Ренан Э. Евангелия и второе поколение христианства

ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава 14. Гонения Домициана

Чудовищность "лысого Нерона" возрастала в ужасающей прогрессии. Он дошел до бешенства мрачного, обдуманного. До сих пор были интервалы между ужасами; теперь начался непрерывный припадок бешенства. Злость с примесью лихорадочного гнева, по-видимому, продукта римского климата, страх показаться смешным, благодаря своему военному ничтожеству и ложным триумфам, которыми он себя награждал, наполняли его непримиримой ненавистью ко всякому честному человеку. Словно вампир вонзился в труп умирающего человечества; была объявлена открытая война всякой добродетели. Писать биографию великого человека считалось преступлением. Казалось, хотели уничтожить человеческий ум и отнять у совести ее голос. Все знаменитое трепетало; мир наполнялся убийствами и ссылками. Надо отдать справедливость нашей несчастной породе, она прошла через это испытание не погнувшись. Философия проявляла себя, более чем когда-либо, в борьбе с мучениями: были героические жены, преданные мужья, постоянные зятья, верные рабы. Семьи Трасея и Barea Soranus были всегда в первых рядах добродетельной оппозиции. Гельвидий Приск (сын), Арулен Рустик, Юний Маврикий, Сенецион, Помпония Гратилла, Фанния, целое общество великих и твердых душ безнадежно сопротивлялось. Эпиктет ежедневно повторял им своим серьезным тоном: "Переноси и воздерживайся. Страдание, ты не убедишь меня, что ты несчастие. Anytus и Melitus могут меня убить, но не могут мне повредить.
Делает честь философии и христианству, что, как при Домициане, так и при Нероне, их преследовали вместе. Как выражается Тертуллиан, то, что осуждали эти чудовища, несомненно, было чем-нибудь прекрасным. Правительство достигает предела злобы, когда не дозволяет существовать добру даже в его наиболее уступчивой форме. С тех пор название философ стало включать в себя аскетические привычки, особый образ жизни и плащ. Этот род светских монахов своим отречением выражал протест против мирского тщеславия и в течение первого века был главным врагом цезаризма. Философия, скажем это к ее чести, не легко принимает участие в низости человеческой и в печальных последствиях, вносимых в политический мир этой низостью. Наследники либерального духа Греции, стоики римской эпохи мечтали о добродетельной демократии во времена, допускавшие только тиранию. Политики, по принципу державшиеся в рамках возможного, конечно, питали большую антипатию к подобным взглядам. Уже Тиберий чувствовал отвращение к философам. Нерон (в 66 г.) прогнал этих докучливых людей, присутствие которых служило для него постоянным укором. Веспасиан (в 74 г.) поступил так же, но по гораздо более серьезным мотивам. Его молодую династию постоянно подкапывал республиканский дух, которого придерживались стоики, и он, только в виду самозащиты принял меры против своих смертельных врагов.
Домициану для преследования мудрецов достаточно было кипевшей в нем злости. Он с ранних пор чувствовал ненависть к писателям; всякая мысль подразумевала приговор над его преступлениями, над его посредственностью. В последнее время он не мог этого вынести. Декрет сената изгнал философов из Рима и из Италии. Эпиктет, Дион, Златоуст и Артемидор уехали. Мужественная Сульпиция осмелилась поднять голос в защиту изгнанных и обратилась к Домициану с пророческими угрозами. Плиний Младший просто чудом избег казни, которой он должен был бы подвергнуться за свои достоинства и за свою добродетель. Пьеса Октавия, написанная в то время, выражала страшное негодование и отчаяние:

"Urbe est nostra mitior Aulis
Et Tamorum barbara tellus:
Hospitis illic caede litatur
Numen superum; civis gaudet
Roma cruore".

