Григора Никифор. Римская история

ОГЛАВЛЕНИЕ

КНИГА ПЕРВАЯ

Дело историка. Похвала Истории. Историческая истина. Какие историки заслуживают порицания. Осуждение Андроником старшим историков, любящих злословить других и лживых. Автор делает общие замечания о своей истории (гл. 1). Начало повествования: Константинополь взят латинянами. Федор Ласкарь провозглашается в Никее императором. Алексей Комнин овладевает Трапезундом, Михаил Ангел Комнин — Фессалией и Эпиром. Латиняне разделяют между собою остальные провинции. Готовятся к походу в Азию. Терпят поражение от правителя болгар, Иоанна Асана. Балдуин взят в плен. Конец других вождей. Фракия и Македония терпят опустошение. Алексей Ангел, прежде император византийский, схвачен маркграфом Монтеферрата; с трудом освобождается; завидует своему зятю Феодору Ласкарю. Приобретает себе союзника в турке Ятатине. Антиохию осаждают турки. Быстрота движения Феодора. Ятатин выстраивается в бой и вступает в сражение. Храбрость латинских всадников и гибель их, почти всех. Ятатин убит Ласкарем. Побежденным туркам дан мир. Алексей взят в плен. Снисходительность к нему победителя. Жены Феодора Ласкаря ... ......... ... стр. 1—21.

