Уайтхед А. Философская мысль Запада

ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава 4 XVIII век

Насколько вообще можно противопоставить друг другу интеллектуальные атмосферы различных эпох, настолько XVIII в. в Европе явился полной противоположностью средневековью. Этот контраст символически выражен различием между Шартрским собором и парижскими салонами, в которых Даламбер беседовал с Вольтером. Средневековье было одержимо мечтой рационализировать бесконечное; люди XVIII в. рационализировали социальные отношения современных им сообществ и обосновывали свои социальные теории ссылками на природные реалии. Предшествующий период был веком веры, основанной на разуме; в дальнейшем никто не потревожил спящих псов: наступил век разума, основанного на вере. Поясню свою мысль: св. Ансельм был бы огорчен,

113

если бы ему не удалось найти убедительный аргумент в пользу существования Бога, и на этом своем доказательстве он построил собственный символ веры, в то время как Юм построил свою «Диссертацию по естественной истории религии» на вере в природный порядок. Сравнивая эти эпохи, стоит помнить, что разум способен ошибаться и вера может быть неуместна.

В моей предыдущей лекции я проследил, как в течение XVII в. доминировала схема научных представлений, которая сохранилась и до сих пор. Она включала в себя фундаментальный дуализм материального, с одной стороны, и сознания—с другой. А в разделяющем их пространстве находились понятия жизни, организма, функции, дискретной реальности, взаимодействия, порядка природы, которые в совокупности образовывали ахиллесову пяту всей системы.

Я убежден также и в том, что, если бы мы желали достичь более полного выражения факта природы в его конкретности, нам следовало бы начать нашу критику с того элемента данной схемы, который воплощен в понятии простого местонахождения. Имея в виду ту важность, которую приобрела эта идея в моих лекциях, я напомню вам смысл данного выражения. Сказать, что некоторая частица материи обладает свойством простого местонахождения, означает, что ее пространственно-временные отношения могут быть описаны как пребывание в определенной ограниченной области пространства и в течение определенного ограниченного отрезка времени без всякой существенной связи с другими областями пространства и другими временными длительностями. Это понятие простого местонахождения также независимо от контроверзы абсолютистской и релятивистской концепций пространства или времени. Насколько какая-либо теория пространства или времени может сообщить смысл, будь то абсолютный или относительный, идее, касающейся определенной области пространства или определяемого отрезка времени, идея простого местонахождения обретает совершенно определенный смысл. Она составляет само основание картины мира XVII в. Вне ее эта картина не может быть сформулирована. Я утверждаю, что среди первичных природных элементов, схватываемых в нашем непосредственном опыте, нет ни одного, который бы обладал этим свойством простого местонахождения. Из этого, однако, не следует, что наука XVII в. была просто ложной. Я считаю, что при помощи конструктивного абстрагирования мы можем прийти к таким абстракциям, которые бы выражали собой существующие в форме простого местонахождения частицы материи, а также к другим абстракциям, выражающим собой отдельные сознания, включенные в научную картину мира.

114

Поэтому подлинная ошибка представляет собой пример того, что я уже обозначил как ошибку неуместной конкретности.

Преимущество изолированного внимания к определенной группе абстракций состоит в том, что вы ограничиваете свои мысли определенными четко очерченными вещами, включенными в такого же рода отношения. Соответственно, если вы обладаете логическим складом ума, вы можете сделать множество умозаключений по поводу отношений между этими абстрактными сущностями. Более того, если абстракции хорошо обоснованы, если они, так сказать, не абстрагированы от всего того, что является в нашем опыте важным, то научное мышление, которое ограничивает себя этими абстракциями, придет к ряду важных истин касательно нашего восприятия природы. Мы все знаем те утонченные и ясные умы, что наглухо заключены в прочную скорлупу абстракций. Они ведут нас к своим абстракциям благодаря уникальной притягательности своей личности.

Недостаток исключительного внимания к данной группе абстракций, сколь угодно хорошо обоснованных, заключается в том, что, воспринимая особенности частного случая, вы абстрагируетесь от всех остальных вещей. И хотя эти обойденные вниманием вещи занимают важное место в вашем опыте, формы вашего мышления оказываются не приспособленными для их понимания. Мы не можем мыслить без абстракций; соответственно, в высшей степени важно быть готовым вовремя критически пересмотреть свои способы абстрагирования. Именно здесь обретает свое место философия как предприятие, существенное для здорового общественного прогресса. Она является критикой абстракций. Цивилизация, неспособная прорваться сквозь свои наличные абстракции, обречена на бесплодие по прошествии весьма ограниченного прогресса. Активная философская школа столь же важна для движения идей, как активно работающая школа железнодорожных инженеров для обеспечения процесса циркуляции топлива в двигателе.

Иной раз случается и так, что услуга, оказанная философией,

115

полностью заслоняется поразительным успехом некоторой схемы абстракций, выражающей доминирующие интересы эпохи. Именно это произошло в XVIII в, Французы-философы не были философами. Они были одарены ясным и острым умом и применили группу научных понятий XVII в. к анализу обезграниченной вселенной. Их успех, если брать круг идей, наиболее интересовавших их современников, был всеобъемлющ; то же, что не вмещалось в их схему, игнорировалось, осмеивалось, не внушало доверия. Их ненависть к готической архитектуре символизировала их антипатию ко всякой неясной перспективе. То был век разума, здорового, мужского, открытого разума, но одноглазого, неспособного видеть вглубь. Нам не следует переоценивать заслуги этих людей. Тысячу лет Европа была жертвой нетерпимых и несносных мечтателей. Здравый смысл XVIII в., схвативший очевидные факты людских страданий и очевидные требования человеческой природы, подействовал на мир, как душ морального очищения. Вольтер должен был завоевать доверие, он ненавидел несправедливость, жестокость, бессмысленные репрессии, обман и надувательство. Более того, когда он видел их, он их распознавал. В этих своих высших качествах он был типичен для своего века, для его лучшей части. Но если люди не могут жить на одном хлебе, они тем более не могут питаться только дезинфицирующей жидкостью. Тот век имел свои границы; и мы уже не можем оценить ту страсть, с которой до сих пор защищают некоторые из его главных позиций (особенно в преподавании наук), хотя мы по справедливости оцениваем его положительные достижения. Схема понятий XVII в. оказалась отличным инструментом исследовательского поиска.

Триумф материализма воплотился, прежде всего, в рациональной динамике, физике и химии. В отношении динамики и физики прогресс осуществлялся в форме непосредственного развития основных идей предшествующей эпохи. Не было придумано ничего принципиально нового, но была осуществлена мощная детальная разработка.

116

Разгадывались частные головоломки. Словно само царство небесное приоткрывало свою предустановленную гармонию людям. Во второй половине века Лавуазье практически обосновал химию в ее современном виде. Он ввел в нее принцип, согласно которому материя не исчезает и не рождается в процессе химических трансформаций. Это было последним успехом материалистической мысли, который не мог быть в конечном счете истолкован двусмысленным образом. Теперь химия лишь ожидала атомной теории, появившейся в следующем столетии.

А пока понятие механического объяснения всех природных процессов окончательно установилось в качестве догмата науки. Это понятие со всеми своими положительными чертами одержало победу благодаря серии почти чудесных успехов математической физики, достигших кульминации в «Аналитической механике» Лагранжа, опубликованной в 1787 г. Ньютоновские «Начала» вышли в 1687 г., так что эти две великие книги разделяют точно 100 лет. Тот век явился первым периодом развития математической физики современного типа. Публикация «Электричества и магнетизма» Клерка Максвелла в 1873 г. обозначила собой завершение второго этапа. Каждая из этих трех книг устанавливает новые горизонты мышления, Бездействующие на все то, что появляется вслед за ними.

Рассматривая разные темы, на которые человечество направляло силу своего систематического мышления, невозможно не поразиться неравномерному распределению сил между областями исследований. Выдающихся имен не много в каждой из научных дисциплин. Ведь для того, чтобы сформулировать предмет дисциплины как отдельную тему мышления, необходим гениальный ум. Но применительно ко многим темам после хорошего начала, вполне соответствующего самому объекту изучения— непосредственному событию, последующее развитие оказывалось серией слабых барахтаний, и тем самым вся дисциплина постепенно утрачивала свою привлекательность и влияние на развитие мышления. В случае математической физики произошло совершенно иначе. Чем больше вы изучаете этот предмет, тем больше вы поражаетесь почти невероятным успехам, достигнутым разумом. Пример тому—великие представители математической физики XVII и начала XIX в., в большинстве своем французы: Мопертюи, Клеро, Даламбер, Лагранж, Лаплас, Фурье, Карно,—которые образуют ряд имен, каждое из которых вызывает в сознании какое-нибудь выдающееся открытие. Когда Карлейль, глашатай последующего романтизма, иронически обозначал данный период как век победоносного анализа и высмеивал

117

Мопертюи как «высокомерного джентльмена в белом пудреном парике», он лишь демонстрировал узость, ограниченность романтиков, на стороне которых выступал.

Невозможно кратко и понятно, без технических деталей объяснить достижения этой школы. Однако я попытаюсь изложить то основное, что относится к совместному вкладу Мопертюи и Лагранжа. Их результаты, взятые вместе с некоторыми более поздними математическими методами, предложенными двумя выдающимися немецкими математиками первой половины XIX в.. Гауссом и Риманом, лишь недавно были поняты как подготовительная работа, необходимая для введения в математическую физику новых идей Герца и Эйнштейна. Они также стимулировали возникновение наиболее блестящих идей книги Клерка Максвелла, уже упомянутой в данной лекции.

Они стремились к открытию чего-то более фундаментального и общего, чем ньютоновские законы движения, обсуждаемые в предыдущей лекции. Они хотели прийти к некоторым более широким представлениям, а в случае Лагранжа—к общим средствам математического выражения. То было достойной задачей, и они преуспели в ней. Мопертюи жил в первой половине XVIII в., а активная деятельность Лагранжа пришлась на его вторую половину. У Мопертюи мы находим следы влияния теологической эпохи, предшествовавшей его рождению. Он исходит из идеи, что материальная частица в границах того или иного отрезка времени достигает некоторого совершенства, определяемого божьим промыслом. В этом исходном мотиве есть два интересных момента. Во-первых, это иллюстрация тезиса, выдвинутого мною в первой лекции, что в процессе влияния средневековой церкви на европейское мышление (Нового времени) понятие детального предопределения со стороны рационального личного Бога выступало одним из факторов возникновения веры в природную упорядоченность. Во-вторых, хотя мы сегодня и убеждены, что подобные формы мышления не приносят непосредственной пользы для специального научного исследования, успех Мопертюи в данном конкретном случае показывает, что почти любая идея, которая выталкивает мышление из рутины наличных абстракций, все же лучше, чем ничего. В данном случае эта идея привела Мопертюи к исследованию того, какое же общее свойство траектории движения частицы может быть выведено из ньютоновских законов движения. Несомненно, это был весьма остроумный прием, пусть даже с использованием теологических понятий. Его общая идея также привела к пониманию того, что искомое свойство представляет собой количественную сумму такого рода, что всякое слабое отклонение от траектории будет увеличивать ее объем. Это предположение представляло собой обобщение первого закона Ньютона. Ибо изолированная частица, движущаяся с неизменной скоростью, избирает кратчайшую траекторию.

118

Так Мопертюи догадался, что частица, движущаяся сквозь силовое поле, затратит минимальное количество энергии. Он открыл это количество и назвал его интегральным действием на границе временных интервалов. В современной терминологии это сумма изменяющихся различий между кинетической и потенциальной энергией частицы в каждый последующий промежуток времени. Это действие тем самым имеет отношение к взаимодействию между энергией, возникающей из движения, и энергией, возникающей из положения частицы. Мопертюи открыл знаменитую теорему наименьшего действия. Но по сравнению с Лагранжем он принадлежал к ряду менее значительных фигур. В работах его самого и его непосредственных последователей данный принцип не приобрел какой-либо исключительной важности. Лагранж поставил тот же вопрос на более широкую основу, с тем, чтобы сделать его решение значимым для исследования, продвигающего вперед динамику. Его принцип виртуальной работы, примененный к движущимся системам, есть фактически принцип Мопертюи, понятый в применении к каждому отрезку траектории движущейся системы. Но Лагранж смотрел дальше, чем Мопертюи. Он сообразил, что нашел метод формулировки истинных утверждений в рамках динамики, совершенно независимый от конкретных методов измерения различных частей системы. Соответственно этому он продолжал выводить уравнения движения, равно применимые для всяких количественных измерений, принимая, что они адекватны для фиксации положения системы. Красота и почти божественная простота этих уравнений таковы, что они достойны, быть поставленными в один ряд с теми загадочными символами, которым во времена античности приписывалась способность выражать собой высший разум, образующий основание всех вещей. Позже Герц— открыватель электромагнитных волн—основал механику на представлении о том, что каждая частица избирает кратчайшую из возможных траекторий при условиях, ограничивающих движение некоторым образом.

119

И наконец, Эйнштейн, используя геометрические теории Гаусса и Римана, показал, что эти условия могут быть поняты как имманентные характеристики самого пространства- времени. Вот вам самый краткий очерк развития динамики от Галилея до Эйнштейна.

Между прочим, и Галь Вани и Вольта также открывали некоторые электрические явления; и биологические науки неспешно набирали свой материал, но все еще ожидали ведущих идей. Психология также начинала освобождаться от власти общей философии. Независимое развитие психологии было высшим результатом того призыва к ней Джона Локка, который осуществил критику метафизических спекуляций. Все науки, изучающие жизнь, находились все еще на стадии элементарного описательного развития, в котором классификация и непосредственное наблюдение играли главную роль. До сих пор схема исходных абстракций оставалась соответствующей наличной ситуации в науке.

В сфере практики этот век породил просвещенных правителей—таких, как император Иосиф из династии Габсбургов, Фридрих Великий, Уолпол, Великий лорд Чэтемский, Джордж Вашингтон, и в этом смысле оказался успешным. Именно благодаря этим правителям он внес в общественное развитие парламентское управление в Англии, федеральное президентское правление в США, гуманитарные принципы Французской революции. В технологию он также принес паровую машину и тем самым возвестил новую эру в истории цивилизации. Без сомнения, XVIII столетие как эпоха в развитии практики представляет собой прогресс. Если бы вы спросили одного из мудрейших и типичнейших ее предшественников, который уже наблюдал ее первые шаги,—я имею в виду Джона Локка—чего он от нее ожидает, он едва ли бы простер свои надежды дальше ее реальных достижений.

Развивая критику схемы научных идей XVII в., я обязан вначале предоставить главное основание того, что я игнорирую идеализм XIX в.—я имею в виду философский идеализм, который приписывает высший смысл реальности тому, что является полностью познаваемым, т.е. ментальности. Развиваемая таким образом идеалистическая школа слишком сильно оторвалась от научного взгляда на мир. Она поглотила научную схему во всей ее совокупности, приписав ей значение лишь для природных фактов, и описала ее в форме идеи, принадлежащей сфере высшей ментальности.

