Ренан Э. Очерки по истории религии

Классики мирового религиоведения

ПРЕДИСЛОВИЕ

Части, составившие данную книгу, все без исключения посвящены истории религии и вместе, без предвзятого умысла, охватывают основные формы, в которые в

269

древности, в Средние века и в Новейшее время облачалось религиозное чувство. Эти вопросы привлекают меня, тут мне нечего скрывать и незачем этому противиться. Религия является, конечно, наиболее высоким и наиболее притягательным проявлением человеческой природы: между всеми жанрами поэзии религия лучше всего достигает главной цели искусства, заключающейся в том, чтобы возвышать человека над обыденностью и пробуждать в нем чувство его неземного происхождения. Нигде великие инстинкты человеческого сердца не проявляются с такой очевидностью, поэтому, даже если кто-то и стоит в стороне от учения любой из великих религиозных систем, между которыми поделен или делится мир, он не может отрицать, что существование совокупности этих систем образует событие огромного значения, в моих глазах — событие, являющееся наиболее прочной гарантией таинственного будущего, где раса и индивидуум восстановят свое сотрудничество и обретут плоды своих жертв.
Изучение этих вопросов связано, как мне известно, с одним затруднением — оно-то и побуждает набожных людей вменять писателям, пишущим по проблемам религии, чуждые им устремления и цели. Существеннейшей стороной религии является требование безусловной веры, а из него вытекает требование при обсуждении религиозных тем руководствоваться отличными от общеупотребительных правилами, поэтому подразумевается, что беспристрастный историк попросту некомпетентен, когда дело касается религии. Действительно, ведь религии, чтобы поддержать свои притязания на непогрешимость, приходится иметь особую систему философии истории, основанную на вере в чудесное вмешательство Божества в человеческие дела, которые исключительно благодаря этому поправляются. К тому же религии не могут спокойно взирать на свое прошлое; последнее должно подчиняться нуждам настоящего и служить основанием институтам, очевиднейшим образом явившимся следствием течения времени. Напротив, закон критики — следовать только правилу и неукоснительной индукции, чуждой какой бы то ни было политической подоплеки; для критики основной принцип состоит в утверждении, что в ткани человеческих дел нет места чудесному, рав-

270

но как нет ему места и в ходе природных явлений; критика начинает с провозглашения идеи, что все в истории имеет свое человеческое объяснение, хотя и не всегда удается обнаружить это объяснение из-за недостаточности сведений; поэтому вполне понятно, что критика не может прийти к соглашению с теологическими школами, которые пользуются совершенно противоположным методом и преследует иную цель. Подозрительные, как и вообще все могущественные образования, приписывающие себе божественное происхождение, религии по природе своей воспринимают всякое, даже уважительное, выражение разногласия за враждебность и видят врагов во всех, кто по отношению к ним пытается применить простейшие права разума.
Должно ли это прискорбное недоразумение, вечно стоящее между критическим разумом и учениями, настаивающими, чтобы их принимали полностью в том виде, как они есть, должно ли оно препятствовать человеческочу учу на пути свободного исследования? Думаем, что нет. Потому прежде всего, что человеческая природа никогда не была и не будет согласна сама себя калечить; больше того, нетрудно, наверное, понять, что если бы разум обрел наконец единое учение, принятое всем человечеством, то он был бы согласен удалиться от дел. Но. масса систем приписывает себе обладание абсолютной истиной, а ведь не могут же они все владеть ею одновременно; ни одна из этих систем не предъявляет таких прав, которые бы свели на нет притязания остальных, поэтому самоотречение критики не принесло бы миру столь желанного покоя и единогласия. Не будь борьбы между религией и критикой, религии боролись бы между собой за главенство; если бы все религии сошлись бы в одну, различные фракции этой религии взаимно проклинали бы одна другую; и даже если предположить, что все секты пришли бы к признанию некоего согласия, то внутренние разногласия, в двадцать раз более оживленные и пылкие, чем те, что разделяют соперничающие религии и церкви, питали бы вечную потребность индивидуальной мысли — размышлять над тем, как на свой лад создать божественный мир. Что вытекает из всего этого? Что упразднением критики будет упразднен не сам процесс, но, может быть, лишь единственный судья,