1. Мне часто приходилось говорить с писателями, которые историческим изображением жизни людей древнего, а равно и позднейшего времени, упрочили за ними бессмертие. Слыша от этих господ уверения, будто к такому делу они были располагаемы внушением свыше, я некоторое время осуждал их в душе за неуместное честолюбие, в той мысли, что слова их — одно только хвастовство. Но впоследствии я нашел, что они говорили сущую правду, что их дело — дело поистине самого Бога, который водил их рукою, как тростию, и их произведения разве малым чем, или просто ничем не ниже этих величайших и первых произведений Божиих — неба и земли, относительно возвещения неизреченной славы Божией, сколько оно возможно. Небо и земля, как молчаливые провозвестники божественного величия, ограничиваясь каждою минутою, указывают лишь на то, о чем свидетельствует чувство; а история, как голос живой и {1} говорящий и как провозвестник, поистине одушевленный и многоречивый, не стесняется временем и как бы на картине, изображающей жизнь всего мира, показывает постоянно сменяющимся поколениям то, что было прежде их, — что люди делали в жизни испокон века друг с другом и друг чрез друга,— как когда философствовали о природе существующего мудрецы, чтo они поняли и чего нет,— какие когда встречали затруднения одни, какими милостями пользовались от Бога другие, и какие благодеяния неожиданно получали они свыше. И мне кажется, что слава от неба и земли, в соединении их с историею, становится еще славнее, и светлость, выражусь так, еще светлее. Если бы не было истории, откуда бы люди узнали, каким образом небо, получив изначала не перестающее и безостановочное движение, постоянно выдвигает пред нами солнце, луну и звезды в их стройном и гармоническом разнообразии равно как производит непрерывную смену дня и ночи, возвещая славу Божию? Каким образом опять земля, постоянно удерживая вращательное движение, сообщенное ей вначале 1 , вечно показывает постоянно остающимся на ней людям {2} то рождение, то уничтожение? Таким-то образом если не больше, то никак не меньше история заслуживает удивления от каждого, у кого есть здравый смысл. Одного мироздания, без сомнения, было бы недостаточно, чтобы кто-либо утвердительно мог сказать, что и другие поколения людей существовали прежде, сколько их было, как долго они оставались на земле, что когда сделали в жизни и какими благами в различные времена пользовались от Бога, от неба и от земли. Мало того: история своих читателей делает еще предвещателями, давая им возможность заключать по прошедшему о будущем. Опять: человека, занимающего какой-нибудь уголок во вселенной, кто снабдит сведениями о пределах земли, о концах вселенной — о широте и долготе морей, о разнообразии рек и озер, об особенностях народов и стран, о различии климатов и времен года в различных частях земли и о других бесчисленных вещах, заслуживающих полного внимания, если не одна только история? Потому-то я люблю и уважаю больше всего не тех ученых людей, которые потратили свою речь на комические драмы, на трагические представления и сценические потехи, но тех, которые, по мере сил своих, исследывали природу вещей и, собственными трудами собрав рассеянные повествования и рассказы о словах и делах людских, располагающих душу к мужеству и благоразумию, издали их в свет, к величайшей пользе по-{3}томства. Эта-то любовь и это уважение к ним и увлекли меня вслед их и расположили к тому, что я предпринял настоящий труд. А так как для историка истина тоже самое, что глаз для животного; то мы считаем необходимым прежде всего и иметь ее в виду, по двум причинам: во - первых, чтобы то, что мы предположили выдать потомкам за правило и образец, не оказалось впоследствии вредным и гибельным; — во - вторых, чтобы не подать другим повода на основании немногих неверностей смеяться над целым нашим трудом, или даже уличать нас в том, что там нет ничего верного, как то испытали на себе некоторые ученые в наше время. Проведши жизнь в решительном неведении событий, эти люди ни с того ни с сего принялись за изложение истории,— и, разумеется, не замедлили наполнить ее баснями. Чрез то лишили ее всякой цены и только доставили прекрасный случай мудрейшему царю Андронику Палеологу 1 с полною свободою острить и уличать их относительно каждого отдельно рас-{4}сказа,— тем более , что были еще в живых те люди, на которых они так много налгали. Кстати: приведу одну беседу царя, которую он вел при мне (она может быть полезна и мне при моем труде): «часто, говорил он, будучи сам с собой, дивился я, что так много есть людей, которым, при их безмятежной и ничем невозмутимой жизни, оставалось бы только уважать других и никого не следовало бы ненавидеть; между тем они готовы бранить каждого встречного и с удовольствием острят свои злые, язвительные и обидные языки; и пусть бы что нибудь подстрекало их выразить свою злость, а то — без всякой причины. Еще больше дивился тем, которые осмеливаются сплетать и бесстыдно произносить лживые ругательства на царей и на патриархов. Но больше всех я дивился тем, которые свои лживые ругательства не затрудняются излагать на бумаге; потому что брань, произносимую одним языком, подхватывает ветер и рассевает по вольному воздуху; а ругательства, начерченные в рукописях и книгах, ложатся тяжелым гнетом на тех, которые подвергаются им, так как написанное получает больше значения и остается в своей силе надолго. Не понимаю и понять не могу, для чего они решаются на это и из-за какой выгоды несутся к таким стремнинам. Если такие лживые ругательства они сплетают для удовлетворения собственной злости; то делают дурно, слишком бесстыдно и, как говорится, на свою голову, {5} так как в своих сочинениях передают времени памятники своей злости. Читателям ведь легко понять, что они вместо того, чтобы говорить хорошее и дорожить истиною, вздумали торжественно выезжать на порицаниях людей, ничем их не оскорбивших,— подобно тому, как если бы кто, имея возможность оставаться на твердой земле и проводить жизнь привольную и безопасную, пустился бы в Атлантическое море, подвергая себя его бурям и непогодам. Кроме того, представляя потомкам за образцы для подражания людей злых, они по доброй воле делаются виновными в погибели первых. Каких же стремнин 2 не заслуживает это преступление их — двойное и даже тройное! Чего они должны были бы как можно дальше убегать и удаляться, как нетерпимого в благоустроенном обществе и противного требованиям здравого смысла, и за что следовало бы им