриптивной и прескриптивной функциями прагматических компонентов. В момент создания слова можно говорить о зарождении дескрипции, т.е. прагматические компоненты фиксируют (описывают) параметры того материнского контекста, в котором произошло рождение слова (значения). На первых этапах социализации дескрипция закрепляется, а затем при полной лексикализации (вхождении слова в систему языка) дескрипция уходит на задний план, уступая место прескрипции, т.е.предписанию.

БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК

1. Арутюнова Н.Д., Падучева Е.В. Истоки, проблемы и категории прагматики. Вступительная статья // НЗЛ. Лингвистическая прагматика. М.: Прогресс, 1985. Вып. 16. С. 3-25.
2. Brekle H.K. Reflections on the Conditions for Coining, Use and Understanding of Nominal Compounds // Proceadings of the 12th International Congres of Linguistics. Inzbruck, 1978. P. 68-77.
3. Волков С.С., Сенько Е.В. Неологизмы и внутренние стимулы языкового развития // Новые слова и словари новых слов. Л.: Наука, 1983. С. 43-57.
4. Выготский Л.С. Избранные психологические исследования. М., 1956. 519 с.
5. Гак В.Г. О современной французской неологии // Новые слова и словари новых слов. Л.: Наука, 1978. С. 37-52.
6. Grice H.P. Logic and conversation // Syntax and Semantiks. Vol. 13. Speech Acts. New York, 1975. P. 41-58.
7. Ward J. System of Oratory. Edinburg, 1797. - Цит. по: Encyclopedia Britanica. 3ed. Vol. XII. Oratory. P. 370.
8. Есперсен О. Философия грамматики. М.: Иностр. лит. , 1958. 403 с.
9. Мартине А. Принцип экономии в фонетических изменениях. Проблемы диахронической фонологии. М.: Иностр. лит., 1960. 256 с.
10. Иванов А.Н. К диалектике старого и нового в активной лексической номинации // Сб. науч. тр. / МГПИИЯ им. М.Тореза. Вып. 253. М., 1985. С.231-236.
11. Шмелев Д.Н. Лексико-семантические изменения в современном русском языке // Русский язык в национальной школе. 1966. № 32. С.7-20.
12. Lakoff R.T. The logic of politness: or, minding your p's amd q's // C.Corum, T.C. Smith-Stark & A. Weiser (eds.). Papers from the Ninth Regional Meeting of the Chicago Linguistic Society.-Chicago Linguistic Society, 1973a). Р.292-305.
13. Lakoff R. Language and woman's place // Language in Society. 1973. № 1.  P.192-305.
14. Кубрякова Е.С. Номинативный аспект речевой деятельности. М.: Наука, 1986. 194 с.
15. Nida E.A. Towards the theory of translating. Lieden, 1964.
16. Rogers E.M., Shoemaker F. Communication of Innovations. N.Y.: The Free Press, 1971. 285 p.
17. Sorokin P.A. Social and Cultural mobility. Lnd.: Collier - Macmillan Ltd. 1959. 348 p. 
18. Серебренников Б.А. О материалистическом подходе к языкознанию. М.: Наука, 1983. 230 с.
19. Серебренников Б.А. Роль человеческого фактора в языке // Язык и мышление. М.: Наука, 1988. Т. 1. 247 с.
20. Leech J. Eexplorations in Semantics and Pragmatics. Amsterdam: Benjamins, 1980. 133p.
21.  Leech J.  The Principles of Pragmatics. Lnd.: Longman, 1983. 285p.

