Фрэзер Д. Фольклор в Ветхом Завете

ОГЛАВЛЕНИЕ

часть четвертая. ЗАКОН

Глава 1. ЗАКОН И ЕГО МЕСТО В ЕВРЕЙСКОЙ ИСТОРИИ

Прежде чем перейти к рассмотрению некоторых отдельных еврейских
законов, небесполезно остановиться на том, какое место закон в целом
занимает в истории Израиля, поскольку вопрос этот выяснен критическими
исследованиями современных ученых.
Лингвистическая и историческая критика Ветхого завета приходит к
выводу, что законодательство Пятикнижия в дошедшей до нас форме не было
обнародовано Моисеем в пустыне и Моаве до вступления евреев в Палестину и
что свою окончательную обработку оно получило спустя некоторое время после
завоевания Иерусалима Навуходоносором в 586 г. до нашей эры, когда евреи
были уведены в плен. Иными словами, законодательная часть Пятикнижия в ее
нынешнем виде принадлежит не к первоначальному, а к позднейшему периоду
еврейской истории. Законы эти не только не были изданы до вступления народа
в обетованную землю, но лишь весьма немногие из них были написаны и
обнародованы незадолго до конца национальной независимости, основное же их
ядро, то, что критики называют Жреческим кодексом, было впервые составлено и
записано в его нынешнем виде во время пленения или после него.
Прежде всего не следует смешивать фактический возраст законов и время
их издания в форме писаного кодекса. Нетрудно понять, что законы, вообще
говоря, не рождаются вдруг, в момент их кодификации, подобно Афине,
появившейся из головы Зевса. Одно дело закон, другое дело кодекс. Закон -
это изданное полномочным органом верховной власти то или иное правило
поведения, которое до того либо вовсе не существовало, либо не имело
обязательной силы. Но и новые законы редко бывают сплошным новаторством, а
почти всегда опираются на существующий обычай или на общественное мнение,
которые находятся в большем или меньшем согласии с ними и постепенно
подготавливают для них почву в народном сознании. В каждом законе имеется
элемент прошлого. Если бы мы задались целью проследить этот элемент до его
первоначального источника, то это привело бы нас к первобытной стадии
человеческой эволюции.
Обращаясь к кодификации, мы видим, что древнее происхождение закона
выступает уже не как нечто вероятное, а как очевидный факт, едва ли
требующий дальнейших доказательств. Самый знаменитый из всех кодексов -
Дигесты, или Пандекты Юстиниана, есть сборник цитат из сочинений древних
римских юристов с указанием имени цитируемого автора. Дигесты являются таким
образом не кодексом новых законов, а лишь простым сводом старых
законоположений, действовавших в течение ряда веков в Римской империи.
Дигесты, или Пандекты, составляют самую важную часть Юстинианова собрания
законов (Corpus juris civilis), изданы в 533 г. и состоят из 50 книг,
разделенных на титулы; титулы разделены на фрагменты (leges), или
извлечения, из сочинений 39 римских юристов главным образом классического
периода (II и III вв. нашей эры); каждому фрагменту по повелению Юстиниана
присвоена сила закона. Из современных кодексов наибольшей известностью
пользуется французский кодекс Наполеона, заменивший собой множество
партикулярных местных законодательств, о которых говорили, что при
путешествии по Франции законы меняются чаще, чем лошади. Тем не менее и этот
кодекс никоим образом не явился новой системой законодательства, а,
напротив, представлял собой "продукт римского и обычного права, к которому
примешиваются еще королевские ордонансы и законы революции". Но ограничимся
одним этим примером современной кодификации.