271

способный осветить его темные стороны; что право каждой религии провозглашать себя абсолютно истинной — право, достойное уважения, никто не может его оспаривать — в то же время не исключает ни аналогичного права других религий, ни права критики, стоящей вне отдельных религиозных течений. Долг гражданского общества поддерживать эти противоположные одно другому права, не стараясь привести их к соглашению, что было бы невозможно, и не позволяя им, чтобы чье-то право поглощало чужое, ибо такой ход событий нанес бы ущерб общим интересам цивилизации.
Действительно, важно заметить, что критика, пользуясь применительно к истории религий принадлежащим ей правом, не совершает никакого преступления, по поводу которого можно было бы жаловаться,— говоря это, я имею в виду не только равенство в правах (это слишком очевидно, раз наши религиозные оппоненты позволяют себе ежедневные полные непримиримости нападки на независимую науку),— но она даже делает возможно более обширные уступки обычаям и величию установленного культа. Религия в одно и то же время достигает своей вершиной чистых небес идеала, а основанием опирается на зыбкую почву человеческих поступков, и ей присуще все, что есть в них непостоянного и несовершенного. Всякое дело, творящееся из человеческого материала, не может не быть компромиссом между противоположными потребностями, из которых складывается преходящая жизнь,— этим и объясняется необходимость в критике, поэтому мы ничего и не говорим против того или иного института, когда ограничиваемся тем невинным замечанием, что данное явление не избежало вполне некоторой неустойчивости, которая вообще свойственна всем созданиям здешнего мира. Религия просто не может быть всегда одной и той же: важнейшее условие любого существования состоит в обладании определенными границами, исключениями, недостатками. Разве искусство, стремящееся, как и религия, передать бесконечное в конечных формах, отрекается от своей миссии, зная, что никакой образ не может передать идеал? Разве не растворилось бы оно в неуловимых очертаниях и неясных образах в тот день, когда возжелало бы быть в своих формах столь же бесконечным, как

272

и в своих помыслах? Так и религия существует только при одном условии — быть вполне определенной, вполне ясной, безоговорочно подчиняться законам времени, и потому она не может не оставлять места для критики. Узость и обособленность каждой религии, являющиеся слабой ее стороной, составляют также и ее силу: ибо посредством узких мыслей люди смыкаются гораздо теснее, чем посредством широких. Недостаточно показать, что каждая религиозная форма находится в огромном несоответствии с ее божественным объектом, если тут же не прибавить, что иначе и быть не может и что каждый символ должен показаться неудовлетворительным и грубым в сравнении с чрезвычайной тонкостью передаваемых им истин. Слава религий как раз в том и заключается, что они ставят задачи выше сил человеческих, дерзко стремятся к их воплощению и оказываются благородно побежденными в попытке придать определенную форму беспредельным влечениям человеческого сердца.
Вечные и священные в духе своем религии, стало быть, не могут быть таковыми и в своих формах, потому история была бы искажена в лучшей своей части, будь она обязана считаться с догматическими требованиями, которые не. позволяют сектам признаваться в их слабых сторонах. Да что я говорю? История была бы вообще уничтожена: ведь требования различных сект противоположны и, чтобы не нанести оскорбления ни одной из них, следовало бы хранить молчание об основной части развития человечества. В области политики вполне естественна ситуация, когда каждое правительство беспрекословно утверждает собственное право, но ни одно правительство не запрещало по этой причине историю: по крайней мере те государства, которые по отношению к самим себе доходили до такого суеверия, расплачивались за это наступавшим моральным упадком. Испания преподносит поразительный пример интеллектуального вырождения, к которому приводит неизбежно экзальтированная почтительность как в плане политическом, так и в плане религиозном. Напротив, широта воззрений и интеллектуальная культура, которые отличают немецких католиков, зависят в первую очередь не столько от превосходства германской расы во всем, что касается

273

умственного труда, сколько от постоянного взаимодействия с протестантской критикой.
Поэтому я раз и навсегда возражаю против ложного толкования, которое могут дать моим трудам, если будут принимать в качестве полемических различные статьи по истории религий — уже опубликованные или еще нет. Воспринятые как работы полемические, эти статьи, я первый с этим соглашусь, оставляют желать много лучшего. Полемика требует стратегии, которой я чужд: нужно уметь найти слабую сторону своих противников, держаться ее, никогда не касаясь спорных вопросов, уберегаться всякой уступки, т. е. отказаться от того, что составляет сущность научного духа. Мой метод иной. Фундаментального вопроса, вокруг которого должна вращаться религиозная дискуссия,— вопроса об откровении и сверхъестественном — я не затрагиваю никогда'; не потому, что этот вопрос не был решен мною вполне определенно, но потому, что обсуждение такого рода вопроса ненаучно, или, лучше сказать, потому, что занятие независимой наукой предполагает предварительное решение этого вопроса. Конечно, начни я с этих позиций преследовать какие-то полемические цели или обращать кого-то в свою веру, это было бы большой ошибкой: в таком случае произошло бы смещение в плоскость тонких и пока не решенных сторон вопроса, который проще и яснее обсуждать в грубых терминах, обычно употребляемых полемистами и апологетами. Отнюдь не сожалея о преимуществах, которые я тем самым даю своим противникам, я буду даже рад им, если этим удастся убедить теологов, что мои работы иного порядка, чем их труды, что они относятся к области чисто исследовательского знания, в пределах которого автором делается попытка применить иногда к еврейской и христианской религиям принципы критики, используемые в других отраслях истории и филологии,— воспринимая мои работы именно в таком качестве, и следует подвергать их возражениям. Что касается обсуждения вопросов соб-

1 Некоторые места статьи, озаглавленной «Историки — критики Иисуса», являются исключением из этого правила, поскольку эта статья была написана в то время, когда моя манера обсуждать вопросы религиозной истории еще не была столь устоявшейся, как теперь.