С.Н.  Соскина

ТЕМАТИЧЕСКАЯ ЛЕКСИКА И СМЫСЛОВАЯ СТРУКТУРА ТЕКСТА

Структурный анализ художественного текста является предметом изучения семиотической лингвистики, при этом особое внимание уделяется слову, его функции и роли в формировании элементов высшего уровня, таких как тема, сюжет, идея произведения, а также характеру связей слова с этими элементами.
О бесконечности возможностей и перспектив, заложенных в слове, пишут многие ученые, отмечая, в частности, возможность приращения новых элементов к значению слова в тексте. "В сознании носителей языка разные варианты одного слова связаны множеством ассоциаций, в художественной литературе это богатство ассоциаций придает особую выразительность и суггестивность"[1]. Особая суггестивность слова достигается в том случае, когда его значение амбивалентно. "Существует...немало ситуаций, в которых расплывчатая, нечетко осмысленная или суггестивная форма языкового знака выражения оказывается предпочтительнее, чем точная формулировка"[2]. На важную роль коннотаций в реализации потенциальных возможностей лексики указывает Р.Барт[3].
Каким же образом слово реализует эти возможности? Актуализация потенций языковой единицы происходит только в условиях специально организованного контекста. Одним из наиболее распространенных принципов такой организации является принцип повторяемости [4]. Здесь необходимо уточнить, о какого рода повторяемости идет речь.
Прежде всего, повторяемость является необходимым условием существования любого текста, как художественного, так и нехудожественного, так как она обеспечивает его связность. В художественном тексте повторяемость на различных уровнях (фонетическом, лексическом, тематическом, сюжетном) служит одним из способов передачи дополнительной информации и имеет поэтому художественное значение. Об эстетической функции такого рода лексических поворотов говорит венгерский ученый Л.Нире: "... В литературном тексте иногда значение образуется в виде семантических узлов. Чтобы подчеркнуть, усилить экспрессивность, подсказать интенциональное значение чего-то в своем сообщении, писатель черпает слова из определенного круга значений. Повторами, семиотическими возвратами, то есть синонимичностью, он создает такой узел, который служит эстетической цели"[5].
Изучению взаимных связей элементов лексики уделяет внимание Ю.М.Лотман. По его мнению, "в художественном тексте слова выступают (наряду с общеязыковым своим значением) как местоимения - знаки для обозначения еще не выясненного содержания. Содержание же это конструируется из их связей. Если в нехудожественном тексте семантика единиц диктует характер связей, то в художественном - характер связей диктует семантику единиц. А поскольку реальный текст имеет одновременно и художественное (сверхъязыковое), и нехудожественное (свойственное естественному языку) значение, то обе эти системы взаимопроецируются и каждая воспринимается на фоне другой как "закономерное нарушение закона", что и является условием информативной насыщенности"[6]. И только тщательный анализ лексического материала может привести к пониманию настоящей сущности произведения литературы.
В художественном тексте существуют такие образования, которые являются языковыми, но становятся как бы "независимыми" от языкового материала. "Более крупные элементы текста, такие как тема и характер или социологические и психологические описания, чрезвычайно сложно надстраиваются на языковой материал текста. Но несомненно, что даже они вырастают из языковых факторов литературного текста, и в конечном итоге могут быть сведены к звуку и слову, к объективной действительности языкового материала", - пишет Л.Нире [5, c.139]. Эта же идея - в центре внимания Дж.Смита: "...Закономерности, существующие на операциональном (текстовом) уровне, непосредственно поддерживают, а иногда и создают закономерности на абстрактном (интерпретационном уровне) [7, c.338]. Таким образом, чтобы проникнуть в содержание произведения, его значение, необходимо выделить слово как независимую единицу значения и проследить его связи с другими словами в анализируемом произведении, а также с элементами других уровней. При этом особое внимание следует обращать на слова наибольшей частотности. Некоторые исследователи считают, что при выявлении частотности нельзя руководствоваться только количественными данными, так как причины частотности употребления тех или иных слов в данном произведении могут быть различными. Эти слова могут быть "ключевыми" [8, c.73], то есть играющими  важную роль в формирования значения всего произведения, слова с большим "радиусом действия" [9, c.287], а также слова, непосредственно связанные с темой произведения, или "тематические"[10, c.86]. И.В.Арнольд, предлагая методику анализа художественного текста с помощью построения тематической сетки лексики, под тематическими имеет в виду не только слова, очерчивающие тему как таковую, но и "более глубокую философскую тему"[1, c.131], которая в традиционном понимании может считаться идеей произведения. Таким образом, понятие тематического слова у И.В.Арнольд включает в себя как собственно тематические, так и ключевые (как бы рематические) слова.
Думается, что при анализе имеет смысл построить тематическую сетку по методу И.В.Арнольд и таким образом подвести те или иные слова и словосочетания под понятие тематических и сгруппировать их по темам. Затем в этих тематических группах нужно выделить слова, имеющие ключевую, рематическую, функцию. В ходе анализа лексики необходимо также учитывать ее модификации. На разных этапах развертывания текста наиболее существенными могут оказаться разные аспекты значения того или иного слова, соответственно могут меняться его функции. Так, ключевая функция слова или словосочетания может проявиться не сразу, не при первом появлении в тексте, а значительно позже.
"В отличие от локальных значений имеются и такие значимые единицы, которые действуют за рамками своего непосредственного окружения и с точки зрения всего целого становятся определяющими факторами, главными стержнями произведения. Таковы ключевые слова, ключевые мотивы, ключевые знаки, подсказанные самим писателем, который так строит свое произведение, чтобы именно эти, а не другие элементы считались важными",- пишет Л.Нире [5, c.142]. Выделить же ключевые значения, отделить их от локальных можно, лишь проведя подробный синтагматический анализ и рассмотрев полученные данные на парадигматической оси.
Выдвинутые положения можно проиллюстрировать на примере анализа тематической сетки фантастического рассказа Р.Брэдбери "The Sunset Harp". Главной темой рассказа является тема красоты в жизни человека. Центральные образы рассказа - море и женщина. Они несут идею красоты, истинности, жизненности.
Действие рассказа происходит на берегу моря. Главные герои рассказа - Том и Чико - живут на берегу и собирают потерянные отдыхающими деньги, разные мелкие предметы, что и дает им средства к существованию. Главным и практически единственным событием рассказа является появление русалки на берегу моря, что осознается героями как самое важное событие в их жизни.
При анализе лексики рассказа выделяются две тематические группы слов: с ядром "sea" и с ядром "woman". Эти группы многочисленны по своему составу. При подсчете по синтагматической оси (каждая единица лексики учитывалась столько раз, сколько она встречалась в тексте) количество слов и словосочетаний группы с ядром "sea" составило 136 лексических единиц, с ядром "woman" - 104 лексические единицы. При подсчете по парадигматической оси (каждая единица учитывалась только один раз) количество лексических единиц группы "sea" составило 56, количество лексических единиц группы "woman" -34. В тематические группы включены слова, которые имеют в структуре своего значения сему "море". Эта сема может являться основной (как для слов "sea", "ocean"), потенциальной (как для слов "water"), а также ассоциативной или окказионально-ассоциативной (как для слов "beach", "knee-deep"). Таким образом, в состав данной группы вошли следующие слова и словосочетания:
