Кайпер Абрахам. Христианское мировоззрение

<< ОГЛАВЛЕНИЕ >>

Лекция 4
Кальвинизм и наука

В моей четвертой лекции позвольте обратить ваше внимание на связь между кальвинизмом и наукой. Я не собираюсь, конечно, дать исчерпывающий анализ столь важной темы в одной лекции и предлагаю вашему рассмотрению только четыре пункта. Первый гласит, что кальвинизм способствовал и не мог не способствовать возрастанию любви к науке; второй — что он восстановил для науки ее сферу; третий — что он освободил науку от неестественных связей; четвертый — это рассмотрение того, как он решал и какое решение нашел для проблемы неизбежного научного конфликта.

Первое, о чем следует сказать, — это то, что в кальвинизме кроется тяга, склонность, стремление к научному исследованию. Это факт, что наука взращивалась им, и его принцип порождает дух науки. Одной славной страницы из истории кальвинизма достаточно, чтобы доказать это, прежде чем мы углубимся в более подробные рассуждения о тяге к научному исследованию. Эта несравненная по своей красоте страница его истории, или, скажем лучше, истории человечества, — осада Лейдена более трех столетий назад. В сущности, герцог Альба и принц Вильгельм Оранский определяли, сражаясь, будущий ход мировой истории. В конце концов Альбе пришлось уступить, а Вильгельм Молчаливый развернул знамя свободы над Европой. Лейден, обороняемый почти исключительно своими гражданами, составил ополчение против отборных частей армии, которую считали тогда самой лучшей в мире. Через три месяца после начала осады запас еды истощился. Стал свирепствовать страшный голод. Явно обреченные граждане уже ели собак и крыс. Страшный голод скоро сменился черной смертью, или чумой, которая унесла треть жителей. Испанцы предложили пощаду и мир умиравшим людям; но Лейден, памятуя о вероломстве врага по отношению к Нардену и Харлему, смело и достойно ответил: «Если будет нужно, каждый из нас съест свою левую руку и будет защищать правой свою жену, свободу и веру против тебя, тиран!» Словом, Лейден не сдавался. Люди терпеливо ждали принца Оранского, чтобы тот снял осаду, а принц ждал милости Божией. Плотины в провинции Голландия были прорваны, местность, окружающая Лейден, затоплена. Флот был готов поспешить на помощь Лейдену, но ветер сдувал воду назад, мешая кораблям пройти через мелкие заводи. Бог сурово испытывал Свой народ. Наконец первого октября ветер повернул на запад, вода поднялась, и флот смог достичь осажденный город. Испанцы поспешно бежали, спасаясь от прилива. Третьего октября флот вошел в Лейденский порт, и осаду сняли. Голландия и Европа были спасены. Пережившие голод горожане едва могли двигаться, но все до единого, прихрамывая, потянулись к дому молитвы. Там все упали на колени и возблагодарили Бога. Но когда они попытались выразить благодарность в псалмопениях хвалы, оказалось, что они лишились голоса, и мелодии потонули в благодарном плаче.

Вот что я называю славной страницей в истории свободы, написанной кровью. Если вы спросите меня, какое отношение это имеет к науке, я отвечу: за такую отвагу голландские провинции одарили Лейден не орденами, не титулами, не золотом или почетом, а школой наук — университетом Лейдена, который прославился на весь мир. Никто не гордится так, как немцы, своей научной славой, и все же сам Нибур сказал, что «Сенатская палата в Лейденском университете — самый достопримечательный зал науки». Лучшие ученые заняли прекрасно оснащенные кафедры. Скалигера доставили из Франции на военном корабле. Салмазий приехал в Лейден под эскортом целого эскадрона. Надо ли перечислять имена королей науки, гигантов знания, которые наполнили Лейден блеском своей славы, или рассказывать, как эта любовь к науке, выйдя за его границы, охватила всю нацию? Вы знаете представителей семей Липсиев, Хемстерхейзенов, Бурхавесов^1*. Вы знаете, что в Голландии изобретены телескоп, микроскоп и термометр^2*; из-за чего и стала возможной эмпирическая наука, достойная своего наименования. Несомненно, кальвинистские Нидерланды вообще любили науку и заботились о ней. Но самое очевидное, самое убедительное доказательство — учреждение Лейденского университета. Дать в качестве высшей награды университет тем, кто в страшной борьбе изменил ход мировой истории, может только народ, у которого сам принцип жизни включает любовь к науке.

Теперь я перехожу к этому принципу. Мало ознакомиться с фактом, надо показать, почему кальвинизм не может не воспитывать любовь к науке. Не удивляйтесь, когда я скажу, что кальвинистская догма о предопределении была тогда сильнейшим мотивом к культивированию науки в самом высоком смысле. Чтобы избежать недоразумений, позвольте мне, прежде всего, объяснить, что означает здесь термин «наука».

Я говорю о науке в целом, а не о том, что вы зовете «науками» или, как говорят французы «sciences exactes» («Точные науки»). Особенно я не согласен с тем, что чистый эмпиризм сам по себе — совершенная наука. Самое мельчайшее микроскопическое исследование и самое дальнее телескопическое есть не что иное, как усиленное прибором восприятие. Оно трансформируется в науку, когда в отдельных явлениях, воспринятых эмпирически, мы обнаруживаем всеобщий закон и постигаем мысль, управляющую многообразием явлений^3*. Так возникают отдельные науки; но даже в них человеческий разум не может найти успокоения. То, что исследуют несколько наук, надо собрать воедино и подчинить одному принципу посредством теории или гипотезы; наконец, на сцену выходит королева наук систематика, чтобы соткать из всевозможных результатов одно органическое целое. Я знаю, что крылатое слово Раймонда Дюбуа «Ignorabimus» ([Мы] не узнаем) использовали многие, имея в виду, что невозможно утолить нашу жажду науки в высшем смысле, и что, опустив завесу перед основой и глубинами жизни, агностицизм довольствуется изучением отдельных явлений; но не так давно человеческий разум начал мстить этому духовному вандализму. Вопрос о происхождении, взаимосвязи и судьбе всего сущего нельзя отложить в сторону; и «veni, vidi, vici» («Пришел, увидел, победил»), с которым теория эволюции заняла господствующее положение во всех кругах, враждебных Слову Божиему, особенно среди наших естествоиспытателей, убедительно доказывает, как необходимо нам единство воззрения.

