Бисенбаев А. Другая Центральная Азия

ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава I. Центральная Азия: единство в многообразии

"Над Средней Азией висела до сих пор
какая-то таинственная завеса".
(Чокан Валиханов. Очерки Джунгарии)

В течение длительного времени цивилизационное единство народов Центральной Азии стало общим местом в большинстве научных трудов и политических оценок. Практически все современные лидеры Казахстана, Узбекистана, Кыргызстана, Туркменистана и Таджикистана, особенно во время региональных саммитов, подчеркивают общность истории и языков, происхождения и традиций, культуры и экономики. Основной тенденцией, отвечающей духу времени, многочисленные авторы считают интеграцию, в том числе и в Центральной Азии. Более того, само определение места Центральной Азии в мировой истории несет в себе политический подтекст. В частности, совсем недавно фактически все лидеры государств Центральной Азии называли свои страны "мостом между Западом и Востоком". И это местоположение должно было указывать на возможность универсального восприятия достижений обеих частей света.
Ещё совсем недавно история Центральной (тогда - Средней) Азии рассматривалась как неотъемлемая часть истории СССР. Теперь пришло осознание того, что все-таки достаточно "оснований для рассмотрения Центральной Азии как типа локальной цивилизации" [2]. Более того, коллектив кыргызских ученых сделал вывод о том, что "Центральная Азия относится в большей степени к Востоку", но все-таки "сумела выработать собственное цивилизационное пространство" [3]. Авторы считают, что центральноазиатская цивилизация вобрала в себя две составляющие - цивилизации кочевников и оседлых земледельцев [4]. При этом центрально-азиатский регион является частью исламской цивилизации.
Это признание является прогрессивным шагом. Признание особенностей - важная часть самооценки. Но нужно идти дальше, так как остановка на отдельном этапе исследования, вскрытие только первичного слоя идеологических мифов ведет к новому застою.
Современные оценки истории, состояния, перспектив региона носят самый разнообразный характер. Некоторые из них имеют характер изложения мифических представлений, а то и совсем далеки от истинного знания. Например, К. Плешаков пишет: "Занятная вещь: в Центральной Азии - вакуум централизма. Пространство, "привыкшее" быть объединенным (не важно, Чингисханом, Тамерланом, Александром II или Сталиным), раздроблено на пять государственных формирований. Границы между ними в советское время порой прочеркивали по линейке (например, между Казахстаном и Узбекистаном к западу от Арала). Этносы региона перемешаны. Четыре из них - родственные друг другу тюрки. Экономики Центральной Азии монокультурны. Надежды на "лучшую жизнь" основаны исключительно на экспорте (на Запад) природных ресурсов - в основном нефти и газа, но еще и золота, наркотиков, меди и прочего. Выражаясь ученым языком, в Центральной Азии сложилось "протоимперское пространство". Попросту говоря, регион готов к объединению неким гегемоном" [5].
Приблизительно аналогичный подход имеют и некоторые современные политологи, специализирующиеся на ситуации в новых независимых государствах. Политическая конъюнктура определила отношение к государствам Центральной Азии как системе "N-станов", имеющих общие экономические, политические, социальные основы и единое цивилизационное происхождение, а также близкие по своему типу политические режимы и экономическую политику. На этой основе события в Узбекистане весьма легко экстраполируются на Казахстан, а режим в Туркменистане ничем не отличается от таджикского или кыргызского. За десять лет сформировалось достаточно большое число штампов, которые никак не поднимают завесу над реальными процессами. Об этом в частности говорит Р. Абазов: "В советологии мы рассматривали одинаково процессы, происходящие в бывшем Советском Союзе, и процессы в Центральной Азии, в частности. Но реалии не всегда соответствовали идейным конструкциям, которые мы пытались объяснить" [6].
Две мощные идеологические основы, два "великих" критических потока западной политологии сегодня определяют единство оценок, происходящего в Центральной Азии.
Во-первых, после радужных оценок, которые давали западные интеллектуалы советской системе в 20-30-е годы, той мощной критики капитализма в период "бунтов" 60-х годов ХХ века, пришла целенаправленная критическая волна тоталитаризма советского типа. Естественно, что в постсоветский период традиция сохранилась. Немаловажным фактором стало то обстоятельство, что противостояние М.Горбачева и Б.Ельцина проходило на фоне критического отношения к действиям обеих сторон так называемого "агрессивно-послушного большинства" Съездов советов народных депутатов, состоящего, по мнению политологов и далеких от политики людей, из представителей восточных национальных республик. Стремление представителей республик советской Средней Азии сохранить Союз в любой приемлемой форме, затмевало то, что не могли или не хотели увидеть их критики. Первым и главным для них было желание именно реформировать союз республик, демократизировать отношения в нем и на этой основе сохранить единство. Они ясно представляли себе последствия противостояния Центра и России - крах всей системы СССР, разрыв хозяйственных связей, обострение межэтнических отношений, прорыв огромной массы конфликтного потенциала.
Для преимущественно аграрных и сырьевых республик, находящихся рядом с воюющим Афганистаном и вдали от мировых центров экономического роста распад СССР в те годы означал новую экономическую и политическую изоляцию. В те же годы большинство российских и западных аналитиков предсказывали экономический и политический крах для этих республик. И эти суждения были известны, более того, они активно тиражировались демократическими изданиями.