Надо полагать, что у семитических народов законодательство шло по тому
же пути. Древнейший в мире кодекс, дошедший до нас, - это кодекс Хаммурапи,
вавилонского царя, правление которого относится ко времени около 2100 г. до
нашей эры. Нет никаких оснований думать, что содержащиеся здесь
законоположения представляют собой собственные изобретения
царя-законодателя. Наоборот, из всего, что можно с вероятностью
предположить, и из того, что нам достоверно известно, следует заключить, что
кодекс был построен на старом фундаменте существовавших с незапамятных
времен древних обычаев, отчасти по крайней мере дошедших до времен Хаммурапи
от предшественников семитического населения Вавилонии, а именно от
шумерийцев, - обычаев, освященных многовековыми народными предрассудками и
санкционированных царями и судебной практикой. Равным образом библейские
критики, относящие главную часть так называемого "Моисеева законодательства"
ко времени, непосредственно предшествовавшему утрате евреями национальной
независимости или вскоре за нею последовавшему, вполне признают, что даже в
своей позднейшей форме законодательство это не только зафиксировало, но и
облекло принудительной силой современные ему обычаи и ритуалы; многие из
этих последних, в том числе наиболее существенные, по мнению критиков,
несомненно, восходят к эпохе гораздо более отдаленной, чем то время, когда
Пятикнижие вылилось в свою окончательную форму, то есть в V в. до нашей эры
Вывод о глубокой древности главнейших еврейских ритуалов находит полное
подтверждение при сравнении с ритуалами других народов. Ибо такое сравнение
обнаруживает в них немало признаков варварства и даже первобытной дикости,
которые не могли появиться в законе при его кодификации, а должны были быть
присущи этим обычаям, вероятно, еще во времена доисторические. Некоторые из
этих признаков будут указаны мной в следующих главах, но число их при
желании могло бы быть сильно увеличено. Например, такие, как обрезание,
ритуальная нечистота женщин и козел отпущения, находят свою аналогию в
обрядах дикарей во многих странах мира.
Сказанного достаточно, чтобы рассеять недоразумение, состоящее в том,
что библейские критики, установив дату окончательной кодификации еврейского
законодательства, тем самым будто бы доказали позднее происхождение всех
объединенных кодексом законов. Следует указать еще на одну ошибку, которую
могла бы породить та же библейская критика. Из того факта, что в так
называемом "Моисеевом законодательстве" не содержится ничего или содержится
очень мало принадлежащего Моисею, отнюдь не следует, будто носящий это имя
великий законодатель был мифической личностью, плодом народного или
жреческого воображения, придуманным лишь для того, чтобы объяснить
происхождение религиозных и гражданских установлений народа. Если отбросить
все чудесное, чем обыкновенно обрастают имена героев в народной памяти, как
камни мхом и лишайниками, то рассказ о Моисее в древних еврейских преданиях,
по-видимому, надо считать, по существу, достоверным: он объединил израильтян
против их угнетателей в Египте, вывел их из плена и, приведя их в Моав, умер
на пороге обетованной земли, в которую ему не суждено было вступить.
В общей массе законов, составляющей значительную часть Пятикнижия,
библейские критики обычно различают не менее трех составных частей или
отдельных сборников законов, не сходных между собой по характеру и времени
происхождения. Таковы, в хронологическом порядке, Книга завета, Второзаконие
и Жреческий кодекс. Краткое описание этих источников поможет читателю понять
место, занимаемое каждым из них в истории еврейского законодательства.
Старейшим из включенных в Пятикнижие сборников законов признается
обыкновенно так называемая Книга завета, вошедшая в состав Исхода (34,
22-23, 33). К ней тесно примыкает часть Исхода (34, 11-27), иногда
называемая Малой книгой завета. Книга завета относится к так называемому
Элохисту, который, по общему мнению, был составлен не позднее начала VIII в,
до нашей эры. Малая книга завета составляет часть Яхвиста, написанного, как
принято думать, по-видимому, в IX в. до нашей эры. Но сами законы
существовали, вероятно, в виде одного или нескольких кодексов задолго до
того, как были включены в эти два источника. Надо полагать, что еще до
кодификации они пользовались всеобщим признанием в качестве норм обычного
права, причем некоторые из них, быть может, с незапамятных времен. Книга
завета в целом отражает эпоху царей и судей. Общественная структура по этому
законодательному памятнику отличается крайней простотой. Основа жизни -
земледелие. Скот и продукты земледелия - единственные элементы богатства;
они являются почти исключительным объектом законов о собственности. Основные
начала гражданского и уголовного права - те же, что у современных арабов
пустыни: возмездие и денежная компенсация. Убийство влечет за собой кровную
месть, но невинный человек, обвиненный в убийстве, может искать убежища у
божественного алтаря. В одном ряду с убийством стоят похищения людей,
преступления против родителей и колдовство. Другие проступки наказуются
путем самосуда, или по заявлению потерпевшего дело кончается примирением
сторон в святилище. Личные обиды, как и убийство, подпадают под закон
возмездия: удар за удар - правило, которого и теперь еще придерживаются
арабы. В Ханаане, так же как в современной аравийской пустыне, принцип
возмездия обычно осуществлялся путем самосуда.
