Леманн А. Иллюстрированная история суеверий и волшебства

ОГЛАВЛЕНИЕ

ОТДЕЛ IV. Магическое состояние духа

Наблюдательная способность человека

ЭКСПЕРИМЕНТАЛЬНЫЕ ИССЛЕДОВАНИЯ НАД ОШИБКАМИ НАБЛЮДЕНИЯ

По поводу всего вышеизложенного можно возразить, что все это одна теория, не имеющая практического значения, что хотя и нельзя отрицать, что бывают ошибки в наблюдениях, но нет основания думать, что они были столь постоянны; почему, в самом деле, не допустить предположения, что при крайне внимательном отношении к ходу событий большое число ошибок может быть избегнуто? Именно такого рода возражения делались со всех сторон, когда лет десять тому назад было высказано предположение, что источником суеверий служат ошибки наблюдения. Для выяснения вопроса был сделан ряд интереснейших опытов, какие когда-либо производила экспериментальная психология. Кому, собственно, принадлежит первоначальный почин в этом деле, трудно точно установить; по-видимому, в этом случае повторилось явление, часто наблюдаемое: когда назрело время для какого-нибудь крупного открытия, то о нем сообщается почти одновременно с разных сторон.
М-р Годжсон, сорвавший маску с г-жи Блаватской, рассказывает в одном из сообщений о «the possibilities of malobservation», как он в июне 1884 г. присутствовал на сеансе с Эглинтоном. При попытках дать точное описание всего им виденного, он оказался в большом затруднении; при сравнении же своего отчета с таковым же одного из своих друзей он был поражен огромной разницей между обоими. Во время пребывания своего в Индии, год спустя (по делу о теософии), он отметил несколько случаев, которые доказали ему с полной очевидностью, насколько трудно при известных обстоятельствах вести правильные наблюдения. Между прочим он передает такой случай, сделавший на него сильное впечатление. Однажды, сидя на веранде в обществе многих европейцев, он смотрел на индуса, показывавшего фокусы. Маг сидел на земле; в нескольких шагах от него лежали куклы и монеты; по приказанию фокусника, эти вещи поднимались, прыгали и выделывали самые удивительные эволюции. Один из присутствующих офицеров, вынув из кармана монету, спросил, может ли она делать такие же штуки. Получив утвердительный ответ, он положил монету к остальным и она действительно приняла участие в общем танце. Вечером того же дня офицер, рассказывая в большой компании об этом фокусе, утверждал, что он сам положил монету на землю. Несмотря на возражения некоторых из присутствующих, что фокусник взял монету в руки, офицер упорно стоял на своем, хотя на самом деле он был неправ. М-р Годжсон, знавший сущность фокуса и обративший внимание на что следует, видел ясно, как индус, наклонившись слегка вперед, схватил монету как раз в момент ее падения на землю; иначе успех фокуса был бы невозможен. В описываемом случае так и осталось не выясненным, просмотрел ли офицер движение фокусника, или забыл его, но для Годжсона это было новым доказательством того, насколько велики трудности при наблюдении и описании подобных явлений, когда сущность их неизвестна.
Почти одновременно пришла к таким же выводам М-с Сиджвик (жена известного профессора в Кембридже).
Она в течение нескольких лет принимала участие во множестве спиритических опытов и уяснила себе, насколько значительны трудности точного наблюдения при подобных обстоятельствах. Опыты удавались только в тех случаях, когда единственной гарантией честности их выполнения было тщательное наблюдение участников; и обратно опыты постоянно были неудачны, как только были принимаемы более строгие меры предосторожности, и присутствующие не имели надобности напрягать свое внимание до чрезвычайности. Так, напр., медиум очень легко вызывал разные надписи на двух аспидных досках, если они были легко доступны и дело происходило в темноте, ко оказывался бессильным, если доски были соединены винтами или печатями, а карандаш и бумага были заключены в запаянной колбе. Так как нет никакого основания думать, что условия, облегчившие присутствующим наблюдение, почему-то особенно стесняли проявление тайных сил, то кажется весьма вероятным, что чудодейственная сила медиумов состояла исключительно в недостаточном наблюдении со стороны присутствующих. Эти замечания М-с Сиджвик в 1886 г. изложила в статье, озаглавленной «The physical Phenomena of spiritualism», в Proceedings of S. P. R. вызвавшей, конечно, целую бурю негодования и ряд возражений со стороны оккультистов.
Однако многие были согласны с М-с Сиджвик, и, между прочим, один из игравших важную роль в дальнейших опытах, М-р Девэй.
В различных сеансах, где М-р Девэй присутствовал вместе с Эглинтоном, «духи» настойчиво заявляли, что он обладает всеми задатками выдающегося медиума. Девэй пытался делать опыты с целью вызвать «прямое письмо», но все неудачно, до тех пор, пока не купил несколько полезных советов у фокусника! До этого он был глубоко убежден во власти Эглинтона над тайными силами, но теперь должен был согласиться, что Эглинтон пускал в ход именно те проделки, с которыми он только что познакомился. Не замечал он этого раньше исключительно благодаря ошибкам наблюдения. После небольшой практики в роли медиума, Девэй посвятил в свою тайну Годжсона и совместно с ним проделал ряд интереснейших опытов, убедивших его еще более в значении ошибок наблюдения в деле исследования этого рода явлений. Они приглашали уважаемых и проницательных лиц на повторные сеансы, и Девэй вызывал целый ряд спиритических манифестаций, прося присутствующих самым тщательным образом подвергать все предварительному осмотру и внимательно следить за ходом сеанса. Кроме того, он настоятельно просил их в тот же день письменно изложить все ими виденное и отчеты прислать ему. Собравши таким образом на двадцати сеансах значительный материал, он снабдил его критическими замечаниями и опубликовал в вышеназванных malobservations Годжсона. В этих документах прежде всего бросается в глаза то обстоятельство, что все описания разнятся настолько, что даже трудно предположить, что дело идет об одном и том же сеансе. При внимательном разборе каждого отчета в отдельности, получается впечатление, что здесь именно наблюдались сверхъестественные явления; многие присутствующие признают, что вызванные Девэем явления значительно превосходят все произведенное знаменитейшими медиумами. В конце концов выдающиеся английские спириты с Уоллесом во главе остались при убеждении, что Девэй — сильнейший медиум. От Годжсона требовали доказательств противного, ссылаясь, между прочим, на то, что присутствовавший на одном из сеансов известный английский фокусник Гофман также утверждал, что подобные явления никоим образом не могут быть вызваны естественным путем. В ответ на это Девэй посвятил его в свои секреты и заставил признать, что все произошло вполне естественно. После смерти Девэя в 1892 г. Годжсон в «Proceedings» описал главнейшие из применявшихся Девэем методов, так что утверждение спиритов, продолжавших настаивать на медиумизме Девэя, было вполне отвергнуто.
Критические примечания Девэя доказывают неотразимо, как много дефектов можно найти в наблюдательной способности человека. Почти каждый из свидетелей делал такую массу ошибок, что ответы их представляют карикатуру действительно бывшего. Почти непонятно, как могут интеллигентные люди допускать, чтобы им так отводили глаза. Отчасти, впрочем, это объясняется тем, что Девэй обладал в высшей степени талантами фокусника. Возможность таких ошибок казалась мне при чтении отчета столь невероятной, что я решил сам в феврале 1894 г. повторить эти опыты. Годжсоновы описания примененных Девэем методов дали мне нужные технические указания и я сделал попытку образовать из себя медиума. Усвоивши себе нужные манипуляции, я проделал первые опыты в небольшом размере и успех превзошел всякие ожидания. Тогда я пригласил нескольких знакомых, ученых, деловых людей, журналистов и т. д. на целый ряд заседаний. Опасаясь,что никто не захочет придти, если я буду приглашать на фокусы, я окрестил будущее представление именем спиритических явлений. Сеанс я открыл заявлением, что мне самому непонятно в том, что увидят присутствующие. Я обратился с просьбой к присутствующим заметить все обстоятельно и затем изложить мне письменно по возможности в скором времени.
Таким образом я собрал около 20 отчетов, из которых здесь привожу некоторые с согласия авторов. Так как я не обладаю никаким фокусническим талантом, то мой репертуар был все время ограничен небольшим кругом самых простых фокусов, и я не позволял никому присутствовать более одного раза. Но то обстоятельство, что я был плохим фокусником в сравнении с Девэем, еще увеличивает интерес моих опытов, так как ими ясно доказывается, насколько легко даже плохому фокуснику провести интеллигентных людей и порядочных наблюдателей. Я не мог избежать одного или двух разоблачений, но и то только со стороны тех присутствующих, которые заранее ясно видели истинную подкладку дела; однако и этим предубежденным лицам удавалось найти разгадку только отдельных опытов, а последующие манифестации им оставались непонятны. Последнее служит доказательством того, что для дела довольно безразлично, будут ли осведомлены зрители о действительной причине явлений. Будучи убеждены, что все манифестации суть только ловкие фокуснические проделки, присутствующие все-таки не в состоянии поймать артиста на месте преступления.
Чтобы читатель мог убедиться, насколько могут расходиться описания одного и того же события, я приведу подлинные отчеты двух лиц об одном и том же сеансе. Имена заменены произвольно взятыми буквами, а мои критические заметки помещены под чертой. Гарантией того, что мои отметки о ходе событий верные, служит то, что мои действия были заучены заранее и все было записано немедленно после сеанса; кроме того возможность ошибок с моей стороны мало вероятна, так как я знал, какие явления были произведены какими техническими приемами. Должен сознаться, что оба очевидца были уверены в моей добросовестности и не подозревали фокуснического характера моего предприятия.
Отчет г. А. Б.
В понедельник 5 марта 1894 г. я был приглашен совместно с г. В. Д. присутствовать при некоторых опытах в лаборатории д-ра Л. После тщательного осмотра стола, у которого мы сидели ,

