Джойс Д. Улисс

ОГЛАВЛЕНИЕ

Эпизод 12 [1092]

Я, значит, загораю на уголку Арбор-хилл с папашей Троем из ДГП[1093], как вдруг откуда-то прет окаянный трубочист и своей метлой аккурат норовит заехать мне в глаз. Оборачиваюсь, чтобы покрыть его как следует, и тут вижу, кто ж это топает по Стони-баттер, не иначе Джо Хайнс.
– Ха, никак Джо, – говорю. – Как живешь-дышишь? Видал, мне этот рассукин трубочист чуть-чуть глаз не высадил?
– Сажа к счастью, – это он мне. – А что это за старый мудила, с которым ты тут?
– Папаша Трои, – говорю, – в полиции служил раньше. Я вот думаю, может, мне привлечь этого очумелого за то, что он создает помехи движению своими метлами да лестницами.
– А чего тебя занесло в эти края? – он мне.
– Так, – говорю, – ерунда. Тут один жулик, бестия, за гарнизонной часовней живет, на углу Чикен-лейн – папаша Трои как раз мне кой-чего шепчет насчет него – наплел, будто у него богатая ферма в графстве Даун, и под этим видом нагреб чертову пропасть чаю и сахару, как бы в рассрочку по три шиллинга в неделю, у одного плюгавого коротышки по прозванию Моше Герцог, вон там, около Хейтсбери-стрит.
– Обрезанный! – замечает Джо.
– Точно, – говорю. – Этак малость с верхушки. Лудильщик по фамилии Герати. Две недели за ним гоняюсь и не могу вытрясти ни пенса.
– Так это и есть твой промысел? – Джо смекает.
– Точно, – говорю. – Как пали сильные[1094]! Взыскание злостных и оспариваемых долгов. Но уж этот – самый отпетый бандюга, какого свет видывал, рожа вся в оспинах, хоть дождь в нее собирай. Передайте ему, говорит, чтобы он остерегся, говорит, и дважды бы остерегся, вас еще сюда посылать, а если пошлет, то я, говорит, его привлеку к суду за торговлю без патента, пусть так и знает . А сам за его счет так набил брюхо, что, гляди, лопнет. Я со смеху сдох, как тот еврейчик на себе волосы рвал. Он зе пивает моего цаю. И он зе кусает моего сахару. Таки цего зе он не отдавает мне мои деньги? За нескоропортящийся товар, закупленный у Герцога Моисея, торговца, место жительства Дублин, Сент-Кевин-пэрейд, 13, квартал Вуд-куэй, впредь именуемого «продавец», проданный и доставленный Герати Майклу Э., эсквайру, место жительства Дублин, Арбор-хилл, 29, квартал Арран-куэй, впредь именуемому «покупатель», а именно, чай высшего качества, в количестве пяти фунтов торгового веса, стоимостью по три шиллинга ноль пенсов за фунт торгового веса, и сахар-песок, в количестве сорока двух фунтов торгового веса, стоимостью по три пенса за фунт торгового веса, означенный покупатель обязан уплатить означенному продавцу один фунт стерлингов, пять шиллингов и шесть пенсов, составляющие стоимость товара, каковая сумма означенным покупателем должна выплачиваться означенному продавцу посредством еженедельных взносов, а именно, три шиллинга ноль пенсов каждые семь календарных дней. Означенный нескоропортящийся товар не подлежит употреблению в качестве заклада или залога, равно как не подлежит перепродаже либо иным видам отчуждения со стороны означенного покупателя, но должен пребывать и оставаться и содержаться в исключительной и всецелой собственности означенного продавца, каковой может располагать им по своей воле и усмотрению, покуда означенная сумма не будет полностью выплачена означенным покупателем означенному продавцу согласно вышеустановленному порядку, как о том условлено сего числа между означенным продавцом, его наследниками, преемниками, поверенными и душеприказчиками, с одной стороны, и означенным покупателем, его наследниками, преемниками, поверенными и душеприказчиками, с другой стороны.
– Ты у нас как, строго непьющий? – Джо спрашивает.
– Промеж двумя рюмками в рот ни капли, – говорю.
– Тогда, может, навестим друга жаждущих? – снова Джо.
– Какого бы? – говорю. – Может, уж он у Убогого Джона с психами[1095], спятил малость, бедняга.
– От собственного зелья? – это Джо.
Вот– вот, -говорю. – Виски с содовой ударило в голову.
– Заглянем к Барни Кирнану, – это Джо. – Мне бы надо повидать Гражданина.
– Идет, давай к душке Барни, – говорю. – А чего завлекательного на свете слышно?
– Ничем таким и не пахнет, – это Джо. – Я вот на заседании был в «Городском гербе».
– Это еще о чем? – говорю.
– Скотопромышленники волнуются насчет ящура, – говорит Джо. – Хочу об этом донести Гражданину суровую правду.
И таким манером, болтая о том о сем, огибаем мы с ним казармы Линенхолл и бредем задами мимо суда. Славный он малый, этот Джо, когда у него в кармане звенит, только голову на отсечение, что такого с ним не бывает.
Да, думаю, не вышло у меня проучить гнусного пройдоху Герати. Грабит средь бела дня. За торговлю без патента, чего придумал.
В стране прекрасной Инисфайл один есть край[1096]. То дивный край, земля святого Мичена. Там высится сторожевая башня, всем путникам видна издалека. Могучие покойники там спят, как бы во сне живые пребывая, прославленные воины, князья. Отрадно там журчанье вод, привольных и рыбообильных, где резвятся маслюк и пикша, лиманда и палтус, камбала обыкновенная и калкановая, плотва, сайда и тинда, резвится без разбору всяческое рыбье простонародье, резвятся и прочие обитатели водного царства, числа коих никому не исчислить. Под дуновеньем ласкающих зефиров с запада и с востока могучие деревья колышут свое первосортное лиственное убранство, кедры ливанстии и благовонные сикоморы, платан вознесшийся и целительный евкалипт, и прочие украшения древесного мира, коими земля эта щедро наделена. Там прелестные девы, усевшись у подножия прелестных дерев, напевают прелестнейшие мелодии, забавляясь всяческими прелестными вещицами, как то золотыми слитками и серебряными рыбками, бочками сельди и полными неводами угрей, корзинами мальков трески и лосося, багряными дарами моря и шаловливыми букашками. И славные рыцари стремятся со всех концов искать их взаимности, от Эбланы до Сливмарги, несравненные принцы из непокоренного Манстера и Коннахта праведного, с шелковых равнин Ленстера, из страны Круахана и из Армы великолепного и из благородного округа Бойл, принцы, королевские сыновья.
И высится там роскошный дворец, хрустальный купол которого, сияющий тысячами огней, отовсюду заметен морякам, что бороздят просторы морей в ладьях, нарочно для этого построенных, и стекаются туда все стада и скот тучный и первые плоды той земли, и О'Коннелл Фицсаймон взимает с них дань, вождь и потомок вождей. На исполинских колесницах туда подвозят плоды полей, мешки капусты, полные отборных кочнов простой и цветной и брюссельской, и капусты кольраби, вороха шпината, консервированные ананасы, рангунские бобы, горы помидоров, связки фиг, груды брюквы, корзины грибов, кабачки, репу, вику, ячмень, и округлые картофелины, и с радужным отливом луковицы, сии перлы земли, и красные зеленые желтые смуглые розовые сладкие крупные кислые зрелые покрытые пушком яблоки и лукошки земляники и сита крыжовника, сочного и мохнатого, и земляники, достойной принцев, и малины прямо с куста.
– Пускай он остережется, говорит, и дважды остережется. А ну-ка, вылезай сюда, Герати, ты, отпетый бандюга с большой дороги!
И туда же устремляются бесчисленные стада племенных овец и могучих баранов с бубенцами, и ягнят, и ярочек, впервые остриженных, и серых гусей, и молодых бычков, и запаленных кобыл, комолых телят, мериносов, овец на откорм, стельных коров от Каффа, отбракованных недомерков, свиноматок и беконных свиней и самых отборных свиней всех прочих разнообразнейших разновидностей свиного рода, телочек из графства Энгус и племенных бычков с безупречной родословной, мясных быков и удойных коров-рекордисток; и никогда там не молкнут топот и гогот, ржанье и блеянье, мычанье и рев и хрюканье и чавканье свиных, овечьих, коровьих орд, пришедших тяжкою поступью с бескрайних пастбищ Ласка и Раша и Каррикмайнза с пойменных лугов Томонда и неприступных хребтов Макгилликадди-Рикс, с берегов величавого глубоководного Шаннона и с приветливых склонов страны рода Кир, вымена их набухли от преизбытка молока, и там же громоздятся бочонки и кадки масла, головы сыру, бараньи туши, меры и меры зерна, сотни и тысячи яиц, всевозможных размеров, продолговатой формы, цвета агата и мела.
Стало быть, заворачиваем к Барни Кирнану, и там, как полагается, в углу Гражданин, в живой беседе с самим собой, этот его паршивый пес, Гарриоун, при нем, и ждут, когда и чего им перепало бы насчет выпить.
– Вот он, – говорю, – в своей берлоге, с кружкой-подружкой, над кипой бумаг, трудясь ради великого дела.
Тут окаянный пес так зарычал, что поджилки все затряслись. Благое дело для общества, если бы кто его наконец придавил. Мне рассказали, он тут однажды в лоск изодрал штаны полисмену, который пришел с повесткой насчет патента.
– Стой, кто идет, – это он.
– Спокойно, Гражданин, – Джо ему. – Тут свои.
– Следовать к месту сбора, – он на это.
И потом трет глаз ладонью и спрашивает:
– Каково ваше мнение о сложившейся обстановке?
Играет патриота-боевика, Рори, засевшего в горах[1097]. Но тут, чтоб я лопнул, Джо был на высоте.
– Я полагаю, акции поднимаются, – говорит он, поглаживая себя по ширинке.
И тут, чтоб я лопнул, Гражданин трахает себя по коленке и орет:
– Войны за границей, вот что всему причина!
А Джо на это, колупаясь большим пальцем в кармане:
– Все русские, так и рвутся тиранить[1098].
– Слушай, – это уж я, – ты кончай зубоскалить, Джо. У меня жажда такая, что за полкроны не продал бы.
Джо тогда говорит:
– Назови марку, Гражданин.
– Вино нашей родины, – тот ему.
– Ну, а ты? – это мне Джо.
– Присоединяюсь к предыдущему оратору, – говорю.
– Значит, три кружки, Терри, – говорит Джо. – А как здоровьишко, Гражданин?
– В лучшем виде, радость моя, – тот ему. – Ну как, Гарри? Наша возьмет?
У– у!
И хватает своего шелудивого за шкирку, да так, что из того, еще бы самую малость, и дух вон.
Фигура, сидевшая на гигантском валуне у подножия круглой башни, являла собою широкоплечего крутогрудого мощночленного смеловзорого рыжеволосого густовеснушчатого косматобородого большеротого широконосого длинноголового низкоголосого голоколенного стальнопалого власоногого багроволицего мускулисторукого героя. В плечах он был нескольких косых саженей, а колени его, подобные горным утесам, как и все остальное тело, видное глазу, густо покрыты были колючею рыжеватой порослью, цветом и жесткостью походившей на дикий терн (Ulex Europeus). Ноздри с широчайшими раскрыльями, откуда торчали пучки волос того же рыжеватого цвета, были столь дивно поместительны, что в их сумрачной мгле полевой жаворонок без труда свил бы себе гнездо. Глаза его, в которых слеза и улыбка[1099] вечно оспаривали первенство, превосходили размерами отборный кочан капусты. Мощная струя горячего пара размеренно исторгалась из его бездонной груди, и столь же ритмически могучие звучные удары его исполинского сердца громоподобными раскатами сотрясали почву, заставляя содрогаться до самых вершин башню, что вознеслась высоко, и стены пещеры, вознесшиеся еще выше.
На нем было длинное одеяние без рукавов, из свежесодранной бычьей шкуры, свободно ниспадавшее до колен, словно килт, и перехваченное в поясе кушаком из стеблей тростника и соломы. Под этим одеянием имелись штаны из оленьей кожи, грубо сшитые жилами. Нижние конечности его защищали высокие болбриггенские гетры, крашенные пурпурным лишайником, а стопы были обуты в башмаки дубленой коровьей кожи, зашнурованные трахеей того же животного.
На поясе подвешены были морские камешки, побрякивавшие при каждом движении его устрашающей фигуры; на них грубо, но с поразительным мастерством были вырезаны изображения покровителей кланов, древних героев и героинь Ирландии, Кухулина[1100], Конна Ста Битв, Ниалла Девяти Заложников, Брайена Кинкорского, Малахии Великого, Арта Макморра, Шейна О'Нила, отца Джона Мэрфи, Оуэна Роу, Патрика Сарсфилда, Рыжего Хью О'Доннелла, Рыжего Джима Макдермотта, Соггарта Оуэна О'Грони, Майкла Двайера, Френси Хиггинса, Генри Джоя Маккракена, Голиафа, Горацио Уитли, Томаса Коннефа, Пег Уоффингтон, Деревенского Кузнеца, Ночного Капитана, Капитана Бойкота, Данте Алигьери, Христофора Колумба, св.Ферсы., св.Брендана, маршала Макмагона, Карла Великого, Теобальда Вулфа Тона, Матери Маккавеев, Последнего из Могикан, Розы Кастилии, Настоящего Голуэйца, Человека, Сорвавшего Банк в Монте-Карло, Защитника Ворот, Женщины, Которая Не Решилась, Бенджамина Франклина, Наполеона Бонапарта, Джона Л.Салливена, Клеопатры, Саворнин Дилиш[1101], Юлия Цезаря, Парацельса, сэра Томаса Липтона, Вильгельма Телля, Микеланджело Хейса, Магомета, Ламмермурской Невесты, Петра Отшельника, Петра Обманщика, Смуглой Розалин, Патрика В.Шекспира, Брайена Конфуция, Морга Гутенберга, Патрицио Веласкеса, Капитана Немо, Тристана и Изольды, первого Принца Уэльского, Томаса Кука и Сына, Бравого Парня Солдата, Аррана-Пог[1102], Дика Терпина, Людвига Бетховена, Коллин Бон[1103], Косолапого Хили, Энгуса Раба Божия, Доллимаунта, проспекта Сидни, мыса Хоут, Валентина Грейтрейкса, Адама и Евы, Артура Уэлсли, босса Крокера, Геродота, Мальчика с пальчик, Будды Гаутамы, леди Годивы, Лилии Килларни, Бейлора Дурной Глаз, царицы Савской, Экки Нэгла, Джо Нэгла, Алессандро Вольты, Джереми О'Донована Россы, Дона Филипа О'Салливена Бира. Подле него покоилось заостренное копье из тесаного гранита, а у самых ног его прикорнул свирепый зверь собачьих кровей, чье прерывистое дыхание указывало на то, что зверь погружен в беспокойный сон, – догадка, находившая подтверждение в хриплых рыках и диких вздрагиваньях, которые хозяин время от времени укрощал успокоительными ударами мощной палицы, грубо выделанной из палеолитического камня.
Стало быть, Терри приносит три пинты, а Джо еще все стоит, и тут, братцы мои, я чуть на месте не помер, когда вижу, он вынимает из кармана гинею. Не верите – могу побожиться. Натуральный кругленький соверен.
– Откуда этот, там еще много таких, – говорит.
– Никак церковную кружку уворовал? – я ему.
– Праведным трудом, – отвечает. – Это мне благоразумный субъект намекнул.
– Я его видел перед тем, как тебя встретить, – говорю. – Он шлялся по Пилл-лейн да по Грик-стрит, пялил свой рыбий глаз на рыбьи кишки.
Кто странствует по землям Мичена, облачен в черный панцирь? О'Блум, сын Рори – то он. Неведом страх сыну Рори, и благоразумна душа его.
– Для старухи с Принс-стрит, – говорит Гражданин, – для субсидируемой газетенки[1104]. Блюдут соглашение в Палате. А поглядите на это чертово барахло, это он говорит. Нет, вы поглядите, говорит. «Айриш индепендент», как вам нравится, независимая ирландская газета, которую Парнелл для того основал, чтобы она служила рабочему люду. А вы только послушайте список рождений и смертей в этой, с вашего позволения, ирландской для ирландцев газете, и то же самое свадьбы.
И начинает громко зачитывать:
– Гордон[1105], Барнфилд-Креснт, Эксетер; Редмейн, Иффли, Сент-Энн-он-Си: супруга Вильяма Т.Редмейна родила сына. Как это вам, а? Райт и Флинт, Винсент и Джиллет, с Ротой Мэрион, дочерью Розы и покойного Джорджа Альфреда Джиллета, Клафам-роуд, 179, Стокуэлл, Плейвуд и Рисдейл, Сент-Джуд, Кенсингтон, венчание совершено высокопреподобным доктором Форрестом, настоятелем Вустерского собора. А? Некрологи. Бристоу, Уайтхолл-лейн, Лондон; Кэрр, Стоук Ньюингтон, от гастрита и болезни сердца; Триппер…
– Этого парня я знаю, – говорит Джо, – по горькому опыту.
