Розмини А. О пяти язвах Святой Церкви

ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава IV. О язве на правой ноге святой Церкви, которая есть назначение епископов, захваченное светской властью

74. Всякое свободное общество имеет существенное право избирать своих ответственных лиц. Это право так же для него природно и неотъемлемо, как право существовать. Общество, которое уступило в чужие руки избрание собственных служителей, сделалось чужим для самого себя: собственное существование больше не принадлежит ему, ибо тот, от кого зависит избрание его служителей, может оставить существовать или прекратить его в любое время. И даже существуя, такое общество не существует более для себя, но для него и по его благосклонному согласию, что составляет неустойчивое и видимое существование, в отличие от существования истинного и долговечного.
75. И если имеется на земле общество, имеющее право существовать, — а это то же самое, что право быть свободным, — для всех католиков таковой является, несомненно, Церковь Иисуса Христа, ибо это право она получила по бессмертному слову своего Божественного Создателя. Этим словом, которое переживет небо и землю, он уверил ее, говоря: «Я с вами во все дни до скончания века». Следовательно, Церковь Иисуса Христа не может передать свое управление в чужие руки, не может продать или каким либо иным способом уступить во владение кому бы то ни было избрание своих пастырей, ибо не может разрушить самое себя. Всякое предоставление в этом смысле само по себе является недействительным, и подобный договор заведомо порочен, незаконен, так же как и незаконно всякое нечестивое обязательство.
76. Христос в начале избрал апостолов, те избрали своих преемников, апостольским преемникам же всегда принадлежало и неизменно принадлежит право избирать последующих, чтобы передать им наследие, которое должно передаваться на земле неповрежденным до самого конца, и отчет о котором лишь у них спросит Господь, доверивший его в их руки. И поэтому вина на плохой выбор прелатов Церкви падет на голову предшествующих прелатов, которые первыми выпустили из рук избрание своих преемников, или не употребили все средства, бывшие в их распоряжении, для того, чтобы спасти из других рук так же и верующих, которым нужно передать святое наследие слова и учреждений Иисуса Христа.
77. Верно, что коль скоро правление, учрежденное Иисусом Христом в Его Церкви, не является земной властью, но есть служение на благо людей и для спасения душ, то оно не может производиться произволом сурового авторитета, или впасть в жестокий юридицизм. Напротив, оно смиряется, и, основанное на кротости и на разуме, получает закон, так сказать, из рук тех самых субъектов, на благо которых было учреждено, а его чудесное учреждение состоит в том, чтобы мочь все для блага, и ничего для зла. В этом единственная его верховность, и единственное право, которым оно пользуется, есть право быть полезным. Отсюда происходит и тот сладостный принцип церковного правления, который в совершенстве проявлялся на протяжении первых веков истории Церкви, в особенности, при избрании первых пастырей. Этот принцип: «духовенство — судья, народ — советник». Действительно, там, где речь шла о твердом и точном праве, то христианский народ не мог участвовать в избрании епископов, но поскольку исполнением закона, полученного правителями Церкви от Самого Христа, руководили мудрость и любовь, умеряя и смягчая его строгость, то те мудрые прелаты ничего не решали произвольно, или в тайне, или одним собственным разумом, но наученные Самим Христом хотели свидетельства и совета со стороны других, рассуждая, что лучший и наименее подверженный обману совет происходит от полного собрания верных. Таким образом, Церковь верующих действовала, как один человек; и хотя в этом человеке глава отличалась от остальных членов, она все же не отказывалась от служения другим членам, и не отсекалась сама собой из желания пребывать в одиночестве и независимости. Следовательно, пожелания народов определяли епископов и пресвитеров; и было весьма разумно, что те, кто приготовлялся предать собственные души (и когда говорю «души», имею в виду все то, что могу сказать о народе, в котором жива вера) в руки другого человека, должны были знать, что он за личность, доверяли бы ему, его святости и благоразумию. Но там, где епископ и священник обладают лишь именем пастырей, где они больше не являются верными друзьями и отцами верующих, которые с полным доверием предают в их руки не то, что они имеют самого дорогого, а самих себя; там, где духовенство ограничивается формальностями или вещественными и определенными обрядами культа, уподобившись почти что древним языческим жрецам; там, где начала религии, научающей поклоняться Богу в духе и истине, дошли до такого предела; легко представимо, что народ равнодушно смирился бы со всяким пастырем, какого ему не навязали бы, даже не зная его, или зная, но не имея к нему ни уважения, ни доверия, а напротив, питая совершенно противоположные чувства. Разве должно произносить обвинительные речи против народного равнодушия по поводу религии в то время, когда от народа требуется и он даже воспитывается в соответствующем духе, чтобы был расположен принять своим епископом всякого чужого и незнакомого человека, с которым у него нет ни общности чувств, ни обязательств от полученных благодеяний, святые дела которого он никогда не видел, не слышал о них, или вовсе видел или слышал о делах мало поучительных? Дай Бог, чтобы у него были лишь святые дела! Но требовать, чтобы народ был равнодушным к своим пастырям, и соответственно воспитывать его, разве не то же самое, что требовать от него равнодушия к любому учению, которое ему преподается, или к пути, по которому его ведут? Разве требовать того, чтобы человек не имел больше нужды в доверии к служителям религии, не значит заставить его отказаться от нужд и угрызений души, внушить ему, что можно жить и вообще без религии или удовлетворяться лишь ее внешней материальной стороной? И как можно это определить, если не попытка обязать народ к слепому и неразумному подчинению, которая лучший синоним религиозному равнодушию? Истинно, что когда удалось достичь такого состояния христианского народа, удалось и развратить его, разрушить в его душе христианство, оставив ему его в одних лишь привычках и обычаях. И о таком несчастном народе, который посредством тайного, медленного и постоянного развращения незаметно потерял религиозное начало, о народе, который, говорю, усыпленный в своих религиозных интересах и фактически независимый от своих епископов, равнодушный ко всякому духовному лицу, совершающему непонятные священнодействия, о таком народе можно сказать то, что говорил один отец третьего века, а именно: «по заслугам народа Бог избирает и пастырей Церкви».
78. Но кто хочет исследовать происхождение такого великого несчастья, должен обратиться к эпохе, с одной стороны настолько величественной и в то же самое время настолько роковой, когда для Церкви начался период, который я назвал временем обращения общества, эпохой, которая объясняет всю историю Церкви после шести первых веков, ибо она содержит в себе семена ее процветания и всех ее злоключений — одним словом, эпохой, когда духовенство возымело огромный вес на весах земной власти, став влиятельным и соответственно богатым.
Совершенно очевидно, что коль скоро духовенство было сильным и богатым в мирском смысле, политика правителей оказалась заинтересованной подчинить его себе и для этого принять участие в избрании прелатов. Следовательно, первыми кафедрами, на которых светская власть присвоила себе право избирать, были Антиохия и Константинополь, где находились императоры, и где патриархи обладали наиболее широкой властью.
79. Борьба со светской властью, которая хотела присвоить себе право на избрание епископов, длилась многие века: Церковь защищалась при помощи законов, но они выполнялись лишь в соответствии с религиозностью правителей и религиозным мнением народов, поэтому степень, в какой уменьшалась свобода в избрании духовенства, может служить надежной мерой, чтобы определить падение веры, нравов и благочестия в правительствах и в народах. Вот и краткая история.
Уже в VI веке на весы выборов вместо заслуг избираемого стала сильно давить благосклонность государя: и тогда церковные соборы с принимаемыми на них правилами поспешно пришли на помощь в опасности, отстаивая свободу выборов.
Папа Симмах  на Римском соборе 500 года, в присутствии 218 епископов, обнародовал декрет в подтверждение канонических выборов духовенства против светской власти, которая постоянно стремилась наложить на них свою руку. Декрет начинается словами: «не угодно нам, чтобы имели какую-нибудь власть поставлять кого бы то ни было в Церкви те, которым подобает следовать позади, а не повелевать». После такого начала декрет утверждает древний способ избрания епископов посредством голосования духовенства и народа.
Собор в Клермоне в 535 году повелевает, чтобы епископ был поставлен в результате выборов представителями духовенства и гражданами, с согласия митрополита, так чтобы исключить покровительство со стороны власть имущих, употребление посторонних средств, принуждение кого-либо при помощи страха или даров к написанию постановления выборов. В противном случае притязающего на избрание должно было лишить общения с Церковью, которой он хотел управлять.
Та же самая забота поддержать свободу выборов от влияния земной власти видна на Втором Орлеанской соборе 533 года, и на Третьем 538 года, равно как и на Арвернском соборе 535 года и на других. Это доказывает ощущаемую Церковью в те времена необходимость каким-нибудь образом защититься от светской власти, которая, к сожалению, постоянно вклинивалась в нее и овладевала господством над ее правами.
Чуть позже во Франции удалось силой церковного законодательства санкционировать необходимость королевского согласия, которое фактически уже было необходимо во время епископских выборов. Это случилось на знаменитом Пятом Орлеанском соборе в 549 году, на котором, однако, были спасены права духовенства и народа. Требование королевского согласия не лишено смысла, более того, это согласно с духом единства и мира, который желает, чтобы служители алтаря были угодны всем, и более всего главам народов. Но это согласие связано также с огромной опасностью превратиться в команду, или в высшую милость, ибо в этом случае Церковь становится свободной из милости, и служанкой по правосудию. Милость же по своей природе произвольна, так что вопрос об имении или неимении Церковью достойных пастырей оказывался зависимым от воли и каприза светского лица, по причине его принадлежности к власти, а вместе с ним и тех, кто более оказывает на него влияние.
Так и случилось; и не только согласие стало милостью, но милость превратилась в повеление, а наконец, стала проданной милостью, и даже пожелала быть проданной весьма дорого. Церковное же имущество, унижение и сама душа стали монетой, предназначенной, чтобы купить ее.
Эта опасность обусловила созыв Третьего Парижского собора в 553 году, то есть спустя четыре года после Орлеанского, чтобы вернуть древнюю свободу выборов, не упоминая более о королевском согласии.
«Ни один епископ, — гласит 8-е правило этого собора, — да не поставляется против воли граждан, но пусть избираются только те, которых полным волеизъявлением требуют на выборах народ и духовенство. Да никто не будет поставлен по приказу начальника, или по какому угодно условию, против воли митрополита и епископов той же области. И если из-за избытка дерзости таковой станет притязать на высоту этого достоинства по приказу короля, пусть сочтется недостойным принятия областными епископами, которые да сочтут его недостойно поставленным».
К концу того же VI века великий папа св. Григорий чувствовал всю важность свободы Церкви, и, с другой стороны, хорошо понимал, что епископы, получившие свое возвышение от светской власти, являются ее слугами. По поводу смерти Натала, епископа Салонского из Далматской митрополии, так писал папа иподиакону Антонину, ректору той области, в 593 году: «Немедленно предупредите духовенство и народ города, чтобы они в согласии друг с другом избрали епископа, и пришлите к нам декрет выборов, чтобы епископ был поставлен с нашего согласия, как в старые времена. Особенно позаботьтесь, чтобы в это дело не вмешивались ни подарки, ни покровительство влиятельных особ, ибо тот, кто поставлен таким путем, принужден подчиняться своим покровителям, в убыток церковным благам и дисциплине».
В 615 году Пятый Парижский собор также провозгласил свободу епископских выборов. Вот только Хлотарь II изменил постановление собора посредством эдикта, в котором он объявил о своем желании пересматривать правила, касающиеся епископских выборов, кроме тех случаев, когда поставляемые в епископы лица были бы ему угодны, или были бы избраны им самим из дворцовых священников. Этот эдикт был действителен также при Дагоберте, его преемнике.
Кабилонский собор 650 года, созванный при Хлодвиге II, снова провозгласил недействительными все выборы, производимые с нарушением святоотеческих норм.
В то время во Франции происходила непрерывная, хоть и секретная и полная предосторожностей и оговорок, борьба между королем и духовенством, в которой одна сторона пытался узурпировать власть над епископскими выборами, а другая — сохранить независимость этих выборов. В этой борьбе происходили различные события, но Церковь всегда была если не совершенно подавлена, то, по крайней мере, невыносимо ослаблена чуждой силой.
Папы, конечно же, не оставляли без внимания с каждым днем растущую опасность, что светская власть захватит выборы епископов, после чего вся Церковь падет в ее руки. В начале VIII века мы видим, как папа Григорий II  пишет на восток императору, чтобы предупредить его и убедить не полагать рук на священное право Церкви независимо поставлять своих прелатов. И что же? Притязания непрерывно возобновлялись, и Церковь не могла противостоять им иначе, как новыми законами и правилами — ничего более.
Седьмой Вселенский собор, созванный в Никее в 787 году, не преминул защитить Церковь правилом против притязаний мира сего, который убежден, что ему позволено все, что он в состоянии сделать. Соборное правило гласит: «Всякое избрание во епископа, или пресвитера, или диакона, делаемое мирскими начальниками, да будет не действительно по правилу, которое глаголет: аще который епископ, мирских начальников употребив, чрез них получит епископскую в Церкви власть, да будет извержен и отлучен, и все сообщающиеся с ним. Ибо имеющий произвестись во епископа должен избираем быть от епископов, якоже святых отец в Никее определено в правиле».
Собор, созванный в 844 году на вилле Феодона, отослал торжественное увещевание царствующим братьям Лотарию, Людовику и Карлу, чтобы церкви больше не оставались вдовствующими, как это случалось по причине зависимости епископских выборов от светских начальников, которые из-за постоянных разногласий не находили ни времени ни расположения для церковных интересов, а Церковь от такого унижения переносила на себе все злоключения светской власти: «как Божьи посланники, — свободно и с достоинством говорят отцы, — мы увещеваем вас, что кафедры, оставшиеся вдовствующими по причине ваших разногласий, безотлагательно и свободно от любого следа симонии — этой еретической чумы — должны получить епископов, которых согласно с авторитетом правил желает назначить Бог, законно утвержденных вами и освященных благодатью Духа Святого».
Около того же времени великий понтифик Николай I, сильный защитник законов, многократно возвышал голос и против этого злоупотребления со стороны светской власти желанием вмешиваться в дела епископских выборов. Среди других документов это видно в письме к епископам королевства Лотария, где папа под страхом отлучения повелевает епископам предупредить короля, чтобы тот изгнал Ильдуина, поставленного им в церкви Камбрэ, по причине незаконности и недостойности, и позволил бы «духовенству и народу этой церкви самим избрать епископа, как то предписано священными правилами».
При Адриане II, который был преемником папы Николая Великого, в 869 году был созван восьмой Вселенский собор в Константинополе. В то время свобода церкви была непомерно уязвлена. Следовательно, Церковь изо всех сил заявляет тот же самый протест в защиту свободы, повторяет те же самые установления древности по поводу епископских выборов. Снова под страхом отлучения она выдвигает запрет на назначение епископов по приказу государя, и даже запрещает вмешиваться в епископские выборы облеченным властью мирянам, если только они не приглашены Церковью.
И что же? каким же медленным и поздним представляется влияние, оказываемое на людей разумом и справедливостью, если сравнить его с действием страстей! И насколько сильны последние, если за ними стоит внешняя сила! Христианские государи, далекие от того, чтобы слушать голос их матери Церкви, ее повеления и угрозы, поддерживаемые юридическими тонкостями и насилием, лишь новыми захватами сокращали ее свободу. Говорю обобщенно, ибо не было недостатка и в покорных и почтительных монархах, которые подчинялись. Скажу больше: почти все государи чувствовали какое-то влияние со стороны постоянно выносимых дисциплинарных решений и церковных законов, которые настоятельно издавались понтификами и Соборами, вершиной которых всегда почитались правила выборов. По этой причине государи несколько смиряли свою власть в присвоении права на назначение епископов, и дерзали обходить каноническое право лишь посредством наиболее изобретательных находок. Наконец, они снабжали свои вторжения заявлениями и почтительными клаузулами, которые составляли противоречие и осуждение самой узурпации власти. Но все это не уменьшило необходимость бдительности и крепости для Церкви и для тех непоколебимых созерцателей народа Божьего, кои во имя Господа принимали бой, и коих мир не обделял клеветой, приписывая своей гордыне и своим амбициям их благородные усилия, когда те трудились, принужденные справедливостью, на сохранение доверенного им сокровища и выполнение заповедей Христа, Который в некий день спросит у них суровый отчет об этом сокровище.
80. Один из этих великодушных прелатов Церкви, который в конце девятого века с епископским благородством и прямотой защитил во Франции свободу епископских выборов, был знаменитый архиепископ Реймса Инкмар. Достаточно вспомнить события, связанные с королем Людовиком III.