sea,ocean, water, current, wave, flow, ebb, foam, green lace, pale-water, cream-water, ice-water, glass, mirrows, coast, beach, shore, salt meadows, dune, gull, pearl, drop и т.д.
По такому же принципу составлялась и вторая тематическая группа. В ее состав вошли следующие слова и словосочетания:
woman, she, her, girl, it, dummy, hair, threads, creature, body, head, temples, eyes, eyelids, lids, mouth, neck, chin, arm, breasts, skin, wrist,hand, fingers.
В рассказе выделяются также две немногочисленные по составу, но не менее важные в его структуре тематические группы с ядерными семами "light" и "music". Слово "light” как таковое в рассказе отсутствует, но "свет" - это одна из ключевых сем рассказа, которая присутствует в структуре значений слов и словосочетаний данной группы. Поэтому ядром группы условно можно считать слово "sun". В ее состав входят следующие слова и словосочетания:
sun, sunset, setting sun, moon, jewel, before dawn, twilight beach,illumination, lightning,glint, fires,afire,flushedd, pink-gold.
В общей сложности группу составляют 14 лексических единиц (по синтагматической оси - 20).
В состав группы с ядром "music" входят следующие слова и словосочетания:
music, harp, threads of harp, lyre.
Существительное "harp" повторяется в рассказе дважды (в самом тексте и в заголовке), а также в указанном словосочетании. Остальные единицы группы - по одному разу.
Несмотря на немногочисленность этих групп, они, как уже было указано, выполняют ключевую функцию в структуре рассказа. Именно словосочетание, состоящее из слов, принадлежащих этим двум группам, является названием рассказа, которое представляет собой "нераскрытое содержание текста"[5, c.142]. В нехудожественном тексте такое словосочетание практически невозможно, поскольку оно вступает в противоречие с селективными компонентами значений слов "sunset" и "harp". В художественном тексте снятие тех или иных обязательных в языке запретов на соединение слов составляет основу художественной синтагматики единиц и играет важную роль в создании второго плана значения (тропов и символов). Таким образом, данное словосочетание вызывает представление о чем-то необычном, предсказывая некий второй план, который выявляется только в соотнесении со всем содержанием рассказа при парадигматическом анализе. Кроме того, слова sunset и harp имеют в структуре значения ассоциативную сему "красота": она вызывает в сознании представление о красоте природы (sunset) и искусства (harp). Символическое значение слова harp в данном рассказе усиливается тем, что в тексте оно выступает как синоним слова lyre, являющегося символом искусства вообще. Таким образом, заголовок рассказа в концентрированном виде содержит идею рассказа, состоящую в ценности красоты, духовного начала в жизни человека.
В тексте рассказа раскрывается прямое значение словосочетания "the sunset harp": оказывается, что референтом данного словосочетания являются волосы русалки. Словосочетание "the sunset harp" является сложным тропом: существительное harp - метафорическое обозначение волос русалки, а sunset - метонимическое определение, указывающее на смежность во времени появления русалки и определенного явления природы. Таким образом, при соотнесении заголовка со всем содержанием текста, то есть при парадигматическом его анализе, выявляется, что в его значение входят еще два компонента, центральных для структуры рассказа: семы "женщина" и "море", входящие в понятие "русалкa".
Образ моря в рассказе становится символом жизни. Одним из примеров, связывающих тему моря с идеей жизни, является метафора breating fall of waves: "From all the times he'd talked on what lives in the sea, the names returned with breathing fall of waves".
Море наделяется способностью дышать. Oснованием метафоры является ритмичное движение волн и шум, создаваемый прибоем. Сема "жизнь" актуализируется в значении слов "lives" "breathing". Более глубоким основанием является ассоциативная связь моря и жизни, которая укрепляется перечислением большого количества живых существ, населяющих море. В дальнейшем значение образа моря как символа жизни еще более усиливается с помощью метафор "they whispered" (о волнах) и "salt meadows: (о глубинах моря). В первом случае глагол whisper реализует в данном контексте окказиональную сему "живое": морские волны наделяются способностью, присущей только человеческому существу, - шептать. Во втором случае метафорическое обозначение морских глубин имеет основанием тот факт, что обитающие в море существа кормятся водорослями, растущими в нем. Слово "meadows" актуализирует семы"питание", "растительный продукт" и через них - ассоциативную сему "жизнь".
Тема моря в рассказе пересекается с темой женщины. Несмотря на то, что тема моря задается в рассказе с первого предложения, само слово sea как таковое появляется лишь после того, как герои узнают о появлении русалки, что усиливает взаимосвязь темы моря и темы женщины. Эти две темы неразрывно связаны в рассказе, и эта связь несет глубокий смысл на содержательном уровне.
Именно русалка, женщина, обитающая в море, вызывает настоящее чувство у главного героя. На протяжении всего рассказа русалка номинируется с существительным woman, и ни разу она не названа mermaid (русалка). Русалка - понятие конструктное, поэтому слово mermaid имеет ассоциативную сему "ненастоящее", "неживое". В рассказе же женщина-русалка противопоставляется земным женщинам как настоящая, потрясающая героя красотой и вызывающая в нем сильное чувство, которое заставляет его остаться на берегу (в начале рассказа Том собирается уехать).
Образ русалки концентрирует в себе все ключевые моменты рассказа: в этом образе пересекаются темы моря и женщины, эксплицируется идея красоты. Духовность этой красоты выражается с помощью ключевых мотивов света и музыки.
Ключевым в рассказе является предложение: "The woman was the sea, the sea was woman". Оно эксплицирует связь женщины и моря. При этом существительное the sea в первом случае актуализирует несколько дифференциальных сем одновременно: во-первых, оно указывает на конкретный референт (употреблено с определенным артиклем), то есть то самое море, на берегу которого происходит действие, и следовательно, реализует дифференциальные семы, создающие понятие "море". Во-вторых, будучи в предикации, оно реализует неосновные семы - "большое", "необъятное", "настоящее". По-видимому, ассоциативной семой будет в этом случае также сема "красивое".
Существительное the woman в первом случае номинирует русалку. Во втором же случае оно употреблено без артикля, поэтому относится не к конкретному референту, а к понятию "женщина". Таким образом, оно выделяет в понятии "море" качества, являющиеся дифференциальными семами в структуре значения слова woman. В первую очередь это будет сема"существо женского пола". Потенциальная сема - "способность производить потомство", то есть давать жизнь. Таким образом усиливается символическое звучание образа моря.
Итак, в рассказе Р.Брэдбери "The Sunset Harp" выделяются ключевые мотивы духовности, красоты, единства человека и природы. Важную роль в формировании идейно-содержательного уровня рассказа играют выделенные группы слов, ядрами которых являются ключевые слова sea, woman, sun,music. Ключевые семы, проходящие через всю тематическую лексику -"море","женщина", "свет", "музыка", "красота". Особая выразительность и суггестивность достигается в случае, когда слова, имеющие основную сему одной группы, актуализируют потенциальную или ассоциативно-окказиональную сему другой группы. Семы "красота", "жизнь", "истинность" возникают в рассказе как ассоциативно-окказиональные при пересечении тематических групп в результате аккумуляции значений.

БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК

1. Арнольд И.В. Стилистика английского языка. Л.: Просвещение, 1981. С.111.
2. Beardsly M. The Laguage of Literature. - In: Essays on the Laguage of Literature, USA, 1967. Р.292.
3. Батр Р. Текстовой анализ // Новое в зарубежной лингвистике. Вып. 8. С.310.
4. Кухаренко В.А. Интерпретация текста. М., 1979. С.26.
5. Нире Л. О значении и композиции произведения // Семиотика и художественное творчество. М., 1977. С.143.
6. Лотман Ю.М. Структура художественного текста. М., 1970. С.251.
7. Смит Дж.Б. Тематическая структура и тематическая сложность // Новое в зарубежной лингвистике. Вып. 9. С.338.
8. Ullmann S. Language and Style. Oxford, 1964. Р.73.
9. Левый И. Теория информации и литературный процесс // Литературный структурализм: за и против. М., 1975. С.287.

Т.П. Желонкина

ИHТЕHСИФИКАЦИЯ ОЦЕHОЧHЫХ ВЫСКАЗЫВАHИЙ

 Е.М.Вольф отмечает, что характерной особенностью выражения оценки является возможность ее интенсификации и деинтенсификации [2, c.45]. Какова взаимосвязь между оценкой и интенсификацией?
Как оценка, так и интенсификация имеют в своей основе шкалу, по которой происходит движение в сторону нарастания признака или в сторону его убывания. В обоих случаях градуальные характеристики манифестируются не только прилагательными и наречиями, но также и существительными, глаголами. The physicist first detected very powerful showers of cosmic rays*. В этом примере оценочное прилагательное powerful сопровождается интенсификатором very.
Рассмотрим, каковы компоненты семантической структуры высказывания с интенсификацией. Они те же, что и у оценочного предиката. Имеется субъект, т.е. тот кто выражает свое отношение к объекту или явлению реальной действительности. Имеется объект, подлежащий оценке, в адрес которого будут отнесены градуальные характеристики. Hаличие шкалы и основания, или "нормы", обязательны. There is need for a really big detector - one for each hemisphere.
Hаречие really - интенсификатор, показывает движение по шкале в сторону нарастания признака. Отметкой "норма" является представление о неком большом и мощном детекторе частиц,который уже не отвечает требованиям,предъявляемым современной наукой к физическим приборам такого предназначения. Шкала - это существующее в данном социуме представление о наборе характеристик, которыми должен обладать прибор, чтобы его можно было считать надежным и действенным.
Исследователи отмечают, что интенсификация оценочного значения носит внутренний характер, приращение значения не представлено дополнительным строевым элементом языка [7, c.51]. Интенсификация может быть выражена разными классами слов: существительными, прилагательными, глаголами, наречиями, усилительными частицами. We took a top international vet and he was happy with the condition of the animals and the food they are being fed.
В этом примере существительное top сочетает оценочное и интенсифицирующее значение, оно актуализирует понятие "человек, занимающий высший ранг, первое место среди ветеринаров высокой категории".
An overambitious attempt to upgrade the timetable by including details of engineering works resulted in mistakes on 50 per cent of its pages. Здесь прилагательное overambitious коррелирует с глагольной лексемой upgrade и в сочетании со значением неодобрительной оценки реализует интенсифицирующее значение. Исследователи отмечают, что префикс over наряду с другими несет значение увеличения интенсивности качества [5, c.10]. He said the scriptural authority, morality and reputation of the Church are being hijacked by a "liberal agenda". Газетная статья описывает, какие усилия прилагаются, чтобы склонить Синод к признанию допустимости обряда церковного венчания гомосексуальных пар. Hеодобрительная оценка автора статьи передана глагольной лексемой hijacked. Словарь Collins Cobuilt English Language Dictionary [6] истолковывает этот глагол как синоним глаголам take over, seize. Интенсификация неодобрительной оценки повторно реализуется в следующем предложении этой же статьи. Traditionalists are determined to stop the synod being hijacked by minority-interest groups out of touch with the majority of congregations. И здесь лексема hijacked сочетает в себе оценочное и интенсифицирующее значения.
Употребление наречий для выражения различных степеней интенсивности широко употребимо в английском языке. He had to go pretty far to get the job. Смысл предложения, его логический центр сфокусирован на словах pretty far, так как человеку, о котором идет речь в статье, пришлось ехать на Аляску, где ему дали работу по окончании Гарвардского университета.
Усилительные частицы широко употребимы, и в сочетании с повтором они используются как синтаксический способ интенсификации [7, c.54]. Известный скрипач Yehudi Menuhin с сожалением констатирует:"My time is always very short. Far too short." Интенсификация оценочного прилагательного short реализуется посредством использования интенсификатора far too. Таким образом, интенсификационное значение может реализоваться в высказываниях как имплицитно, вместе с оценочным значением, так и эксплицитно, дополнительной лексемой. Эта характерная особенность сходства обоих значений отмечается авторами. Парадигма положительной оценки помимо семантически значимых лексем, складывается так же из интенсификаторов [4, c.40].
Интенсифицировться может не только признак объекта, но и отношение к объекту [7, c.23]. Е.М.Вольф пишет, что для относительных прилагательных характерно приобретение качественных признаков [2, c.29]. По нашему мнению, употребление интенсификатора при относительном прилагательном способствует этому. We have got a computer programme. It is brand new. Интенсификатор brand в современном разговорном английском языке передает значение very, absolute. Чтобы подчеркнуть, как достигается усиление или ослабление признака,сравним следующие предложения. I do not want there to be a drastic difference in lifestyle for my children between their father and me. И второе предложение: It would make little difference to the dog whether it was owned by a very rich family or one comfortably off. В случае употребления лексемы drastic со значением интенсифицированной оценки понятие, раскрываемое существительным difference, значительно изменяется. Речь идет о радикальной, решительной перемене образа жизни. От срединного положения нормы будет незначительное движение по шкале в сторону уменьшения признака в случае употребления little difference и резкое многошаговое движение по шкале в сторону увеличения, нарастания признака в случае употребления прилагательного drastic.
Различны средства выражения интенсифицированного отношения. Для того, чтобы сделать сообщение более убедительным, стремясь изменить эмоциональное состояние адресата, авторы статей широко используют экспрессивы. I continue to look on Channel One as a scandalous waste of time. Перлокутивный эффект усиливается благодаря использованию прилагательного со значением постыдный, позорный с существительным waste, что делает все высказывание крайне категоричным. В другой статье о необходимости выработать единые требования, предъявляемые учащимся на экзамене (In all honesty we have not been very good at that in the world of education, where we still tend to think that we know what is best for our customers and how jolly glad they should be, too), интенсификатор jolly, используемый в предложении, подчеркивает уверенность говорящего в истинности сказанного и создает впечатление крайней категоричности. After the crime the young man met a group of young people and bragged about "knocking over an old bloke". Cубъективная оценка, относящаяся к средствам выражения индивидуального мнения и содержащая имплицитный интенсификатор,соотносится с концептуальным миром говорящего. Лексема bloke реализует коммуникативную цель высказывания, являясь имплицитным интенсификатором, выполняет двойную функцию: она усиливает иллокутивное воздействие на сверстников и одновременно актуализирует субъективную оценку говорящего [2, c,110].
Hе менее интересны средства и способы выражения деинтенсификации. He is faintly disposed to argue. They were entirely ruined. Движение в направлении убывания признака происходит часто под давлением прагматических факторов. Произвол при выборе точки отсчета, использвание фигур речи требует присутствия в тексте оценочных коннотаций с имплицитным интенсификатором [1, c.248]. We do young people a grave disservice in conditioning them to believe that gainful employment is the be-all and end-all of life. Использование интенсификатора grave с лексемой со значением "плохая услуга" имеет целью сделать высказывание более убедительным для собеседника, воздействовать на адресата и склонить его к тому,чтобы он разделил точку зрения говорящего. Как отмечают психологи, отрицательные смыслы отражают отклонение от нормы и требуют некоторых действий по исправлению положения. Информативно отрицательные смыслы более значимы, и поэтому более четко выражены [3, c.34]. Surveys showed an undercurrent of inappropriate behaviour, largely undetected and,or, unheeded by supervisory staff. Деинтенсификация в этом предложении достигается за счет использования отрицания при причастиях прошедшего времени. Если отрицание стоит при глаголе, тогда интенсификатор/деинтенсификатор приобретает значение нижнего предела шкалы. There was no appreciable growth in dental structure.
В современном разговорном английском языке часто используются элементы vague language. I kind of figured it out because in some of the cards they put to Child B. love from "whomever". C нашей точки зрения, использование лексемы с размытым значением kind - это один из способов деинтенсификации.
В качестве интенсификаторов могут использоваться кванторные слова. Angelina Devlin said many were disaffected because problems such as dyslexia and hearing impairment went over-looked in big classes. Кванторное слово many усиливает оценочное значение disaffected (настроенный против). Интенсификаторы используются и при сравнительной оценке.It is a return to conditions as degrading as the worst aspects of the Poor Law.
Н.Д.Арутюнова отмечает,что интенсификатор well действует преимущественно в сфере позитивной оценки [1, c.210]. Openings for jobs are being filled by people handpicked well before graduation. Оценочный компонент оказался вытесненным из семантики наречия well.
Итак, если попытаться очертить семантическое поле интенсивности, то окажется, что способы интенсификации оценочного значения не всегда будут представлены в высказывании дополнительным элементом. Чаще интенсификатор входит в структуру оценочного элемента созначением. Иногда значение интенфикации может возобладать над значением оценки.

БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК

1. Арутюнова H.Д. Типы языковых значений: Оценка, Факт, Событие. М.: Hаука, 1988.
2. Вольф Е.М. Функциональная семантика оценки. М.: Hаука, 1985.
3. Метафора в языке и в тексте / Под ред. Телии В.H. М.: Hаука, 1988.
4. Морозова Е.В. Структурно-семантические особенности оценочных парадигм в средневековой клерикальной литературе // Парадигматические отношения на разных уровнях языка. Свердловск, 1990. С.38-43.
5. Сергеева Е.H. Степени интенсивности качества и их выражение в английском языке // АКД. М., 1967.
6. Collins Cobuilt English Language Dictionary. Birmingham University. London, Glasgow, 1990.
7. Туранский И.И. Семантическая категория интенсивности в английском языке. М.: Высш. шк., 1990.

Л.А. Липилина

МЕТАФОРА КАК СРЕДСТВО КОНЦЕПТУАЛИЗАЦИИ ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ

(на материале новых существительных в современном английском языке)

Общеизвестно, что метафора является одним из наиболее продуктивных средств, с помощью которых происходит ословливание действительности. Данная работа представляет собой часть более широкого исследования, посвященного изменениям в концептуальной картине мира англоязычного общества за последние 30 лет. В ней рассматриваются проблемы ословливания окружающей действительности посредством единиц данного типа вторичной номинации в современном английском языке,так как метафора является универсальным способом познания и концептуализации действительного мира. Как отмечает В.Н.Телия, метафора успешно выполняет роль призмы, через которую человек совершает акт мировидения [1, c.179].
Интерес к метафорическим образованиям объясняется тем, что созданные посредством их фрагменты языковой картины мира наиболее ярко и самобытно окрашивают концептуальную модель мира в национально-культурные цвета [1, с.177].
Будучи единицей вторичной номинации, метафора формирует новое языковое значение на базе уже существующих, наглядно иллюстрируя принцип языковой экономии.
Лингвистическая традиция всегда признавала универсальный характер метафоры как средства переосмысления знакомых наименований при наречении фрагментов окружающего мира и направленность ее либо на заполнение лексических лакун, либо на характеризацию и более глубокое проникновение в суть уже познанных объектов.
В последние десятилетия изучение метафор приобрело несколько иной ракурс: ученые пытаются раскрыть механизмы метафоризации, приводящие к формированию новых смыслов, углублению наших знаний о мире, подчеркивая, что метафора присуща мышлению и подразумевает такой взгляд на мир, который использует прежде добытые знания. Благодаря необычному соположению и в дальнейшем сравнению в сознании человека двух понятий о референтах, принадлежащих, как правило, к различным категориям, творец метафоры выявляет сходство и одновременно несходство, стремясь постичь новoе либо описать "возможные миры", недоступные в опыте, при помощи системы привычных понятий и знакомых образов.
Результатом "намеренной категориальной ошибки" (Райл) является наше обогащение понимания вечноизменяющейся действительност, так как, нарушая концептуальные границы таксономий, метафора подмечает то, что могло бы остаться незамеченным.
В метафоре сосуществуют универсальность и специфичность, так как, с одной стороны, она является орудием мышления и познания, а с другой - основана на национально-культурном мировидении, отражающем как фундаментальные культурные ценности, так и согласованные с ними в пределах определенной субкультуры индивидуальные системы ценностей [1,2].
При этом необходимо подчеркнуть, что сущностными свойствами метафоры являются антропоцентричность и антропометричность при порождении нового концептуального содержания в рамках старого знания. Мысленное уподобление одной сущности другой и соизмерение их с суммой представлений о мире рассматривается как деятельность некоторой "языковой личности", соизмеряющей себя и мир в диапазоне "личностного тезауруса" и осознающей себя "мерой всех вещей". "Языковая личность" синтезирует и интерпретирует новое содержание на основе системы ассоциаций, разделяемой всеми носителями языка. Именно поэтому, несмотря на то, что процесс создания метафоры всегда субъективен, она правильно разгадывается другими членами социума [3, с. 41].
В зависимости от интенции творца метафоры выбор контейнера, вспомогательного средства для передачи нового смыслового содержания, подчинен либо идентификации обозначаемого (в этом случае происходит "перенос названия", по Аристотелю, и метафора нацелена на жесткую десигнацию, восполняя дефицит номинации), либо эмотивной ориентации не адресата при оценке какого-либо явления (при этом метафора рассчитана скорее на воображение, комплекс ассоциаций, порождаемый буквальным значением). Это означает, что уже на уровне замысла метафоры различаются по выполнению ими различных языковых функций - индикативной или прагматической, что соответствует их делению на идентифицирующие и предикатные [4,5].
Модус фиктивности "как если бы" (термин восходит к кантовскому als ob и широко употребляется в современной теории метафоры, отечественной и зарубежной) делает возможным допущение уподобления гетерогенных сущностей и расширяет возможности заимствованных понятий из одной сферы для объяснения явлений в другой. Он редуцируется до сравнительного "как", если удачно найденное  имя начинает выполнять новую для него функцию называния (например, "кошки" - приспособление у монтажников). Метафорическое значение основано в этом случае на реальном, устойчивом (часто визуальном) сходстве или даже подобии сравнимаемых сущностей, которому "придается вид тождества" [5, с.7]. Образность в них быстро подавляется, уступая место указанию на предмет или явление. Ярким подтверждением этого может служить изменение закрепленной в языке парадигмы образования множественного числа: mouse - mice, когда слово приобрело новое значение - "компьютерное устройство". Форма множественного числа имеет вид mouses, и именно так употребляется всеми, кто работает с компьютерами, несмотря на то, что словари новых слов зафиксировали традиционную форму mice.
В предикатных метафорах модус фиктивности представлен во всей полноте - "как если бы" и является ключом к разгадке их образности и семантической двойственности (кошечка - молодая привлекательная женщина).
Модус фиктивности является также мощным средством познания, так как при метафорическом формировании новой мысли о мире необходимо преодолеть рубеж, разделяющий естественные таксономии, и произвести перекатегоризацию привычных понятий.
В терминах классической риторики появление идентифицирующих метафор вызвано необходимостью языка проименовать (necessity to name) новые концепты, артефакты, вычленившиеся в картине мира, что обусловлено прежде всего действием экстралингвистических факторов. В комплексе прагматических и когнитивных лингвистических стимулов, влияющих на появление единиц данного типа, определяющая роль будет принадлежать когнитивным. Идентифицируя референт и относя его к определенной категории, такие метафорические единицы основаны на обыденном представлении о действительности и эмотивно нейтральны, они имеют своей целью изменение в когнитивной системе человека.