– Триппер, Мот-хаус, Чепстоу. Димси, супруга Дэвида Димси, служившего в Адмиралтействе; Миллер, Тоттнем, в возрасте восьмидесяти пяти лет; Уэлш, 12 июня, Кэннинг-стрит, 35, Ливерпуль, Изабелла Хелен. Как это все подходит для национальной прессы, а, хрен моржовый? И что нам все это говорит про Мартина Мэрфи, рассукина политикана из Бантри?
– Да ладно, – говорит Джо, пододвигая нам кружки. – Порадуемся, что они нас опередили. Ты лучше хлебни-ка, Гражданин.
– Не премину, – отвечает тот, достопочтеннейший муж.
– Ну, будем, Джо, – говорю. – Поминки объявляю открытыми.
Ух! Это да! Нет слов! Я так без нее страдал, без этой вот пинты. И заявляю официально, я чуял, как она, родимая, прошла в самое недро брюха и сделала вот так: буль!
Но взгляните! едва они пригубили свои чаши радости, как стремительно влетел к ним божественный посланец, сияющий, словно око небес, пригожий собою юноша, за коим следовал гордый старец с благородной осанкой, несущий священные свитки закона, и с ним супруга его, особа с безупречною родословной, лучшее украшение своего рода.
Малыш Олф Берген влетает в двери и скрывается в задней комнатушке у Барни, весь со смеху вот-вот готов лопнуть. А я смотрю, кто ж это там, я было не заметил, пьяный храпит в углу, отрешившись от мира, не иначе Боб Дорен. До меня никак не доходит, что приключилось, а Олф все делает какие-то знаки из дверей. И тут плетется, угадайте-ка, братцы, кто, этот болван двинутый, Дэнис Брин, в банных шлепанцах и с двумя бля пухлыми томами под мышкой, а за ним жена поспешает, несчастная убогая баба, как моська семенит за ним по пятам. А Олф, гляжу, совсем подыхает со смеху.
– Любуйтесь, – говорит. – Это Брин наш. Кто-то ему, понимаешь, прислал открытку, а в той открытке стоит: ку-ку! И вот он теперь таскается по всему Дублину, желает вчи… чи…
И давится аж от хохота.
– Чичего? – говорю.
– Иск желает вчинить, – объясняет он. – Всего-то на десять тысяч фунтов!
– Ни хрена себе! – говорю.
Паршивая псина, зачуяв новенького, снова издает такой рык, что у всякого душа в пятки, но тут Гражданин отпустил ей хорошего пинка меж ребер.
– Bi i dho husht[1106], – говорит Олф.
– Так, значит, кто это? – Джо спрашивает.
– Брин, – объясняет Олф. – Он был у Джона Генри Ментона, потом от него поплелся к Коллису и Уорду, а потом его встретил Том Рочфорд и послал ради смеха к главному инспектору полиции. Мать честная, я ржал до колик. К.к.:
ку– ку. Ну, долговязый ему выдал теплый прием, еще скажи спасибо, не посадил. И вот сейчас этот псих тащится на Грин-стрит, хочет детектива найти.
– А когда наконец Длинный Джон повесит этого молодца в Маунтджой[1107]? – Джо спрашивает.
– Берген, – мычит тут Боб Дорен, просыпаясь. – Ты кто, Олф Берген?
– Так точно, – говорит Олф. – Повесит? Погодите, я вам чего покажу. Эй, Терри, подай-ка сюда одну. Нет, ну и болван, ну и олух! Десять тысяч фунтов. Жаль, вы не видели, как Длинный Джон на него воззрился. Ку-ку…
И опять его в хохот.
– Ты это над кем смеешься? – хрипит Боб Дорен. – Ты кто, Берген?
– Терри, давай поживей, старик, – просит Олф.
Теренций О'Райен[1108], вняв слову его, в тот же миг ему подал хрустальную чашу, до краев полную пенистым темным элем, который варили издавна в божественных своих чанах благородные близнецы-братья Пивайви и Пивардилон, хитроумные, подобно сыновьям Леды бессмертной[1109]. Ибо сбирают они сочные плоды хмеля и ссыпают, просеивают, толкут и варят их, и примешивают к ним терпкие соки и ставят сусло на священный огонь, денно и нощно не оставляя своих трудов, хитроумные братья, властители больших чанов.
И ты, о рыцарственный Теренций, как отроду привыкший к обхожденью[1110], поднес ему амброзии подобный напиток, хрустальную чашу предложил ты ему, жаждущему, рыцарственной душе, прекрасному как сами бессмертные.
Но он, юный вождь О'Бергенов, не мог и помыслить, чтобы другой превзошел его в великодушных деяньях, и посему щедрым жестом ему он подал обол из бесценной бронзы. Искусною рукою чеканщика был выбит на нем величавый лик королевы, происходившей из дома Брунсвик, Виктории именем, Ее Августейшего Величества, милостью Божией Соединенного Королевства Великобритании и Ирландии и британских заморских владений королевы, защитницы веры, императрицы Индии, той, что царствовала над несметными покоренными народами и была им любезна, ибо узнали и возлюбили ее в краях, где восходит солнце и где заходит, бледнокожие и темнокожие, краснокожие и эфиопы.
– Этот рассукин фармазон, – ворчит Гражданин, – чего он там рыскает взад и вперед снаружи?
– Какой-такой? – Джо спрашивает.
– Вот она, – говорит Олф, выуживая монетку. – Вы, значит, о повешении.
Так я вам покажу сейчас, чего вы сроду не видели. Письма того, кто вешает.
Вот, глядите.
И вытаскивает из кармана целую пачку замусоленных писем и конвертов.
– Разыгрываешь нас? – говорю.
– Честное благородное, – это он. – Нате, сами читайте.
Ну, Джо берет письма.
– Ты это над кем смеешься? – рычит Боб Дорен.
Чую, как бы не вышло заварушки. Боб, он с хорошей придурью, когда налакается, так что я говорю спокойно, чтобы отвлечь:
– А как там у Вилли Мерри дела, Олф[1111]?
– Не знаю, – он мне. – Я его встретил только что на Кейпл-стрит, с Падди Дигнамом. Но мне бежать надо было…
– Чего-чего? – Джо тут оторвался от писем. – С кем встретил?
– С Дигнамом, – повторяет Олф.
– Это который Падди? – Джо спрашивает.
– Ну да, – говорит Олф. – А что такое?
– Да ты разве не знаешь, что он помер? – это Джо.
– Падди Дигнам помер? – это Олф.
– Вот именно, – Джо ему.
– Да пару минут назад я его видел собственными глазами, – говорит Олф, – клянусь, вот как сейчас вас вижу.
– Это кто помер? – Боб Дорен спрашивает.
– Ты, стало быть, видел его призрак, – говорит Джо. – С нами крестная сила.
– Как-как? – бормочет Олф. – Господи Боже, да всего пару… Как это?…
и с ним Вилли Мерри, а возле них еще этот, как его звать-то… Да как же это? Дигнам умер?
– Чего про Дигнама? – это снова Боб Дорен. – А ну, кто тут про…
– Умер! – говорит Олф. – Да он не больше умер, чем ты.
– Уж не знаю, – Джо говорит. – Но только сегодня утром совершили такую вольность, похоронили его[1112].
– Как, Падди? – говорит Олф.
– Его самого, – отвечает Джо. – Исполнил закон природы, помилуй Господи его душу.
– Господи Иисусе! – говорит Олф.
Ей– ей, парень был, что называется, убийственно ошарашен.
Во тьме ощущалось, как вибрировали руки духа, и когда моление по тантрическому обряду было устремлено в надлежащую область, сделалось постепенно видимым слабое, но все нарастающее свечение рубинового оттенка[1113].
В своем явлении эфирный двойник обретал подобие жизни, в особенности за счет импульсов витальной энергии, доставляемых аурой головы и лица.
Общение происходило посредством гипофизной железы, а также лучей оранжево-пламенного и алого цвета, исходивших из сакральной области и солнечного сплетения. Когда к нему обратились, назвав его именем, которое он носил в земной жизни, и спросили о его пребывании в духовных мирах, то он сообщил, что в настоящее время проходит путь возвращения, пралайю, однако первоначально находится во власти неких кровожадных сущностей на низших астральных планах. В ответ на вопрос о своих первых ощущениях по прохождении великого порога запредельных миров он сообщил, что прежде видел как бы сквозь тусклое стекло, однако переступившим порог открываются высочайшие возможности атмического развития. Будучи спрошен о том, напоминает ли жизнь там наше земное существование, он сообщил, что, как слышал он от существ на более высоких ступенях в духовном мире, их обиталища наделены всеми самыми современными домашними удобствами, как то талафонтра, лифтра, сортиртра и атапалентра, а посвященные самых высших ступеней купаются в чистейших и бесконечнейших наслаждениях. Когда же он испросил кварту топленого молока, то указанное было принесено и доставило явное облегчение. Затем справились, не желает ли он что-либо передать живущим, и он призвал всех, кто еще пребывает на ложной стороне, кто поглощен Майей, вступить на путь истины, ибо в кругах деванических стало известно, что Марс и Юпитер находятся в противостоянии, угрожая восточному дому, где властвует овен. Тогда осведомились, нет ли каких особенных пожеланий со стороны усопших, и ответ был: Мы шлем вам привет, наши земные друзья, еще пребывающие во плоти. Следите, чтобы К.К. не заходил слишком далеко . Установлено было, что инициалы относятся к мистеру Корнелиусу Келлехеру, управляющему известной похоронной конторой Г.Дж.О'Нила и другу усопшего, лично ведавшему устройством и церемонией погребения. Перед тем как удалиться, он попросил также передать его любимому сыну Пэтси, что второй ботинок, который тот разыскивал, лежит в настоящее время под комодом в угловой комнате, и всю пару следует отнести к Коллену, причем чинить лишь подметки, поскольку каблуки вполне в целости. Он добавил, что это тяжко тревожило покой его духа в ином мире, и убедительно просил об исполнении своей просьбы.
Были даны заверения в том, что все необходимое будет сделано, и, как можно было заметить, это принесло удовлетворение.
Он оставил жилища смертных, О'Дигнам, солнце нашего утра. Легким его стопам лесных уж не попирать папоротников, о, Патрик с челом сияющим.
Оплачь его, Банба[1114], своими ветрами и ты, Океан, ураганами своими.
– Вон он опять там, – говорит Гражданин, выглядывая в окно.
– Кто? – говорю.
– Да Блум, – отвечает он. – Как постовой мотается взад-вперед, вот уже минут десять.
И тут, ей-пра, я заметил, как его физия зыркнула внутрь и, шасть, тут же опять исчезла.
А малыша Олфа как будто по башке треснули. Не может в себя прийти.
– Боже милостивый! – говорит. – Я же поклясться могу, что это он был.
И тут снова Боб Дорен, шапка на затылке, он просто жуткий громила делается, когда на него найдет:
– А ну-ка, кто тут сказал «Боже милостивый»?
– Пердон, сударь, – говорит Олф.
– Так, по-твоему, это милость, – рявкает Боб, – что он у нас отнял нашего бедного Вилли Дигнама?
– Ну, понимаешь, – юлит Олф, пытаясь спустить на тормозах, – сейчас его уже ничто не тревожит.
Но тут Боб как гаркнет:
– Вонючий мерзавец, вот он кто, раз он отнял у нас нашего бедного Вилли Дигнама!
Терри выходит и моргает ему, чтоб он потише, мол, в ихнем приличном заведении таких разговоров не полагается. И тогда Боб Дорен, вот вам сущая правда, начинает проливать горькую слезу над судьбой Падди Дигнама.
– Прекраснейший человек был, – ноет Боб, всхлипывая, – чистейшая, прекраснейшая душа.
В глазах твоих слеза чертовски близко[1115]. И все несет свой собачий бред.
Ступал бы лучше к своей сучонке, на которой его женили[1116], к блажной этой Муни, дочке пристава из какого-то захолустья. Мамаша держала меблирашки на Хардвик-стрит, так она там вечно шлялась по лестницам, мне Бэнтам Лайонс рассказывал, бывало, выйдет часа в два ночи в чем мать родила и так стоит, гляди и приходи кто угодно, доступ для всех на равных условиях.
– Честнейший и благороднейший, – Боб все ноет. – И вот он скончался, наш бедный Вилли, то есть бедный наш Падди Дигнам.
В глубокой скорби, с тяжким бременем на душе оплакивал он угасший светоч небес.
Тут старина Гарриоун опять заворчал на Блума, что все крутился у двери.
– Да заходите смелей, не съест, – говорит Гражданин.
Блум пробирается, косясь на пса, и спрашивает у Терри, не был ли тут Мартин Каннингем.
– Ах ты, Господь Мак-Кеун! – говорит Джо, еще все за письмами. – Послушайте-ка вот это, хотите?
И начинает зачитывать.
Ливерпуль, Хантер-стрит, 7 Начальнику дублинской полиции, Дублин.
Глубокожаемый Сэр осмелюсь вам предложить свои услуги насчет помянутого деликатного дела как я повесил Джо Ганна в Бутлской тюрьме 12 февраля 1900 года и еще повесил …
– Покажи, покажи-ка, Джо, – говорю.
– …рядового Артура Чейса за убивство Джесси Тильзит в Пентонвильской тюрьме и еще был помощником когда …
– Господи, – говорю.
– . …Биллингтон казнил злодея убивца Тода Смита …
Тут Гражданин хотел было у него цапнуть письмо.
– Потерпи, – это Джо ему, – а еще имею самоличный спосоп накидки петли так чтоб уже не выпутался и остаюсь со всей надеждой на вашу милость а также моя цена пять гиней, Х.Рамболд, Цирюльник .
– Этот цирюльник заслужил хороший пиндюльник, – говорит Гражданин.
– Грязная поганая тварь, – Джо плюется. – На, – говорит, – Олф, забери-ка их с глаз долой. Приветствую, – говорит, – Блум, чего выпьете?
Ну, тут они пошли препираться, Блум, я, мол, не хочу да я не могу да вы не сочтите за оскорбление и так далее, а в конце концов говорит, ладно, тогда я, пожалуй, возьму сигару. Ей-ей, благоразумный субъект, ничего не скажешь.
– Дай-ка нам, Терри, самую лучшую из твоих вонючек, – говорит Джо.
Олф между тем толкует, как один такой малый прислал открытку с соболезнованиями и с черной каймой вокруг.
– Все эти, – говорит, – цирюльники из черных краев[1117], они за пять фунтов плюс дорожные расходы готовы отца родного повесить.
И начинает рассказывать, как там при этом двое стоят внизу и тянут за ноги, когда повиснет, чтобы задохся как следует, а потом они режут веревку на кусочки и продают, выручают по нескольку шиллингов с головы.
В темных краях обитают они, мстительные рыцари бритвы. Держат они наготове свое смертоносное вервие и неумолимо препровождают в Эреб[1118] всякого, кто бы ни совершил кровавое злодеяние, ибо отнюдь не буду терпеть того, так говорит Господь.
Тут они начали рассуждать насчет смертной казни и конечно Блум давай выступать со всякими почему да отчего со всей хренопруденцией этого дела а пес что-то все время его обнюхивает мне говорили от этих жидов какой-то особый запах который собаки чуют и рассусоливает про средство устрашения и прочее в этом духе.
– А я знаю одну штуку, на которую не действует устрашение, – это Олф.
– Это какая же? – Джо спрашивает.
– Член того бедняги, которого вешают, – отвечает Олф.
– Правда, что ли? – это Джо.
– Чистейшая правда, – Олф ему. – Я сам слышал от главного надзирателя, который был в Килмаинхеме[1119], когда там вешали Джо Брэди, непобедимого. Он говорит, когда они сняли его с веревки, то у него так и торчал прямо им в нос, как свечка.
– Страсть господствует и в смерти[1120], кто-то там говорил, – это Джо.
– Наука это все объясняет, – говорит Блум. – Это естественный феномен, понимаете ли, поскольку за счет…
И начинает сыпать слова, от которых язык сломаешь, про феномены да про науку, мол, тот феномен да еще вон тот феномен.
Знаменитый ученый, герр профессор Луитпольд Блюмендуфт[1121] представил медицинские основания, в силу которых внезапный перелом шейных позвонков с проистекающим отсюда разрывом спинного мозга, согласно надежным и проверенным принципам медицинской науки, должен с неизбежностью повлечь сильнейшее ганглионное стимулирование нервных центров, заставляющее быстро расширяться поры corpora cavernosa[1122], что, в свою очередь, резко увеличивает приток крови к части мужского организма, носящей название пенис, или же половой член, и вызывает феномен, который именуется в медицине патологической филопрогенитивной вертикально-горизонтальной эрекцией in articulo mortis per diminutionem capitis[1123].
Гражданин, уж само собой, только повода ждал, и тут же его вовсю понесло насчет непобедимых, старой гвардии, и героев шестьдесят седьмого года[1124], и про девяносто восьмой год не бойтесь говорить, и Джо в одну дудку с ним, обо всех, кого повесили, замучили, судили военно-полевым судом, и за новую Ирландию, за новое то да новое се. Раз ты за новую Ирландию, ты себе заведи для начала нового пса, так я считаю. А кабысдох паршивый кругом все обнюхивает, слюнявит, чешется и, гляжу, подбирается он к Бобу Дорену, который выставляет Олфу полпинты, и давай подлизываться к нему.
Боб, ясное дело, начинает с ним дурака валять:
– Дай нам лапку! Ну дай лапку, песик! Славный, хороший песик! Ну, давай сюда лапку!