В 881 году был собор в Физме, на котором председательствовал епископ Инкмар. И поскольку после смерти епископа Одона освободилась кафедра в Бовэ, некий клирик именем Одоакр предстал перед собором с декретом выборов, проведенных духовенством и народом Бовэ в угоду королевскому двору. Собор имел право исследовать этого клирика, прежде чем утвердить его, и исследовав, нашел его недостойным. Тогда было составлено послание королю, в котором отцы объясняли причины, почему не могли канонически совершить рукоположение Одоакра, и отослали это послание с депутацией епископов. При дворе немедленно поднялся большой шум: там говорили, что «когда король разрешал выборы, должен был избираться тот, кто был угоден ему, ибо церковное имущество находится в руке короля, и он отдает его тому, кому сам пожелает». Король написал Инкмару ответ своим обычным неопределенным и противоречивым стилем. Король заявлял, что «хочет следовать его [епископа] советам как в государственных, так и в церковных делах, и умоляет его так же заботиться о нем, как и о королях, его предшественниках». Затем в доказательство действительности желания следовать советам епископа добавлял: «я прошу вас, чтобы вашим согласием и при помощи вашего служения я мог бы дать епископство в Бовэ Одоакру, вашему возлюбленному сыну и моему доверенному слуге. Если соблаговолите сделать мне эту услугу, я во всем окажу почтение тем, кого вы считаете наиболее для себя дорогими».
Но разве с целью услужить человеку можно поставлять пастыря стаду Христову? Разве возможно доверять восстановленные кровью Богочеловека души не тому, кто имеет святость и благоразумие, но тому, кого любит властитель, кого желает король? Для того чтобы он обогатился благами епископства? Как объяснить этот переворот в мыслях?
Инкмар не забыл свой долг: он ответил, что «в послании собора не содержалось ничего ни против почтения, которое должно оказывать королю, ни против государственного блага, и оно стремилось лишь сохранить за митрополитом и областными епископами право исследовать и утверждать выборы согласно с каноническим правом». «То, что вы-де являетесь хозяином выборов и церковного имущества, — добавляет епископ, — есть речь, исходящая из ада и из уст змия. Вспомните обещание, сделанное вами во время вашего венчания на царство, скрепленное вашей подписью и представленное Богу в алтаре перед лицом епископов; прикажите заново прочитать его в присутствии вашего совета; не притязайте на введение в Церковь того, на что в свое время не притязали великие императоры, ваши предшественники. Надеюсь навечно сохранить должную вам верность и преданность; я не мало внимания уделил вашему избранию: так не пожелайте воздать мне злом за добро, пытаясь убедить меня в старости моей удалиться от святых правил, которым я, благодаря Господу, доселе следовал на протяжении тридцати шести лет епископского служения. Что же касается обещаний, которые вы мне даете, я не дерзаю просить вас ни о чем, а только лишь о благосклонности к бедным ради вашего же спасения. Но прошу вас учесть, что рукоположения против церковных правил являются симонией, а все, кто способствовал им, участвуют в этой вине. Я в этом письме не говорил с вами от своего лица, не излагал перед вами собственных мыслей, но доложил вам слова Иисуса Христа, Его апостолов, его святых, которые царствуют с Ним на небе. Бойтесь ослушаться их! Епископы же соединятся в соборе, чтобы с вашего согласия провести канонические выборы вместе с духовенством и народом Бовэ».
Епископы, которые не из-за презрения говорили такую правду королям, верили, что таким образом дают им наиболее твердое доказательство своей верной и нерушимой привязанности. Как мало нам известно подобных примеров! И от кого еще монархам надеяться услышать правдивое и божественное слово, если епископы скрывают его? Так пусть же умеют они различать слова той апостольской свободы, которая есть нечто совершенно иное, чем недостаток уважения и преданности! Пусть царствующие католики умеют ценить их, пусть знают, что это дар Божий — иметь при себе мужей, говорящих по велению совести, и ради этого идущих навстречу бесчестию со стороны как самих правителей, так и со стороны королевских льстецов и раболепных прислужников, что еще более унизительно. Эти мужи не предадут их ни под каким условием, не обольстят их угодливой ложью, которые будто бы увеличивают земную власть королей, но на деле постепенно подтачивают ее основы и готовят ее разрушение. Церковь, «столп и утверждение истины», всегда была того мнения, что не должны быть обманутыми и те государи, которые желают быть таковыми, и которые жестоко наказывают тех, кто их не обманывают: и эта всегдашняя дружественная верность Церкви предназначена на утверждение тронов, подкрепляя их справедливостью и благочестием. И этот до этой степени верный голос столько раз был неверно истолкован! так дурно понят! так оклеветан смертными врагами власти, которые были замаскированы под его ревностных сторонников! Они весьма хорошо понимают, что если государь внимает суровым словам Церкви, то Церковь и государство процветают во взаимном согласии, а поэтому ничто не заботит их так сильно, как уверить государя, что Церковь всегда стремится лишить его прав, и всегда воспринимают апостольскую свободу пап и епископов как нечто вроде амбиции и дерзкого покушения на королевское достоинство.
Под таким видом был описан Людовику III его министрами достойный и преданный ответ Инкмара: и в то время как он должен был увеличить в юном государе почтение и благодарность к древнему прелату, этот ответ лишь оскорбил его и побудил до смерти опечалить великодушного старца следующими словами: «если вы не согласитесь с избранием Одоакра, я совершенно буду уверен, что вы не желаете ни оказать мне должное почтение, ни соблюдать мои права, но напротив, желаете во всем противиться моей воле. Против равного мне я бы употребил всю мою власть, чтобы сохранить мое достоинство, но против моего подданного, который стремиться умалить его, я воспользуюсь презрением. Более не продолжится это дело, пока я не оповещу моего царствующего брата и царствующих кузенов, чтобы они созвали собор всех епископов наших королевств, которые решат в соответствии с нашим достоинством. Наконец, если будет на то необходимость, мы сделаем все, что потребует целесообразность».
Если бы Инкмар действовал, руководствуясь гордыней или выгодой, такой ответ, который угрожал ему потерей высшей милости, несомненно заставил бы его уступить. Но человек, действующий по велению совести, никогда не склоняется: государь не способен заставить его изменить верности, ибо его верность государю основана на его верности Богу: это не преданность выгоде, но долгу. Действительно, Инкмар ответил свободно, и по поводу упрека в недостатке почтения и покорности удовлетворился, продиктовав торжественное опровержение королевскому секретарю. По поводу остального же добавил: «что же касается того, что вы говорите, и что вы сделаете, если того потребует необходимость и целесообразность, то я прекрасно вижу: это говориться, чтобы напугать меня. Но вы не владеете иной властью, кроме той, которая происходит свыше, и пусть Богу будет угодно с вашей помощью, или посредством того, кому это угодно, освободить меня из этого плена, от этого старого и немощного тела, чтобы воззвать к Тому, видеть Которого я желаю всем сердцем, не потому что заслуживаю этого, а в силу Его безвозмездной милости. По поводу того, что я согрешил, согласившись на ваше избрание против воли и угроз многих людей, молю Господа, чтобы вы дали мне наказание в этой жизни, чтобы я не подвергся ему в другой. И поскольку вам весьма по сердцу избрание Одоакра, пошлите ко мне известие о том, в какое время смогут собраться епископы Реймской области вместе с теми, которые были в депутации Физмского собора. Я поеду на собор, если еще буду жив. Пошлите также и Одоакра вместе с теми, кто его избрал, будут они из дворца, или из церкви Бовэ, приезжайте и вы сами, если вам угодно, и будет видно, если Одоакр сможет войти в овчарню через дверь. Но пусть он знает, что если не приедет, то мы пошлем его искать по всей Реймской области, и будет он нами осужден как узурпатор Церкви, так что не сможет более исполнять какой-либо церковный долг ни в каком месте этой области; и все, кто будет иметь часть в его вине, будут отлучены, пока не удовлетворят требованиям Церкви».
Эти блестящие слова, достойные епископов первых веков, не смогли остановить гордыни: придворные, которые соревнуются в произнесении речей наиболее льстивых слуху их хозяев, и в выказывании себя наиболее верными, склонили Людовика III к применению силы: назначение Одоакра совершилось силой оружия. Несчастная церковь Бовэ вытерпела этого наемника, но не внесла его в список своих пастырей: через год он был отлучен за это и другие преступления, и был низложен, когда Людовик III уже сошел в могилу, чтобы дать отчет божественному Судье за свое поведение.
81. Основанием, весьма облегчившим земной власти государей, постоянно стремящихся к этому, овладеть епископскими выборами, было разъединение народа от духовенства, происшедшее по причинам, которые я уже изложил. Народ, все более отделенный от своих пастырей, и все более развращенный, все менее был заинтересован наличием достойных. С другой стороны, поскольку епископские кафедры превратились в места земных наслаждений, во вместилище непомерного богатства и чести, к которому стремились наиболее жадные, а достигали наиболее преступные, было довольно нетрудно покупать и продавать развращенный народ, разделять его на партии, вовлекать в смуты, делать из него убежденных сторонников недостойных людей, которые льстили ему, и в которых он любил и искал собственные пороки, а не епископские добродетели. Эти беспорядки составили печальную причину, его полного исключения из выборов. Это сперва было сделано на Востоке, где светская власть овладела выборами еще раньше; а потом и на Западе. Это отняло у законов и правил их силу, которая, главным образом, заключалась в участии народа. Да и духовенство тоже не было довольно тем, что выборы оставались лишь на его ответственности без участия и совета всего множества верующих. В самом духовенстве вскоре выделилось и обрело первенство над большинством малое количество церковников, которое обратило в собственную привилегию право избирать епископа. Эти последние, которые были канониками кафедральных соборов, достигли того, что согласовали затребованное для себя право с церковными правилами. Исключена была, таким образом, из епископских выборов огромная масса народа и духовенства, что уменьшило корпус избирателей настолько, что он не имел более никакой силы защитить право избрания против тех, кто на него притязал.
82. При таком положении вещей во времена французских пап, находящихся в Авиньоне, были распространены понтификальные ризервы, очередные милости и доходы с первого года (annate). Первыми на все это благосклонно воззрели, а иногда и требовали их государи, ибо вследствие этого ослаблялась действенность права, которым обладает Церковь в избирании пастырей. И поскольку правоохранительные санкции должны быть настолько сильными, насколько широко само право, то отдельная личность, пусть даже облеченная каким бы то ни было достоинством, не имеет соответственной силы, для распространения права избрания епископов на весь мир. Поэтому, посредством всеобщих ризерв, Церковь взяла на себя непосильную ответственность: было предпринято осуществление непомерно широкого права, на защиту которого невозможно было выделить надлежащую мощь. В этих случаях, как известно, оставшееся без защиты соответствующими санкциями законное право неустойчиво и потеряно. Отсюда происходят жалобы народов, отсюда — унижение конкордатов, посредством которых мать верующих принуждена недовольными сынами снизойти до договора с ними; отсюда, наконец, та ужасная язва на теле Церкви, по причине которой, после того, как упразднена выборность духовенства, отнята сила у их законного права, отняты у пап их ризервы, назначение епископов во всех католических народах пало в руки одной лишь светской власти, сохраняя право на их утверждение (что само по себе вещь ничтожная) за главой Церкви. Этим самым было совершено действие внешне привлекательно облаченной силой, то есть «порабощение Церкви под всеми формами свободы». Но прежде чем показать нестерпимую тяжесть этой язвы, прежде чем говорить об этой притворной свободе, об этом истинном рабстве, я должен остановится на перечислении других причин, в силу которых епископские выборы пришли к этому несчастному состоянию, и рассказать о долгой борьбе святых понтификов и пастырей, столько сделавших и так пострадавших, чтобы препятствовать этому и сохранить Церковь в истинной свободе, как она и была утверждена навечно ее божественным Основателем.
83. Когда северные завоеватели двинули варваров на завоевание юга, то после победы они назвали себя королями Франции, Италии, Англии, то есть королями земель, а не французов, итальянцев, англичан, — то есть личностей. Но поскольку одному завоевателю, каким бы сильным он ни был, невозможно сохранить владение над такой пространной территорией, ибо согласно вышеуказанному закону, «санкции, предназначенные для защиты некоторого права, должны соответствовать распространению самого права», то эти правители, короли нового рода, изобрели или переняли феоды в качестве способа сохранять за собой владение латифундиями, уступая пользование ими другим людям, которые превращались в верных хранителей тех земель. Иначе королевские земли подвергались бы опасности захватчиков, и в первую очередь со стороны самих соратников, которые никогда бы не смирились с собственным неучастием в общем завоевании. Эти облагодетельствованные королем, частично призванные собственной выгодой, были теми самыми верными (fedeli), от названия которых произошел потом термин феод, и которые клялись королю в верности, обещая быть его вассалами в определенной службе, главным образом, участвуя в предпринимаемых королем войнах. Это было удачнейшей находкой в тех обстоятельствах. Таким способом завоеватели сохранили за собой владение землями, одновременно подчиняя себе людей приманкой пользования частью владений, которая после смерти феодала снова поступала в руки короля, который передавал ее другому из своих верных слуг, по своему желанию.
Довольно скоро политика новых хозяев Европы заметила, что более выгодно, чем светским воинам, было передавать земли на сохранение епископам и церквам: что положило начало церковным феодам и синьориям уже со времени Хлодовея. Карл Великий более других ощутил важность этой находки. «Великий Карл, — говорит Вильгельм Мальмесбургский, — для подавления свирепости германских племен дал почти все земли в церковное владение, дальновидно замыслив, что лица духовного звания не пожелали бы с подобной мирянам легкостью сбросить с плеч верное служение царствующему правителю. Кроме этого, церковники могли бы останавливать мятежи мирян под страхом отлучения силой своей власти».

84. Последствие земных вещей, употребленных в соответствии с земными целями, к сожалению, есть ослепление людей. Вся церковная власть и свобода принадлежит к духовному и невидимому порядку вещей. Поэтому разве удивительно, что после того, как к духовному предназначению и власти епископства присовокупилась великая внешняя и ощутимая власть, земное и материальное предназначение, сами епископы, будучи людьми, подобно самим государям остались бы ослепленными и целиком поглощенными этим дополнением, и вскоре основали бы на нем главный стержень их епископского достоинства; смешали и спутали бы с полученной от государя земной властью духовную власть, полученную от Христа; и эта невидимая власть, смешавшись и спутавшись с земною, исчезла бы и потерялась из их поля зрения, а епископством называлось бы княжеское благодеяние, и уже не представлялось бы возможным ни разделение епископского предназначения от земной милости, ни понимание того, как первое может существовать без второго? Действительно, привычные фразы в стиле того времени, содержащие в себе общее мнение, ясно доказывают сказанное мною. Они смешивают все вместе, ибо вместо того, чтобы сказать, что король дарует земные блага, соотнесенные с епископской кафедрой, говорят, что «дарует и присваивает епископство; присваивает епископское достоинство; повелевает, предписывает, чтобы некто стал епископом; что, будучи поставлен королем, некто был рукоположен в епископы и так далее».
Повторяю, что эти способы выражения во время, когда они были изобретены, не имели прямого значения, но как бы предсказывали то значение, которое обрели впоследствии. Так и случается: в начале изобретаются фразы, и некоторое время они употребляются без значения, будучи слабым снисхождением, которое делает истина лживым страстям. За фразами, однако, не запаздывают и события, ибо существует закон, принуждающий человека говорить правду, и следовательно, приводящий их к осуществлению смысла слов, ранее тщетно произносимых. Разговорная манера выражаться, бытующая в народной речи, открывает проходимый этим народом путь тому, кто привык всматриваться в глубь человеческой жизни, и в манере выражаться читает взятые народами направления и предсказывает их конечные цели. Отождествление земных милостей с епископским достоинством, производимое в разговорной речи, приписывание светской власти права на распределение архиерейской чести, подобно тому, как распределяются дары, по их природе зависящие от произвола дарящего, ясно указывало на подобострастие и развращение духовенства, уже готового на низменное служение светским начальникам, предпочитающего богатства мира сего свободе Христовой. Также и в государях проявлялось неустанное стремление захватить все, завоевать Церковь так же, как они завоевали уже землю. Это стремление могло некоторое время сдерживаться от своего естественного развития, благодаря личному благочестию некоторых правителей, но по прошествии некоторого времени оно непременно должно было свалиться туда, куда тяготело, и вырастить плод, зародыш которого носило в себе.
Так мы видим, что с самого начала, после того, как были сняты некоторые произвольные акты выборов, эти правители признавали, однако же, право Церкви самой избирать для себя пастырей; даже когда они произвольно раздавали епископские места, обычно, сопровождали это словами, которые смягчали странность этой их несправедливости, и дышали благочестием, чтобы не вовсе оскорбить мнение прелатов и народа, все еще строгое и основанное на нормах законов и истины, еще не достаточно гибкое и продажное (cortigiana).
Благочестие, праведность и политика Карла Великого пошла вперед, и возвратила Церкви так же и ту часть свободы, которую нарушили короли из рода Меровингов; а Людовик Святой последовал примеру своего великодушного родителя.
Но не таковыми были короли, последовавшие за ними.
85. То, что после смерти каждого епископа феоды вновь попадали в руки короля, и что король пользовался их доходами на период, когда кафедры оставались вакантными, что называлось regalia, было еще терпимо, ибо исходило из самой природы феода. Однако на этом не остановились. Подвигнутые стремлением заполучить эти доходы, государи подолгу держали церкви лишенными их пастырей. Они препятствовали церковным выборам, требуя, чтобы епископ не избирался без королевского дозволения, и таким образом ставили Евангелие и спасение душ в зависимость от воли и каприза короля, а в особенности от его алчности. Именно потому, что и простые священники пользовались доходами Церкви, было приказано, чтобы Божья Церковь больше не имела права поставить и наименьшего из своих священников без высшего позволения и милости!