Каким образом сможем мы показать, что любовь к науке в этом высоком смысле, то есть к единому постижению мира, обеспечивается нашей кальвинистской верой в Божие предопределение? Если вы хотите понять это, вы должны обратиться от предопределения к Божиим установлениям как таковым. Это — не вопрос выбора, а долг, неизбежность. Вера в предопределение — не что иное, как проникновение Божиего установления в вашу собственную жизнь; или, если предпочитаете, ваша решимость применить суверенность предуставляющей воли Божией к вашему собственному существованию. Это значит, что мы не просто говорим какие-то слова, а хотим через свое исповедание находиться в определенном отношении и к этой жизни, и к будущей. Так мы доказываем искренность и твердость в том, что говорим о единстве Божией воли и определенности Его действий. Это требует большого мужества, потому что навлекает на нас подозрение в гордыне. Но если вы обращаетесь к Божиим установлениям, то предопределение означает, что существование и движение мироздания повинуются закону и порядку, а не капризу и случаю; и в природе, и в истории исполняет свои замыслы твердая воля. Не правда ли, это предписывает разуму нерушимую концепцию всеохватного единства и велит принять единый принцип, посредством которого все управляется? Он принуждает нас признать нечто всеобщее, сокрытое и в то же время выраженное в конкретном. Более того, мы полагаем, что во всем должна быть стабильность и всем должна управлять регулярность. Таким образом, вы осознаете, что мироздание — не груда камней, произвольно сваленных вместе, но монументальное строение, воздвигнутое в строго выдержанном стиле. Откажитесь от этой точки зрения, и в каждый конкретный миг вы не будете знать, что должно произойти, какой ход могут принять события, что готовит новое утро и новый день для вас, вашей семьи, вашей страны и всего мира. Главное место займет капризная воля человека. Каждый человек может выбирать определенный образ действий в каждый момент, но он может выбирать и противоположный образ действий. Согласитесь, тогда вы не могли бы ни на что рассчитывать. Нет ни связи, ни развития, ни преемственности; словом, не история, а хроника. Скажите, что станет с наукой? Вы еще сможете говорить об исследовании природы, но исследовать человеческую жизнь вам никак не удастся. Ничего кроме голых фактов нельзя будет подтвердить исторически; взаимосвязи и замысел исчезнут из истории. Другими словами, история умрет.

Я вовсе не предлагаю обсуждать сейчас вопрос о свободной воле. У нас на это нет времени. Но самые основательные науки почти единодушно решили в пользу кальвинизма, когда речь идет о противостоянии между единством и стабильностью Божиих установлений, которые провозглашает кальвинизм, и поверхностностью и нечеткостью, которые предпочитают арминиане. Системы крупных современных философов, почти до единой, провозглашают единство и стабильность. «История цивилизации в Англии» Бокля доказала твердый порядок человеческой жизни с удивительной, почти математической силой. Ломброзо и вся его школа криминалистики двигаются в этом отношении по кальвинистским рельсам. Самая последняя гипотеза о том, что законы наследственности и изменчивости, контролирующие всю организацию природы, действуют и в сфере человеческой жизни, стала «символом веры» всех эволюционистов. Я временно воздерживаюсь от критики этих философских систем и натурфилософских гипотез, но по крайней мере они доказывают, что все развитие науки в наш век предполагает мир, который нельзя считать игрушкой каприза и случая. Он развивается на основе одного принципа, согласно твердому порядку, нацеленному на реализацию одного установленного плана. Это положение диаметрально противоположно арминианству и полностью согласуется с кальвинистской верой в то, что есть одна Высшая воля, причина всего сущего, подчиняющая все определенным установлениям и направляющая все в соответствии с предустановленным планом. Кальвинисты никогда не считали, что мир замыслен Богом как агрегат свободно соединенных частей, но всегда утверждали, что замысел этот образует единую органическую программу, относящуюся ко всему тварному мирозданию и всей истории. Божии установления для кальвиниста — основа и источник естественных законов. Точно так же он видит в них твердое основание и несомненный источник всякого нравственного и духовного закона; причем и естественные, и духовные законы образуют вместе единый высший порядок, который существует по заповеди Божией и посредством которого Божий совет осуществляет Свой вечный и всеохватный замысел.

Вера в такое единство, стабильность и порядок, относящиеся к личности как предопределение, или к мирозданию — как установление Божие, разбудила, словно колокол, любовь к науке. Без глубокого убеждения в таком единстве, такой стабильности и таком порядке наука не способна пойти дальше чистых предположений. Только вера в органическую взаимосвязанность вселенной дает возможность науке подняться от эмпирических исследований отдельных явлений к чему-то общему, от общего — к закону, управляющему этим общим, а от этого закона — к принципу, доминирующему над всем. Данные, абсолютно необходимые для каждой науки, могут появиться лишь при этом предположении. Вспомните, что в те дни, когда кальвинизм расчищал себе дорогу, шаткое полупелагианство настолько притупило убежденность в единстве, стабильности и порядке, что даже Фома Аквинский в немалой мере утратил свое влияние, а скоттисты, мистики и эпикурейцы наперебой пытались сбить человеческий разум с его устойчивого пути. Нетрудно понять, какой совершенно новый импульс научным исследованиям дал новорожденный кальвинизм, когда одним могучим движением образовал порядок из хаоса, обуздав дисциплиной духовную распущенность, положив конец колебаниям между различными мнениями и вместо зыбкого тумана явил нам картину горного потока, несущегося по упорядоченному руслу к океану.

Из-за своей приверженности божественным установлениям кальвинизм выдержал много яростных битв. Снова и снова казалось, что он вот-вот исчезнет. Его поносили, на него клеветали, а когда он отказался исключить из Божиего замысла даже наши греховные дела, поскольку без них план всемирного порядка опять бы рассыпался на части, оппоненты обвинили нас в том, что мы приписываем Богу сотворение греха. Они не ведали, что творили. Через злую и добрую славу кальвинизм прочно утвердил свое исповедание. Он не позволил себе, убоявшись насмешки и презрения, отказаться от твердой убежденности в том, что вся наша жизнь охвачена единством, прочностью и порядком, которые установил Сам Бог. Вот почему ему так нужны единство понимания, твердость знаний, порядок в мировоззрении. Потребность эту испытывали даже самые обычные люди, и она пробудила ту жажду знания, которую нигде не утоляли лучше, чем в кальвинистских странах. Этим объясняется и то, почему в сочинениях того времени вы встретите такую твердую определенность, такую энергию мысли, такой всеобъемлющий взгляд на жизнь. Я даже рискну сказать, что в мемуарах знатных женщин и переписке необразованных людей проявляется то единство мировоззрения, которое наложило на все их бытие какой-то научный отпечаток. Тесно связано с этим и то, что они никогда не исповедовали так называемого примата воли. В практической жизни они стремились обуздать свое сознание и руководящую роль доверяли не юмору или прихоти, не фантазии или случаю, а только величию высшего принципа, в котором они видели объяснение своего существования и которому посвящали всю свою жизнь.

Теперь от первого пункта, то есть от любви кальвинизма к науке, перейду ко второму, гласящему, что кальвинизм восстановил для науки сферу ее влияния. Наука о космосе возникла в греко-римском мире; в средние века внимание к космосу ослабело, чтобы мы думали только о будущей жизни, и лишь один кальвинизм, не теряя из виду духовного, воскресил естественные науки. Если бы нас заставили выбирать между прекрасным космическим вкусом Греции с ее слепотой к вечному и средними веками с их мистической любовью к Христу и слепотой к миру, то, конечно, каждое дитя Божие на своем смертном одре скорее потянулось бы к Бернару Клервоскому и Фоме Аквинскому, чем к Гераклиту и Аристотелю. Пилигрим, странствующий по миру, не заботясь о его сохранении и судьбе, кажется нам более идеальной личностью, чем грек, который поклоняется Афродите или Дионису, льстит самому себе в поклонении героям, унижает свое достоинство с блудницами и в конце концов опускается ниже животных в содомии.

Поймите меня правильно, я ни в коей мере не возвышаю классический мир, чтобы как-то умалить свет небесный, сияющий сквозь мглу средних веков; и все-таки утверждаю, что один Аристотель знал больше о мире, чем все отцы Церкви, вместе взятые; что под господством ислама наука процветала больше, чем в кафедральных и монастырских школах Европы; что повторное обретение произведений Аристотеля было первым толчком к обновленному, хотя и довольно ущербному, изучению природы; и, наконец, что только кальвинизм благодаря своему доминирующему принципу, который постоянно побуждает нас возвращаться от креста к творению, и, в не меньшей степени, своей доктриной об общей благодати, снова открывает для науки просторы мироздания, теперь уже озаренные Солнцем Праведности, в Котором, согласно Писанию, сокрыты все сокровища премудрости. Сделаем паузу, чтобы рассмотреть, во-первых, этот общий принцип кальвинизма, а потом — и догму об «общей благодати».