Arrah[1125], конец его лапанью песьих лап, и наверняка он с табуретки приземлился бы на свои четыре, прямо на окаянного пса, не подхвати его Олф, а сам все продолжает нести околесицу, мол, надо дрессировать лаской, и пес породистый, и пес умный, так что аж тошно делается. Потом просит Терри подать старую жестянку из-под печенья братьев Джекоб и начинает оттуда выскребывать крошки для пса. Ну, тот их проглотил одним духом и язык вывалил наружу, просит еще. Вместе с жестянкой чуть не слопал, зверюга.
А Гражданин с Блумом завели спор насчет всего этого, про братьев Шире[1126], про Вулфа Тона невдалеке тут на Арбор-хилл, про Роберта Эммета и гибель за родину, и про плаксивый стих Томми Мура в честь Сэры Каррэн, «Она вдали от той земли». Блум тут пыжится со своей сногсшибательной сигарой, с жирной физиономией, барина вовсю строит. Феномен! Жена его, толстая туша, тоже отличный феномен, по спине хорошо кегельные шары катать. Когда они жили в «Городском гербе» мне рассказывал Сикун Берк там была старуха одна с придурковатым племянником[1127] и Блум ее все пытался охмурить больного из себя корчил играл с ней в безик в тех видах значит чтоб потом ему обломилось по завещанию и мяса по пятницам не ел потому как старуха первостатейная ханжа и того блажного на прогулки водил. И вот однажды повел он его по всем дублинским кабакам как добрый пастырь и все поддавал да поддавал пару пока не приволок домой упившимся хуже вареной совы причем объяснил, что это он мол хотел ему преподать урок о вреде алкоголя[1128], а три бабы, ей-ей, чуть его не съели живьем, это цирк, та старуха, жена его и миссис О'Дауд[1129], хозяйка гостиницы. Черт побери, я со смеху лег, когда Сикун передразнивал, как там бабы костят его, а он, Блум, все со своими но видите ли да но с другой стороны . А самое-то интересное, мне рассказывали, что этот придурок работал потом у винного оптовика Пауэра на Коуп-стрит, и каждый божий день домой возвращался на бровях, после того как по службе перепробует всю продукцию в заведении. Феномен!
– Памяти павших, – говорит Гражданин, поднимает свою кружку и смотрит в упор на Блума.
– Правильно, – присоединяется Джо.
– Но вы не улавливаете мою мысль, – Блум ему. – Я хочу сказать…
– Sinn Fein! – перебивает его Гражданин. – Sinn Fein amhain![1130] Любимые друзья бок о бок с нами, заклятые враги – лицом к лицу[1131].
Последнее прощание было невыразимо трогательным[1132]. Со всех ближних и дальних колоколен доносился несмолкаемый похоронный звон, а повсюду вокруг назначенного места скорби раскатывалась зловещим предвестием приглушенная дробь сотен и сотен барабанов, перемежаемая гулкими артиллерийскими залпами. Оглушительные раскаты грома и яркие вспышки молний, озарявшие ужасную сцену, свидетельствовали о том, что небесная артиллерия решила явить всю свою сверхъестественную мощь ради вящей грандиозности зрелища, и без того вселявшего дрожь. Разгневанные небеса разверзли хляби свои, и проливной дождь потоками низвергался на обнаженные головы собравшихся толп, в которых, по самым скромным подсчетам, было не менее пятисот тысяч человек. Сводный отряд Дублинской городской полиции под личным руководством главного комиссара поддерживал порядок в этом обширном скоплении народа, а чтобы скоротать время ожидания, духовой оркестр Йорк-стрит, украсив инструменты траурным крепом, предлагал слуху собравшихся великолепное исполнение той бесподобной мелодии, которую уроднила нам с колыбели рыдающая муза Сперанцы[1133]. Скоростные экскурсионные поезда и комфортабельные пассажирские кареты с мягкой обивкой предоставлены были к услугам наших провинциальных сородичей, прибывавших большими группами. Бурное оживление вызвали любимцы дублинской публики, уличные певцы Л-н-х-н и М-лл-г-н, со своим неизменным заразительным весельем исполнившие «В ночь перед тем, когда вздернули Ларри»[1134]. Два наших неподражаемых комика сделали фантастический сбор среди ценителей юмора, продавая листовки со словами и музыкой своего коронного номера, и ни один из тех, кто лелеет в сердце любовь к истинно ирландской шутке, лишенной тени вульгарности, не попрекнет их оболом, добытым в поте лица. Детишки из Приюта Подкидышей Женского и Мужского Пола, гроздьями облепившие окна, что выходили к месту события, были в восторге от этого нежданного дополнения к обычным забавам, и тут по праву стоит сказать слова похвалы в адрес монахинь-попечительниц за их превосходную идею доставить бедным малышам, лишенным матери и отца, поистине поучительное зрелище. Гости вице-короля, среди которых можно было заметить многих блистательных светских дам, в сопровождении Их Сиятельств проследовали к удобнейшим местам на большой трибуне, между тем, как живописная иностранная делегация[1135], известная как Друзья Изумрудного Острова, разместилась на трибуне напротив. В эту делегацию, которая присутствовала в полном своем составе, входили командор Бачибачи Бенинобеноне (наполовину парализованный дуайен группы, доставленный к своему месту посредством мощного парового подъемного крана), мсье Пьер-Поль Птипузан, великошут Владимир Сморкальников, архишут Леопольд Рудольф фон Шванценбад-Ходенталер, графиня Мара Вирага Кишасони Путрапешти, Хайрем А.Бомбуст, граф Атанатос Карамелопулос, Али Баба Бакшиш Рахат Лукум Эфенди, сеньор идальго кабальеро дон Пекадильо-и-Палабрас-и-Патерностер де ла Малора де ла Малариа, Хокопоко Харакири, Пли Хунг Чанг, Олаф Кобберкеддельсен, мингерр Трик ван Трумпс, пан Польский-Педеревский, гусьподин Прклстр Кратчинабритчисич, герр Бардакдиректорпрезидент Ханс Хуэхли-Стоитли, ординарныйприватдоцент государственныхгимназиймузеевсанаториевисуспензориеввсеобщейисторииэкстра ординарныйпрофессордоктор Кригфрид Юберальгемайн. Все без исключения делегаты в энергичнейших и разноязычнейших выражениях заклеймили неслыханное варварство, свидетелями коего предстояло им стать. В дальнейшем среди ДИО завязался оживленный диспут о том, какова истинная дата рождения святого покровителя Ирландии, восьмое или девятое марта.
Активное участие приняли все. В ходе дискуссии широко применялись пушечные ядра, ятаганы, бумеранги, аркебузы, дымовые завесы, тесаки, зонтики, катапульты, кастеты, дубины, чугунные болванки; происходил непринужденный и щедрый обмен ударами. Постовой Макфадден по прозвищу Мальчик с пальчик, вызванный с нарочным из Бутерстауна, во мгновение ока восстановил порядок и с блестящей находчивостью предложил в качестве решения спора семнадцатое число, равно воздающее честь каждой из тяжущихся партий[1136]. Предложение двухметрового самородка пришлось сразу по вкусу всем и было единодушно принято. Сердечные поздравления постовому Макфаддену принесли все ДИО, многие из которых были покрыты кровавыми ранами. Командор Бенинобеноне был извлечен из-под председательского кресла, и его юрисконсульт Адвокате Пагамими[1137] разъяснил, что разнообразные предметы, таившиеся в его тридцати двух карманах, были им отчуждены во время побоища из карманов более молодых коллег, в надежде призвать их к здравому смыслу. Указанные предметы (в том числе несколько сотен золотых и серебряных мужских и дамских часов) были незамедлительно возвращены законным владельцам, и торжество гармонии было полным.
Спокойно и просто Рамболд поднялся на эшафот в безукоризненном деловом костюме, с любимым своим цветком Gladiolus Cruentus[1138] в петлице. Он возвестил о своем появлении тем милым, чисто рамболдовым откашливаньем, которому столь многие пытались (и безуспешно) подражать – коротким, натужным, неповторимо присущим лишь ему одному. Прибытие всемирно прославленного палача было встречено бурей приветственных восторгов всей огромной массы собравшихся, дамы из окружения вице-короля в экстазе размахивали платочками, а иностранные делегаты, в еще большем воодушевлении, издавали ликующие клики, слившиеся в многоголосый хор: хох, банзай, эльен, живио, чинчин, полла крониа, гип-гип, вив, Аллах , на фоне которого легко можно было различить звонкое эввива делегата из страны песен (его высокое и долгое фа напоминало те дивные пронзительные ноты, которыми евнух Каталани[1139] пленял наших прапрабабушек). Ровно в семнадцать часов через мегафоны был подан сигнал к молитве, и во мгновение ока головы всех были обнажены; патриархальное сомбреро, со времен революции Риенци[1140] принадлежавшее семье командора, было бережно снято с головы последнего его дежурным личным врачом, доктором Пиппи. Высокоученый прелат, явившийся предоставить герою-мученику на пороге казни последние утешения нашей святой религии, с истинно христианским смирением преклонил колена в луже дождевой воды, задрав сутану на свою седовласую голову, и обратил к престолу милосердия горячие и усердные молитвы. Рядом с плахой возвышалась зловещая фигура совершителя казни, чье лицо закрывал десятигаллоновый горшок с двумя круглыми прорезанными отверстиями, сквозь которые яростно сверкали его глаза. В ожидании рокового знака он пробовал остроту своего ужасающего оружия, то подтачивая его о свое мускулистое предплечье, то мгновенными взмахами отрубая головы барашкам, доставленным для этой цели поклонниками его жестокого, но необходимого искусства. На изящном столике красного дерева перед ним аккуратно были разложены нож для четвертования, набор инструментов для потрошения (выполненных из лучшей стали по специальному заказу мастерами знаменитой шеффилдской фирмы Джон Раунд и Сыновья), горшочек из терракоты, куда по мере успешного извлечения должны были помещаться двенадцатиперстная кишка, толстая кишка, слепая кишка, аппендикс и т.д., а также два вместительных молочных кувшина, предназначенных для собирания драгоценнейшей крови драгоценнейшей жертвы.
Эконом Объединенного Приюта для Кошек и Собак имел предписание доставить эти сосуды, по наполнении их, в указанное благотворительное заведение.
Аппетитнейшая трапеза, состоявшая из яичницы с беконом, превосходно зажаренного бифштекса с луком, горячих хрустящих булочек и бодрящего чая, была любезно предложена устроителями главному герою трагедии, который, приготовившись к смерти, демонстрировал отличное расположение духа и живой интерес ко всем деталям происходящего; однако, проникшись величием момента и проявив самоотречение, небывалое в наши дни, он выразил последнюю волю (исполненную незамедлительно), чтобы трапеза его была разделена поровну между членами Общества Больных и Неимущих Квартиросъемщиков в знак его внимания и почтения. Волнение достигло nec и non plus ultra[1141], когда невеста-избранница прорвалась сквозь плотные ряды зрителей и бросилась, зардевшись, на его мужественную грудь, грудь того, кому через миг предстояло отправиться в вечность ради ее прекрасных глаз. Герой любовно заключил в объятия ее гибкий стан, шепча с нежностью: Шейла, моя любимая[1142]. Воодушевленная звуками своего имени из его уст, она покрыла страстными поцелуями все разнообразные части его особы, каких только ее пылкость могла достичь через препоны его тюремных одежд. Соленые ручьи их слез слились в единый поток, и она поклялась ему, что будет вечно хранить память о нем и никогда не забудет своего геройского парня, который пошел на смерть с песенкой на устах, как будто на хоккейный матч в парке Клонтерк. Она напомнила ему златые дни счастливого детства, которое они провели вместе на берегах Анны Лиффи в невинных отроческих играх. Забыв весь ужас действительности, они хохотали от души, и зрители как один, не исключая достопочтенного пастора, предались вместе с ними дружному безудержному веселью. Чудовищная толпа буквально-таки помирала со смеху. Однако скорбь вскоре взяла свое; и вот уже они сплели свои пальцы в последний раз. Ручьи слез хлынули с новой силой из их слезных протоков, и все несметное собранье людей, потрясенное до глубины, разразилось душераздирающими рыданиями. Сам престарелый служитель Господа был растроган отнюдь не менее остальных. Рослые закаленные мужи, блюстители порядка и добродушные исполины из ирландской королевской полиции, не таясь, прибегали к помощи носовых платков, и можно с уверенностью сказать, что ничьи глаза не остались сухими во всем этом грандиозном собрании. Засим случилось романтичнейшее происшествие: юный красавец, выпускник Оксфордского университета, известный своим рыцарским отношением к прекрасному полу, выступил вперед и, представив свою визитную карточку, чековую книжку и родословное древо, просил руки несчастной молодой леди, умоляя немедленно назначить день свадьбы. Его предложение с готовностью было принято. Каждой даме из публики вручен был изящный сувенир в виде брошки с черепом и костями, и этот дар, столь щедрый и подобающий случаю, вызвал новый прилив восторга. Когда же галантный питомец Оксфорда – заметим попутно, носитель одной из самых громких фамилий в истории Альбиона – надел на палец зардевшейся невесты бесценное обручальное кольцо с изумрудами, образующими трилистник из четырех листьев, общий энтузиазм перешел все границы. Что говорить, даже сам грозный глава военной полиции, подполковник Томкин-Максвелл Ффренчмаллен Томлинсон, руководивший печальною церемонией, тот самый, что, не моргнув глазом, дюжинами отправлял в ад сипаев, привязывая их к жерлам пушек[1143], не в силах был сдержать своих чувств. Его рука в железной перчатке смахнула непрошеную слезу, и те избранные бюргеры, что составляли его ближайший entourage[1144], могли уловить прерывистый шепот:
– Эх в богово ребро ну краля ну забористая бабенция. В богово ребро, так бы и взвыл, глядя на нее как вспомнишь старую лоханку что поджидает дома в Лаймхаусе[1145].
И тут Гражданин пошел толковать про ирландский язык, заседание муниципалитета и все прочее да честить тех shoneens[1146], которые не знают родного языка. Джо тоже встревает, раз уж он наколол кого-то на фунт, и Блум туда же, надсаживает глотку, дымит своим грошовым окурком, что выклянчил у Джо, да разоряется про Гэльскую лигу и лигу противников угощения[1147] и что, мол, пьянство – это проклятье Ирландии.
Не угощать, не выставлять дружкам выпивку – и все, мол, будет в порядке.
Еще бы, сам-то он зальет себе в пасть, чего ты ему ни выставь, а от него пены с пинты не дождешься до второго пришествия. Я тут как-то пошел с приятелем на ихний музыкальный вечер, танцы и песни она приляжет на стожок и скажет где ты мой дружок[1148], потом один деятель со значком Общества трезвости из кожи лез, чесал по-ирландски, и тут же целая куча colleen bawns, разгуливают с безалкогольными напитками, медальки какие-то продают, оранжад, лимонад да занюханные пирожки – одно слово, роскошь, flahoolagh[1149] развлечение. Ирландия трезва – Ирландия свободна[1150]. А потом какой-то старый козел принимается дуть в волынку, и вся эта похоронная компания притопывает ногами под музыку, от которой корова сдохнет. И ко всему еще двое длиннорясых орясин следят, чтоб никто не подваливался к бабенкам – уж вовсе, я скажу, удар ниже пояса.
Ну, так да эдак, о чем я бишь, старая псина, увидевши, что жестянка пуста, начинает егозить вокруг меня с Джо. Будь он моим, я б его подрессировал лаской, я не я буду. Хорошего пинка наподдать да потом снова напомнить, чтобы не по глазам только.
– Что, боишься, укусит? – Гражданин ухмыляется.
– Да нет, – говорю. – Только не принял бы он моей ноги за фонарный столбик.
Отозвал свою псину.
– Ну чего ты, ну чего, Гарри? – говорит ему.
И давай его валять да трепать да толковать ему по-ирландски, а этот шелудяга рычит в ответ, так что у них выходит чистая опера с дуэтом.
Такого рычанья век не услышишь, как они между собой развели. Кто-нибудь, кому делать нечего, пускай написал бы письмо в газеты, pro bono publico[1151], чтобы на таких вот собак непременно надевали намордники. Рычит, ворчит, глаза налились кровью от жажды, и с морды бешенство капает.
Все, кто интересуется передачей человеческой культуры нашим низшим собратьям (а имя им – легион), никоим образом не должны упустить из виду поразительные проявления кинантропии[1152], продемонстрированные знаменитым рыжим ирландским сеттером-волкодавом, который известен был прежде под sobriquet[1153] Гарриоун, однако недавно обширным кругом друзей и знакомых был переименован в Оуна Гарри[1154]. Указанные проявления, итог многолетней дрессировки лаской и тщательно продуманной системы питания, включают, наряду с прочими достижениями, также и чтение стихов.