Предикатные метафоры образуются вследствие либо стремления говорящего к большей выразительности (strive for emphasis), либо потребности к красоте (strive for beauty), т.е. эстетическому удовольствию, поэтому в процессе их создания прагматическим стимулaм будет принадлежать доминирующая роль. Такие метафоры воздействуют на эмоции слушающего/читающего, отражая различия в ословливании одних и тех же фрагментов картины мира представителями разных субкультур и социальных групп общества в силу их возрастных, профессиональных, этнических и других особенностей. Выражая субъективный взгляд на мир, предикатные метафоры основываются в большей степени на индивидуальной картине мира. Высокая эмотивность таких единиц проявляется в их прагматической и стилистической маркированности.
Метафора формируется в процессах вторичной номинации - автономной, косвенной - и в акте идиомообразования [1, с.181]. При автономной вторичной номинации переосмысливанию подвергается отдельная языковая едининца (осел - глупый человек), в то время как при косвенной одна единица номинативно доминирует и является опорой для переосмысления другой (чаша терпения). В акте идимообразования переосмысление какого-либо сочетания происходит на основе ассоциаций и определенного образа, вызываемого значениями компонентов этого сочетания (носить на руках - бережно относиться).
Разделение метафор на полные и частичные [2, с.13-14] отражает особенности соотношения в метафоре формы и значения: при образовании полных метафор семантическая транспозиция не сопровождается каким-либо изменением морфологической структуры слова (тряпка - мягкий человек). В случае взаимодействия семантических и словообразовательных процессов образуется частичная метафора (змеиться - о дороге).
В данной статье мы ставим цель исследовать субстантивные метафорические инновации, появившиеся в английском языке в последние три десятилетия.
Материалом послужила сплошная выборка новых метафор - существительных из III выпуска Словаря неологизмов Барнхарта и Оксфордского словаря новых слов (всего 250 лексических единиц).
Анализу были подвергнуты существительные, развившие новые лексико-семантические варианты в результате метафорического переноса, и метафоры - новые слова, появившиеся в результате действующих одновременно семантического и различных словообразовательных процессов (конверсии, аффиксации, словосложения и словосложения и аффиксации).
Как показали исследования, на современном этапе развития английского языка среди метафорических единиц преобладает  тенденция к образованию новых ЛСВ (62% примеров) в процессе автономной вторичной номинации ghost (US col - an absentee counted as present at school or at work) или в акте идиомообразования, когда лексема развивает вариант одного из своих ЛСВ в определенном окружении, т.е. в рамках конкретной идиомы (needle, thread the needle - to accomplish a difficult task; bath, take a bath - to take a loss; nettle, grasp the nettle - to attack difficulties boldly). Образованные метафоры являются полными, так как новые ЛСВ претерпевают изменение внутренней формы в пределах конвенционально закрепленной в языке внешней формы. Неологическая сила и высокая степень креативности, характерные для всех семантических инноваций, наиболее ярко проявляются именно в единицах данного типа, созданных в подавляющем большинстве (90% примеров) в процессе автономной вторичной номинации.
Группу метафор - собственно новых слов составили сложные лексические единицы, образованные в процессе косвенной вторичной номинации, и в акте идиомообразования. Единичными оказались примеры конверсивных (nasty - a horror film), аффиксальных (downer - 1) a depressant drug; 2) a tiresome person or thing) и сложно-производных метафор (nine-to-fiver sl - an office clerk with regular hours from 9 to 5).
Среди сложных метафор преобладают двухкомпонентные слова (92% наших примеров), возникшие в акте идиомообразования (67%) при переосмыслении всех компонентов сложного слова (red-eye - an overnight flight esp. one on which the traveller crosses one or more time - zones). Примеры многокомпонентных сложных слов единичны (eyes-in-the-sky - an elecronic ground surveillance apparatus used in the aircraft or artificial satelites; triple withing hour - the unpredictable final hour of trading on the US stock exchange before 3 different kinds of options simultaneously expire).
В сложных словах, образованных в процессе косвенной вторичной номинации, второй компонент, как правило, номинативно доминирует, что является характерным для английского языка на всех этапах его развития (keyhole surgery (col) - minimally invasive surgery, carried out through a very small incision using fibre-optic tubes for investigation and as a means of passing tiny instruments into the tissue; chattering classes- educated members of the middle and upper classes who read the "quality" newspapres and see themselves as highly articulated and socially aware).
Таким образом, по результатам нашего исследования преобладание в современном английском языке новых метафорических ЛСВ, созданных в процессе автономной вторичной номинации, подтверждает дальнейшее усиление тенденции к языковой экономии.
На следующем этапе исследования мы поставили перед собой задачу выяснить, какие секторы в картине мира англоязычного общества концептуализируются и осваиваются при помощи метафор. Самыми репрезентативными окзались традиционно выделеннные секторы "Люди и общество" (People and Society - 31% примеров) и "Стиль жизни и развлечения" (Lifestyle and Leisure - 20% примеров), получившие расширение определенных своих фрагментов как следствие изменений в деятельном опыте человека.
В последние годы в англоязычных странах прослеживается печальная тенденция к ожесточению нравов, повышению агрессивности, волнообразному нарастанию преступности и насилия, особенно среди молодежи. Это вызвало появление на лексической карте английского языка таких слов, как steaming (Br) (activity of passing rapidly in a gang through a public place, robbing bystanders by force of numbres; wolf pack - a gang of morauding young men who engage in mugging and wilding (kinds of violent robbing). brat pack (sl media) (1) a group of young Hollywood film stars of the mid-80s who are populary seen as having a rowdy, fun-loving and pampered life-style and a spoilt attitude to society 2) any agressive cligue).     
Такие молодые люди слушают музыку acid house (a style of po;ular music with a fast beat associated in the public mind with a young cult, drug taking and extremely large parties known as acid house parties) и смотрят видеофильмы, пропагандирующие жестокость: nasty (col) (- a horror film esp. one on video, depicting seenes of violence, cruelty or killing) slasher (col) - (a horror film which depicts vicious or violent behaviour) snuff col - (an illegal film depicting scenes of cruelty and killing in which the victim is not  an actor but is actually tortured or killed).
Как ответную реакцию общества на подобные проблемы можно рассматривать возникновение такого явления как neighbourhood watch ( an organised programme of vigilence by ordinary citizent in order to help the police control crime in their neighbourhood; crime prevention achieved by this method).