Но в пылу полемики эта сторона оказалась в тени. В очередной раз произошла подмена понятий. Стремление сохранить тоталитарное наследие автоматически закреплялось в оценках Запада за представителями восточных республик. Те же, кто выступал за разрушение Союза, считались демократами. При этом полностью игнорировалось то обстоятельство, что шла борьба не за сохранение СССР, а за создание принципиально иной системы отношений между его субъектами, за реализацию идеи реформирования, демократизации отношений между республиками обновленного Союза государств. Таким образом, негативные оценки, помноженные на "исламскую" и "азиатскую" историю позволяли достаточно "твердо" относить центрально-азиатский регион к бесперспективным, а застой и упадок считать клеймом этих стран. Все факты и процессы, которые не укладывались в эту схему, попросту игнорировались.
Во-вторых, сыграл свою роль феномен возрождения национального духа и религиозности, который считался вполне демократическим в "христианских" республиках. Аналогичный процесс в "исламских" государствах СНГ воспринимался как новое вхождение их в орбиту исламского фундаментализма. В частности, российские исследователи отмечали, что "отечественное исламоведение и в первую очередь публицистика на исламские темы, ориентированные в целом на политическую конъюнктуру, сформировали в нашем обществе одностороннее, негативное отношение к теории и практике ислама" [7].
Еще более серьезный вклад в коллективный портрет центральноазиатских государств внесли западные исследователи, которые видели в распаде СССР только расширение исламского мира. Для них не было понятия исторической альтернативы. Они обреченно пугали обывателя образом мусульманского фундаменталиста, размахивающего похищенным или перекупленным в Казахстане ядерным оружием.
В течение нескольких лет шла дискуссия о том, какую модель выберет Центральная Азия - светский путь Турции или фундаментализм иранского типа, хотя это было совершенно непонятно для реальных специалистов, а тем более для прагматиков, стоящих у власти. Тем не менее, данная дискуссия активно использовалась правящими группами для решения сугубо реальных задач - установления дипломатических отношений с ведущими странами мира, получения кредитов, гуманитарной помощи, включения в различные международные программы и т.п.
Процесс осознания принадлежности к иному типу цивилизации, нежели советской, происходил на всем пространстве СНГ. Украина и страны Балтии заявляли о себе как об исторической части Европы. Немаловажную роль сыграла популистская риторика и действия правительства Е. Гайдара, которое стремилось отцепить от российского локомотива азиатские республики и на всех парах вывести Россию в Европейский Союз. Но Европа четко очертила свои границы, дав ясно понять, что Россия по-прежнему занимает особое место в мире. В результате этого поворота начался поиск российской идентичности в концепции евразийства.
В самой Российской Федерации происходил аналогичный процесс. Например, казанские идеологи заявили о существовании особой Волго-Уральской цивилизации и необходимости создания Волго-Уральского штата. Этот ареал с населяющими его народами - татарами, русскими, башкирами, чувашами, мордвой, марийцами, удмуртами и др. - был объявлен гомогенным и отличающимся от России сообществом, в пределах которого административные границы между территориями признавались условными [8].
Соединение этих подходов породило новый феномен - теоретическую модель сочетания исламизма (от умеренного до фундаментального) с постсоветским тоталитаризмом. Данный подход, заманчивый с точки зрения своей новизны и сенсационности, абсолютно не отвечал сути происходящих событий. Вместо серьезного анализа происходящих процессов возобладала политическая и политологическая конъюнктура, основная направленность которой и придала дополнительный импульс критическим оценкам в отношении стран региона.
И этот подход удивителен хотя бы тем, что западные интеллектуалы в течение двадцатого века страдали распространенной болезнью - идеализацией самых одиозных режимов. Например, ревностная поддержка советской системы достигла апогея в период, когда страна жила в наихудших тоталитарных условиях, а сталинский террор приобрел ужасающие масштабы, когда в стране шли показательные судебные процессы и миллионы людей голодали. Точно также преклонение перед коммунистическим Китаем проявлялось ярче всего в период безумных кампаний Мао, в том числе культурной революции, оплаченной колоссальными материальными и человеческими потерями. Ни в том, ни в другом случае объективная реальность не повлияла на формирование отношения к этим государствам и их политическим системам" [9].
Стремление избавиться от этой болезни привело к определенной доле романтизации процессов, происходящих в постсоветской России. Демократическими стали называть любые явления, которые хоть в чем-то были сходны с либерализацией. При этом достаточно часто даже те меры, которые никак нельзя было назвать демократическими, наперекор очевидному, считались таковыми. Например, расстрел танками избранного российского парламента, демонстрировавшийся по мировым телевизионным каналам, трактовался как разгром последнего оплота прежней тоталитарной системы.
В то же время сложные процессы государственного строительства в среднеазиатских государствах с обреченной неизбежностью преподносились как откат к тоталитаризму, а образ центрально-азиатских государств формировался как негативный, антидемократический.
Сказалась и пропагандистская инерция периода перестройки, когда тема коррупции в центрально-азиатских государствах должна была отвлекать внимание общества от очевидных просчетов союзного руководства. Неудачи толкали М. Горбачева и новых демократов к формированию собирательного образа "тормоза перестройки", частью которого и стали восточные республики. Широко разрекламированные антигуманные акции милицейских бригад Гдляна и Иванова оставили о себе недобрую память в Узбекистане. Отсутствие реальных результатов в борьбе с коррупцией компенсировалось массированной пропагандистской акцией, которая внесла свой вклад в сформированный образ феодально-байских, погрязших в коррупции республик, разделенных на клановые группировки.