Второй сборник законов, различаемых критиками в составе Пятикнижия, -
это Второзаконие. Он включает в себя наибольшую часть теперешней книги
Второзаконие, за исключением исторического введения и заключительных глав.
Современные библейские критики в общем признают, что этот сборник есть, по
существу, та самая Книга закона, которая была найдена в Иерусалимском храме
в 621 г. до нашей эры и принята царем Иосией в качестве основы религиозной
реформы. Последняя состояла, во-первых, в упразднении по всей стране местных
святилищ, или так называемых высоких мест, и, во-вторых, в сосредоточении
культа Яхве исключительно в Иерусалимском храме. Это именно те мероприятия,
необходимость которых настойчиво подчеркивается во Второзаконии. В
наставлениях этой книги царь-реформатор черпал те идеалы, которые он
стремился претворить в жизнь, и то религиозное рвение, которое воодушевляло
и поддерживало его. Эта книга произвела на Иосию глубокое впечатление
потому, что автор ее сулит благословение всем, кто будет повиноваться ее
законам, и грозит проклятием ослушникам.
Иосия сыграл заметную роль не только своими нововведениями, но и
способом, каким они были обнародованы. Это был, насколько нам известно,
первый случай в истории Израиля, когда писаный кодекс был опубликован
правительством в качестве собрания руководящих норм, регулирующих жизнь
всего народа. До сих пор страна не знала писаного закона, существовало лишь
обычное право, авторитет которого поддерживался уважением к общественному
мнению и силой привычки; его происхождение объяснялось ссылками на предания
или вовсе терялось в глубине веков. Правда, некоторые обычаи были
зафиксированы в форме кратких сборников законов; по крайней мере, мы знаем
об одном подобном сборнике - Книге завета. Но едва ли такие книги имели
какую-либо официальную санкцию; они были, вероятно, не более чем
руководствами, предназначенными для частного пользования. Истинными
хранителями законов были жрецы местных святилищ, устно передававшие из
поколения в поколение ритуалы и правила вероисповедания, с которыми в
первобытном обществе бывают почти неразрывно связаны моральные нормы. Со
всеми правовыми спорами народ обращался к жрецам, которые выносили решения
не столько в качестве обычных судей, сколько как выразители воли божества,
которую они распознавали и толковали при помощи жребия и других видов
гадания. Эти-то словесные решения жрецов и составляли первоначальное право
страны, ее тору в собственном значении этого слова, как авторитетной
директивы или наставления, задолго до того, как ее (тору) стали понимать в
более узком смысле: сначала как закона вообще, а затем писаного закона
Пятикнижия в частности. В своем первоначальном значении Тора не
ограничивалась указаниями жрецов, а включала также наставления и
предостережения пророков, изрекаемые, как полагали сами пророки и их
слушатели, по вдохновению свыше. Таким образом, кроме жреческой существовала
еще тора пророков, но и та и другая с самого начала и в течение ряда веков
оставались неписаными.
Опубликование Второзакония в письменной форме было первым шагом на пути
к канонизации писания и вместе с тем к замене устного слова письменным в
качестве верховной и непогрешимой нормы человеческого поведения. Завершение
этого процесса в последующие столетия наложило на мысль человечества оковы,
от которых на Западе она с тех пор не могла окончательно освободиться. До
этого устное слово было свободно, а потому была свободна и неразлучная с ним
мысль. Пророки в полной мере пользовались этой свободой мысли и слова,
потому что их слова и мысли почитались внушением бога. Даже жрецы не были
скованы традицией: хотя бог не говорил их устами, они все же, несомненно,
давали себе значительную волю, широко пользуясь предсказаниями оракулов и
другими средствами, при помощи которых божество открывало через них свою
волю трепещущим в страхе просителям. Но когда изречения оракулов стали
облекаться в письменную форму, они сделались неизменяемыми и стереотипными;
живой организм превратился в мертвую букву; переписчик вытеснил пророка и
даже жреца, поскольку последний исполнял не только жреческие, но и
оракульские функции. Отныне народ Израиля стал "народом книги". Высшую
мудрость и знание давало не самостоятельное наблюдение, не свободное
исследование человека и природы, а рабское толкование написанного. Автор
должен был уступить место комментатору;
национальный гений, создавший Библию, приспособлялся к составлению
Талмуда.