опасаться срама и изгнания из городов, как это бывало у афинян, которые исключали из судейских росписей внесенных туда незаконно и не стоивших права гражданства; за то они охотно принимаются сами, оправдываясь тем, что тоже делывалось и прежде и что это не выходит из круга вещей обыкновенных. Ведь люди любят, когда попадаются в преступлении, ссылаться на древние примеры, чтобы оттуда, как из укрепления выхо-{6}дить на тех, которые стали бы их изобличать. Итак, по этой ли или по другой причине они высказывают ругательства и лгут, в том и другом случае ошибаются. Опять: если — потому, что написанное ими останется надолго, и тогда они слишком далеко уклоняются от цели; так как полагают очень непрочные основания для своих обвинений. Или, быть может, они имеют в виду слух черни, которая находит более удовольствия в порицаниях другим, чем в похвалах, и охотнее читает о том, что было сделано дурного, чем хорошего, хотя бы то сплетено было из большой лжи, а это имело на своей стороне свет истины; и потому составляют так свою историю, чтобы ею на долгие времена потешались люди, передавая ее друг другу из рода в род. Но, верно, не представляют они пред очами ума Судии праведного; не стыдятся и людей, которые умеют судить хорошо и правдиво. — Они вредят не столько тем, кого они порицают, сколько сами себе, потому что люди здравомыслящие, составив о них дурное понятие, которое стоит всяких порицаний, всегда будут иметь их на дурном счету; а Бог, блюститель правды, отплатит им тягчайшим наказанием за их язык. Случается иногда и то, что по незнанию дела и незнакомству с событиями, о которых от кого-либо слышали, прежде, чем исследовать, имеет ли слышанное достоверность и согласно ли с истиною, или же выходит из ее пределов,— прямо пе-{7}редают это письмени и памяти, обвиняя то, что невинно, и рассказывая то, чего не было, да не могло и быть; в этом роде известны нам идеи Платона и трагелафы 1 , вышедшие в Ази ю и прои с шедшие от индийских чудовищ, что передают составители небылиц для того, чтобы озадачить слушателей. Потому-то я и намерен, сколько буду в состоянии, изобличить современных писателей в подобных вещах. Ибо это — люди и от природы не даровитые, и гражданскими делами не занимавшиеся, а потому и не могли приобресть практический взгляд на вещи и рассудительность, доставляемую жизнью. Жизнь, как мы знаем, многих людей с самою вялою натурою выводила из усыпления и пробуждала от дремоты; {8} так что они становились бойкими и переходили в разряд тех, которые отличились уже благоразумием и знанием дел и успели уже обработать свой язык в прениях по поводу государственных вопросов. Между тем писатели, о которых говорим, всю жизнь провели в четырех стенах, с молодых лет совершенно предавшись ученым занятиям и оставаясь глухими ко всему происходившему вокруг их. Впрочем не было бы лучше, если бы они и не были так преданы ученым занятиям: эти люди, которым так прилично было бы сидет в темном углу, выступили на ученую дорогу, не отличаясь природными дарованиями. Между тем успех во всякой науке и во всяком искусстве утверждается, как на основании, на природной способности. Если она сильна, то служит большим пособием для усвоения науки,— тем же, чем железо и медь для ваяния; если же слаба, то это — самая плохая помощница в деле науки и, выражусь так, вредная и коварная союзниица. Вот и эти простаки, хотя и ознакомились с наукой, однакож, при своих дарованиях слабых и тупых, дозволили себе речи лживые и полные погрешностей.— Я слыхал и от древних мудрецов, что берущиеся за перо должны подражать хорошим живописцам. Они, если и есть в оригинале какой-нибудь природный недостаток, меньше ли, или больше надлежащего какая-нибудь часть тела, стараются изображать на портрете не все в точности; но где приба-{9} вят, чтобы больше было сходства, а где убавят чтобы природный недостаток не бросался в глаза постоянно и не подавал насмешникам повода острить и смеяться. А те умницы, по невежеству, или из нелюбви к истине, не только не прошли молча и малых грехов, действительно бывших, но еще предали письмени много такого, чего никогда не бывало ни на деле, ни на словах. Таким образом они показали себя ожесточенными и заклятыми врагами истины. И подлинно, каких нелепостей не могли они допустить, принявшись писать не о том, чего были очевидцами, или о чем узнали от тех, которые сами были действующими лицами и очевидцами, но о том, что пьяным языком рассказывают наполняющие непотребные домы и что болтают и городят старухи. Но что изощрили они язык свой не ко вреду моему или замешательству моих дел, и своим оружием немного нанесли вреда моей правдивости, то показывают их сочинения, которые содержат рассеянные там и сям и похвалы мне. Это служит блестящим и очевидным оправданием мне и отклоняет от меня всякое подозрение в том, будто я говорю в защиту себя и хочу отвергнуть хотя что-нибудь справедливое,— причина к такому подозрению явно уничтожена. Нет, к этому побуждает меня любовь к истине и жалость к обиженным; — я не могу равнодушно терпеть ни того, чтобы истина была пренебрежена, ни того, чтобы других обижали {10} несправедливо. Людям, имеющим столько свободного времени и однажды навсегда посвятившим себя ученым занятиям, следовало бы все обстоятельно исследовать и разобрать. Я не говорю, чтобы все, что написано у них, было ложно. В этом неудобно было бы упрекнуть даже тех, которые хвастают, что видели истоки Нила, или распространяются в описании а нтиподов. Но так как эти господа наговорили много ложного и в разнообразных видах, а того, на что можно найти много еще живых свидетелей, высказали очень немного; то мы, руководясь истиною, смело изобличим их». Дошедши до этого места своей беседы, царь распространился в обличениях, приводя в свидетельство своих слов тех, которые сами были действующими лицами событий, изображенных тем или другим писателем в искаженном виде и несогласно с истиною. Но мы откладываем дальнейшую речь его до другого времени, когда и нам придется излагать повествование о том же самом; а предположенную историю начнем со взятия царствующего города, которому, увы!— он подвергся от латинян 1 . То, что сделано было раньше наших времен, но что передано нам людьми, которые гораздо старее нас, мы расскажем вкоротке; частью потому, что много о том сказано и другими, частью и потому, что {11}опасаемся допустить какую-нибудь погрешность в истории; а то, чего мы были очевидцами, попытаемся изложить с возможною отчетливостью и обстоятельностью.