Неудивительно, что на евреях и христианах отразились эти ужасные неистовства. Одно обстоятельство делало войну неизбежной: Домициан, подражая безумию Калигулы, хотел, чтобы ему воздавали божеские почести. Дорога, ведущая в Капитолий, была запружена стадами скота, который гнали для принесения в жертву перед статуей Домициана; заголовок писем его канцелярии начинался словами: Dominus et Dew noster. Нужно прочесть чудовищное предисловие, помещенное одним из лучших умов того времени, Квинтилианом, в начале одного из его сочинений на другой день после того, как Домициан поручил ему воспитание усыновленных им детей, сыновей Флавия Клеменса: "...Теперь это показало бы непонимание божественной оценки, если бы я оказался ниже своей обязанности. Какое надо приложить старание к выработке нравов, которые должны получить одобрение наиболее святого из цензоров! Какое усердие я должен прилагать в занятиях, дабы не обмануть ожидания великого властителя своим красноречием, как и всем прочим! Никто не удивляется тому, что поэты, призвав муз в начале своей работы, повторяют свой призыв, приближаясь к труднейшим местам своих произведений... Пусть также простят мой призыв о помощи, обращенный ко всем богам и прежде всего в тому который более всех других божеств оказал милости нашему делу изучения. Пусть он вдохнет в меня гений которого требуют от меня обязанности, возложенные им на меня; пусть он присутствует при мне беспрерывно; пусть он сделает меня тем, чем предполагал".
Вот тон, взятый человеком "благочестивым", согласно понятиям того времени. Домициан, подобно всем лицемерным властителям, показывал себя строгим охранителем древних культов. Слово impietas, особенно начиная с его царствования, имело политический смысл, являясь синонимом оскорбления величества. Религиозное равнодушие и тирания дошли до того, что только император оказывался единственным из богов, величие которого внушало страх. Любовь к императору означало благочестие; подозрение в оппозиции или только равнодушие равнялось обвинению в нечестии. В то время не думали, что слово от этого потеряло свой религиозный смысл. Любовь к императору включала почтительное признание священной риторики, которую ни один здравый ум не мог принять бы всерьез. Считался революционером тот, кто не преклонялся перед этими нелепостями, которые превратились в государственную рутину, а революционер - нечестивец. Империя превращалась в правоверие, в официальное учение, как в Китае. Признание всего, что желательно императору, с преданностью, несколько похожей на ту, которую англичане выражают по отношению к своему государю и установленной церкви, вот что называлось religio, и доставляло название pius.
При подобном употреблении слов и настроении ума, монотеизм евреев и христиан должен был представляться высшим нечестием. Религия христиан и евреев имела высшего Бога, поклонение которому как бы похищалось от языческого Бога. Почитать Бога означало создавать соперника императору; почитать не тех богов, которым покровительствовал император, являлось еще большим оскорблением. Христиане или, вернее, благочестивые евреи считали своей обязанностью выказать более или менее заметный знак протеста, проходя мимо храмов; во всяком случае они не посылали воздушных поцелуев священным зданиям, проходя мимо них, как то делали благочестивые язычники. Христианство, по своему космополитизму и революционному принципу, было "врагом богов, императоров, законов, обычаев и всей природы". Впоследствии лучшие императоры не умели разобраться в этом софизме и, не сознавая и даже не желая, делались гонителями. Благодаря своему узкому злому уму, Домициан начал гонения с педантизмом и некоторого рода сладострастием.
Римская политика в религиозном законодательстве делала основное различие Если то или другое лицо в своей стране придерживалось своей религии, но не занималось прозелитизмом, то в этом римские государственные люди не находили ничего дурного. Но, если то же самое лицо придерживалось своего культа в Италии, а особенно в Риме, дело круто изменялось; глаза истинного римлянина неприятно поражались видом странных обрядов, и время от времени полиция изгоняла все то, на что римская аристократия смотрела, как на позорные вещи. К тому же иностранные религии привлекали к себе низшую часть населения, и государству ставилось в обязанность не допускать этого. Но всего более обращали внимание на то, чтобы римские граждане и известные лица не покидали религии Рима ради восточных суеверий. Это считалось государственным преступлением. Римляне продолжали считаться основой государства. Человек не был вполне римлянином без римской религии; и для римлянина переход в чужую религию был равносилен измене. Так например, римский гражданин не мог быть посвящен в друидизм. Домициан, желавший приобрести репутацию восстановителя культа латинских богов, не мог упустить такого удобного случая удовлетворения своей страсти к наказаниям.