274

ственно теологических, то я никогда не буду вдаваться в них, точно так же, как Бюрнуф, Крейцер, Гиньо и многие другие историки и критики религий древности, которые не считали себя обязанными заниматься опровержением или оправданием культов, попадавших в поле их научных интересов. История человечества представляется мне обширным единым целым, все части которого по существу своему неравны между собой и неодинаковы, но где все относится к одному и тому же порядку, вытекает из одних и тех же причин и подчиняется одним и тем же законам. Эти законы я и отыскиваю, не имея другого намерения, кроме желания найти точные нюансы существующего. Ничто не заставит меня променять незаметную, но плодотворную для науки роль на роль спорщика, роль легкую тем, что она сообщает писателю заведомую благосклонность тех, кто верит, что на войну нужно отвечать войной. Для этой полемики, как я понимаю, необходимой, но не соответствующей ни моим вкусам, ни моим склонностям, достаточно Вольтера. Нельзя быть одновременно и хорошим полемистом, и хорошим историком. Вольтер, столь слабый в смысле эрудиции, Вольтер, который нам кажется лишенным ощущения древности — нам, знакомым с лучшим методом,— Вольтер двадцать раз выходит победителем из борьбы с противниками, еще более лишенными способности к критике, нежели он сам. Готовящееся новое издание сочинений этого великого человека удовлетворит имеющуюся сейчас, как кажется, потребность дать ответ на нападки теологии: ответ сам по себе плохой, но соответствующий требованиям борьбы; ответ уже несовершенный — на уровне науки прошлого. Мы, все те, кто отдался любви к истине и великой любознательности, сделаем лучше. Оставим эти споры тем, кому они нравятся; будем работать для тех немногих, кто идет по основополагающим путям человеческого ума. Я знаю, что популярность приобретают преимущественно те писатели, которые вместо следования наиболее возвышенной форме истины посвящают себя борьбе против воззрений своих современников; но они по справедливости утрачивают свое значение, как только воззрение, с которым они боролись, прекращает существовать. Те, кто опровергал в XVI—XVII вв. магию и судебную астрологию, оказали разуму огромную

275

услугу; и тем не менее их сочинения сегодня забыты: их предала забвению сама их победа. Напротив, имена Скалигера, Бошара, Бейля, Ришара Симона, хотя их работы и отстали во многих подробностях, останутся навсегда среди имен великих подвижников человеческого знания.
Печальное, но неизбежное разногласие, которое всегда в истории религии будет существовать между приверженцами той или иной религии и беспристрастной наукой, не должно, следовательно, приводить к обвинению науки в антирелигиозной пропаганде. Если в какието моменты подхваченный мимолетными влечениями человек, посвятивший себя критическим изысканиям, испытывает нечто подобное желанию святого Павла: Cupio omnes fieri qualis et ego sum2, то это чувство должно уступать место более здравому представлению о границах и общих пределах человеческого разума. В религиозной жизни каждый строит себе убежище по собственным меркам и согласно собственным нуждам. Осмелиться наложить руку на это внутреннее дело личных склонностей каждого человека опасно и дерзко; ибо никто не имеет права так глубоко проникать во внутренний мир другого человека, чтобы отделить там главное от второстепенного: стараясь искоренить верования, которые принимаются за излишние, историк-критик рисковал бы задеть важнейшие органы религиозной жизни и нравственности. Всякая пропаганда неуместна, когда речь идет о высокой научной или философской культуре, и даже самое лучшее интеллектуальное занятие не может дать ничего, кроме отрицательного эффекта, если его навязывают людям неподготовленным. Стало быть, долг ученого — откровенно изложить результаты своих исследований, не пытаясь смутить совесть других людей, живущих иными принципами, но и не принимая в расчет ложных приличий и выгод, которые часто препятствуют изложению истины.
Есть, впрочем, сторона, благодаря которой даже самый строгий критик, если он к тому же немного философ, может сочувствовать тем, кто не имеет права быть столь же терпимым. Он знает, что для экзальтированной

2 Хотелось бы мне, чтобы все стали такими, как я (лат.).— Примеч. перев.