120

Для абсолютного идеализма мир природы представляет собой лишь одну из идей, вносящую некоторое разнообразие в единство Абсолюта; для плюралистического идеализма, допускающего ментальные монады, этот мир является величайшей общей мерой различных идей, позволяющей проводить различие между ментальными единствами, свойственными монадам. Но как ни возьми, эти идеалистические школы явно не смогли каким-либо органичным образом соединить природную реальность с их идеалистическими учениями. Насколько я смогу этого коснуться в своих лекциях, я буду полагать, что фундамент нашего мировоззрения может быть либо идеалистическим, либо реалистическим. На мой взгляд, необходим следующий этап развития предварительного реализма, на котором будет переработана схема научных представлений, в основу которой ляжет высшее понятие организма.

Коротко говоря, моя задача—начать с анализа статуса пространства и времени, или, в современной терминологии, пространства-времени. Каждое из них имеет два характерных свойства. И пространство, и время разделяют вещи, но именно в пространстве и времени существуют и сосуществуют все вещи, даже если это происходит не одновременно. Я назову эти свойства «разделяющими» и «схватывающими» характеристиками пространства-времени. Это в свою очередь будет его третьей характеристикой. Все, что находится в пространстве, определенным образом ограничено в том смысле, что имеет данную форму, а не другую, или находится именно в том месте, а не в другом. То же самое и в отношении ко времени: вещь обладает способностью длиться в течение некоторого промежутка времени, отличного от другого. Я назову это «модальностью» пространства-времени. Очевидно, что модальность, взятая сама по себе, приводит к идее простого местонахождения. Но ее следует объединить с разделяющей и схватывающей характеристиками пространства-времени.

Для простоты изложения сперва я буду говорить только о пространстве, а затем распространю данный подход и на время.

Объем является наиболее конкретным элементом пространства. Но разделяющий характер пространства делит объем на меньшие объемы, и так до бесконечности. Соответственно,

121

взять разделяющее свойство пространства изолированно, мы придем к тому, что объем есть простое множество необъемных элементов, просто точек. Но объем есть единство, и это является абсолютным фактом нашего опыта; взять, например, объемное пространство этого зала. В качестве простого множества точек этот зал будет лишь продуктом логического воображения.

Аналогичным образом можем взять в качестве исходного факта охватывающее единство объема и увидим, что это единство уменьшается или ограничивается существованием разделенных и неисчислимых частей этого единства. У нас есть схватывающее единство, которое видится разделенным в качестве агрегата охваченных частей. Но схватывающее единство объема не есть чисто логическое единство агрегата частей. Части образуют упорядоченный агрегат в том смысле, что каждая часть определенным образом относится ко всем другим частям. Так, если А, В и С суть объемы пространства, то В обладает некоторым аспектом с точки зрения А, так же как и С, и таково же отношение В и С. Этот аспект В с точки зрения А составляет сущность А. Объемы пространства не имеют некоторого самостоятельного существования. Они всего лишь сущности в рамках тотальности; мы не можем вырвать их из их окружения без того, чтобы разрушить их собственную природу. Соответственно, я скажу, что аспект В с точки зрения А есть форма, в которой В входит в состав А. Модальное свойство пространства и заключается в том, что схватывающее единство А есть схватывание в единство всех других объемов с точки зрения А. Форма объема есть формула, из которой может быть выведена тотальность его аспектов. Очевидно, что я бы мог использовать лейбницевский язык и сказать, что всякий объем отражает в себе все другие объемы пространства.

Точно такие же рассуждения могут быть построены применительно к временным отрезкам. Отрезок времени, взятый вне его длительности, течения, есть воображаемая логическая конструкция. И также всякая отдельная длительность времени отражает в себе все другие темп оральные длительности.

Однако в двух местах я допустил ложные упрощения. Во-первых, мне следовало объединить пространство и время и проводить мой анализ применительно к четырехмерным областям пространства-времени. Мне нечего

122

добавить по поводу самого способа анализа. Замените в своем сознании такие четырехмерные области пространственными объемами, о которых говорилось ранее.

Во-вторых, я в своем объяснении допустил порочный круг. Ведь я составил схватывающее единство области А из совокупности схватывающих модальных аспектов присутствия в А других областей. Эта трудность возникает потому, что в действительности пространство-время не существует само по себе. Это абстракция, и ее объяснение требует указания на то, от чего она абстрагирована. Пространство-время является спецификацией некоторых общих характеристик событий и их взаимной упорядоченности. Это возвращение к конкретному факту уводит меня назад, в XVIII и даже в XVII в., к Френсису Бэкону. Нам придется рассмотреть, как в эти эпохи осуществлялась критика господствующей научной схемы.

Ни одна эпоха не является гомогенной; какой бы мотив мы ни рассматривали, как доминирующий в некоторый период, всегда могли родиться выдающиеся личности, выражающие антагонистическую тенденцию. И это, конечно, относится к XVII в. Например, мы сразу вспоминаем имена Джона Уэсли и Руссо, когда описываем специфику того времени. Но ни о них, ни о других подобных им я не собираюсь говорить. Человеком, идеи которого я должен более или менее обстоятельно рассмотреть, является епископ Беркли. Уже в начале той эпохи он представил с надлежащей полнотой возможные критические замечания, оказавшиеся справедливыми, по крайней мере, в принципиальном отношении. Нельзя сказать, что он не оказал никакого воздействия на умы. Он был знаменитым человеком. Жена Георга II была одной из немногих королев во всем мире, которая обладала достаточной мудростью и сообразительностью, чтобы осуществлять разумный патронаж над образованием; поэтому Беркли сделали епископом, а в то время епископ в Великобритании был более высокопоставленным лицом, чем сегодня. И, кроме того, что было даже более важным, чем его епископство, с его идеями ознакомился Юм и развил один из аспектов его философии в таком направлении, которое могло потревожить дух великого церковника. Затем Юма изучал Кант. Итак, было бы абсурдным сказать, что Беркли не оказал влияния на XVIII в. Но вместе с тем ему не удалось повлиять на основное направление развития научной мысли. Она развивалась так, как если бы он не

123

писал ничего вообще. Ее повсеместный успех сделал ее невосприимчивой к критике с тех пор и поныне. Мир науки всегда сохранял абсолютную удовлетворенность своими частными абстракциями. Они работали, и этого было достаточно.

Сегодня мы столкнулись с тем, что поле научного мышления в XX в. оказалось слишком узким, чтобы вместить конкретные факты, подлежащие анализу. Это так даже применительно к физике, а для биологической науки вообще приобрело особую остроту. Итак, чтобы понять трудности современного научного мышления, а также его реакцию на современную ситуацию, нам надлежит иметь в виду некоторую концепцию более широкого поля абстракций и более конкретного анализа, более соответствующих целокупной конкретности нашего интуитивного опыта. Такой анализ должен найти в себе место для понятий материи и духа как таких абстракций, которые позволяют интерпретировать большую часть нашего физического опыта. Именно этим поиском более широкой основы научного мышления объясняется значимость Беркли. Он развернул свою критику вскоре после того, как школы Ньютона и Локка завершили свою работу, и в точности подметил те слабые места, на которые они не обратили внимания. Я не намерен рассматривать здесь ни субъективный идеализм, который взял от Беркли свое начало, ни те школы, которые избрали своим исходным пунктом системы Юма или Канта. Я бы хотел сказать о том, что, какую бы исходную метафизику мы ни приняли, в работах Беркли воплощена, и другая линия развития мысли, имеющая отношение к тому анализу, который мы сейчас развиваем. Беркли пропустил ее отчасти в силу присущего философам гиперинтеллектуализма, частью из-за поспешного обращения к идеализму с его концепцией объективности, укорененной в Боге. Вы помните, что я уже указал на то, что ключ к проблеме заложен в понятии простого местонахождения. Беркли фактически критиковал именно это понятие. Он также ставил вопрос о том, что мы имеем в виду, когда говорим, что вещи претворяют себя в мире природы.

«23. Но, скажете вы, без сомнения, для меня нет ничего легче, как представить себе, например, деревья в парке или книги в кабинете, никем не воспринимаемые. Я отвечу, что, конечно, вы можете это сделать, в этом нет никакого затруднения; но что же это значит, спрашиваю я вас,

124

как не то, что вы образуете в своем духе известные идеи, называемые вами книгами и деревьями, и в то же время упускаете образовать идею того, кто может их воспринимать?.. Прибегая к самому крайнему усилию для представления себе существования внешних тел, мы достигаем лишь того, что созерцаем наши собственные идеи. Но, не обращая внимания на себя самого, дух впадает в заблуждение, думая, что он может представлять и действительно представляет себе тела, существующие без мысли вне духа, хотя в то же время они воспринимаются им, или существуют в нем...

24. ... При малейшем исследовании наших собственных мыслей весьма легко узнать, можем ли мы понять, что именно подразумевается под абсолютным существованием чувственных объектов в себе (objects in themselves) или вне ума. Для меня, очевидно, что в этих словах или заключается прямое противоречие, или они ничего не означают».

Весьма примечательный отрывок имеется также в 10 параграфе четвертого диалога берклиевского «Алсифрона». Я уже приводил его в большем объеме в моих «Принципах познания природы».

«Эфранор: Скажи мне, Алсифрон, можешь ли ты различать двери, окна и парапеты того самого замка?

Алсифрон: Нет. На таком расстоянии он кажется мне маленькой круглой башней.

Эфранор: Но я, который был в нем, знаю, что это не маленькая круглая башня, а большое квадратное здание с парапетами и башенками, которые, по-видимому, тебе не видны.

Алсифрон: Что же следует из этого?

Эфранор: Я вывожу из этого, что тот самый объект, который ты непосредственно и правильно воспринимаешь при помощи зрения, не является той вещью, которая находится отсюда на расстоянии нескольких миль.

Алсифрон: Почему?

Эфранор: Потому что маленький круглый объект — это одно, а большой квадратный объект—другое. Не так ли?» В диалоге приводятся другие подобные примеры, касающиеся планеты и облака, и вывод, завершающий данный отрывок, гласит:

«Эфранор: А потому, неужели не ясно, что ни замок, ни планета, ни облако, которые ты видишь здесь, не

125

являются теми реальными вещами, которые, как ты полагаешь, существуют на расстоянии?»

Применительно к уже процитированному первому отрывку мы продемонстрировали, что сам Беркли придерживается крайне идеалистической интерпретации. Ибо для него единственной абсолютной реальностью является ум, а единство природы есть единство идей в уме Бога. Лично я считаю, что берклиевское решение данной метафизической проблемы чревато не меньшими трудностями, чем то, которое вытекает, как он указывает, из реалистической интерпретации научной схемы. Однако возможно и иное направление мысли, которое позволяет нам некоторым образом принять точку зрения предварительного реализма и расширить научную схему так, чтобы это пошло на пользу самой науке.

Я возвращаюсь к отрывку из «Естественной истории» Френсиса Бэкона, который уже приводил в предшествующей лекции.

«Очевидно, что все существующие тела, будучи даже лишены рассудка, обладают восприятием... и, когда тело вызывает изменение или изменяется само, восприятие извечно предшествует воздействию, ибо иначе все тела были бы подобны друг другу...»

Также в предыдущей лекции я сформулировал понимание восприятия (в бэконовском смысле) как значения, схватывающего существенные черты воспринимаемой вещи, и понимание смысла как способа познания значения. У нас, конечно, есть представление о вещах, о которых в данный момент у нас нет явного знания. Мы даже можем обладать когнитивной памятью о таком представлении без того, чтобы иметь одновременно и аналогичное знание. И так же, как заметил Бэкон в своей фразе: «...ибо иначе все вещи были бы подобны друг другу»,—мы, очевидно, схватываем ту существенную черту объекта, которая характеризует разнообразие мира, а не просто чисто логическое отличие одного от другого.

Термин «воспринимать» в его обыденном употреблении весьма близок по смыслу понятию когнитивного схватывания. Возьмем слово «схватывание», даже опуская прилагательное «когнитивное». Для обозначения бессознательного схватывания я буду применять слово «схватывание»: с его помощью я обозначу такое схватывание, которое может быть или не быть когнитивным. Теперь обратимся к последнему замечанию Эфранора:

126

«А потому, неужели не ясно, что ни замок, ни планета, ни облако, которые ты видишь здесь, не являются теми реальными вещами, которые, как ты полагаешь, существуют на расстоянии?» Соответственно, здесь в данном месте мы имеем дело со схватыванием вещей, которые сами по себе относятся к другому месту.

Теперь вернемся к высказываниям Беркли, взятым из его «Трактата о началах человеческого знания». Он настаивает на том, что существование природных сущностей есть их воспринимаемость, включенности в единство сознания. Мы можем построить концепцию, согласно которой осуществление есть собирание вещей в единстве схватывания и потому в действительности тем самым осуществляются не вещи, не схватывание. Это единство схватывания определяет себя как здесь и теперь, и вещи, схваченные в этом единстве, имеют существенное отношение к другим точкам пространства и отрезкам времени. Согласно Беркли, я конструирую процесс охватывающей унификации. Чтобы концепция прогрессивного осуществления природных событий стала понятной, необходимо подробное изложение, а также отделение этой концепции от ее непосредственных следствий применительно к конкретному опыту. Это будет задачей последующих лекций. Прежде всего, отметим, что исчезает идея простого местонахождения. Вещи, схваченные в осуществленном единстве, здесь и теперь, представляют собой не замок, не облако, не планету, просто взятые сами по себе; это замок, облако, планета, взятые в пространстве и времени с точки зрения охватывающей унификации. Тем самым здесь схватываются в единство аспекты замка, облака, планеты. Мы помним, что философии хорошо известна идея перспектив. Она была введена Лейбницем в его понятии «монады», совокупность которых отражает в себе перспективы универсума. Я использую то же понятие, но только свожу его монады к унифицированным событиям в пространстве и времени. В некотором смысле моя позиция содержит больше сходного со спинозовским представлением о модусах; поэтому я использую термины «модус» и «модальный». Используя спинозовскую аналогию, я беру его единственную субстанцию как единую и лежащую в основании активность осуществления, которая индивидуализирует себя во взаимозамкнутом многообразии модусов. Итак, конкретным исходным фактом является прогрессивное развитие. Первичный анализ разделяет его на лежащую в основании активность схватывания и осуществленные охватываемые события. Каждое событие представляет собой некоторое особое положение дел, вытекающее из индивидуализирующейся субстратной активности.

127

Но индивидуализация не означает субстанциальной независимости.