Естественно, что в ряде случаев новые независимые государства страдают старой болезнью. Еще в послевоенный период в независимых государствах третьего мира несостоятельность новых режимов, отсутствие прогресса и улучшения жизни населения объяснялись не коррупцией и некомпетентностью правящей элиты, а наследием колониализма. Этот же первородный грех существует в государствах постсоциалистического мира, когда все негативные явления связываются с "тяжелым наследием тоталитарной эпохи".
Аналогичные объяснения, которые звучат более современно из-за ссылок на негативное влияние глобализации, невозможность честного и открытого проведения массовой приватизации, неизбежные нечистоплотные методы первоначального накопления капитала, сращивание части государственного аппарата с преступностью, в том числе и организованной, в ходу и сегодня.
Определенный резонанс негативные оценки получают после ознакомления западных экспертов с публикациями фрондирующих центральноазиатских интеллектуалов. Но дело в том, что центральноазиатская "интеллектуальная оппозиция" унаследовали традицию русской интеллигенции с ее обособленностью от политики, неопытностью, предрасположенностью к великим и малым иллюзиям, которые расходятся с реальностью. "Великий" лозунг "настоящая интеллигенция всегда к оппозиции к власти" вызван тем, что она боится обвинений в "пособничестве далеко не безупречному правительству... Неспособность выработать нормальные отношения с властью предержащей заставляет интеллектуала вставать по любому поводу в позу отчуждения". Для обеих групп интеллектуалов эта "вынужденная мораль отчуждения", возможно, - наиболее очевидный источник политических просчетов и ошибок восприятия реальности" [10].
Но нельзя также и преувеличивать степень накала противоречий, исходя из политических заявлений участников политического процесса. Заявления могут носить самый радикальный характер, а единство оппозиции подчеркиваться на каждом шагу. Но мы должны помнить, что "от символов к поведению и обратно длинный путь, и не всякая интеграция основана на символах" [11].
Более того, большинство критиков существующих режимов предпочитает ограничиваться отдельными заявлениями, публикациями и осуждениями. Но никак не политическими действием, которое требует серьезных затрат времени, сил и не приносит немедленных результатов.
Приверженность готовым схемам находит свое отражение в описании западными аналитиками ситуации в различных регионах бывшего СССР. В частности, В. Бажанов, анализируя позиции американских исследователей развития политических процессов в Татарии, обращает внимание на то, что "авторы настолько загипнотизированы перспективами "дезинтеграции России по сценарию, схожему со сценарием распада СССР", что как бы не замечают ничего, кроме действия дезинтеграционных механизмов, которыми, понятно, не ограничивается пестрое полотно политических процессов в Поволжье. При этом сам предмет исследования не вполне четко представляется. Так, один из стажеров Министерства обороны США, изучавший Татарию, пишет, что ее территория в 3 (!) раза превышает территорию всех Прибалтийских республик" [12].
На этом огромном переплетении мифов и далеких от реальности теоретических схем создан новый образ Центральной Азии, как группы государств с разной скоростью погружающихся в тоталитаризм. Отличительными чертами нового мифа об этих странах и народах являются утверждения о неприспособленности к рыночным отношениям, глубоких корни религиозного фундаментализма, застойности экономической жизни, чрезмерной приверженности патриархальным отношениям и постоянной борьбе между различными клановыми группировками.
Такой подход вызывает возражение, в первую очередь среди специалистов, которые имеют давний опыт изучения народов и государств центральноазиатского региона. Естественно, что многие проблемы существуют. Также как и все новые государства центральноазиатские страны подвержены коррупции, существует борьба элит за передел собственности, слабо влияние общества на принятие государственных решений, малочисленен средний класс, не находят своего выражения в парламенте и партийной системе интересы социальных групп. Это - болезни общие. И страны имеют разный опыт их лечения.
Но когда эти проблемы объявляются присущими только странам данного региона можно говорить об отходе от науки и переходе к политике. И здесь сказывается высокомерие в оценках помноженное на нежеление углубиться в серьезную аналитическую деятельность. Приложение простых и апробированных схем к региону и получение заведомо определенных выводов к сожалению, стало нормой многих публикаций.