Все согласятся, что христианская вера по сути своей — сотериологическая. «Что мне делать, чтобы спастись?» — спрашивает прежде всего пытливый исследователь. Этот вопрос немыслим для тех, кто отказывается видеть время в свете вечности и привык думать об этой земле, не связывая ее органически и нравственно с будущей жизнью. Везде, где появляются два элемента, в данном случае — грешник и святой, временное и вечное, земная и небесная жизнь — есть опасность потерять из виду их взаимосвязь и неверно их истолковать в силу заблуждения или односторонности. Христианский мир, надо признать, не избежал этой ошибки. Дуалистическая концепция возрождения привела к разрыву между «порядком природы» и «порядком благодати». Слишком напряженно созерцая небеса, люди гнушались миром Божиего творения. Из-за пламенной любви к вечному, они пренебрегали земными обязанностями, пренебрегали и заботой о теле, заботясь только о душе. И эта односторонняя, негармоничная концепция привела не одну секту к мистическому поклонению одному Христу без Бога Отца, Творца неба и земли. Христа воспринимали исключительно как Спасителя, предав забвению Его космологическое значение.

Этот дуализм, однако, никоим образом не коренится в Писании. Иоанн Богослов прежде всего говорит нам, что Христос — вечное Слово, Которым все сотворено, и Которое есть жизнь человеков. Павел тоже свидетельствует, что все сотворено Христом и держится Им; а дело искупления не ограничено спасением отдельных грешников, но распространяется на весь мир и на органическое воссоединение всего, что на небе и на земле, под Христом как исконным Главой. Сам Христос говорит не только о возрождении земли, но и о возрождении всего мира (Мф. 19:28). Павел говорит: «Ибо знаем, что вся тварь совокупно стенает и мучится доныне; и не только она, но и мы сами, имея начаток Духа, и мы в себе стенаем, ожидая усыновления, искупления тела нашего». Когда Иоанн на Патмосе слушал песнопения херувимов и искупленных, всю честь, хвалу и благодарение они воздавали Богу, Который сотворил небо и землю. Апокалипсис возвращается к отправной точке Писания: «В начале сотворил Бог небо и землю». Согласно с этим, конечный исход, предсказанный в Св. Писании, — это не только духовное бытие спасенных душ, но и восстановление всего космоса, когда Бог будет все во всем под новым небом на новой земле. Это широкое, всеохватное, мирообъемлющее значение Евангелия вновь осознал Кальвин не в результате диалектических выкладок, а потому, что чувство Божиего величия пропитало всю его жизнь.

Конечно, наше спасение очень важно, но его не сравнить с весомостью Божией славы. Бог открыл Свое величие в Своем великолепном творении, оно — Его создание. Когда творение запятнал грех, открылся путь к еще более славному откровению о его восстановлении. И все же это восстановление есть и будет спасением того, что было изначально сотворено. Это теодицея изначального создания нашего Бога. И люди, и ангелы воспевают посредничество Христа, но цель этой хвалы — прославить Отца; и как ни велико сияние Христова царства, Он в конце концов отдаст его Отцу и Богу. Он — наш Ходатай перед Отцом, но приближается час, когда Его молитва за нас прекратится, ибо мы узнаем в тот день, что Отец нас любит. Тем самым кальвинизм раз и навсегда положил конец презрению к миру, пренебрежению временным, недооценке космического. Космическая жизнь обрела значение не за счет вечного, но потому, что она создана Богом и являет нам Божии атрибуты.

Чтобы убедить вас в этом, достаточно двух фактов. Во время ужасной чумы, которая некогда опустошила Милан, героическая любовь кардинала Борромео^4* ярко сияла в том мужестве, с каким он служил умирающим; но когда в XVI столетии чума поразила Женеву, Кальвин действовал лучше и мудрее, ибо он не только постоянно заботился о духовных нуждах больных, но и принял для того времени непревзойденные гигиенические меры, посредством которых чуму удалось остановить. Второе событие, на которое я обращаю ваше внимание, не менее знаменательно. Кальвинистский проповедник Петр Планций^5* из Амстердама был красноречивым оратором, неутомимым работником, первым в церковной борьбе своих дней, но, кроме того, он был истинным оракулом для судовладельцев и капитанов благодаря своим географическим познаниям. Линии долготы и широты соответствовали, по его мнению, широте и глубине любви Христовой. Он видел перед собой два деяния Божии — одно в творении, другое — в Христе, и в обоих он поклонялся тому величию Божиему, которое восхитило его душу. В этом свете заслуживает внимания то, что наши лучшие кальвинистские исповедания говорят о двух средствах, благодаря которым мы познаем Бога — Писании и Природе. Еще знаменательней то, что Кальвин не просто рассматривал природу как вспомогательное средство, как это делали многие теологи. Он сравнивал Писание с очками, помогающими нам прочитать божественные мысли, начертанные Божией рукой в книге Природы, которые стерло грехопадение. Так исчезает весьма неприятная возможность того, что тот, кто занимается природой, станет тратить способности на суетные и праздные цели.

Тогда и поняли, что во имя Бога не следует отвращать внимание от жизни природы и творения. Исследования тела вернули себе достойное положение подле исследований души; общественную организацию человечества на земле стали снова считать столь же достойной науки, как и общение святых, пребывающих на небе. Объясняет это и тесную связь между кальвинизмом и гуманизмом. В той степени, в какой гуманизм стремится подменить вечную жизнь жизнью в этом мире, каждый кальвинист будет ему противостоять. Но в той степени, в какой гуманист довольствуется надлежащим изучением мирской жизни, кальвинист будет ему союзником.

Теперь мы рассмотрим догму об «общей благодати», естественное следствие общего принципа, уже представленного вам, но в приложении ко греху, понимаемому как испорченность нашей природы. Грех ставит перед нами загадку, которая сама по себе неразрешима. Если вы рассматриваете грех как смертельный яд, как вражду против Бога, ведущую к вечному осуждению, и представляете, что грешник совершенно неспособен к чему-либо доброму, склонен ко всякому злу, и по этой причине может спастись, только если Бог возродит его сердце, то покажется, что все неверующие и невозрожденные — злые, неприятные люди. В жизни мы видим иное. У неверующего мира много достоинств. Древняя языческая цивилизация передала нам истинные сокровища. У Платона есть на редкость увлекательные страницы. Цицерон своим благородным тоном возбуждает в вас высокие чувства. Если вы посмотрите вокруг, вы увидите, что труды откровенных язычников принесли вам немало пользы и радости. В словах и действиях неверующих нас восхищает не только искра гения и блеск таланта, но и просто их добрый нрав, рвение, преданность, любовь, верность, чувство чести. Мало того, трудно скрыть, что часто нам хочется, чтобы некоторые верующие были бы более приятными людьми. Кто из нас не бывал смущен «добродетелями язычников»?