2. По взятии Константинополя латинянами, римское государство, подобно большому кораблю, который не в состоянии бороться с порывами ветра и морскими волнами, распалось на множество обломков и частей. Один управлял одною, другой другою частью, кому как посчастливилось, пока наконец Феодору Ласкарю не удалось быть провозглашенным 2 в цари в никейской митрополии, на тридцатом году жизни. Тогда одни, уступая силе, другие по доброй воле подчинились ему, кроме, однакож, Алексея Комнина 3 , имевшего у себя под властью Колхиду, и еще того, который в Европе управлял Фессалией и областью, названной древним Эпиром,— разумеем Михаила Комнина, из дома Ангелов 4 . Удаленные на огромное расстояние от столицы, находясь, можно сказать, на диаметрально противоположных концах государства и много полагаясь на естественные укрепления, они смело приобрели себе владения и закрепили их за собою до настоящего времени, передав их, как какое-нибудь {12} отцовское наследство, своим детям и внукам. Стояло весеннее время, когда латиняне взяли столицу. Они разделили ее между собою на три части: одну получил Балдуин, граф Фландр ский, другую Людовик, граф блезенский 5 , третью маркграф Монтеферрата. Пocледний один объявлен был королем 6 Фессалоники и окрестных мест, а царем был провозглашен Балдуин. Он немедленно же отправился на западные города, рассеянные около Фракии, и в самое короткое время покорил их все. А маркграф Монтеферрата, дошедши до Фессалоники и овладев ею, очень легко, как пламень, оттуда разлился по всем лежавшим впереди селам и городам, пока не вторгся в самый пелопонесский полуостров. Так успешно в этом году шли дела латинян. На следующий же год они начали грезить о том, чтобы напасть и на восточную часть империи и покорить себе все, там находящееся, чтобы у римлян не осталось никакой надежды восстановить свое царство. С наступлением весны, латинские войска стали уже готовиться и к переправе на востоке с Балдуином. Очень может быть, что они и переправились бы, и истребили бы послнедние остатки римлян; если {13} бы, подобно неожиданному удару грома, не поразила их и не сдержала их движения весть о болгарском восстании. Брат и преемник Асана 1-го Иоанн, составив строй из всех, бывших под его властью болгар и прибавив к ним немалое число наемных скифов, расположенных по северным берегам Истра, нашел это время очень удобным для того, чтобы напасть на фракийские села и города; так как римляне находились в большой тревоге и смятении, а латиняне были озабочены слишком важными делами. Потому-то вынужденные такою крайностью, Балдуин и те, которые разделили с ним империю, сочли нужным обратить все войска назад и ускоренным шагом выдвинуть их на равнину Орестиады. Здесь вступили в бой многочисленные войска с той и другой стороны, и произошла страшная резня, потому что все дрались и отважно, и долгое время. Наконец болгары отступили, — не знаю, потому ли, что не могли долее выдерживать тяжелого вооружения латинян, или потому, что хотели по обычаю заманить их в засады; последнее вероятнее 1 . Когда преследование простерлось уже далеко, из засад выступили скифы; как-будто по со- {14} глашению с ними обратились назад и болгары; окружив врагов, сверх всякого ожидания, они бросились истреблять их без милосердия стрелами, копьями, мечами, и землю покрыли кровью и трупами. Латинян было убито множество, потому что при тяжести вооружения они не могли на частые натиски, быстрые обороты и легкие движения скифов отвечать тем же. Скифы некоторых взяли заживо в плен; в числе их был взят и Балдуин. Людовик, граф блезенский, остался на поле битвы. Дукс Венеции Генрих Дандоло с горстью людей спасся бегством, но и он чрез несколько времени умер от ран, полученных в сражении 2 . Между тем толпы болгар и скифов 3 , захватив богатство и добро латинян — лошадей и блестящие повозки, бодро двинулись вперед, не встречая уже себе сопротивления ни в ком. Поэтому одни фракийские города добровольно отдались Иоанну; большая же часть из них была взята силою, разграблена и разрушена с их стенами до основания. Так беспрепятственно прошел Иоанн все места до Фессалоники и Македонии, — и из сел, городов и крепостей сделал почти, как говорится, скифскую пустыню. {15}