Противников схематичного подхода достаточно много. Они указывают на существующие различия внутри региона, которые определяют сегодняшние реалии. Например, Г.Ю. Ситнянский, научный сотрудник отдела Средней Азии и Казахстана Института этнологии и антропологии РАН критикует позицию М.Б. Олкотт: "В 2001 году Московский центр Карнеги выпустил брошюру Марты Брилл Олкотт "Двенадцать мифов о Центральной Азии". Брошюра посвящена десятилетию независимости государств региона и является вторым изданием работы 1996 года (тогда государства Центральной Азии отмечали свое пятилетие). Брошюра анализирует двенадцать наиболее распространенных, по мнению автора, заблуждений относительно ближайшего будущего народов региона. По большей части, с авторской критикой нельзя не согласиться: мифы действительно являются мифами, реальное положение дел иное. Однако при внимательном прочтении работы нельзя не заметить, что Марта Брилл Олкотт в значительной мере сама оказалась в плену еще одного, тринадцатого мифа - о том, что вся Центральная Азия представляет собой некое единое цивилизационное, этнокультурное, геополитическое целое, и именно так этот регион следует рассматривать и под этим углом надо анализировать положение дел в настоящем и будущем. Между тем, центральноазиатский регион четко делится на две части. В советское время такими двумя частями считались Казахстан и Средняя Азия, рассматривавшиеся порознь (и до сих пор российские этнографы вместо "Центральная Азия" предпочитают говорить "Средняя Азия и Казахстан"). Однако и эта точка зрения ошибочна, по крайней мере, по двум причинам. С одной стороны, довольно обширная - размером с любое из среднеазиатских государств - часть Юго-Западного Казахстана (я имею в виду Кзыл-Ординскую и Чимкентскую области) исторически тяготеет скорее к Узбекистану. С другой стороны, по крайней мере, Северная Киргизия по своим географическим, геополитическим, этнокультурным и прочим параметрам тяготеет, скорее, к Казахстану, чем к Средней Азии. Поэтому при делении центральноазиатского региона необходимо выделить две части: Евразийскую степную казахско-киргизскую и среднеазиатскую оседло-мусульманскую. Границу между ними очень условно можно провести по линии: южная граница Казахстана между Каспием и Аралом - Аральское море - немного восточнее Сырдарьи - горы Каратау - гора Манас - границы между Чуйской, Таласской и Нарынской, с одной стороны, и Ошской и Джалал-Абадской, с другой стороны, областями Киргизстана" [13].
В публикациях С. Панарина также утверждается, что в регионе господствует тенденция к утверждению авторитарной модели политического развития в форме светского унитарного государства. Правда автор уже признает, что о господстве этой тенденции пока можно говорить только применительно к Узбекистану и Туркменистану, в то время как в Кыргызстане и Казахстане сохраняется убывающий потенциал демократического политического развития [14].
Смешение в одну цивилизацию кочевников и оседлых народов присуще для некоторых историков Центральной Азии. Данный регион в истории, во всяком случае, российской и советской всегда объединялся в единое понятие. Но, с другой стороны, это объединение всегда имело подспудную оговорку. Например, совсем недавно мы жили в регионе, который не случайно назывался - Средняя Азия и Казахстан. И эта особенность Казахстана проявлялась в другой идеологической установке, - кочевники стояли на низшей ступени развития. Тем более что их устройство не укладывалось в марксистскую систему формаций. А. Тойнби в своем перечне отнес кочевническую цивилизацию к задержавшимся в развитии. Но он делает важную поправку, объясняя критикам, "что если бы использовал выражение "примеры задержки" вместо "задержавшиеся в развитии цивилизации", я бы избежал этой критики и мне не пришлось бы оправдывать позицию, которой я пытался придерживаться в этой главе. На деле только одна из моих так называемых "Задержавшихся в развитии цивилизаций", кочевническая, действительно квалифицирована так, чтобы носить метку "цивилизация"; и кочевническая цивилизация находится в классе сателлитов" [15].
Внимательное изучение региона приводит к пониманию того, что в нем существуют цивилизационные границы. И поиск особенного, частного, сугубо индивидуальных черт не является чем-то особым, эта тенденция общемировая. Детальное и глубокое изучение истории, свободное от идеологического диктата, обнаруживает тенденцию изучения цивилизаций, культур и субкультур, которое ведет к поиску не столько общего, сколько различий между ними. Более того, тенденция поиска идентичности ведет к переосмыслению прежних оценок, к выделению локальных цивилизаций.
"Явственно обнаружилась планетарная взаимосвязь самых разных аспектов и проявлений культуры. Вместе с тем локальные цивилизации самоидентифицируются и противостояние между ними по видимости усиливается. Новое заключается в том, что столкновение этих двух тенденций сейчас опасно обострилось. Однако указанные противоречивые тенденции своими корнями уходят в далекое прошлое народов" [16].
И эта тенденция поиска этнической, цивилизационной идентичности после почти векового пребывания в тоталитарной системе, отрицающей любую идентичность, вполне естественна.
В регионе существует две цивилизации - кочевая и оседло-земледельческая. Естественно, что они не могут не быть во взаимодействии друг с другом. Взаимоотношения кочевых и оседлых народов таковы, что "кочевники в принципе не могут жить совсем изолированно от оседлых народов, - будь то высокоразвитые цивилизации или же культуры, не достигшие этой стадии развития. Контакты с земледельческими культурами могут ослабляться или усиливаться, а временами и ненадолго прерываться. Это зависит от процессов, протекающих внутри кочевого общества, и в целом соответствует пульсирующему ритму его развития [17].
Такой симбиоз не отрицает главного - глубинных различий в основах двух цивилизаций, которые оказывают серьезное влияние и на современные процессы.
Историческое и культурное наследие, традиции политической жизни определяют и разный подход к современным проблемам. И на этой основе в регионе формируется новый клубок противоречий. В частности, кыргызский исследователь Н. Омуралиев выделяет, наряду с конфессиональными, межэтническими, территориальными и внутринациональными и цивилизационные конфликты. К этим конфликтам он относит не только известное этнокультурное и этнопсихологическое различие в образе жизни азиатских и европейских народов, но и цивилизационные противоречия по различиям в образе жизни оседлой, земледельческой и кочевой, скотоводческой цивилизаций, в рамках, например, родственных тюркоязычных народов [18].