276

веры разногласие почти всегда превращается в проклятие; и если проклятие ему претит, то движущая сила, вызвавшая его, пользуется полным уважением историка и именно так критика доходит до понимания и почти что до любви того гнева, который она внушает. В самом деле, хотя этот гнев и предполагает некоторую узость ума, но происходит он из превосходного источника — из пылкости религиозного чувства. Наиболее тяжкое из наказаний, которыми человек, дошедший до образа жизни, проникнутого серьезными размышлениями, расплачивается за свое исключительное положение, состоит, безусловно, в самоощущении своей отделенности от великой религиозной семьи, к которой принадлежат лучшие души мира, а также и в понимании того, что люди, с которыми ему прежде всего хотелось бы быть в нравственном единении, неминуемо должны смотреть на него как на заблудшего. Нужна большая уверенность в себе, чтобы не смутиться, когда женщины и дети складывают руки, говоря вам: «Веруйте, как мы!» И вы утешаетесь лишь мыслью о том, что этот раскол между простой и просвещенной частями человечества есть роковой закон переживаемого нами состояния и что есть высшая область бытия возвышенных душ, где встречаются, часто даже не подозревая об этом, те, кто предает друг друга проклятиям; тот город идеала, который созерцал ясновидец Апокалипсиса, где теснилась толпа несметная, всех племен, всех народов, всех языков, провозглашавшая в один голос символ, объединяющий всех: «Свят, свят, свят Господь Бог Вседержитель, Который был, есть и грядет».
Слово «религия» — слово, которым до недавнего времени в глазах огромного большинства охватывалась вся духовная жизнь, и потому только грубый материализм может нападать на сущность этой, к счастью вечной, потребности нашей природы. Нет ничего более вредного, чем вошедшие в привычку нормы языка, из-за которых отсутствие религиозности смешивается с отказом от присоединения к тому или иному верованию. Человек, всерьез относящийся к жизни и использующий свою деятельность на достижение какой-либо благородной цели — это человек религиозный; человек легкомысленный, поверхностный, не обладающий высокой нравственностью — неверующий. Те, кто поклоняется чему-либо — братья

277

или уж во всяком случае не такие враги, как те, кто служит одной лишь выгоде и стремится материальные наслаждения поставить выше божественных инстинктов человеческого сердца. Самый ложный расчет, к какому только могут привести религиозные страсти,— это искать в легкомыслии или равнодушии помощника против инакомыслящих, искренне идущих к истине тем путем, который указывают им особые потребности их духа.
Для огромного большинства людей установленная религия есть единственная форма сопричастности культу идеала. Упразднить или ослабить в этих слоях, лишенных других воспитательных средств, это великое и единственное благородное воспоминание — значит понизить уровень человеческой природы и лишить ее признака, наиболее существенно отличающего ее от животной. Народное сознание, в своей великой и высокой самостоятельности, обращая внимание лишь на дух и не различая олова, смешанного с чистым золотом, освящает самые несовершенные символы. Религия всегда истинна в веровании народа: ибо народ не теолог и мало вникает в частности догматов, беря из них только истинное, т. е. дух и возвышенное вдохновение. В этом смысле философ стоит гораздо ближе к взаимопониманию с сердцем простого человека, чем с духовным миром полупросвещенного человека, вносящего в религиозность разного рода несуразные размышления. Как приятно видеть в лачугах и домах простых людей, где все подчинено заботе о насущном, идеальные облики, образы, которые не изображают ничего реального! Как сладко человеку, согбенному под тяжестью шестидневного труда, на седьмой день прийти отдохнуть на коленях, созерцая высокие колонны, арки, престолы, слушая и наслаждаясь пением, внимая нравственным и утешительным словам! Пищу, которую просвещенному человеку дают наука, искусство, высшая деятельность всех умственных способностей, человеку необразованному дает одна только религия. Это начальное воспитание, естественно склонное считать себя очень высоким, часто приводит к снижению интеллектуального потенциала умов, оказавшихся в его власти. Но большинство из тех, кого религия сделала ограниченными, были ничуть не лучше и до того, как они отдались ей: узкие и мелочные, но религиозные, без