3. Между тем царь Алексий, испугавшись латинян и тайно убежав из Византии, блуждал по Фракии; потом схваченный маркграфом Монтеферрата, лишенный всего богатства, какое имел при себе, и пущенный нагим, долгое время бродил около Ахайи и Пелопонеса. Наконец услыхал, что его зять по дочери Феодор Ласкарь воцарился в восточной части империи, и что ему принадлежат уже не только Вифиния и приморские необширные области, но он простерся уже далеко в средину материка и образовал очень обширные владения, начинающиеся с юга от Карии и реки Меандра и простирающиеся к северу до Галатийского понта и до самой Каппадокии. Но при этом не вознес он благодарственных рук к благодетелю и человеколюбцу Богу, который укротил бурю многоначалия и, сверх всякого ожидания, открыл спасительную пристань тем из римлян, которые уцелели от невзгоды и волнения, произведенных латинянами, и ему самому подал успокоительную надежду и отдых после продолжительного скитальчества и больших трудов. Нет,— такой оборот дел он принял с неудовольствием, весь отдался зависти и недоброжелательству, и, коротко сказать, стал собираться с силами для битв и пролития родственной крови. И вот переправляется он Эгейским морем в Азию, тайком пробирается к правителю турков Ятатину, проживавшему в то время у города {16} Атталова 4 , является к нему жалким и униженным просителем, умоляя восстановить его в царском достоинстве, напоминает ему старинные дружеские отношения, когда-то существовавшие между ними, и, заливаясь слезами, трагически изображает свои недавние бедствия; ко всему этому обещает горы золота. Варвар, увлекшись обещаниями денег и возмечтав, что из войны с чужеземцами извлечет много и других выгод, немедленно собирает свои войска и отправляет к царю Феодору послов с страшнейшими угрозами. Тот поначалу сильно было смутился от такой неожиданности, но потом скоро оправился, возложил надежды на Всемогущего, и отпустил послов ни с чем. Между тем принялся за дело, и собрал войско, которое, конечно, если брать в расчет численность, было гораздо слабее персидского, потому что не равнялось и части его, но, в соединении с вышнею божественною помощью, было несравненно сильнее. Итак, варвар, поднявшись с пехотою и конницею, прибыл к Антиохии на Меандре и, обложив ее, начал осаду, расчитывая, что, если овладеет этим городом, то легко потом покорит и другие города, которые составляют римское царство. Он вел с собою и царя Алексея, чтобы легче достигнуть того, что имел в виду. Царь же не счел нужным оставаться на месте в ожидании нападения варваров, чтобы чрез то {17} не ободрить их (так как они, конечно; сделались бы отважнее, если бы, овладев Антиохиею, нагрузились там добычею и воспользовались этим городом, как неприступною крепостью, против римлян); но с возможною поспешностью двинулся на них, имея при себе войска не более двух тысяч всадников, людей отборных и, без преувеличения сказать, рвавшихся в бой; в числе их было, говорят, восемьсот наемных латинян. На третий день он прошел горные теснины Олимпа, которые тянутся на далекое расстояние и составляют границу между Вифинией и обеими Фригиями, отделяя первую к северу, а последние оборачивая к югу и открывая их южному ветру. Отправившись отсюда, на одиннадцатый день он переправился чрез Каистр, — и его неожиданный приход так сильно поразил варвара, что тот сначала не мог разобрать, во сне или наяву он услыхал об этом обстоятельстве. С ним случилось тоже, как, если бы лев, лишенный когтей и зубов, осмелился пуститься в стадо медведей и волков. Перс знал, что римское царство в самое недавнее время раздробилось на тысячи частей и что одни из римлян рассеялись там и сям, другие пали под мечом латинян, и от них осталось или ровно ничего, или очень мало, так что их едва ли достало бы для одного таксиарха 1 . Поэтому он пришел в решительное {18} недоумение, и то называл грезой весть о приходе царя, то приписывал смелость и быстроту его похода необдуманности и легкомыслию. На деле оказалось однакож совсем не то; и случалось не раз, что небольшая опасность разрешалась большим несчастьем, если на нее не обращено было внимания, и малые войска, действуя быстро и решительно, легко одолевали большие и многочисленнейшие, при их беззаботности и непредусмотрительности.