------------------------------------
Нельзя сказать, чтобы осмотр был произведен «тщательно». Так, вовсе не упоминается, что на столе лежала чертежная доска, выдававшаяся за край стола и что с ней именно соприкасались аспидные доски.

и аспидных досок, которые должны были служить для опытов,

------------------------------------
Только одна доска была исследована: если бы были исследованы и другие, то последующие опыты вряд ли удались бы.

мы приступили к постановке вопросов. Первый вопрос был таков: состоится ли в нынешнем году соглашение? После этого д-р Л. спрятал

-------------------------------------
Аспидная доска сначала была помещена под стол, а затем начался длинный политический разговор, продолжавшийся до тех пор, пока я не попросил поставить определенный вопрос.

под стол обыкновенную аспидную доску, которую мы ему предварительно стерли. Между доской стола и аспидной доской положен был кусочек грифеля, который едва мог двигаться в промежутке между обеими. Мы начали делать попытки в этом направлении и могли слышать, как движется грифель; однако, на вынутой доске не нашли никаких знаков.

-------------------------------
Это относится к гораздо более позднему опыту, после того, как на доске уже два раза появлялись надписи.

Мы образовали затем цепь: д-р Л. и г. В. Д. держали аспидную доску под столом, я же, сидя между ними, касался обоих руками. Так как долго не было никакого эффекта, то я и В. Д. поменялись местами

--------------
Аспидная доска лежала на столе, когда приступили к обмену мест; но уже оказалась под столом, когда он был кончен.

и д-р Л. спросил: скоро ли?
Немедленно после того зашуршал грифель, и на вынутой доске мы увидели отчетливую надпись «мы здесь, Психея». Надпись стерли, доску опять засунули под стол,и снова был повторен тот же вопрос: «произойдет ли в этом году соглашение?» Опять зашуршал грифель.

------------
Здесь пропущено, что снова произошла перемена мест и опять доска некоторое время лежала на столе.

На доске стояло: «мы думаем, что да». Доску опять опустили под стол,

-----------
Здесь память совершенно изменяет г-ну А. Б. Не одна, а две доски были взяты для опыта; обе лежали на столе, а между ними кусок мела. Так как ответ не появлялся, то я взял створчатую аспидную доску, о которой будет сказано ниже, и попросил написать на ней вопрос, который мне был неизвестен. Во время писания этого вопроса я имел время похозяйничать незаметно на столе. Сравни отчет г. В. Д. опыт 3-й.

мы образовали по-прежнему цепь и поставили вопрос: «сколько лет г-ну В. Д.?» Мы стали обсуждать подробно вопрос, как могла появиться надпись на доске, и в это время, прикладывая ухо к доске стола, явственно слышали, как грифель танцевал по доске. Когда доску вынули, то на ней оказалось следующее небезызвестное мудрое изречение, написанное очень отчетливо, почерком, несходным с почерком кого-либо из присутствующих.

----------------
Почерк имел весьма подозрительное сходство с моим.

Есть много на земле, мой друг Горацио,
Что и не снилось вашей школьной мудрости — даже высшей математике —Гамлет.

------------------
Как сказано в прим. выше, эта надпись появилась между двумя досками, но присутствующие не заметили, что я перевернул доски, открывая их, так что верхняя оказалась внизу и на ней-то именно и стояла надпись.

Мы обратили внимание, что Гамлет сделал вставку насчет математики в честь присутствующего В. Д., причем написал это слово Matematik без h, В. Д. и я объяснили, что мы имеем привычку писать его с h, тогда как д-р Л. давно его отбросил. Ответ на вопрос о летах В. Д. был нацарапан такими каракулями, что понять его было невозможно.
Затем д-р Л. предложил нам двойную створчатую аспидную доску

----------------------
Это случилось гораздо раньше. См. прим. на 2 выше.