278

религии они, может быть, стали бы вдобавок еще и злыми. Высокое умственное развитие останется всегда уделом немногих: только бы эти немногие могли свободно развиваться и тогда их мало будет занимать вопрос, каким образом оставшаяся часть соотносит Бога с его величием. То, что имеется в установленном догмате мелочного и даже опасного, для народа не существует, ибо призвание народа — отнюдь не критика; вот поэтому суеверия, которые не понравились бы нам в просвещенном человеке, очаровывают нас у народа. Простая вера есть вера истинная, признаться, я был бы в отчаянии, узнав, что мои сочинения могли когда-нибудь повергнуть в смущение одну из тех простых душ, которые умеют так хорошо поклоняться духу. Но их охраняет их неведение; подверженные всевозможным опровержениям догматы в их глазах не нуждаются в дополнительных неоспоримых доказательствах, и в этом плане не возникает никаких затруднений: преимущество чистого чувства в том и состоит, что оно неуязвимо, оно играет с ядом сомнений, но не страдает от него.
То высокомерное обособление, которое иногда вменяют в вину философии, возникающее на почве различной религиозной способности людей, на самом деле для большинства не является ни оскорблением, ни проявлением гордыни. Действительно, наука не общедоступное занятие: она предполагает долгое интеллектуальное воспитание, целые годы исследовательской работы и особые мыслительные навыки — на все это способно очень мало людей. Но эти обстоятельства не исключают сопричастности и других людей идеалу: простой человек находит в своих естественных инстинктах полное вознаграждение за то, чего ему недостает в смысле рассудочной деятельности. Даже если полагать, что развитая интеллектуальная культура, не исключающая религиозного чувства, стоит выше наивной веры,— что из этого можно заключить? Неравенство, более тягостное по сути для тех, кто пользуется привилегией просвещенности, является следствием несовершенства самой природы. У Марии лучшая участь, но и Марфу не в чем упрекнуть. Здесь теологическая формула остается безусловно правильной: у всех достаточно благодати, чтобы быть спасенными; но не всем предначертано блаженство в одина-

279

ковой степени. Каждый человек имеет право на идеал; однако было бы явно ложным утверждение, что все могут в равной мере участвовать в культе совершенного.
Такое различие между религией в ее общем смысле и религией в ее частных формах, которые оставляя после себя неодинаковые следы, исторически сменяют друг друга, чрезвычайно .существенно. Отнюдь не намереваясь ослабить религиозное чувство, я, наоборот, хотел бы по мере сил содействовать его возвышению и очищению. В самом деле, мне кажется, что независимое изучение религии приводит к утешительному результату, достаточному для умиротворения Души и устроения основы счастливой жизни. Этот результат заключается в том, что религия, будучи неотъемлемой частью человеческой природы, является в своей сущности истинной и что над частными формами культа, неизбежно запятнанными недостатками своего времени и страны, стоит еще и религия — запечатленный в душе человека явственный знак его высшего предназначения. Ибо если доказано, что именно религия всегда внушала и внушает наибольшую ненависть и наибольшую любовь; если доказано, что человек непобедимым стремлением своим поднимается до осмысления идеи и до культа совершенного, то не лучшее ли это доказательство сокрытого в нас божественного духа, отвечающего своими устремлениями трансцендентному идеалу? Признаюсь, для меня нет более утешительной мысли и очень к месту здесь будет добавить слова, против которых не может спорить никакая философская или теологическая формула: бесконечное нельзя заключить в рамки какой-то системы; как ум человека может понять, а слова выразить то, сущность чего невыразима? Но разве само это бессилие языка и разума исчерпать складывающееся в нас представление о божественном мире не является наивысшим признаком поклонения и самым значительным деянием веры? Отнюдь не приводя к отрицанию, философская история религий показывает нам неизменную веру человечества в неземной принцип и в высший порядок, приводя тем самым к вере; не той вере, которая материализует свой объект в грубых символах, но к той, которая не нуждается в вере в сверхъестественное, чтобы верить в идеал, и которая, по мысли св. Августина, лучше прозревает

280

Божество в неизменном ходе вещей, чем в нарушениях этого вечного порядка.
Происходящие на наших глазах события, которым суждено войти в историю человеческого духа, убеждают меня в правильности этого метода, одновременно и почтительного, и свободного, умеющего отличать преходящие формы духовности от вечного духа. Действительно, сколь бы ни преуменьшать серьезность и глубину возврата религиозного чувства, свидетелями которого мы являемся, возврата, который, как и все мировоззренческие движения, очень часто служит поводом к низменным расчетам и отступничеству, нельзя не видеть в нем истинного события в области нравственного порядка. Хотя этот возврат и проявился почти повсюду в форме возврата к католицизму, речь тут скорее идет о возврате собственно религиозного чувства, чем о расширении влияния католицизма. Католицизм является наиболее характерной и, если так можно выразиться, наиболее религиозной из религий, поэтому всякое религиозное оживление действует отчасти и в его пользу. Однако надобно еще добавить, что католицизм почти для всех возвращающихся в его лоно есть не столько обширное и скрупулезно мелочное собрание верований, заполнивших тома какого-нибудь теологического трактата, сколько Религия в ее общем смысле. Среди неофитов, примкнувших к нему с наибольшим рвением, немного таких, которые всерьез задумываются о принимаемых ими догматах; когда эти догматы излагаются им в строгой форме, они отклоняют их или упрощают: почти все они бессознательно еретики. Их влечет к церкви вечный инстинкт, заставляющий человека примыкать к какому-либо религиозному верованию, инстинкт настолько сильный, что человек из нежелания остаться во власти сомнений готов принять без рассуждения уже имеющуюся веру. XVIII в., миссией которого было освобождение поля человеческого разума от нагромождения препятствий, накопившихся с течением веков, внес в эту разрушительную работу всю пылкость, с которой всегда исполняется долг совести. Скептицизм и неверие (или, скорее, видимость скептицизма и неверия, ибо на самом деле мало веков выполняли свое предназначение с таким убеждением и религиозным самопожертвованием) правились ому сами по себе. и