86. Более того: законники, которые при дворах играют ту же роль, что софисты и демагоги посреди развращенного народа, нашли следующий замечательный аргумент: «основное притягивает к себе добавочное; но феоды являются основным среди церковного имущества; следовательно, все остальное церковное имущество должно принять на себя свойство феодов, и подлежать тому же законодательству». Этой замечательной аргументацией все виды церковного имущества возымели высокое достоинство рассматриваться как благородные сущности (enti nobili), как блага первого порядка, и следовательно, как блага в некотором смысле королевские. Исходя из этого, король притязал не только на одни феоды, но на все без различия церковное имущество, распространив на него свои права, которые имел на феод. Король пожелал от всех иметь regalia, то есть доходы вакантных бенефиций, которые после смерти бенефициария, должны были возвращаться в руки сеньора, часто располагавшего ими по своему усмотрению, как совершенной своей собственностью. Иногда свободному церковному имуществу давалась сама форма феодов. Так была феодализирована десятина; и дальнейшее развитие по тому же пути присвоило десятину и другие феодализированные блага мирянам, как иногда это происходило с настоящими феодами после смерти епископов или аббатов. И по причине того, что духовное достоинство рассматривалось неотделимым от земной милости, миряне, и главным образом, воины командовали в аббатствах посредством аббатов, и в диоцезах — посредством епископов.
87. Это неделимое соединение духовного и земного стало причиной того, что узурпация земного стала равной узурпации духовного, и отсюда происходят данные государями инвеституры со знаками духовной власти — перстнем и посохом; отсюда — полная вакансия епископств, ибо государь сохранял за собой бенефиции; отсюда — совершенный захват государем церковных выборов; отсюда — продажа епископских кафедр тому, кто предлагал наибольшую цену; отсюда — возвышение на церковные троны низменных душ по единственному их достоинству низости, то есть угодливости государю и поощрению его пороков; Отсюда неимоверное вырождение и развращение в среде народа и духовенства, и все бедствия, тяготевшие над несчастной Церковью по причине этого жалкого положения вещей, которое незаметно для монархов затопляло собой само государство, повреждало, возмущало, разрывало его, препятствовало ему встать на путь развития цивилизации (l’incivilmento), по которому мирно ведут разумная природа и религия Христа, согласованные между собой в добром союзе.
88. Духовенство от такого давления изо дня в день теряло сознание собственного достоинства и свободы; считало, что неизвестная ему более цена этих потерь вполне оплачена возрастанием богатства и земной власти.
И однако, грозный голос, восстающий из бездны унижения, чтобы возглашать истину, никогда не умолкал в Церкви: ибо Церковь более не была бы бессмертна с того мгновения, когда бы прекратила вещать ее. Но голос этот был одинок, был стоном и плачем, подобный которому то и дело раздается посреди погоста.
Я удовлетворюсь сообщением об одном отрывке из Флора, лионского диакона, который в X веке, когда свобода епископских выборов почти уничтожилась, решился написать книгу под заглавием «Об избрании епископов», чтобы напомнить, каковым оно должно быть согласно со святыми законами Церкви, и чтобы отвергнуть уже начинающее бесчувственно укореняться при дворах мнение, будто «необходима воля короля, чтобы избрание епископа было законным и действенным».
Автор начинает с подробного объяснения истинного учения об епископских выборах, говоря следующим образом: «известно всем, кто совершает в святой Церкви священническое служение, что должно соблюдать все, что требуется авторитетом священных канонов и повелевается церковным обычаем согласно распоряжению божественного закона и апостольского предания по поводу избрания епископов, а именно, что после кончины пастыря, когда освобождается место, один из священников той церкви, кого изберет общее и единое согласие ее духовенства и всего народа, торжественно и законно утвердив это публичным декретом, и кого затем рукоположит надлежащее число епископов, должен справедливо занять место усопшего архиерея, ни мало не сомневаясь, что его назначение, с таким порядком и благочинием совершенное Божьей Церковью, утверждено и божественным судом и произволением. Таков порядок, находимый в соборах, у святых отцов, в декретах понтификов апостольского престола, утвержденный с самого начала Церковью Христовой».
В доказательство этого учения он приводит слова св. Киприана, которые в письме к Антониану, говоря об избрании св. Корнилия, писал так: «епископ соделывается судом Бога и Его Христа, свидетельством всего духовенства, советом народа и согласием старых священников и лучших мужей (bonorum virorum)».
После этого он продолжает: «вследствие этих слов блаженного Киприана, становится ясным, что со времен апостолов и почти четыреста лет, все епископы Божиих Церквей были поставлены и законно управляли христианским народом без всякого совета со стороны человеческой власти. Когда потом мирские начальники начали становиться христианами, то, вообще говоря, одного очевидного аргумента будет достаточно, чтобы убедить нас в том, что в епископских выборах была соблюдена свобода Церкви, ибо, когда единоначалие над всем миром было в руках одного императора, для него не было возможным знать и избирать всех епископов, которых надо было назначать во всех краях его пространных владений — в Азии, Европе и Африке. И поэтому всегда считалось законным и значимым рукоположение, совершаемое святой Церковью согласно апостольскому преданию и религиозному благочинию. То, что впоследствии в некоторых государствах укоренился обычай проводить выборы, спрашивая совета у государя, это означало рост братской любви и желания пребывать в мире со светской властью, но никак не увеличивало истинность или авторитет таинства рукоположения, которое дается любому не посредством царской власти, но лишь волей Божьей и согласием верных членов Церкви. Ибо епископство не есть человеческая должность, но дар Духа Святого... Отсюда следует, что мирской начальник тяжко грешит, если считает, что своей милостью может дать то, что даруется лишь божественной благодатью: служитель ее могущества должен следовать за ней, отдавая себя, а не выдаваться вперед, предпочитая себя».
89. Но надобно признать, что светская власть своей многовековой настойчивостью в постоянном стремлении поработить Церковь посредством альтернативы бенефиций и даров продвинулась настолько вперед, что не могла более: завоевание совершилось, и сама Церковь в десятом веке уже, казалось, устала напрасно протестовать против узурпации, казалось, уже не находила в себе ни голоса, ни дыхания, — настолько редко и слабо стала она говорить.
Это самый бедственный из веков. Духовенство сошло с пути, ослепло от мирских богатств, и почти что привыкло торговать собственным достоинством и совестью. К этому прибавилось и замечательное обстоятельство, способное помочь росту порабощения Церкви: усиление Оттона I, который унизил крупных сеньоров и укрепил абсолютный приоритет власти монарха. Это было бы большим благодеянием для общества, если бы монаршая власть не была бы направлена на узурпацию церковных прав. Учитывая имевшийся исторический опыт и порочные обычаи, всякое возрастание этой власти означало возрастание самой узурпации.
В начале XI века свобода выборов в Церкви оказалась совершенно искорененною.
Об Англии аббат Ингольф, современник Вильгельма Завоевателя, пишет так:
“Уже много лет, как в наших краях для прелатов уже не производится никаких совершенно свободных и канонических выборов. Все епископские звания и должности аббатов вместе с перстнем и посохом распределяются королевским двором, согласно его произволу».
О Франции во времена Филиппа I папа так жаловался Рохлену, Шалонскому епископу:
“Дошло до нас верное сообщение о том, что среди других князей нашего времени, которые своей развратной алчностью совершенно поработили собственную мать, король франков Филипп так угнетает церкви Галлии, что почти достиг крайнего предела в этом своем гнусном деянии. Все это мы воспринимаем с настолько большей скорбью, зная, насколько в другие времена это королевство было сильно своим благоразумием и верой, и преданно Римской церкви».
О Германии св. Ансельм, епископ Лукки и современный этим событиям писатель, говорит следующее:
“Твой король, — обращается он к антипапе Гильберту, — постоянно продает епископаты, публикуя эдикты, согласно которым не должен быть епископом никто избранный духовенством или востребованный народом, если королевская власть не упредит его назначение, будто бы король был привратником той двери, о которой истина говорит: «ему откроет привратник»! Вы терзаете члены Католической Церкви, которую вы захватили всем королевством, и доведя до порабощения, держите под надзором, как недостойную рабыню. Вы налагаете руку на свободу закона Божьего тем низменным почтением, которое оказываете императору, говоря, что все должно подчиняться его власти — и епископства, и аббатства, и все без исключения церкви, тогда как Господь говорит: «Моя Церковь, Моя голубица, Мои овцы». И Павел говорит: «никто сам собою не приемлет этой чести, но призываемый Богом, как и Аарон»».
90. Но в те несчастные времена, когда Божья Церковь кажется невозвратно потерянной, Христос напоминает о Своих словах, пробуждает и восстанавливает какую-нибудь особенную личность, который огромной и, несомненно, нечеловеческой нравственной мощью сопротивляется и противостоит всему, и над всем возвышается. Этот человек отвоевывает Церковь, залечивает ее раны и, я бы сказал, обновляет царство Всевышнего на земле. Все уже поняли, кто является посланником Божиим в рассматриваемые времена: все догадались, что мы описываем Григория VII.
Этот приснопамятный муж взошел на кафедру Петра в 1073 году. Уже его предшественнику были предъявлены жалобы о беспредельной распущенности и неслыханной тирании по отношению к его христианским подданным, и о многих бедствиях, которые причинял Церкви Генрих IV. Но св. Александру II, смерть помешала прикрыть рукой глубокую и смертельную язву на теле Христовом. Провидением было назначено, чтобы смиренный монах Гильдебранд исполнил тягчайший долг после смягчающих и болеутоляющих мазей использовать сталь, острым и опытным надрезом излечив застарелую гангрену. Он в начале отказался от понтификата, но потом принял его в сознании невозможности противиться воле Божьей, хотя слишком мрачными были времена, и папа, желающий исполнить свой долг, должен был стать жертвой. Папа Григорий воспламенился жертвенным духом, и показал миру то возвышенное понятие о епископстве, имеющееся у первых епископов Церкви, когда писал своим собратьям: «По причине краткости жизненного предела и ненадежной природы земных удобств, мы полагаем, что никто не может лучше обрести звание епископа, чем претерпев гонения за справедливость, а посему решили скорее подвергнуться вражде нечестивых, подчиняясь божественной заповеди, чем трусливо угодить им, вызвав гнев неба».
91. Прежде всего, папа, как только мог по-отечески испробовал с Генрихом все пути ласки и терпения, но они оказались совершенно напрасными: и нунции понтифика, и его послания, и вся его любящая забота были встречены одинаковым презрением. Созвав собор епископов и кардиналов, папа спросил их совета. Собравшимся были разъяснены все шаги, предпринятые отцом верных для отрезвления свернувшего с прямого пути сына, а с другой стороны — грубости и поношения, все возрастающую дерзость, с которыми ответил на все это Генрих. Наибольшая из последних была схизма, уже начатая королем при помощи множества коррумпированных епископов, его нечестивых сообщников из Ломбардии и Германии. Были прочтены имперские послания, привезенные присутствующими на соборе послами, полные всякого рода кощунственных оскорблений. Выслушаны были также и послы, которые перед лицом всего собора обратились к папе со следующей речью: «повелевает господин наш король, чтобы ты оставил апостольский престол и папство, ибо оно принадлежит ему, и чтобы ты более не занимал этого святого места». Были рассмотрены все обстоятельства, странность времени, зло, неизлечимое без сильного средства. И наконец, все, без исключения, отцы посоветовали папе, что если когда и случалось обстоятельство, при котором целесообразно было проявить строгость, то это было именно таким. Поэтому папа должен был испробовать и этот последний путь, не должен был оставлять Церковь, но преподать грядущим векам великий пример церковной твердости и верности. С другой стороны, император не получал корону безусловно, но под условием закрепленных присягой обязательств. При короновании был заключен настоящий договор между ним и христианским народом, были установлены взаимные обязательства: народ дал клятву верности, обусловленную, прежде всего, сохранением свободы и защитой религии, в том смысле, что Церковь по своей природе должна оставаться матерью и попечительницей христиан. Церковь приняла клятву императора, данную от своего имени и от имени народа, согласно которой народ не мог сам освобождать себя от данных обязательств, но глава Церкви как толкователь и судья присяги должен был заботиться об его спасении и о сохранении веры. Поэтому великий понтифик был обязан как перед собственной совестью, так и перед Церковью верных произнести приговор, объявляя, что поскольку император нарушил свою клятву, то и народ был свободен от принятых обязательств. Такова была основа и объяснение совета, единодушно данного всем собором великому понтифику Григорию VII. Поэтому Григорий, принужденный собственной совестью, в 1076 году отлучил Генриха IV и объявил его подданных свободными от клятвы верности.
92. Этот великий факт обозначает, как я уже говорил, период восстановления Церкви. Он был сигналом к ужасной битве: Церковь поднимала голову после многих лет унизительного ига, и это необходимо вызывало отчаянную борьбу между той, что была подавлена, и силой, которая подавляла. Победа была одержана лишь после трех веков сражений. Освобожденная от порабощения светской властью, Церковь вновь была растерзана великой западной схизмой. Как только схизма была преодолена, появились северные ереси. И лишь начиная с Тридентского собора, Церковь стала переводить дух. Между тем две великие максимы Григория VII, то есть свобода церковной власти и нравственный облик духовенства, были сохранены неизменно. Первая из них сразу же принесла свой плод, наполняя Церковь силой и мощью одержать победу над множеством врагов, да и сам Тридентский собор можно назвать ее плодом, ибо после него ощутимо начала давать результаты и вторая максима с учетом поправок, сделанных по поводу церковной дисциплины и нравов.
93. Эта жестокая тройная битва с гордыней, схизмой и ересью была неизбежна. Схизма и ересь были дочерьми гордыни, пережившими свою мать. Семя этих зол было уже посеяно, когда Григорий VII взошел на престол: средство против зла было сильным и было готово к употреблению, но было невозможно заставить его действовать с надлежащей быстротой, чтобы предотвратить возникновение уже наступающих неминуемых бедствий. И хоть он не смог предотвратить их, все же привел к победе. Григорий нашел Церковь в состоянии, подобном тому, в котором находится земля во время зимнего солнцестояния. Хотя животворное светило, достигшее своего максимального удаления от описывающего нашу область круга, возвращается от той крайней точки обратно, и начинает приближаться к нашему меридиану, оно все-таки не двигается с поспешностью, достаточной для предотвращения жестокостей погоды, обрушивающихся уже после того, как светило уже начало описывать обратную дугу. Но причиняемые заморозками страдания не в силах изменить истину о том, что солнце уже обратилось на свой обычный путь, и что вскоре возвратиться сиять над нашими головами. Будем ждать: придет день, когда оно растопит лед, и оживит благотворным теплом озябшую и замершую природу.
94. Здесь однако не будет бесполезным сделать одно замечание по поводу решения Римского собора и Григория о присяге, данной королю Генриху его подданными, которое стало поводом для многих пересудов и гнусной клеветы против апостольского престола. Замечание состоит в следующем:
Божественное Провидение, как мы сказали, тем, что ввело в Церковь мирские богатства и власть (что началось с обращения римских императоров, но, главным образом, с нашествия варваров, которые разрушили Римскую империю и основали новые королевства), имело своей целью освятить общество после того, как оно освятило человека, и внедрить евангельские принципы в законы и в нутро общественного порядка. Если это благотворное влияние религии в скором времени ясно проявилось в большей справедливости в разных ответвлениях общественного администрирования, в последнюю очередь стало ясно, что оно оказало также мощное и настойчивое действие на саму природу верховной власти, сумев, наконец, изменить эту природу. Но это изменение было произведено так мудро, так постепенно, с такой мягкостью, что природа верховной политической власти была изменена прежде, чем кто-либо заметил бы молчаливое действие Евангелия. И после этого процесса осталось сделать весьма тонкое и трудное исследование, чтобы выявить способ и ступени, по которым религия Христа привела к следствию этого важнейшего изменения. Одним словом, языческая монархия, или, если хотите, скажу естественная монархия, была абсолютной; христианство превратило ее в конституциональную. Пусть никого не оскорбит это слово: я совершенно согласен, что в новейшие времена его постигла профанация. Но если мне будет позволено объяснить всю мою мысль в целости, прежде чем осуждать ее, то обнаружится, что она совершенно чужда многим опасным вопросам, возникшим в наше время, в которых ощущается стремление к добру без его четкого знания. Государственный министр, известный писатель, который не может быть заподозрен в поощрении неподчинения со стороны народов, писал, что «папы воспитали новую европейскую монархию», и что «природа этой монархии и то, что так возвышало правительства древних времен, было полученным ею фундаментальным законом, то есть наличие монархов, подвигнутых тем духом справедливости и любви, который вселяет в людей Евангелие, доверив право карать соответствующим судам». Таким образом, этот известнейший писатель, который хотя и с почтением говорил, что не в человеческих силах формирование политической конституции, все-таки признавал, что монархия, став христианской, получила фундаментальные законы. После чего каждый может видеть, что когда я говорю о конституции, то имею в виду нечто вполне отличное от теорий изобретательных и благосклонных людей: я не имею в виду конституцию, составленную человеком, но рожденную самостоятельно с ходом веков и таинственным действием обстоятельств, и это равносильно мысли, что конституция создана Богом. Я имею в виду конституцию, которая является спонтанным эффектом учения, ставшего всеобщим благодаря своей всесильной очевидности, и заставившего монархов и подданных действовать сообразно с его требованиями, подчинив себе их убеждения. Я считаю, что это учение, твердое и неизменное, заслужившее веру всех, кто составляет европейское общество, было Евангелием, и что убеждения монархов и народов, связанные с этим учением, приводят к тому следствию, что их действия «перестали быть произвольными, начали следовать неизменным принципам»: это равносильно тому, чтобы сказать, что государи подчинились конституции, установленной Евангелием, и таким образом приняли и признали начало и бессмертное семя всех гражданских реформ.