Мы не можем не считаться с мощным воздействием интеграционных процессов, расширением глобализации, которые касаются и стран региона. Но нельзя не видеть и того, что существующие в настоящее время тенденции развития центральноазиатских государств наглядно показывают за декларируемой интеграцией все более и более явственный процесс расхождения.
Объективность такова, что государства Центральной Азии отошли от тех оснований, которые способствовали интеграции региона в советское время - плановая экономика, государственная собственность на средства производства, единый тип политической надстройки и т.д.
Различный уровень политической либерализации общества, экономической свободы населения и развития рыночных отношений, вмешательства государства в экономику, различная степень идеологического плюрализма и прав человека уже достаточно явственны.
Модели развития, которые формируются в каждой из республик Центральной Азии, не позволяют сформировать базу интеграции региона на современных принципах. Центральная Азия еще достаточно далека от тех универсальных критериев, которые определил Совет Европы на о. Корфу в 1994 году, позволяющих подать просьбу о полноправном членстве в европейском союзе. При этом особо были выделены:
- стабильные институты по охране законности, уважения прав человека и национальных меньшинств;
- функционирующую рыночную экономику;
- конкурентоспособность при встрече с рыночными силами в Союзе;
- способность взятия на себя членских обязательств, включая цели политического, экономического и монетарного союзов [19].
История региона показывает, что уровень развития государств региона никогда не был сходным. В своей работе Ш. Ислам (Институт мировой экономики США) отмечает: "На основании данных 1991 года, Казахстан, у которого показатели немногим ниже, чем в Малайзии, несмотря на продолжающийся спад производства, все еще может считаться богаче Ирана и Турции. Напротив, Таджикистан - самый бедный в регионе. Расстояние между Казахстаном и Таджикистаном, как между Чили и Иорданией. Политически наиболее влиятельный Узбекистан - страна с самым большим населением и богатым культурным наследием - на предпоследнем месте в регионе по уровню доходов. Экономическая структура отличается таким же своеобразием: Казахстан и Киргизия с 35% промышленности в ВВП находятся на уровне Турции (34%) и выше Ирана (21%); самая отсталая - Туркмения (промышленность дает 15 % чистого материального продукта), но она же вторая по богатству в регионе. Таким образом, экономические различия, а не единообразие характеризуют государства Центральной Азии" [20].
Разной была и степень урбанизации в регионе. Конечно, доля городского населения здесь заметно уступала славянским республикам, а в Таджикистане и Туркменистане в 80-е годы прошлого века даже снижалась. Тем не менее, в 1990 году доля городского населения в Узбекистане составляла 41 процент, в Кыргызстане - 38 процентов, в Таджикистане - 32 процента, в Туркменистане - 45 процентов, в Казахстане - 57 процентов [21].
Уже в следующее пятилетие картина изменилась, но сохранила свои черты. По расчетам ООН в 1996 году Кыргызстан оказался на 99 месте по общему индексу развития человеческого фактора, в то время как Казахстан был на 72-м, Туркмения - на 90-м и Узбекистан - на 94-м месте [22].
И эти цифры отражают не только последствия распада СССР, но и истинное положение этих республик в иерархии Советского Союза. Проблема разного уровня экономического и социального развития республик СССР впервые стала активно обсуждаться во время перестройки. После осуществления "культурной революции" и политики ускоренного развития "ранее отсталых народов" считалось, что советские республики после вхождения в стадию развитого социализма имеют сходный потенциал. Политика гласности позволила поднять вопрос о значительном отставании республик Средней Азии и Казахстана по различным показателям от общесоюзного уровня. Например, в 1970 г. в детских дошкольных учреждениях могло находиться 11% детей в Таджикистане и 50% детей в Эстонии. В 1986 г. разрыв углубился, так как в Эстонии эти учреждения могли вместить уже 69% детей, а в Таджикистане - лишь 15%. За 1980-1986 гг. обеспеченность жильем в Эстонии выросла с 17,9 до 20,3 кв. м. и снизилась в Таджикистане с 8,8 до 8,7 кв. метров. В Казахстане в 1987 году более половины сел не имели учреждений здравоохранения, почти половина сельских больниц размещалась в неприспособленных помещениях, каждая пятая больница не имела воды, канализации и пищеблоков [23].
Эта проблема признается исследователями разных стран. Например, представитель Узбекистана Ф. Хамраев во время конференции в Алматы высказал следующую мысль: "Несмотря на общие характерные черты, особенно выраженные в науке и истории, государства региона различны по своим геополитическим условиям. Существуют и в ближайшие годы, вероятно, сохранятся серьезные элементы межгосударственной напряженности... Неравномерность экономического развития стран региона очевидна. Это вносит свои коррективы в межгосударственные отношения, в понимание форм, средств и перспектив интеграции" [24].
Печальная статистика имеет и другую сторону. Великая игра России и Британии, экспансия Китая, ожесточенное противостояние между двумя социально-экономическими системами, определили формирование железного занавеса между различными частями Центральной Азии. Регион оказался расколотым, а его народы в течение двадцатого века смогли испытать на себе три варианта развития - в рамках моделей третьего мира (входящие в Центральную Азию части Афганистана, Ирана, Пакистана, Индии), социалистического перехода к социализму минуя капитализм (Казахстан, Узбекистан, Кыргызстан, Таджикистан, Туркменистан), китайский путь модернизации (СУАР). В сравнении со странами развивающегося мира республики Центральной Азии все-таки оставались "витриной" успехов национальной политики Коммунистической партии.