Нам достоверно известно, что много лиц, принявших еврейские нравы (христиан часто включали в эту категорию), были преданы суду по обвинению в нечестии или атеизме. Как и при Нероне, это было результатом клеветы, исходившей, может быть, от ложных братьев. Одни были приговорены к смерти, другие сосланы или лишены своего имущества. Были случаи вероотступничества. В 95 году Флавий Клеменс был консулом. В последние дни его консульства, Домициан казнил его по самому легкому подозрению, вызванному подлым предательством. Подозрения, конечно, были политического характера, но предлог был религиозный. Клеменс, конечно, выказывал мало усердия в исполнении языческих обрядов, которыми облекались все гражданские дела: возможно, что он воздержался от какой-нибудь церемонии из считавшихся наиболее важными. Этого было достаточно для обвинения его и Флавии Домициллы в нечестии. Клеменса казнили; Флавию Домициллу сослали на остров Пандатарий, бывший местом изгнания Юлии, дочери Августа, Агриппины. жены Германика, Октавии, жены Heрона. За это преступление Домициан поплатился очень дорого. В какой бы степени Домицилла не была христианкой, она осталась римлянкой и считала своей обязанностью отомстить за мужа и спасти детей, судьба которых зависела от капризов сумасбродного чудовища. Из Пандатария она продолжала поддерживать сношения со своими многочисленными рабами и отпущенниками, оставшимися у нее в Риме и, по-видимому, весьма преданными ей. Из всех жертв Домициана известно имя только одной: Флавия Клеменса. Злоба правительства, очевидно, более обрушивалась на римских прозелитов, привлеченных к иудаизму или христианству, чем на евреев и христиан восточного происхождения, поселившихся в Риме. По-видимому, из presbiteri или episcopi церкви никто не претерпел мученичества. Среди христиан никто не был брошен на растерзание зверям в амфитеатре, так как почти все принадлежали к сравнительно высшему классу общества. Рим, как и при Нероне, оказался главным местом насилия; были также притеснения и в провинции. Некоторые из христиан не выдержали и покинули церковь, в которой они нашли на время успокоение души, но где оставаться было для них слишком тяжело. Другие, наоборот, сделались героями благотворительности: тратили свое состояние на прокормление проповедников и надевали на себя оковы, чтобы спасти тех заключенных, которых они считали более важными для церкви, чем они сами.
Девяносто пятый год, конечно, не был таким важным годом для церкви, как 64-й; однако, он все-таки имел свое значение. Произошло как бы второе освящение Рима. На расстоянии тридцати одного года сумасшедший и злейший из людей как бы сговорились разрушить церковь и Иисуса, а в действительности укрепили ее и дали повод апологетам говорить впоследствии в виде доказательства: "Все чудовища нас ненавидят, значит, мы правы".
Вероятно, благодаря сведениям, которые Домициан собирал о иудео-христианах, до него дошли циркулировавшие слухи о существовании потомков древнеиудейской династии. Фантазия агадистов давала пищу подобным слухам и привлекала сильное внимание к роду Давида, которым мало интересовались в течение веков. Эти слухи возбудили недоверие Домициана, и он велел умертвить тех, которые были ему указаны; вскоре обратили его внимание на то, что среди предполагаемых потомков царского рода были люди, по своему характеру находившиеся вне всяких подозрений: внуки Иуды, брата Иисуса, мирно жившие в уединении в Ватанее. Подозрительный император между прочим уже слышал о будущем триумфальном пришествии Христа: все это беспокоило его. Еvоcatus был послан привести святых людей из Сирии; их было двое; они были привезены к императору. Прежде всего Домициан спросил их, правда ли, что они потомки Давида. Они ответили да. Император спросил об их средствах существования. "У нас двоих, - ответили они, - девять тысяч динариев, из которых каждый из нас имеет половину, и имеем мы их не в деньгах, а в тридцати трех арпанах земли, за которую платим налоги и живем трудами рук своих". Затем они показали свои покрытые мозолями руки, морщинистая кожа которых указывала на привычку к работе. Домициан спросил их о Христе, о его царстве, о его будущем пришествии, о времени и месте этого события. Они объяснили, что царство, о котором говорится, не здешнего мира, a небесное, ангельское; что оно откроется по окончании времен, когда Христос появится в славе судить живых и мертвых и воздаст каждому по заслугам. Домициан почувствовал только презрение к подобной простоте и велел освободить внучатных племянников Иисуса. По-видимому, этот наивный идеализм вполне разубедил его в политической опасности христианства, и он приказал прекратить преследование мечтателей.