4. Итак, собрав все свои войска, немного меньше 20,000, вооруженных пращами и стрелами, равно как копьями и мечами, и, выстроив их в боевой порядок, стал он ожидать нападения царя. Правда, он был недоволен местностью, потому что она была узка и тесна для конницы, и столько же представляла удобств для малого войска, сколько неудобств для большого; однакож ждал. Восемьсот царских латинян, сомкнув ряды, прежде всего разорвали средину неприятельской фаланги, ударив на нее с необыкновенною силою, и пробивались вперед до тех пор, пока не проникли до самого хвоста неприятельского. Потом обратились назад, и так превосходно повели дело, что персидским пращникам и стрелкам ничего нельзя было сделать, потому что те неслись сплошною массою, рука с рукой. Но и бывшие при царе воины не дремали; схватившись с неприятелями отдельными отрядами, они дрались, как люди храбрые и доблестные, пока наконец неприятели единодушно, с кри- {19} ком не бросились на латинян и не окружили их; правда они много пролили своей крови, но зато почти изрубили (латинян), так как их стороне давала перевес численность воинов. Затем схватились они и с нашими, и одних положили на месте, а других обратили в бегство. Между тем предводитель турков, султан Ятатин, оставив и минуя всех, искал самого царя, и силою открыв себе к нему дорогу, гордый силою и громадностью своего тела и грозный, как какой-нибудь ликтор, нанес царю тяжелый удар по голове. Царь не вынес; у него закружилась голова, и он упал с лошади. Но не того хотел Бог, определивший однажды воскресить умершее римское царство; он извел царя из тинистого рва унижения и поставил его ноги на камне. Царь, упав с лошади, как мертвый, неожиданно поднялся, полный какого-то воодушевления и вдохновения, и сверх всякого чаяния, обратил гибель на голову самого варвара. В одно мгновение, обнажив свой меч, он без труда подкашивает передние ноги у лошади варвара, сбрасывает с нее седока султана, отрубает ему голову и, воткнув ее на копье, показывает варварским войскам. Этим обстоятельством положено начало спасению и восстановлению римской империи, при содействии Бога, совершающего все, превышающее силы человеческие. Варвары, объятые трепетом и ужасом, пустились в рассыпную, перегоняя друг друга. А царь, чудесно спасшись от {20} столь больших опасностей и еще чудеснее одержав победу, с трофеями вступает в Антиохию, воссылая Богу благодарения из глубины души. Варвары немедленно отправлют к нему послов, просят мира и получают, но не на тех условиях, которых они желали, а на тех, которые угодно было царю предложить им. Царь схватил и тестя своего, царя Алексея, находившегося с неприятелями и, отправив его в Никею, облек в монашескую одежду. Затем он заботливо доставлял ему все необходимое. Между тем, по смерти супруги, он вступил во второй брак с сестрой царствовавшего тогда в Византии Роберта. Впрочем жил с нею недолго и не имел от ней детей, потому ли что от природы она была бесплодна, или не наступило ей еще время деторождения, как последовала смерть царя. Он прожил с этой супругой только три года.