В связи с этим широко распространялся идеологической постулат о цивилизаторской роли России в регионе, о ленинской концепции перехода народов Востока к социализму минуя капитализм. С другой стороны, в "большой игре" каждая из сторон считала своим долгом найти и показать угрозу для своих интересов со стороны "партнера". Еще в первой половине 19 века британское правительство выдвинуло своеобразное объяснение англо-русских отношений в Азии. "Согласно английской версии Россия непрерывно надвигалась на подступы к Индии, захватывая одну область за другой. Сама же Англия лишь обороняла свои индийские владения и защищала неприкосновенность Оттоманской империи, через которую пролегает как бы мост из Европы в Индию. Эта версия развивалась во множестве английских "Синих книг" и в парламентских дебатах...Версия эта была явно тенденциозна. Положение было вовсе не таково, чтобы Россия наступала, а Англия оборонялась. В Средней Азии сталкивались два встречных потока экспансии. И Россия, и Англия вели наступательную политику, и при этом обе опасались друг друга [25].
19 января 1873 года вступили в силу англо-русские договоренности о северной границе Афганистана, согласно которым Россия признавала власть афганского эмира над Южным Туркестаном и Бадахшаном. Она добровольно отказалась от земель, населенных узбеками и таджиками. Предельной линией наступления России оказалась Аму-Дарья, которая никогда ранее не служила этнографическим рубежом и политической границей для крупных государств. Более того, с восхождением Абдурахмана на афганский престол началось укрепление его власти в Бадахшане, Катагане и вообще в Афганском Туркестане. Именно в период его правления бурно развивался процесс колонизации, "афганизации" Южного Туркестана, сопровождавшийся хозяйственным упадком Аму-Дарьи, усилением национального гнета, насильственным переселением коренного населения - узбеков, таджиков и т.д. на юг Афганистана, резким ослаблением торговых, экономических, культурных и иных исторически сложившихся связей с правобережьем. А ведь их сородичи сидели тогда на бухарском и хивинском престолах. В свете сказанного становится во многом понятным, почему узбеки, весьма гордившиеся своей древней и яркой историей, нередко называли афганцев (пуштунов) выскочками на центральноазиатской арене. По тем же соображениям таджики не доверяли афганцам, а афганцы с подозрением относились к таджикам [26].
Буфером между Британской и Российской империей должен был стать Афганистан, но необходимо было, чтобы его независимость признали обе стороны. Но британское правительство отказалось это сделать. И тогда российский император издал 17 февраля 1876 г. Указ о присоединении к России Кокандского ханства. Англичане установили протекторат над Афганистаном, а Россия ответила присоединением Туркмении и захватом в 1884 г. Мерва. Длительное противостояние привело к подписанию 31 августа 1907 года англо-русского соглашения, которое касалось Афганистана, Персии и Тибета. Персия была разделена на три зоны - северную (российскую), южную (английскую) среднюю (нейтральную). Афганистан уходил из сферы русского влияния, а обе империи давали обязательство не вмешиваться во внутренние дела Тибета.
Разграничение сфер влияния в Персии также опиралось на результаты продвижения в Центральной Азии. После ахалтекинской экспедиции генерала Скобелева в 1881 году между Россией и Персией была подписана конвенция о линии разграничения к востоку от Каспия, которая впоследствии стала границей между современным Ираном и Туркменистаном.
ХХ век означал для некогда единого межцивилизационного пространства усиление пропасти по линии государственных границ. Активные связи между Индией, Афганистаном, Ираном, Восточным Туркестаном были прерваны.
Сильнейшей деформации подверглась система отношений в Центральной Азии в годы революции и установления тоталитаризма. Это был экспорт российской революции, который не мог встретить отпора в силу множества обстоятельств. Против таких попыток смогли устоять западные регионы бывшей российской империи - Прибалтика, Финляндия, Польша. В сравнении с другими окраинами российской империи они имели культурный, экономический потенциал, который даже превосходил российский. Политическая мобилизация населения западных регионов опирался на развитую политическую систему с элементами государственной автономии. Решающую роль в укреплении их независимости сыграла политика западных государств по созданию "санитарного кордона" вокруг Советской России. Как писал Э.Карр: "Военная компания против Польши строилась на убеждении, что польские рабочие поднимуться против своих правителей и вместе с советскими войсками установят в Варшаве революционную власть. Крах этих расчетов показал, что и у польских рабочих, как и у рабочих Западной Европы, слишком сильны национальные чувства, чтобы принять цели мировой пролетарской революции. Рабочие Европы, симпатизируя русской революции и горяче ее поддерживая, не испытывали ни малейшего желания поднять знамя революции в своих странах" [27].
Тем не менее, несмотря на то, что в западных окраинах России и Европе были хотя бы достаточно развитые революционные традиции, пролетариат, организации социал-демократов, попытка экспорта революции увенчалась поражением.
Поэтому исторический поворот экспансии коммунизма с Запада на Восток произошел вследствие поражения Ноябрьской революции 1918 г. в Германии, падения весной-летом 1919 г. советских республик в Венгрии и Баварии.