Вместе с тем, тревожная окружающая дествительность обусловила появление у части общества, которую можно охарактеризовать как пассивную, стемление к уединению и покою, желание оградить себя и своих близких от стрессов, что и объясняет возникновение нового концепта и нового слова для его фиксации - cocooning (the valuing of family life and privacy above social contacts and advancements). Человека, который проводит все свое свободное время у телевизора, ест junk food (confectionery potato chips and "instant meals" that appeals to popular taste and provides colories fast but has little lasting nutritional value) и не занимается спортом, стали называть cocooner и couch potato.
Как известно, личность может изучаться в различных ипостасях - homo faber, homo agens, homo-ludens, homo-loquens, a также homo-sociologicus. В процессе исследования была выделена группа слов, отражающих более детальные, чем в предыдущиe годы связи между личностью и обществом, выявляющих и высвечивающих те качества человека, которые он проявляет, активно участвуя в социальной и политической жизни. Так, политик может быть либо knee-jerk (a person whose reactions are predictable), либо soft-liner и hard-liner (soft-liner - a person who adopts or follows moderate flexible attitude or policy esp.in politics; hard-liner - one who persists in a line of thinking regardless of the consequiness), а также bridge-builder (a person who strives to resolve differences between opposing persons, parties, systems), hard-hat (an outspoken conservative who belives in surpressing opposing opinions), gut - fighter (a hard hitting tough adversary), far-outer (a non-conformist) и free-for - aller (one who ignores rules and restrictions to gain advantage).
В секторе "Бизнес" ( Business World /BW/ - 13% процентов примеров) наглядно прослеживается тенденция к профессиональной дифференциации языка, при этом внутри категории происходит разделение единиц на относящиеся к жаргону бизнесменов (business jargon), финансистов (financial jargon) и коммерсантов (marketing jargon) (cold call ( mark. j.) - a marketing call on a person who hasn't previousely expressed any interest in the product; juice ( fin. j) - money made from illegal activities, bribes).
Внутри сектора "Наука и техника" (11%) (Sciece and Technology - S&T) произошел своего рода номинативный взрыв и вычленился в 60-е годы новый фрагмент, связанный с развитием компьютерной техники, который непрерывно пополняется. Необходимость назвать новое привело к появлению таких метафор как menu (a list of programmes), eye - the angle from whch the image on the screen is viewed.  
Новыми и быстро расширяющимися являются секторы "наркотики" (Drugs - 5%) и "Охрана окружающей среды" (Enviroment - 3%): herb sl marijuana, mousse - a frothy mixture of sea-water and oil which develops after an oil-spill).
Преобладание в современном английском языке слов, связанных с жизнью и поведением людей в обществе, объясняется все более детальной категоризацией и субкатегоризацией самого концепта "человек". Антропоцентризм не случайно является основной характеристикой развития лингвистики на современном этапе и когнитивной в том числе, изучающей процессы концептуализации мира.
В нашем дальнейшем исследовании анализ слов проводился внутри секторов языковой катрины мира англоязычного общества по ниже перечисленным параметрам:
1) тип метафоры - идентифицирующая VS предикатное;
2) тип ословленного концепта - новый VS уже известный и тип взаимоотношения концепта с языковым знаком;
3) направление метафорического переноса.
В начале нашего анализа мы считали достаточно логичным предположить, что среди новых метафорических единиц будут преобладать предикатные, так как ведущей тенденцией при концептуализации действительности в наши дни является стремление языковой личности к оценке и характеризации.
Действительно, метафоры данного типа составили большинство в таких секторах как "Люди и общество"(P&S), "Образ жизни и развлечения"(L&L), "Наркомания"(D), "Политика"(P), "Бизнес"(BW) (hook (L&L col) - an intrguing or catchy armit an attractive opening as of a show or story; white knight BW - a company that comes to the rescue of one facing a hostile take-over bid; armpit (P&S col) - an underssrable please).
Наличие оценочных прилагательных и характеризующих глаголов в словарных дефинициях предикатных метафор обусловлено тем, что они вызываются мощным комплексом ассоциаций, связанных с системой культурных гештальтов в ценнoстной картине мира представителей языкового сообщества.
Метафоры идентифицирующего типа преобладают в секторах "Наука и техника"(S&T), "Медицина"(H),"Охрана окружающей среды"(E), в которых в связи с бурным развитием технологий возникает необходимость в наречении новых фрагментов опыта человека (worm, virus - a computer programme designed to sabotage a computer).
Идентифицирующие метафоры в секторах "Люди и общество"(P&S) и "Стиль жизни и развлечения"(L&L) обoзначают, как правило, аксессуары одежды, получившие свои названия на основе визуального сходства сравниваемых в процессе метафоризации сущностей (bells - bottom - shoped trousers; string - a very brief bikini).
При исследовании взаимодействия между типом концепта (новый VS существующий) и языковым знаком (новый VS канонический) было выявлено четыре вида корреляции. Новая совокупность смыслов (новый концепт) может выражаться в языке при помощи: 1) конвенционально закрепленного знака (crawl - a list of credits, announcements shown on TV) и 2) новой языковой формы (brain - drain - the departure of educated and talented people to another country for better pay). Традиционно существующие понятия подводятся под "крышу" 3) более эмоционально окрашенного нового знака (quick - and - dirty sl - a snack bar) или 4) канонического знака, имеющего часто целый комплекс прагматических ограничений на употребление (bread j - money).
При этом ведущим типом отношения концепт - знак был выявлен такой тип ословливания, когда существующий и ранее означенный в языке концепт подводился под более образную и более прагматически нагруженную форму, имеющую ограничение на употребление по таким параметрам как пол, возраст, этническая и социальная принадлежность. Так, обозначение пожилых и среднего возраста людей wrinkle sl, crumble sl употребляется только в среде подростков; blood sl ( a fellow black person) - распространено среди негритянского населения; doll sl (a narcotik drug in pill form) - в среде наркоманов.
Результаты данного этапа анализа явились дополнительным подтверждением того, что в английском языке в последние годы среди метафорических субстантивных инноваций преобладают прагматически маркированные, характеризующие новые ЛСВ. Являясь, в основном, формой ословливания уже существующих понятий, которые ранее были выражены другими языковыми средствами, эти лексические единицы обладают широким прагматическим спектром.
Таким образом, достигается баланс когнитивного и прагматического в структуре словозначения метафоры. Если лексическая единица не отмечена в плане новизны по когнитивной линии, то она более нагружена в прагматическом отношении. Слово же, дающее обозначение новому концепту, должно быть прагматически нейтрально.
На заключительной стадии анализа проводилось исследование направлений метафорического переноса при образовании номинативных единиц данногo типа. Было выявлено, что наиболее характерным является движение от конкретного к абстрактному при концептуализации действительности посредством метафоры во всех секторах картины мира англоязычного общества.