Словом, догма о всеобщей греховности не всегда согласуется с жизненным опытом. Однако если вы кинетесь в другую сторону и будете исходить только из опыта, всем вашим христианским убеждениям — конец; ведь вы сочтете род человеческий добрым и безгрешным. Злодеи окажутся просто нравственно больными, которых не за что наказывать, их возрождение для честной жизни будет совершенно излишним; а Божия благодать станет для вас чем-то вроде ненужного лекарства. Правда, некоторые выходят из щекотливого положения, называя добродетели неверующих «блестящими пороками», и в то же время вменяя грехи верующих ветхому Адаму, но при этом вы сами чувствуете, что это — несерьезная уловка.

Рим пытался найти выход в известном учении о pura naturalia (чисто природные явления). Католики считают, что есть две сферы жизни — земная, или чисто человеческая здесь, внизу; и небесная, которая выше человеческой и приносит небесные радости созерцания Бога. Согласно этой теории, Бог приготовил Адама для обеих сфер — для обычной природной жизни, которую Он даровал ему, и для сверхъестественной, через сверхъестественный дар первородной праведности. Таким образом, Адам был одарен и для естественной, и для небесной жизни. Когда он пал, он утратил вторую, но не первую; его природные дарования для земной жизни остались почти нетронутыми. Правда, человеческая природа ослабла, но все же сохранила свою целостность. Природные дарования Адама сохранились у него и после грехопадения. Это объясняет католикам, почему падшие люди блистают в естественном порядке жизни. Как видите, эта система стремится примирить догму о грехопадении с реальным положением вещей, и на этой примечательной антропологии основан весь католицизм. Ошибки тут только две: с одной стороны, система лишена глубокой библейской концепции греха; с другой стороны, она недооценивает человеческую природу. Это — ложный дуализм, о котором я говорил в предыдущей лекции. Мир в полной мере наслаждается карнавалом, но после него, чтобы спасти идеал, на недолгое время возносится в высшие сферы. По этой причине клир, разрывая земные узы посредством целибата, ставится выше мирян; а монах, отворачивающийся от земного имущества и жертвующий своей личной волей, стоит выше клира. А самого высшего совершенства достигает столпник, который просто отделяет себя от земли, или кающийся молчальник, который замуровывает себя в пещере и вообще не произносит ни слова. Горизонтально, если мне позволят так выразиться, та же мысль воплощена в разделении между священным и мирским. Все, что не одобряет и не опекает Церковь, считается низким, и экзорцизм во время крещения свидетельствует о том, что телесное действительно считается «поганым». Очевидно, такие взгляды не способствуют изучению земных вещей. Тех, кто под таким знаменем хранит святилище совершенства, может привлечь только изучение и созерцание небесных вещей.

Такому учению о нравственном состоянии падшего человека противостоит кальвинизм, который, с одной стороны, принял учение о грехе в самом абсолютном смысле, а с другой стороны, объяснил добро в падшем человеке догмой об общей благодати. Согласно кальвинизму и в полном соответствии с Св. Писанием, грех, предоставленный самому себе, сразу привел бы к полному вырождению человеческого рода; это можно заключить из того, что было перед потопом. Но Бог остановил разрастание греха, чтобы помешать полному уничтожению Своего божественного творения. Он вмешался в жизнь человека, в жизнь всего человечества и в жизнь самой природы Своей общей благодатью. Эта благодать не убивает стержень греха и не спасает для вечной жизни, а приостанавливает полную поглощенность грехом, подобно тому, как мы, люди, обуздываем диких зверей. Человек может помешать зверю, который его растерзал бы, поместив его за ограду; подчинив его своей воле, то есть укротив его; и, наконец, одомашнив дикое животное, подобно тому как это произошло с собакой и кошкой. Точно так же Бог Своей «общей благодатью» сдерживает действие греха в человеке, частично разрушая силу греха, частично укрощая злой дух человека, частично приручая его народ и семью. Благодаря общей благодати невозрожденный грешник может привлекать и притягивать нас тем, что в нем достойно любви, так же, как и наши домашние животные. Тем не менее природа греха остается такой же гибельной, как раньше. Вот вам пример: когда кошку приносят в лес, она через два поколения снова становится дикой. Такой опыт ставят и с людьми сейчас в Армении и на Кубе. Тот, кто читает описание убийств в Варфоломеевскую ночь, может приписать эти ужасы низкому уровню тогдашней культуры. Да посмотрите же! В нашем столетии их превзошел геноцид в Армении. Тот, кто прочтет, что делали когда-то испанцы в Нидерландах с беззащитными людьми, а потом услышит, что творится сейчас на Кубе, поневоле признает, что позор XVI века повторился в XIX. Там, где зло не выходит на поверхность или не проявляет себя во всей своей мерзости, мы обязаны этим не тому, что наша природа не так уж глубоко испорчена, а тому, что Бог Своей «общей благодатью» препятствует тому, чтобы разгорался тлеющий огонь. Если вы спросите, как же возможно, чтобы обузданное зло породило что-то приятное и даже хорошее, посмотрите на обычный паром. Течение стремительно понесло бы его по реке и он утонул бы, но, привязанный цепью, он безопасно достигает противоположного берега, хотя толкает его вперед та же самая сила, которая могла бы уничтожить. Точно так же Бог сдерживает зло и производит из него добро. Мы, кальвинисты, неустанно обвиняем нашу грешную природу, но хвалим и благодарим Бога за то, что Он дает нам возможность жить вместе в хорошо организованном обществе, удерживая нас от ужасных грехов. Более того, мы благодарим Его за то, что Он дает проявиться всем талантам, скрытым в нашем роде, упорядоченно развивая историю человечества и той же самой благодатью обеспечивая Своей Церкви место на земле.

Это исповедание тем не менее ставит христианина в совсем иное положение по отношению к жизни. Не только Церковь, но и мир принадлежит Богу. В них обоих нам надлежит исследовать мастерство Высшего Строителя и Создателя.

Ищущий Бога кальвинист ни на минуту не подумает ограничить себя теологией и созерцанием, оставляя неверующим другие науки. Он должен познать Бога во всех Его делах и знает, что призван охватить всей силой разума и земное, и небесное, обращая взор и на порядок творения, и на «общую благодать» Бога, перед Которым он преклоняется, видя Его и в природе со всеми ее чудесами, и в созданиях рук человеческих, и в жизни людей, в жизни общества, в истории человечества. Теперь вам понятно, как догма «общей благодати» сразу сняла запреты, наложенные на мирскую жизнь, понимая, конечно, всю опасность односторонней любви к мирским знаниям.

Понятно и то, что именно «общая благодать» произвела в Древней Греции и Риме сокровища философии, искусства и правосудия, которые зажгли в нас любовь к изучению классики, с тем, чтобы обновить столь блестящее наследие. Прежде не понимали, что история человечества — не столько назидательное зрелище жестоких страстей, сколько осмысленный процесс, в центре которого — Крест. В этом процессе у каждой нации — своя особая задача, знание о которой может быть источником благословения для каждого народа. Стало понятным, что разумным, думающим людям стоит заняться наукой о политике и национальной экономике. Более того, люди ощутили, что и в жизни природы, и в самой человеческой жизни все достойно исследования, которое может пролить новый свет на славу всего миропорядка в его видимых явлениях и невидимых действиях. Конечно, прогресс научных знаний часто приводил к гордыне и отчуждал сердца от Бога, но мы считаем, что благодаря славной догме об общей благодати среди кальвинистов самый серьезный исследователь никогда не переставал считать себя грешным перед Богом и приписывал только Божией милости свое понимание мира.