Такая конституция определенно не выходила в свет и не становилась совершенной в тот самый миг, когда императоры стали христианами. Именно поэтому мы говорим, и это необходимо учесть, о фактической конституции. Надо было, чтобы в начале Евангелие было узнано и постигнуто народами и монархами, потом, — чтобы оно проникло в их сердца и воцарилось над их убеждениями, что не было возможным осуществить так скоро. Потом надо было, чтобы из евангельских оснований были выведены последствия, и эти основания были бы приложены к способу правления, что также требовало немалого времени. Наконец, надо было, чтобы христианство в душах монархов приобрело бы силу, достаточную для выведения следующего решения: «мы христиане, и хотим соответствовать самим себе, хотим, чтобы закон Евангелия регулировал нашу власть, торжествовал над нашими страстями». Это было великим делом! Оно свершилось, но постепенно и понемногу. И пока эта мощь религии не развернулась в душах монархов, они не склоняли гордых голов. Будучи абсолютными монархами, они не могли стать конституционными в знак почтения Богу, ставшему Братом всем людям. Ныне же, когда эта конституция сформировалась, она не ограничилась одним лишь артикулом, о котором говорил цитированный нами выше выдающийся муж, но содержала в себе и другие, которые постепенно диктовал и еще будет диктовать народам евангельский дух.
95. Следовательно, различаются три состояния христианства по отношению к политической власти: когда императоры еще не были христианами, когда, став христианами, еще не испытали живительного влияния Евангелия, и когда это влияние принесло в пользу им свои самые благотворные плоды.
Пока Церковь Христова обладала лишь народом, и правитель был чуждым ей, она могла обратить голос своих небесных поучений к одному лишь народу, которому говорила: «ты, о народ верных, стонешь под властью, часто тиранической, нечестивых или суеверных государей, поклоняющихся лживым богам; терпи спокойно твою тяжкую долю, считай все происходящее написанным в домостроительстве Божественного Провидения, оно бдит над тобой, и власть никогда не была бы в руках нечестивых правителей, если так не было бы предусмотрено Провидением тебе же на пользу. Ибо всякая власть происходит от Бога, Который всемогущ. Один лишь грех является злом, одна лишь добродетель есть благо. Заботься о ней, остальное же доверь заботе твоего Отца, Который на небесах. Когда Он усмотрит, что другой порядок вещей даст тебе больше заслуг для вечной жизни, тогда Он изменит внешнее, и ты будешь иметь посреди себя твоих правителей. Но пока чти тех, которые даны тебе, подчиняйся им во всем, что не противно Божьим законам, бейся и умирай за них, и делай это не за страх, но за совесть, то есть почитай в них того Бога, что свыше располагает всем человеческим».
Когда потом настало время обращения государей в веру, Церковь предлагала народу все ту же речь, но решила научить также и правителей. И поскольку Евангелие еще не проникло в сердца последних достаточно глубоко, но они постигли его лишь поверхностно, Церковь говорила к ним не публично, а частным образом. С одной стороны она говорила народу: «никогда не позволю тебе восстать против твоего государя, пусть даже трудно будет тебе понимать его. И если ты народ Христов, то должен исповедовать смирение, покорность и жертву». С другой стороны, — отводила правителей в сторону и тайно говорила им: «знайте, что вы всего лишь люди, а люди равны перед лицом Всевышнего. Вы будете осуждены Христом, как самый последний и ничтожный из ваших подданных, и даже строже, ибо написано: «строгому суду подвергнутся начальствующие». Знайте, что ваше положение страшно и нежелательно перед взором веры, что справедливость и братская любовь единственные пути, идя по которым, вы сможете избегнуть вечных мук и спасти ваши души, ибо вы не должны ценить и сердечно привязываться к величию, которым окружены, и которое после вашей смерти совершенно вас оставит. Вы волей Провидения поставлены над народом христианским не ради вашего, но ради его преимущества, ваше достоинство же есть служение, и чтобы сделаться выше других, вы должны стать ниже всех». Такими были величайшие и человечнейшие истины, которыми Церковь наполняла слух и пропитывала души правителей, когда те стали ее сынами. Они слушали их с почтением и удивленно обнаруживали новое благородство, которое не могло быть дано им ни властью, ни блеском короны, но одним лишь смирением креста Господнего. И что же? Эти истины проникли в сердца и победили: пришло их время, и почти на всех тронах Европы показались герои, которые воплотили в жизнь все евангельские добродетели в их совершенстве, и которые, одной рукой управляя правосудием и борясь за него, простирали другую на помощь бедным, — их новым возлюбленным братьям, — до того, что даже лично кормили и обслуживали их, видя в них Самого Христа, вселившегося в личность всех бедных, вплоть до того, что склонили свои царственные плечи под драгоценным грузом неимущих и немощных, оставленных на обочинах дорог.
С тех пор Церковь таким образом обучила теории и практике Евангелия правителей не менее чем народ, более она не говорила с ними по отдельности: она как добрая мать призвала их вместе, и повела с ними следующую беседу: О, правители, чада мои, вы уже просвещены светом Евангелия; желаете ли быть во всем согласными с ним? — Да, желаем. — Хорошо, тогда напоминаю вам, что Евангелие говорит: не случай, но Бог Своим благосклонным промыслом поставил вас во главе Христианского народа, чтобы вы сохраняли его в мире, правили бы им справедливо, и в особенности защищали бы религию, наибольшее для него благо. Желаете ли вы иного? — Это справедливо. Мы не желаем иного, но положим всю нашу славу на справедливое и мирное управление народом Божиим, и на защиту Церкви, матери нашей. — Так поклянитесь во всем этом, поклянитесь передо мною и в присутствии народа. — Клянемся. — Но какую гарантию придаете вы вашей клятве? Разве не справедливо, чтобы народ имел доверие к вам как к образам Христа, если он получит какое либо свидетельство о надежности ваших нынешних обещаний, дабы никогда не случилось, чтобы христианским народом управляли неверные или непокорные Церкви государи? — Весьма разумно: пусть Бог пошлет всяческие бедствия на нашу голову, если мы нарушим клятву. — Стало быть, вы заявляете, что согласитесь сойти с трона, если отпадете от повиновения Церкви? Заявляете, что будете недостойны христианской короны, которая носящего ее соделывает викарием Христа, единого Царя вечности; и что поэтому вы будете довольны, если клятва верности не будет связывать ваших подданных с того часа, когда вы падете в такое нечестие? — Да, да, мы заявляем; мы довольны всем этим: признаем справедливым, чтобы чада Церкви были управляемы только другими преданными чадами той же Церкви, ибо если государь никто иной, как служитель Христа, обязанный трудиться на благо Своих верных, то он перестает быть таковым, как только восстает против Самого Христа. — Государи и подданные, мои возлюбленные чада, прикоснитесь вашими чистыми руками к этой священной книге Евангелия: пусть взаимные клятвы, которые вы сегодня заключаете, вечно пребывают в вашей памяти в качестве основных и неизменных законов христианского государства, они будут неисчерпаемыми источниками чистого счастья, пока с почтением будут соблюдаемы, — проклятие и горе тому, кто первым нарушит их.
Это не мечта: это реальнейший факт, это конституция христианских государств, родившаяся в средние века, в то время, когда евангельский дух пришел к власти и подчинил себе наиболее высокие вершины общества. Те государи, проникшиеся учением Христа, ощущали себя как никогда ревностными его служителями, и пожелали бы претерпеть все, прежде чем отречься от него. Поэтому, уверенные в себе, они не боялись произносить клятв, которые они находили такими справедливыми, такими человечными, что хотели связать ими, как счастливейшими обязательствами, и своих потомков. Чувство справедливости и любви по отношению к собственным народам, которых, омывшись вместе с ними водою одного и того же крещения, они считали своими братьями и почтенными и священными сущностями, вверенными их заботам Царем царей, подкрепленное ревностной верой, подавило гордыню и любовь к собственной власти. Ради славы этой веры, ради истинного блага народов, государи были весьма довольны оставить своим преемникам империю, менее абсолютистскую по форме но более благородную, ибо более справедливую и благочестивую, благословенную религией. Увеличив, таким образом, нравственное достоинство, а вместе с ним и твердость и могущество их скипетров, сгибающихся перед вечным законом любви и справедливости, только служение которому и имеет значение истинного царствования. Эта христианская конституция царства частично была написана, частично же оставалась неписаной, но принятой всеми, и не было ни государя, ни народа, которые предавали бы ее сомнению, ибо, будучи согласными друг с другом и проникнутыми верой, не имели причины для этого: общее благо всех заставляло трудиться для его сохранения. Иногда эта конституция сводилась к более частным и точным законам: таковыми были законы, принятые в Римской империи и Германском царстве. Мы видим это из фактов, происшедших с Генрихом.
96. Когда Генрих, которому угрожала свержение со стороны германских феодалов, собравшихся в Трире, пришел к папе в замок Каносса, умоляя освободить его от кары отлучения, то сообщил, что скоро истекал год с того дня, когда его отлучили, а потому наставала необходимость, в которую его повергали «законы палатина», согласно которым, если король находился в отлучении от церковного причастия в течение одного года и одного дня, то объявлялся недостойным своего места, и свергается ipso facto со своего трона без права восстановления. Это обстоятельство подвигнуло великого понтифика предоставить отпущение, обманув его внешними признаками покаяния, которые сумел разыграть этот несчастный монарх.
И подобно тому, как в Германии был установлен срок отлучения в один год и один день, чтобы быть свергнутым с трона, также и в других христианских государствах было определенно установлено заинтересованными сторонами, что ересь и неверность лишала царства, и клятва верности, данная подданными, была произнесена под условием, что государь должен был оставаться в пределах христианской католической веры.
97. После всего становится очевидным, что низложение христианского государя зависело от дела, решение которого принадлежало Церкви, ибо ей принадлежит решение вопросов веры и сохранение или изгнание из своего лона христиан любого звания. Кроме этого, поскольку Церковь, будучи всеобщей матерью, посредством любовного соглашения сблизила и объединила правителей и народы, явив миру новое волнующее зрелище, когда те пожимали друг другу руки в знак братства, необходимо было, чтобы одна только Церковь, сохраняющая священный договор, также была и его истолковательницей, и в случае нарушения, прежде чем стороны на деле затребовали бы восстановление нарушенных прав, она объявила бы об их нарушении.
Прежде чем были заключены эти христианские соглашения между народами и их начальниками, власть, как мы говорили, была абсолютной по божественному праву, ибо реальные факты принадлежат божественной справедливости как упорядоченные Провидением. В этом случае Церковь никогда не признает возможным случая, при котором христианские подданные имели бы право выйти из подчинения их правителю. Но когда сами правители, внимая голосу справедливости и любви, облагородили их короны, заставили их воссиять небесным светом, подчиняя их Евангелию, и возжелали зависеть от евангельских принципов, когда они возлюбили не господство над рабами, а служение Христу на благо свободным людям, когда они клятвенно обещали быть таковыми, и добровольно поддались счастливой необходимости стать почтительными чадами Церкви Иисуса Христа, то власть и правление стали, так сказать, подчиняться «церковно-человеческому праву», и Церковь признала существование случая, когда подданные могли быть освобождены от данной ими клятвы верности.
Но поскольку это изменение (trasmutazione) общества не происходило внезапно, но, как мы сказали, неощутимо и незаметно для человеческого глаза, впервые предоставив Церкви возможность произнести такое важное суждение лишь во времена Григория VII, неудивительно, что поступок этого великого понтифика многим показался новым, из-за чего они усмотрели повод оклеветать это новшество. Но и те, кто клеветал, имели от него пользу, и Церковь намного раньше применяла санкции, основанные на тех же принципах народного христианского права, не встречая и малейшей оппозиции или удивленья с чей-либо стороны, ибо это были акты не строгости, а поощрения, и не были отмечены сильными и неотступными пороками.
98. Кроме того, те, кто противились политике Церкви в отношениях с Генрихом IV, в своих нескончаемых и язвительных речах пользуются тем аргументом, что общество надолго было переполнено злом, происшедшим из борьбы Церкви с империей. Прежде всего, я бы попросил их увидеть именно в этом зле одну из причин, в силу которых Церковь до времен Григория VII воздерживалась от таких крайностей, и более не пользоваться этой воздержанностью Церкви до XI, наиболее развращенного столетия, когда она не смогла более терпеть преступление, как аргументом против ее же юрисдикции. Затем я бы призвал их спокойно рассмотреть вопрос о том, «имел ли поступок Григория природу, способную с необходимостью обусловить все последующие бедствия».
99. Эта ужасная борьба не происходила уже между духовенством и империей, как обычно полагают, но была борьбой, происходившей «именем духовенства и империи». Само духовенство разделилось на две части, одна из которых сражались за Церковь и была Церковью, другая же сражалась за себя против Церкви, и облачалась в цвета рвения за права империи. Аристократы, как и народ, согласно пребывали на стороне папы, но против папы были многие богатые и влиятельные епископы. Причина ясна: папа вовсе не объявлял войны королю, которого любил с отцовским чувством, и менее того, его короне или его правам, ни одно из которых он никогда не желал захватить. Но папа объявил войну духовенству, погрязшему в симонии и распущенности, ибо был убежден, что необходимо было даже ценой собственной крови искоренить пороки, настолько разросшиеся, что они сами грозили искоренить Церковь, если были сохранены далее.
Устрашенные поэтому цельностью и святостью этого человека, Богом возвышенного на апостольскую кафедру, для того, чтобы освободить народ Израиля подобно другому Самсону, все развращенные священники и те, кто за высокую цену купил у Генриха епископство, сильные своими вотчинами и влиянием при государственных правительствах, восстали во взаимном согласии, заключили договор поразительный своей ненавистью к добродетели, — самой властной из страстей, — применили все ухищрения, какие только может посоветовать самая искушенная зловредность, и в знак единения возгласили девиз «всеобщего долга защищать священные права своего господина». Но какие же права своего господина притязали защищать эти епископы? Может, право совершать симонию и бесстыдно покрывать конкубинат среди духовенства? Но какое же иное право короля Генриха было присовокуплено? Разве Григорий VII выразил когда-нибудь хоть малейшее притязание на какое-либо иное право короля? Разве он требовал чего-либо иного, кроме прекращения торговли епископскими местами, чтобы те не осквернялись недостойными лицами? Лишь для того, чтобы предотвратить полное и немедленное разрушение Церкви, которая, поскольку другие средства уже ничего не значили, а совращенный коварными увещеваниями нечестивых прелатов император становился все хуже, папа отлучил его.
Но не только совращенное духовенство столкнуло Генриха на дно стольких зол, оно лишь удержало его там и помешало окончанию борьбы. Это было естественным: война не может прекратиться, если не побежден враг, а единственным врагом была развращенность и продажность этого придворного духовенства.
Допустим, что Генрих прислушался бы к отеческим и справедливейшим речам главы Церкви, или что он, примирившись с папой в замке Каносса, не примкнул бы к нечестивым епископам, которые пользовались им как щитом для себя и для своих пороков, вовлекая его в свою древнюю непорядочность. Вся эта буря сразу же утихомирилась бы: король, без промедления освобожденный от наказания, остался бы в совершенном мире с Церковью, он сохранил бы за собой царство, а благочестивый понтифик, прижав его к груди со всем отеческим благоутробием, окропил бы его обильными слезами своей чистой радости. Но если война между государством и духовенством, так скоро окончилась бы в самом зародыше, как и соответствовало ее природе, что бы случилось с этими прелатами, погрязшими в симонии и блуде? Они хорошо понимали последствия окончания войны, чувствовали, что бы произошло с их пороками, с их дерзкой и безнравственной жизнью, с богатейшими и дорого купленными бенефициями, с их женщинами, с милостью их государя и раскаявшегося сообщника. Это все объясняет, и показывает более ясную, чем солнце, причину, из-за которой весь этот народ впал в отчаянье, прослышав о примирении Генриха с папой, и прибегнул к самым крайним средствам, чтобы повергнуть короля в грех и заставить его вновь порвать с понтификом и с Церковью.