с замком и попросил написать вопрос и прибавить к нему, каким грифелем должен быть написан ответ: белым, красным или голубым. В присутствии В. Д. я написал следующие слова: «где Нансен? Красным». Д-р Л. в это время стоял настолько далеко, что не мог видеть написанного.

------------------------
Я действительно сидел за столом и весьма был занят приведением в надлежащее состояние двух досок, о чем сказано в прим. на 3 выше.

Я самолично положил между створок кусочки белого, красного и голубого мелков, запер доски, а ключ положил в карман. Запертая доска пролежала некоторое время на столе, а мы тем временем занялись опытами с психографом,

---------------------
Разговор о психографе начался сейчас же после прочтения слова Гамлет; аппарат был принесен и мы посредством него пытались получить ответ на вопрос о летах В. Д. Опыт, как сказано, не удался.

причем, однако, не получили удовлетворительных результатов, равно как не получили ответа на доске на вопрос, что написано на 5-й строке 7-й страницы одной докторской диссертации.

------------------------
История с докторской диссертацией рассказана слишком коротко. Не сказано, что оба господина отправились к книжному шкафу на другой конец кс днаты, чтобы выбрать книгу, а я остался сидеть у стола и даже выходил из комнаты; когда я возвратился, то оба господина сидели опять за столом.

После этого мы взяли створчатую доску,

--------------------------
Я взял таблицу левой рукой, сунул ее под стол, а правой привел в надлежащее положение.

замкнули цепь и стали прислушиваться. Я забыл упомянуть, что всякий раз перед тем, как грифель приходил в движение, по телу медиума пробегали нервные подергивания, которые появились и на этот раз, и мы услыхали шорох грифеля. Доски отперли и там оказалась отчетливая надпись красного цвета: «у полюса». Я и В. Д. отправились домой совершенно потрясенные.

-------------------------
Я был сам очень изумлен, что ни разу не попался; это был один из моих первых опытов и я был очень обрадован удачей.

Отчет г-на В. Д.
Аспидные доски, ранее опыта, были осмотрены,

---------------------------
Только одна доска была осмотрена. О чертежной доске г. В. Д. также не упоминает. Примеч. 10 и 11, стр. 267.

вытерты мной и г. А. Б. и положены на стол.
Опыт 1-й. Был поставлен вопрос: «будет ли в этом году соглашение?» Аспидная доска, на которой лежал грифель около 1/3 вер. длиною, была спрятана под столовую доску

--------------------
Она уже находилась давно под столом, прежде чем был написан вопрос, вызванный политическим спором. Сравни прим. 12 и 13, стр. 267.

и прижата к краю стола. Д-р Л. и я придерживали ее в этом положении один правой, другой левой руками. Затем была замкнута цепь таким образом, что моя правая рука и левая д-ра Л. лежали на столе, а г. А. Б. касался их своими руками. Рамки аспидной доски позволяли грифелю не прикасаться к столовой доске. Так как опыт не удавался,

--------------------
Не упоминается, что доска лежала на столе, пока происходила перемена мест, а затем опять была засунута под стол (см. прим. 6, стр. 267).

то я поменялся местами с А. Б., что повторялось неоднократно и при последующих опытах.

-----------------------
Весьма много значит, когда именно.

При всех опытах по телу д-ра Л. пробегало нервное подергивание. Наконец, послышался скребущий звук, по прекращении которого д-р Л. вынул доску из-под стола, на ней была написана связная строчка с подписью, но разобрать ее было невозможно.

---------------------------------
В. Д. считает ее неразборчивой. А. Б., однако, прочел ее правильно.

Опыт 2-й. Вопрос был повторен и опыт возобновлен по-прежнему плану. На доске оказалась строчка, состоящая из 3-х слов, из которых первое и последнее походили на «что» или «чего», но среднее нельзя было прочитать.

-----------------------------
Здесь не упомянуто, что доска во время этого опыта, по крайней мере, один раз вынималась и была положена на стол и что произошла перемена места, при таких же условиях,как сказано в прим. 1.

Д-р Л. предложил нам сложную доску, соединенную по одному краю шарнирами, так что ее можно было закрывать и открывать наподобие книги; внутри лежало 3 разноцветных мелка. По просьбе д-ра Л., А. Б. написал на доске вопрос: «где Нансен? Красным». Последнее слово должно было означать, что ответ надо написать красным мелом. Д-р Л. не знал, что написано. Доска была заперта и лежала на столе перед нашими глазами

--------------------------
Неверно. На доску не было обращено никакого внимания, по крайней мере, 4 минуты.

до самого опыта. Ключ А. Б. взял себе в карман.
Опыт 3-й. Две аспидные доски были положены на столе; между почти соприкасающимися краями их лежал кусочек грифеля. Решено было сделать опыт, состоящий в том, чтобы узнать возраст г. В. Д. Все трое участников положили концы пальцев на края досок. Через несколько минут послышался скребущий звук,

--------------------------
Прежде этого был перерыв в опытах, во время которого и был написан вопрос на створчатой доске.

который, однако, как мне показалось, исходил не со стороны досок.

----------------------------
Заслуживает внимания то обстоятельство, что г. А. Б. именно при этом опыте отмечает, что слышал, приложив ухо к столу, как грифель плясал по доске. Г-н В. Д. решил, что звук исходил из угла комнаты из водопроводной трубы (сравни стр. 256).

Звук прекратился, когда д-р Л. принял руки из цепи, и снова возобновился, когда цепь была восстановлена. Когда шум прекратился, доски были разведены и на одной из них стояло ясно написаное двустишие. Есть много на земле и т.д..

-------------------------
Это двустишье служило ответом на поставленный мною вопрос, о котором ни тот, ни другой из свидетелей не упоминают.

Опыт 4-й. А. Б. и я наметили несколько слов на известной строке известной страницы без ведома д-ра Л.

--------------------------
Г-н В. Д., по-видимому, забыл об опытах с психографом, а также то, что оба ходили к шкафу для выбора книги и что я тем временем уходил из комнаты.

Однако опыт, произведенный по способу опыта № 1, не удался. Ни слова, ни соответствующие цифры не были написаны. Так как д-р Л. чувствовал утомление, то перешли к опыту № 5.
Опыт 5-й. Створчатая доска была положена на стол, как при № 3.

----------------------------
Обратно; она была под столом.

По прошествии 2-х минут д-р Л. объявил, что опыт кончен. Доску открыли. Против вопроса отчетливо были написаны красным мелом слова: «Возле полюса».