Мы с достаточной степенью вероятности можем установить время
опубликования Второзакония, чего нельзя сказать о времени его составления.
Сборник был обнародован в 18-й год царствования Иосии (621 г. до нашей эры),
а написан либо в предыдущие годы правления этого царя, либо при его
предшественнике Манассии, потому что из самого содержания книги видно, что
она не могла появиться раньше VII в. до нашей эры. С наибольшей вероятностью
можно допустить, что Второзаконие было написано при царе Манассии и что во
время его жестокого и деспотического правления оно ради безопасности было
спрятано в храме, где и сохранялось тайно, пока не было обнаружено при
ремонте священного здания, предпринятом набожным Иосией. Некоторые
предполагают, что книга была сфабрикована храмовыми жрецами из благочестивых
побуждений и что им удалось уверить молодого простодушного царя в
подлинности и древнем происхождении своего подложного документа. Но такое
предположение столь же ошибочно, как и оскорбительно. В этом нетрудно
убедиться, если взвесить беспристрастно те благоприятные условия, в какие
найденный сборник законов поставил провинциальное духовенство: лишенное
своих мест и доходов после разрушения местных святилищ и низведенное до
положения бездомных бродяг, оно получило возможность водвориться в
Иерусалиме; здесь в столице прежние сельские жрецы становились в один ранг
со своими городскими коллегами и могли пользоваться в полной мере
достоинством и доходами жреческого сословия. Мы не поступим, конечно,
несправедливо по отношению к городскому духовенству, если предположим, что
оно крепко держалось доброго старого правила beati possidentes и не пожелало
бы раскрыть свои объятия и кошельки нуждающимся собратьям из провинции, если
бы не было вынуждено к тому неумолимым требованием закона. Beati possidentes
("блаженны владеющие") - то есть владение вещью, хотя бы и не связанное с
правом собственности на нее, само по себе есть несомненное благо. Здесь
выражение это употреблено в более общем смысле - "блаженны имущие". В
настоящее время считается, что Второзаконие было составлено по заказу царя и
первосвященника.
Однако, кто бы ни был неизвестный автор Второзакония, несомненно одно:
это был искренний патриот и реформатор, одушевленный любовью к своей стране,
религиозным рвением и принципами морали, которым, по его мнению, грозили
большой опасностью царившие в местных святилищах суеверные обычаи и
распущенность нравов. Трудно сказать, был ли то жрец или пророк, потому что
книга представляет пеструю смесь ритуального или во всяком случае
юридического содержания и пророческого духа. Можно сказать с уверенностью,
что он писал под вдохновляющим влиянием великих пророков VIII в. - Амоса,
Иисуса Навина и Исаии. Восприняв от них идею превосходства морали над
ритуальным законом, он выдвигает систему законодательства, основанную на
религиозных и этических началах, на благочестии и гуманности, на любви к
богу и к людям. Проповедуя такие принципы своим слушателям и читателям, он,
естественно, впадает в страстный патетический тон, более свойственный
пылкому оратору, нежели спокойному и бесстрастному законодателю. На
современного читателя он производит впечатление проповедника, изливающего
потоки увлекательного красноречия перед восхищенной толпой в стенах
обширного храма. Перед нами встает образ оратора с горящими глазами и резкой
жестикуляцией; к нам как бы доносится его звучный голос под высокими
сводами, то внушающий слушателям радостное чувство надежды и утешения, то
повергающий их в глубокое раскаяние, то ошеломляющий ужасом и отчаянием;
наконец, голос проповедника среди всеобщей тишины замирает на высокой ноте
грозного предостережения о грядущем возмездии грешникам и ослушникам. По
силе риторического стиля в заключительной части речи, как правильно заметил
один выдающийся критик, оратор этот не имеет себе равного во всем Ветхом
завете.
Хотя реформы были продиктованы наилучшими намерениями и осуществлялись
с искренним энтузиазмом, занимающийся историей религии вправе поставить
вопрос, не является ли с теоретической точки зрения централизация культа в
одном храме скорее мерой ретроградной, чем прогрессивной, а также не
сопровождалась ли эта реформа практически такими неудобствами, которые в
известной мере обесценивали ее положительные стороны. С одной стороны,
человеческий ум в позднейшей стадии его развития привык мыслить бога не
ограниченным в пространстве и во времени и, стало быть, доступным для
верующих повсюду и всегда, а потому мысль о том, что ему можно поклоняться
только в Иерусалиме, представляется ребяческой и попросту абсурдной.