Доказав, что кальвинизм поощрял любовь к науке и восстановил ее сферу, позвольте мне показать, каким образом он защищал необходимую ей свободу. Свобода для подлинной науки — то же, что для нас воздух. Это не значит, что наука совершенно свободна и ничему не повинуется. Рыба на суше свободна погибнуть. Если она хочет свободно жить и развиваться, она должна находиться в воде и шевелить плавниками. Точно так же наука должна сохранять теснейшую связь с предметом исследования и строго повиноваться требованиям методологии. Только когда она тесно связана этими двойными узами, наука может свободно развиваться, ибо ее свобода — не во вседозволенности или беззаконии, а в отсутствии неестественных ограничений, неестественных потому, что они не укоренены в ее жизненном принципе. Чтобы полнее осознать позицию, которую занял Кальвин, мы должны освободиться от ложных представлений об университетской жизни в средние века. Государственных университетов тогда не было. Университеты были свободными корпорациями, и в этом смысле — прототипами многих университетов Америки. В те времена считали, что наука требует respublica litterarum, «сообщества ученых людей», которое должно жить собственным духовным капиталом или умереть от недостатка таланта и энергии. На свободу науки покушалось не государство. В течение веков человечеству были известны только две господствующие силы — государство и церковь. В этом взгляде на жизнь отражалась дихотомия души и тела. Церковь была душой, государство — телом. Третьей власти не знали. Центром Церкви был Папа, политическая жизнь находила единство в императоре. Стремление превратить этот дуализм в высшее единство породило яростную борьбу между короной и тиарой, о чем свидетельствовал конфликт между гибеллинами и гвельфами. Однако наука, третья власть, вклинилась между ними благодаря Ренессансу. Еще не закончилось XII столетие, когда появление университетов позволило ей существовать независимо от папы и императора.

Оставалось решить, должна ли эта новая власть тоже создать иерархический центр, чтобы реализоваться как третья великая сила, наряду с папой и императором.

Республиканский характер университета исключал всяческие монархические притязания. Естественно, что папа и кесарь, разделившие между собой все сферы жизни, с подозрением наблюдали за ростом совершенно независимой силы, пытаясь сделать все, чтобы подчинить университеты своему правлению. Если бы все тогдашние университеты заняли твердую позицию, то подобное намерение никогда бы не реализовалось. Но, как часто случается в свободных сообществах, соперничество соблазнило более слабых искать поддержку на стороне. Они обратились за помощью к Ватикану. Более сильным университетам также пришлось последовать за ними, и довольно скоро все стали домогаться покровительства Папы, чтобы обеспечить себе особые привилегии; именно здесь и таилось основное зло. Так наука отказалась от своей независимости. Люди забыли или не поняли, что интеллектуальное восприятие и размышления о мироздании, в чем и состоит всякая наука, образуют сферу, совершенно отличную от Церкви. Это зло было остановлено Реформацией и преодолено кальвинизмом, преодолено официально, поскольку кальвинизм упразднил монархическую иерархию в самой Церкви, и под единовластием Христа ввел ее республиканскую и федеративную организацию, в результате чего Церковный глава, чьей задачей было духовное управление университетами, для кальвинистов больше не существовал. У лютеран таким видимым главой был правитель страны, которого они чтили как «первого епископа»; кальвинистские же нации сохранили разделение Церкви и государства как различные сферы жизни. Диплом доктора в их системе получал свою значимость не в силу общественного мнения или согласия папы, не по причине церковного установления, а только в соответствии с научным характером учреждения.

Это еще не все. Помимо папского надзора над университетами были гонения на науку со стороны Церкви — Церковь угрожала новаторам и преследовала их за мнения и опубликованные сочинения. Рим противостоял свободе слова, и не только в Церкви, что естественно, но и за ее пределами. Только истина имела право на распространение, и свою позицию она сохраняла, не победив заблуждение в честном бою, а обвиняя его перед судьями. Это лишало науку свободы, подчиняя научные проблемы, которые не может разрешить церковная юрисдикция, гражданскому суду. Тот, кто избегал конфликтов, хранил молчание или покорялся обстоятельствам, тот же, кто был посмелее, бросал вызов противникам. Ему подрезали крылья; и если он тем не менее пытался летать, ему ломали шею. Того, кто издавал слишком смелую книгу, считали преступником, и в конце концов он становился узником инквизиции, а там — попадал на эшафот. Права на свободное исследование не было. Твердо веруя, что все познаваемое и достойное познания уже вполне известно, Церковь ничего не знала ни о грандиозной задаче, отведенной науке, только что пробудившейся от средневекового сна, ни о «борьбе за жизнь», которая в ней неизбежна. На заре новой науки церковь не сумела приветствовать рассвет, возвещающий восход нового солнца, и видела в его проблесках тлеющие искры, способные воспламенить весь мир. Она считала своим долгом погасить этот огонь, уничтожить это пламя, где бы оно ни возгоралось. Если поставим себя на ее место, мы ее поймем, но все же осудим ее основополагающий принцип; если бы все продолжали его поддерживать, он просто задушил бы зарождающуюся науку. Слава кальвинизму, который первым пресек эту гибельную тенденцию, теоретически — утверждая сферу общей благодати, а вскоре и практически — предоставляя пристанище гонимым. Правда, как всегда бывает в таких случаях, он далеко не сразу осознал всю важность этого противостояния, потому что не сразу счел нужным убрать ошибку из своего собственного кодекса. И все же непобедимая идея, которая должна была привести, и с течением времени привела к свободе слова, нашла свое абсолютное выражение в том принципе, что Церковь должна уйти в область особой благодати, а вне ее лежит широкое и свободное поле «общей благодати». Все это привело к тому, что положения уголовного права постепенно перестали применяться в соответствующих случаях. Укажем лишь один пример: Декарт, вынужденный покинуть католическую Францию, нашел среди нидерландских кальвинистов научного противника в лице Воэция, но никаким гонениям в этой республике не подвергался.

К этому я должен добавить: чтобы наука процветала, надо создать на нее спрос, а для этого общественное мнение должно стать свободным. Пока Церковь простирала свое velum (покрывало) над всеми событиями общественной жизни, рабство естественным образом продолжалось, ведь единственная цель жизни состояла в том, чтобы заслужить небо, а этим миром пользоваться в той степени, какую допустит Церковь. При таком подходе нельзя и вообразить, чтобы кто-нибудь захотел с симпатией и даже любовью изучать наше земное существование. Любовь была направлена на вечную жизнь, и люди не понимали, что христианство, помимо устремления к вечной жизни, должно осуществить доверенную Богом великую задачу по отношению к мирозданию. Эту новую концепцию впервые ввел кальвинизм, когда он в самом абсолютном смысле подрубил всякую мысль о том, что мы живем на земле только для того, чтобы заслужить блаженство на небе. Для каждого истинного кальвиниста такое блаженство вытекает из возрождения и запечатлевается неотступностью святых. Везде, где «достоверность веры» заменила торговлю индульгенциями, кальвинизм призывал христианский мир к заповеди творения: наполнять землю, покорять ее и владычествовать над всем, что на ней живет. Христианин остался странником, но кальвинисты ощущали себя обязанными осуществить важную задачу на пути к нашей вечной обители. Мир во всем богатстве природы распростерся перед, под и над человеком. Это беспредельное поле надо было обработать. Такому труду кальвинисты посвятили себя с великим пылом, ибо земля со всем, что на ней, должна по воле Божией покориться человеку. В моей родной стране в те дни невиданно расцвели сельское хозяйство и промышленность, торговля и мореплавание. Новорожденная общественная жизнь вызвала новые потребности. Чтобы покорить землю, нужно знать ее, ее природу и законы этой природы. Так и случилось, что народ, который до той поры совсем не поощрял науку, неожиданно призвал ее к активной деятельности, подстегивая ее к осознанию своей свободы, доселе совершенно неизвестной.