Некоторые указания дают повод думать, что Домициан к концу жизни ослабил свои жестокости. Впрочем, в данном случае нельзя ничего утверждать, так как по другим свидетельствам выходит, что положение церкви улучшилось только при Нерве. В то время, когда Климент писал свое послание, ужас, по-видимому, ослабел. Как на другой день после сражения считали павших, сожалели тех, которые еще находились в цепях; но еще были далеки от мысли, что все потеряно, просили Бога отразить злые намерения язычников и избавить свой народ от тех, которые несправедливо их ненавидят.
Гонения Домициана обрушились одинаково и на евреев и на христиан. Дом Флавиев переполнил чашу своих преступлений и стал для обеих ветвей Израиля выразителем самого отвратительного нечестия. Ничего нет невероятного в том, что Иосиф пал жертвой последних ужасов династии, которая его обласкала. После 93 и 94 годов о нем ничего не слышно. Работы, проектированные им в 93 году, не были выполнены. В начале 93 года его жизнь уже была в опасности, благодаря язве времени - доносчикам. Два раза он избег опасности; обвинявшие его были наказаны; но Домициан имел отвратительную привычку возвращаться опять к обвинениям, по которым он уже вынес оправдание, и, наказав доносчика, казнил обвиняемого. Ужасная страсть к убийству, охватившая Домициана в 95 и 96 годах, всего, соприкасавшегося с еврейским миром и с его собственным семейством, делает маловероятным, чтобы он не покарал человека, который восхвалял Тита (самое непростительное в его глазах преступление), а его хвалил только мимоходом. Милость к Иосифу Домиции, которую он ненавидел и решил предать смерти, тоже была достаточным к тому поводом. В 96 году Иосифу было всего 59 лет. Если бы он жил в справедливое правление Нервы, он продолжал бы свои писания и, вероятно, объяснил бы многие двусмысленности, к которым страх перед тираном вынуждал его.
Будем ли мы когда-нибудь иметь памятник об этих мрачных месяцах террора, когда все почитатели истинного Бога думали только о мученичестве, как выражено в рассуждении "о господстве ума", манускрипт которого носит имя Иосифа? Во всяком случае выраженные в нем мысли принадлежали тому времени. Сильный дух, властвующий над телом, не дает жестоким мучениям победить себя. Автор доказывает свой тезис примером Елеазара и матери, мужественно перенесшей смерть со своими семью сыновьями во время гонений Антиоха Епифана, о чем рассказывается в главах VI и VІІ второй книги Маккавейской.
Несмотря на декламаторский тон и некоторые вставки, отдающие излишней философией, эта книга заключает в себе прекрасное поучение. Бог находится в согласии с вечным строем, проявляющимся в человеке при посредстве разума; разум - закон жизни; долг заключается в том, чтобы предпочитать разум страстям. Как и во второй книге Маккавейской, идея будущего вознаграждения чисто спиритуалистическая. Праведные, умершие за истину, живут у Бога, для Бога, лицезрея Бога - ???? ?? ???. У автора абсолютный Бог философии одновременно является и национальным Богом дома Израиля. Еврей должен умирать за свой Закон, так как это закон его предков и потому, что он божественный и истинный. Мясо некоторых животных запрещено Законом, так как оно вредно человеку; во всяком случае, нарушать Закон в мелочах одинаково преступно, как и нарушать его в крупных вещах; в обоих случаях не признается власть разума. Отсюда видно, насколько подобный взгдяд близок к Иосифу и к евреям-философам. Гнев, прорывающийся против тиранов на каждой странице в изображении мучений, охватывающих ум автора, показывает, что эта книга относится ко времени высших ужасов Домициана. Для нас нет ничего невозможного в том, что Иосифу в последние часы его жизни служило утешением писать эту прекрасную книгу; почти уверенный, что ему не избежать казни, он подыскивал всевозможные доводы, по которым мудрец не должен бояться смерти.