Приведенные отчеты мало нуждаются в объяснениях. Они разнятся, как видно, весьма значительно; не только ход отдельных опытов, но и их последовательность переданы различно. Следовательно, по крайней мере, один из них должен быть неправильный. Как показывают мои примечания, оба наблюдателя допустили очень большие погрешности. Все виды ошибок наблюдения имели в них место. Так мы находим ошибки восприятия: источник звука определяется неправильно. Есть и ошибки внимания, так как пропущен целый ряд весьма значительных движений с моей стороны; наконец, мы имеем налицо целый ряд ошибок памяти: некоторые опыты описываются совершенно несогласно с их действительным ходом; порядок отдельных явлений верен только в главных чертах; различные подробности совершенно забыты. Все остальные имеющиеся у меня отчеты грешат тем же. Приведенные здесь вовсе не самые худшие,— напротив, я их избрал как самые обстоятельные. Другие еще дальше уклоняются от действительности! По этим отчетам можно ясно убедиться, как трудно, или лучше сказать, невозможно, составить описание происшествий, характер которых нам неизвестен. Мы не знаем, на что собственно должны обратить внимание, а так как опыты следуют один за другим,по-видимому, без плана и без взаимной связи, то последовательность легко забывается. Поэтому совершенно простые явления в подобных описаниях оказываются чудесными.
Мне хотелось бы обратить внимание читателей еще на некоторые стороны цитированных отчетов, могущие осветить нам источник весьма частых ошибок наблюдения в обыденной жизни. В одном сеансе мне хотелось сделать опыт появления на аспидной доске слов, намеченных предварительно в книге, без ведома медиума. Присутствующие выбрали слово. На доске появилась надпись «Det er vel Maximum», но такая неявственная, что никто не мог разобрать, даже я сам, сделавший ее. Когда доска была повернута так, что буквы стали вверх ногами, то один из присутствующих воскликнул: «А вот верно: вот слово «Undersogelse» (опыт), находящееся в начале выбранной нами строчки». В отчете этого очевидца обращено особое внимание на факт, что на доске чудесным образом появилось слово, которого медиум не мог знать. На самом деле все было очень просто: он знал, какое слово должно стоять, и принял неудобочитаемые каракули за это. слово. Трудно найти лучший пример иллюзии и склонности преувеличивать сходство малознакомого предмета с хорошо известным. После этого не может казаться странным то обстоятельство, что многие спириты узнают почерк своих умерших друзей или родных.
Сравнивая отчеты, я нахожу в тех, которые были доставлены мне учеными, наклонность к систематизации; их описания дают не сырой материал, но уже обработанный, опыты у них разделены на группы; существенное отделено от несущественного и т. п. Мы видим попытку в этом роде в одном из приведенных отчетов, но у меня есть другие, где это выражено еще гораздо резче. У некоторых лиц лишь мельком упомянуто о неудавшихся опытах, зато удачные описаны подробно. Само собой разумеется, что такие обработанные отчеты дают совершенно ложное представление о действительном ходе дела. Читатель, конечно, согласится, что мои примечания изображают факты гораздо естественнее и понятнее, чем они изложены в отчетах. Впечатление чудесности и получается именно потому, что многое пропущено и чем больше пропускалось, тем сверхъестественнее и непонятнее кажутся факты. Поэтому описания, где пропущены подробности неудавшихся опытов и перерывы между удавшимися, теряют всякий смысл. Но именно этим отчеты ученых грешат гораздо более, чем простых смертных. Из исторического обзора спиритизма нам известно, что таковы были описания спиритических явлений даже у таких наблюдателей, как Крукс и Цельнер; в них, безусловно, пропущены все мелочи, которые, однако, имеют столь большое значение для истинного понимания процесса. На этом только основании я позволил себе назвать свидетельства этих ученых лишенными всякой цены, а читатель сам теперь может судить, как много виденного ими чудесного основано только на ошибках в наблюдениях. Если такие ошибки играют столь важную роль при современных исследованиях, то можно себе представить, насколько подобные ошибочные наблюдения способствовали зарождению и поддержанию суеверий в прежние времена.
Еще одно замечание: достоверно, что как Девэй, так и я достигли результатов через фокусничество. Я вполне убежден, что и Слэд и Эглинтон и все прочие медиумы весьма широко пользовались этими средствами. Материальные медиумы так часто подвергались разоблачениям, что способы, которыми они производили разные манифестации, можно считать вполне известными; однако из этого еще не следует, что всякий фокусник есть непременно и медиум. Даже при моих медиумических опытах обнаружились некоторые указания на в высшей степени замечательные психические феномены, обусловившие отчасти мои успехи, и я уверен, что наличность такого рода явлений именно и отличает медиума от простого фокусника. Я убежден, что именно Девэй в этом смысле был сильным «медиумом», нисколько не менее чем Слэд и другие знаменитости, и что только этому он обязан удивительным успехом своих опытов. Конечно, в таком медиумизме нет ничего чудесного или сверхъестественного, а есть только весьма интересная, но вполне объяснимая игра психических сил.

ЗНАЧЕНИЕ ОШИБОК НАБЛЮДЕНИЯ В СУЕВЕРИИ

Мы теперь знаем, что различные формы психической деятельности по природе своей заключают в себе возможность определенных ошибок наблюдения, если не приняты особые меры для их избежания; однако последнее возможно лишь в том случае, если мы до известной степени можем управлять наблюдаемыми явлениями, или, по крайней мере, можем приготовиться к наблюдению. Именно этой подготовленностью и отличаются наблюдения научные от случайных, которые производятся всегда более или менее неправильно. Доказав опытами, что наблюдения над'явлениями малоизвестными сопровождаются особенно многочисленными ошибками, мы, кажется, теперь вправе утверждать, что целый ряд суеверий и неправильных воззрений основан прямо на таких неточных наблюдениях. С первого раза можно даже подумать, что всякое ложное представление имеет свое основание в ошибках наблюдения; но это бывает не всегда: иногда фактическая сторона замечена правильно, но фактам дано совершенно ложное истолкование, под влиянием чрезмерно поспешных умозаключений, не достаточно проверенных опытом. Если же самое наблюдение было неправильно, то вывод неизбежно ложен. Однако такие неправильные выводы, получаемые непосредственно из ошибочных наблюдений, ведут обыкновенно лишь к большему укреплению существующих суеверий. Мне могут сделать следующее возражение: известно, что у диких народов, проводящих жизнь среди природы, внешние чувства гораздо острее. Так, напр., обоняние, которое у нас почти не идет в счет, у них играет большую роль. Из этого легко сделать вывод, что ошибки наблюдения в древние времена, или у диких народов, вследствие более тонкой способности восприятия, должны гораздо реже иметь место и служить исходной точкой для суеверий. Но заключение это вполне ложно. Действительно, при более острых внешних чувствах подробности будут лучше отмечены, но в интересующей нас области мелкие подробности имеют мало значения. Для того, чтобы в кратких чертах отметить общий ход событий и их последовательность, точно определить пространство и время, не нужно острых чувств, а эти именно стороны наблюдения важны в разбираемых нами явлениях. Правильное заключение зависит от всей серии психических процессов, качество которых нисколько не улучшается, напр., при более остром зрении. Кроме того, знание и понимание наблюдаемых явлений играет решающую роль в правильности наблюдения, а я думаю, не может быть сомнения, что знание законов природы и душевной жизни в древние времена во многом уступало нынешним. Поэтому трудно допустить, чтобы наблюдения и заключения древних времен были более достоверны, чем новейшие.
Ввиду этого, ничего нет удивительного, что у древних авторов мы находим много сообщений, основанных на неверных наблюдениях, а иногда просто выдуманных. Возьмем, напр., образец из «Естественной истории» Плиния, особенно богатой такого рода рассказами.