Сущность, которую мы осознаем в чувственном восприятии, есть конечная точка нашего акта восприятия. Я буду называть эту сущность «чувственным объектом». Например, определенный оттенок зеленого цвета есть чувственный объект; им же является и звук определенного тембра и высоты, и это же относится к запаху и осязанию. Подобная сущность сложным образом связана с пространством в течение некоторого промежутка времени. Я бы сказал, что чувственный объект обладает способностью «вхождения» в пространство-время. Когнитивное восприятие чувственного объекта представляет собой осознание охватывающей унификации ( в позиции А) различных модусов разных чувственных объектов, включая в данный чувственный объект. Позиция А, само собой разумеется, является пространственно-временной областью; это, так сказать, некоторый объем пространства, взятый во временном промежутке. Но как единичная сущность, данная позиция представляет собой единство осуществленного опыта. Модус чувственного объекта, свойсвойственный А (рассматриваемому в абстракции от чувственного объекта, отношение которого к А обусловливает его модус), есть аспект А, относящийся к некоторой иной области В. Тем самым чувственный объект присутствует в А, а его модус находится в В. И следовательно, если мы говорим о зеленом цвете как чувственном объекте, то он, будучи наблюдаем, не просто находится в А и вместе с тем не просто в В, он присутствует в А при модусе нахождения в В. Никакой особой загадочности в этом нет. Попробуйте просто посмотреть в зеркало, и вы увидите изображение зеленых листьев за вашей спиной. Для вас зеленое находится в А, но там, где находитесь вы, зеленое не просто присутствует в А. Зеленое, находящееся в А, будет иметь зеленый цвет, обладая модусом нахождения в изображении листа в зеркале. Теперь обернитесь и взгляните на лист. Сейчас вы воспринимаете зеленый цвет так же, как и раньше, но теперь зеленое обладает модусом нахождения в действительном листе. Я просто описываю то, что мы в действительности воспринимаем: мы осознаем зеленое как элемент охватывающей унификации чувственных объектов; при этом каждый чувственный объект, и зеленый цвет также,

128

обладает своим особенным модусом, выражающимся в нахождении в некотором месте. Существуют разные типы модальной пространственной локализации. Звук, например, является необъятным, он заполняет помещение, и такими же диффузными характеристиками обладает иногда и цвет. Но модальная локализованность цвета может обладать достаточно широкими границами объема, как, например, цвета стен комнаты. Таким образом, первичное пространство-время является местом модального проникновения чувственных объектов. Именно поэтому пространство и время (если для простоты отделить их друг от друга) даны в своей целостности. Ибо каждый объем пространства, и каждый отрезок времени в своих существенных аспектах включают в себя все объемы пространства или все отрезки времени. Философские трудности в отношении пространства и времени заключаются в ошибочном рассмотрении их как мест, как модусов простого местонахождения. Восприятие есть попросту познание охватывающей унификации, или, еще короче, восприятие есть познание схватывания. Реальный мир представляет собой многообразие схватываний, а само «схватывание» есть «охватывающее событие». Охватывающее событие является наиболее конкретной конечной сущностью, понятой как она есть в себе и для себя, а не сточки зрения ее аспектов, заключающихся в природе другого подобного события. Можно сказать, что охватывающая унификация обладает простым местонахождением в своем объеме А. Но это было бы простой тавтологией. Ибо пространство и время есть простые абстракции из тотальности охватывающих унификацию, взаимно отображающихся друг в друге. Таким образом, схватывание обладает простым местонахождением в объеме А в том же самом смысле, что и человеческое лицо некоторым образом обретает улыбающийся вид, хотя сама улыбка и транслируется за пределы лица. Теперь мы приблизились к тому, чтобы осмысленно сказать, что акт восприятия обладает простым местонахождением; он может быть уже понят как познанное схватывание.

Природа объемлет собой не только данным образом понятые простые чувственные объекты, но также и другие типы сущностей. И мы можем отыскать ответ

129

на берклиевский вопрос о характере природной реальности, если признаем необходимость нового подхода, исходящего из более широкой и целостной точки зрения. Беркли понимал природу как реальность идей в уме. Целостная метафизика, пришедшая к некоторому понятию ума, или духа, и к некоторому понятию об идеях, может, по-видимому, полностью согласиться с этой точкой зрения. Задача этих лекций не предполагает с необходимостью размышление над этим вопросом. Мы можем удовлетвориться позицией предварительного реализма, который понимает природу как совокупность охватывающих унификацию. Пространство и время демонстрируют собой общую схему взаимосцепленных отношений между этими схватываниями. Ни одно из них не может быть исключено из контекста, и все они обладают той степенью реальности, которая присуща целому. И наоборот, тотальность характеризуется той реальностью, что и каждое из схватываний, поскольку последняя объединяет в себе модальности, приписываемые с некоторой точки зрения каждой части целого. Охватывание есть процесс унифицирования. И соответственно, природа представляет собой процесс экспансивного развития, с необходимостью переходящего от одного схватывания к другому. Все, что достигнуто, уходит, но также и сохраняется, поскольку входит в новые схватывания, возникающие из прежних.

Итак, природа есть структура развертывающихся процессов. Реальность есть процесс. Бессмысленно спрашивать, реален ли красный цвет. Красный цвет представляет собой ингредиент процесса осуществления. Природные реальности суть схватывания, происходящие в природе, т.е. события в природе.

Теперь, когда мы освободили пространство, и время от примеси смысла понятия простого местонахождения, мы можем наложить частичный запрет на неудобный термин «охватывание». Этот термин был введен для обозначения существенного единства явления, для понимания явления как единой сущности, а не простого ансамбля частей или ингредиентов. Необходимо понять, что пространство-время есть не что иное, как система, совместно существующие единые совокупности. Но явление означает именно одну из таких пространственно-временных совокупностей. Соответственно, оно может использоваться вместо термина «охватывание» для обозначения вещи, образованной этим схватыванием.

130

Событие имеет современников. Это означает, что явление отражает в себе формы синхронных событий в качестве демонстрации своей непосредственной реализации. Всякое явление обладает прошлым. Это означает, что оно отражает в себе формы своих предшественников в качестве совокупных памятей, объединенных в его собственный контекст. Всякое явление обладает будущим. Это означает, что оно отражает в себе те аспекты, которые будущее отбрасывает на настоящее или, иными словами, которые несут в себе обусловленность будущим. Тем самым явление обладает способностью антиципации, предвосхищения:

Душа пророка

На просторах мира воспаряет

В поисках грядущего вещей.

Эти выводы существенны для всякой формы реализма. Ибо существует мир, подлежащий познанию, память о прошлом, непосредственность осуществления и предвидение будущего.

В данном анализе, который обладает большей конкретностью, чем рассмотрение схемы научного мышления, я начал со сферы психического в том виде, как она предстает нашему познанию. Я беру ее в том виде, в каком она сама о себе заявляет: как сам опознание телесного явления. Я имею в виду целостное явление, а не анализ частей тела. Это самопознание открывает охватывающую унификацию модального присутствия вещей, находящихся вовне его. Это положение я обобщу при помощи принципа, согласно которому данная тотальность телесного явления находится на том же уровне, что и другие явления, и отличает его лишь необычная сложность и стабильность внутренней структуры. Этого требует теория материалистического механизма, чья сила состоит в утверждении, что в природу не следует вводить произвольные возмущения или восполнять недостатки объяснения за счет дополнительных допущений. Этот принцип я принимаю. Но если начать с непосредственных фактов нашего психологического опыта, как должен поступать всякий эмпирик, то мы сразу придем к органицистской концепции природы, к описанию которой мы приступили в этой главе.

Недостаток научной схемы XVIII в. состоит в том, что она не дала понимания ни одного элемента непосредственного психического опыта человечества. Она также

131

дала понимания какого-либо элементарного аспекта органического единства мирового целого, из которого возникают органические целостности типа электрона, протона, молекулы и живого тела. Эта схема не предполагает в мире природы какого-либо основания для того, чтобы между частями материи могли существовать некоторые физические отношения. Допустим, что нам никогда не понять необходимого характера законов природы. Но мы можем надеяться понять, что природная упорядоченность является необходимой. Понятие порядка природы связано с пониманием природы как места организмов в процессе развития.

Замечание. В связи с последними фразами этой главы представляет интерес положение Декарта из его «Ответа на возражения... против "Метафизических размышлений"». «Следовательно, идеей солнца будет само солнце, как оно существует в уме, конечно, не в формальном смысле, не так, как оно существует в небе, но объективно, т.е. в том смысле, как вещи обычно существуют в уме; и этот способ существования, конечно, значительно менее совершенен, чем тот, когда вещи существуют вне ума, но все же он на этом основании не может быть понят как нечто несуществующее, как я уже ранее сказал». Я обнаруживаю, что соединить эту теорию идей (которую я разделяю) с другими частями Декартовой философии было бы весьма трудно.

Глава 5 Романтическая реакция

В моей последней лекции описывалось влияние узкой и действенной схемы научных понятий на XVIII в, который унаследовал ее от своего предшественника. Та схема явилась порождением ментальности, которая рассматривала себя конгениальной августинианской теологии. Протестантский кальвинизм и католический янсенизм представляли человека беспомощным перед лицом всесильной божьей благодати; научная схема того времени представляла человека беспомощным перед лицом неподвластного ему устройства природы. Божественный механизм и механизм материи были монстрами, рожденными

132

ограниченной метафизикой и ясным логическим интеллектом. XVII в. также имел своих гениев и очищал мир от путаных мыслей. XVIII столетие с безжалостной действенностью продолжило работу по такому очищению. Научная схема продержалась дольше теологической. Человечество вскоре утратило интерес к всесильной благодати, но быстро воздало должное сведущей инженерной мысли, рожденной наукой. Джордж Беркли уже в первой четверти XVIII в. развернул свою философскую критику всего фундамента научной системы. Ему не удалось поколебать основное направление мысли. В моей последней лекции я развивал параллельную линию аргументации, которая идет к такой системе мышления, что подводит под природу представление не о материи, а об организме. В настоящей лекции я выдвигаю в качестве главной задачи рассмотрение того, как оппозиция механизма и организма предстает в контексте конкретных форм культурного мышления, современной образованности. Конкретное мировоззрение человека именно в литературе получает свое выражение. Соответственно, если мы рассчитываем проникнуть во внутренний мир мышления некоторого поколения, нам следует обратиться к литературе, в особенности к ее конкретным формам, к поэзии или драматургии.

Мы сразу обнаруживаем, что западные народы развили в себе в чрезвычайно высокой степени ту особенность, которую принято обычно рассматривать как специфическую черту китайцев. Часто удивляются тому, что китаец может использовать одновременно две религии: для некоторых случаев конфуцианство, а для иных—буддизм. Я не знаю, действительно ли китайцы так поступают, не знаю также и того, насколько эти два подхода в действительности несовместимы. Но без сомнения, нечто подобное верно в отношении западных народов, и в данном случае имеющиеся два похода и в самом деле несовместимы. Научный реализм, базирующийся на механизме, объединяется с непоколебимой верой в природу человека и высших животных, якобы представляющую собой самоорганизующийся организм. Эта радикальная несовместимость, лежащая в основании мышления Нового времени, несет ответственность за большую часть нерешительности и неустойчивости, которые характеризуют нашу цивилизацию. Сказать, что это сбивает с толку мышление, было бы слишком сильно. Таящаяся в основании несовместимость

133

ослабляет его. Кроме всего прочего, мы уже почти забыли о существовании высшего совершенства, поиск которого занимал людей в Средние века. Они поставили перед собой задачу достижения идеального гармонического понимания. Мы же удовлетворяемся поверхностными регулярностями, к которым мы приходим из разных и произвольных начал. Например, индивидуальная деятельность европейских народов предполагает физические действия, направленные к конечным причинам. Но наука, которую, они используют в своей деятельности, основана на философии, утверждающей, что физическая причинность есть высший тип причинности и что физические причины надо отделить от конечных. На этом абсолютном противоречии не принято останавливаться. Фактически оно скрывается под лживой словесной маской. Разумеется, в XVIII в. мы находим знаменитый тезис Пэлея о том, что механизм предполагает Бога, являющегося творцом природы. Но еще до того, как Пэлей сформулировал свой тезис в этой окончательной форме, Юм резко возразил, что обнаруженный таким образом Бог будет тем, кто сконструировал этот механизм. Иными словами, механизм в конечном счете предполагает механика, но не механика вообще, а того, кто занят именно этим механизмом. Единственным способом смягчения механизма является открытие его противоположности самому себе.

Как скоро мы оставляем апологетическую теологию и обращаемся к обычной литературе, мы обнаруживаем, что, как можно было ожидать, она в основном просто игнорирует научное мировоззрение. Применительно к большей части литературы можно сказать, что ее авторы о науке и не слыхали. Вплоть до наших дней почти все писатели с головой погрузились в литературную традицию классической и ренессансной литературы. Для большинства ни философия, ни наука интереса не представляют, и их умы прошли специальную тренировку, чтобы воспитать в себе эту не заинтересованность.

Это общее утверждение допускает исключения, и, даже если ограничиться английской литературой, они относятся к ряду великих имен: следует иметь в виду также и значительное косвенное влияние науки.

Мы поймем одну из сторон той сбивающей с толку несовместимости, если рассмотрим некоторые из тех серьезных великих поэм, которые в силу своего общего характера приобрели дидактический смысл. Это «Потерянный рай»

134

Мильтона, «Опыт о Человеке» Попа, «Прогулка» Вордсворта, «В память» Теннисона. Мильтон, хотя и писал после Реставрации, выразил теологический мотив более раннего времени, не затронутый влиянием научного материализма. Поэма Попа представляет собой реакцию на первый период признанного триумфа науки, который оказал воздействие на обыденное сознание последующего 60-летия. Вордсворт б целом выражал сознательный протест против ментальности, рожденной XVIII в. Последняя означала не что иное, как восприятие научных представлений во всей их полноте. Вордсворта не отягощало какое-либо интеллектуальное противоречие. Моральное неприятие — вот что двигало им. Он чувствовал, что что-то утрачено и это утраченное заключает в себе то, что важнее всего. Теннисон был выразителем попыток угасающего во второй четверти XIX в. романтизма войти в контакт с наукой. К тому времени две составляющие мышления Нового времени обнажили свои фундаментальные расхождения, предоставив идущие в разрез друг с другом интерпретации природного порядка и человеческой жизни. Поэма Теннисона представляет собой блестящий пример того блуждания, которое было уже отмечено мной. В ней выражены противоположные взгляды на мир, и каждый из них побуждает к согласию с ним с помощью апелляций к фундаментальным интуициям, представлявшимся необходимыми. Теннисон проникает в саму сердцевину этой трудности. Его приводит в смятение механистическое понимание природы:

И звезд, она шептала, безрассуден бег.

Эта строка прямо выявляет все философское содержание, кроющееся в поэме. Каждая молекула движется механически. Человеческое тело является совокупностью молекул. Поэтому и человеческое тело движется механически, и, значит, действия тела не основаны ни на какой индивидуальной ответственности. Если мы с самого начала допускаем, что бытие молекулы совершенно детерминировано независимо от влияния разума, присущего всему человеческому организму, и если мы, далее, принимаем, что безрассудное действие покоится на общих механических закономерностях, то данный вывод будет неизбежным. Но психический опыт является производным от телесных действий, включая и внутренние действия. Соответственно, самостоятельное функционирование ума

135

заключается в порождении им хотя бы некоторых устойчивых впечатлений и накоплении их независимо от внутренних или телесных внешних действий.