Книга имела успех у христиан и под именем Четвертой книги Маккавейской почти вошла в канон; она находится во многих греческих манускриптах Ветхого Завета. Но, менее счастливая, чем книга Юдифь, она не осталась там: вторая книга Маккавейская не допускала ее помещения рядом с собой. В особенности интересна эта книга, как первое проявление литературы, бывшей впоследствии в большом употреблении, литературы поучений мученикам, в которых оратор для поощрения к перенесению страданий пользовался примерами слабых существ, ведших себя героически, или вернее, пользовался Acta martyrum, которые превратились в риторические произведения, имевшие целью возвеличение, действовали при помощи ораторских преувеличений, не заботясь об исторической правде, и заимствовали отвратительные детали и закваску мрачного сладострастия у античной пытки, как средство для возбуждения душевного волнения.
Отклик всех этих событий сохранился в еврейских преданиях. В сентябре или октябре месяце четыре старейшины Иудеи, рабби Гамалиил, патриарх трибунала Явнеи, рабби Елиазар-бен-Азариа, рабби Иосия, и впоследствии знаменитый рабби Акиба отправились в Рим. Путешествие описывается подробно: каждый вечер, благодаря времени года, они останавливались в каком-нибудь порту; в день праздника Кущей, раввины устроили хижину из листвы, которую на другой день разнесло ветром; время они проводили в спорах о способах платить десятину и заменять loulab, в странах, где не растут пальмы. За сто двадцать миль до города, путешественники услышали глухой шум; это шум Капитолия достигал до них. Все заплакали; один рабби Акиба разразился смехом. " Как можно не плакать, - сказали раввины, - видя счастливыми и спокойными идолопоклонников, приносящих жертвы ложным богам, в то время, как святилище нашего Бога уничтожено огнем и служит логовищем полевым зверям?" "Это-то, - сказал рабби Акиба, - и заставляет меня смеяться. Если Бог оказывает столько милости оскорбляющим его, то какая же судьба ожидает исполняющих его волю, которым принадлежит царство?"
Во время пребывания четырех старейшин в Риме, императорский сенат издал декрет, чтобы более не было евреев во всем мире. Один из сенаторов, человек благочестивый (Клеменс?), открывает Гамалиилу этот ужасный секрет. Жена сенатора, еще более чем он благочестивая (Домицилла??), дает ему совет покончить самоубийством при помощи яда, который он носит в кольце, и тем спасти евреев (непонятно, каким образом). Впоследствии убедились, что этот сенатор был обрезанный или, по фигуральному выражению, "корабль не покинул порта, не заплатив пошлины". По другому рассказу дело происходило так: цезарь, враг евреев, задал вопрос великим людям империи: "Если имеешь язву на ноге, то следует ли отрезать ногу, или сохранить ее и переносить страдание?" Все были за ампутацию, кроме Katia ben Schalom. Последний был казнен no приказанию императора и, умирая, произнес: "Я корабль, уплативший налог; я могу пуститься в путь".
Это смутные образы, как бы воспоминание паралитика. Передаются также некоторые из споров, которые велись этими четырьмя учеными в Риме. "Если Бог, спрашивали их, не одобряет идолопоклонства, то почему он не уничтожил его? - Но тогда Богу пришлось бы уничтожить солнце, луну и звезды. - Нет, он мог бы уничтожить бесполезных идолов и сохранить полезных. - Но это значило бы создать божества из необходимых предметов, которые не были бы уничтожены. Мир идет своим путем. Украденное семя произрастает, как всякое другое. Распутная женщина не бесплодна, несмотря на то, что ее ребенок незаконный". Проповедуя, один из четырех путешественников высказал следующую мысль: "Бог не похож на земных царей, которые издают эдикты и не исполняют их". Мин (иудео-христианин) услышал эту фразу и, при выходе из залы, сказал ученому: "Однако, Бог не соблюдает субботы, так как мир двигается и в субботу". - He дозволено ли каждому передвигать в день субботы все, что угодно, у себя на дворе? - Да, сказал Мин. - Ну, а мир - это Божий двор".