«В Индии,— говорит Плиний,— живут огромные змеи, могущие без труда поглотить оленя или буйвола. В Понте живут змеи, которые хватают на лету птиц, как бы быстро они не двигались и как бы высоко не находились. Всем знакомо происшествие около Карфагена с огромным змеем в 120 фут. длины, борьбу против которого, во время последней Пунической войны, пришлось вести при помощи осадных машин, как против укрепленного города». К этим описаниям Плиний присовокупляет еще несколько рассказов о необычайных происшествиях, напр., о борьбе чудовищных змей со слонами, оканчивающейся обыкновенно гибелью обоих противников, так как мертвый слон, падая, раздавливает змею. «Все эти змеи,— говорит Плиний в другом месте,— не ядовиты». Очевидно, речь идет об известных «тигровых пифонах», а рассказы об огромной величине змей основаны на неверных глазомерных определениях, на что обращено внимание в приведенных выше выписках из жизни животных Брэма. Еще больше ошибок наблюдения встречаем мы при описании всего внешнего вида животного; в сочинении Плиния мы найдем множество таких неточностей.
Приведу еще пример из более близкого времени; я говорю о знаменитом «морском монахе». Мы имеем не только описание этого чудовища, но даже изображения, которые, конечно, скорее всего помогут нам выяснить, где именно кроются ошибки наблюдения. Самое древнее известное мне описание встречается у немецкого натуралиста Конрада Мегенберга, написавшего в 1349 г. первую немецкую естественную историю «Das pouch der natur»; но его сочинение есть только обработка еще более древнего латинского оригинала «liber de natura rerum» Фомы Кантимпратензиса (1270). Последнее не было напечатано и имеется только в немногих рукописях, которых мне не удалось видеть, вероятно и у него уже есть это описание морского монаха. Изложение Конрада Мегенберга настолько характерно, что заслуживает дословной передачи: «Monachus marinus. Морским монахом называется чудовище в образе рыбы, а верх, как у человека; оно имеет голову, как у вновь постриженного монаха. На голове у него чешуя, а вокруг головы черный обруч выше ушей; обруч состоит из волос, как у настоящего монаха. Чудовище имеет обычай приманивать людей к морскому берегу, делая разные прыжки, и когда видит, что люди радуются, глядя на его игру, то оно еще веселее бросается в разные стороны; когда же может схватить человека, то тащит его в воду и пожирает. Оно имеет лицо, не совсем .сходное с человеком: рыбий нос и рот очень близко возле носа».
Мы знаем теперь, что подобное чудовище действительно существует. Экземпляр его был пойман возле Малмьё между 1545-50 годами. Датский историк Арильд Хвитфельд сообщает в «Хронике Датского королевства» следующее: «В 1550 году поймана возле Орезунда и послана королю в Копенгаген необыкновенная рыба. У нее была человечья голова, а на голове монашеская тонзура. Одета она чешуями и как бы монашеским капюшоном. Король велел рыбу эту похоронить. С рыбы было сделано несколько рисунков, которые были посланы разным коронованным лицам и натуралистам Европы». Эти-то рисунки и дошли до нас. Известный врач и натуралист Конрад Геснер в Цюрихе (1516—1665) пишет по поводу этого чудовища: «Этот морской монах, говорят, пойман был в Балтийском море, возле города Элбье в 4 мнлях от Копенгагена, столицы Датского королевства. Длина рыбы четыре локтя; она была прислана королю и считается за чудо. Говорят, она была поймана в сети вместе с селедками. Альбертус пишет, что такие же рыбы неоднократно бывали пойманы в Британском море».
Сравнивая описания и изображения этого чудовища между собой, проф. Стеенструп пришел к заключению, что все они относятся к десятищупальцевой каракатице. Это животное имеет черную с красным окраску, а бородавки на коже и присоски на щупальцах могут легко быть приняты за чешуи. Если представить себе это животное, лежащее на берегу, брюшной поверхностью вниз и с подобранными щупальцами, то можно усмотреть некоторое сходство с монахом, снабженным рыбьим хвостом; чтобы оно было нагляднее, мы даем на рис. 102 изображение каракатицы, взятое у Стенструпа, и морского монаха, как он изображен у Геснера и Ронделэ. Вся эта история служит очень ярким доказательством того, что при поверхностном взгляде мы легко преувеличиваем сходство незнакомого со знакомым. Это относится не только к общему виду животного, но даже и к подробностям. Все сообщения о морском монахе говорят о чешуях, которых нет на каракатице. Но, очевидно, рассуждали так: морской монах — рыба, рыба одета чешуями, следовательно, у морского монаха есть чешуи. При некотором желании и при поверхностном осмотре бородавки и присоски можно принять за чешую. Сходство было преувеличено.
Единственное противоречие между описанием морского монаха и каракатицей может быть только относительна величины в четыре локтя, далеко превосходящей обыкновенные размеры каракатицы. Однако возможно, что и было поймано животное четырех локтей длины: по крайней мере были случаи поимки немного меньших экземпляров. Такой именно гигантский экземпляр, пойманный в 1853 году, навел проф. Стенструпа на мысль, что перед ним и есть in puris naturalibus морской монах.
Возвратившись к Плинию, мы найдем у него источник рассказа об очень интересном и много раз описанном животном, баснословном единороге. Этот зверь упоминается еще в Библии у Аристотеля, но у Плиния ясно видно, что вера в его существование основана на ошибке наблюдения.
«Самое неукротимое животное есть единорог, имеющий тело лошади, голову оленя, ноги слона и хвост кабана. На средине лба он имеет рог, длиной в 2 локтя (почти 1 метр). Никто не мог изловить зверя живым». Таким образом, Плиний при описании единорога прибегает к сравнению его членов с таковыми же других животных, и мы должны ожидать, на основании до сих пор нам известного, что сходство это преувеличено. Все же,однако, Плинии дает нам признаки, достаточные для определения единорога. Есть только два животных, которых ноги похожи на слоновьи: бегемот и носорог. Так как только последний может дать повод к описанию рога на лбу, то легко предположить, что он именно и есть загадочный единорог. Хотя тело его мало походит на тело лошади, а голова на оленью, но этому нельзя придавать большого значения; мы знаем, что сходство преувеличивается; ведь и ноги носорога тоже не вполне похожи на ноги слона по числу копыт. Утверждение Плиния, равно как и других писателей, о крайней дикости единорога, конечно, также вполне соответствует нраву носорога, который нигде никогда не был домашним животным. Однако против этого можно возразить, что носорог был прекрасно известен Плинию, у которого есть верное описание его. Плиний сам говорит, что не раз видал его на арене цирка. Поэтому казалось бы, что в основание рассказа Плиния о единороге не могло быть положено смешение его с носорогом, так как он описывает двух животных, из которых одно он сам видел.