100. Нужно ли другое доказательство тому, что не права империи были причиной этого злополучного и такого долгого противостояния? Вспомните, что случилось спустя полвека между Генрихом V и Пасхалием II. Этот бессмертный понтифик обнаружил способ выражения (linguaggio), святее и возвышеннее которого в устах любого другого папы из древности не было бы возможным сыскать: он показал своим поведением, что на Петровом престоле никогда не уничтожался апостольский дух, и что у вечного Евангелия Иисуса Христа нет ни вчера ни сегодня. Думаю, что я должен привести подлинные слова примирения с Генрихом V, предложенные этим великим папой, ибо они представляют собой светлый памятник, который свидетельствует, что в Церкви даже в самые бедственные века никогда не может угаснуть то сияние мысли, которое возвышает христианское священство над всеми преходящими высотами и богатствами мира сего, и соделывает его сильным посредством одного лишь слова Божьего. Этот отрывок из Пасхалия II может также показать, насколько великие понтифики познали ту правду, о которой мы непрестанно говорим, то есть о происхождении порабощения и продажности духовенства из вовлечения его в мирские дела. Одним словом, папа с беспримерным великодушием предлагает, чтобы духовенство отказалось от феодов и от всего мирского величия, и чтобы взамен этой жертвы была ему возвращена вся его свобода, — великое предложение, исходя из того плачевного состояния, в которое была погружена Церковь, которое по достоинству еще не оценено писателями церковной истории. Ему еще предстоит воздать должное, и размышления потомков оценят его по достоинству, осветив его как одно из самых блестящих событий в истории Церкви. Однако такая возвышенность и красота предложения папы Пасхалия, достойная апостолов, соделывала его в глазах современников странным и абсурдным: духовенство Германии, услышав его, ожесточилось, восстало против папы, и восстановила против него самого императора, хотя тот, со своей стороны, принял его и подкрепил клятвой. Иного и не следовало ожидать. Вот опять пример того, как прельщение духовенства земными богатствами, по крайней мере, третий раз помешало восстановления мира между священством и империей, а империя вышла из повиновения Церкви, чтобы повиноваться и служить овеявшему ее дымом тщетной лести растленному духовенству, которое, не имея никогда достаточного достоинства и свободы, тем не менее, всегда оказывается способным завладеть ею. Следовательно, империя лишь чистый повод, добавочное условие в великой битве: растленное духовенство искусно достигает привлечения империи на свою сторону, и борется ради себя самого, прикрываясь именем прав империи, и ее руками. Но послушаем Пасхалия.
Он пишет императору следующим образом: «определено установлениями божественного Закона, и запрещено священными правилами, чтобы священники занимались мирскими заботами, или пребывали бы при дворе, если только не заступаются за осужденных и за тех, кому причинена несправедливость. Но в пределах Вашего царства епископы и аббаты настолько заняты мирскими заботами, что не могут избегнуть постоянного посещения двора и совершать военную службу. Служители алтаря стали государственными служащими, получив от монарха города, герцогства, графства, монетные дворы, замки и другие богатства, потребные для служения царству. Отсюда утвердился в Церкви обычай, чтобы избранные епископы не получали рукоположения, прежде чем от руки монарха не были бы облачены инвеститурой. Иногда инвеститурой облекаются и другие, хотя еще живы епископы. Этим злом, и еще другими бедствиями без числа, часто случавшимися по причине инвеститур, были охвачены наши приснопамятные предшественники Григорий VII и Урбан II, которые, созывая частые соборы епископов, осудили эти созданные рукою мирян инвеституры. И если бы имелись духовные лица, которые такими средствами содержали бы Церковь, они должны были бы оставить свои места, а тех, кто облек их инвеститурой, должно было бы отлучить в силу апостольского правила, которое гласит: «если епископ, употребляя мирскую власть, примет во владение Церковь, должен быть извержен, так же и те, кто находится с ним в общении». По этой причине мы повелеваем, чтобы вернулись в тебе, о король Генрих, дражайший наш сын, и государству те монаршие права, которые явно принадлежали государству во времена Карла, Людовика, Оттона и других государей, твоих предшественников. Мы запрещаем под страхом анафемы, чтобы впредь никто из сущих и будущих епископов и аббатов получали королевские права, то есть города, герцогства, маркизаты, графства, монетные дворы, права на налоги, адвокатуры, права на центурии и королевские суды со всем отсюда исходящим, вооруженные отряды и замки. — Постановляем также, чтобы Церкви оставались свободными с их имуществом и наследными владениями, которые никогда не принадлежали королю, как и ты обещал в день твоей коронации всемогущему Господу перед лицом всей Церкви».

101. Утверждение, которое я поддерживаю, а именно — «так называемая борьба между духовенством и империей не была ничем иным как борьбой между развращенным духовенством, отвергающим реформы, и Церковью, которая хотела его реформировать» — все более освещается и проясняется с каждым шагом вперед по истории этого противостояния: достаточно наугад открыть любого из хронистов того времени, независимо от его партийной принадлежности и убеждений, на какой бы странице не остановился бы наш взгляд, я уверен, что он тотчас встретится с очевидными доказательствами утверждаемой мною истины. Это заставляет удивляться нерадивости нынешних историков, которая мешает им заметить настолько явную истину, записанную слезами и кровью в каждом памятнике того времени. Бесполезны другие доказательства, когда доказательством является сама история. Но эта нерадивость философствующих писателей побуждает меня добавить еще один факт, который, несмотря на свою неоспоримую истинность, так был погашен и вычеркнут из памяти, что многим он будет казаться новостью. А то, что имеет вкус новизны, заслуживает тщательного подкрепления доказательствами, по причине должного уважения к общественному мнению. Факт, который я желаю привести, не имеет отношения к разногласию с германскими императорами, ибо необходимо пояснить, что истина, поддерживаемая мною, является общей для всех конфликтов, которые в те времена папы имели со светскими государями. Я имею в виду все то, что произошло между Пасхалием II и королем Англии Генрихом I.
Генрих, как и всякий государь того времени, распоряжался епископствами по своему произволу. Папа предупредил его, что епископства суть священны, что нельзя их превращать в товар, и что Церковь должна распределять места, предназначенные апостольским преемникам и Христовым призванным посредством канонических выборов. Король противился. Этому последовало множество писем в обе стороны и посольств: Пасхалий был непоколебим, как скала, и св. Ансельм, бывший тогда примасом Англии, стоял вместе с ним. Этот святой архиепископ уже претерпел много гонений и даже изгнание от Вильгельма, предшественника Генриха. Последний, вызвав его из ссылки по политическим соображениям, принял его с почестями, но не сумел ни подкупить его, ни получить от него омаж, который давали епископы, поставленные королем. Как только закончилось разногласие с Ансельмом, к папе было отослано новое посольство: три епископа от имени короля, и два монаха от имени примаса. Они возвратились, не получив ничего. В присутствии собранных королем епископов и дворянства были прочитаны папские послания к Ансельму, полные достоинства и непреклонности. Дело казалось законченным, король, наконец, сдался. Но что же? Именно в этот момент заключения мира, когда Церкви возвращались ее нарушенные священные права, три посланных в папе епископа вновь подняли смуту: они бесстыдной и неимоверной ложью склонили короля на сторону преступной партии и сохранили порабощение Церкви. Впоследствии разоблаченный и наказанный обман был следующим: они решительно принялись утверждать, что папа тайно говорил с ними, позволив королю делать все, что он запрещал в своих посланиях, ибо не хотел записывать этого, чтобы другие князья не воспользовались случаем вершить то же самое. Напрасно протестовали и отрицали все два монаха, сопровождавшие их в посольстве: их оскорбили и подавили. Так погибла всякая надежда на согласие, и причиной этому было не упрямство короля, а нечестивость льстивых епископов, подверженных симонии и безвозвратно погибших.
Все это свидетельствует об очевидной несправедливости нынешних историков, которые оставляют без внимания сущность вопроса, и запутываются в несущественной подробности события, когда, занимаясь самой борьбой, забывают о причине борьбы. Участниками и руководителями борьбы были папы и государи, но причиной борьбы было дело духовенства, ибо первые хотели возвратить его древней добродетели и достоинству, а вторые — сохранить их пороки, ибо короли, как обычно, за ничтожную плату содержали духовное сословие, которое под их защитой, как и всегда, также и в те времена искало безнаказанности.
102. И что же? Неужели надо было, чтобы глава Церкви оробел перед грубой силой развратного духовенства? Неужели надо было, чтобы дух преемников Петра поколебался при виде трудности положения? Или, может, должны были они отступиться от оздоровления Церкви, уже достигшую крайней опасности от зол, рожденных непобедимым упрямством церковников, которые отказывались внимать предупреждениями и спасительным законам? Разве подобная душевная трусость могла быть достойной великих понтификов? Или разве не должны были они с еще большим величием и жертвенностью души и духа приняться за дело, о неминуемой победе которого говорила им вера в слово Христово?
С другой стороны, когда же происходили на земле великие реформы без великих смут? Когда это преодолевались повсеместно распространенные застарелые злоупотребления без препятствий и противоречий? Разве когда либо народ обретал вновь потерянное достоинство без жертв? Разве достигала благополучия нация, не проходя через великие несчастия и жестокие испытания? А Католическая Церковь, эта общность народов, подавленная, порабощенная, разве может притязать на то, что сумеет воспрянуть из глубины унижения и вновь стать свободной без великого потрясения, без больших социальных волнений? Стало быть, не знают, что говорят, те жалкие головки, что с такой самоуверенностью смеют критиковать великих, которых Провидение поставило водителями христианских народов и поручило им обновление человечества.
103. Я спрашиваю протестантских писателей — историков наиболее враждебных к великим понтификам; спрашиваю Юма и Робертсона. Они не могут избегнуть подтверждения того, что «возрождение человеческого общества, дошедшего до крайнего упадка, а также Церкви совпадает с эпохой папы Григория VII». Хватило взгляда, не зараженного цветом страсти, чтобы заметить, что это совпадение не случайно, и что оно объясняется при помощи тех великих и гуманных поступков понтифика, против которых эти писатели так много выступают. Эти поступки, рассмотренные во всей их полноте, несомненно, изобилуют полезными следствиями для Церкви не менее чем для гражданского общества, цели (causa) которых соединены, или, скорее, составляют неделимое единство. Но наше рассуждение касается только свободы Церкви в епископских выборах, поэтому ограничимся одним этим.
104. Вопль о свободе, возглашенный Григорием, пробудил Божью Церковь ото сна, в который она погрязла. Это был новый вопль, сладостный и полезный: церковная вера, справедливость, достоинство, подобно погасшим искрам вновь возгорелись под тем дуновением. Поместные Церкви, все святой жизни прелаты, которые еще оставались в Церкви, явились на зов, объединились под знаком общего дела, в письмах и правилах повторили древние заявления и протесты против светской узурпации, которые так редко или вовсе никогда не появлялись в предыдущем столетии.
Очевидно, что этим делом руководил Бог. Какой же человеческий совет был способен помочь Церкви в этой крайней нужде? Как можно найти в истории единственного в своем роде человека, а найдя его, возвести на апостольский престол, чтобы он смог бы провести полное обновление старого и обветшалого мира, сумев противостоять всем властям и внутренним врагам, чтобы в немногие годы при помощи одиннадцати церковных соборов поборол бы самые сильные и застарелые беспорядки, очистив от них Церковь, и чтобы оставил, наконец, в наследство своим последователям принципы, соделанные им очевидными и точными, которые одни способны завоеванное управление над Церковью? Как, если не от божественного совета, могла появиться эта длинная череда понтификов, которые наследовали Григорию VII, а именно: Виктор III, Урбан II, Пасхалий II, Геласий II, и Каллист II, — совместно обладающие духом силы и справедливости того великого папы, к которому они все относились как к учителю и отцу, ибо они продолжили великий путь освобождения церковных выборов и очищения нравов, так что ни один из них не противоречил самому себе, не оставлял никогда верный путь, начертанный перед ним? Меньшего и не требовалось: было только непрерывное продолжение усилий, почти неуклонное упорство в принципах, превышающее по продолжительности человеческую жизнь, неустанная смелая проповедь истины, исходящая из апостольской груди многих следовавших друг за другом пап, которые казались одним и тем же понтификом, бессмертно живущим во всех подобно тому, как один был сам понтификат, способный разрушить предрассудки, одолеть страсти, суметь внедрить в души правителей силу разума, заставить их смириться перед Христом, как произошло, когда они торжественно отреклись от своих узурпаций в 1122 году в Вормсе, а годом позже — на Вселенском соборе в Латеране, 42 года спустя после того, как Григорий VII впервые подверг анафеме злоупотребление инвеститурой! И кто же иной, как не Божественное Провидение, наконец, привел в совершенство и увенчал успехом великое дело, когда по непредвиденному стечению обстоятельств Оттон IV в 1209 году, Фридрих II в 1213 и в 1220 годах, и Рудольф I в 1275 отказались от прав на регалии, которые еще сильно ограничивали свободу Церкви?
105. Можно сказать, что Церковь и Святой Престол, руководивший ею, полностью восторжествовали после присяги, данной Рудольфом в Лозанне, и все предвещало, что свобода выборов с того дня утверждалась навечно, и что надо было ожидать всемирный расцвет стада Христова.
Но случилось так, что враг рода человеческого нашел новое и более тонкое средство, чтобы возмутить спокойствие и благосостояние в Церкви. И этим средством были безмерные ризервы. Преимущество над мирской властью, которое Святой Престол так справедливо и честно завоевал, ко многому его обязали. Необходимость почти вынудила его на это завоевание, а другие тяжкие причины приняли участие в резком изменении дисциплины. Это вовсе не означает, что Святой Престол не был в праве брать на себя решение выборов при особенной необходимости: напротив, повторим, что Святой Престол всегда имеет право спасать Церковь. Но именно существование частных и всеобщих ризерв восстановило против него все имеющиеся на этот счет интересы. Разногласия начались почти одновременно с введением ризерв, и уже в XIII столетии Григорий IX, чтобы заставить замолчать англичан, должен был обещать им, что прекратит предоставление бенефиций на светские должности. Через некоторое время у Лионского собора была затребована законная фиксация этого, и поскольку она не была получена, повсеместно уменьшилось уважение и даже проявились враждебные действия по отношению к Святому Престолу, этой матери всех Церквей. В Англии Эдуард III упразднил папское право на предоставление церковных должностей (provisione). Во Франции галликанское духовенство самостоятельно выносило декреты, навязывая их папе, а Карл VI в 1406 году принял эти декреты в качестве государственного закона. Если собор в Констанце, принужденный со всех сторон завладеть папскими ризервами, все же сдержался по причине некоторого остатка почтения к верховному иерарху, скоро ему последовал Базельский собор, более нетерпеливый и дерзкий, тут же прибрал их в себе, и базельские декреты против ризерв, очередных милостей и прав на доходы с первого года, подобно манне небесной были собраны провоцировавшей их Францией, и в 1438 году нашли выражение в пресловутой Прагматической санкции. Германия вскоре последовала этому примеру после 1439 года, а немногим позднее, все более отвращаясь от великих понтификов, происходят разногласия с конкордатами Евгения IV и Николая V в 1446 и 1448 годах. Злоупотребление в этом случае последовало со стороны Церкви: мы должны признать это и по отношению к папам, которые наивно допустили его. И таким образом, дело ризерв закончилось таким унижением Апостольского Престола, которое стоило его возвышения во время триумфального увенчания дела инвеститур.
106. Но самое тяжелое осложнение дело ризерв оставило в Церкви после того, как было каким-то образом закончено. Война инвеститур, правда, была более бурной, но раны, полученные в ней, были менее жестокого свойства и легче заживали. Рим блистал в этой своей борьбе всем блеском справедливости, великодушия и бескорыстности, а вся грубая сила, развращенность и ложь были собраны против него. Не так было в деле ризерв. Все народы, Церкви, государи, в этом последнем событии не видели в Риме ничего кроме низменных интересов. Это не настолько раздражало души, насколько вызывало у них отвращение, а гнев гораздо менее опасен, чем презрение; и гораздо легче потерять земные богатства вследствие насилия и гонений, чем уронить свое нравственное достоинство. К сожалению, Божественное Провидение, желавшее очистить от вожделений главенствующий Престол, который оно никогда не оставляет, должно была подвергнуть его горчайшему и строжайшему испытанию. Оно допустило, чтобы это вожделение было побеждено путем насилия, ненависти и презрения: и, к сожалению, оно отступает лишь под натиском подавляющей его силы. Но поражение Рима оставило в душах настолько враждебные ему устремления, что Церковь Христова оказалась чрезмерно обессиленной. Это обстоятельство сильно способствовало ересям XVI столетия. Ереси нашли плодородную почву среди правителей, у которых ослабло и уменьшилось почтение к Святому Престолу, ибо они соблазнились им, и уже не были склонны поддерживать его. Более того, им было приятно видеть среди духовенства кишение настроенных против пап дерзновенных бунтарей, которые провозглашали свободу от древнего и наскучившего ига. Однако эта провозглашенная свобода была лишь произволом, и означала больше того, чем правители были способны понять в то время. Она была независимостью естественного разума от всякого положительного откровения, была тем роковым рационализмом, который подобно зародышу смерти, развился за последующие годы в огромное древо неверия, которое покрыло своей тенью мир, изменило общественные устои, опрокинуло троны и заставило человечество задуматься над своей будущей судьбой. Французская и Европейская революции восходят к этим древним началам.