А теперь я подхожу к последнему пункту — к тому, что эмансипация науки неизбежно приводит к острому конфликту принципов, и применительно к этому конфликту только кальвинизм предложил готовое решение. Вы понимаете, о каком конфликте я веду речь. Свободное исследование ведет к столкновениям. Один проводит линии на карте жизни не так, как другой. Возникают школы и направления, оптимисты и пессимисты, последователи Канта и последователи Гегеля. Среди юристов детерминисты спорят с моралистами, среди медиков — гомеопаты с аллопатами. Плутонисты и нептунисты, дарвинисты и антидарвинисты соперничают друг с другом в естественных науках. Вильгельм Гумбольдт, Якоб Гримм и Макс Мюллер образовали различные лингвистические школы. Формалисты и реалисты ссорятся друг с другом в храме классической филологии. Везде споры, конфликты, борьба, иногда — яростная и умелая, нередко смешанная с личной неприязнью. В основе всех этих споров лежит конфликт принципов, но все конфликты меркнут перед лицом главного конфликта, который яростно вторгается в сферу человеческого разума. Идет непримиримая борьба между теми, кто верит в Триединого Бога и Его Слово, и теми, кто ищет решения мировой проблемы в деизме, пантеизме и натурализме.

Заметьте, я не говорю о конфликте между верой и наукой. Такого конфликта не существует. Всякая наука в определенной степени начинается с веры, а вера, не ведущая к науке, — просто ошибочная вера или суеверие, подделка, а не подлинная вера. Всякая наука предполагает веру в «я», в наше самосознание; она предполагает веру в достоверность наших чувств; веру в правильность законов мышления; веру в то, что за отдельными явлениями скрыто нечто всеобщее; веру в жизнь; в особенной мере наука предполагает веру в исходные принципы, а это значит, что все аксиомы, необходимые в плодотворном научном исследовании, возникают не через доказательство, а устанавливаются посредством внутреннего постижения и даются нам вместе с нашим самосознанием. В то же время всякая вера требует самовыражения. Чтобы выразить себя, ей необходимы слова, термины, воплощающие мысли. Мысли же должны соединяться не только друг с другом, но и с нашим окружением, со временем и вечностью, и поскольку вера, таким образом, проясняется в нашем сознании, возникает нужда в науке и доказательстве. Отсюда следует, что конфликт существует не между верой и наукой, а между утверждением о том, что мироздание, каким оно предстает сегодня, находится в нормальном состоянии, и утверждением о том, что оно находится в ненормальном состоянии. Если мироздание нормально, оно развивается, непрестанная эволюция ведет его от его возможностей к идеалу. Если же оно в его нынешнем состоянии ненормально, что-то испортилось в нем когда-то, то только возрождающая сила поможет ему достигнуть конечной цели. Это и ничто иное — принципиальная антитеза, которая разделяет мыслящих ученых на два противоположных лагеря.

Сторонники «нормальности» или «нормалисты» считаются только с природными данными, и не успокоятся, пока не найдут идентичное истолкование всем явлениям, они противоборствуют на каждом шагу всем попыткам нарушить или поставить под сомнение логическую связь причин и следствий. Поэтому они чтят и веру в формальный смысл, но лишь постольку, поскольку она согласуется с их общей идеей человеческого сознания, которое также рассматривается как нормальное. С содержательной точки зрения, однако, они отвергают саму идею творения и могут принять лишь эволюцию, у которой нет начала, зато длится она вечно, пока не затеряется в бескрайней бесконечности. Никакой вид, даже Homo Sapiens, не произошел таким, каким он присутствует сейчас; в соответствии с естественнонаучными данными, всякий вид развился из низших, предшествующих форм жизни. Особенно они настаивают на том, что чудес не бывает, вместо них неумолимо господствует естественный закон. Нет греха, есть только эволюция от низшего нравственного состояния к высшему. Священное Писание признают только в том случае, если из него удалены все части, которые нельзя логически объяснить как результат человеческой деятельности. Пускай Христос существует, если надо, но такой, который возник в результате естественного развития Израильского народа. Пусть будет и Бог или, скорее, Высшее Существо, но скрытый, в угоду агностикам, за видимой вселенной или, в угоду пантеистам, прячущийся во всем, что есть, и мыслимый как идеальное отражение человеческого разума.

Поборники «ненормальности» воздают должное относительной эволюции. Они верят не в бесконечность эволюции, а в первоначальное творение, непримиримо споря с «нормалистами». Сторонники «ненормальности» считают, что человек — независимый вид, ибо только в нем одном отражен образ Божий. Кроме того, они считают, что грех испортил нашу первоначальную природу и, следовательно, означал бунт против Бога; а потому утверждают, что только чудо исправит ненормальный порядок вещей — чудо возрождения, чудо Писания, чудо Христа, сошедшего как Бог в нашу жизнь. Поскольку нужно возродить испорченное, они ищут идеальную норму не в природе, а в Триедином Боге.

Словом, не вера и наука, а две научные системы или, если хотите, два научных предположения противостоят друг другу, и у обоих — своя собственная вера. Нельзя сказать, что наука противостоит теологии; мы имеем дело с двумя абсолютными формами науки, каждая из которых претендует на всецелое господство, исходя из собственного представления о Высшем Существе. Пантеизм, как и деизм, — теория о Боге, и, безусловно, вся модернистская теология обитает сейчас в жилище «нормалистов». Эти две научные системы — не относительные противники, которые проходят вместе первую половину пути, а затем мирно дают спутнику выбрать свою собственную дорогу. Каждая серьезно спорит с другой обо всей жизни, постоянно пытаясь уничтожить утверждения противника, включая основания этих утверждений. Если бы они этого не делали, они показали бы, что сами не верят в свои исходные принципы и не понимают изначального требования любой науки, единства концепции.

Если сторонник «нормальности» оставит в своей системе хоть малейшую возможность творения; образа Божиего в человеке; греха как падения; Христа-Бога, возрождения, отличного от эволюции; Писания, возвещающего нам действительные слова Божии, то он отстаивает двойственные позиции и утрачивает право называться ученым. Со своей стороны, если сторонник «ненормальности» хоть в какой-то степени подменяет творение эволюцией; видит в животном не первозданное творение, соделанное по образу человека, а человеческого предка; признает, что человек безгрешен; и, более того, пытается объяснить возрождение, Христа и Писание как результат чисто человеческих действий, вместо того, чтобы всей душой защищать дело Божие, чтобы Он господствовал над всей человеческой жизнью, то его столь же решительно надо изгнать из наших рядов, как человека, придерживающегося двойственных позиций, и потому не являющегося ученым. Перед нами две совершенно различные отправные точки, у которых нет ничего общего. Параллельные линии не пересекаются. Вы должны выбрать или одно, или другое. Что бы вы ни выбрали, кем бы ни стали, как ученый вы должны быть последовательны, не только в теологии, но и во всех ваших делах, в вашем взгляде на мир, в том, как вы отражаете картину мира в зеркале вашего сознания.