Мне кажется, однако, что такое смешение вполне возможно; единорога он описывает лишь основываясь на словах какого-нибудь прежнего автора, которого он просто пересказывает целиком, он мог не подозревать, что введен в заблуждение и что мнимый единорог есть не что иное, как хорошо известный ему носорог. При изучении других авторов мы можем найти подтверждение этого предположения. Современник Плиния, географ Изидор Медийский говорит также о единороге (monoceros), но уже прямо прибавляет, что это то же животное, которое называется носорогом (rhinoceros). Изидор говорит далее, что единорог (он же носорог) настолько дик и быстр, что не может быть пойман обыкновенными средствами, а только непорочною девицей; — это примечание играет потом большую роль в средневековых легендах об единороге.
Эти примеры, число которых можно было бы увеличить до бесконечности, доказывают нам, что и в старинные времена неточности наблюдения были те же, что и теперь. Из них же видно, как из таких ошибок зарождаются суеверия и баснословные образы, которые существуют много веков и искореняются только более тщательными исследованиями. Прежде чем перейти к разбору более сложных случаев, рассмотрим еще несколько примеров, где были такие же ошибки наблюдения, но которые повели к возникновению суеверий совершенно в другой области.
Существует очень старое и очень упорное убеждение, что если беременная женщина испугается какого-нибудь зверя, или другого предмета, то на плоде окажутся знаки того, что причинило испуг. Или весь ребенок будет иметь сходство со страшным предметом, или только его лицо, или наконец на теле его будут родимые пятна, сходные по форме с испугавшим. Уже во времена Агриппы имелась готовая теория для объяснения этого. Теория эта конечно неверна, но все же и новейшие наблюдения подтвердили, что при особых обстоятельствах, напр., у истеричных, путем вазомоторных рефлексов, могут выступить пятна на коже и даже произойти кровоизлияния. Эти явления остаются местными и отчасти воспроизводят представления, завладевшие сознанием субъекта.

Следовательно, явление это происходит на нервной почве. Но, так как никакой связи между нервной системой матери и плода не существует, то передача впечатлений от матери плоду была отвергнута и все приведенное признано
было за суеверие. Вероятнее всего, что в основе этого верования лежит также неправильное наблюдение. Весьма нередко беременные женщины бывают обуреваемы навязчивыми идеями, а потому если у плода окажется уродство, или пигментное пятно, то при некотором желании, сходство его с содержанием патологической идеи матери может быть легко преувеличено и последние приняты за причину первого. Несколько примеров помогут нам понять дело и убедиться, что такое объяснение имеет основание. Пример наш относится не к человеку, а к курице, но это не изменяет дела. На рис. 103 изображено в естественную величину яйцо с темноватым причудливым пятном на вполне белой скорлупе. Пусть читатель попробует угадать, что должно изображать это пятно; этого не могли сделать и те, кто видел подлинную фотографию. Но если знать «историю» яйца, то в пятне можно найти смысл. Курица попала в зубы лисицы, но была отбита хозяином. Некоторое время курица лежала как бы подавленная ужасом, но потом оправилась вследствие тщательного ухода, а через три дня снесла яйцо с пигментным пятном, в котором собственник очень ясно усмотрел изображение всей истории, т. е. курицу в когтях лисицы. Некоторое весьма отдаленное сходство, пожалуй, можно усмотреть, но чтоб узнать в причудливом пятне всю историю, нужно знать ее заранее и тогда, конечно, очень легко преувеличить сходство. Вероятно, нападение лисицы, вызвав нервное потрясение у курицы, помешало всему яйцу принять темную окраску, как это иногда бывает, но сделать из пятна изображение всего происшествия может только безграничная фантазия наблюдателя, знакомого с ним заранее.
Наконец, на наших глазах происходит зарождение нового суеверия, имеющего, однако, совершенно такое же основание, как и все старые: неправильное наблюдение. Я говорю о предполагаемом сходстве между «фотографиями» и почерком «духов» и фигурами и почерками покойников. Такие сходства встречаются далеко не часто, и именно поэтому высоко ценятся те случаи, когда в очертаниях «духа» можно усмотреть некоторое сходство с известным покойником. Спириты признают, что изображения эти действительно подлинны, что вызвавшие их фотографы действительно медиумы, и что они прибегали к помощи искусственных средств только в тех случаях, когда «сила» была мала.

Я думаю, мы можем более удовлетворительно объяснить дело, убедившись в наклонности человека преувеличивать сходство предметов мало знакомых с хорошо известными. Если изображение хоть одной черточки напоминает покойного, то верующий спирит наверное найдет «полное сходство» и увидит «яркое доказательство», хотя бы фотограф и был впоследствии уличен в применении самых естественных средств для получения изображения. Таким образом, «поразительное сходство служит гарантией, что фотография подлинна».
Мы имеем другого рода более сложные примеры, где ошибки наблюдения и дефекты памяти послужили источником новых суеверий не прямо, а в связи с ранее существовавшими предрассудками. Сюда относятся разные предзнаменования, предостережения и предсказания. В числе такого рода феноменов главную роль в прежнее время играли кометы и их объяснение. Известно, что еще в прошлом столетии видели в них чудесные вещи: горящие факелы, обнаженные мечи, отрубленные головы, драконов и всяких чудовищ. Само собой разумеется, что все они предвещали страшные несчастья.
Известный в свое время ученый Конрад Вольфхард Ликостенес в Базеле (1518—1561) издал в 1557 году обширное латинское сочинение «Prodigiorum ас ostentorum chronica», в котором он собрал все описания комет, которые он мог найти у старых авторов, и сопоставить их с последовавшими затем общественными бедствиями. В том же году книга появилась в немецком переводе, а затем не раз перепечатывались из нее краткие извлечения. Последующие описания и рисунки взяты из одного из таких изданий, а именно из вышедшей в 1744 году во Франкфурте книги: «Чудеса Бога и природы при появлении комет». В предисловии к ней сказано, что как текст, так и рисунки взяты из сочинения Ликостенеса. Книга иллюстрирована 83 рисунками, из которых два мы приводим здесь. В первом (рис. 105) еще можно признать комету под видом меча, но в следующем (рис. 106) изображении фантазия наблюдателя скинула всякую узду. Это изображение должно воспроизвести вид кометы, появившейся в 1527 году, т. е. при жизни самого Ликостенеса. Об этой удивительной комете он пишет следующее: «В 1527 году 11 октября рано утром, в 4 часа, появилась видная почти во всей Европе огромная звезда — метла, горевшая на небосклоне около 1 '/4 часа и имевшая поразительную длину и кровавый, красный цвет.