В таком случае мы имеем две возможные теории сознания. Можно отрицать, что ум способен снабжать себя впечатлениями иного рода, чем те, которые порождаются телом, или можем признать это. Если мы не соглашаемся допустить возможность иных, вне телесных впечатлений, то вся индивидуальная моральная ответственность оказывается невозможной.

Если же мы допускаем ее, то человек может нести ответственность за действия своего тела. Ослабление мышления в Новое время может быть проиллюстрировано тем, как эта ясная постановка вопроса снимается в поэме Теннисона. Она присутствует лишь скрытно, как скелет в шкафу. Поэт касается едва ли не всех религиозных и научных проблем, но той тщательно избегает, ограничиваясь лишь случайным намеком.

Данная проблема была в центре дискуссий в момент выхода поэмы. Джон Стюарт Милль отстаивал концепцию детерминизма. В этой концепции желания обусловлены мотивами, а мотивы находят выражения в терминах их условий, включая состояния сознания и состояния организма. Очевидно, что эта концепция не спасает от дилеммы, рожденной радикальным механизмом. Ибо если желание оказывает действие на телесные состояния, то в таком случае молекулы тела не обладают чисто механическим движением. Если же желание не оказывает влияния на телесные состояния, то разум остается в неудобном положении.

Концепция Милля принималась многими, особенно среди ученых, поскольку она якобы позволяла некоторым образом согласиться с радикальной доктриной механического материализма и в то же время смягчить его парадоксальные следствия. В действительности же она ни на что подобное не была способна. Либо молекулы тела движутся механически, либо нет. Если они движутся механически, то ментальные состояния не имеют никакого отношения к движениям тела.

Я в точности воспроизвел аргументацию, поскольку вопрос и в самом деле весьма прост. Продолжавшаяся дискуссия представляет собой просто источник путаницы. Вопрос о метафизическом статусе молекул не обсуждался.

136

Утверждение, что они являются всего лишь формулами, не имеет отношения к делу. Ибо формула, по-видимому, обозначает некоторое положение дел. Если же они ничего не обозначают, то вся доктрина механизма лишается смысла, и вопрос снимается. Но если формулы имеют некоторый смысл, то спор уже ведется по поводу того, что же они в действительности означают. Традиционным способом преодоления данной трудности, а не просто отбрасывания ее является обращение к некоторой форме того, что в наше время называют «витализмом». Эта концепция может служить реальным компромиссным вариантом. Она допускает способность механизма объять всю неодушевленную природу, и предполагает, что он частично смягчается применительно к живым существам. Я чувствую, что данная теория является компромиссом неудовлетворительного характера. Разрыв между живой и неживой материей слишком неопределен и проблематичен для принятия столь произвольного допущения, включающего некоторым образом представление о существенном дуализме реальности.

Я отстаиваю концепцию, согласно которой все учение материализма применимо лишь к весьма абстрактным сущностям, продуктам логической интуиции. Конкретные стабильные сущности—это организмы, и структура целого влияет на характер различных зависимых организмов, которые входят в это целое. Если взять животное, то ментальные состояния входят в структуру всего организма и тем самым изменяют структуру зависимых организмов, последовательно доходя до исходных мельчайших организмов, таких, как электроны. И тем самым электрон как элемент живого тела отличается от электрона, существующего вне его, в силу природы самого тела. Электрон движется механически как внутри, так и вне тела, но внутри тела он движется в соответствии с тем характером, которым он обладает, находясь в нем, так сказать, в соответствии с общей структурой тела, которая включает и ментальные состояния. Но принцип изменения имеет абсолютно универсальную природу применительно ко всей материи и никоим образом не специфицирован в отношении живого. В последующих лекциях будет показано, что эта концепция предполагает отрицание традиционного научного материализма и обоснование альтернативной концепции организма.

137

Я не стану анализировать детерминизм Милля, поскольку это находится за пределами плана этих лекций. Предшествовавшая дискуссия была предназначена для демонстрации того обстоятельства, что и детерминизм, и свободная воля обладают некоторым смыслом, к которому не имеют отношения трудности, рожденные механическим материализмом или компромиссным витализмом. Концепцию, проводимую в этих лекциях, я назову теорией органицистского механицизма. Согласно этой теории, молекулы могут механически двигаться в соответствии с общими законами, но внутренние свойства молекул различаются в зависимости от общих органических структур ситуаций, в которые данные молекулы попадают.

Расхождение между материалистическим механизмом науки и моральными интуициями, которые предпосылаются конкретным событиям жизни, лишь частично обрело свое подлинное значение в ходе исторического развития. Разные голоса следующих друг за другом эпох, к которым принадлежат уже упомянутые поэмы, примечательным образом отражаются в их начальных строках. Мильтон завершает свое введение такого рода молитвой:

Чтоб с глубиной великих доказательств

Предвечный Промысл мог я согласить

И оправдать пути Господни к людям.

(Перевод Г. Дашевского)

Если основываться на многих современных критиках, писавших о Мильтоне, то мы могли бы вообразить, что «Утраченный рай» и «Обретенный рай» были написаны как серия экспериментов с белым стихом. Мильтон, конечно, иначе представлял себе смысл своей работы. «Оправдать пути Господни к людям»— вот что было его главнейшей задачей. К той же идее он возвращается в «Атлете Самсоне»:

Путь Господа правдив

И пред людьми оправдан.

(Перевод Г. Дашевского)

Мы отмечаем солидную долю религиозной убежденности, не затронутой наступающей лавиной научных достижений. Подлинная дата публикации «Утраченного рая» находится за пределами той календарной эпохи, к которой эта поэма принадлежит. Это лебединая песня уходящего мира непоколебимой религиозной веры.

138

Сравнение «Опыта о человеке» Попа с «Утраченным раем» демонстрирует изменение тона английской мысли в 50-е или 60-е гг., которые отделяют эпоху Мильтона от эпохи Попа. Мильтон в своей поэме обращается к Богу. Поэма Попа адресована лорду Болингброку:

Внемли, Сент-Джон! Оставим дольний хлам

Ничтожеству, а гордость королям

И проследим (хоть слишком краток срок

И смерть подводит сразу же итог)

Путь человека средь миров и стран;

Вот лабиринт, в котором виден план.

(Перевод В. Микушевича)

Сравните веселую уверенность Попа:

Вот лабиринт, в котором виден план

С мильтоновским

Всеведущее провидение

К благой приводит цели нас.

Но на что следует обязательно обратить внимание, так это на то, что Поп, подобно Мильтону, остался не затронутым тем великим смятением, которое поглотило Новое время. Мильтон следовал замыслу рассмотреть способы общения Бога с человеком. Двумя поколениями позже мы находим Попа, который так же уверен, что просвещенные методы новой науки предоставляют человеку план, способный служить точной картой «великого лабиринта».

«Прогулка» Вордсворта—следующая английская поэма, посвященная тому же предмету. Написанное в прозе предисловие говорит нам, что это фрагмент предполагаемой более обширной работы, представляемой как «Философская поэма, содержащая представления о человеке, природе и обществе». Очень характерна начальная строка поэмы:

То было лето, ввысь поднялось солнце!

(Перевод Г. Дашевского)

Итак, романтическая реакция началась не с Бога и не с лорда Болингброка, а с природы. Здесь мы можем наблюдать сознательный протест против настроя, свойственного всему XVIII в. Последний подходил к природе с помощью абстрактного научного анализа, тогда как Вордсворт противопоставил научным абстракциям целостную конкретность своего опыта.

139

Между «Прогулкой» и поэмой Теннисона «В память» лежит поколение, пережившее религиозное возрождение и научный прогресс. Сначала поэты разрешали стоящую перед ними дилемму тем, что игнорировали ее. Теннисон еще не знал этого хода. Поэтому его поэма начинается так:

Христе—Жизнь, Истина, Стезя,

Пускай от нас укрыт твой лик,

Всяк с верою к тебе приник,

Там веря, где узнать нельзя.

(Перевод Г. Дашевского)

Здесь изначально обнаруживает себя смятение ума. XIX в. был веком смятения, и эта характеристика не применима ни к каким его предшественникам в Новое время. В более ранние времена друг другу противостояли разные лагеря, глубоко расходившиеся в понимании тех вопросов, которые считались фундаментальными. Но, за исключением отдельных дезертиров, каждый лагерь характеризовался единством взглядов. Значение поэмы Теннисона в том, что она точно выражает настрой, свойственный более позднему периоду. Каждый индивид обнаруживал несогласие с самим собой. Ранее всякий глубокий мыслитель был ясным мыслителем: Декарт, Спиноза, Локк, Лейбниц. Они в точности знали, что хотели сказать, и говорили это. В XIX в. иные из глубоких мыслителей среди теологов и философов были великими путаниками. Их позиция выражалась при помощи несовместимых концепций, а их попытки примирить их друг с другом вели к неизбежной путанице.

Мэтью Арнольд был поэтом, который еще больше, чем Теннисон, выразил это настроение индивидуального смятения, столь характерное для этого века. Сравните с поэмой «В память» заключительные строки арнольовского стихотворения «Доувер Бич»:

И вот мы здесь, как на ночной равнине,

Когда солдаты бьются наобум,

Перемешав гул битвы, бегства шум.

(Перевод Г. Дашевского)

Кардинал Ньюмен в своей «Апологии pro vita sua» отмечает это как особенность Пусея, великого англиканского церковного деятеля. «Он был неподвластен какой-либо интеллектуальной путанице». В этом отношении Пусей напоминал Мильтона, Попа и Вордсворта в отличие от Теннисона, Клаф, Мэтью Арнольда и самого Ньюмена.

140

Применительно к английской литературе, как и можно, было ожидать, наиболее интересную критику научного мышления мы находим у тех лидеров романтического протеста, которые были современниками и наследниками эпохи Французской революции. К данной школе в английской литературе принадлежали такие глубочайшие мыслители, как Кольридж, Вордсворт и Шелли. Китс дает собой пример литературного явления, не затронутого наукой. Мы можем пренебречь попыткой Кольриджа дать явную философскую формулировку своих идей. Она оказала некоторое влияние на его поколение, но в этих лекциях я намерен указать на те фрагменты мышления прошлых эпох, которые сохранились на века. Но даже в рамках этого ограничения мы вынуждены выбирать. Для наших целей Кольридж имеет значение лишь в силу своего влияния на Вордсворта. Поэтому мы остановимся на Вордсворте и Шелли.

Вордсворт был страстно погружен в природу. О Спинозе говорили, что он был опьянен Богом. По поводу Вордсворта также верно то, что он был опьянен природой. Но он был мыслящим, начитанным человеком, с философскими интересами и даже здравым до обыденности. Кроме того, он был гением. Он вредил своей популярности тем, что не любил науку. Мы все помним его издевку над беднягой, которого он как-то обвинил в том, что тот занимался наблюдениями и собирал гербарий на могиле своей матери. Можно цитировать пассаж за пассажем из его работ, выражающие подобное отвращение. В этом смысле свойственная ему идея может быть кратко выражена его собственной фразой: «Чтобы расчленить, мы убиваем».

В этом последнем пассаже он показывает, на каких идейных предпосылках покоится его критика науки. Он обвиняет науку в том, что она погрязла в абстракциях. Его постоянной темой служит указание на то, что важные природные явления не подвластны научному методу. Тем самым обретает важность вопрос о том, что именно, согласно Вордсворту, не может быть выражено средствами науки. Я задаюсь этим вопросом, исходя из интересов самой науки, поскольку одной из исходных установок этих лекций является протест против стабильности и неизменности научных абстракций. Но было бы совершенно неверно сказать, что Вордсворт отдавал на откуп науке неорганическую природу,

141

и был убежден, что именно живой организм обладает некоторыми свойствами, недоступными научному анализу. Разумеется, он понимал, что в некотором смысле живые существа, без сомнения, отличаются от неживых вещей. Но это не главное. Он был поглощен громадой холмистого ландшафта. Его темой была природа в целом, он, так сказать, был погружен в загадочность окружающих его вещей, целостность присутствия которых накладывается на каждый отдельный предмет, рассматриваемый нами как существующий сам по себе. Вордсворт всякий раз схватывает целостность природы в образе любого отдельного предмета. Поэтому-то он и смеется вместе с нарциссами, и находит в первоцвете «мысли, глубокие до слез».

Величайшая поэма Вордсворта--это, безусловно, его первая книга «Прелюдии». Она пронизана этим чувством одержимости природой. Эту идею выражает серия величественных пассажей, слишком длинных для цитирования. Разумеется, Вордсворт—это поэт, который пишет стихи и не претендует на сухие философские сентенции. Но едва ли можно более ясно выразить чувство природы, демонстрирующее переплетенность объемлющих целостностей, каждая из которых наполнена модальным присутствием других.

Явления природы в небесах

И на земле! И вы, холмов виденья!

И Души мест пустынных! Неужели

Расхожая надежда в вас жила,

Когда меня в моих младых забавах

Вы посещали много лет подряд

В лесах, в горах, на камне, на коре—

Повсюду оставляя отпечатки

Страстей и страха, заставляя землю,

Ее распространившуюся гладь,

Подобно морю, волноваться счастьем,

Восторгами, боязнью и тоской?

(Перевод Г. Дашевского)

Я хотел подчеркнуть, цитируя, таким образом, Вордсворта, что мы забываем о том, сколь неестественно и парадоксально видение природы, которое современная наука навязывает нашему мышлению. Вордсворт в силу высоты своего гения выражает конкретную фактуру нашего опыта, те факты, которые научный анализ искажает. Не кажется ли вам, что унифицированные понятия науки имеют смысл лишь внутри узких ограничений, слишком узких, быть может, и для самой науки?

Шелли относился к науке совершенно иначе, чем

142

Вордсворт. Он любил ее и никогда не уставал поэтически выражать навеваемые ею мысли. Она символизировала для него веселье, мир и свет. То чем были холмы для юного Вордсворта, тем для Шелли была химическая лаборатория. К сожалению, литературные исследователи Шелли в этом смысле очень плохо поняли его. То, что они стремились рассматривать как случайную странность, фактически было частью основного содержания его ума и пронизывало поэзию Шелли от начала и до конца. Если бы Шелли родился веком позже, XX столетие увидело бы среди своих химиков нового Ньютона.

Чтобы оценить подлинное значение Шелли, необходимо понять погруженность его ума в научные представления. Об этом говорит вся его лирика. Я возьму только одну его поэму, четвертый акт его «Прометея раскованного». Земля и Луна ведут' разговор на языке точной науки. Воображение Шелли направляется физическими экспериментами. Например, восклицание Земли

Паров воздушных торжеству предела нет!