Крупнейший из ныне здравствующих специалистов по фонетике (имя его из нас не вытянут и клещами!) употребил гигантские усилия на то, чтобы проделать сравнительный анализ читаемых стихов, причем обнаружил разительное их сходство (курсив наш) с рунами древних кельтских бардов. Мы говорим здесь не столько о тех прелестных любовных песнях, с которыми познакомил мир книголюбов автор, укрывшийся под очаровательным псевдонимом Хрупкая Веточка[1155], но скорее о тех более резких и личных (как указывает некий мистер Д.О.К. в интересном сообщении, промелькнувшем в одном из наших вечерних изданий) мотивах, которые мы находим в сатирических излияниях знаменитого Рафтри[1156], а также Донола Макконсидайна, не говоря уж о более современном лирике, столь привлекающем ныне взоры просвещенного общества. Ниже мы предлагаем один отрывок в переводе на наш язык, принадлежащем видному ученому, имя которого мы в настоящий момент не вправе открыть, хоть мы и убеждены, что читатель сумеет извлечь из местных аллюзий больше, нежели простую подсказку. Метрическая система собачьего подлинника, напоминающая изощренные аллитеративные и изосиллабические правила валлийского энглина[1157], имеет гораздо большую сложность, но, как мы убеждены, читатель не сможет не признать, что общий дух донесен отлично. Возможно, стоит добавить, что эффект несравненно увеличивается, если читать стихи Оуна медленно и невнятно, голосом, напоминающим злобное сдавленное рычание.
Проклятья глухие Я шлю судорожно Семижды будь тошно Тебе, Барни Кирнан, Воды не дает ни глотка Остудить мою глотку, Кишки мои все горят Потрохов лауриных хотят.
Ну тут он попросил Терри принести псу воды, и, убей бог, как тот хлебает, было за милю слышно. А Джо его спрашивает, не против ли он, если повторить.
– Не откажусь, – отвечает, – chara, чтоб ты не подумал, будто я зло какое держу.
Ей– ей, он только прикидывается, что у него на плечах кочан. Шляется по всем кабакам с этой псиной старого Гилтрапа и ты моргнуть не успеешь обернет будто его угостить самая великая честь, так вот и сидит на шее у избирателей и налогоплательщиков. Вечный праздник для человека и зверя. А Джо мне:
– Ты как, можешь еще одну?
– А утка плавать может? – говорю.
– Повтори-ка нам, Терри, – говорит Джо. – А вы уверены, что не желаете ничего из разряда прохладительных жидкостей? – это он Блуму.
– Нет, спасибо, – тот отвечает. – Собственно, я зашел сюда для встречи с Мартином Каннингемом, понимаете ли, по поводу страховых дел бедняги Дигнама. Мартин меня попросил зайти в закладную контору. Дело в том, что он, то бишь Дигнам, заложил свою страховку и не уведомил страховую компанию, а в этом случае, по закону, кредитор-закладчик не может ничего получить.
– Потеха, – смеется Джо, – вот это отличный фокус, старый Шейлок сам себя наколол. А повезло-то на этом его жене, точно?
– Что ж, – говорит Блум, – уж это дело ее поклонников.
– Каких таких поклонников? – это Джо.
– Законников, я хотел сказать, адвокатов его жены, – поправляется Блум.
И начинает всякую муть про залоговое законодательство и как лорд-канцлер выносит решение и интересы вдовы и был создан фонд а с другой стороны Дигнам остался должен некую сумму Бриджмену и если теперь жена или вдова будут оспаривать права кредитора-закладчика пока не забил мне все мозги этим залоговым законодательством. Он сам, прохвост, должен радоваться, что не угодил под законодательство как мошенник и бродяга, пусть скажет спасибо, дружок в суде выручил. Продавал какие-то липовые билеты под видом Венгерской королевской лотереи с привилегией от властей.
Не верите – побожусь. Нет, про евреев вы мне не говорите! Венгерский королевский грабеж с привилегией.
Тут возникает, пошатываясь, Боб Дорен и просит Блума передать миссис Дигнам, что он сочувствует ее горю и ему горько что он не мог быть на похоронах и передать ей что он сказал и каждый кто только знал его скажет что отродясь не бывало лучшего и честнейшего чем наш бедный Вилли ныне покойный передать ей. Путаясь в словах как в соплях. И жмет Блуму руку с трагическим видом передайте ей это. Пожмем, брат, руки. Ты мошенник и я мошенник.
– Льщусь, сударь, надеждою, – сказал он, – что я не злоупотребляю нашим знакомством (которое, сколь ни казалось бы малым в рассуждении времени, однако зиждется, смею верить, на обоюдном почтении), решаясь испросить у вас сию милость. Если же, паче чаяния, преступил я границы скромности, то пусть сама искренность чувств моих послужит во извинение моей дерзости.
– Помилуйте, сударь, – возразил собеседник. – Я совершенно уважаю те побуждения, коими вы были подвигнуты, и не пожалею усердия на исполнение комиссии вашей, утешаясь той мыслию, что сколь ни печален к ней повод, но уже самое изъявление доверия вашего ко мне чувствительно умягчает сей чаши горечь.
– Тогда позвольте же мне пожать руку вашу, – воскликнул он. – Не усомнюсь, что благородство вашего сердца верней, нежели скудные мои словеса, укажет вам, каковым способом передать терзание столь жестокое, что если б я отдался этому чувству, оно лишило бы меня дара речи.
И на том отчаливает, стараясь держаться прямо. В пять, и уже мертвецки.
Однажды ночью чуть-чуть не попал в кутузку, повезло, что Падди Леонард знал того полисмена, бляха 14-А. Накачался до бровей в притоне на Брайд-стрит после часа закрытия, да завел блудни с двумя шлюхами, тут же ихний кот с ними, и все глушат портер чайными чашками. Назвался шлюхам, будто бы он француз, Жозеф Манюо, и давай хулить католическую религию, а сам, между прочим, еще мальчишкой прислуживал за мессой в церкви Адама и Евы, глаза от восторга закрывал, и про то, кто сочинил новый завет и ветхий завет, не забывая их лапать и обжимать. Обе шлюхи со смеху подыхают, обчистили у него, остолопа, все карманы, пока он заливал кровать портером, и визжат, хохочут как очумелые. Давай, покажи-ка твой завет! А он шибко у тебя уже ветхий, твой завет? Хорошо, Падди там как раз проходил. А поглядеть на него в воскресенье, как он со своей женой-потаскушкой в церкви, она, вертя задом, шествует вдоль придела, туфли лакированные, не как-нибудь, на груди фиалки, мила как пончик, строит из себя барыньку. Сестрица Джека Муни. А мамаша, старая курва, сдает номера уличным парочкам. Джек ему вправил мозги по-свойски. Посулил, что пусть он только не женится на своих грехах, из него живо дурь вышибут.
Терри, стало быть, приносит три кружки.
– Прошу, – говорит Джо, потчуя нас. – Прошу, Гражданин.
– Slan leat[1158], – отвечает тот.
– Твои успехи, Джо, – говорю. – Бывай здоров, Гражданин.
Мать честная, а уж тот больше половины своей махнул. Его поить, это только под силу миллионеру.
– А кого долговязый хочет протолкнуть в мэры, Олф? – спрашивает Джо.
– Одного твоего друга, – тот отвечает.
– Наннетти? – спрашивает Джо. – Члена?
– Имен не называем, – говорит Олф.
– Я так и думал, – говорит Джо. – Я только что его видел еще с одним депутатом, с Вилли Филдом, на заседании скотопромышленников.
– Иопад длинновласый[1159], – говорит Гражданин, – извергающийся вулкан, любимец всех стран и кумир своей собственной.
И Джо начинает заливать Гражданину про ящур, скотопромышленников, принятие срочных мер. Гражданин эти меры посылает куда подальше, а Блум давай толковать про серные ванны для лечения парши у овец, и какие отвары от кашля для телят, и про вернейшее средство от актиномикоза. Когда-то работал на живодерне. Слонялся с блокнотиком и карандашиком, путался у всех под ногами, покуда Джо Кафф не наградил его орденом пинка за то, что он нагрубил какому-то скотоводу. Мистер Всезнайка. Всех выучит кур доить.
Сикун говорил, бывало, его жена в «Городском гербе» все плачется миссис О'Дауд, слезы льет в три ручья на свои жировые складки. Он ей не даст спокойно зад подтереть, непременно привяжется, мельтешит вокруг да учит, как надо делать. Чего там у тебя сегодня в программе? Ах, да. Гуманное обращение. Ведь бедные животные страдают, и по словам экспертов, и лучшее из известных средств, не причиняющее никакой боли животному, и мягко втирать руками в пораженное место. Убей бог, с его руками только быть курощупом.
Куд куд куд-куда. Ко ко ко, курочки. Вот наша курочка. Чернушка. Она нам несет яички. Когда она снесет яичко, она очень радуется.
Кудах– тах-тах. Ко ко ко. И тут приходит добрый дядя Лео. Он свою руку запустит под Чернушку и вынимает яичко. Кудах-тах-тах куд-куда. Ко ко ко-о.
– Как бы там ни было, – говорит Джо, – Филд и Наннетти сегодня отправляются в Лондон и сделают об этом запрос в палате общин.
– Вы уверены, – спрашивает Блум, – что советник уезжает? Дело в том, что я его хотел повидать.
– С почтовым пароходом сегодня вечером, – Джо отвечает.
– Какое невезение, – говорит Блум. – Мне так надо было. Может быть, только мистер Филд уезжает. Я не мог позвонить. Нет. Вы в самом деле уверены?
– Наннан тоже уезжает, – говорит Джо. – Лига поручила ему сделать завтра запрос о том, что комиссар полиции запретил ирландские виды спорта в парке. Как тебе это, Гражданин? Слук-на-х'Эйреанн[1160].
Мистер Рогати-Скотт (Молтифарнэм, националист[1161]): В связи с запросом моего уважаемого друга, депутата от Шиллелы, я бы хотел спросить глубокоуважаемого коллегу, действительно ли правительством были отданы распоряжения о том, чтобы упомянутых животных забивали, невзирая на отсутствие медицинских признаков их патологического состояния?
Мистер Озверелл (Тамошант, консерватор): Уважаемые члены палаты уже располагают сведениями, которые были представлены комитету парламента. Я не думаю, что я мог бы добавить что-либо существенное к этим сведениям.
Ответ на запрос уважаемого члена палаты будет утвердительным.
Мистер Орелли (Монтенотте, националист): Отдавались ли аналогичные распоряжения касательно забоя животных человеческого рода, дерзнувших заниматься ирландскими видами спорта в парке Феникс?
Мистер Озверелл: Ответ будет отрицательным.
Мистер Рогати-Скотт: А не повлияла ли знаменитая митчелстаунская телеграмма глубокоуважаемого коллеги на политику господ из казначейства?
(Шум в зале.) Мистер Озверелл: По этому вопросу я должен справиться с материалами.
Мистер Плоски-Шутки (Банком, независимый): Стреляйте без колебаний.
(Иронические аплодисменты со скамей оппозиции.) Председатель: К порядку! К порядку!
(Заседание закрывается. Аплодисменты.) – Вот человек, – объявляет Джо, – который возродил ирландский спорт.
Сидит перед нами собственной персоной. Человек, вырвавший из тюрьмы Джеймса Стивенса[1162]. Чемпион всей Ирландии по метанию шестнадцатифунтового молота. Какой у тебя лучший бросок, Гражданин?
– Na bacleis[1163], – тот отвечает, напуская на себя скромность. – Хотя в свое время и я был не хуже других.
– Да уж оставь, Гражданин, – Джо ему. – Другим за тобой и во сне было не угнаться.
– Это что, в самом деле? – Олф спрашивает.
– Да-да, – отвечает Блум. – Хорошо известный факт. А вы не знали?
И пошли они про ирландские виды спорта, и про игры, которыми тешатся shoneens, вроде лаун-тенниса, про ирландский хоккей и метание камня, про почвенность и да будет нация опять и все такое[1164]. Ну, Блум, само собой, и тут должен высказаться, мол, если у кого слабое сердце, то ему силовые упражнения вредны. Клянусь своими подштанниками, если подымешь с полу соломину и скажешь этому Блуму: Гляди, Блум. Видишь эту соломину? Это соломина , – клянусь троюродной бабкой, он будет про нее толковать битый час, я точно вам говорю, и не запнется ни разу.
В старинной зале Брайена О'Кирнона на Срод-на-Бретон-Вег[1165]при содействии Слук-на-х'Эйреанн состоялась интереснейшая дискуссия о возрождении старинных гэльских видов спорта и о значении физической культуры, как она понималась в Древней Греции, Древнем Риме и Древней Ирландии, для развития нации. Достопочтенный президент благородной ассоциации занимал председательское кресло, и публика была многочисленной.
После содержательной речи председателя, блиставшей красноречием и энергией, завязалась интереснейшая и содержательнейшая дискуссия о желаемости возрождаемости древних игр и спортивных занятий наших древних панкельтских пращуров. Дискуссия проходила на высшем уровне учтивости, привычном в этом кругу. Широко известный и глубоко почитаемый труженик на ниве нашего древнего языка, мистер Джозеф Маккарти Хайнс, горячо призвал воскресить древние гэльские спортивные игры и забавы, каким предавался по утрам и вечерам Финн Маккул, дабы оживить лучшие традиции мощи, силы и мужества, донесенные к нам из глубины веков. Л.Блум, который получил смешанный прием, встретив как овации, так и свист, избрал противоположную точку зрения, и председатель – вокалист, уступая многочисленным просьбам и пылким аплодисментам со всех концов переполненной залы, заключил дискуссию замечательным исполнением поистине неувядаемой песни «Да будет нация опять» на слова бессмертного Томаса Осборна Дэвиса (к счастью, слишком общеизвестные, чтобы напоминать их здесь). Не убоявшись противоречия, мы скажем, что в этом исполнении наш ветеран, патриот и чемпион превзошел самого себя. Ирландский Карузо-Гарибальди был в превосходной форме, и его громовой голос как нельзя лучше явил себя в освященном временем гимне, спетом так, как мог спеть его только наш гражданин. Великолепному пению, которое своим сверхвысоким уровнем подняло еще выше его и без того высочайшую репутацию, с жаром аплодировали массы собравшихся, среди которых можно было увидеть многих видных деятелей нашего духовенства, равно как представителей прессы, судейского сословия и прочих просвещенных профессий. На этом собрание закончилось.
В числе представителей духовенства[1166] находились высокопреподобный Вильям Делани, О.И., доктор словесности; преп. Джеральд Моллой, доктор богословия; преп. П.Дж.Кавана, Общины Святого Духа; преп. Т.Уотерс, викарий; преп. Дж.М.Айверс, приходский священник; преп. П.Дж.Клири, ордена францисканцев; преп. Л.Дж.Хикки, ордена братьев-проповедников; высокопреп.
брат Николае, ордена францисканцев-капуцинов; высокопреп. Б.Горман, ордена босоногих кармелитов; преп. Т.Махер, О.И.; высокопреп. Джеймс Мэрфи, О.И.;
преп. Джон Лейври, викарий по назначению; высокопреп. Вильям Доэрти, доктор богословия; преп. Питер Фейган, ордена марианцев; преп. Т.Бранган, ордена августинцев; преп. Дж.Флавин, викарий; преп. М.Э.Хеккетт, викарий;
преп. В.Хэрли, викарий; монсеньор Макманус, генеральный викарий; преп.
Б.Р.Слэттри, ордена Непорочного Зачатия Девы Марии; высокопреп.
М.Д.Скалли, приходский священник; преп. Ф.Т.Перселл, ордена братьев-проповедников; высокопреп. Тимоти Горман, каноник, приходский священник; преп. Дж.Фланаган, викарий. В числе же мирян находились П.Фэй, Т.Кверк и многие, многие другие.
– Кстати, насчет силовых упражнений, – говорит Олф, – вы не были на этом матче Кео – Беннет?
– Нет, – отвечает Джо.
– Как я слыхал, мистер Такой-то сделал на этом чистую сотню фунтов.
– А кто? Буян, небось? – Джо спрашивает.
Тут Блум влезает:
– Вот, например, в теннисе, там нужны ловкость и верный глаз.
– Буян, кто же, – говорит Олф. – Распустил слух, будто бы Майлер пьет без просыпу, чтоб на него не ставили, а тот на самом деле целыми днями потел, готовился.
– Знаем мы его, – говорит Гражданин. – Сын предателя[1167]. Знаем, откуда у него английское золото в карманах.
– Что верно, то верно, – соглашается Джо.
Тут Блум опять влезает про лаун-теннис и про кровообращение и спрашивает у Олфа:
– А вы так не считаете, Берген?
– Майлер его по полу растер, – гнет свое Олф. – Матч Хинен – Сейерс – это детская шутка, если сравнить. Отлупил так, что тот папу с мамой забыл.
Это надо видеть, один – стручок, едва до пупа тому, а другой, каланча, знай молотит по воздуху. Эх, а под конец еще в поддых двинул. От такого выблюешь, чего и не жрал. Правила Куинсбери[1168], все как надо.
То был памятный и жестокий бой, в котором Майлер и Перси оспаривали приз в пятьдесят соверенов. Любимец Дублина, будучи намного легче соперника, с лихвой возмещал эту невыгоду своим фантастическим искусством.