5 августа 1919 года председатель Реввоенсовета Л.Троцкий подчеркивал, что Красная Армия является наиболее грозной силой "не на европейском, а на азиатском плацдарме мировой политики". Он писал: "Путь через Азию может оказаться более удобным и более коротким, чем путь через Советскую Венгрию... Международная обстановка развивается таким образом, что дорога в Париж и Лондон лежит через города Афганистана, Пенджаба и Бенгалии" [28].
Но и на Востоке было не все так просто. Местные Советы в Средней Азии практически опирались только на европейское население, которое рассматривало местные народы как объект социального эксперимента. Это и понятно, ибо социалистический эксперимент осуществлялся в регионе, где не было собственного рабочего класса, а революция была экспортирована. Если в Казахстане и Туркестане существовали хотя бы социал-демократические кружки, то в Бухаре и Хиве таковые вообще отсутствовали. Бухарская компартия была создана на съезде в Ташкенте 25 сентября 1918 года с целью создания повода для свержения режима эмира при помощи штыков Красной Армии. Аналогичную функцию выполняла Хорезмская коммунистическая партия, которая также создавалась вне пределов ханства. Обе партии были малочисленны. К концу 1919 года Бухарская компартия насчитывала около 900 коммунистов, а Хорезмская компартия к апрелю 1920 года набрала 600 человек. После установления Советской власти понадобилось несколько чисток в этих партийных организациях, чтобы привести ее состав в соответствие с минимальными требованиями. В Бухарской компартии в первой половине 1923 года из 16 тысяч человек осталось не более одной тысячи. В Хорезмской компартии в 1922-1923 гг. было проведено три чистки и их 1157 человек осталось 532 человека, в их числе было 415 дехкан, 40 рабочих, 46 кустарей, 15 служащих и 16 прочих [29].
Даже программный документ - "Манифест Коммунистической партии" - был впервые переведен на узбекский язык в 1919 г., а на казахский - в 1921 г., на другие языки еще позже.
К коммунистам восточных национальностей было весьма недоверчивое отношение. Отдельные Советы, например Андижанский, уклонялись от защиты коммунистов местных национальностей, подвергавшихся басмаческому террору, не доверяя в то же время им оружие. На заседании 11 августа 1919 г. Реввоенсовет постановил заявить ТуркЦИКу что "он считает необходимым по возможности воздержаться от формирования отрядов из мусульман как элемента неустойчивого в политическом и военном отношении" [30].
Революционная война должна была установить новый тип отношений на этом пространстве. Как писал Н. Подвойский: "Захват" территории в нашем понимании - это не захват, как его понимает милитарист, не завоевание, не подчинение местного населения чуждой ему вражеской власти, а наоборот, это - освобождение местного трудящегося населения от власти его собственной, враждебной ему буржуазии.
Поэтому наши боевые операции, направленные на территорию, находящуюся в обладании наших врагов, всегда должны быть рассчитаны так, чтобы они имели не только специальный военный успех, но чтобы этот успех переплетался с определенным социально-политическим результатом, а именно, чтобы с каждым шагом продвижения нашей Красной Армии, в местном населении происходила классовая расслойка и дифференциация, чтобы классовая вражда проявлялась, возможно, ярче, парализовала национальные и патриотические тенденции, чтобы гражданская война охватывала все сильнее местное население, и местные трудящиеся становились бы авангардом нашей победоносной Красной Армии и созидателями своей Советской власти" [31].
Не мир, но меч несла народам Красная Армия. Получив освобождения, они должны были начинать уничтожение своих соплеменников по классовому принципу.
Установление тоталитарного режима привело к гибели в результате репрессий, голода, гражданской войны сотен тысяч людей. Хозяйственная деятельность означала не только строительство новых предприятий, но и серьезные экологические бедствия. О негативных результатах диктата Коммунистической партии написано достаточно много. Но до настоящего времени существует двойственная оценка, призванная совместить негативное и ппозитивное. Гибель тысяч людей и быстрый промышленный подъем, экологическая катастрофа и ликвидация неграмотности населения, массовые репрессии и развитие национального балета или театра.
Несколько иную оценку дает Р. Пирс, который признавал значительные успехи народов Средней Азии в советское время. "Достижения эти достаточно реальны, но есть и другая сторона медали, - пишет он. - Во-первых, многие из этих успехов могли бы иметь место, возможно, и без советского режима. Если Средняя Азия в 1917 г. стала бы независимым государством или даже подмандатной территорией, среднеазиатцы обеспечили тот же уровень развития за тот же срок. Для современного мира, непрерывно развивающегося, прогресс не является монополией какой-либо одной системы" [32].
Так или иначе, за семьдесят лет советская Средняя Азия далеко ушла вперед по сравнению с соседними сопредельными государствами. Заимствованные стандарты способствовали продвижению вперед по пути прогресса, появилось не одно поколение образованных людей, ликвидация неграмотности и внедрение новых стандартов жизни определили гигантское изменение ментальности народов.
И это вновь затрудняет интеграционные процессы регионального масштаба. Суверенитет оказался экзаменом на возможность удержать достигнутые кровавым путем высоты. Как оказалось, не все отвечает национальному духу. Например, Туркменистан не вынес испытания балетом и оперой.
В ряде случаев возникновение внутрицивилизационных разрывов необходимо приветствовать, так как трудно представить себе последствия интеграции, например, Таджикистана и Афганистана, Туркмении и Ирана.