представляет собой поэтическую транскрипцию «расширяющейся силы газов», как она обозначается в научных книжках. Опять же возьмем строфу о Земле:

Вращаюсь я под пирамидой ночи,

Она горит в лазури гордым сном,

Глядит в мои восторженные очи,

Чтоб я могла упиться торжеством;

Так юноша, в любовных снах вздыхая,

Лежит под тенью прелести своей

И нежится, и слышит песни Рая.

(Перевод К. Бальмонта)

Эта строфа могла быть написана лишь тем, кто имел перед своим внутренним взором определенную геометрическую диаграмму, диаграмму, которую я часто по долгу службы показывал студентам-математикам. В качестве доказательства обратите особое внимание на последнюю строку, которая дает поэтический образ света, окружающего пирамиду ночи. Эта идея не может прийти в голову тому, кто незнаком с данной диаграммой. И вся эта поэма, и другие его стихи пронизаны подобного рода иллюзиями.

И все же поэт, который так симпатизирует науке и так погружен в ее идеи, не обращает никакого внимания на концепцию вторичных качеств, образующую основу научных представлений. Для Шелли природа сохраняет

143

красоту и краски. Природа в понимании Шелли, в сущности, представляет собой органическую природу, живущую во всей целостности нашего перцептуального опыта. Мы так привыкли игнорировать следствия традиционной доктрины науки, что нам трудно заметить критическое к ним отношение, которое подспудно содержится в поэзии Шелли. Если кто-то и мог всерьез придерживаться критической позиции такого рода, то им был Шелли.

Более того, Шелли и Вордсворт полностью едины в понимании все проникающего присутствия природы. Вот начальная строфа его стихотворения под названием «Монблан»:

Нетленный мир бесчисленных созданий

Струит сквозь дух волненье быстрых вод;

Они полны то блесток, то мерцаний,

В них дышит тьма, в них яркий свет живет;

Они бегут, растут и прибывают,

И отдыха для их смятенья нет;

Людские мысли свой неверный свет

С их пестротой завистливо сливают,

Людских страстей чуть бьется слабый звук,

Живет лишь вполовину сам собою;

Так иногда в лесу, где мгла вокруг,

Где дремлют сосны смутною толпою,

Журчит ручей среди столетних гор,

Чуть плещется, но мертвых глыб громада

Молчит, и даже стонам водопада

Не внемлет, спит. Шумит сосновый бор,

И спорит с ветром гул его протяжный,

И светится широкая река

Своей красой величественно-важной,

И будто .ей скала родна, близка:

Она к ней льнет, ласкается и блещет

И властною волной небрежно плещет.

(Перевод К. Бальмонта)

Шелли писал эти строки, явно имея в виду некоторую форму идеализма, кантианство, берклианство или платонизм. Но как бы вы ни реконструировали его позицию, в ней всегда будет присутствовать выразительное сопричастие к объемлющей унификации, образующей само природное бытие.

Беркли, Вордсворт и Шелли представляют собой интуитивный отказ воспринимать всерьез абстрактный материализм науки.

В трактовках природы Вордсвортом и Шелли мы обнаруживаем интересные отличия, которые позволяют глубже рассмотреть те конкретные вопросы, за анализ которых

144

мы взялись. Шелли мыслит себе природу как изменяющуюся, распадающуюся, трансформирующуюся как бы по волшебству. Листья влекутся западным ветром,

Подобно духам в их волшебном беге.

Воображение Шелли занимают превращения воды, что он и описывает в стихотворении «Облако». Стихотворение говорит о бесконечном, вечном, неуловимом изменении вещей:

И, изменяясь, я не могу погибнуть.

Неуловимость изменения—важная черта природы; изменение не только может быть выражено как перемещение, это — изменение внутреннего свойства. Шелли делает акцент именно на последнем,—на изменении, которое неуничтожимо.

Вордсворт родился среди холмов, в основном лишенных леса и поэтому мало изменяющихся от смены времен года. Он поглощен могучим постоянством природы. Для него изменение выступает как случайное, идущее вразрез фундаментальной стабильности:

' Рушится молчание морское.

У Гебрид, средь островов далеких.

Всякая схема анализа природы должна учесть эти два обстоятельства—изменение и пребывание. А также еще и третье обстоятельство, которое я назову вечностью. Гора пребывает в стабильном состоянии. Но когда по истечении веков она разрушается, она исчезает. Даже если появится вновь такая же гора, это будет новая гора. Цвет же вечен. Он сопутствует времени так же, как дух. Он приходит и уходит. Но когда он возвращается, перед нами тот же цвет. Он ни живет, ни сохраняется. Он лишь появляется, когда нужно. Гора так относится к пространству и времени, как это свойственно для цвета. В предыдущей лекции я в основном рассматривал, как относятся к пространству-времени те вещи, которые в данном смысле слова являются вечными. Это было необходимо сделать до того, как мы перейдем к рассмотрению вещей, которые пребывают.

Нам также следует вспомнить об исходном моменте нашего рассуждения. Я придерживаюсь мнения, что философия является основой абстрактного мышления. Она выполняет двоякую функцию. Во-первых, философия гармонизирует абстракции, приписывая им их подлинный относительный

145

статус абстракций, и, во-вторых, она дополняет их, непосредственно сравнивая их с более конкретными интуициями о мире и тем самым, способствуя формированию более полных схем мышления. Именно в отношении этого сравнения и обретают такую важность свидетельства великих поэтов. То, что они дошли до нас, свидетельствует о том, что они выражают глубинные интуиции человечества, проникшие в конкретную фактуру всеобщего. Философия не является одной из наук с присущей ей узкой схемой абстракций, которые она разрабатывает и совершенствует. Это обзор наук, руководимый специальными целями их гармонизации и дополнения. И для решения данных задач философия использует не только данные отдельных наук, но также и свое собственное обращение к конкретному опыту. Она противопоставляет наукам конкретность факта.

Литература XIX в., в особенности английская поэзия, свидетельствует о диссонансе между эстетическими интуициями человечества и механицизмом науки. Шелли живо представил нам неуловимость тех вечных объектов, которые заключают в себе чувство, и глубину их воздействия на более простые организмы. Вордсворт опоэтизировал природу как сферу устойчивых длительностей, внутри себя несущих чрезвычайно важную идею. Для него вечные объекты также представляют собой.

Тот свет, что на земле иль в море не виден никогда.

И Шелли, и Вордсворт представляют выразительные доказательства того, что природа неотделима от ее эстетических смыслов и что эти смыслы порождаются, так сказать, накоплением всеобъемлющего присутствия целого в составляющих его частях. Тем самым поэты одаряют нас концепцией, согласно которой философия природы должна иметь дело, по крайней мере, с шестью следующими понятиями: изменение, ценность, вечные объекты, длительность, организм, проникновение.

Мы видим, что литературное движение романтизма в начале XIX в., так же как берклианский философский идеализм столетием раньше, отказалось ограничивать себя материалистическими понятиями ортодоксальной теоретической науки. Мы не знаем также, что, когда наши лекции достигнут XX в., мы обнаружим в самой науке движение в сторону реорганизации ее понятий, направляемое внутренне присущей ей тенденцией развития.

146

Мы, однако, не сможем продолжать, пока не установим, направляется ли данная перестройка идей объективистскими или субъективистскими предпосылками. Под субъективистскими предпосылками я подразумеваю убеждение, что характер нашего непосредственного опыта есть результат перцептивных особенностей субъекта опыта. Иными словами, я имею в виду, что, согласно этой теории, восприятие не является частичным видением комплекса вещей, в целом независимых от акта познания, но оно есть просто выражение индивидуальных особенностей когнитивного акта. Соответственно, то общее, что роднит множество когнитивных актов между собой, есть мышление, которое связано с ними. Итак, хотя налицо общий мир мышления, соотнесенный с чувственным восприятием, но мир, являющийся общим предметом нашего мышления, отсутствует. То же, о чем мы мыслим, есть общий всем нам мир понятий, который безразличным образом приложим к индивидуальному опыту каждого из нас, хотя такой опыт является сугубо личностным. Подобный концептуальный мир обретает свое полное выражение в уравнениях прикладной математики. Это субъективистская позиция. Имеется, разумеется, и компромиссная позиция, согласно которой наш перцептуальный опыт не говорит нам об объективном мире, а воспринимаемые вещи суть лишь образы того, как дан этот мир для нас, и не несут в себе свойств самого этого мира.

Имеется также и объективистская позиция. Это вера в то, что действительно воспринимаемое нашими чувствами представляет собой фрагмент объективного, общедоступного мира и что этот мир является совокупностью вещей, включающих и наши познавательные акты. Те, кто полагает, что воспринимаемые вещи следует отделять от нашего знания о них, занимают промежуточную позицию. Насколько здесь можно говорить об отношении зависимости, вещи определяют возможность познания, а не наоборот. Но дело в том, что действительно непосредственно воспринимаемые вещи принадлежат объективному миру, который шире познания, хотя и включает в себя его. Компромиссные субъективисты скажут, что воспринимаемые вещи принадлежат объективному миру лишь опосредованным образом в силу зависимости субъекта. Объективисты полагают, что воспринимаемые вещи и познающий субъект принадлежат объективному миру в равной степени. В этих лекциях я представляю очерк того,

147

что я рассматриваю как основоположения объективистской философии, приспособленной к требованиям науки и конкретному опыту человечества. Не вдаваясь в детальную критику тех проблем, которыми отягощен субъективизм в любой своей форме, я приведу три основные причины того, что он не заслуживает доверия. Одна причина вытекает из непосредственного любопытства, характерного для состояния перцептивной неопытности. Она возникает из любопытства по поводу нашего существования внутри мира цветов, звуков и других чувственных объектов, относящихся в пространстве и времени к таким пребывающим объектам, как камни, деревья и человеческие тела. Мы представляем самих себя элементами этого мира в том самом смысле, что и другие, воспринимаемые нами вещи. Но субъективист, даже умеренный компромиссный субъективист, представляет этот мир, описанный таким зависимым от нас образом, какой прямо отрицается неискушенным восприятием. Я полагаю, что высшим аргументом является свидетельство неискушенного восприятия, и потому я делаю такой акцент на поэзии. Я считаю, что наш чувственный опыт дает знание о том, что существует вне и независимо от нашей субъективности, тогда как субъективисты считают, что в этом опыте мы познаем лишь самих себя. Даже компромиссный субъективист ставит наше я между миром знания и объективным миром, существование которого он все же признает. Мир, который мы знаем, полагает он, есть внутреннее напряжение нашего я под воздействием объективного мира, лежащего за ним.

Во-вторых, субъективизм не заслуживает доверия потому, что исходит лишь из одной части содержания опыта. История говорит нам о прошлых эпохах, когда, насколько известно, на Земле не было никаких живых существ. Мы также знаем о бесчисленных звездных системах, детальная история которых остается за пределами нашего познания. Рассмотрим хотя бы Луну и Землю. Что происходит в глубине планеты и на другой стороне Луны? Наши восприятия ведут к выводу, что что-то происходит в звездах, что-то происходит внутри Земли, что- то происходит на другой стороне Луны. Они также говорят нам о том, что в давние времена также нечто происходило. Но все эти вещи, которые кажутся, несомненно, имевшими место, либо не познаны в деталях, либо реконструируются дискурсивным образом. Перед лицом этого

148

содержания нашего личного опыта трудно верить в то, что воспринимаемый мир является свойством нашего я. Мой третий аргумент основан на инстинкте действия. Подобно тому как нам кажется, что чувственное восприятие дает нам знание о том, что находится за пределами я, так и в отношении действий нам кажется, что оно порождает неосознанное стремление к выходу за собственные пределы. Деятельность выходит за пределы я в познанный трансцендентный мир. Именно здесь обретают свою важность конечные причины. Ведь речь идет не о той деятельности, что подгоняется сзади и заключается в недоступный для знания мир компромиссного субъективиста. Это деятельность, направленная на определение целей в познанном мире, и постольку она есть деятельность, выходящая за пределы я и вместе с тем остающаяся в рамках познанного мира. Из этого следует, что мир как познанный объект выходит за пределы познающего его субъекта.

Субъективистская позиция обрела популярность среди тех, кто занимался философской интерпретацией недавних теорий относительности в физике. Зависимость чувственного мира от воспринимающего индивида представала как простой способ выражения некоторых рассматриваемых значений. Разумеется, за исключением тех, кто, будучи довольным самим собой, ничего не видел вокруг, как отшельник в пустыне, все остальные стремились отстоять некоторый вариант объективистской позиции. Я не понимаю, как коллективный мир мышления может существовать без коллективного мира восприятия. Я не аргументирую это положение подробно, но если не допускать трансцендентности мысли или трансцендентности чувства, то трудно понять, как этот субъективист собирается избавить себя от одиночества. И компромиссный субъективист не получит никакой поддержки от своего непознаваемого мира, взятого в качестве основания.

Различие между реализмом и идеализмом не совпадает с различием между объективизмом и субъективизмом. И реалисты, и идеалисты могут исходить из объективистской позиции. Они оба могут согласиться с тем, что данный в чувственном восприятии мир является коллективным миром, выходящим за пределы индивидуального реципиента. Но объективный идеалист, начиная анализировать вопрос о том, какова присущая миру реальность,

149

обнаруживает, что с каждым ее элементом некоторым неизбежным образом связана когнитивная ментальность. Такую позицию реалист отрицает. Поэтому эти два типа объективистов не обнаруживают своего единства до тех пор, пока дело не коснется последних проблем метафизики. Их весьма многое объединяет. Именно поэтому в последней лекции я сказал, что принимаю точку зрения предварительного реализма. В прошлом предполагали, что принятие классического научного материализма с его концепцией простого местонахождения является неизбежностью, и это привело к искажению объективистской точки зрения. Так, понятие вторичных качеств, обозначающее чувственные объекты, было связано с субъективистскими принципами. Такая половинчатая точка зрения становится легкой добычей суобъективистского критицизма.

Если же мы намерены включить вторичные качества в интерсубъективный мир, то следует предпринять весьма решительную реорганизацию наших фундаментальных понятий. Очевидным фактом опыта является то, что наши образы внешнего мира с необходимостью зависимы от событий, происходящих внутри тела. Предпринимая соответствующие воздействия на тело, можно заставить человека воспринимать или не воспринимать едва ли не все, что угодно. Некоторые люди используют такую форму выражения своих впечатлений, словно тело, мозг и нервы являются реальными единственными вещами, а весь мир—полностью воображаемым. Иными словами, они говорят о теле с объективистской точки зрения, а об остальном мире—базируясь на субъективистских принципах. Это не проходит, особенно если вспомнить, что речь идет о том, как экспериментатор воспринимает тело иного человека, которое в этом случае рассматривается как данное.