Фейерверк финального раунда едва не стал роковым для обоих чемпионов. В предыдущем раунде артиллерист-тяжеловес для начала слегка пролил красного винца, четко обработав любимцу нос, так что Кео, Главный Получатель и с правой и с левой, выглядел как под мухой. Солдат продолжил дело мощным коротким слева, но тут ирландский гладиатор ответил молниеносным прямым, целясь Беннету в челюсть. Красный мундир сделал нырок, но наш дублинец настиг его левым хуком, отличнейшим ударом по корпусу. Противники перешли в ближний бой. Майлер, развив бурную деятельность, подавил своего соперника, и к концу раунда здоровяк висел на канатах, осыпаемый градом ударов. Англичанин, правый глаз которого совершенно заплыл, удалился в свой угол и, освежившись изрядным количеством воды, к моменту гонга был снова бодр и полон отваги, не сомневаясь, что живо пошлет в нокаут бойца из Эбланы. Это был бой до победы, и победа ждала сильнейшего. Оба дрались как тигры. Волнение зрителей достигло предела. Судья сделал Вояке Перси два предупреждения за захваты, однако любимец был ловок, и как работали его ноги – это стоило видеть. После беглого обмена любезностями, в ходе которого у Майлера кровь полилась изо рта ручьем от элегантного солдатского апперкота, любимец вдруг резко перешел в наступление по всем фронтам и нанес Беннету ошеломляющий левый в живот. Вояка рухнул на землю как сноп. То был нокаут, чистый и мастерский. Среди напряженного молчания над портобелльским тузилой начали отсчитывать секунды. Но тут Оле Пфоттс Веттштейн[1169], секундант Беннета, выбросил на ринг полотенце, и парень из Сентри был объявлен победителем под бешеные овации и крики зрителей, которые хлынули на ринг и в бурном восторге едва не затоптали героя.
– Уж он-то своей выгоды не упустит, – говорит Олф. – Я слышал, сейчас он устраивает концертное турне по северу.
– Я тоже слыхал, – говорит Джо. – А что, разве нет?
– Кто? – говорит Блум. – Ах, да. Совершенно верно. Нечто типа летних гастролей, понимаете. Так, отдохнуть.
– Миссис Б. будет яркой и несравнимой звездой[1170], не так ли? – Джо спрашивает.
– Моя жена? – говорит Блум. – Да, она будет петь. Я думаю, все должно быть успешно. Он просто отличный организатор. Отличный.
Хо– хо, так вот оно что, сказал я себе, сказал[1171]. Вот собака-то где зарыта. Буян исполняет мелодию на флейте. Концертное турне. Сынок вонючего симулянта с Айленд-бридж, старого Дэна, который тех же лошадей продавал правительству по два раза во время бурской войны. Мистер Чего-чего. Я к вам насчет налогов, водного и на бедных, мистер Бойлан. Насчет чего?
Налога, водного, мистер Бойлан. Чего-чего? А этот хлыщ, уж он организует ее, это я вам ручаюсь. Все между нами, цыпочка.
Гордость скалистой Горы Кальпы[1172], дочь Твиди, дева с волосами черней воронова крыла. Там возрастала она, там расцветала ее краса, где мушмула и миндаль наполняют воздух своим ароматом. Сады Аламеды[1173] знали легкую ее поступь, оливковые рощи узнавали ее и кланялись, клоня ветви. То непорочная супруга Леопольда, роскошногрудая Мэрион.
И се, зрите, грядет муж из клана О'Моллоев, пригожий и белолицый, с легким румянцем, советник его величества, в законах всеведущий, и с ним принц и наследник благородного рода Лэмбертов.
– Привет, Нед.
– Привет, Олф.
– Привет, Джек.
– Привет, Джо.
– Спаси вас Бог, – говорит Гражданин.
– Спаси и вас Он по Своей доброте, – говорит Дж.Дж. – Чего вы возьмете, Нед?
– Половинку, – Нед отвечает.
Дж.Дж. заказывает им выпить.
– В суде толкались? – Джо спрашивает.
– Да, – отвечает Дж.Дж. – Он все устроит, Нед, – это он Неду.
– Будем надеяться, – говорит Нед.
Значит, какие у этой пары делишки? Дж.Дж. устраивает, чтобы того вычеркнули из списков присяжных, а тот ему помогает перебиться. Его имя-то уже у Стаббса[1174]. Картеж да кутеж с шикарными вертопрахами при моноклях, шампанское рекой и, ясно, завяз по шею в счетах да повестках в суд.
Закладывал свои золотые часы у Камминса на Френсис-стрит, где никто не знает его, а я там возьми да и окажись с Сикуном, тот как раз сапоги из заклада выкупал. Как ваша фамилия, сэр? А он отвечает: Палл. Ага, думаю, этот крепко попал.
Ей– ей, однажды он горько обо всем пожалеет, могу ручаться.
– А вы там не видели этого чокнутого, Брина? – Олф спрашивает. – К.к.:
ку– ку.
– Видели, – отвечает Дж.Дж. – Искал частного детектива.
– Ага, – это уже Нед, – он было прямиком собрался к судье, только Корни Келлехер его завернул, сказал, что надо сначала провести экспертизу почерка.
– Десять тысяч фунтов, – смеется Олф. – Эх, я бы дорого дал за то, чтоб полюбоваться на него перед судьей и присяжными.
– Небось, твоя это работа, Олф? – Джо спрашивает. – Говорите правду, всю правду, ничего кроме правды, и да поможет вам Джимми Джонсон[1175].
– Моя? – возмущается Олф. – Прошу не капать на мою кристальную репутацию.
– Любое заявление, сделанное вами, – Джо ему, – может использоваться как свидетельство против вас.
– Иск у него, конечно, должны принять, – говорит Дж.Дж. – Ведь там подразумевается, что он не compos mentis[1176]. К.к.: ку-ку.
– Засунь компос себе в нос! – Олф смеется. – Ты что, не знаешь, что он чокнутый? Стоит взглянуть на его башку. Ты знаешь, что он по утрам себе помогает рожком для обуви, когда надо на нее шляпу напялить?
– Да, – возражает Дж.Дж., – но в глазах закона истинность порочащих сведений не освобождает от судебной ответственности за их огласку.
– Ай-яй-яй, Олф, – сочувствует Джо.
– Но все-таки, – говорит Блум, – если подумать про бедную женщину, я хочу сказать, про жену его.
– Да, жаль ее, – говорит Гражданин. – И вообще всякую, у которой муж ни то ни се.
– Как это ни то ни се? – Блум спрашивает. – Вы хотите сказать…
– Я хочу сказать, ни то ни се, – Гражданин повторяет. – Такой, который ни рыба ни мясо.
– А черт знает что, – говорит Джо.
– Вот это я и хотел сказать, – говорит Гражданин. – Pishogue[1177], если вам известно, что это значит.
Ну, я чую, каша заваривается. Блум все объясняет, он, мол, имел в виду, как это жестоко, когда бедная женщина всюду должна таскаться за своим тронутым заикой. А что, оно и впрямь жестокое обращение с животными, когда Брина выпускают пастись, нищего этого идиота, бородой по земле метет, от такой картинки небеса дождем прослезятся. А она-то еще нос задирала, когда вышла за него, как же, его троюродный дядюшка – прислужник в церкви при самом папе. Портрет его на стене, с закрученными усами, синьор Брини из Саммерхилла[1178], гутальянец, папский зуав при Святейшем Отце, покинул набережную и переселился на Мосс-стрит. А кто он такой, скажите на милость? Да никто, в третьем этаже комнатенка, семь шиллингов в неделю, окна во двор, и разгуливал, навешав себе на грудь каких-то жестянок в знак вызова всему миру.
– А почтовая открытка, – продолжает Дж.Дж., – означает огласку. В прецедентном деле Сэдгрова против Хоула[1179] это признали достаточным доказательством злого умысла. По моему мнению, иск могут принять.
Опять двадцать пять, приехали. Да кому оно надо, твое мнение? Дай нам спокойно пивка попить. Ей-ей, уже и этого не дадут.
– Ваше здоровье, Джек, – говорит Нед.
– И ваше, Нед, – это Дж.Дж.
– А вот и опять он, – говорит Джо.
– Где-где? – спрашивает Олф.
И, убей бог, он снова плетется мимо дверей, томищи оба под мышкой, а рядом жена и Корни Келлехер, тот зыркнул к нам, проходя, своим оловянным глазом, а сам все время ему отечески втолковывает, пытается всучить гробик, бывший в употреблении.
– А как там дело о канадском мошенничестве? – Джо спрашивает.
– Отложено, – отвечает Дж.Дж.
Это, значит, некто из крючконосой братии по имени Джеймс Воут, он же Шапиро, он же Спарк, он же Спайро, поместил в газетах, что он любому желающему обеспечивает проезд в Канаду за двадцать шиллингов. Чего? Вы что, меня за кретина считаете? Нечего говорить, это все был чистейший блеф. Как вам это? Всех околпачил, не только разных служанок да мужичье из графства Мит, но заодно уж и своих соплеменников. Дж.Дж. рассказывал, там один древний иудей, Зарецкий или как бишь его, стоит на свидетельском месте, не снявши шляпу, льет слезы и клянется святым Моисеем, что его накололи на два фунта.
– А кто вел процесс? – Джо спросил.
– Главный судья, – отвечает Нед.
– Бедный старый сэр Фредерик, – говорит Олф, – его каждый младенец обведет вокруг пальца.
– Большое сердце, больше чем у слона, – Нед за ним. – Ему расскажут страшную сказку про долги за квартиру и про больную жену и кучу детей, и, убей бог, он тут же разрыдается в своем кресле.
– Точно, – соглашается Олф. – Рувиму Дж. просто дьявольски повезло, ему как пить дать полагалась кутузка за то, что разорил Гамли, бедняга теперь булыжники стережет возле Баттского моста.
И начинает передразнивать, как этот старикан, главный судья, причитает:
– Вовеки неслыханно! Этот бедный труженик! Сколько у вас детей? Десять, вы говорите?
– Да, ваша честь. А у жены моей брюшной тиф.
– И жена лежит с тифом! Какой позор! Извольте немедленно покинуть зал, сэр. Нет, сэр, я не вынесу постановления о взыскании. И как вы посмели, сэр, явиться сюда с таким иском! Бедный усердный труженик! Я прекращаю дело.
И был день шестнадцатый месяца волоокой богини и неделя третья по светлом празднике Троицы Единосущной и Нераздельной, дочь же небес, луна дева, пребывала в своей первой четверти, и вот, свершилось, что просвещенные судьи направились в чертоги закона. И там магистр Кортни, заседающий в своей палате, представил свое суждение, а судья, магистр Эндрюс, заседавший без присяжных в суде по наследственным делам, со вниманием рассмотрел и взвесил права первого истца на имущество, означенное в подлежащем утверждению завещании и в окончательном завещательном распоряжении касательно недвижимого и движимого имущества умершего Джекоба Холлидея, виноторговца, покойного, против прав Ливингстона, несовершеннолетнего, душевнобольного, и компаньона. И вот под торжественные своды суда на Грин-стрит вступил сэр Фредерик, Сокольничий[1180].
И воссел он там около пятого часу, дабы вершить правосудие по законам брехонов[1181] в комиссии, поставленной для всего того округа и для прилежащих и для графства города Дублин. И восседал вкупе с ним великий синедрион[1182] двенадцати колен Иаровых, по одному мужу от каждого из колен, от колена Патрикова и от колена Хьюгова и от колена Оунова и от колена Коннова и от колена Оскарова и от колена Фергусова и от колена Финнова и от колена Дермотова и от колена Кормакова и от колена Кевинова и от колена Куилтова и от колена Оссианова, и всего было их двенадцать мужей, честных и праведных. И он заклинал их Умершим на кресте, дабы они судили здраво и справедливо, и высказали справедливое суждение по делу их повелителя короля против подсудимого, и вынесли бы справедливый вердикт в соответствии со всеми показаниями, в чем да поможет им Бог, и целуйте книгу. И они встали на своих местах, сии двенадцать Иаровых, и поклялись именем Предвечного, что будут править Его правый суд. И тотчас блюстители закона привели из казематов замка того, кого ищейки правосудия изловили, следуя полученным сведениям. И был он скован по рукам и ногам, и они не отпускали его ни под залог, ни на поруки, но нашли нужным предать суду, ибо был он злодей.
– Милое дело получается, – говорит Гражданин. – Приезжают к нам в Ирландию всякие и клопов тут разводят.
Тут Блум делает вид, как будто ничего не слыхал, и начинает говорить Джо, что насчет той мелочи он может не беспокоиться до первого, но вот если бы он замолвил словечко мистеру Кроуфорду. А Джо ему клянется всеми святыми и на чем свет стоит, что он для него в лепешку готов разбиться.
– Потому что, видите ли, – объясняет Блум, – для рекламы необходим повтор. В этом-то весь секрет.
– Можете на меня положиться, – Джо обещает.
– Обманывают крестьян, – гнет свое Гражданин, – наживаются на ирландских бедняках. Больше мы не желаем чужаков в нашем доме.
– О, я уверен, все будет в порядке, Хайнс, – говорит Блум. – Просто уж этот Ключчи, понимаете.
– Считайте, что дело сделано, – Джо ему.
– Большая любезность с вашей стороны, – благодарит Блум.
– Чужаки, – Гражданин свое. – А виноваты мы сами. Сами пустили их. Сами сюда зазвали. Эта прелюбодейка со своим полюбовником[1183] зазвали сюда англосаксов, чтобы грабили нас.
– Условное постановление[1184], – говорит Дж.Дж.
Теперь Блум притворяется, будто со страшным интересом разглядывает неведомо что, может, паутину в углу, Гражданин на него уставился с грозным видом, а пес у него в ногах поднял морду, глядит, пора ли уже бросаться и на кого.
– Опозоренная жена, – заявляет Гражданин, – вот где причина всех наших бедствий.
– А вот как раз и она, – говорит Олф, они с Терри все хихикали у стойки над «Полис газетт», – во всей боевой раскраске.
– Дай-ка и нам глянуть, – говорю.
А у них там, оказывается, одна из тех похабных американских картинок, которые Терри берет у Корни Келлехера. Секрет, как увеличить ваши интимные органы. Шалости светской красавицы. Норман В.Таппер, богатый подрядчик из Чикаго, находит свою прелестную, но неверную жену в объятиях капитана Тэйлора. Красавица в панталончиках предается шалостям, кавалер ее трогает за места, а Норман В.Таппер врывается со своим пугачом как раз, когда она только что поиграла с капитаном Тэйлором в палочку и колечко.
– Ах, Дженни, милочка, – говорит Джо, – не простудись без юбочки!
– Есть за что подержаться, Джо, – я ему. – Ты бы не прочь кус филея от этой телочки, а?
То да се, а тем временем заходит Джон Уайз Нолан и за ним Ленехан, у которого физиономия вытянулась до шестой пуговицы.
– Ну-с, – говорит Гражданин, – изложите вести с театра событий. Чего там эти сапожники из муниципалитета решили на своем сборище насчет ирландского языка?
О'Нолан, в сияющую броню одетый, земным поклоном воздал должные почести великому и грозному и могучему владыке Эрина и поведал ему обо всем свершившемся, как достойные старейшины смиреннейшего из градов, второго во всем том царстве, встретили их под сводами Фолсела и там, вознеся подобающие молитвы богам-небожителям, торжественный держали совет, дабы решить, надлежит ли им, буде окажется то возможным, возвеличить вновь среди смертных крылатую речь морями разъединенных кельтов.
– Дело двигается, – говорит Гражданин. – К матери этих сукиных саксов, и с их кваканьем.
Ну, тут Дж.Дж. давай строить просвещенного барина и заправляет де мол возможны разные точки зрения, и люди отворачиваются от фактов и вспомните прием Нельсона[1185], глядеть в трубу слепым глазом, и можно ли обвинять огульно целую нацию, а Блум ему вовсю подпевает про умеренность да похеренность да ихние колонии да ихнюю цивилизацию.
– Сифилизация, уж лучше сказать! – гремит Гражданин. – К матери их! Да разрази их всех в три слоя с покрышкой, этих тупых ублюдков! Ни в музыке, ни в литературе, ни в живописи, нигде у них ни хрена, одни жалкие потуги.
Все, что у них из цивилизации, – это у нас украдено. Стадо гугнивых выродков!
– Семья европейских народов, – О'Моллой вякает…
– Они никакие не европейцы, – режет Гражданин. – Я был в Европе с Кевином Игеном Парижским. Нигде в Европе никакого следа ни их, ни ихнего языка, если только в cabinet d'aisance[1186].
А Джон Уайз говорит:
– Сколь многие цветы ничей не узрит взор[1187].
А Ленехан, который слегка может по этой фене:
– Conspuez les Anglais! Perfide Albion![1188] Сказал он и поднял своей большой, заскорузлой и мощной дланью кубок крепкого, темного, пенистого эля и, испустив боевой клич своего клана Лам Дерг Абу[1189], осушил его за победу над врагом, над племенем могучих и отважных героев, что правят морями и восседают на алебастровых тронах[1190], безмолвные, словно бессмертные боги.
– Чего это с тобой приключилось? – я спрашиваю у Ленехана. – У тебя вид, как будто ты ждал триста, а получил свиста.
– Золотой кубок, – отвечает.
– Кто же выиграл, мистер Ленехан? – Терри спрашивает.
– Реклама, – тот отвечает. – Выдача двадцать к одному. Чистейший аутсайдер. А все остальные с носом.
– А Бассова кобылка? – опять Терри.
– Скоро доскачет, – говорит Ленехан. – Мы все накололись. Бойлан по моему совету поставил на Корону два фунта, за себя и за одну знакомую.