Но сегодняшняя ситуация такова, что понятия "интеграция", "единство", не говоря уже об "общности исторических корней и судеб" встречают всеобщее одобрение. В то же время понятия, соответствующие разобщенности, разной ментальности, цивилизационного надлома воспринимаются как негативные.
Данный феномен имеет множество оснований, порой самых противоречивых. К ним можно отнести синдром пребывания в некогда едином государстве, обеспечивавшем равенство и защиту интересов; стремление войти в "единое общемировое пространство"; психологический комплекс новых субъектов международного права, боящихся оказаться вне общемирового цивилизационного потока. Таким образом, политический императив, связанный с глобализацией и интеграцией в определенной мере подавляет объективность исследовательской деятельности.
Необходимо время для того, чтобы понять себя, чтобы войти в общество других. И это стремление к поиску идентичности понимается как движение к изоляции, что не соответствует действительности.
Сформировавшийся в этих сложных условиях миф о единстве и общности судеб, сходном уровне развития государств Центральной Азии остается таковым, и сегодня начинает уже играть негативную роль в оценке современных процессов в регионе.
ПРИМЕЧАНИЯ
[2] Развитие межэтнических отношений в новых независимых государствах Центральной Азии. Бишкек, "Илим", 1995., с. 165.
[3] Там же, С. 166.
[4] Там же. С. 169
[5] Плешаков К. Сквозь заросли мифов. - Pro et contra. Т.2., номер 2., Весна 1997., с. 68-69.
[6] Абазов Р. Внешняя политика центральноазиатских государств на примере Казахстана, Кыргызстана и Узбекистана. - В сб.: Национальная и региональная безопасность центральноазиатских стран в бассейне Каспийского моря. Алматы. Акыл китаби. 2000. с. 101
[7] Емельянова Н. Ислам и армия в России. - Acta eurasica. номер 2 (13). 2001.с. 63-64.
[8] Магомедов А. Общество регионов. - Pro et contra. Т.2., номер 2., весна 1997., с. 51
[9] Холландер П. Политические пилигримы. Путешествия западных интеллектуалов по Советскому Союзу, Китаю и Кубе. 1928-1978. Санкт-Петербург. Издательство "Лань". 2001.с.32.
[10] Холандер П. Политические пилигримы. Путешествия западных интеллектуалов по Советскому Союзу, Китаю и Кубе. 1928-1978. Санкт-Петербург. с. 116-117.
[11] Милс Ч. Высокая теория. - Американская социологическая мысль. М. 1996. с.157.
[12] http://www.kennan.yar.ru/materials/profi2/part2/bazhanov.htm
[13] http://profi.gateway.kg/sitniansky
[14] Подробнее см.: Панарин С. Политическое развитие государств Центральной Азии в свете географии и истории региона. - Acta eurasica. номер 1. 2000. с.90-132.
[15] Тойнби А. Дж. Цивилизация перед судом истории. Сборник. М. Айрис-Пресс. 2002. С. 240
[16] История Востока. Т. 1. Восток в древности. М. Восточная литература, РАН. 1997, с. 5.
[17] Переводчикова Е.В. Язык звериных образов. Очерки искусства евразийских степей скифской эпохи. М. Восточная литература. 1994., с.182.
[18] Омуралиев Н.А. Политические процессы в Кыргызстане. - Современные политические процессы. Бишкек. 1996. с. 72.
[19] Арах М. Европейский союз. Видение политического объединения. М. "Экономика", 1998. с.2.
[20] РЖ: "Востоковедение и африканистика". номер 3, 1995, с.32-33.
[21] Вишневский А. Средняя Азия: незавершенная модернизация. - Вестник Евразии. номер2 (3). М. 1996.с. 141.
[22] Новиков Р. Республика Киргизстан: плюсы и минусы "шоковой терапии". - Россия и мусульманский мир. 2001, номер 9, с. 142.
[23] На пороге кризиса: нарастание застойных явлений в партии и обществе. М., Политиздат. 1990., с.358-359.
[24] Хамраев Ф. Стратегия национальной безопасности Республики Узбекистан в Центральной Азии. В сб.: Национальная и региональная безопасность центральноазиатских стран в бассейне Каспийского моря. Алматы: акыл китаби. 2000. с. 35.
[25] История дипломатии. Т. 2. Л. 1945. с. 26.
[26] Харюков Л.Н. Англо-русское соперничество в Центральной Азии и исмаилизм. М.Изд-во МГУ. 1995.с. 31-38.
[27] Х. Карр Русская революция от Ленина до Сталина. 1917-1929.М., 1990. "Интер-Версо". с. 26-27.
[28] Революция и реформа: их влияние на историю общества. - "Новая и новейшая история"., 1991., номер 2., с.102.
[29] Пахмурный М.П. Особенности образования Коммунистических партий в районах, не прошедших капиталистической стадии развития (Средняя Азия, Казахстан).- Вопросы истории Компартии Казахстана. Вып. 6. Алма-Ата. "Казахстан", 1969. с.113-114.
[30] Узбекистан: страницы истории. Ташкент. ФАН. 1991., с. 36-37.
[31] Подвойский Н. Опыт военно-революционной тактики. - В кн.: Революционная война. Сб. ст. М., 1919., с. 45.