Да, хронологически мы, «анормалисты», много столетий были главными и нам крайне редко бросали вызов, поскольку наши оппоненты почти никогда не могли обсуждать наши принципы публично. С распадом древнего язычества и возникновением христианства среди ученых вскоре пустило корни глубокое убеждение в том, что все создано Богом, все виды возникли в результате отдельного творческого акта; что среди этих видов человек сотворен по образу Божиему в первоначальной праведности, а потом гармония была нарушена грехом; и чтобы исправить это ненормальное положение и восстановить все в первоначальном состоянии, Бог употребил «ненормальные» средства, послав Христа как Посредника и дав Священное Писание. Конечно, во все века было немало людей, которые все это высмеивали, и людей, не проявлявших к этому никакого интереса; но нетрудно сосчитать на пальцах тех, кто за десять веков осмелился противостоять всеобщему убеждению. Ренессанс, несомненно, благоприятствовал неверию, оно проникло даже в Ватикан, а гуманизм создал стремление к античным идеалам; словом, с окончанием средних веков появилась оппозиция, но все же множество филологов, юристов, врачей и физиков оставляли нетронутыми те основания, на которых покоилось указанное древнее убеждение. Однако в XVIII веке оппозиции удалось, заняв позицию в центре, изменить линию фронта. Новая философия впервые заявила на весь мир, что христианское миропонимание абсолютно несостоятельно. «Нормалисты» вначале ощутили, а затем осознали свою фундаментальную оппозицию. Всякая мысль, которую можно было применить в борьбе против еще недавно преобладавшего убеждения, развилась с тех пор в особую философскую систему. Вполне различные системы в совершенном согласии отрицали былую веру. Заручившись поддержкой передовых людей, по их стопам последовали отдельные науки, сразу же попытавшиеся исходить повсюду — в юриспруденции, в медицине, в естественных науках, в истории — из новой гипотезы о бесконечном нормальном процессе.

Общественное мнение оторопело, конечно — только на минуту; поскольку народ верил не слишком пылко, поверхностное сопротивление продолжалось недолго. За четверть столетия взгляды «нормалистов» завоевали в буквальном смысле весь мир. Только те, кто был привержен былым взглядам из-за личной веры, не присоединились к хвале «современной мысли», и при первом же ударе им захотелось отвергнуть всю науку и найти убежище в мистицизме. Правда, какое-то время теологи пытались защищаться, но эту защиту можно сравнить с усилиями человека, который старается починить покосившуюся оконную раму, не зная, что дом вот-вот обрушится.

Поэтому самые способные теологи, особенно в Германии, вообразили, что лучше бы подпереть христианство какой-нибудь из таких философских систем. Первым плодом этого скрещения философии и теологии стала так называемая теология опосредования, которая постепенно становилась все беднее в теологической и все богаче в философской части, пока, наконец, не подняла голову современная теология, снискавшая себе славу в попытках избавить теологию от ее «ненормального» характера столь основательно, что Христос преобразился в человека, рожденного так же, как мы, и даже не был совершенно безгрешным, а Священное Писание преобразилось в собрание сочинений, по большей части — поддельных, полных всяческих интерполяций и мифов, легенд и басен. Песнь псалмопевца «...поставили знаки свои вместо знамений» они поняли буквально. Всякий признак «анормального» был искоренен, включая Христа и Писание, и признак «нормального» процесса стал единственным критерием истины. В том, что произошло, повторяю, нет ничего удивительного для нас. Тот, кто считает «нормальными» и свою внутреннюю жизнь, и внешний мир, может говорить только так, как он говорит; и, как ученый, он был бы неискренним, если бы представлял все иначе. С нравственной точки зрения, если отвлечься от ответственности такого человека на суде Божием, нельзя возразить против его личных убеждений, при условии, что он не боится добровольно покинуть христианскую Церковь, о какой бы деноминации ни шла речь.

Если рассмотренный конфликт носит столь острый и неизбежный характер, то в возникающей борьбе кальвинизм предлагает занять следующую несокрушимую позицию. Эта позиция не означает занятия бесполезной апологетикой; она не превращает великую битву в пограничную стычку, а сразу же возвращается к человеческому сознанию, из которого каждый человек науки должен исходить. Сознание у всех людей разное. Если бы не было нарушено нормальное состояние вещей, то сознание у всех говорило бы одно и то же; на самом деле это не так. Один человек осознает грех очень ясно и сильно, другой — слабо или совсем не осознает. В одном его вера, плод возрождения, говорит решительно и ясно; другой даже не понимает, что это такое. В одном testimonium spiritus sancti (Свидетельство Святого Духа) звучит громко, а другой заявляет, что он его и не слышал. Так вот, эти три вещи — осознание греха, достоверность веры и свидетельство Святого Духа — существуют в сознании каждого кальвиниста. Они составляют непосредственное содержание его сознания. Без этих трех вещей самосознания просто нет. Это и отвергает «нормалист» и пытается навязать свое сознание нам, заявляя, что наше сознание должно быть таким же, как у него. От него, с его точкой зрения, ничего другого нельзя и ожидать. Если бы он допустил, что возможно реальное различие между его и нашим сознанием, он тем самым допустил бы какой-то определенный разрыв в нормальном состоянии вещей. Мы же не претендуем на то, чтобы думать и чувствовать, как он. Кальвин утверждает, что «семя религии», semen religionis, сокрыто в сердце каждого, а что «чувство Бога», sensus divinitatis, явное или непризнаваемое, при сильном ментальном напряжении заставляет трепетать душу. Но именно система Кальвина учила, что сознание верующего и неверующего не может быть одинаковым, расхождение между ними неизбежно. Тот, кто не рожден заново, не может знать о грехе; тот, кто не обратился, не может обладать определенностью веры; тот, кто лишен свидетельства Духа, не может верить Св. Писанию. Все это соответствует поразительным словам Христа: «Если кто не родится свыше, не может увидеть Царствия Божия», и словам апостола: «Душевный человек не принимает того, что от Духа Божия». Кальвин на этом основании не снимает вины с неверующих. Придет день, когда они убедятся в своей неправоте. Но в настоящий момент мы, конечно, должны признать, что есть два вида человеческого сознания — со-

знание человека возрожденного и сознание невозрожденного человека. Эти два вида сознания никак нельзя отождествить. В одном есть то, что отсутствует в другом. Один не осознает разрыва в естественном ходе вещей и, соответственно, верит в нормальность мира; другой знает по опыту и разрывы, и перемены, а тем самым обладает знанием о «ненормальном». Если сознание человека — действительно его primum verum (первая истина) и, следовательно, должно быть отправной точкой для всякого ученого, то отсюда логически следует, что эти два вида людей не могут прийти к согласию, и попытка примирить их обречена на неудачу. Оба искренне будут считать, что должны создать научную картину мироздания, которая была бы в согласии с фундаментальными данными их сознания.

Теперь вы понимаете, как радикально и существенно решает кальвинизм эту сложную проблему. Он не обесценивает и не отвергает науку, а постулирует ее для постижения мироздания и всех его частей. На его взгляд, наша наука должна образовывать завершенное целое. Различия между науками «нормалистов» и «анормалистов» основаны не на различных результатах исследования, а на неоспоримом различии, которое отличает один вид сознания от другого. Твердыню свободной науки мы защищаем от нападений ее тиранической сестры. «Нормалист» пытается совершить насилие по отношению к нашему сознанию. Он говорит нам, что мы должны думать как он, а все остальное нам просто мерещится и надо осудить этот самообман. Другими словами, «нормалист» хочет похитить у нас то самое, что можно считать наивысшим и священнейшим даром, за который мы непрестанно благодарим Бога. Он называет ложью то, что для нас дороже и бесспорней жизни. Наше сознание этому противится, сердце негодует. Мы согласны на изгойство и гонения, но не допустим, чтобы кто-то диктовал нам условия в святилище нашего сердца. Мы признаем право «нормалистов» созидать хорошо слаженную науку на основе предпосылок их собственного сознания, но и наше право готовы защищать, если нужно любой ценой.