– Я и сам полкроны поставил, – говорит Терри, – на Муската, мне мистер Флинн подсказал. Лорда Хауарда де Уолдена.
– Двадцать к одному, – повторяет Ленехан. – Вот такая дерьмовая жизнь.
Реклама, – повторяет. – Запудрила всем мозги и хапнула все печенье. Корона, тебе имя – вероломство[1191].
Тут он подбирает жестянку от печенья, что Боб Дорен оставил, и смотрит, нет ли там чем поживиться на шаромыжку, а паршивая дворняга за ним, глядит, повезет ему или нет, разинув свою поганую пасть. Стала бабушка искать, хочет кость собачке дать.
– Шиш с маслом, детка, – тот ему.
– Держи хвост морковкой, – Джо утешает. – Корона бы выиграла, если б не эта сучка.
А Дж.Дж. с Гражданином все препираются насчет истории да законов, и Блум, уж конечно, тоже суется.
– Некоторые люди, – говорит Блум, – в чужом глазу увидят соринку, а в собственном бревна не заметят.
– Raimeis[1192], – отвечает Гражданин. – Не зря говорят, слепому очков не подберешь. Куда делись наши двадцать миллионов ирландцев, которых мы должны бы иметь сейчас вместо четырех, наши потерянные колена[1193]?
А наши гончары, наши ткани, лучшие во всем мире? А наши сукна[1194], их еще в Риме продавали во времена Ювенала, и наш лен, и камчатное полотно, что ткут в Антриме, и кружева из Лимерика, и наши дубленые кожи, и флинтглас из-под Баллибоха, и гугенотский поплин, который у нас еще со времен Жаккара из Лиона, и наши тканые шелка, и фоксфордский твид, и кремовый гипюр из кармелитского монастыря в Нью-Россе, ничего подобного во всем мире нет! Где греческие купцы[1195], что проходили через Геркулесовы Столбы, ныне Гибралтар, захваченный врагом рода человеческого, и плыли в Вексфорд, на торжище Кармен, торговать золотом и тирским пурпуром? Почитайте-ка Тацита и Птолемея или хотя бы Гиральда Камбрийского[1196]. Вино, пушнина, мрамор из Коннемары, серебро из Типперери, совершенно непревзойденное, а лошади наши славятся и по сей день, ирландская упряжная порода, а за право ловить рыбу в наших водах король испанский Филипп готов был платить нам пошлину.
Кто вычислит, сколько нам должен паршивый Джон Буль за нашу загубленную торговлю, за наши разоренные хижины? А русла Барроу и Шаннона, они не желают их углублять, они нам оставляют миллионы акров болот, чтобы мы подыхали от чахотки.
– Скоро у нас тут будет безлесье, как в Португалии[1197], – вставляет Джон Уайз, – или на каком-нибудь Гельголанде, где торчит одно деревце. Если только не примутся за лесопосадки. Ель, лиственница, все деревья, что из семейства хвойных, на глазах исчезают. Я вот читал доклад лорда Кэслтауна…
– Их надо срочно спасать, – говорит Гражданин, – и ясень гигантский в Голуэе, и вяз святой Бригитты в Килдере[1198], сорок футов в обхвате и крона на добрый акр. Спасать деревья Ирландии для будущих поколений ирландцев, на дивных холмах Эйре, О[1199]!
– Европа смотрит на вас, – говорит Ленехан.
Сливки высшего общества всей Европы собрались в этот вечер, чтобы присутствовать на бракосочетании шевалье Жана Уайза де Нолана, великого верховного главного смотрителя Ирландских Национальных Лесных Угодий, и мисс Елли Хвойн из Сосновой Долины. Леди Эктам Лесгуст, миссис Дебри Лесов, миссис Флора Полей, мадмуазель Манон Лесок, миссис Хилда Гнил-Кует, миссис Эдна Сень-Крон, неразлучные подруги Норма Дров и Порция Лоз, миссис Кора Березоу, известная писательница Джейн Осин, миссис Джулия Дубб, мисс Энн Бук, миссис Элен Клен, миссис Сильвия Платтан, миссис Тебена О'Рехи, мисс Найди Шишки, мисс Сэра Соснер, мисс Полли Пихти, мисс Китти Кедрик, миссис Мона Листик, сестры мисс Лилия и мисс Виола Стеблинз, миссис Лиана Ползинс, мисс Лаура Мирт, мисс Орхидея Гор, миссис Мойра Мак-Мак, миссис Гортензия Флокс, мадемуазель О'Мимоза-сан[1200] и миссис Глория Бревноу из Дуботолла украшали своим присутствием брачное торжество. Невеста, дочь достопочтенного эсквайра Мак-Хвойна из Больших Желудей, являла собой верх изящества в очаровательном туалете зеленого мерсеризованного шелка на чехле сумеречно-серых тонов, с широким изумрудно-зеленым поясом и тремя рядами оборок более темного оттенка, а также, в довершение ансамбля, бретельками и каштановыми вытачками на бедрах. Подружки невесты, мисс Пиния и мисс Туя, также из семейства Хвойнов, были в необычайно идущих им к лицу туалетах тех же тонов, с изящной розовой отделкой, мотивы которой прихотливо повторялись в нефритово-зеленых токах, украшенных эгретками из бледно-коралловых перьев цапли. Сеньор Энрике Флор, восседавший за органом, явил свое прославленное искусство и, в дополнение к музыке, предписанной венчальным каноном, завершил службу исполнением песни «Лесоруб, лесоруб, не руби ты этот дуб» в замечательной новой аранжировке.
Когда молодые, получив папское благословение, покидали церковь святого Фиакра на бору, их шутливо осыпали целым градом орехов, желудей, лавровых листьев, барашков вербы, ивовых прутьев, ягод остролиста, веточек омелы и можжевеловых побегов. Мистер и Миссис Уайз Хвойн Нолан уединенно проведут свой медовый месяц в Черном Лесу.
– И мы смотрим на Европу, – говорит Гражданин. – Когда еще эти дворняжки были щенками[1201], мы уже торговали с Испанией и с французами и с голландцами, испанские суда плавали в Голуэй с грузом, от которого веселей, с винцом по винноцветному морю[1202].
– И поплывут еще, – говорит Джо.
– И с помощью Пречистой Девы Марии еще поплывут, – повторяет Гражданин, трахая себя по ляжке. – Наши опустевшие гавани опять оживут, Куинстаун[1203], Кинсейл, Голуэй, Блэксод-бэй, Вентри, что в графстве Керри, Киллибегс, третий по величине порт во всем мире, целые леса мачт, корабли рода Линчей из Голуэя, и Кавана О'Рейли, и дублинских О'Кеннеди, а с графом Десмондом заключал союз сам император Карл Пятый. Да, поплывут, – давит он, – люди еще увидят первый ирландский броненосец бороздящим моря с нашим собственным флагом на флагштоке, не с этой треклятой арфой Генриха Тюдора, нет уж, а с древнейшим флагом провинций Десмонд и Томонд, три золотые короны на голубом поле, трое сыновей Милезия.
И опрокидывает свою до дна. Moya[1204]. Грозный как жук навозный. Разводит белендрясы с подливой. Рискнул бы он с этим дерьмовым трепом выйти перед народом в Шейнаголдене[1205], туда он и нос показать не смеет, ему там Молли Магуайры давненько уж припасли свинцовый орешек за то, что он выгнал издольщика, а добро себе заграбастал.
– Ну-ну, – говорит Джон Уайз, – вы только послушайте. Чего будешь пить?
– Чего королевские гусары принимают для храбрости, – Ленехан отвечает.
– Половинку с прицепом, Терри, – заказывает Джон Уайз. – Эй, Терри!
Никак, заснул?
– Сию минуту, сэр, – отвечает Терри. – Полпорции виски и бутылочку эля.
Даю, сэр.
Прилип к этой вшивой газетке с Олфом, выискивает там чего позабористей, вместо того чтоб обслуживать. Картинка матча, в котором дерутся головами, один другого старается трахнуть черепом, идет на него, пригнув голову, как бык на стенку. Еще картинка: Так сожгли черную скотину в Омахе, Джорджия[1206]. Орава героев в ковбойских шляпах до глаз палит в черномазого, повешенного на дереве, у того уже язык наружу, а внизу разложен костер.
Ей– ей, им бы еще утопить его в море, посадить на электрический стул и распять, чтобы уж были уверены в успехе.
– А как же непобедимый флот, – спрашивает Нед, – гроза всех врагов[1207]?
– Я вам про это кое-что расскажу, – говорит Гражданин. – Это сущий ад на земле. Почитайте-ка в газетах про то, как избивают палками на учебных судах в Портсмуте[1208]. Какой-то тип пишет за подписью «Возмущенный».
И давай нам рассказывать про телесные наказания, как выстраивается команда и офицеры, и адмирал тут же в треуголке, и пастор со своей протестантской библией, словом, все, чтоб присутствовать при наказании.
Приводят беднягу, паренька, который вопит благим матом, растягивают на лафете орудия, привязывают.
– Отбивную и дюжину горячительного, – говорит Гражданин, – так это дело называл старый бандит сэр Джон Бересфорд[1209], ну а теперешние Кромвели это прозвали морской обычай.
Джон Уайз вставляет:
– Обычай, что достойней уничтожить, чем сохранять[1210].
А тот дальше рассказывает, как там выходит судовой инструктор с длинной тростью, размахивается и пошел сдирать шкуру с бедного малого, пока тот не наорется до хрипоты убивают.
– Вот вам славный британский флот, – говорит Гражданин, – который властвует над землей. Эти герои, что никогда не будут рабами[1211], у них единственная наследственная палата на всем Божьем свете[1212], а все земли в руках у дюжины надутых баронов да боровов, ни в чем не смыслящих, кроме псовой охоты. Вот она, их великая империя, которой они так бахвалятся, – империя рабов, замордованных и трудом и кнутом.
– Над которой никогда не восходит солнце, – вставляет Джо.
– И вся трагедия в том, – продолжает Гражданин, – что сами они в это верят. Несчастные йеху в это верят.
Веруют во кнута-отца[1213], шкуродера и творца ада на земле, и в Джека-Матроса, сына прохожего, его же зачала Мэри-шлюха от несытого брюха, рожденного для королевского флота, страдавшего под отбивною и дюжиной горячительного, бичеванного, измордованного, и завывавшего аки зверь, и восставшего с койки на третий день по предписаниям, и пришедшего в порт и воссевшего на своей драной заднице, покуда не отдадут приказ и не потрюхает он опять вкалывать ради куска хлеба.
– Но ведь разве, – ввязывается Блум, – дисциплина не везде одинакова? Я хочу сказать, разве у вас не было бы то же самое, если бы вы против силы выставили свою силу?
Ну что я вам говорил? Не пить мне этого портера, если он и до последнего издыхания не будет вам доказывать, что черное это белое.
– Мы выставим силу против силы, – говорит Гражданин. – У нас есть великая Ирландия за океаN[1214]. Их выгнали из родного дома и родной страны в черном сорок седьмом году. Их глинобитные лачуги и придорожные хижины сровняли с землей, а в «Таймсе» радостно возвещали трусливым саксам, что скоро в Ирландии останется не больше ирландцев, чем краснокожих в Америке.
Паша турецкий, и тот прислал нам какие-то пиастры. Но саксы нарочно старались задушить голодом нацию, и хоть земля уродила вдосталь, британские гиены подчистую скупали все и продавали в Рио-де-Жанейро.
Крестьян наших они гнали толпами! Двадцать тысяч из них распростились с жизнью на борту плавучих гробов. Но те, что достигли земли свободных, не позабыли земли рабства. Они еще вернутся и отомстят, это вам не мокрые курицы, сыны Гранунл, заступники Кетлин-ни-Хулихан.
– Совершенно справедливо, – снова Блум за свое, – но я-то имел в виду…
– Да мы уж давно этого ждем, Гражданин, – Нед вставляет. – Еще с тех пор, как бедная старушка нам говорила, что французы у наших берегов, с тех пор, как они высаживались в Киллале[1215].
– Верно, – говорит Джон Уайз. – Мы сражались за Стюартов, а они предали нас, с головой выдали вильямитам[1216]. А вспомните Лимерик и нарушение договора на камне. Наши лучшие люди проливали кровь за Францию и Испанию, дикие гуси. Одна битва при Фонтенуа чего стоит! А Сарсфилд, а О'Доннелл, герцог Тетуанский в Испании, а Улисс Браун из Камуса, фельдмаршал в войсках Марии Терезии. Но что мы хоть когда-нибудь получили за это?
– Французы! – фыркает Гражданин. – Компашка учителей танцев! Как будто сами не знаете. Для Ирландии цена им всегда была грош ломаный. А нынче они из кожи лезут, устраивают entente cordiale[1217] с коварным Альбионом, вроде обедов Тэй Пэя[1218]. Первые смутьяны Европы, и всегда ими были!
– Conspuez les Francais[1219], – говорит Ленехан, прибирая к рукам кружечку пива.
– А взять пруссаков и ганноверцев[1220], – Джо поддакивает, – мало, что ли, у нас сидело этих бастардов-колбасников на троне, от курфюрста Георга до этого немчика и старой суки со вспученным брюхом, что околела недавно?
И, убей бог, мы все там полегли со смеху, как он изобразил нам про эту старушку Вик в розовых очках[1221], мол, что ни вечер, она в своем королевском дворце глушит нектар и амброзию кувшинами, а как упьется до поросячьего визга, тут ее кучер загребает в охапку и плюхает как мешок в постель, а она его дергает за баки да распевает допотопные песенки про Эрен на Рейне и приди туда, где выпивка дешевле.
– Ну что ж! – говорит Дж.Дж. – Зато теперь у нас Эдуард-миротворец.
– Сказки для дураков, – ему Гражданин на это. – У этого кобеля заботы – не мир наводить, а триппер не подхватить. Эдуард Гвельф-Веттин[1222]!
– А что вы скажете, – Джо ярится, – про этих святош, ирландских попов и епископов, которые разукрасили его покои в Мануте скаковыми эмблемами его Поганского то бишь Британского Величества да картинками всех лошадей, на которых его жокеи ездят? Как же, граф Дублинский.
– Туда б еще картинки всех баб, на которых он сам поездил, – предлагает малыш Олф.
На это Дж.Дж. солидно:
– Их преосвященства были вынуждены отказаться от этой идеи за недостатком места.
– Еще одну сделаешь, Гражданин? – Джо спрашивает.
– О да, сэр, – тот ему.
– Ну, а ты? – это Джо мне.
– Бесконечно признателен, – отвечаю. – И дай тебе бог всяческого прибытку.
– Все то же повторить, – Джо заказывает.
А Блум, в своем чернорыжегрязноболотном котелке на макушке, все мелет и мелет языком с Джоном Уайзом, входит в раж, глаза выкатил, что сливы.
– Преследования, – говорит, – вся мировая история полна ими. Разжигают ненависть между нациями.
– А вы знаете, что это такое, нация? – спрашивает Джон Уайз.
– Да, – отвечает Блум.
– И что же это? – тот ему снова.
– Нация? – Блум говорит. – Нация это все люди, живущие в одном месте.
– Ну, уморил, – смеется тут Нед. – Раз так, тогда нация это я, я уже целых пять лет живу в одном месте.
Тут, конечно, все Блума на смех, а он пробует выпутаться:
– Или, возможно, живущие в разных местах.
– Под это я подхожу, – говорит Джо.
– А нельзя ли спросить, какова ваша нация? – Гражданин вежливенько.
– Ирландская, – отвечает Блум. – Здесь я родился. Ирландия.
Гражданин на это ничего не сказал, но только выдал из пасти такой плевок, что, дай бог, добрую устрицу с Редбэнк отхаркнул аж в дальний угол.
– Ну как, поехали, Джо, – говорит он и вынимает платок, чтобы утереться.
– Поехали, Гражданин, – тот ему. – Возьмите это в правую руку и повторяйте за мной следующие слова.
Древняя и бесценная, покрытая хитроумной вышивкой, ирландская лицевая пелена[1223], которую предание связывает с именами Соломона из Дромы и Мануса Томалтаха-ог-Мак-Доноха, авторов Книги Баллимот, была с величайшими предосторожностями извлечена на свет и вызвала благоговейное восхищение.
Избегнем пространных описаний прославленной красоты ее четырех углов, из коих каждый – верх совершенства; скажем лишь, что на них можно было отчетливо различить четырех евангелистов, вверяющих четырем мастерам свои евангельские символы, скипетр мореного дуба, североамериканскую пуму (заметим вскользь, что это не в пример более благородный царь зверей, нежели объект британской геральдики), тельца из Керри и золотого орла с Каррантухилла. Виды же, заполняющие сморкательное поле, изображали наши древние дуны, раты, кромлехи и гриноны[1224], а также обители просвещения и каменные пирамиды, слагаемые в память о бедствиях, и были столь же прекрасны, а краски их столь же тонки, как и в те незапамятные времена, в пору Бармакидов, когда художники из Слайго отпустили поводья своего творческого воображения.