281

он испытывал какое-то удовлетворение, разрешая задачу, которая часто давалась ему не иначе как сквозь слезы. Но следующее поколение, вернувшись к внутренней жизни, открыло в себе потребность верить и пребывать в единой вере с другими душами, поэтому оно не понимало больше наслаждения первоначальным увлечением и вместо того, чтобы оставаться в опостылевшей системе отрицания, попыталось вернуться к тем самым учениям, которые опровергались его отцами. Когда не умеют уже строить новые церкви, реставрируют и копируют старые: ибо можно обойтись без оригинальности в религии, но нельзя обойтись без самой религии. Кто не останавливался, осматривая наши древние города, перед этими гигантскими монументами древней веры, которые одни только и притягивают взгляд среди равнины современной пошлости. Все обновилось вокруг них; только собор остался, немного сникший в окружении позднейших строений рук человеческих, но зато глубоко укоренившийся в земной тверди. Насколько верно то, что в деле религиозного созидания века склонны отказываться от приоритета, который они столь щедро отдают предшествующим временам, настолько же правильно и то, что рациональная наука, будучи по своей природе уделом немногих, не в состоянии в современной общественной ситуации играть решающую роль в деле мировых верований.
Понятно теперь, какое расстояние отделяет полемиста, который стремится к изменению существующих религиозных форм, от ученого, ставящего перед собой сугубо исследовательскую цель, без какого бы то ни было прямого приложения результатов к современному строю вещей. Не имеющий отношения к причинам, производящим резкие перемены во взглядах,— явлении, вполне допустимом в кругу светских людей, но крайне непригодном для распространения вне этого круга,— ученый не обязан вовлекать в дело веры разные капризы моды, он не может и обрекать себя на молчание только потому, что его исследования не привели его к идеям, которые та или иная партия считает наиболее соответствующими ее теперешним конъюнктурным соображениям. Ведь очевидно, что управление делами здешнего мира является прерогативой самых паяных сил. но только не науки и

282

разума; мыслитель понимает, сколь невелико его право руководить делами планеты, на которой он живет, и потому довольствуется выпавшей на его долю участью без сожаления мириться с бессилием. Зритель во Вселенной, он знает, что мир принадлежит ему только как объект наблюдения, и роль реформатора почти всегда предполагает наличие таких достоинств и недостатков, которыми он не обладает.
Итак, не станем лишать места ни один из элементов, часто противоположных, без которых развитие человечества было бы неполным. Не будем мешать религиям объявлять себя неуязвимыми, поскольку без этого они не пользовались бы у своих приверженцев тем уважением, в котором нуждаются; но не будем принуждать науку проходить через цензуру власти, которая не имеет никакого отношения к науке. Не будем смешивать легенду с историей; но не станем и изгонять легенду, ведь она — та форма, в которую неизбежно облекается вера человечества. Человечество состоит не из одних ученых и филологов. Оно часто или, лучше сказать, неминуемо ошибается в вопросах фактов и личностей: зачастую оно не по заслугам расточает свои симпатии и похвалы; еще чаще оно преувеличивает роль индивидов, наделяя своих фаворитов заслугами целых поколений: чтобы найти истину в таком тонком деле, необходимо обладать умом и знанием, которых у него нет. Но оно не ошибается в отношении объекта своего культа: то, что оно обожает, действительно достойно поклонения, ибо в идеализированных человечеством характерах оно поклоняется добру и красоте, качествам, которые само человечество в эти характеры и вложило. Можно утверждать, что, если бы начало складываться новое религиозное явление, миф нашел бы в нем свое место, хотя бы и в той ограниченной мере, какая соответствует нашей рассудочной эпохе. И сколь бы ни стремились в первое время отбрасывать все, что не вписывалось бы в границы чистого рационализма, второе поколение было бы уже менее пуританским, чем первое, а о третьем и говорить не приходится. Так в ткань рационализма постепенно вкрадывались бы нарушающие его однородность явления, в которых великие инстинкты человеческого воображения давали бы себе полную свободу, и через несколько веков критике вновь