Верхняя часть ее имела вид согнутой руки, державшей в кулаке обнаженную шпагу, как бы готовую разить. У острия шпаги и по обеим сторонам клинка было три больших звезды, причем первая превосходила обе другие по величине и блеску. От нее во все стороны в виде хвоста расходились темные лучи, имевшие вид копий, алебард, сабель, кинжалов, окруженных множеством человеческих голов с бородами и волосами. Все это имело кровавый блеск, так что многие ужасались и заболели. Затем последовали времена скорби и плача: турки вторглись в Европу, и Рим был взят Бурбоном. Папа едва удержался в замке св. Ангела, но 40 000 дукатов освободили его, и император вновь водворил его на престол».
Этот рассказ во многих отношениях интересен.
Не то, конечно, удивительно, что многие заболели от страха перед таким ужасным видением, а то, что оказалось возможным открыть столько ужасов в невинной комете. Ведь и в нашем столетии на горизонте появлялись блестящие кометы, однако никто не замечал даже слабого подобия страшных подробностей, описанных Ликостенесом. Если отклонить предположение, что кометы стали вежливее и стесняются пугать человечество, то не останется другого объяснения, как то, что все виденное Ликостенесом была сплошная ошибка наблюдения. Но этим еще не все объясняется. Необузданное воображение, конечно, не нуждается в кометах, чтобы представить разные ужасы: оно может довольствоваться более скромными предметами и простое облако превратить в какое угодно страшилище, однако не слышно, чтобы в таких случаях люди заболевали от страха. Очевидно, что удивительные вещи, виденные в кометах, не были чистой фантазией, но что тут было своего рода наблюдение, и что люди, видевшие все страхи в комете Ликостенеса, не были в нормальном настроении. Иначе невозможно понять, почему появление кометы производило такую панику и заставляло видеть вещи, конечно, не существовавшие. Первоначальным явлением был страх, и он-то и заставлял видеть в кометах необычайные образы. Следовательно, вопрос можно формулировать так: какая причина страха, внушаемого кометами?
Мы можем дать на это определенный ответ. Мы имеем сведения, относящиеся к самым древним временам, что у всех народов существовала глубокая вера, будто бы некоторые явления природы — особенно редкие — суть предзнаменования, т. е. указания, которыми Божество предваряет людей о грядущих важных событиях, главным образом, о бедствиях. Хотя христианская церковь усиленно боролась с этим воззрением, как вообще со всем наследием язычества, но оно продержалось очень долго и даже не совсем исчезло теперь. Поэтому появление таких редких и заметных феноменов, как большие кометы, всегда связывалось с ожиданием больших потрясений, и уже один их вид наводил ужас на умы простых людей. Впрочем, не много лучше чувствовали себя и ученые. Разгоряченная фантазия наблюдателя рисовала вокруг кометы пламя, мечи, кровь и отрубленные головы, главным образом потому, что война и ее бедствия были тогда у всех на уме. Появление кометы возбуждало все эти представления, которые поэтому и виделись в горящем небесном светиле. Первоначальное происхождение этого суеверия,вероятно,коренится в самых основах некоторых религиозных воззрений человечества. Боги любят людей и, желая предупредить и подготовить их к грядущим бедствиям, посылают предзнаменования в виде необычайных явлений природы. Раз зародившись, такая вера находит значительную поддержку в дальнейших ошибках наблюдения. Устрашенный кометой, человек готов был видеть на ней и вокруг нее всевозможные чудеса, а так как характер видений определялся его фантазией, то, конечно, на первый план выступали образы, угнетающие его дух и стоящие в тесной связи с тем, чего он боится, или чего ожидает. Можно с уверенностью сказать, что суеверные опасения постоянно оправдывались, потому что всегда можно было указать на бедствие, последовавшее за появлением кометы, так как бедствия были явлением обыденным.
В сочинении Ликостенеса мы встречаем такое описание: «в 194 году до Р. X. в Риме и Понте появилась необычайно большая звезда — комета, повергшая всех в ужас и удивление. Звезда появлялась 80 дней подряд, и немедленно после этого самаритяне напали на иудеев и произвели между ними большое опустошение. В это же время родился Митридат, царь понтийский, больше повредивший впоследствии Риму, чем кто-либо из других врагов. Очевидно, нападение самаритян слишком ничтожно, чтобы заслуживать появление кометы, и вот приходится навязать ей все бедствия, позднее причиненные Риму Митридатом. Распоряжаясь столь произвольно историческими событиями и выбирая из них только то, что подходит к данному случаю, можно найти какое угодно подтверждение своему мнению. В такого рода рассуждениях обыкновенно упускают из виду удачи и счастливые события, последовавшие за кометой.
В 1666 году польский дворянин Станислав Любинецкий написал ученый трактат «Theatrum cometicum», где он доказывает, что за каждым появлением кометы следует столько же счастливых событий, сколько и бедствий, так что нет основания бояться комет. Но только через полвека удалось Ньютону доказать, что кометы суть такие же небесные тела, как и планеты, и что пути их так же поддаются вычислению, как и пути других светил. Только с этого времени слава комет, как провозвестниц великих событий, стала падать, и лишь в наше время утрачена окончательно. Теперь каждая комета, задолго до того, когда ее можно видеть простым глазом, находится в поле зрения телескопов, газеты за месяцы предупреждают публику об ожидаемом появлении, к которому все относятся спокойно, и когда комета появляется, то никто ее не боится, так как все предупреждены и каждый знает, что светило повинуется определенным естественным законам. Вероятно, поэтому кометы и утратили свои страшные физиономии, т. е. ошибки наблюдения более не повторяются, так как предмет наблюдений не внушает более опасения и к нему относятся хладнокровно.
Все сказанное о кометах можно целиком отнести и к другим предзнаменованиям и чудесам, т. е. к таким явлениям природы, которые в силу своей необычайности пользовались особым вниманием. Вера в их пророческое значение, зародившись неведомым путем в тьме доисторических времен, находила подтверждение и поддерживалась уже на глазах истории последующими событиями и их неправильным истолкованием. Смысл предсказания всегда подлежал многим толкованиям, тем более, что во многих случаях нельзя было решить, хорошо или дурно происшедшее. Для каждого, кто желал принять знамение на свой счет, конечно, не трудно было найти в последующей жизни какой-нибудь случай, для которого данное происшествие служило будто бы предсказанием. Цицерон в своем небольшом, но интересном сочинении «De divinatione» приводит множество подходящих примеров: «Если у мулицы (обыкновенно бесплодной) рождался жеребенок, из под жертвенников появлялся уж, или в храме падал щит, или под военачальником спотыкалась лошадь, и т. п., то все это признавалось за предзнаменования, немедленно призывался гадальщик и должен был решать, какого рода это предсказание, дурное или хорошее». Цицерон говорит обо все этом с насмешкою и глубоко убежден, что подобного рода случаи не заключают в себе ничего чудесного.
«Ничто не происходит без причины,— пишет он,— чего не может быть, того и не бывает; если же случается что-либо возможное, то в этом нельзя видеть чуда. Если все редкое считать чудом, то мудрец был бы величайший из чудес; я уверен, что мулица чаще рождает жеребят, чем природа мудрых людей. Молено утвердительно сказать: невозможное не совершается, а возможное не есть чудо. Если кто-либо придет к гадателю и сообщит ему, как о чуде, что в его доме уж обвился вокруг шеста, то гадатель может не без остроумия ему ответить: «было бы действительно чудесно, если бы шест обвился вокруг ужа». Этими словами он правдиво бы указал, что нельзя считать чудом того, что имело возможность совершиться».
Против этого решительно нечего возразить, и рассуждение это совершенно согласно с нашими современными понятиями. Однако не следует забывать, что если в наше время вера в предзнаменования пала, то лишь потому, что мы лучше постигли смысл причинной зависимости явлений, и кроме того, мы твердо убеждены, что даже там, где такая зависимость еще пока не вполне выяснена, наука в свое время откроет естественную связь явлений. Если смотреть на каждое событие как на отдельное звено в целой цепи причин и следствий, то представлению о предзнаменованиях, посылаемых произволом божества, не найдется места в этой цепи. Тот факт, что прежде находили возможность связать какое-либо редкое и поразительное явление, напр, комету, с последующими событиями основан преимущественно на ошибках наблюдений. Так как обыкновенно предзнаменование истолковывалось очень неопределенно и должно было предвещать только крупные события общего характера, то, конечно, в течение ближайших лет весьма не трудно было подыскать факт, якобы предсказанный заранее. Но этим обыкновенно дело не кончалось. По миновании первого ужаса, обыкновенно приступали к разбору предзнаменования, пытались заранее определить роль ожидаемого события и его исход и таким образом переходили к другому виду магической деятельности — к гадательному искусству, уже гораздо более сложному.
Мы знаем, что было много видов гаданий. Определенные предсказания извлекались не только из событий необыкновенных, но и из самых простых. Старались определить будущее по полету и крику птиц, виду молний, внутренностям жертвенных животных и т. д. Явились на сцену гадательные «науки»: астрология, хиромантия, геомантия, кристалломантия *.