Очевидно поэтому, абстрактная идея вездесущего божества находит себе лучшее
выражение во множестве святилищ, рассеянных по всей земле, чем в
одном-единственном столичном храме. С другой стороны, старая дореформенная
религия, по соображениям практического удобства, обладала некоторыми
несомненными преимуществами перед новой. Прежде каждый человек имел, можно
сказать, своего бога тут же под рукой и мог к нему обращаться во все трудные
минуты жизни со всеми своими печалями и невзгодами. При новом культе дело
обстояло иначе. Чтобы попасть в Иерусалимский храм, человеку приходилось
совершить длинное путешествие, для чего, поглощенный работой в своем
маленьком хозяйстве, он редко находил свободное время. Неудивительно
поэтому, что новый закон заставлял его иногда вздыхать о старом времени, а
разрушение местной святыни могло показаться ему кощунственным делом. С
тяжелым сердцем взирал он на разрушительную работу реформаторов, боровшихся
против языческих верований. Вот на этот самый холм, под сень
густолиственного дуба, и он, и предки его ежегодно приносили первые спелые
колосья урожая, первые золотистые гроздья винограда. Как часто ему случалось
видеть голубой дым жертвы, вьющийся над деревьями в неподвижном воздухе, и
тогда ему казалось, что сам бог присутствует тут же или где-нибудь
поблизости - может быть, там, в разорванной туче, сквозь которую виднеется
солнце в туманном сиянии, что бог этот вдыхает сладкий запах жертвы и
благословляет его самого и его близких за принесенный дар! А теперь этот
холм стоит нагой и опустошенный; осенявшие его так долго старые деревья
срублены, а древний серый столп, на котором он столько раз возливал масло,
сейчас разбит вдребезги, и щепки его валяются на земле. Да, как видно, бог
ушел отсюда; он удалился в столицу, и если поселянин хочет найти его, то
должен отсюда пуститься за ним вслед. Но для этого нужно совершить долгий и
тяжелый путь, что не всегда возможно для поселянина. Нужно пробираться со
своей жертвой по горам и долинам, а придя в Иерусалим, проталкиваться по
узким и людным улицам, соединиться в общей сутолоке с шумной толпой в ограде
храма и здесь с ягненком в руках в длинной очереди усталых с дороги и
покрытых грязью богомольцев ждать, пока жрец, закалывающий жертвы, справится
со всеми ягнятами впереди стоящих людей; тогда наконец наступит его черед, и
алая кровь его ягненка брызнет тонкою струей и смешается с общей кровавой
лужей на храмовом дворе. Конечно, все это верно, но ведь недаром же ему
говорили, что так будет лучше. Может быть, в самом деле богу больше нравится
жить в этих величественных зданиях с просторными дворами, видеть всю эту
льющуюся кровь, слышать этот храмовый хор певчих. Но каково ему-то,
провинциалу? И он с сожалением вспоминал свой тихий холм, и тень вековых
деревьев, и всю даль мирного сельского ландшафта. Ну что же делать? Жрецы,
видно, больше понимают. Да свершится воля господня! Таковы, надо полагать,
были бесхитростные размышления многих простолюдинов при первом их
паломничестве в Иерусалим после реформы. Немало среди них, вероятно, было
таких, которые впервые в своей жизни видели весь блеск и всю нищету великого
города. Ибо в то время деревенское население Иудеи, по-видимому, состояло из
таких же домоседов, какими и теперь являются жители отдельных округов
Англии, которые зачастую живут и умирают, ни разу не отъехав от родной
деревни дальше чем на несколько миль.