Теперь роли поменялись. Не так давно позицию «анормалистов» считали почти во всех университетах аксиомой для всех наук, а немногих «нормалистов», которые противостояли принципу своих оппонентов, на кафедры почти не брали. Сперва их преследовали, потом просто отвергали, еще позже — в лучшем случае терпели. В настоящее время «нормалисты» — хозяева положения, обладают огромным влиянием и занимают девяносто процентов всех почетных должностей, а «анормалисты», изгнанные из университетов, не знают, где приклонить голову. Прежде мы указывали им на дверь; теперь греховное покушение на их свободу отомщено Божиим праведным судом, и они выгоняют нас на улицу. Найдется ли сейчас среди христианских ученых то мужество, та стойкость и энергия, которые в конце концов привели «нормалистов» к победе? Дай-то Бог! Вы не можете, мало того — вы не вправе и помыслить о том, чтобы отнять у того, чье сознание отлично от вашего, свободу мысли, слова и печати. Исходя из своих взглядов, они низвергают все, что для вас бесспорно, иначе и быть не может. Вместо того чтобы искать облегчения в малодушных жалобах, или в мистических экстазах, или во внеконфессиональной работе, христианскому ученому лучше бы понять, что энергия и деятельность наших противников побуждают его самого вернуться к своим исходным принципам, чтобы обновить в их свете свои научные исследования и наводнить печать потоком основательных исследований. Если мы готовы оставить светскую науку в руках наших противников, лишь бы удалось спасти теологию, то мы прибегаем к тактике страуса. Глупо спасать верхнюю комнату, когда весь остальной дом в огне. Кальвин в давние времена видел глубже, когда обращался к Philosophia Christiana (Христианской философии). В конце концов каждый факультет, а на самих факультетах — каждая отдельная наука, более или менее связаны с противостоянием принципов и, следовательно, пропитаются им. Так же нелепо искать спокойствия, закрывая глаза на действительное положение дел, хотя многие христиане мечтают обрести таким образом надежное убежище. Все, что открывают астрономы и геологи, физики и химики, зоологи и бактериологи, историки и археологи, нужно принимать во внимание, отвлекаясь при этом, конечно, от той гипотезы, на которой они строят свои рассуждения, а также от тех выводов, которые они делают. Всякий факт должен учитываться в качестве факта, который надо встроить и в вашу науку так же, как и в их науку.

Чтобы это стало возможным, университеты нужно радикально изменить, как и в ту эпоху, когда кальвинизм начал свой блистательный путь. В последнее время университетская жизнь во всем мире базируется на посылке о том, что наука возникает лишь из однородного человеческого сознания, и только от учености и природного дарования зависит, займете ли вы профессорскую кафедру или нет. Даже Вильгельм Молчаливый, основывая Лейденский университет в противовес Лувенскому, не думал о двух ориентациях университетов, противостоящих друг другу в силу коренных различий в принципах. Однако с тех пор всемирный конфликт между «нормалистами» и «анормалистами» разразился в полную силу, и обе стороны снова начали остро ощущать нужду в разделении университетской жизни. Первыми выступили (я говорю о Европе) неверующие «нормалисты», которые основали Свободный Университет в Брюсселе. До этого в той же Бельгии католический Лувенский университет, в силу давних традиций, стал в оппозицию нейтральным университетам Льежа и Гента. В Швейцарии возник Фрибурский университет, прославленный как воплощение принципов католицизма. В Великобритании этому же принципу следуют в Дублине. Во Франции католические факультеты противостоят факультетам государственных учреждений. Амстердам в Нидерландах видел рождение Свободного университета, призванного культивировать науки на основе кальвинистского принципа.

Если, в соответствии с требованиями кальвинизма, Церковь и государство уйдут из университетской жизни (я говорю не об их щедрых дарах, а об их власти), чтобы университет мог развиваться на своей собственной основе, разделение, которое уже началось, будет совершаться само собой и беспрепятственно. И станет очевидным, что только мирное разделение приверженцев противоположных принципов обеспечивает прогресс, подлинный прогресс, и взаимное понимание. Мы призываем историю в свидетели. Сначала римские императоры пытались осуществить ложную идею одного государства, но их вселенская монархия неизбежно распалась на множество независимых наций, чтобы в Европе развились скрытые в ней политические силы. После падения Римской Империи Европа поддалась чарам одной всемирной Церкви, пока Реформация не рассеяла и это заблуждение, открыв путь для более высокой стадии развития христианской жизни. Нигде это не заметно так ясно, как в Соединенных Штатах Америки, где многообразие деноминаций дало каждому различию в принципах отдельную Церковь. Но в идее одной науки давнее проклятие единообразия все еще сохраняется. Однако можно смело сказать, что дни ее искусственного единства сочтены, она распадется, и в этой сфере по крайней мере католический, кальвинистский и эволюционный принципы породят в мире науки различные сферы, которые выразятся в многообразии университетов. Нужны разные системы в науке, согласованность в обучении, единство в образовании. По-настоящему свободно только то, что, строго придерживаясь своего исходного принципа, может освободиться от всех неестественных связей с остальным. Благодаря открывшему нам путь кальвинизму мы придем к тому, что свобода науки в конце концов восторжествует; сначала гарантируя каждой системе полную возможность пожинать научные плоды, исходя из собственного принципа, а затем — отказывая в имени ученого любому исследователю, который не посмел развернуть свое собственное знамя и не написал на своем щите свой девиз, ради которого он живет и из которого его заключения черпают свою силу.

1* Юст Липсий (1547–1606) — лингвист, критик и гуманист. Он стал лютеранином, реформатом и вернулся в католицизм. К концу жизни был историком испанского короля. Тиберий Хемстерхейз (1685–1766), филолог; Ф. Хемстерхейз (1721–1790), племянник Тиберия, философ, моралист. Херман Бурхаве (1668–1738), знаменитый врач.

2* Изобретение телескопа приписывается Липперхею Миддельбургскому около 1600 г.; микроскопа — З. Янсену (1590); термометра, как и барометра — Ц. Дреббелю. Дреббель в 1619 г. представил сложный микроскоп Янсена Иакову I. Антони ван Левенгук (1632–1723) был одним из ученых, успешнее всего освоивших микроскоп.

3* В своей Encyclopedia of Theology, 2, р. 29, д-р Кайпер определяет науку как побуждение, существующее в человеческом духе, к тому, чтобы мир, к которому он органически относится, был пластически отражен в нас, причем так, чтобы это произошло в соответствии с его основными моментами (причинами, порождающими вещами) и логически постигнут в своих отношениях. Ср. с. 168.

4* Фредерик Борромео (1564–1631) кардинал, архиепископ Миланский. Во время голода и мора в Милане он кормил 2000 бедных каждый день.

5* Петр Планций, 1622, св. Стефан называл его «le tres-docte geograph» (очень ученым географом).

<< НАЗАД  ДАЛЕЕ >>