Но мы должны согласиться, что тело является организмом, состояния которого управляют нашим познанием мира. Единство перцептуального поля, поэтому должно быть единством телесного опыта. Осознавая телесный опыт, мы тем самым должны осознавать моменты всего пространственно-временного мира, отражающегося в жизни тела. Это—решение той проблемы, которую я поставил в своей последней лекции. И теперь я не стану повторяться, разве что напомню вам, что моя теория предполагает абсолютное отрицание понятия простого местонахождения как основного способа включения

150

вещей в пространство-время. В некотором смысле можно сказать, что всё во все времена находится везде. Ибо всякое место включает некоторый аспект самого себя, присущий любому иному месту. Итак, каждая пространственно-временная точка зрения отражает в себе весь мир.

Если вы попробуете представить эту концепцию с помощью общепринятых взглядов на пространство и время, предполагающих простое местонахождение, то получите грандиозный парадокс. Но если вы помыслите, это в терминах нашего непосредственно-наивного опыта, то получите просто транскрипцию очевидного факта. Вы воспринимаете вещи, находясь в некотором месте. Ваше восприятие происходит там, где находитесь вы, и оно полностью зависит от того, как функционирует ваше тело. Но это функционирование тела в некотором месте представляет вашему познанию какой-то аспект удаленного окружения, и это постепенно переходит в общее знание о том, что существуют внешние предметы. Если такое познание сообщает нам знание о трансцендентном мире, то это должно происходить потому, что жизнь тела объединяет в себе аспекты вселенной.

Эта концепция в высшей степени согласуется с живым выражением личного опыта, которое мы обнаруживаем у одаренных богатым воображением поэтов-натуралистов типа Вордсворта или Шелли. Всеохватывающая непосредственность природного присутствия стала для Вордсворта навязчивой идеей. То, что эта теория в действительности делает, так это лишает познавательную деятельность статуса необходимого субстрата, подлежащего единству опыта. Это единство теперь преобразовано в единство события. Познание может сопровождать данное единство и равным образом отсутствовать в нем.

И здесь мы возвращаемся к великому вопросу, который был поставлен перед нами при исследовании поэтического видения Вордсворта и Шелли. Этот вопрос расширился до группы вопросов. Что представляют собой пребывающие вещи, если отличать их от вечных объектов, такие, как цвет и форма? Как они возможны? Каков их статус и значение в мире? И следовательно, каков статус текучей стабильности природного порядка? Итоговый ответ связывает природу с некоторой более глобальной реальностью, образующей ее основание. Эта реальность появляется в истории мышления под многими именами:

151

Абсолют, Брахма, Божественный Порядок, Бог. В этой лекции у нас не будет места для перечня высших метафизических истин. Я считаю, что суммарное заключение, делающее скачок от нашего убеждения в существовании такого природного порядка к простому допущению того, что существует высшая реальность, которая неким необъяснимым способом привлекается для устранения недоумений, приводит к тому, что рациональность категорическим образом лишается своих прав. Нам следует искать, нельзя ли объяснить природу из нее самой. Я имею в виду, что истинное утверждение о том, что представляют собой вещи, может содержать нечто, объясняющее, почему они таковы. Можно ожидать, что это нечто относится к таким глубинам, которые находятся за пределами всего того, что мы можем ясно себе представить. В определенном смысле все объяснение должно завершаться чем-то лишенным оснований. Мое требование состоит в том, что отсутствие оснований у некоторого положения дел, с которого мы начинаем наше рассуждение, должно раскрыть те же универсальные принципы реальности, что мы смутно улавливаем в запредельных для ясной интуиции сферах. Природа являет себя в качестве иллюстрации философии организмической эволюции объектов, подверженных воздействию определенных условий. Примерами таких условий являются измерения пространства, законы природы, последние длящиеся сущности типа атомов и электронов, иллюстрирующих эти законы. Но сама природа этих сущностей, сама природа их пространственности и темпоральности должна представлять произвольность этих условий как результат более обширной эволюции, выходящей за пределы самой природы и внутри которой природа является лишь ограниченным модусом.

Текучесть вещей, переход одной вещи в другую являются всеобщим фактом, имманентным самой природе реальности. Такой переход не есть простое линейное чередование отдельных сущностей. Как бы мы ни фиксировали некоторую последнюю сущность, всегда существует более узкое измерение того, что предпосылается первому акту выбора. И так же существует всегда более широкое измерение, в которое этот выбор постепенно переходит, выходя за пределы самого себя. Универсальный аспект природы представлен эволюционной экспансией. Те единства или целостности,

152

которые я называю событиями, есть актуализация того, что возникает. Как следует характеризовать то, что таким образом возникает? Имя «событие», данное такого рода целостности, привлекает внимание к имманентно преходящему вместе с актуальным единством. Но это абстрактное слово («событие») недостаточно для характеристики реальности события как оно есть. Минутное размышление покажет нам, что никакая идея сама по себе не может быть самодостаточной. Ибо всякая идея, которая обретает свой смысл в некотором событии, должна представлять нечто, участвующее в процессе самого осуществления (данного события). Поэтому ни одно слово не будет адекватным. И наоборот, ничем не следует пренебрегать. Вспоминая поэтическое изложение нашего конкретного опыта, мы сразу же видим, что элемент ценности (value), обладания ценностным смыслом, бытия в себе и для себя не должен быть, утрачен ни при каком рассмотрении события как чего-то, обладающего наиболее конкретной актуальностью. «Ценность»—слово, используемое мной для обозначения внутренней реальности события. Ценность—это то, что насквозь пронизывает поэтическое видение природы. Нам следует лишь перевести в саму структуру осуществления события ту ценность, которую мы с такой готовностью узнаём, рассматривая человеческую жизнь. В этом секрет совершаемого Вордсвортом поклонения природе. Осуществление тем самым представляет само по себе достижение ценности. Но такой вещи, как чистая ценность, не существует. Ценность есть результат ограничения. Определенная конечная сущность есть способ выбора, который образует форму реализации, и вне такого оформления в индивидуальный факт нет никакой реализации. Простой сплав всего, что имеет место, является неопределенным ничто. Спасение реальности—в упрямых, непоколебимых, фактичных сущностях, которые могут быть лишь тем, чем они являются. Ни наука, ни искусство, ни творчество не могут освободиться от упрямых, непоколебимых, ограниченных фактов. Текучесть вещей обретает смысл в самосохранении того, что навязывает себя миру в форме определенного осуществления ради самого себя. То, что пребывает, является ограниченным, неподатливым, нетерпимым, заражающим собой свое окружение. Но оно не самодостаточно. В его собственную природу входят элементы всех вещей. Оно является собой, лишь объединяя вместе и вмещая в свои ограниченные рамки более широкое целое, в котором оно обнаруживает себя. Проблема эволюции представляет собой проблему развития пребывающих гармоний, относящихся к пребывающим формам ценности, которые погружаются в более высокие качества вещей, выходя за свои собственные пределы. И наоборот, оно является собой лишь в силу того, что наделяет своими элементами то же самое окружение, в котором оно тем самым находит себя. Эстетическое достижение вплетено в ткань осуществления. Пребывание некоторой сущности представляет достижение ограниченного эстетического успеха, хотя, если мы выйдем в созерцании за его пределы к его внешним следствиям, оно может быть предоставлено в качестве эстетической неудачи. И даже внутри себя оно может представлять конфликт между успехом более низкого уровня и неудачей более высокого ранга. Конфликт же предвещает собой крах. Дальнейшее обсуждение вопроса о природе пребывающих объектов и условий, которых они требуют, будет уместно в связи с рассмотрением концепции эволюции, доминировавшей во второй половине XIX в. Вопрос, который я постарался прояснить в этой лекции, состоит в том, что натуралистская поэзия романтического возрождения была протестом против исключения ценности из сущности факта, протестом, заявляемым от лица органицистского видения природы. В этом смысле романтическое движение может быть понято как возрождение берклианского протеста, который был провозглашен столетием раньше. Романтическая реакция была протестом от лица ценности.

153

Глава 6 XIX век

Моя предыдущая лекция была посвящена сравнению натурфилософской поэзии романтического движения в Англии с материалистической научной философией, унаследованной от XVIII столетия. Было показано коренное различие этих двух направлений мысли. В лекции также была предпринята попытка дать набросок объективистской философии, способной навести мосты между наукой и той фундаментальной интуицией человечества, которая находит свое выражение в поэзии, а свое практическое применение в условиях повседневной жизни. Чем глубже мы входим в XIX в., тем слабее романтическое движение.

154

Оно не исчезает совсем, но оно теряет целостность приливной волны и разбивается на множество течений, которые затем сливаются с другими человеческими интересами. Убеждения нового века имели три источника: одним из них было романтическое движение, проявившее себя в религиозном возрождении, в искусстве и в политической активности; вторым источником были постоянно растущие успехи науки, которые открывали широкие перспективы перед человеческой мыслью; третьим источником следует считать прогресс в технологии, кардинально изменивший условия жизни.

Каждый из этих трех источников возник в предшествующий период. Французская революция в той форме, которую придал ей Руссо, была первым детищем романтизма. Джеймс Уатт получил патент на поровую машину в 1769 г. Успехи науки были гордостью Франции и поддерживали ее авторитет на протяжении всего XVIII столетия.

На раннем этапе развития указанные течения взаимодействовали, объединялись и враждовали друг с другом. Такая картина наблюдалась вплоть до XIX в., когда все три течения получили полное развитие, и достигли специфического равновесия за 60 лет, прошедших после битвы под Ватерлоо

. Тем, что придавало своеобразие и новизну наступившему веку, тем, что делало его отличным от веков предшествующих, была его технология. Речь идет не просто о внедрении нескольких отдельных, пусть даже великих открытий. Нельзя не почувствовать, что в данном случае подразумевается нечто большее. Например, изобретение письменности является более важным событием, чем изобретение паровой машины. Но, обозревая историю развития письменности и историю развития паровой машины, мы находим огромное различие между ними. Мы должны, конечно, оставить в стороне незначительные и случайные моменты их истории и сосредоточить свое внимание на периодах эффективной разработки данных изобретений. На шкале времени они абсолютно несоизмеримы. Для паровой машины мы" можем отмерить на этой шкале около 100 лет; для письменности единицей измерения является тысячелетие. Когда письменность получила, наконец, широкое распространение, мир не предвидел следующего шага в развитии технологии. Процесс изменения был медленным, неосознанным, непредсказуемым.

155

В XIX в. этот процесс стал быстрым, осознанным, предсказуемым. Первая половина века была периодом, когда новая установка появилась и породила чувство удовлетворения. Этот период можно назвать временем надежды, период же, наступивший через 60 или 70 лет, может быть назван временем разочарования, по меньшей мере, временем озабоченности.

Величайшим достижением XIX столетия явилось открытие метода исследования. Новый метод прочно вошел в жизнь. Для того чтобы понять нашу эпоху, мы должны пренебречь всеми деталями происходящих изменений, такими, например, как железные дороги, телеграф, радио, прядильная машина, синтетические красители. Мы должны сосредоточить внимание на методе, ибо он представляет собой то нововведение, которое разрушило основы старой цивилизации. Пророчество Френсиса Бэкона, наконец, осуществилось, и человек, считавший себя когда-то существом немного ниже, чем ангелы, вдруг оказался слугой и повелителем природы. Теперь оставалось наблюдать, сможет ли один актер играть сразу же две роли.

Все изменения имели в своей основе новую научную информацию. Наука не столько по своим принципам, сколько по результату— просто кладовая идей, пригодных для использования. Но если мы хотим понять, что же произошло в XIX в., то в данном случае лучше использовать сравнение с рудником, чем со складом. Было бы большой ошибкой считать, что научные идеи только и ждут того, чтобы их взяли с полки, и пустили в дело. Между открытием и его внедрением лежит этап интенсивной работы воображения. Одним из элементов нового метода является открытие того, как совершить переход от научных идей к конечному продукту их реализации. Этот процесс представляет собой организованную атаку на возникающие одно за другим препятствия.

Возможности современной технологии впервые нашли практическое воплощение в Англии во многом благодаря энергии преуспевающего среднего класса. Соответственно и промышленная революция началась в этой стране. Немцы же четко реализовали методы, которые позволили им достичь более глубоких пластов рудника науки. Они отказались от кустарных способов обучения. В их технических школах и университетах не ожидали прогресса от появления отдельного гения или внезапного озарения мысли. Успехи немцев в области подготовки ученых вызывали

156

восхищение всего мира. Именно в данной области произошло соединение технологии с чистой наукой, а за пределами науки — с общим знанием. Это знаменовало собой переход от любительства к профессионализму.

Всегда находились люди, которые посвящали свою жизнь разработке строго определенных областей человеческой мысли. Наиболее яркие примеры такой специализации наблюдались среди юристов и духовенства христианских церквей. Но полное осознание силы профессионализма и путей подготовки профессионалов, важности знания для развития технологии, методов, посредством которых абстрактное знание может быть внедрено в технологию, неограниченных возможностей технологического прогресса, а также реализация всех этих моментов представляли собой достижения XIX в., и среди других стран первое место в данной области принадлежало Германии.

В прошлом человек проживал свою жизнь в бычьей упряжке, в будущем ему предстояло жить в самолете; такое изменение в скорости означает качественное различие в образе жизни.

Преобразование в области знания, осуществленное подобным образом, нельзя считать абсолютным выигрышем. Оно таило в себе непредвиденные опасности, хотя возросшая эффективность знания была неоспоримой. Обсуждение социальных последствий, порожденных новой ситуацией, я приберегу для своей заключительной лекции. Сейчас же достаточно отметить, что новая ситуация планомерного прогресса была тем контекстом, в рамках которого происходило развитие мысли XIX в.

В рассматриваемый период в научную теорию были введены четыре важные новые идеи. Конечно, можно найти прекрасный повод для расширения моего списка и намного превысить число 4. Но я имею в виду те идеи, которые, если их понимать в самом широком значении, созвучны современным попыткам пересмотра основ физической науки.