Глендалох, дивные озера Килларни, развалины Клонмакнойса, аббатство Конг, Глен Ина и Двенадцать Сосен, Око Ирландии, Зеленые Холмы Талла, Крок-Патрик, пивоварня фирмы Артур Гиннесс, Сын и Компания (с огр. отв.), берега Лох-Ней, долина Овоки, башня Изольды, обелиск Мейпса, больница сэра Патрика Дуна, мыс Клир, долина Ахерлоу, замок Линча, Скотч-хаус, ночлежка Рэтдаун в Локлинстауне, тюрьма в Толламоре, пороги Каслконнел, Килбаллимакшонакилл, крест в Монастербойсе, отель Джури, Чистилище св.Патрика, Прыжок Лосося, трапезная в манутском колледже, Кэрлис-хоул, три места рождения первого герцога Веллингтонского, скала Кэшел, болото Аллен, склады на Генри-стрит, Фингалова пещера, – волнующие изображения всех этих мест поныне доступны взорам. Со временем они стали еще прекрасней благодаря тем потокам, что скорбно изливались на них, а также обильным наслоениям.
– Раздай-ка нам кружки, – я прошу Джо. – Какая тут чья?
– Вот это мое, – говорит Джо, – как сказал черт мертвому полисмену.
– И еще я принадлежу к племени, – заявляет Блум, – которое ненавидят и преследуют. Причем и поныне. Вот в этот день. Вот в эту минуту.
Бог ты мой, а окурок сигары ему совсем уже пальцы жжет.
– Грабят, – говорит он. – Обирают. Оскорбляют. Преследуют. Отнимают то, что наше по праву. Вот в эту самую минуту, – говорит он и поднимает кулак, – продают на рынке в Марокко, как рабов, как скот[1225].
– Вы что ли говорите про новый Иерусалим[1226]? – Гражданин спрашивает.
– Я говорю про несправедливость, – отвечает Блум.
– Хорошо, – говорит Джон Уайз. – Но тогда сопротивляйтесь, проявите силу, как подобает мужчинам.
Уж это будет незабываемая картинка. Мишень для разрывной пули. Старая жирная морда перед дулами пушек. Вот швабру он бы собой украсил отлично, только обряди его в фартук с завязочками. А потом вдруг, в один миг, у него душа в пятки, и он уже накручивает все другое, наоборот, жалкий слабак, тряпка.
– Но все это бесполезно, – отвечает он. – Сила, ненависть, история, все эти штуки. Оскорбления и ненависть – это не жизнь для человека. Всякий знает, что истинная жизнь – это совершенно противоположное.
– И что же? – Олф его спрашивает.
– Любовь, – отвечает Блум. – Я имею в виду, противоположное ненависти.
Мне надо сейчас идти, – это он Джону Уайзу. – Тут рядом, заглянуть на минутку в суд, нет ли там Мартина. Если он придет, скажите ему, пожалуйста, что я скоро вернусь. Я на одну минуту.
Да кто тебя держит-то? И выскакивает, как жирная молния.
– Новый апостол язычников, – бурчит Гражданин. – Всеобщая любовь.
– А что, – говорит Джон Уайз, – разве это не то же, что нам твердят?
Возлюби ближнего своего.
– Кто, этот гусь? – Гражданин ему. – Да у него заповедь – обирай ближнего своего. Любовь, Моуа! Ромео и Джульетта, чистая копия.
Любовь любит любить любовь[1227]. Медсестра любит нового аптекаря. Констебль бляха 14-А любит Мэри Келли. Герти Макдауэлл любит парня с велосипедом.
М.Б. любит красивого блондина. Ли Чи Хань люби целовай Ча Пу Чжо. Слон Джамбо любит слониху Алису. Старичок мистер Вершойл со слуховым рожком любит старушку миссис Вершойл со вставным глазом. Человек в коричневом макинтоше любит женщину, которая уже умерла. Его Величество Король любит Ее Величество Королеву. Миссис Норман В.Таппер любит капитана Тэйлора. Вы любите кого-то. А этот кто-то любит еще кого-то, потому что каждый любит кого-нибудь, а бог любит всех.
– Ну ладно, Джо, – говорю, – бывай здоров и пой песни. А тебе еще больше сил, Гражданин.
– Ура! – рявкает Джо.
– Господь, Мария и Патрик да будут с вами, – говорит Гражданин.
И опрокидывает свою кружку, чтоб промочить пасть.
– Знаем мы эти басни, – говорит он. – Читает благие проповеди, а сам в карман к тебе лезет. Как там богомольный Кромвель и его железнобокие[1228], что вырезали всех женщин и детей в Дрогеде, а на пушках у них вокруг дул было написано из библии: «Бог есть любовь»? Библия! Не читали в сегодняшнем «Юнайтед айришмен» фельетон про визит зулусского вождя в Англию[1229]?
– Нет, а что там? – Джо спрашивает.
Гражданин вытаскивает из своего личного архива номер газеты и принимается нам читать:
– Делегация крупнейших хлопковых магнатов Манчестера была вчера представлена Его Величеству Алаки Абеакутскому дежурным Главой Протокола лордом Процедуром из Процедуры-на-Пустом-Месте, дабы выразить Его Величеству горячую благодарность английских коммерсантов за привилегии, данные им в его владениях. Члены делегации присутствовали на завтраке, в заключение которого темнокожий властитель произнес яркую речь, вольно переводившуюся британским капелланом, преподобным Ананией Богомолом Барбоном[1230]. В ней он выразил благодарность массе Процедуру и подчеркнул сердечность отношений, существующих между Абеакутой и Британской Империей, заявив, что величайшей драгоценностью для него является иллюстрированная библия, книга, в которой слово Божие и секрет могущества Англии, благосклонно подаренная ему предводительницей белых, великою скво Викторией, с личною надписью Августейшей Дарительницы. На этом владыка Алаки, провозгласив тост «Черное и Белое», осушил чашу дружбы, полную первосортного ирландского виски, из черепа своего прямого предшественника на троне династии Какачакачаков, носившего прозвище Сорок Чирьев. Затем он осмотрел крупнейшую из фабрик Хлопкополиса и поставил свой крест в книге посетителей, исполнив при этом древний и очаровательный абеакутский военный танец, во время которого он проглотил множество ножей и вилок, поощряемый радостными рукоплесканиями юных работниц.
– Царственная вдовица, – говорит Нед, – выше всякого подозрения. Но интересно, не использовал ли он эту библию так же, как я бы на его месте.
– Так же, и даже еще лучше, – Ленехан уверяет. – Ибо потом на той плодородной земле выросло пышное манговое дерево с широкими листьями.
– А кто написал, Гриффит? – спрашивает Джон Уайз.
– Да нет, – отвечает Гражданин. – Там не подписано «Шангана». Стоит только инициал: П.
– Что же, отличный инициал, – говорит Джо.
– Так вот они и действуют, – говорит Гражданин. – Торговля следует за флагом.
– Да, – замечает Дж.Дж., – если они ведут себя не лучше бельгийцев в Конго, хорошенькая там жизнь. Вы не читали этот доклад, кто же его написал…
– Кейсмент[1231], – подсказывает Гражданин. – Он, кстати, ирландец.
– Да-да, он самый, – продолжает Дж.Дж. – Насилуют женщин, девушек, молотят туземцев по животам, видно, чтоб выжать из них весь красный каучук, какой можно.
– Знаю, куда он пошел, – вдруг говорит Ленехан и щелкает пальцами.
– Кто? – спрашиваю.
– Блум, – отвечает он. – Это все липа насчет суда. А он ставил на Рекламу и побежал сейчас загребать сребреники.
– Чего, этот белоглазый кафр[1232]? – Гражданин не верит. – Да он в жизни на лошадь не поставит, даже со злости.
– Нет, он туда пошел, – твердит свое Ленехан. – Я тут встретил Бэнтама Лайонса, он как раз на эту лошадку хотел ставить, только из-за меня раздумал и он сказал мне это Блум ему подкинул намек. На что хочешь бьюсь об заклад, он сейчас загребает сто шиллингов на свои пять. Единственный во всем Дублине кто сорвал куш. Поставил на темную лошадку.
– Сам он чертова темная лошадка, – ворчит Джо.
– Пропусти-ка, Джо, – говорю. – Где у нас тут вход на выход?
– Туда вон, – кивает Терри.
Прощай, Ирландия, я еду в Горт. Значит выхожу я на задворки отлить и убей бог (сто шиллингов на пять) пока я там выпускал свой (Реклама-то взяла двадцать к) пока выпускал свой заряд я себе говорю я ж замечал ей-ей что его (две пинты от Джо и у Слэттри одна) его так и тянет куда-то смыться (сто шиллингов это же пять фунтов) а когда они жили в (темная лошадка) Сикун рассказывал как бывало сидят за картами а они представляются будто ребенок болен (ну сила не меньше галлона напрудил) и эта его вислозадая половина сообщает по внутреннему телефону мол ей лучше или там ей (ох!) весь план к тому чтоб он мог смыться в выгодную минуту с выигрышем а еще (как пузырь-то не лопнул) торгует без патента (ох!) Ирландия говорит моя нация (перр! пукпукпук!) нет уж их не переплюнешь этих чертовых (ага последний остаток) иерусалимских (уф!) рогачей.
Одним словом, я возвращаюсь, а они все долдонят, и Джон Уайз рассказывает, это, мол, Блум подал идею шиннфейнерам, чтобы Гриффит в своей газете разоблачал всяческие махинации, подтасовки состава присяжных или там жульничества с налогами, и чтобы по всем странам посылали своих представителей, продвигать торговлю ирландскими товарами. Менять шило на мыло. Тут уж, я скажу вам, густой мрачок, если эта косоглазая рожа еще нам примется устраивать наши дела. Уж дайте нам по-нашему сдохнуть. Боже спаси Ирландию от этого жирного пройдохи и всех подобных ему. Мистер Блум и его шахер-махеры. А до него еще его папаша занимался мошенничеством, старый Мафусаил Блум, бизнесмен с большой дороги, отравился синильной кислотой, но только прежде всю страну завалил своим хламом, брильянтами на пенни пара. Ссуды по почте на удобных условиях. Любые суммы высылаются на основании расписки. Расстояние не ограничивается. Гарантий не требуется.
Ни дать ни взять, собачка Ланти Макхейла, что каждому хвостиком виляет[1233].
– Это истинный факт, – говорит Джон Уайз. – И вот вам человек, который про это может все рассказать, Мартин Каннингем.
И точно, подкатывает муниципальный кэб, а в нем Мартин, Джек Пауэр и еще один тип, Крофтер то ли Крофтон, оранжист, получает пенсию от таможенного ведомства и при Блэкберне состоит, где ему платят за то, – или, может, Кроуфорд? – что он шляется по всей стране за казенный счет.
Наши путники достигли постоялого двора и спешились на землю со своих скакунов.
– Гей, слуги! – вскричал один из прибывших, чья осанка тотчас изобличала предводителя. – Ленивые прохвосты! Сюда!
И с этими словами он шумно принялся колотить рукояткою меча по открытой оконной решетке.
На сей призыв немедля появился хозяин, на ходу подпоясывая свой плащ.
– Добрый вам вечер, милостивые господа! – проговорил он, угодливо кланяясь.
– Живей пошевеливайся, бездельник! – вскричал ему стучавший в окно. – Вели позаботиться о наших конях. А нам подай лучшего, что только найдется в твоей дыре, ибо, клянусь, добрый ужин не повредил бы нашим желудкам.
– Увы, добрые господа! – отвечал ему на это хозяин. – В моем нищем доме и в погребе и в кладовке хоть шаром покати. Право, совсем не знаю, что и предложить вашим милостям.
– Что это ты там мелешь? – вскричал при этих словах второй из прибывших, человек с весьма приятными и живыми чертами лица. – Так-то ты принимаешь королевских гонцов, толстопузый мошенник!
Лицо хозяина изменилось во мгновение ока.
– Прошу вас, смилуйтесь, благородные рыцари! – смиренно взмолился он. – Коль скоро вы гонцы нашего короля (да оградит бог Его Величество!), у вас не будет нужды ни в чем. Клянусь, друзьям короля (да благословит бог Его Величество!) не придется поститься в моем доме.
– Так живо принимайся за дело! – воскликнул прежде молчавший путник, в ком вся наружность выдавала любителя хорошо поесть. – Чего там у тебя найдется для нас?
Вновь низко кланяясь, хозяин ему отвечал:
– Не окажете ли вы честь, достойнейшие рыцари, моим паштетам из молодых голубей, бифштексам из оленины, седлу теленка, утке, зажаренной с румяным беконом, кабаньей голове с фисташками, чаше сладкого заварного крема, пудингу с рябиновым соком и кувшину старого рейнского?
– Гром и молния! – вскричал вопрошавший. – Вот это по мне! Фисташки!
– Ага! – рассмеялся путник с приятными чертами лица. – Нечего сказать, нищий дом и пустая кладовка! Он славный шутник, этот негодяй.
Стало быть, входит Мартин и спрашивает, где Блум.
– Где ему быть? – отвечает Ленехан. – Обирает вдов и сирот.
– Правда это или нет, – спрашивает Джон Уайз, – то, что я рассказывал Гражданину про Блума и его связи с Шинн Фейн?
– Да, это правда, – говорит Мартин, – или, по крайней мере, так про него наушничают.
– Это кто же наушничает? – спрашивает Олф.
– Я, – отвечает Джо. – У меня шапка с наушниками.
– Но, в конце концов, – рассуждает Джон Уайз, – почему еврей не может любить свою родину точно так же, как и всякий другой?
– Отчего бы нет? – Дж.Дж. на это ему. – Если только он знает, где его родина[1234].
– Он что, еврей или же он язычник или католик или методист или, черт дери, еще что-то? – Нед спрашивает. – Кто он такой вообще? Я вам не в обиду, Крофтон.
– Мы его не желаем, – говорит Крофтер, оранжист или пресвитерианец.
– Кто такой Джуниус[1235]? – говорит Дж.Дж.
– Он – отпавший еврей, – объясняет Мартин, – родом откуда-то из Венгрии, и это именно он придумал все планы насчет венгерской системы[1236]. У нас в муниципалитете про это знают.
– А он не родственник дантиста Блума? – спрашивает Джек Пауэр.
– Нет, просто однофамильцы, – Мартин ему. – Его настоящая фамилия Вираг. Фамилия отца его, который отравился. Он получил разрешение сменить фамилию, то есть не он, а еще отец.
– Тоже мне новый мессия для Ирландии! – говорит Гражданин. – Остров мудрецов и святых!
– Что же, они все еще ждут своего искупителя, – говорит Мартин. – В этом смысле и мы как они.
– Верно, – продолжает Дж.Дж., – и про каждого новорожденного мужского пола они думают, что этот, может, и есть мессия. Так что у них, надо полагать, каждый еврей себе места не находит, пока не узнает, кем стал, отцом или матерью.
– Ждет, что ему вот-вот малец, – добавляет Ленехан.
– Мать честная, – вспоминает тут Нед, – видели бы вы Блума перед тем, как у него сын родился, тот, что умер потом. Помню, я его встретил на южном рынке, он там покупал детское писание, а дело-то еще было за полтора месяца до родов.
– En ventre de sa mere[1237], – говорит Дж.Дж.
– И это, по-вашему, мужчина? – Гражданин спрашивает.
– Интересно, он хоть разок сумел вообще задвинуть, – говорит Джо.
– Ну, как-никак, двое детей народилось, – Джек Пауэр на это.
– И кого ж он подозревает? – спрашивает Гражданин.
Ей– ей, в каждой шутке есть доля правды. Ни то ни се, сущий гермафродит, вот он кто. Сикун говорит в этом своем отеле он что ни месяц регулярно в постель головные боли как есть тебе баба с женским делом[1238]. Да знаете, что я скажу, если на то пошло? Одна бы польза была, если б ухватить вот такого вот недоноска за шкирку, да и шарахнуть в море к едрене Фанни. Оправданная мера самозащиты. А что, скажете, это по-человечески, огрести даровых пять фунтов и смыться, не поставивши людям хоть по единой пинте. Эх, господи благослови! Да тут не будет и блоху утопить.
– Вспомним про милосердие к ближним, – Мартин советует. – Но только где же он сам? Нам некогда дожидаться.
– Волк в овечьей шкуре, вот он кто есть, – говорит Гражданин. – Вираг из Венгрии! Агасфер, я бы его назвал! Проклятый богом.
– А у вас найдется минутка для краткого возлияния, Мартин? – Нед спрашивает.
– Если только одну, – отвечает тот. – Мы спешим уже. Порцию Джей-джей-си[1239].
– А вы, Джек? Крофтон? Значит, три половинки, Терри.
– Святому Патрику надо бы снова высадиться в Балликинларе[1240] и взяться за наше обращение, – Гражданин заявляет, – после того как мы позволили вот таким запаскудить нашу страну.
– Ну, будем, – говорит Мартин и тянется, поторапливаясь, за своей кружкой. – Всем тут присутствующим да окажет бог свою милость.
– Аминь, – заключает Гражданин.
– Окажет-окажет, не сомневайтесь, – это Джо.