-------------------------
* Гадание посредством зеркал.

Кроме того думали получить прямые предсказания будущего из объяснения снов, предчувствий и ясновидении в экстазе. Происхождение всех этих «методов» несомненно теоретического, религиозного или философского характера. Халдеи, как бы предчувствуя непоколебимую связь явлений, старались только из настоящего извлечь намеки на будущее, но у европейских народов гадания, по-видимому, основывались преимущественно на религиозных представлениях. Во всяком случае, трудно постигнуть, каким образом все эти искусства могли так долго пользоваться лишь полным доверием? При наших современных познаниях, мы можем точно доказать, что не может быть никакой связи между судьбою отдельных лиц и расположением, напр., звезд, полетом птиц, или рисунком в печени быка. Следовательно, гадания, основанные на таких приемах, должны были неминуемо оказываться ложными. Невольно является вопрос, каким же образом могло случиться, что, несмотря на ложные предсказания, гадания и гадатели пользовались таким кредитом во все времена?

Прежде всего допустить, что число ложных предсказаний было менее, чем можно было ожидать, так как некоторая часть предсказаний исполнялась благодаря случайным обстоятельствам. Кроме того, необходимо принять в расчет, что различные психические состояния гадателя и гадающего, напр., гиперестезия, гиперемнезия первого, предрасположение к восприятию внушения второго, вероятно, нередко весьма способствовали исполнению предсказаний, несмотря на всю неосновательность методов. Все же огромное число предсказаний оказывалось ложным.
Цицерон приводит много тому примеров в вышеупомянутом сочинении. «Фламиний не послушался предсказаний, и это стоило ему и его войску жизни. Год спустя, Павел повиновался предсказаниям и при Каннах подвергся той же участи. Такова судьба всех пророчеств. Я хорошо помню множество предсказаний халдейских астрологов Крассу, Помпею и Цезарю; все они должны были умереть в глубокой старости у своего очага в полном блеске славы и величия. После этого для меня составляет предмет большого изумления, как могут еще находится люди, верящие таким вещам, опровергаемым ежедневным опытом».
Удивление Цицерона вполне понятно. Раз человек убедился, что пророчества исполняются редко и случайно, то он, конечно, будет свободен от суеверия: но все же Цицерон не прав, утверждая, что предсказания исполняются только случайно, так как дело гораздо сложнее. Если люди, несмотря на ежедневный опыт, все же продолжают верить в предсказания, то это возможно только потому, что они очень мало обращают внимания, или даже совсем не замечают массы ложных предсказаний. Конечно, когда дело касалось событий государственной жизни или больших предприятий, то ошибочные гадания скрыть бьшо трудно, но зато всегда можно было увернуться, сославшись, напр., на какое-нибудь упущение в процессуальных подробностях при совершении обряда, вследствие чего гадание, конечно, теряло силу, или в толковании оказывалась двусмысленность, на которую обращалось внимание только впоследствии. Наконец, как замечает Цицерон, старались как-нибудь заставить забыть о происшествии. В случае же удачного гадания успех не так легко забывался, как вследствие стараний о том гадателей, так еще и потому, что в данном случае результат совпадал с установившейся верой.
Таким образом, мы видим, что вера в предсказания постоянно поддерживается ошибками наблюдения, или точнее памяти. Раз у нас существует предвзятое мнение о достоверности гаданий, то мы пропускаем и легко забываем все, что с этой уверенностью не совпадает. Поэтому всякая «статистика на память» совершенно ничего не стоит, так как подтверждает всегда то, что нам угодно и чего мы от нее ждем. Если бы гадания в настоящее время играли такую же видную роль, как при Цицероне, то тщательная запись результатов, вероятно, убедила бы самого доверчивого человека, насколько не достоверна «статистика на память». К счастью, теперь уже невозможно собрать такой материал. Тем не менее мы можем до известной степени пользоваться в этом деле цифрами. В последнее время было предпринято статистическое исследование числа галлюцинаций. Исследователи по самому свойству предмета должны были прибегнуть к опросу, т. е. к памяти опрашиваемых, и при этом им пришлось убедиться в том, что вообще на нее нельзя полагаться и что статистика, основанная на подобного рода материале, не имеет никакой цены. Мы еще раз вернемся к этому предмету в главе о нормальных галлюцинациях.
Всем до сих пор сказанным еще не исчерпывается значение ошибок наблюдения в вопросе о происхождении и поддержании суеверий. Мы видели только отдельные примеры того, что такие погрешности частью служат источником новых суеверий, частью же способствуют к поддержанию уже существующих, возникших на другой почве. Мы можем более не останавливаться на этом вопросе, потому что в дальнейшем изложении мы найдем еще много подтверждений вышесказанного. Везде, даже в самых сложных случаях, с полной очевидностью выяснится преобладающее значение, которое имеют ошибки наблюдения в деле происхождения и поддержания суеверий.