Однако реформа недолго продержалась в Иудейском царстве. Не успело
сменить одно поколение с того времени, как Иосия ввел новые порядки для
религиозного и нравственного возрождения страны, как вавилонская армия
обрушилась на Иерусалим, захватила город и увела в плен царя и весь цвет
населения. Те же самые причины, которые ускорили наступление реформы,
помешали довести ее до конца. В самом деле, не может быть сомнения в том,
что боязнь иностранного завоевания была одной из главнейших сил, пробудивших
сознание и энергию лучших людей Иудеи и заставивших их приняться за
упорядочение внутренней жизни страны, пока еще не поздно, и южное царство не
покорено вавилонянами, как северное, попавшее сто лет тому назад в руки
Ассирии. Туча постепенно надвигалась с востока и теперь заволокла все небо
Иудеи. Во мраке приближающейся бури, под гул отдаленного грома благочестивый
царь и его приближенные работали над проведением в жизнь реформы, с помощью
которой надеялись предотвратить надвигающуюся катастрофу. Со своей слепой
верой в сверхъестественное, составляющей силу или, может быть, слабость
Израиля в его отношении к внешнему миру, они видели причину национальной
опасности в греховности народа и думали, что нашествие вражеской армии может
быть приостановлено упразднением языческого культа, лучшими уставами
жреческого ритуала. Под угрозой потери политической независимости они даже
не помышляли о настоящем оружии, к которому в подобных обстоятельствах не
замедлил бы инстинктивно обратиться другой, не столь религиозный народ.
Построить крепости, укрепить городские стены Иерусалима, вооружить и обучить
военному делу мужское население страны, искать помощи в союзе с иноземцами -
таковы меры, которые здравый смысл продиктовал бы языческому народу; евреи
же видели в них кощунственное недоверие к Яхве, ибо только он один может
спасти свой народ от врагов. Можно сказать, что древний еврей имел такое же
слабое представление о естественных причинах, влияющих на ход исторических
событий, как о физических законах, обусловливающих появление дождя и ветра
или смену времен года. В человеческих взаимоотношениях, как и в явлениях
природы, он одинаково готов был видеть перст божий. Эта невозмутимая
покорность сверхъестественным силам как началу всех начал представляла собой
почти такое же серьезное препятствие спокойному обсуждению политических
мероприятий в зале совета, как и к беспристрастному исследованию законов
природы в лаборатории.
Полное крушение реформы, предпринятой Иосией для спасения нации,
нисколько не поколебало религиозных воззрений евреев на исторический ход
событий. Их вера в спасительную силу религиозных обрядов и церемоний, как
необходимое условие для процветания нации, не только не ослабела, но как
будто даже укрепилась под влиянием катастрофы, опрокинувшей одновременно
реформу и само царство. Вместо того чтобы усомниться в целесообразности
предпринятых ими ранее мероприятий, они пришли к заключению, что были
недостаточно последовательны в их проведении. И вот лишь только они
водворились в Вавилонии в качестве пленников, как начали изобретать другую,
еще более сложную систему церковного ритуала, с помощью которой надеялись
вернуть себе утраченное благоволение бога и обеспечить возвращение в родную
страну. Первоначальный план этой новой системы был начертан Иезекиилем,
жившим в изгнании у реки Кебара. Будучи столь же жрецом, сколько и пророком,
он был, вероятно, знаком с ритуалом первого храма, и его схема как идеальная
программа будущей реформы, несомненно, была основана на опыте прошлого. Но,
восприняв много старых элементов, эта схема предлагала немало нового: она
требовала жертвоприношений более обильных, более регулярных и более
торжественных; она углубляла пропасть, отделяющую духовенство от мирян; она
полностью изолировала храм и его территорию от светских элементов. Между
Иезекиилем, пророком изгнания, и предшествовавшими ему великими пророками
существует резкий контраст. В то время как последние устремляли всю силу
своей проповеди на прославление морали, высмеивая обряды и церемонии,
практикуемые как лучшее или даже единственное средство угодить богу,
Иезекииль поступает как раз наоборот: он мало говорит о морали и много о
ритуале. Провозглашенная им в первые годы вавилонского пленения программа
была впоследствии разработана представителями жившей в изгнании жреческой
школы и более чем через столетие в виде развернутой системы левитского
законодательства возвещена Ездрой в Иерусалиме в 444 г. до нашей эры. Здесь
имеется в виду книга Левит, третья в составе Пятикнижия, по своему
содержанию почти исключительно законодательная и составляющая, по мнению
библейских критиков, преобладающую часть "священнического", или Жреческого,
кодекса. Документ этот, плод многих лет человеческой мысли, был тот самый
Жреческий кодекс, который образует остов Пятикнижия. Жреческий кодекс был
последним из трех сборников законов, различаемых исследователями в составе
Пятикнижия. Его позднейшее по сравнению с другими сборниками происхождение
есть основное положение современной библейской критики.