И под звуки освященного колокольчика[1241] во главе с несущим распятие, за коим следовали псаломщики, кадилоносцы, ковчеженосцы, чтецы, привратники, дьяконы и иподьяконы, продвигалась священная процессия митрофорных аббатов, приоров, настоятелей, монахов и братии нищенствующих орденов: монахи Венедикта Нурсийского, картузианцы и камальдулы, цистерцианцы и оливетанцы, ораторианцы и валломброзанцы, братья августинцы, бригиттинцы, премонстранцы, сервиты, тринитарии и дети св.Петра Ноланского; и шли также с горы Кармел дочери и сыны пророка Илии, ведомые Альбертом епископом и Терезой Авильской, обутые, равно как и босые; и братья бурые и серые, сыны бедняка Франциска, капуцины, кордельеры, минимы и обсерванты и дочери Клары; и сыны Доминика, братья-проповедники, и сыны Винсента; и монахи св.Волстана; и Игнатия чада; и сообщество Христианских братьев, ведомых преподобным Эдмундом Игнатием Райсом. За ними же шествовали все святые и мученики, девы и исповедники: св.Кирик и св.Исидор Землепашец и св.Иаков, брат Господень, и св.Фока Синопский и св.Юлиан Странноприимец и св.Феликс Канталийский и св.Симеон Столпник и св.Стефан Первомученик и св.Иоанн Божий и св.Ферреол и св.Лигард и св.Феодот и св.Вульмар и св.Ричард и св.Винсент де Поль и св.Мартин из Тоди и св.Мартин Турский и св.Альфред и св.Иосиф и св.Дионисий и св.Корнилий и св.Леопольд и св.Бернард и св.Терентий и св.Эдуард и св.Оун Каникулус[1242] и св.Аноним и св.Эпоним и св.Псевдоним и св.Омоним и св.Пароним и св.Синоним и св.Лаврентий О'Тул и св.Иаков Динглский и Компостельский и св.Колумциллий и св.Колумба и св.Целестин и св.Колман и св.Кевин и св.Брендан и св.Фригидиан и св.Сенан и св.Фахтна и св.Колумбан и св.Гэлл и св.Ферси и св.Финтан и св.Фиакр и св.Иоанн Непомук и св.Фома Аквинский и св.Ив Бретонский и св.Мичен и св.Герман-Иосиф и три святых покровителя отроков, св.Алоизий Гонзага и св.Станислав Костка и св.Иоанн Берхманс, и святые Гервасий, Сервасий и Бонифаций, и св.Брайд и св.Киран и св.Каниций Килкеннийский и св.Иарлат Туамский и св.Финбар и св.Паппин Баллимунский и брат Алоизий Миротворец и брат Людовик Ратоборец и свв. Роза Лимская и Роза Витербская и св.Марта Вифанийская и св.Мария Египетская и св.Лукия и св.Бригитта и св.Аттракта и св.Димпна и св.Ита и св.Мэрион Гибралтарская и блаженная сестра Тереза Младенца Иисуса и св.Варвара и св.Схоластика и св.Урсула с одиннадцатью тысячами дев. И шествовали все они, осененные нимбами, венцами и славами, неся пальмовые ветви, арфы, мечи и венки из оливы, в ризах, на коих вытканы были священные символы их служения, чернильницы, стрелы, хлебы, кувшины, оковы, топоры, древа, мосты, младенцы в купели, раковины, сумы, ножницы, ключи, драконы, лилии, картечь, бороды, боровы, светильники, кузнечные мехи, пчелиные ульи, суповые ложки, звезды, змеи, наковальни, баночки с вазелином, колокольчики, костыли, хирургические щипцы, оленьи рога, резиновые сапоги, ястребы, жернова, глаза на блюде, восковые свечи, кропила, единороги. И покуда свершали они свой путь мимо колонны Нельсона, и по Генри-стрит, Мэри-стрит, Кейпл-стрит, Малой Бритн-стрит, распевая входной антифон на Epiphania Domini[1243], что начинается с Surge, illummare[1244], и затем наисладчайший антифон степенный, Omnes гласящий de Saba venient[1245], творили они многоразличные чудеса, изгоняя бесов, воскрешая усопших, совершая умножение рыб, исцеляя расслабленных и слепых, обнаруживая всякого рода утерянные предметы, толкуя, а равно исполняя Писание, благословляя и пророчествуя. И заключал шествие под златотканым пологом преподобный отец О'Флинн, ему же сопутствовали Малахия и Патрик. А когда святые отцы достигли назначенного места, дома Бернарда Кирнана и Кь, с огр. отв., Малая Бритн-стрит, 8, 9 и 10, оптовая торговля бакалейным товаром, винами и коньяками, с патентом на продажу пива, вина и крепких напитков распивочно, священник благословил дом и окадил окна его и переплеты окон и своды и перемычки сводов и выступы и капители и фронтоны и карнизы и зубчатые арки и шпили и куполы и окропил сочленения оных святою водой и вознес молитву, дабы Господь благословил дом сей, как благословил он дом Авраама, Исаака и Иакова, и ниспослал бы ангелов света Своего, дабы обитали в нем. И, вошед, благословил яства и пития, и весь сонм блаженных вторил его молитвам.
– Adiutorium nostrum in nomine Domini[1246].
– Que fecit coelum et terram[1247].
– Dominus vobiscum[1248].
– Et cum spiritu tuo[1249].
И возложил он руки на блаженных и возблагодарил и молился, и все они с ним так молились:
– Deus, cuius verbo sanctificantur omnia, benedictionem tuam effunde super creaturas istas; et praesta ut quisquis eis secundum legem et voluntatem Tuam cum gratiarum actione usus ruerit per invocationem sanctissimi nominis Tui corporis sanitatem et animae tutelam Te auctore percipiat per Christum Dominum nostrum[1250].
– Мы все такого же мнения, – говорит Джек.
– Долгих вам лет, Лэмберт, – говорит этот Крофтон или Кроуфорд.
– Не против, – отвечает Нед, поднимая стаканчик виски. – Пилось бы да елось.
Я поглядываю по сторонам, не придет ли кому-нибудь счастливая мысль, и тут, проклятье, опять он является, с таким видом, как будто спешил со всех ног.
– А я, – говорит, – только что был в суде, вас искал. Надеюсь, я не…
– Нет-нет, – отвечает Мартин. – Мы готовы.
В суде, говоришь, а ну в глаза посмотри, небось, от золота все карманы отвисли. Крохобор хренов, недоделок. Хоть по одной-то поставил бы. Куда, черта с два тебе! Вот они вам, жиды! Один профит знают. Нюх, как у крысы в нужнике. Сто на пять.
– Никому не рассказывай, – говорит Гражданин.
– Прошу прощения? – Блум ему.
– Пойдемте, пойдемте, – торопит Мартин, видя, что пахнет жареным. – Пора двигаться.
– Никому не рассказывай. – Гражданин повторяет и аж рычит от полноты чувства. – Держи в секрете.
Псина тут просыпается и тоже издает рык.
– Ну, мы пошли, пока, – Мартин говорит.
И поживей их выталкивает наружу, Джека Пауэра и Крофтона или как бишь его, и этого между ними посередке, а тот все прикидывается, будто ему невдомек, из-за чего сыр-бор, и все они залезают в свой хренов кэб.
– Пошел, – говорит Мартин кучеру.
Гривой своей тряхнул дельфин белоснежный, и кормчий, встав на золоченой корме, направил вздувшийся парус по ветру. Стремительно полетела ладья на всех парусах, уставив спинакер по штирборту. Прекрасные нимфы всплывали во множестве по бакборту и по штирборту и, приближаясь к благородной ладье, смыкали с нею сияющие очертанья, как делает хитроумный мастер-колесник, прилаживая вокруг оси колеса равноотстоящие лучи, братья один другому, и огибая их ободом, и быстроту сообщая стопам мужей, спешат ли они на грозную сечу или состязаются ради улыбки прекрасных дам. И так, приплывая, располагались они, нимфы благосклонные, бессмертные сестры. И смеялись, резвясь в клубах белопенных, и резво взрезала волны ладья.
Но тут, не успел я приземлить кружку на стол, как вижу, Гражданин подымается и прет, шатаясь, к дверям, сопя, раздувшись как от водянки, и изрыгает на того по-ирландски проклятие Кромвеля[1251] и большую анафему и все трехэтажные приветствия, плюется кругом как бешеный, а малыш Олф и Джо на нем повисли пиявками, пробуют удержать.
– Пустите меня, – ревет.
И я не я буду, он-таки дополз до дверей, они его с боков держат, а он вдруг как заорет во всю глотку:
– Тройное ура Израилю!
Arrah, сидел бы уж на парламентской стороне жопы[1252], не делал из себя посмешище всему городу. Ей-ей, всегда найдется кретин, который из-за куриного дерьма готов лезть в пузырь. Загадят тебе всю лавочку, пива пить не захочешь.
А там у дверей уж все оборванцы и потаскухи с целого Дублина, Мартин дергает кучера, погоняй, Гражданин все орет, Джо с Олфом унимают его, а тот уже из кэба опять понес свою лекцию про евреев, зеваки его подзуживают, толкай речугу, Джек Пауэр тянет за рукав, чтобы язык придержал, один из ротозеев, кривой, на глазу повязка, горланит «Если б вдруг на луну влез жид»[1253], а какая-то шлюха вопит:
– Эй, кавалер! У тебя ширинка расстегнута! Кавалер!
А тот вещает из кэба:
– Мендельсон был евреем и Карл Маркс и Меркаданте[1254] и Спиноза. Спаситель был еврей и отец его был еврей. Ваш же Бог.
– У него не было отца, – Мартин говорит. – Все, хватит, поехали.
– Чей Бог? – Гражданин спрашивает.
– Ну так дядюшка его был еврей, – тот свое. – Ваш Бог был еврей.
Христос был еврей, как я.
Гражданин при этих словах заныривает обратно в бар.
– Клянусь Богом, – рычит, – я этому жидку вышибу мозги за то, что треплет святое имя. Клянусь Богом, я ему устрою распятие. Где там была эта жестянка из-под печенья.
– Стой! Стой! – кричит Джо.
Широкое, представительное общество, где были тысячи друзей и знакомых из Дублина и окрестностей, собралось, чтобы проститься с Надьяшагошем урамом Липоти Вирагом[1255], бывшим сотрудником гг. Александр Том и Кь, печатников Его Величества, по случаю отъезда его в дальний край, в Сажарминчборьюгуляш – Дугулаш[1256].
Прощальная церемония, проходившая с большим оживлением, была отмечена теплотой и сердечностью. Свиток древнего ирландского пергамента, украшенный миниатюрами работы ирландских мастеров, был преподнесен именитому феноменологу от лица значительной части собравшихся, купно также и с другим даром, серебряным ларцом, искусные украшения которого, выполненные в стиле древних кельтских орнаментов, делают высшую честь создателям этого шедевра, гг. Джекоб agus[1257] Джекоб.
Отъезжавшего гостя приветствовали дружной овацией, и многие из собравшихся не могли сдержать слез, когда оркестр из наших лучших волынщиков заиграл знакомое и родное «Вернись в Эрин»[1258], за исполнением чего сразу последовал Ракоци-марш. Костры, а также бочки с дегтем были зажжены в честь события повсюду вдоль линии побережья всех четырех морей, на вершинах холма Хоут, горы Трирок и горы Шугарлоф, на мысу Брэй-Хед, на горах Морн, Галти и Оке, на пиках Донегола и Сперрина, на горах Нэгл и Богра, на холмах Коннемары, на горах Макгилликадди-Рикс, на горах Оти, горе Берна и горе Блум. Под приветственные клики, сотрясшие, казалось, сам свод небес и вызвавшие ответный хор возгласов со стороны многочисленных единомышленников, усеявших отдаленные холмы Кембрии и Каледонии[1259], исполинский прогулочный корабль медленно отошел от пристани, и вслед ему полетели дары флоры, прощальные подношения представительниц прекрасного пола, собравшихся на берегу в большом числе. Меж тем как судно двигалось по реке в сопровождении целой флотилии барж, ему салютовали, приспустив флаги, Портовое управление и Таможня, примеру которых вскоре последовала электростанция на Голубятне. Visszontlatasra, kedves baraton!
Visszontlatasra![1260] Он уехал, похитив наши сердца.
Ей– ей, его сам черт не остановил бы, пока он не заграбастал эту треклятую жестянку и с ней обратно, малыш Олф виснет сзади на нем, он орет как свинья резаная, спектакль почище чем в Королевском театре.
– А ну, где он, сейчас прикончу!
Нед и Дж.Дж. покатываются от хохота.
– Потеха, – говорю. – Дайте-ка я поспею хоть к занавесу.
Но тут, на счастье, кучер развернул, наконец, свою колымагу и давай нахлестывать.
– Эй-эй, Гражданин, – говорит Джо, – постой.
Куда там, он руку уже заносит, и со всего размаху – шарах! Спасибо, что ему солнце било в глаза, а то бы наповал уложил. Засветил так примерно до графства Лонгфорд. Кобыла со страху рванула, паршивый кабысдох кинулся за кэбом как бешеный, народ кругом хохочет, вопит, а треклятая жестянка прыгает с грохотом по мостовой.
Катастрофа была мгновенной и ужасающей по своим последствиям.
Обсерватория в Дансинке зарегистрировала общим счетом одиннадцать толчков, каждый из них силой в пять баллов по шкале Меркалли, и сейсмических потрясений подобной силы не было отмечено на нашем острове с 1534 года, даты восстания Шелкового Томаса. По всей видимости, эпицентр находился в той части столицы, которая охватывает квартал Инн-куэй и приход св.Мичена, занимая площадь сорок один акр[1261], два руда и один квадратный перч. Роскошные резиденции, расположенные в окрестности Дворца Правосудия, все были разрушены, а сам благородный чертог, где в момент катастрофы происходили важные юридические дебаты, превратился буквально в груду развалин, под коими, как можно опасаться, все находившиеся в здании оказались погребены заживо. Как явствует из свидетельств очевидцев, сейсмические волны сопровождались также сильнейшими атмосферными возмущениями, носившими характер циклона. Головной убор, принадлежавший, как было позднее установлено, достопочтенному секретарю королевского и мирового суда мистеру Джорджу Фотреллу, а также шелковый зонтик с золотой рукоятью, на которой нанесены были инициалы, герб и номер дома высокоученого и глубокоуважаемого сэра Фредерика Фолкинера, главного судьи Дублина и председателя квартальных сессий, были обнаружены поисковыми партиями в отдаленных пунктах нашего острова, а именно: первый из названных предметов – на третьей базальтовой колонне Проспекта Гигантов, второй же – погребенным на глубине одного фута и трех дюймов на прибрежной песчаной полосе бухты Хоулопен, у древних скал мыса Кинсейл. По свидетельствам других очевидцев, одновременно можно было наблюдать, как неизвестное тело необычайно крупных размеров, раскаленное добела, с невероятною скоростью пронеслось в атмосфере, описав сложную траекторию, пролегавшую в направлении запад-юго-запад. Выражения соболезнования и сочувствия поступали ежечасно со всех концов мира, и его святейшество папа милостиво и благосклонно повелел, дабы во всех кафедральных соборах всех епархий, находящихся в юрисдикции Святого Престола, была бы единовременно совершена служителями особая missa pro defunctis[1262] в поминовение душ верных сынов церкви, ушедших от нас столь неожиданным образом. Спасательные работы, расчистка руин, удаление человеческих останков и проч. доверены фирме Майкл Мид и Сын, Большая Брансвик-стрит, 159, и фирме Т. и К.Мартин, Норс-Уолл, 77, 78, 79 и 80, в помощь которым отряжены солдаты и офицеры полка легких пехотинцев герцога Корнуоллского под общим командованием Его королевского высочества, контр-адмирала высокочтимого сэра Геркулеса Ганнибала Хабеаса Корпуса Андерсона, К.О.П., К.О.С.П., Р.О.X., Т.С., К.О.Б., Ч.П., М.С., Б.М., К.О.З.Б.С., П.Е.Д., М.Л.О., М.Б.И.Ж., Б.П., Д.М.П.Б.О., П.Д.К.Т.Д., П.Д.К.И.У., П.Д.К.К.И.В. и П.Д.К.К.И.X.[1263].
Такого вы отродясь не видали и не увидите. Ей-ей, если бы этот лотерейный билет выпал ему по кумполу, уж он бы запомнил золотой кубок, по гроб жизни запомнил, но только, убей бог, Гражданина упекли бы тогда за оскорбление действием, а Джо – за соучастие и подстрекательство. Кучер спас ему жизнь тем, что понесся вскачь, это истинный факт, как то, что Моисея Бог сотворил. Скажете, нет? Убей бог, спас. И вдогонку, как из ушата, густая ругань.
– Угробил я его или как? – спрашивает.
И как заорет своему вшивому псу:
– Ату его, ату, Гарри! Ату, милок!
И что напоследок видим, это кэб заворачивает за угол, он там со своей овечьей башкой все разглагольствует да машет руками, а сукин сын несется вдогонку во всю прыть, уши назад, готов разодрать его на кусочки. Сто на пять! Но тут уж он заплатил за свое сполна, могу побожиться.
И се, низошло сияние велие на них, и узрели они колесницу, и Он стоял в той колеснице и возносился на небо[1264]. И узрели они Его в колеснице, облаченного в сияние славы, одежды же его как солнце, прекрасного как луна и грозного, и в трепете не дерзали поднять глаза на него. И се, глас с небес, глаголющий: Илия! Илия! И Он отвечал воплем велиим: Авва! Адонаи! И узрели они Его, даже и самого Его, бен Блума Илию, посреди сонмов ангельских, возносящегося к сиянию славы под углом сорок пять градусов над пивной Доноху на Малой Грин-стрит, как ком навоза с лопаты[1265].

Эпизод 12 ПРИМЕЧАНИЯ