283

пришлось бы возобновить свою работу по анализу и отделению одного от другого.
Люди, более склонные к чувству, чем к познанию, и более одаренные для деятельности, чем для мышления, с трудом понимают полезность таких исследований и в целом относятся к ним неприязненно. Это чувство почтенное, и нет нужды порицать его. Тем, кто испытывает его, я посоветовал бы не читать того, что пишется с позиций современной критики: эти сочинения могут вызвать у них лишь досаду и уже само по себе это неудовольствие доказывает, что такое чтение им явно не подходит. Благонамеренность (или по крайней мере то, что этим словом называется), неизбежно приближающаяся к ограниченности, является основополагающим правилом существования этого мира: корабль без балласта, но с прекрасными парусами точно так же непригоден к плаванию, как и тяжело нагруженное судно без парусов. Неспособность Германии к действию не есть ли следствие ее несравненной одаренности к умственному труду? Практик не может обладать такой же широтой мысли, как мыслитель: со своей стороны, если мыслитель хочет принять участие в делах этого мира, ему приходится идти на массу компромиссов, из-за которых он мельчает и теряет в оригинальности. В этих вопросах, как и во всех остальных делах, наилучшее управление человеческой природой заключается в предоставлении ей свободы. Не стоит мешать мирным и безвредным исследованиям углубляться в соответствующие малоизученные области. Наука проявила бы большую смелость, если бы стремилась к изменению общественного мнения: ее пути доступны лишь немногим; неброская, без соблазнов, какими способами может она бороться с теми силами, которые, конечно, с большим правом властвуют в мире? Она просит только свободы; в условиях свободы разделение душевных склонностей происходит само собой и каждый самостоятельно избирает путь, который, по его мнению, ведет к истине.
Я знаю о недоразумениях, которые возникают всякий раз, как только дело касается материй, являющихся предметом веры для большего или меньшего числа людей. Но ведь никакое, даже самое деликатное занятие человеческого ума не было бы возможным, если бы тре-

284

бовалось раз за разом предугадывать, какие нелепицы могут возникнуть в головах людей, читающих то, что не укладывается в их разумение. Люди, малознакомые с вещами умственного порядка, склонны часто думать, что они производят впечатление мудрецов, если перевирают или преувеличивают взгляды, за счет которых они хотят присвоить себе заслугу умеренности. Этим людям нужно, чтобы писатели распределялись по резко определенным категориям; по их милости вдруг оказываешься то пантеистом, то атеистом; они создают школы своей личной властью, и зачастую вдруг узнаешь от них, что являешься учеником того, кого и вовсе не знаешь. Светские люди думают удержать за собой привилегию здравого смысла, выразив в нескольких самих себе противоречащих нелепых словах великие положения науки и человеческой мудрости. 'Вследствие таких упражнений Штраус превратился в сумасшедшего, отрицающего существование Иисуса; Вольф — в безумца, отрицающего Гомера; Гегель — в экстравагантного чудака, доказывающего, что «да» равно «нет»; и если бы я позволил себе сказать здесь, что далекий от отрицания Иисуса Штраус на каждой странице предполагает и подтверждает факт его бытия; что Вольф отвергает только искусственное составление «Илиады» и «Одиссеи»; что Гегель в своих даже самых смелых заключениях хотел лишь обратить внимание на относительный и частный характер всех наших утверждений, скажи я это, тотчас прослыл бы учеником Штрауса, с которым я был решительно несогласен; учеником Вольфа, к которому мои занятия не имеют ни малейшего отношения; последователем Гегеля, перед широтой ума которого я преклоняюсь, но с которым у меня мало точек соприкосновения. Такие недоразумения неизбежны. Умение разобраться в нюансах всегда будет доступно немногим; но, когда речь идет о произведениях мысли, к мнению этого меньшинства только и следует прислушиваться.
Среди возражений, которые я предвижу, есть одно, требующее предварительного разъяснения. Можно лишь сожалеть, что, излагая некоторые идеи, противоположные общепринятым во Франции взглядам, я не дополнил их развернутой системой доказательств. Но этот недостаток совершенно неотделим от самой природы статей,

285

составивших эту книгу. Ведь это не диссертационные труды, предназначенные для специальных изданий, где можно дать волю эрудиции и филологии, но литературные формы, написанные для журналов и газет и потому лишенные всякого научного аппарата, кроме полученных с его помощью результатов. При необходимости следует обратиться либо к моим более солидным трудам, либо к сочинениям, на которые я ссылаюсь в спорных случаях, там можно найти доказательства, которые я не мог развить и к которым, впрочем, я мало что мог бы по существу добавить. Критические работы, предназначенные для журналов, были бы невозможны, если, используя материал какой-либо книги, пришлось бы всякий раз возводить заново все леса, которые понадобились автору для сооружения здания книги. В другой, более специальной серии работ, особенно в «Общей истории семитских наречий», я попытался рассмотреть в строго научной форме некоторые вопросы, которые представлены здесь лишь в самом общем виде. Надеюсь, что все то, что в данной публикации может показаться голословным, когда-нибудь появится в наиболее полном освещении, если, сообразно плану моих исследований, по завершению истории семитских наречий мне удастся посодействовать хотя бы в некоторой мере освещению истории семитских религий и истоков христианства. Тогда я постараюсь не упустить ни одной детали, остановиться на которых мне сейчас не позволяет природа публикуемых ныне статей.
Первоначально я имел намерение ответить на появившуюся не так давно критику, которая, казалось, требовала от меня дополнительных разъяснений прежде всего из-за примешавшихся к ней искажений фактов и довольно странных рассуждений. Но, поскольку нападение определяет защиту, мне трудно было бы ответить на софизмы и тонкости и избегнуть при этом скучного тона и разного рода хитросплетений. Поэтому то молчание, которое я хранил до сих пор, предоставив моим оппонентам праздновать этот факт как свою победу, я сохраню и впредь. Насколько я готов с благодарностью принять, обсудить и при необходимости учесть действительно научные замечания, настолько же упорно я буду считать несуществующими напыщенные речи, порожденные сектантскими умами, и буду любой ценой избегать этих