streak (P & S) (the practice of appearing naked in public).

cascade (BW) (the process of dissiminating information Within an
organisation from the top of the hierarchy downwards in stages).

Проведенный анализ субстантивных метафорических инноваций, появившихся в английском языке в последние три десятилетия, позволил определить особенности концептуализации действительности, зафиксированные на лингвистической карте посредством метафоры.
Тот факт, что ословленные посредством метафоры понятия наиболее широко представлены в таких секторах картины мира как  "Люди и общество" и "Стиль жизни и развлечения", указывает на продолжающийся процесс более детальной категоризации и субкатегоризации самого чрезвычайно сложного концепта "человек". Усиление тенденции к антропоцентризму является одной из характерных черт новой мегапарадигмы в лингвистике.
Преимущественное образование предикатных метафор подтверждает языковыми средствами, что процесс концептуализации действительности на современном этапе сопровождается стремлением личности к характеризации и оценке явлений окружающего мира.
Появление в концептуальной кaртине мира иноязычного общества понятий, связанных с характеризацией фрагментов действительного опыта человека, влияет на способ их фиксации в языке, а именно: вследствие действия закона экономии языковых усилий в языке развиваются более экспрессивные и, вследствие этого, более прагматически отмеченные варианты значений существующих лексических единиц.
Все вышесказанное является попыткой показать сложность и неоднонаправленность взаимоотношений между концептуальной и языковой картинами мира при метафорическом осмыслении действительности.

БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК

1. Телия В.Н. Метафоризация и ее роль в создании языковой картины мира // Роль человеческого фактора в языке: Язык и картина мира. М.: Наука, 1988.
2. Гак В.Г. Метафора: универсальное и специфическое // Метафора в языке и тексте. М.: Наука, 1988.
3. Телия В.Н. Метафора как модель смыслопроизводства и ее экспрессивно-оценочная функция //  Метафора в языке и тексте. М.: Наука, 1988.
4. Арутюнова Н.Д. Функциональные типы языковой метафоры // Изв. АН СССР. Сер. лит. и язык. 1978. Т. 37. N 4.
5. Арутюнова Н.Д. Языковая метафора  //  Лингвистика и поэтика. М., 1979.