107. Другое более чем вредоносное последствие дела о ризервах, как мы уже говорили, было падение права на поставление епископов в руки светских правителей, чем была уничтожена свобода выборов. Это стоило многих великодушных усилий, долгих опасностей, крайних мучений Григорию VII, и его последователям на протяжении столетий. Скажем ли мы, что в Болонском конкордате 1516 года для сохранения некоторых экономических преимуществ Рим поступился некоторой частью этой свободы? Нет, никогда не скажем такого. Не вылетит из наших уст даже одно слово упрека в адрес того, что совершил Лев X с такой зрелостью рассудка, и что прочел он вслух перед отцами всеобщего собора. Но кто же запретит нам осудить печальнейшие обстоятельства времени, которые в качестве наименьшего зла сделали необходимым это тяжкое соглашение? Кто удержит нас от того, чтобы лить слезы по поводу горькой судьбы, выпавшей на долю мудрости этого папы и этого собора, которым пришлось вновь оставить большую часть ценной свободы выборов, для завоевания которой потрачены были целые века волнений и жестоких разногласий внутри Церкви и во всем мире?
108. Если фактическая власть Римских понтификов, как мы уже говорили, достигла вершины своего величия, после завершения войны инвеститур; с того же времени, напротив, стала уменьшаться власть светских правителей. Аристократия, именно по причине этих разногласий, настроилась против пап и повсеместно избавлялась от всяких обязанностей, формируя в Европе множество новых малых княжеств. Но со времени установления мира папская власть, спускаясь, так сказать, со своего апогея, стала падать, и упала по причине того же самого средства, благодаря которому она, согласно человеческому разумению должна была будто бы непрерывно возрастать, то есть по причине ризерв и других действий, которые она сама предпринимала, и которые наполняли ее золотом; светская же власть, напротив, с выгодой для себя воспользовалась этим временем отдыха, чтобы залечить свои раны, не упуская ничего, что бы могло увеличить ее влияние и авторитет. Наконец, в XV столетий, беспощадный государь Людовик XI, не знавший препятствия честности, преподал из Франции всем европейским правителям, как нужно сильными и жестокими ударами принизить дворянство и сделать королевскую власть абсолютной. Эта политика была, в основном, воспринята всеми королевскими дворами, хотя и без такого откровенного дерзновения явной тирании, и упорно продолжалась, пока Франциск I и Карл V не закончили возводить фундамент великому начинанию, которое давало новую форму и природу королевской власти в Европе. С этими последними правителями имели общение римские понтифики XVI века, и в результате этих переговоров папы вынуждены были уступить королям добрую порцию свободы выборов, а именно назначение на епископские кафедры, сохранив за Святым Престолом одно лишь право на утверждение кандидатов. Но что же представляет собой этот тип порядка, если не те же самые ризервы, разделенные между правителями и понтификами? Но этот порядок до сих пор в силе, и все более углубляет одну их самых болезненных язв распятой Невесты Христовой.
109. Но не все видят это: кажется, будто если мирской власти оставили одно только назначение, а утверждение остается за понтификом, это не слишком оскорбляет церковную свободу.
Но разве этот довод, выставляемый в защиту существующего порядка, в лучшие времена был бы оценен иначе, чем покров, который скрывает, но не излечивает рану, или, с позволения сказать, дипломатическое разочарование?
Я сильно в этом сомневаюсь. Посмотрим, каковым был в Церкви образ мыслей по поводу выборов перед этим последним состоянием дел, и постараемся сделать из этого вывод о суждении, какое бы имели древние прелаты о назначении епископов, оставленном в руках у светской власти.
В то время, когда светская власть все возрастала в своем непрерывном усилии захватить выборы, а вместе с ними и свободу Церкви, то есть в IX веке (а в последующем столетии узурпация достигла вершины); одним из шагов этого прогрессирующего завоевания было, как мы уже видели, требование, чтобы выборы не проводились без разрешения правителя. Если будем говорить дипломатично, это будто бы не уменьшало свободы самих выборов. Но как же думала тогдашняя Церковь? Она воспринимала это притязание правителей как нарушение ее свободы. Мы видели, как мощно воспротивились этому архиепископ Инкмар и другие прелаты
110. Следующим шагом светской власти, которая к тому времени усиливала свое влияние на епископские выборы, были королевские просьбы. Что может быть невиннее простой просьбы? разве она принуждает? Как могут избирающие не слышать ее? Пусть так. Как же ответила Церковь? Знаменитый св. Ивон Шартрский, тот самый епископ, который так любил гармонию между государством и Церковью, такой примирительный, почитал королевскую мольбу за уничтожение церковной свободы, и вместе с ним энергично протестовали против нее наиболее умные и святые прелаты того IX века. Ныне следует рассмотреть: разве это было со стороны государя простым изъявлением желания, или настоящим назначением некоторого лица, согласно собственному произволу? И если это простое верховное волеизъявление содержало в себе покушение против канонических выборов, то куда девались эти свободные выборы, когда государи назначают епископов? И понтифики не могут сделать ничего иного, кроме как отказать в утверждении кандидатуры? Разве в этом утверждении понтифики всегда могут отказать свободно? Нет, но лишь в том случае, если назначенный, как говорилось, ранее совершил тяжкое преступление, да и то не всегда, а лишь в том случае, если слух об этом преступлении доходил до главы Церкви. И это не решало всего, ибо преступление необходимо было достаточным образом доказать. Но и здесь не кончалось дело: надо было, чтобы понтифик, отказывая в утверждении кандидатуры, не должен был бояться монаршего гнева и еще большего зла для Церкви. Это зависело от темперамента государя, от его веры и благочестия, еще более от министров, которые им управляли, и от всего комплекса обстоятельств и дипломатических отношений, в которых находился Святой Престол. И насколько же должно быть нелегко для любого правителя внушить подобный страх душе понтифика? Особенно во времена неверия, холодности и враждебности по отношению к апостольскому Престолу? Где же остается в наши времена истинная а не формальная свобода епископских выборов? Что бы сказала о подобном состоянии Церкви древняя история?
111. Кажется, что я не соизмеряю свободы, которая еще оставалась в те времена посреди Церкви, с установлениями первых веков, а удовлетворяюсь следующим сравнением: с одной стороны мы знаем образ мыслей первых прелатов IX столетия, века глубокого сна, когда лишенное опоры духовенство почти что привыкло к порабощению со стороны правителей. И все же в то время еще знали, что такое свобода и в чем она заключается; с другой стороны, мы видим образ мыслей, господствующий в следующем столетии, когда Церковь сбросила ужасное иго со своих плеч, и когда святейшие и сильнейшие папы сделали свободу Церкви сияющей, подобно солнцу. Посмотрим, что сказали бы эти великие папы о нашем положении, в котором больше не проводится, среди подавляющей части католических народов, епископских выборов, ибо их проводят сами правители. Достаточно будет двух фактов.
Что смогли вырвать, в конце концов, у великодушного понтифика Пасхалия II страшные гонения со стороны Генриха V, застенок, поношения, муки, близкая смерть, убийства в Риме и его окрестностях, насилие, грабежи, горькая участь добрых, оставленных без защиты перед лицом неистовства варварских полчищ, влекомых яростью вероломного императора? Привилегию присваивать епископам доходные места, посох и перстень. Но с условием, что эти епископы в начале должны были быть канонически избраны, свободно, без симонии и без «насилия», не говоря уже о других условиях, которые ограничивали королевскую привилегию. Генриху казалось, что он
И все же привилегия ни мало не позволяла императору вмешиваться в выборы и в рукоположение, а только давала право подтверждать избрание и вводить избранного во владение епископским достоинством. И что же с того? Казалось, вся Церковь восстала против Пасхалия, обвиняя его в ослаблении церковной свободы, угрожая схизмой. И почему же? Только из-за того, что королю было предоставлено право проводить малозначительную церемонию вручения епископу посоха и перстня, то есть знаков его достоинства. Король же заявлял, что не намеревался дать епископу этой церемонией больше чем обладание земными богатствами: но этим Церковь не была удовлетворена, ибо посох и перстень, в действительности, были символами чего-то большего, а инвеститура сохраняла за собой необходимость королевского дозволения, чтобы избранник стал епископом. Именно этим были вызваны повсеместные соборы, движение прелатов, собрания кардиналов против отнятого у папы права, угрожающие выйти из повиновения этому святейшему понтифику. Чтобы усмирить кипение душ, понадобилось все героическое смирение папы. Тот признал, что преступил границы своего долга, созвал собор в Латеранской церкви, предстал на нем как с повинной и, осудив самого себя, сложил с себя папское достоинство и объявил о готовности сойти с папского престола ради удовлетворения Церкви. Так он покаялся по примеру святых отцов. Он сказал: «это послание, которое я отправил, не спросив совета и подписей моих собратьев, принужденный жестокой необходимостью не по причине моей жизни, здоровья и славы, а из-за одних только нужд Церкви, я сознаюсь в этом как в преступлении и желаю совершенно в нем покаяться с Божией помощью. В виде этого покаяния я предаю себя совету и суду собравшихся здесь моих собратьев, чтобы по вине моего поступка не произошло в будущем никакого вреда Церкви, или моей душе». Собор, исследовав происшествие, вынес следующий приговор: «эта привилегия не является привилегией и не должна так называться, ибо была получена вследствие насилия со стороны короля Генриха от господина нашего папы Пасхалия ради освобождения узников и Церкви. Мы все, собравшиеся на этом соборе вместе с самим господином нашим папой, осуждаем ее в силу канонической цензуры и церковным авторитетом, согласно с суду Духа Святого, объявляем ее недействительной, совершенно упраздняем и под страхом отлучения приговариваем, чтобы она не имела больше ни авторитета, ни силы». Этому приговору дано было следующее объяснение: «привилегия эта осуждена, ибо согласно с ней, законно избранный посредством духовенства и народа кандидат не должен быть рукоположен никем, прежде чем король не наделит его инвеститурой. Это против Духа Святого и законных установлений».
Таким образом, отцы собора и вся тогдашняя Церковь не считала приемлемым, чтобы епископ, пусть даже законно избранный духовенством и народом, имел бы нужду в согласии государя для того, чтобы быть рукоположенным. Как же они ответили бы на то, если Пасхалий действительно разрушил бы свободные канонические выборы, присвоив императору такую привилегию, согласно которой только им назначенный кандидат имел бы право на епископское рукоположение? Разве еще более плачевной, чем обстоятельства Пасхалия, не показалась бы им обстановка XVI века, когда понтифик был доведен до того, что считал меньшим злом для Церкви, если епископы назначались бы светским государем, чем если бы он претерпел бы последствия отказа от таких условия? Я воздерживаюсь от дальнейших рассуждений об этих событиях, но убежден, что они заслуживают глубоких раздумий.
112. О решении по поводу назначений со стороны короля, которое вынесла бы Церковь в XII веке, возможно заключить из другого события, которое произошло при Иннокентии II. Когда умер архиепископ Бурже, Людовик VII предоставил духовенству и народу той церкви широкую свободу в избрании своего прелата. Король поставил только одно условие, чтобы не был избран Пьер де ла Шартр, и поклялся, что не желал его видеть епископом. И все же выбор пал именно на него. Избранник явился в Рим, папа его рукоположил, не приняв во внимание условие, поставленное королем, и «рассудив, что не может быть истинной свободы выборов там, где правитель имеет право исключить кого-нибудь по своему желанию, не доказав перед церковным судом, что у кандидата отсутствуют условия, необходимые для того, чтобы быть избранным, в случае чего король, как и любой другой верующий, должен быть выслушан». В данном случае речь шла лишь о том, чтобы предоставить королю исключить одного кандидата, и даже это было почтено за тягчайшее нарушение церковной свободы, ибо свобода вещь хрупкая и ее очень легко поранить. И каким же нарушением показалось бы взгляду Иннокентия II не то чтобы позволить королю исключение одного лишь лица в одном лишь диоцезе и в одном лишь частном случае, а предоставить ему право назначать всех епископов королевство во все времена? Куда бы подевалась в его мнении свобода Церкви, если бы в те времена был бы составлен и реализован такой проект? И пусть не оскорбляют память тех великих понтификов, сохранявших такую благородную и истинную идею свободы, которой Иисус Христос украсил свою Церковь, говоря, что их образ мыслей был преувеличенным, как об этом всегда с готовностью заявляет человеческое невежество и алчность. Ибо я обращаюсь к любому из наиболее святых и нравственных людей, которыми процветала Церковь в те времена: я обращаюсь в св. Бернарду, твердость в вере которого не раз приводилась в пример самим Наполеоном. И честный аббат из Клерво не думал о церковной свободе каким-нибудь отличным от Иннокентия II образом, и даже когда просил у понтифика снизойти один только раз к требованиям Людовика VII и избрать на кафедру в Бурже какого-либо иного кандидата, он все же никак не расходился с папой в своих чувствах. И хотя этот святой человек был совершенно свободен писать в Рим то, что хотел, он все же решил заступиться за короля, и так писал кардиналам: «двух вещей не можем мы простить королю: незаконной присяги и несправедливого настаивания в исполнении этой присяги. Но он поступает так не по желанию, а из-за приличия, ибо он считает нечестивым (как тебе хорошо известно) не сдержать клятвы, которую дал франкам, хоть он и публично поклялся во зле (даже если все мудрые люди знают, что ни одна незаконная клятва не имеет силы). Но несмотря ни на что, мы должны признать, что не можем ему простить и этого: мы вовсе не намереваемся прощать его, мы лишь просим для него милости. Рассудите вы сами, можно ли как-нибудь простить гнев, возраст, царское достоинство. И если это будет возможно, если вы пожелаете, чтобы милосердие возвысилось над правосудием, так, чтобы было бы учтено совпадение королевского содержания и отроческой формы, то пусть будет прощено подобное проявление темперамента, и да не будет оно допущено впредь. Пусть ему простится все, говорю, если это возможно. Но пусть при этом будет соблюдена свобода Церкви и должное почтение архиепископу, рукоположенному апостольской рукой. Вот о чем просит смиренно сам король, о чем умоляет вас наша слишком уже отчаявшаяся Церковь». Следовательно, св. Бернард не находил, что можно простить правителя, который вмешивается в выборы епископа, исключая одного из кандидатов на избрание. Он признает в этом уязвление церковной свободы. Но во что же превращаются назначения со стороны короля с точки зрения неизменных принципов Церкви Христовой? Время, когда они были введены, следует назвать временем свободы или порабощения? Должны ли чада Церкви радоваться или плакать этому веку?
113. Но чтобы еще глубже узнать зловредную природу этой язвы, надо учесть, что вместе с учреждением королевского назначения были оставлены все наиболее почтенные установления, которые Церковь на протяжении стольких веков чрезвычайно ревностно соблюдала, избирая епископов. Следует учесть одно за другим эти великие установления, действенность которых прекратилась в 1516 году, но жажда которых жива до сих пор.
Нерушимым установлением Церкви было то, что «епископом должен был избираться наилучший из возможных». Это установление справедливо, очевидно и согласно с высоким смыслом епископства. Церковь не считает, что можно иметь некоторую меру учености, добродетели, благоразумия, которых было бы достаточно для подобного служения. Напротив, все достоинства человека, насколько многочисленными и великими они ни были, ей кажутся малыми для долга, о котором говорилось, что он «страшен и для плеч ангела». Поэтому в случае отсутствия личности, подходящей к подобному достоинству, нужно было, по крайней мере, избрать епископом наилучшего из тех, кого можно было найти. Ныне же конкордат, который определяет королевское назначение, был вынужден заменить древнее установление иным, согласно которому «поставляемый должен быть человеком степенным, магистром богословия или права и иметь, по крайней мере, двадцать семь лет отроду». Более не требуется лучший из людей, а только лишь достаточный. Правда, государь, который назначает, не освобожден от долга избирать лучшего, но какие гарантии у Церкви? Церковь не может никого отвергать, если только избранный не показывает себя «Человеком степенным, магистром богословия или права», или не имеет предписанного возраста. Какие гарантии имеются у отдельного диоцеза, которому предназначается избранник? В то время, когда диоцез сам избирал его, то сам и отвечал за свой выбор; когда диоцезу предлагался епископ со стороны областных епископов или великого понтифика, то выбор все-таки принадлежал Католической Церкви, которая знала, должна была знать, что именно подходило ей: в противном случае она причинила бы зло самой себе. Но поскольку кандидат навязывается Церкви, она должна согласиться на одну лишь достаточность его качеств. Но что значит степенный и магистр богословия? Что значить двадцатисемилетний? Даже если процесс, проводимый Святейшим престолом перед утверждением кандидата, был бы гарантией для диоцеза, то что именно гарантировалось бы им? Одно лишь то, что будущий епископ человек степенный и имеет диплом богословия. А достаточно ли это для диоцеза? Всякий ли степенный магистр богословия подойдет ему для епископства? Даже если я воздержусь от вопроса о достоинстве, то сколько двусмысленности останется в этих словах о степенности, учености и двадцатисемилетнем возрасте? Сколько различных типов степенных людей встречается в жизни? Сколько различий в учености среди тех, кто получил высокую степень доктора? Остановимся на словах, или будем рассматривать также и дела? Доверимся нашим университетам? Разве вся их ученость упала с неба? Может ее можно сравнить с Соломоновой ученостью? Может она совершенна и окончательна? И наконец, разве таким образом мы не дойдем до того, что будем иметь епископов, достоинство которых будет определяться отрицательно, то есть по неимению у них тяжкого и явного пятна? Инспекция Святого престола конечно же не может пойти дальше, а при желании и при возможности его борьба с земными владыками примет непрерывный характер: епископ, стало быть, будет избираться не потому, что в нем найдут наибольшее количество достоинств, но потому, что за ним не будет преступления, или, говоря вернее, не будет выдвинуто никакого обвинения против него. Но разве этого отрицательного достоинства будет достаточно для формирования доброго — не скажу епископа — христианина?