286

жалких споров, которые очень часто ставят эрудицию в смешное положение, подменяя чистое искание истины вопросами личностного плана. Если надеются дерзостями, извращенными цитатами, анонимными разоблачениями, авторы которых не смеют открыться, двусмысленностями, искусно рассчитанными на то, чтобы обмануть людей, стоящих в стороне от науки, остановить меня на избранном пути исследований и размышлений, то этот расчет ошибочен. Эти исследования уже давно служат объектом моего повышенного интереса; они навсегда останутся, все более углубляясь и расширяясь, главным объектом моей любознательности. Будь я, как некоторые другие, рабом своих желаний, если бы я руководствовался в моих работах соображениями выгоды или тщеславия, то такими методами меня, конечно, можно было бы заставить отказаться от исследований, которые вознаграждаются обычно лишь оскорблениями. Но, не желая ничего, кроме самой работы, и не думая об ином вознаграждении, кроме продвижения в изысканиях, я смею утверждать, что нет такой человеческой силы, которая заставила бы меня сказать более или менее того, что я решил сказать. Свобода, которая мне необходима,— это всего лишь свобода научного поиска, а в ней у меня нет недостатка; если XVII в. имел свою Голландию, то трудно представить, чтобы в наши дни, сколь бы ни усилилось измельчание умов, нельзя было бы найти на земле уголка, где можно думать свободно. Ничто, стало быть, не заставит меня отклониться от начертанного плана, который я рассматриваю как путь моего долга: неуклонное искание истины, изо всех сил и всеми законными способами исследования, которыми располагает человеческий разум; твердое и искреннее изложение тех результатов, которые кажутся мне достоверными или возможными, изложение, исключающее какую бы то ни было конъюнктурную подоплеку и соглашательство; стремление исправить ошибки, когда критика сведущих лиц или прогресс науки докажут мне необходимость этого. Что же касается нападок со стороны невежества и фанатизма, то они будут огорчать меня, но не поколеблют, даже если я сочту их искренними; если и искренности в них не будет, то благодаря привычке я надеюсь и вовсе избежать печали.
- - - - - - - - - - - - - -

Эрнест Ренан

Жозеф Эрнест Ренан (Joseph Ernest Renan) родился в 1823 г. в Трегье (Франция), где получил начальное и среднее образование. Затем он обучался в парижских семинариях св. Николая и св. Сульпиция. В 1845 г. Э. Ренан прекратил посещать занятия в семинарии и отказался от духовной карьеры. Работая учителем в частной школе, он самостоятельно изучал семитские языки и в 1848 г. успешно сдал все университетские экзамены. В 1852 г. он защитил докторскую диссертацию, посвященную философским воззрениям Аверроэса и других арабоязычных интерпретаторов Аристотеля. В 1860-1861 гг. Э. Ренан участвовал в археологических раскопках в Сирии, а в 18641865 гг. вновь совершил путешествие на Ближний Восток. Э. Ренан преподавал в Коллеж де Франс, был членом французской академии, избирался президентом Азиатского общества. Он умер в 1892 г. в Париже.
Из многочисленных работ Э. Ренана необходимо упомянуть следующие: «Очерки по истории религии» (1857), «Жизнь Иисуса» (1863), «История происхождения христианства» (1863-1883), «История народа Израиля» (1893).
Э. Ренан оказал огромное влияние на интеллектуальный климат Франции и Европы второй половины XIX в. Параллельно исследованиям в области семитской филологии он занимался арабской философией и проблемой происхождения ислама. Он также был известным специалистом в области библиистики и внес свой вклад в изучение истории Израиля и ранней истории христианства. Популярность Э. Ренана была обусловлена тем, что ему удалось сочетать в своих работах эрудицию ученого-востоковеда и незаурядные литературные способности, позволяющие изображать в художественной форме исторических деятелей и события далекого прошлого.
Включенный в антологию фрагмент взят из предисловия к работе Э. Ренана «Очерки по истории религии». В нем автор отстаивает право ученого на исторический и критический подход ко всем религиям, в том числе к христианству.