Две идеи являются прямо противоположными, и я буду рассматривать их вместе. Нас не должны в данном случае интересовать детали, для нас важно определить конечное влияние этих идей на мышление. Одна из идей сводится к тому, что область физической активности охватывает собой весь космос и даже те его части, где вроде бы существует явная пустота. Данное представление возникало

157

у многих людей и излагалось в разных формах. Мы помним средневековую аксиому: природа не терпит пустоты. В XVII в. декартовская теория вихрей казалась достаточно обоснованной на фоне других научных предположений. Ньютон был убежден, что гравитация обусловлена чем-то происходящим в окружающей среде. Но в целом данные представления были чужды XVIII в. Распространение света трактовалось на ньютонианский лад как движение мельчайших корпускул, которые, в конечном счете, оставляют место для пустоты. Ученые, занимающиеся математической физикой, были настолько заняты выводами из теории тяготения, что не задумывались над причинами, порождающими тяготение, или не знали, где искать их, когда ставим этот вопрос. Умозрительные рассуждения были, но их значение было невелико. В соответствии с этим в начале XIX в. идея повсеместного распространения физических явлений в пространстве не пользовалась каким-либо влиянием в науке. Ее возрождение было обусловлено двумя причинами. Волновая теория света одержала победу благодаря усилиям Томаса Юнга и Френеля. Эта теория подразумевала, что в пространстве должно существовать нечто, способное совершать волнообразное движение. Так возник «эфир», которым обозначалось все проникающее тонкое вещество. Затем теория электромагнетизма, окончательно сформулированная Клерком Максвеллом, потребовала признать существование электромагнитных явлений во всем пространстве. Теория Максвелла приобрела завершенный вид лишь в 70-е гг. XIX столетия. Она была подготовлена работами таких великих людей, как Ампер, Эрстед, Фарадей. Согласно господствовавшему в то время материалистическому взгляду на мир, электромагнитные явления могли происходить только в вещественной среде. И здесь снова потребовалась идея эфира. Вскоре Максвелл вывел из своей теории положение о том, что световые волны являются не чем иным, как разновидностью электромагнитных явлений. Таким образом, теория света стала рассматриваться как частный случай теории электромагнетизма. Это было большим упрощением, и никто не сомневался в истинности данного положения. Но оно имело одно неприятное для материализма последствие. Если для теории света достаточным было представление о простом и во многом неопределенном эфире, то в теории

158

электромагнетизма эфир должен был обладать свойствами, необходимыми для производства электромагнитных явлений. Фактически этим словом стали называть вещество, лежащее в основе электромагнитных явлений. Если у вас нет желания придерживаться метафизической теории, включающей в себя такую трактовку эфира, вы можете спокойно отказаться от нее. Она не имеет самостоятельного значения.

Итак, в 70-х гг. прошлого века ряд важных разделов физической науки строился на основе идеи непрерывности. С другой стороны, Джон Дальтон, завершивший работу Лавуазье в области оснований химии, ввел в науку идею атомизма. Это было вторым великим событием. Материя стала пониматься атомистически; в то же время считалось, что электромагнитные явления возникают в непрерывном поле.

Здесь не было противоречия. Во-первых, данные идеи являются противоположными, но логически не противоречат друг другу, если не считать их частных формулировок. Во-вторых, они относились к разным областям научного знания: одна к химии, а другая к теории электромагнетизма. Наконец, существовали слабые, но все же уловимые приметы, позволяющие надеяться на согласование этих идей.

Атомистическая трактовка материи имеет длительную историю. На память сразу же приходят имена Демокрита и Лукреция. Говоря о новизне этих идей, я имею в виду их относительную новизну по сравнению с совокупностью положений, которые лежали в основе науки XVIII в. При рассмотрении истории человеческой мысли необходимо отличать те идеи, которые реально определяют характер того или иного периода, от случайно возникающих и не находящих применения догадок. В XVIII столетии каждый образованный человек читал Лукреция и имел представление об атомизме. Однако именно Джон Дальтон сумел органично вписать данное представление в контекст современной науки, и в этом смысле атомизм был новой идеей.

Атомизм оказал влияние не только на химию. Живая клетка в биологии играет такую же роль, как электрон и протон в физике. Вне клеток и их соединений не может быть биологических явлений. Теория клетки была введена в биологию одновременно с появлением атомистической теории Дальтона, но независимо от последней. Обе теории представляют собой самостоятельные варианты использования идеи атомизма. Биологическая теория

159

клетки быстро развивалась, и только список дат и имен свидетельствует о том, что биологической науке как эффективной схеме мышления чуть более 100 лет. В 1801 г. Биша сформулировал теорию ткани; в 1835 г. Иоганн Мюллер описал клетки и представил факты, относящиеся к их природе и взаимодействиям между ними; наконец, Шлейден в 1838 г. и Шванн в 1839 г. выявили фундаментальный характер клеток. Таким образом, к 1840 г. и биология, и химия стали разрабатываться на атомистической основе. Полный триумф атомизма был связан с обнаружением электронов в конце века. Значение творческого контекста иллюстрируется тем, что приблизительно через 50 лет после завершения Дальтоном своей работы другой химик, Луи Пастер, распространил идею атомизма еще дальше в сферу биологии. Теория клетки и работа Пастера были в некотором отношении более революционными, чем учение Дальтона. Благодаря им идея организма была внедрена в микромир. До этого атомы трактовались как конечные сущности, способные вступать только во внешние отношения. Данная точка зрения подверглась пересмотру под влиянием периодического закона Менделеева. Пастер же показал решающее значение идеи организма на уровне бесконечно малых величин. Астрономы говорят нам о том, каким огромным является мир. Химики и биологи учат нас, что он является очень маленьким. В современной научной практике существует общепризнанная единица длины. Она чрезвычайно мала; чтобы получить ее, вы должны разделить 1 сантиметр на 100 миллионов частей и взять одну из них. Организмы Пастера намного превосходили по своим размерам эту единицу. Но сейчас мы знаем, что на атомарном уровне существуют организмы, для которых данная единица слишком велика.

Две другие новые идеи, получившие признание в эту эпоху, были связаны с понятием перехода или изменения. Речь идет о законе сохранения энергии и об эволюционном учении.

Энергетическая доктрина обосновывает положение о количественном постоянстве, лежащем в основе всех изменений. Эволюционное учение рассматривает возникновение новых организмов как результат происходящих изменений. Энергетическая теория разрабатывается в рамках физики.

160

Теория эволюции относится главным образом к биологии, хотя в прошлом сходная концепция использовалась Кантом и Далласом для объяснения формирования солнц и планет.

Эти четыре идеи придали мощный импульс научному прогрессу, поэтому середина века превратилась в сплошной праздник науки. Проницательные люди из числа тех, которые заблуждаются с завидной легкостью, провозгласили, что тайны физического мира уже окончательно раскрыты. Ведь если игнорировать все, что не укладывается в рамки существующих концепций, то возможности объяснения кажутся безграничными. С другой стороны, люди, относящиеся к разряду путаников, совсем сбились с толку и придерживались самых невероятных точек зрения. Старый догматизм, который дополнялся пренебрежением к очевидным фактам, потерпел сокрушительное поражение от новоявленных адвокатов науки. Таким образом, к радостному возбуждению, порожденному технологической революцией, прибавилось возбуждение от перспектив, которые открывало развитие научной теории. Материальная и духовная основы социальной жизни подвергались серьезным преобразованиям. К последней четверти XIX в. три источника, питающие его вдохновение,—романтический, технологический и научный—были исчерпаны.

Затем, почти мгновенно, наступило затишье. Заключительные 20 лет века можно считать самым невзрачным периодом развития мысли со времен первого крестового похода. Данный период казался отзвуком XVIII столетия, но ему не хватало Вольтера и безрассудного изящества французских аристократов. Он был продуктивным, скучным и лишенным чувства. Его отличительной чертой было торжество профессионала (professional man).

Однако, оглядываясь сейчас на этот период затишья, мы можем и там обнаружить позитивные моменты. Во-первых, современные требования систематического исследования предотвратили абсолютный застой. Во всех областях науки наблюдался реальный прогресс, поистине стремительный прогресс, хотя изменения происходили в рамках уже устоявшихся в той или иной области идей. Это было время господства научной ортодоксии, которая отметала любую мысль, возникающую вне установленных конвенций.

Во-вторых, сейчас мы можем видеть, что тезис о необходимости научного материализма как схемы мышления, адекватной научному познанию, был поставлен под

161

сомнение. Закон сохранения энергии имел дело с новым типом количественного постоянства. Правда, энергию можно было трактовать как нечто производное от материи. И все же понятие «масса», одним из существенных признаков которого считалось количественное постоянство, стало терять свою исключительность. Позже было установлено, что проблема соотношения массы и энергии требует коренного пересмотра; массой стали именовать количество энергии, рассматриваемой в ее динамических проявлениях. Такой ход мысли способствовал формированию представления о фундаментальном характере энергии, отняв этот статус у материи. Но энергия является понятием для обозначения только количественного аспекта структуры происходящих событий; короче говоря, сама энергия находится в зависимости от функционирующего организма. Вопрос состоит в том, сумеем ли мы описать организм, не обращаясь за помощью к концепции материи в ее традиционном понимании как простого местонахождения. В дальнейшем мы должны будем рассмотреть этот вопрос более детально. Подобное же вытеснение материи на второй план наблюдалось в связи с разработкой теории электромагнитных полей. Согласно этой теории, события, происходящие в поле, не имеют непосредственного отношения к материи. Считается, что основой электромагнитных полей является эфир. Но в действительности эфир не играет никакой роли в данной теории. Таким образом, идея материи снова утрачивает свое фундаментальное значение. Со временем атом стал пониматься как организм, а теория эволюции оказалась, в конечном счете, анализом условий, способствующих возникновению и выживанию различных типов организмов. Одним из самых значительных фактов рассматриваемого периода был успех биологических наук. Эти науки по своей сути являются науками об организмах. На протяжении XIX в., как, впрочем, и в настоящее время, физика считалась наиболее научной по своей форме дисциплиной. Соответственно, биология стремилась подражать физике. Ортодоксальная точка зрения сводилась к тому, что в биологии нет ничего, кроме физических механизмов в усложненных обстоятельствах.

Слабость такой позиции заключается в теперешней несогласованности базисных понятий физической науки. С аналогичной трудностью сталкивается противоположная

162

по смыслу доктрина витализма. И в этой более поздней теории использовалась идея механизма, я имею в виду механизм в его материалистической трактовке,— а затем для объяснения активности живых тел была дополнительно введена жизненная сила. Очень трудно примириться с тем, что физические законы, предназначенные для описания поведения атомов, являются, несовместимыми между собой в тех формулировках, которые мы имеем в настоящее время. Обращение биологии к идее механизма было обусловлено ее ориентацией на хорошо обоснованные и взаимно согласующиеся физические концепции, которые казались пригодными для объяснения всех явлений природы. Но сейчас такой системы концепций уже нет.

Наука получает теперь новый вид, который нельзя считать ни чисто физическим, ни чисто биологическим. Она превращается в изучение организмов. Биология изучает более крупные организмы, в то время как физика изучает более мелкие организмы. Существует еще одно различие между этими двумя разделами науки. Организмы биологии включают в себя в качестве составных частей более мелкие организмы физики; правда, в настоящее время остается неясным, могут ли наиболее мелкие из известных нам физических организмов подвергаться дальнейшему делению. Скорее всего, могут. Но даже в этом случае перед нами все равно встает вопрос, существуют ли некие первичные организмы, которые не подлежат дальнейшему делению. Представляется маловероятным, что в природе имеет место бесконечный регресс. Соответственно, теория науки, которая отвергает материализм, должна ответить на вопрос о характере этих первичных сущностей. И здесь возможен только один ответ. Мы должны начать с события, приняв его за конечную единицу природного явления. Событие должно иметь отношение ко всему существующему, в том числе ко всем другим событиям. Взаимопроникновение событий происходит при помощи свойств таких вечных объектов, как цвета, звуки, запахи, геометрические характеристики, которые требуются природе и не возникают из нее. Подобный вечный объект будет составной частью одного события, под видом или в одном из аспектов которого происходит качественное формирование другого события. Есть взаимоотнесенность аспектов, есть также модели аспектов

163

. Каждое событие соответствует двум таким моделям, а именно: модели аспектов других событий, которые включаются данным событием в его целостность, и модели своих собственных аспектов, которые другие события, каждое в отдельности, включают в свое единство. Следовательно, нематериалистическая философия природы отождествляет первичный организм с возникновением специфической структуры, включенной в единство реального события. Данная структура будет также включать аспекты события в том виде, как они схватываются другими событиями и посредством которых эти другие события подвергаются изменению или получают частичное завершение. Итак, существует внутренняя и внешняя реальность события, то есть событие, схватываемое самим собой, и событие, схватываемое другими событиями. Концепция организма включает в себя, поэтому, концепцию взаимодействия организмов. Устоявшиеся научные идеи перехода и непрерывности являются, собственно говоря, деталями, относящимися к эмпирически наблюдаемым характеристикам этих структур в пространстве и времени. Точка зрения, которая обосновывается здесь, состоит в том, что отношения события являются внутренними в том случае, если они касаются только данного события, другими словами, если они конституируют само событие.

В предыдущей лекции мы подошли к идее о том, что действительное событие является самодостаточным, превращающим различные сущности в ценность благодаря их объединению в этой структуре и исключению из него других сущностей. Это не просто логическое единство разных вещей. В данном случае, перефразируя Бэкона, можно утверждать: «Все вечные объекты были бы похожи друг на друга». Это означает, что каждая внутренняя сущность или каждый вечный объект, взятый сам по себе, соответствует одной ограниченной ценности, возникающей в виде события. Но ценности отличаются друг от друга своей значимостью. Поэтому, хотя каждое событие является необходимым для сообщества событий, значение его вклада в эту совокупность определяется чем-то содержащимся в нем самом. Сейчас мы должны обсудить это свойство. Эмпирическое наблюдение свидетельствует о существовании свойства, которое мы неопределенно называем сохранением, устойчивостью повторения. Это свойство равнозначно возврату к одной и той же ценности в условиях преходящей действительности, стремлению к самоидентификации, которое присуще первичным вечным объектам.

164

Повторение частной формы (или структуры) ценности в событии происходит лишь тогда, когда событие как некая целостность повторяет свою форму, в которой обнаруживается точно такая же последовательность всех частей. Следовательно, какой бы анализ вы ни предпринимали, рассматривая последовательность частей события во времени, перед вами будет все та же самодостаточная вещь. Событие в своей внутренней реальности отражается в себе как нечто состоящее из частей, аспектов, присущей ему ценности, как полная реализация самого себя. Оно реализует себя в виде устойчивой индивидуальной сущности, которая содержит в себе историю своей жизни. Далее, внешняя реальность такого события, отражаясь в других событиях, также принимает форму устойчивой индивидуальности. Только в этом случае индивидуальность, представляющая повторение своих аспектов, может быть внедрена в контекст других событий, которые окружают ее.

Весь временной отрезок, на протяжении которого сохраняется устойчивая структура того или иного события, конституирует его существование в настоящем. В рамках этого настоящего событие реализует себя как тотальность, а также реализует себя как некоторое количество сгруппированных вместе аспектов своих собственных временных частей. Одна и та же структура реализуется в целом событии и проявляется во всех своих частях при помощи аспектов каждой части, схваченных в единстве всего события. Ранняя история жизни этой структуры также проявляется в аспектах целостного события. Следовательно, в данном событии сохраняется память о предшествующей истории своей собственной доминирующей структуры, содержащей в себе элемент ценности предшествующей среды. Это конкретное постижение изнутри жизненной истории длящегося факта может быть проанализировано при помощи двух абстракций: одной из них является устойчивая сущность, которая возникает как факт реальной действительности и которая принимается в расчет другими вещами; второй абстракцией является индивидуальное воплощение энергии, лежащей в основе реализации.

Рассмотрение общего потока событий приводит к анализу этой вечной энергии, в которой запечатлен образ всех вечных объектов. Такой образ служит основой индивидуализированных мыслей, которые возникают как

165

мыслительные аспекты, схваченные в рамках жизненной истории более тонких и более сложных устойчивых структур. В природе этой вечной активности должно содержаться также идеальное представление всех ценностей, которые в идеальных условиях могут быть получены в процессе реального объединения вечных объектов. Такая идеальная ситуация, помимо всякой реальности, лишена внутренней ценности, но оценивается в качестве элемента мысли. Индивидуализированное постижение в отдельных событиях аспектов этой идеальной ситуации принимает форму индивидуализированных мыслей, а потому имеет внутреннюю ценность. Таким образом, ценность возникает в силу того, что существует реальная совместимость идеи в мышлении с актуальными аспектами в процессе возникновения событий. Соответственно, ценность не может быть приписана этой основополагающей активности, если последняя оторвана от реальных событий реального мира.

Подводя итог вышеизложенному, отметим, что основополагающая активность, понятая отдельно от факта реализации, имеет три типа образов: во-первых, образы вечных объектов; во-вторых, образы возможных ценностей путем синтеза вечных объектов; и, наконец, образ действительности фактов, который должен войти во всю ситуацию с учетом ее будущего. Но в отрыве от действительности вечная активность отделена от ценности, ибо только действительность представляет собой ценность. Индивидуальное восприятие устойчивых объектов будет изменяться по своей индивидуальной глубине и охвату в соответствии с преобладающим способом развития структуры. Он может представлять собой слабую пульсацию, едва отличимую от общего субстрата энергии, или, если взять другую крайность, он может породить осознанную мысль, которая подразумевает выделение абстрактных возможностей ценности, присущей идеальному комплексу элементов. Промежуточные состояния будут группироваться вокруг индивидуального восприятия в виде рассмотрения единственной непосредственной возможности, аналогичной своему непосредственному прошлому, улавливая наличные аспекты действительности.

166

Законы физики представляют собой гармонизированное описание развития, которое основано на этом уникальном принципе детерминации. Так, динамика основывается на принципе наименьшего действия, детальный характер которого должен быть изучен путем наблюдения.

Атомистические материальные сущности, которые изучаются физической наукой, являются всего лишь индивидуальными устойчивыми сущностями, рассматриваемыми в отрыве от всего, кроме их взаимодействий, детерминирующих историю жизни каждой из них. Данные сущности частично формируются аспектами, унаследованными от их собственного прошлого. Но они также частично формируются аспектами других событий, составляющих окружающую среду. Законы физики указывают на то, как эти сущности взаимодействуют друг с другом. Для физики данные законы являются произвольными, так как эта наука абстрагируется от того, что представляют собой сущности сами по себе. Мы видели, что эти сущности могут изменяться под влиянием окружающей среды. Следовательно, предположение о том, что эти законы являются неизменными при рассмотрении окружающей среды, значительно отличающейся от той среды, для которой эти законы действительны, достаточно рискованно. Физические сущности, с которыми имеют дело эти законы, могут подвергаться очень значительному изменению. Не исключена возможность, что они будут развиваться в индивидуальности более фундаментальных типов с более обширной областью распространения. Такое распространение может привести к появлению альтернативных ценностей и выбору, лежащему за рамками физических законов и выразимому только в терминах цели. Кроме таких отдаленных возможностей, уже сейчас можно сделать вывод о том, что индивидуальная сущность, жизненная история которой является частью жизненной истории большей, более глубокой, более полной структуры, должна обладать аспектами этой большей структуры, определяющими ее собственное бытие, и изменять свое бытие в соответствии с изменениями, происходящими в большей структуре. Это и есть теория органического механизма.

Согласно этой теории, эволюция законов природы совпадает с эволюцией устойчивой структуры. Ибо общее состояние универсума, наблюдаемое в настоящий момент, частично определяет каждое состояние сущностей, способ функционирования которых выражают эти законы. Общий принцип состоит в том, что в новой окружающей среде происходит эволюция старых сущностей и переход их в новые формы.

167

Этот краткий очерк радикальной органической теории дает нам понимание основных предпосылок эволюционного учения. Главная работа, проделанная во время перерыва в конце XIX в., заключалась в принятии этой доктрины в качестве руководящей методологии во всех отраслях науки. Со слепотой, которой наказывается поспешное и поверхностное мышление, многие религиозные мыслители выступили против нового учения, хотя в действительности последовательная эволюционная философия несовместима с материализмом. Исходная основа, или вещество, с которого начинается материалистическая философия, не способно к эволюции. Это вещество есть в себе законченная субстанция. Эволюция в рамках материалистической теории пригодна только для описания изменений внешних отношений между частицами материи. Здесь нечему развиваться, ибо один ряд внешних отношений столь же хорош, как и другой. Здесь может быть только изменение, бесцельное и непрогрессивное. Но вся суть современного эволюционного учения сводится к положению о развитии сложных организмов из менее сложных организмов, которые предшествовали первым. Таким образом, это учение буквально вопиет о том, чтобы идея организма стала фундаментальной при изучении природы. Она требовала также основополагающей активности — субстанциальной активности,— проявляющейся в индивидуальных воплощениях и эволюционирующей в ходе развития организма. Организм есть единица возникающей ценности, реальное слияние признаков вечных объектов, возникающее ради себя самого.

Итак, в процессе анализа характера природы самой по себе мы обнаруживаем, что появление организмов зависит от избирательной активности, которая похожа на цель. Точка зрения, которая обосновывается здесь, заключается в том, что устойчивые организмы возникают в результате эволюции и что вне этих организмов нет ничего устойчивого. С позиции материалистической теории устойчивостью обладает все материальное, например материя или электричество. Согласно органической теории, устойчивостью обладают только структуры активности, но данные структуры развиваются.

Устойчивые вещи являются результатом временного процесса, тогда как вечные вещи являются элементами, необходимыми для самого процесса. Мы можем дать

168

строгое определение устойчивости следующим образом: пусть событие А обладает устойчивым структурным образцом. В свою очередь А можно разделить на временную последовательность событий. Пусть В будет частью А, которая выбрана нами из серии событий, полученных в результате деления А. Устойчивым в данном случае будет образец аспектов в рамках целостного образца, схваченного в единстве А, но в этом целостном образце существует также образец, который постигается в единстве временных частей А, таких, например, как В. Так, молекула является структурой, проявляющейся в событии одной минуты и каждой секунды в пределах этой минуты. Ясно, что такой устойчивый образец может обладать большей или меньшей значимостью. Он может выражать незначительный факт, связанный с основополагающей активностью, которая индивидуализирует его, он может также указывать на очень тесную связь с ней. Если устойчивый образец выводится только из аспектов внешней среды, которые находят отражение в расположении его различных частей, то такая устойчивость является внешним фактором весьма небольшого значения. Если же устойчивый образец полностью выводится из аспектов различных временных отрезков события, входящих в него, то устойчивость является важным внутренним фактором. Она выражает определенное единство характера, который обусловлен основополагающей индивидуализирующей активностью. В данном случае перед нами устойчивый объект, обладающий определенным единством для себя и для всей природы. Попробуем объяснить устойчивость этого типа при помощи термина «физическая устойчивость». Физическая устойчивость представляет собой процесс непрерывного наследования определенной идентичности характера, которая прослеживается на всем историческом пути события. Этот характер присущ всему пути и каждому событию на этом пути. Это является одним из важнейших свойств материального. Если данный процесс продолжается десять минут, то он должен продолжаться каждую минуту этих 10 минут и каждую секунду, входящую в эти минуты. Если вы будете считать материальное фундаментальным, то свойство устойчивости будет случайным фактом, возникшим на основе природного порядка, но если вы будете считать организм фундаментальным, то это свойство предстанет как результат эволюции.

169

На первый взгляд может показаться, что физический объект в процессе наследования своих свойств является независимым от окружающей среды. Но такое заключение выглядит необоснованным. Пусть В и С будут двумя последовательными частями в жизни некоторого объекта, и пусть С следует за В. Тогда устойчивый образец в С унаследует свойства от В и от других аналогичных частей своей предшествующей жизни. Они переходят через В к С. Но то, что переходит к С, представляет собой целостный образец аспектов, присущих таким событиям, как В. Этот целостный образец включает влияние окружающей среды на В и на другие части предшествующей жизни объекта. Таким образом, целостность аспектов предшествующей жизни наследуется как отдельная структура, которая сохраняется на протяжении разных периодов жизни. Благоприятная окружающая среда играет существенную роль в сохранении физического объекта.

Природа, как нам известно, содержит в себе много постоянных элементов. Постоянство—широко распространенное явление. Молекулы самой старой скалы, которая изучалась геологами, не изменялись на протяжении многих миллионов лет; они не изменялись как внутренне, так и в плане расположения по отношению друг к другу. В течение этого времени число пульсаций молекулы, колеблющейся с частотой, необходимой для желтого цвета натрия, достигает 16-Зх 1022 = 163,00 х (10 о) ^ Вплоть до недавнего времени считалось, что атом неразрушим. Сейчас мы знаем в этой области намного больше. Неразрушимость атома связана с неразрушимостью электрона и неразрушимостью протона.

Другой факт, нуждающийся в объяснении, состоит в поразительном сходстве этих практически неразрушимых объектов. Все электроны похожи друг на друга. Мы не будем выходить за пределы очевидного и утверждать, что они абсолютно идентичны, но наши способности к наблюдению не позволяют обнаружить какой-либо разницы между ними. То же самое можно сказать о сходстве всех ядер водорода. Можно найти большое число аналогичных объектов. Их очень много. Наблюдается также определенная схожесть условий, благоприятных для их существования. Это очевидно даже на уровне здравого смысла. Если организмы сохраняются, то они должны существовать вместе.

Следовательно, ключом к объяснению механизма эволюции

170

служит признание необходимости для эволюции благоприятной окружающей среды, которая, несмотря на развитие любых специфических типов устойчивых организмов, обладает большой устойчивостью. Любой физический объект, ухудшающий окружающую среду, совершает самоубийство.

Одним из простейших путей развития благоприятной окружающей среды совместно с развитием индивидуального организма является такое влияние каждого организма на среду, которое способствует устойчивости других организмов того же самого типа. Далее, если организм способствует развитию других организмов того же типа, то мы имеем механизм эволюции, приспособленный для производства огромного множества аналогичных сущностей, обладающих высокой степенью устойчивости. Ибо окружающая среда автоматически развивается вместе с видами, а виды—вместе со средой.

Первый вопрос, который может быть задан в связи с этим: есть ли у нас прямое подтверждение существования такого механизма эволюции устойчивых организмов? При изучении природы мы должны помнить, что существуют не только базовые организмы, составными частями которых являются аспекты вечных объектов. Существуют также организмы организмов. Предположим, что для удобства мы приняли далеко не очевидное положение, согласно которому электроны и ядра водорода являются такими базовыми организмами. Тогда атомы и молекулы являются организмами более высокого типа, так как они представляют собой скомпонованное органическое единство. Но когда мы переходим к более крупным агрегатам материи, данное органическое единство отодвигается на задний план. Его можно обнаружить, но оно еле уловимо и чрезвычайно просто. Оно существует, но проявляется весьма слабо и примитивно. Оно представляет собой всего-навсего агрегат действий. Когда мы переходим к живой природе, нам раскрывается определенность модели и органический характер снова приобретает свое значение^ Следовательно, специфические законы неорганической материи являются в своей основе статистически усредненными, полученными в результате взаимодействия агрегатов. Поскольку они проливают свет на конечную природу вещей, они затуманивают и стирают индивидуальные черты индивидуальных организмов. Если мы желаем пролить свет на факты, имеющие отношение к организмам, мы должны изучать либо индивидуальные молекулы и электроны, либо индивидуальные живые существа. В промежутке мы обнаруживаем смешанные вещи. Трудность изучения индивидуальной молекулы заключается в том, что мы очень мало знаем об истории ее жизни. Мы не можем подвергнуть индивидуальность постоянному наблюдению. Обычно мы рассматриваем ее в больших агрегатах. Что же касается индивидуальностей, то иногда с большим трудом какой-нибудь великий экспериментатор проливает свет на одну из них и улавливает лишь ее мгновенное действие. Соответственно, история функционирования индивидуальных молекул или электронов в главных чертах скрыта от нас.

Но, имея дело с живыми существами, мы можем проследить историю индивидуальности. Мы сразу же обнаруживаем тот самый механизм, поисками которого мы были заняты. Во-первых, существует воспроизводство видов, которое осуществляется членами этих видов. Существует также тщательная забота о сохранении благоприятной окружающей среды для устойчивости семьи, породы или семени плода.

Ясно, однако, что я объясняю эволюционный механизм в терминах, которые излишне просты. Мы обнаруживаем иногда объединенные виды живых существ, обеспечивающих друг для друга благоприятную среду. Точно таким же образом, как члены одного и того же вида взаимно благоприятствуют друг другу, ведут себя члены объединенных видов. Мы обнаруживаем рудиментарный факт ассоциации в существовании двух видов— электронов и атома водорода. Простота этих двойных соединений и явное отсутствие конкуренции со стороны других антагонистических видов обеспечивают массовую устойчивость, которую мы обнаруживаем среди них.

Таким образом, можно говорить о двух сторонах механизма развития природы. С одной стороны, существует окружающая среда с организмами, которые сами приспосабливаются к ней. Научный материализм рассматриваемой эпохи выдвинул на первый план именно этот аспект. Согласно материалистической точке зрения, существует определенное количество материального, и только ограниченное число организмов может успешно развиваться в этой среде. Данность окружающей среды определяет все.

171

Соответственно, последним словом науки стало учение о борьбе за существование и естественном отборе. Труды Дарвина задали на все времена модель тщательного рассмотрения всех возможных гипотез и отказа от выхода за рамки непосредственно данных фактов. Но эти достоинства были уже не столь заметны в работах его учеников, еще менее они были заметны в работах его многочисленных последователей. Взгляды европейских социологов и политиков определялись исключительным вниманием к аспекту борьбы интересов. Идея, которая доминировала в их кругах, сводилась к тому, что специфический, последовательно проводимый реализм требует отказа от рассмотрения этических детерминант поведения в сфере коммерческих и национальных интересов.

Другая сторона эволюционного механизма, которой пренебрегали, может быть выражена словом «креативность». Организмы могут творить свое окружение. Но отдельного организма для этой цели недостаточно. Для этого нужны сообщества совместно действующих организмов. Но параллельно с этими совместными действиями и пропорционально им окружающая среда обнаруживает пластичность, в результате чего изменяется этический аспект эволюции в целом. В недалеком прошлом возникло и в настоящее время наблюдается брожение умов. Возрастная пластичность среды обитания человечества, обусловленная успехами научной технологии, по-прежнему отображается старыми способами мышления, соответствовавшими теории неизменной среды. Загадка вселенной не так проста. Существует аспект постоянства, в рамках которого любой данный тип достижения бесконечно повторяется; существует также аспект перехода в другие вещи, он может обладать как большей, так и меньшей ценностью. Есть также аспекты борьбы и взаимопомощи. Но романтическая безжалостность так же далека от настоящей политики, как и романтическое самопожертвование.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел философия