114. Другое нерушимое установление Церкви об избрании прелатов состоит в следующем: «должен избираться священник знакомый, любимый и желанный теми, кем он должен управлять»; то есть всем народом и духовенством, предназначенного ему диоцеза. Это значит, что даже редкостных личных добродетелей человека может не хватить на то, чтобы он стал епископом, согласно древним и святым установлениям Церкви, ибо будущие подданные могут не знать его вовсе, или он может не подходить им по характеру, или быть нежеланным с их стороны. Каждая поместная Церковь подобна единой личности, которая полагается на одного служителя алтаря и не доверяет другому. Ее желание иметь пастырем и отцом лицо более доверенное является разумным и добрым. Почему же оно не должно быть исполнено? Но если епископ назначается светским правителем, то общее голосование не проводится вовсе. В итоге пренебрегается установлением, полным благоразумия и милосердия, всегда исполняемым Церковью.
115. Третьим неизменным установлением Церкви было то, что «в епископы избирался священник, в течение долгого времени приписанный клиру диоцеза, которым он должен был управлять, а не новый, присланный из чужой страны». Тот, кто жил, и, так сказать, состарился в диоцезе, знает обстоятельство дел, людей, людей, нужды и подходящие к их удовлетворению средства, кто известен и уважаем за долгое служение, кто давнишний отец того народа и давнишний брат того клира, кого не только свет собственных добродетелей, но еще и долг признательности за труды и сама сладостная привычка к нему связывает со всеми душами и заставляет их почтительно склониться. Ныне же и это светлое установление попрано монаршим назначением. Это естественно, ибо король, который назначает, не может, не хочет и, наконец, не учитывает всего. Он посылает в диоцез людей, желанных ему самому не только из другого диоцеза, но из другой области, даже из другого климата и государства. Чужеземец, быть может даже иноязычный, или вовсе уроженец ненавидимой по причине национального соперничества страны, о котором известно лишь то, что ему благоволит правитель, что он человек ловкий и опытный царедворец, разве будет он пользоваться всеобщим доверием и дружбой? Разве будет он почтенным отцом, от которого родились многие, и которому многие обязаны своим восстановлением? Здесь не идет речь о том, может ли народ святых быть таковым и под началом подобного епископа: скорее нужно сказать, что если допустить, что народ состоит из одних святых, то епископ вовсе не надобен. Но если допустить, что христианский народ таков, каковым он и является на самом деле, и что надо его приучить к исполнению евангельских заповедей, то для этого нужны иные, а не такие пастыри. Если же нужно расскрестить народ, то надо продолжить в том же духе, и посмотрим, насколько долго смогут государи управлять расскрещенным миром.
116. Скажут: добрый правитель способен своими силами соблюдать эти установления святой древности, отказаться от которых Церковь не может ни в какое время. Но в таком случае почему же Церковь не заключила договор, чтобы государи рождались бы всегда добрыми?
Но даже если правитель добр, разве может мирянин, погрязший в стольких заботах и удовольствиях, которые привнесены в его жизнь земным правлением и придворными обычаями, быть глубоким богословом? Разве может он притязать на знание самых важных и глубоких установлений церковной дисциплины? на понимание их высочайшего значения? на то, чтобы иметь апостольскую ревность в их предпочтении всякой иной выгоде? на сохранение их в неприкосновенности от всякого рода соблазна, лести, извращения, мрачных неустанных и буйных страстей тех, кто окружает его и от чьего совета он зависит? Кто же потребует столько от бедного смертного?
Даже этих новых способностей будет недостаточно. Кроме знания нерушимых установлений церковной дисциплины и желания соблюдать их, правитель должен еще и суметь. Но чтобы суметь, он должен знать особенности всех поместных Церквей так же, как и каждая поместная Церковь знает себя саму. Он сам должен преобразиться в каждую из поместных Церквей, преобразившись во вселенскую Церковь. Кто же не понимает невозможность этого? Но наконец, чтобы не идти слишком далеко, для прояснения дела достаточно будет точного принципа, который подтвержден всеобщим опытом, и который происходит из природы человека и вещей, а именно: «каждая моральная сущность (corpo) или личность, вообще говоря, лишь одна в праве судить о том, что ей более выгодно», ибо она с наибольшей уверенностью осведомлена о собственном интересе. Какое бы исключение не хотели приписать мы этому закону, который управляет всеми корпорациями, всеми обществами, он останется справедливым в своей общности, и как никогда справедливым по отношению к Церкви, интерес которой обладает духовной и нравственной природой, а следовательно, он прост и прям, согласен с самим собой и полон света. Из этого следует, что если Церкви получают своих пастырей из чужих рук, то эти пастыри не могут быть даны ей с той долей непогрешимости, с которой сами Церкви могли бы их себе обеспечить и обеспечивали на протяжении веков. Этого достаточно, чтобы признать нарушение их права: ведь нельзя же отказать народу Божиему в праве иметь лучшего из возможных пастырей!
Церковь, избирая себе пастыря, имеет один лишь интерес: выгоду для человеческих душ. Государь же учитывает много различных интересов. Разве правдоподобно предположение, что государь среди множества интересов, как своих собственных, так и принадлежащих его окружению, будет полагать избрание епископов за наивысший интерес Церкви? Разве возможно, чтобы в его душе постоянно присутствовала мысль о благе Церкви и была бы такой сильной, что побеждала бы в борьбе все другие мысли? Какой же герой, какой же апостол восседал бы в таком случае на троне?
Государь должен удовлетворяться одной лишь лояльностью епископа, который не может быть вероломным, будучи человеком святой жизни, у которого сердце исполнено духом Евангелия и Церкви. Но государь не должен требовать от епископа ничего сверх этого, не должен требовать, чтобы епископ, — позволю себе сказать, — стал секретным агентом, жалким полицейским служащим. Это лишило бы епископское служение истинной природы, нарушило бы главнейшее установление епископата: «никакой воин божий да не вмешивается в дела мира сего». Установление это настолько хрупкое, что нарушить его возможно даже мысленно. Одним словом, есть разница между лояльностью евангельской, которая рождается из сознания и имеет в основе истину справедливости, и лояльностью политической, которая происходит из связей человеческих интересов, не имеет ничего общего со справедливостью, а основано на пользе. Епископ есть человек справедливости, и должен быть им свободно, христианский же правитель не должен обременять священный характер этого служения никакой политической или экономической спекуляцией. Но на чем же основано понятие о благоверности, имеющееся у правителя, если не на политике? И во всех делах, не касающихся религии, может ли он иметь какое-либо иное понятие о нем? Каким же образом тогда правитель, которого все обстоятельства, привычки, воспитание и примеры вынуждают всегда действовать политически, может обеспечить такое важное дело, как избрание епископов, в котором никто не полагает политических задач, а все должно быть устремлено к одним лишь духовным и чистым целям? Можем ли мы иметь столько доверия, чтобы душевно успокоиться, не сомневаясь в том, что правитель всегда будет предпочитать духовные интересы политическим? Но что же я имею в виду, говоря о политике? Разве не то вечное устремление к преимуществу, способность питаться всякой пищей, готовность перерабатывать в своих перегонных кубах все что только ни попадется в руки? В таком случае кем же будет епископ, избранный по политическим соображениям? Пусть всякий задумается над этим. Разве Церковь имеет нужду в сынах от политики?
117. Было время, когда Церковь подвиглась жестокой войной против симонии, о которой было мнение, что не может быть порока более вредного и ужасного. Но тайная симония из-за своей тайности разве менее является симонией? Разве симония, обусловленная политическими соображениями, менее грязна и плачевна? Гангрена, которая не вызывает боли, разве менее смертельна, чем мучительная и болезненная рана? Разве земные цели, примешивающиеся к назначению епископов, и ловкие средства для получения кафедр от правителя есть что-либо отличное от симонии? Симония изысканная, приличная и даже скромная не бросается в глаза своей непристойностью, не вызывает острых болей. Дурной знак, — говорю я! Гангрена развилась, нужен нож.
Правда ли, что процессы по симонии в наше время больше не проводятся? Кто посмеет заново их возбудить? Но разве это верный знак того, действительно исчез этот опасный порок? Скорее, он нашел себе неприступную крепость, где не может быть осажден.
Почему же правитель так заботится о том, чтобы сохранить за собой право назначать епископов? Разве печется он о благе Церкви? Если бы дела обстояли именно так, то он, несомненно, оставлял бы это право за Церковью, ибо невозможно, чтобы он притязал бы на способность избирать лучше. Разве государево рвение вызвано стремлением иметь в епископах верных себе подданных, как то требуется евангельскими установлениями и духом Церкви? Если бы это было правдой, и тогда он, несомненно оставлял бы это право за Церковью, ибо чем более епископ подходит под этот характер, тем более он свят, более соответствует апостольскому образцу, более верен чистой и христианской верностью. Необходимо отметить: говорю о верности даже ценой собственной жизни, но не говорю, что епископ должен быть придворным льстецом, негодяем, раболепным холуем всех желаний и известных или просто предполагаемых мыслей короля, министров, правительства, которых ему часто приходится вести и направлять согласно заповедям Евангелия, толкователем которого он является. Если же не по этим причинам придает государь столько значения обладанию правом назначать епископов, то становится явным, что он ищет в этом положительную себе опору, — не нравственную, а политическую, не божественную, а человеческую, — одним словом, любую, а не только справедливую поддержку. Разве в этом не проявляется симония? Разве не симонии принадлежит корень и основа светских назначений? Разве Церковь не поражена этим в своей природе? Разве епископское служение не подавлено и не опорочено? Говоря по правде, если бы, назначая епископов, светский владыка с чистым намерением искал бы только духовного блага для Церкви, то он не доверялся бы ни себе, ни своим советникам, но должен бы взять в свои советчицы саму Церковь, внимательно прислушиваясь ее голосу.
118. Но я скажу еще больше: оставить Церковь свободной в выборе своих пастырей значит удовлетворить истинному земному интересу правителей. На первый взгляд это покажется парадоксом, как и рассуждали до сих пор вульгарные политики. Но если мы возвысимся до более глубокого рассмотрения, до более широкого расчета разных интересов, то найдем истинным следующий прекрасный принцип: «то, что справедливо и согласно с духом христианской религии, также и более полезно и христианскому государю». Приложим этот принцип к рассматриваемому нами вопросу.
Епископ, который не избран правителем, будет посредником между правителем и народом. Правитель совершенно может положиться на него, ибо во все времена католическая Церковь внушала подданным мысль, что «им не позволено освобождаться от их правителя по любой причине». Пастырь Церкви, чем более он будет облачен церковным духом, чем более он будет избран самой Церковью, более будет постоянен во внушении народам подчинения, покорности и терпения даже и в самых больших невзгодах. Народ будет зависеть от его слова, которое будет приучать его кротости, подавая пример беспристрастного человека, священника Христова, не имеющего иного закона кроме Евангелия. Но если епископы назначены правителем, если народ видит в них лишь государевых чиновников, если он считает их заинтересованной стороной, имеющей один и тот же интерес с государем, то как же он воспримет их слово? Оно потеряет всю нравственную силу, и сама сила религии, будучи такой великой, все же не сможет послужить правителю, ибо когда посредник становится заинтересованным, тем самым он уже перестает быть посредником. Государь хоть и будет иметь политическую поддержку в лице духовенства, поскольку оно становится частью благородного сословия, поскольку оно уже причисляется к классу крупных собственников, и благодаря своим богатствам располагает множеством гражданских и светских связей и обязательств. Но силы Церкви, непобедимой силы, присущей Евангелию, силы, которую справедливость вселяет в сердца людей, силы самого Бога, подчинившей себе мир, этой силы более не существует в странах, где епископы назначаются правителями, и где правитель из-за стремления большим обладать больше потерял. Из всего этого происходит великий вред для религии, которая становится ненавистной народу и причастной ко всей ненависти к правителям, которую способны вызвать политические распри, так что она уже не только слишком далека от того, чтобы поддерживать трон, но ей едва хватает сил поддерживать самое себя. Именно это произошло на наших глазах во Франции. Духовенство не смогло остановить ярость мятежа, жертвой которого оно пало вместе с королем той страны именно по причине сформировавшегося несогласия духовенства с властью, ибо духовенство было поставлено самим королем. Великий и страшный урок! Было ученым, было благочестивым, было даже героическим то бесстрашное духовенство, которое с честью сложило головы под гильотиной, и все же оно ничего не смогло сделать для того народа, хоть этот последний и не был бесчувствен к голосу христианства и к щедрости добродетели. Нет, не хватило всех этих великих даров, галликанизм их потерял: он учил королевской религии, он поддался первородному греху, ибо был составлен монаршей волей. Достаточно оказалось этого, чтобы стать знаком всего ужаса и всей горечи, которыми он так обильно пропитался, ибо эта ненависть не была ненавистью к духовенству, а ненавистью к королю, которого она преследовала и в лице духовенства, а вместе с ним и в лице религии.

120. Это желание найти в епископате средство и поддержку per fas et nefas, вовсе не преподает народам почтение к справедливой власти, но соделывает их рабами любого господства. Это принцип, от коего так трудно освободиться светскому правительству, именно он и побуждает его избирать епископов, роковых для Церкви, которые пусть случайно (а ныне без этого уже нельзя обходиться) имеют такую церковную внешность, но на самом деле не являются свободными рабами Божиими, а лишь переодетыми в епископов слугами государей. Поэтому, из соображений верности, которой они должны обладать, целесообразно иметь людей, привязанных к земным благам, и тщательно избегать выдающихся личностей, возвышенных над всем земным, которые в полученных от государя богатствах и знаках отличия не видят ничего иного, как довлеющее над ними ничтожество, и бремя, которому они без радости, но с покорностью и ради любви к Богу подставляют свои плечи. Эти евангельские мужи, которых истина соделала свободными, наводят страх на земную политику, как рифы и препятствия ее тщетным начинаниям. Поэтому Церковь так редко видит их сияние (в противоположность первым временам) на епископских кафедрах, а миру не достает искренних проповедников Евангелия, не достает вечной справедливости учителей и священников, не достает принципов, преподанных истинно верными друзьями и советчиками.
Но эта причина, что епископ должен уметь в одно и то же время быть лояльным слугой своему государю и проповедовать истину, доказывает сказанное прежде, что для епископства не достаточны посредственные души. Слишком много внутренней силы и благоразумия требует это служение. Слишком много великодушия потребовал от епископа Тот, Кто сказал: «добрый пастырь положит душу за своих овец». Эти слова не совет, а жесткое обязательство. Поэтому человек, честный в повседневной жизни, на епископской кафедре превращается в волка, или в немого пса, как Писание называет пастырей, не умеющих умирать или лаять. И какой король внимателен к тому, чтобы поставлять епископами только тех, кто показывает себя достаточно целомудренным и твердым, кто может умереть, но только не умалчивать при случае о правде?
121. Кроме этих, и другие неудобства добавляются к назначению епископов со стороны короля. Короли и их правительства рассматривают епископов, как политических чиновников, поэтому избирают их согласно той политической системе, которая утвердилась в правлении. Естественно, в таком случае требуется, чтобы эти епископы воспринимали те же самые политические установления. В таком состоянии епископы более не могут оставаться удовлетворенными изучением вечных правил истины и справедливости, избегая участвовать в политических доктринах, не могут довольствоваться установлением и сохранением мира и любви среди людей посредством вечных и всеобщих установлений Евангелия. Следовательно, неизбежно, там, где поставление епископов находится в руках светской власти, что система, согласно которой это поставление происходит, является изменчивой, подобно тому, как изменяются принципы правительств и министерств. Так происходит, что епископами сегодня избираются люди какого-то одного цвета, а завтра — совсем другого, так что никогда не поставляются люди белые и чистые, не запятнанные никаким цветом. Получается, что эти назначения удовлетворяют все возможным интересам и даже личным страстям, кроме духовного блага народов и сохранению Церкви Иисуса Христа.
122. Я не вхожу в объяснение всего, что может быть опасным для Церкви и для самого государства в назначении епископов светской властью в том случае, если правитель родится слабоумным или станет преступным и врагом Церкви, или будет окружен преступными и враждебными Церкви министрами. Слишком хорошо известно, что происходило в таких случаях, как и хорошо известно, с какой легкостью вводили в заблуждение правителей алчные еретики и учителя лжи, мастера придворной лести и религиозного соблазна, всегда кишащие при дворе, ищущие там поддержки не только у нерадивых правителей, но и у наилучших из них. Надо сказать, что самые ревностные покровители Церкви, в конце концов, остаются наиболее жестоко совращены и введены в соблазн. Ересь всегда скрывалась под покровом благочестия, богословие же мирян не настолько глубоко, чтобы суметь распознать их вовремя. Ересь изъясняется сладкими речами, возбуждает амбиции, она снисходительна к расслабленности и страстности, ей ничто не стоит симулировать и лгать. Следовательно и добрые правители в подобных обстоятельствах назначают еретических епископов, которые симулируют католическое учение до тех пор, пока усилившись и совратив нацию, не оставляют видимость и не снимают с лица маску. Всем этим полна недавняя история Церкви. Но я буду говорить об опасности еще большей из-за своей скрытности, буду говорить о нынешнем зле.
123. Некая сила неустанно работает в наше время и с давних пор в каждом уголке земли, чтобы распространить самые ядовитые семена схизмы в Церкви Божией. К сожалению образовалась схизматическая система, но сама схизма еще совершенно не видна, ибо еще не разразилась в полную силу. Поэтому создатели этой системы, многие из которых являются благоверными, произносят самые что ни на есть соблазнительные слуху всех европейских правителей слова, заставляя их верить, что эта система есть необходимый бастион для поддержания их власти и авторитета. Они учат противоположной католицизму системе, и вероломно обвиняют последний, провозглашая его чисто человеческой выдумкой, злом, изобретенным гордыней главы Церкви. И как же смогут правители противостоять подобному соблазну? Разве в состоянии они иметь столько проникновения, столько бесстрастия, столько любви к истине, чтобы составить правильное сравнение между схизматической системой, о которой мы говорим, и истинно католическим учением? Конечно же не в состоянии. Для них нет иного пути найти истину, как заградить свой слух перед частными и лишенными миссии учителями, открыв его пастырям Церкви, но слушая последних с учетом иерархической степени каждого, веря, в конце концов, слову Христа, сказавшего, что Свою Церковь Он воздвиг на Петре. Слова эти станут неоспоримым обвинением против тех государей, которые предпочтут голос иного учителя голосу главы Церкви. К сожалению, каждый правитель имеет своих теологов, к сожалению, каждый из них, быть может, верит, что будет прощен перед лицом Господа, если будет следовать советам какого-нибудь епископа из своего королевства. И что же? В какой порочный круг входит он тем самым? Разве не он сам назначал этих епископов? Разве не он остановил свой выбор на этих частных теологов? И если все это так, каким же образом он может увериться в том, что слышит от них глас Божий? Как он может убедиться, что именно Церковь говорит с ним? Церковь, если он хочет слушать ее, должна быть свободной, а не рабыней; должна быть устроена по иерархическому порядку, и не может быть членом Церкви тот, кто противоречит целому. Иначе не будет существовать мнения, каким бы странным оно не было, которое невозможно будет оправдать голосом частных теологов или верных государю епископов. Не так обнаруживается истина. Правитель найдет в своих советниках лишь самого себя или их собственные интересы. Именно поэтому схизматическая система, о которой я говорю, преобладает и, к сожалению, уже преобладала повсеместно. И разве есть более могущественное средство для все большего поощрения этой системы, чем назначение епископов светской властью? Совершенно очевидно, что там, где есть правители, пропитанные этой схизматической системой, они назначают епископами людей, об убеждениях которых заранее осведомлены. Именно поэтому схизма скрыта, как огонь в раскаленных углях. Совершенно очевидно, что даже папа, имея право утверждать назначенных епископов, не может помешать этому потайному разрушению Церкви.
Если, например, схизматическая Церковь Франции, объявленная по случаю конкордата Наполеона с папой Пием VII, была меньшей частью французской Церкви, за это мы должны быть благодарны счастливому несоответствию того особенного духовенства, которое, следуя национальной гордости хоть и положила в Европе основу схизматической системе, но благодаря справедливому чувству благочестия на практике не осталось верным собственной тщетной теории. И если эта маленькая схизматическая Церковь не смогла завоевать всю Церковь Франции, или всю Католическую Церковь, как могло бы произойти при других обстоятельствах, то единственно благодаря промыслу Божественного Провидения, которое позволило, чтобы политика царствующего во Франции властелина, подчинившего все своему железному скипетру, была связана с истинной Церковью и с великим понтификом, из-за чего схизматическая партия осталась обессиленной, хотя и не побежденной.
124. Сколько бы не было злоупотреблений и беспорядков во время диоцезальных или областных выборов епископа, они всегда останутся частными, растление следующее за ними никогда не сможет объять весь народ, если только беспорядки не будут превращены в обычай, если только выборы не будут направляться самим адским злом, влияющим на развращение целых государств. Но раз назначение епископа отдано в руки правителя, то вообразим себе, какая огромная возможность делать зло сосредоточена в воле одного человека! Если же назначение отдано в руки кабинету министров, то вообразим себе, какая ужасная мощь скапливается вне Церкви, мощь, которая своим действием способна пережить личности правителей и длиться столько же, сколько длятся доктрины, усвоенные кабинетами!
К сожалению, схизма уже произошла! Тайно заложены ее первые камни по всей Европе: и они совершенно противоположны тем камням, на которых зиждется храм Господний!
Однако с точки зрения наиболее благоразумных века сего все идет хорошо. С точки зрения иных, еще более благоразумных, необходимо, чтобы католики не имели смелости поднимать голос : необходимо строго соблюдать совершенное молчание, чтобы не вызывать возбуждение и ненавистный шум, ибо все, что может оказаться причиной смуты является неблагоразумием и дерзостью. Этот вид благоразумия представляет собой самое ужасное оружие, которое угрожает Церкви. Оно угрожает Церкви слепо, и тот, кто обличает эту угрозу, раскрывают предательство, объявляется вольнодумцем и нарушителем общественного спокойствия. Между тем Церковь стонет, имея все основания повторить слова пророка: «в мирное время горесть моя сделалась горчайшей». Следовательно, если какой-нибудь голос, прервав мертвое молчание, поднимается, чтобы поведать о средствах спасения, которые еще остаются у Церкви, заметьте, откуда он слышится : как правило, он исходит от какого-нибудь простого верующего. Скорее всего это бедный священник, у которого достает смелости. Именно два бедных священника совсем недавно, пользуясь возможностью, которую дала Революция, отказавшаяся от католической религии ради религии государственной, дерзнули предстать с мольбой перед епископами, предоставляя их вниманию следующие рассуждения о назначении на кафедры :
“До тех пор, — говорили они, обращаясь к епископам Франции, — пока главные иерархи являются избранниками религии, ей нечего бояться. Ни гонения, ни голод не страшны ей, ибо ни гонения, ни голод не смогли уничтожить Церкви Востока, Германии и Англии. Они погибли по причине развращающего влияния власти на поставление епископов : либо епископы продавались в полное распоряжение власти, либо они не знали до какой меры свободные и верующие люди могут сопротивляться нечестивой воле правителей. Ныне настал ваш черед, о святые мощи наших епископов, выдержать слепую атаку власти. Она уже оглядела ваши поседевшие в прошлых невзгодах головы, посчитала ваши годы и сама развеселилась, ибо несомненно, что настало время человека. Постепенно, по мере того, как вы будете потухать, ваши места займут священники, пользующиеся ее доверием, присутствие которых уменьшит ваши ряды, не повредив единства. Остаток стыда позже будет стерт их действиями, тайная их гордыня заключит ужасные договоры. И последний из вас, умирая, сможет спуститься под главный алтарь своего кафедрального собора с уверенностью, что его личные похороны станут похоронами всей Церкви Франции».
125. И что же ? Разве Церковь останется покинутой ? Разве не останется надежды, что католицизм сможет вновь подняться, и что снова смогут стать свободными выборы епископов, без которых Церковь не может существовать ? Нет, не остается никакой надежды : вся сила на стороне схизмы, на стороне же Церкви одна немощь. Ни епископы, ни сам великий понтифик не могут помочь несчастью. Но это состояние Церкви не ново : и в другие времена Церковь не полагала надежды на людей, или, точнее, она никогда не полагает надежду на них, ибо Провидение, находящееся выше людей, сохраняет за собой всю славу, ибо должен быть прославлен невидимый Глава Церкви Иисус Христос. Он восторжествует, тогда как Его враги верят, что уже одержали победу, а Его друзья лишились всякой помощи кроме Него.
Именно в свободе выборов, без которой Церковь гибнет, всегда виделось вопреки всем человеческим предположениям сияние всемогущего промысла Того, Кто получил от Отца «всю власть над небом и землей».
126. Христианский народ, и христианская нация, член этого народа, имеет поистине божественное право, то есть право на факт, ведь все факты происходят по божественному праву, ибо Бог и только Бог есть единственный ведущий всех фактов. Горе тому, кто преступит эту конституцию! Горе народу, который нарушит ее законы! Несчастья умножатся у него в таком количестве, что не прекратятся смуты и раздоры до тех пор, пока не возвратится и не восстановит Конституцию, о которой мы говорили. Вот каковы простые, всеобщие и неизменные законы этой конституции.
Она стоит на двух стержнях: 1) верховность закона, 2) универсальный факт, итог всех событий. Это значит, что в начале имеется верховная законодательная власть, или власть, провозглашающая высшие законы, и власть, санкционирующая их. Эти две власти никогда не объединяются в одной личности, но всегда принадлежат разным людям. Сейчас объясню.
В среде христианского народа поставлен непрерывный голос, который вещает евангельские законы, представляющие собой совершенную справедливость. Этот долг возложен на Церковь. Она является законодательной властью. Но откуда она берет свою санкцию? — Санкцию не иной, а этой жизни? Церковь безоружна (имею в виду вещественное оружие) и сущая ее природа читается в словах, посредством которых Христос послал апостолов на служение: «вот, Я посылаю вас, как овец среди волков». Земная санкция чужда природе Церкви, она имеет другую власть, ибо Бог разделил закон от его санкции. Он доверил Церкви вынесение закона, и лишь за Собой сохранил право санкционировать эти законы также и в земной жизни, чтобы ни один человек не смог похваляться или господствовать над себе подобными: это право не принадлежит ни Церкви, из-за ее физической слабости, ни те менее светской власти, ибо грубая сила не может быть основой для человеческой славы. И все-таки Бог не санкционирует церковные законы посредством чудес и знамений, ибо Он организовал среди Своего народа санкцию закона, которую провозглашает Церковь, то есть Он составил народ верных таким образом, что он ощущает счастливую необходимость своими силами санкционировать божественный закон. Тем самым Бог доверил санкционирующую закон власть Своему народу, и все то, что я приведу в объяснение этого утверждения, никого не должно вводить в подозрение.
В христианском народе, то есть в любой нации, которая принадлежит к нему, фактически действуют три власти: власть верховная или правящая, власть оптиматов или благородных и, наконец, власть плебеев. Случается, что там, где одна из трех властей оказывается виновной, она находит оппозицию и свое наказание в двух других, которые объединяются вместе, для того, чтобы защитить справедливость от третьей власти, которая нарушает закон. Все сказанное мной составляет исторический факт, поэтому я воздерживаюсь от того, чтобы в изложении касаться какого-нибудь правового вопроса. Для того, чтобы каждая власть держалась в подобном подчинении, препятствующем ей безнаказанно грешить, совершенно необходимо, чтобы две из вышеуказанных властей всегда были сильнее третьей, ибо только в этом случае их временный союз в защиту справедливость может быть санкцией самой справедливости. Эта санкция будет тем более действенной, чем более будут две союзные власти сильнее третьей, оставшейся в одиночестве, справедливость же будет тем более защищена и обеспечена. Поскольку вина за несправедливость может пасть на каждую из трех властей, то наилучшим для справедливости распределением сил, несомненно, та, «при которой санкция справедливости против преступающей власти будет наибольшей из возможных». Из этого следует заключение, что наиболее благоприятным для справедливости распределением сил в христианском народе является то, которое устанавливает совершенное равновесие между тремя властями, так чтобы каждая из трех сил имела одинаковую мощь, каждая преступающая свои полномочия власть, находила в двух других дважды превосходящее ее возможности препятствие. Если случается, что одна власть оказывается сильнее двух других вместе взятых, тогда хотя бы потенциально дело имеем с тиранией. Если две власти объединяются в поддержку несправедливости и подавляют меньшинство, то в этом случае происходит заговор против государства. Но если все три власти восстают против справедливости, а это может произойти не ради подавления самих себя, а только против Церкви, тогда народ теряет кафоличность, а позднее откалывается и от христианства: следовательно, это называется ересью или нечестием. Таковы три основных заболевания христианского гражданского общества. Трудно сказать, ради чего существует народ отколовшийся от Церкви и отдаленный от истинного учения: этот народ более не принадлежит к народу Божьему, он причисляется к порядку неверных народов, или должен кончить тем, что будет причислен к ним. Неверные же народы становятся объектом собственных несчастий. Судьба отколовшегося от Церкви народа гораздо более тяжела чем судьба народа неверного, ибо он получает в себя закон вырождения, который не дает нам возможности предсказать его дальнейший путь, если только другие причины не мешали неустанному действию этого закона, ибо не существует в истории народа, который исчерпал бы все изменения, куда бросает его действие этого рокового закона, и который бы не вернулся на прежний путь, устрашившись открытой впереди пропасти, и приблизясь или вновь войдя в лоно Католической Церкви. Оставим поэтому этот случай смерти по причине отступничества, и вернемся к двум другим несчастьям христианских народов, то есть  к тирании и заговору против государства. Я утверждаю, что католический народ, подвергнутый этим несчастьям не перестанет возмущаться, пока не исторгнет из себя зародыш своей болезни и не восстановит закон своей божественной конституции, который состоит в том, чтобы две составляющие его власти всегда были сильнее третьей и были бы в состоянии санкционировать нарушенную со стороны третьей справедливость.
127. Эту присущую христианским государствам конституцию Божественное Провидение всегда использовало для произведения епископских выборов, когда одна из трех властей покусилось на их узурпацию. Было время, когда сословие благородных препятствовало выборам, используя все средства, чтобы стать их единственным арбитром. Тогда Божественное Провидение прибегло к согласию правителей с народом для того, чтобы вернуть Церкви ее право и вновь сделать выборы свободными. Другой раз злоупотребление происходило от народа, и это также было преодолено, ибо Церкви помогли правители и аристократия. Бессмертны благодеяния, оказанные Церкви благочестивыми монархами, — она будет помнить о них до скончания века! Наконец, сами монархи захватили и жестоко покорили свободные выборы. Это положило начало великой войне во времена Григория VII, когда Церковь была отвоевана аристократией и народом от монаршего произвола. Когда усмирены были правители, снова подняло голову сословие благородных и ловко овладело как выборами, так и епископскими кафедрами, направляя дела так, чтобы выборы зависели от кафедральных капитулов, которые превратились в сточную канаву аристократии, учитывая обязательные во всех случаях исключения. К тому времени, однако, верховная власть опять усилилась против все более ослабевающей аристократии, и вскоре подавила ее окончательно. Тогда правители получили возможность назначать епископов, то есть безоговорочно влиять на выборы. Но это влияние было узаконено под видом покровительства, оно приводилось в действие осторожно и с соблюдением внешнего приличия, украшалось всеми дипломатическими ухищрениями. И все же схизма становится все более неизлечимой. Кто спасет от нее Церковь? Кто спасет от нее мир? Кто спасет от нее троны, уже уставшие приготавливать себе самые жестокие пытки и самые странные препятствия? Какой из трех властей достанется на долю от Божественного Провидения привести в действие закон справедливости, и вернуть Церкви ту свободу существования, которой никогда не касалась безнаказанно смертная рука? Только один взгляд на землю и ответ готов. Ужасная санкция Божественного Провидения более не скрывается во тьме, ее уже не надо угадывать. Она уже началась и звучит в разных точках Европы и мира.  Англия и Ирландия, Соединенные Штаты и Бельгия уже владеют свободой избирать епископов. Ничто уже не удержит Провидение от того, чтобы вернуть Церкви эту свободу во всех народах земли: пусть монархи будут уверенны в этом. Народы, именно народы и есть тот бич, которым пользуется в этом случае Провидение. Восстания отвратительны: но кто же их ненавидит более Церкви? Кто их осуждает более чем она? Но все то, что не может Церковь, все, что не могут добрые, может и совершает власть Иисуса Христа, Который есть Господь царств и народов, покоряет Своей воле все творения и всегда извлекает добро из зла. Он применит и длань злых согласно Своим намерениям.
128. Да, посмею сказать, что всеевропейская смута неизбежна, ибо единственным средством, чтобы избежать ее. Было бы восстановление Церкви Божией в ее полной свободе и отношение к ней со всей справедливостью и смирением. Но это средство и единственное, которое отказываются видеть. Все средства пускаются в ход от военных действий до самых благоразумных переговоров, но все эти средства похожи на крайнюю помощь умирающему, которая оказывается ему с такой заботой и бдительностью, и которая достигает многого, если на несколько минут продлевает его предсмертные муки. Может не достает ума? Нет, не достает веры: не достает нужного количества любви к справедливости. Нет веры в то, что Церковь имеет миссию, которая любой ценой должна быть исполнена: человек убеждает себя, что может обойтись без нее. Таким образом, неверие лишает и разума, то есть лишает возможности понять святой и всеобщий крик христианских народов — крик о свободе. Эти народы утверждают, что восстали не ради истинной причины. Тем самым они лгут самим себе, ибо на самом деле истинная причина их возмущения глубоко осознана ими, а не достает одной лишь способности выразить ее. Пусть же будет известно всем, что христиане, будучи свободными по своей сущности, не могут служить человеку, не видя в нем Бога. Служить они могут лишь при одном условии: если будут получать от церковного учения евангельский закон смирения и кротости, преподать который уже не способна порабощенная и презренная всеми Церковь. О, если бы поняли эту истину!

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел католицизм