1 ?? ? ? ? ? ??????? ?????? ????? ?? ??? ? ?????? ?? ???? ? . Вольфий при этих словах делает догадку, что Григора разумеет здесь или неподвижность земли — ???????? , так как она считалась некогда неподвижным центром вселенной, или смену времен года, при которой земля то остается обнаженной и бесплодной, то делается цветущей и покрывается плодами,— подобно тому как Фортуна и Луна называются постоянными при своей подвижности.

1 Т. е. Андронику старшему, о котором Григора говорит, что он имел ??? ? ? ? ??????? . Такой отзыв и идет гораздо более к Андронику старшему, при котором Григора пользовался особенным значением, нежели к младшему. Но о наких историках здесь дело идет или к кому особенно относится обличительная речь имп. Андроника, это по ее содержанию определить нелегко; разве разуметь здесь Георгия Пахимера, который в последней части своей истории говорит о делах Андроника старшего, по-видимому, но с большим расположением к этому императору и который свой труд кончил в его царствование, на 80-м году его жизни, как сам свидетельствует (кн. 13, гл. последн.). Ducang.

2 Здесь не мешает припомнить знаменитую Тарпейскую Скалу у древних римлян, с которой многие имели несчастье быть брошены стремглав.

1 Многие думали, что трагелафов никогда не существовало, отчего у греков вошло в обычай в простонародье называть это животное ???' ? ??? ? (никто или ничто), как свидетельствуют Стефан и Этимолог в ????? ?. Однако же о трагелафе упоминается не только в законе Моисеевом, где (Второз. 14, 5) в еврейском тексте стоит (ассо), а в греческом и в Вульгате — ?????????? , tragelaphus; но и в книге Иова (39, 1), где по-гречески переведено так: ? ???? ???? ? ??????? ?????????? ??????, Олимпиодор в этом месте слово ?????????? объясняет словом ???????? и на поле — ?? ????? . Августин: tragelaphus, compositum ex hirco et cervo animal. Трагелафа указывают нам — Диодор (I. 2) в каменистой Аравии, Плиний (I. 8, с. 33), Солин (с. 22) и Исидор (Origin. I. 12, с. 1)— около Фазиса, и наконец Философ (Hist. animal. I. 2, с. 1) — у арахотян. Но как другие по козлиной бороде называют это животное ?????????? , так Философ по лошадиной гриве называет ???????? . Лукиан в Tragopodagra относит даже трагелафа к животным, которые полезиы против подагры: ?????? ? ????? ???????? ?, ??????? . Даже в настоящее время трагелаф встречается чрезвычайно часто в Германии, особенно в горах Миснии и Богемии (Hofm. lexic.). Tragelaphe — арденский олень (Французск.-русск. словарь Эртеля. 1841 г .).

1 Константинополь взят латинянами в 1204 г ., 12 апреля, во вторник на шестой неделе в. поста. Ducang.

2 В 1205 г ., потому что он царствовал 18 л ., из которых последнее упадает на 1223 г ., как известно из Cod. MS. Beg. 2731, fol. 46. V (Vid. ann. Boivini).

3 Названного Великим, внука тирана Андроника Комнина, по его сыну Мануилу. Ducang.

4 Он назывался также Михаил Ангел Комнин и был побочным сыном севастократора Иоанна Ангела. Ducang.

5 Блезы (Bloys или Blois) — графство и красивый город при р. Лигерис (Лоаре); в нем обыкновенно жили цари. Hofman. lexic.

6 В тексте стоит ? — Rex. У гордых константинопольцев слово ? значило меньше, чем ?????? ?. Рексом они называли и западного императора и вообще каждого государя, исключая одного болгарского, которого, как и своего константинопольского, называли ?????? ?. (Uid. glossar. Meursii ).

1 То же самое рассказывает о татарах Uincentius Beluacensis I. XXX, с. LXXXI: cum adversariorum fortitudini se praevalere posse non credunt, ante illos fugiunt, et quasi se ab illis fugari faciunt. Cumque illi armati Tartaros inermes diu inseculi fuerint, ac prae gravitate armorum et viae longitudine lassati jam non amplius sequi potuerint, tunc Tartari super equos recentes ascendentes, se super illos convertunt, et in eos capiendo et occidendo insiliunt. Ducang.

2 Генрих Дандоло и не участвовал в сражении с болгарами, как пишет Никита, и не умер от полученных в этом сражении ран, как говорит Григора. Вернее говорить Акрополит ( n . 13), что «занимавший место дукса Венеции находился тогда в Константинополе». Uid. Uillharduin. n. CXCIII. Ducang.

3 Этих скифов Вильгардуин называет команами. Где жили скифы команы, объясняет Григора во 2 кн., 2 гл. Ducang.

4 См. Ник. Хон. т. I, стр. 336, 47.

1 Начальник батальона или роты.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел история