Шеллинг Ф. Историко-критическое введение в философию мифологии

ОГЛАВЛЕНИЕ

Лекция 5

Физические гипотезы относительно возникновения народов,- Связь этой
проблемы с вопросом о различии рас.- Причина разделения народов - духовный
кризис, доказываемый на основании узла связей, существующих между
разделением народов и возникновением языков,- Кн. Бытия, II.-Объяснение
кризиса и позитивной причины возникновения народов.- Средство
воспрепятствовать распадению на отдельные народы - поддерживать сознание
единства (праисторические монументы. Вавилонская башня).

Как возникли народы? Кто считает этот вопрос излишним, должен был бы
выставить такое положение: народы существуют испокон века. Или же иное:
народы возникают сами собою. На первое вряд ли кто отважится. А утверждать,
что народы возникают сами собою, можно попробовать: пусть они возникают
вследствие постоянного умножения человеческих родов, вследствие чего они
вообще населяют все большее пространство, а, кроме того, генеалогические
линии все более расходятся между собой. Однако все это вело бы к
возникновению колен, а не народов. Можно было бы сказать так: сильно
разросшиеся колена принуждены разделиться и поселиться на удаленных друг от
друга местах, по мере чего они отвыкают друг от друга. Однако и от этого
они еще не делаются разными народами, если только иные привходящие моменты
не превратят каждый такой осколок племени в народ, ведь колена еще не
превращаются в народы от одного внешнего размежевания. Убедительнейший
пример - огромные расстояния, разделяющие арабов Запада и Востока.
Отделенные от соплеменников морями, арабы в Африке, за вычетом немногих
нюансов общего языка и общих нравов, и сегодня остаются теми же, что и их
соплеменники в Аравийской пустыне. И наоборот: единство племени не
препятствует его разобщению и складыванию отдельных народов - в
доказательство того, что здесь должен привходить независимый, отличный от
происхождения момент, чтобы возник народ.

Пространственное разобщение родит лишь однородные - не неоднородные части,
подобно народам, которые начиная с момента своего возникновения и физически
и духовно неоднородны. В историческую эпоху мы наблюдаем: один народ теснит
другой, заставляет его сосредоточиваться на более узком пространстве, даже
совсем покинуть первоначальные места жительства, и, однако, изгнанный,
занесенный вдаль народ не утрачивает своего характера и не перестает быть
все тем же самым народом. Среди арабских племен - тех, что живут у себя на
родине, и тех, что кочуют в центре Африки, прозываясь по имени своих
родоначальников и тем различаясь между собой,- бывают и взаимные стычки,
схватки, но они, эти племена, не превращаются от этого в отдельные народы и
не перестают быть гомогенной массой,- так на море часты штормы, они
вздымают гигантские волны, а спустя короткое время поверхность вод вновь
спокойна, как прежде, не видно и следа бурь, все остается прежним; так
смерч поднимает песок пустыни, собирает его в столпы, несущие разрушение, а
вскоре песок опять лежит ровно, как прежде.

Внутреннее и в силу этого необратимое, непререкаемое разделение народов не
может быть произведено ни чисто внешними, ни чисто природными событиями,
как можно думать поначалу. Извержения, землетрясения, повышение и понижение
уровня моря, разрывы земной поверхности, сколь бы катастрофическими мы их
ни представляли, повлекли бы за собой разделение на однородные, а не на
неоднородные части. Итак, в любом случае должны быть внутренние,
возникающие в самом гомогенном человечестве причины, чтобы человечество
распалось, чтобы оно начало разлагаться на неоднородные, исключающие друг
друга части. Однако внутренние причины все равно могли бы быть причинами
природными. В любом случае в качестве причин, принудивших человечество
разделиться на народы, легче внешних событий представлять себе внутренние
различия физического развития, проявляющиеся внутри человечества, выходящие
наружу согласно скрытому закону человеческого рода и влекущие за собой
также известные духовные, моральные и психологические различия.

Дабы доказать силу разделения, присущую физическим различиям, можно было бы
сослаться на те последствия. какие имели место всякий раз, когда огромные
человеческие массы - народы, которых словно само Провидение развело в
разные концы,- приходили в соприкосновение или даже смешивались (напрасно,
жалуется уже Гораций, божественный промысел разделил несоединимые земли
океаном, потому что на своей преступной ладье человек бороздит запретные
просторы вод); вспомним влиявшие на мировую историю болезни,
распространенные крестовыми походами, открытием Америки, вновь обретенной
по прошествии тысячелетий, эпидемии, возникавшие, когда мировые войны
сводили в одном и том же пространстве отдаленные народы, на мгновение
обращенные в один народ,- все это регулярные следствия таких событий. Если
внезапная встреча народов, дотоле разделенных реками, болотами, горами,
пустынями, может способствовать возникновению заболеваний типа чумы; если
(чтобы присовокупить к основательным примеры, скорее частные)
немногочисленных обитателей Шетландских островов, совершенно изолированных
от мира и лишенных общения со всем прочим человеческим родом, поражает
сопровождающийся конвульсиями кашель всякий раз, когда прибывает (а это
случается каждый год) из-за моря корабль, доставляющий им пропитание и
другие предметы жизненной необходимости, и когда команда корабля ступает на
их пустынные берега, и если кашель такой не проходит до тех пор, пока
чужаки не удалятся восвояси, если нечто подобное, даже в еще более сильной
степени, происходит на Фарерских островах, где появление чужеземного судна
вызывает у обитателей их, как правило, странный катар, уносящий жизни
многих слабосильных обитателей этих островов, если нечто подобное наблюдали
и на островах Южного моря, где иной раз достаточно было появиться
нескольким миссионерам, чтобы вспыхнула лихорадка, прежде никому не
ведомая, а теперь сокращавшая численность населения,- итак, если
возобновляемое на короткое время сосуществование отвыкших друг от друга
человеческих родов уже вызывает болезни, то точно таким же образом различия
физической конституции, антипатии, постепенно развивающиеся, возбуждаемые
этим, или даже настоящие болезни могли быть причиной обоюдного, быть может,
даже инстинктивного разобщения человеческих пород, какие не могли уже
больше уживаться друг с другом.

Такая гипотеза среди всех чисто физических, наверное, наиболее согласуется
с той закономерностью, с какой совершались все первоначальные события;
однако она объясняет не появление народов, а лишь появление человеческих
пород, не уживающихся друг с другом; кроме того, как показывает опыт,
скорее духовные и нравственные различия вызывают физическую несовместимость
известных человеческих пород. Сюда же, вероятно, относится и то, что
дикари, вступив в общение с европейцами, быстро вымирают,- если народности
не защищены своей многочисленностью, как китайцы или индийцы, или климатом,
как негры, то им словно на роду написано исчезать без следа,
соприкоснувшись с европейцами. В стране Вандимена вымерло все коренное
население, когда там поселились англичане. Так было и в Новом Южном Уэльсе.
Более высокое и свободное развитие европейских народов словно бы губительно
для всех прочих!

Нельзя говорить о физических различиях, существующих в человеческом роде,
не вспомнив о так называемых человеческих расах - их различие некоторым
представлялось достаточно значительным, чтобы отказаться от идеи общего
происхождения человеческого рода. Однако что касается такого мнения (в
нашем исследовании мы неизбежно должны как-то высказаться на эту тему), то
следует назвать поспешным суждение, согласно которому различие рас -
решительный аргумент против изначального единства человеческого рода; ведь
если гипотеза общего происхождения сопряжена с трудностями, то это еще
ничего не значит: мы новички в такого рода исследовании, и многие факты нам
просто недостаточно известны, чтобы мы могли утверждать, что в дальнейшем
исследования не придадут совершенно иное направление нашему рассмотрению
этого предмета, не приведут к такому расширению нашего кругозора, о каком
мы не можем и подумать сейчас. Ведь даже и то, что молчаливо предполагается
при всяком обсуждении этого вопроса, до сих пор остается лишь
гипотетическим, недоказанным представлением - именно то, что процесс,
приведший к возникновению рас, затронул лишь часть человечества, притом ту,
которая низведена ныне на положение рас (населяющее Европу человечество не
следовало бы, собственно, именовать расой). Между тем вполне возможно
посмотреть на вещи так: процесс затронул все человечество, и более
благородная его часть - отнюдь не та, что не была задета им, но та, которая
сумела превозмочь его и вследствие этого была способна подняться до более
высокой духовности, тогда как реально существующие расы - это та часть
человечества, которая поддалась этому процессу, а потому в ней закрепилось
и стало постоянным каждое из отклонений физического развития. Если нам
удастся довести наше исследование до самого конца, то мы можем надеяться
обнародовать факты, которые, очевидно, способны будут убедить всех во
всеобщности того процесса,- эти факты не просто взяты из естественной
истории (новые открытия показывают подвижность границ, разделяющих расы),
они коренятся совсем в ином. Пока же достаточно сказать, что мы
придерживаемся взгляда об общем происхождении всего человечества и
поступаем так не просто в интересах традиции или под влиянием нравственного
чувства, но вследствие чисто научных соображений (на нашей стороне никем не
опровергнутый факт, что потомок относящихся к разным расам индивидов сам
способен к продолжению рода); мы должны придерживаться такого взгляда, пока
нам не докажут, что эта предпосылка делает невозможным понимание природных
и исторических различий в человеческом роде.

Если же, кстати говоря, факты, которые мы обнародуем позднее, послужат
доказательством того, что расовый процесс (назовем его так для краткости)
продолжался в пору возникновения народов, то следует все же заметить, что
по крайней мере не все народы различаются по расам. А с другой стороны,
можно привести пример народов, у которых между различными классами
обнаруживаются различия, вполне сопоставимые с расовыми. Так, еще Нибур
упоминал бросающуюся в глаза белизну кожи индийских браминов - у других
каст кожа темнеет: чем ниже каста, тем темнее кожа, и у париев, которых не
рассматривают даже как касту, кожа совсем коричневая. Можно доверять Нибуру
в том, что он не смешивал изначального различия цвета кожи со случайным,
вызванным образом жизни - между людьми праздными и пребывающими в тени и
теми, кто находится на природе и подставляет кожу прямому воздействию
солнца и воздуха, повсюду замечаешь различия. Если индийцы - это пример
народа, в котором физические различия, близкие по степени к расовым,
привели лишь к разделению на касты и не уничтожили единство народа, то
египтяне, вполне вероятно, пример такого народа, в котором расовые отличия
были изжиты,- куда исчезла негроидная раса с вьющимися волосами и черным
цветом кожи, какую наблюдал в Египте Геродот (II, 104) и какую показали ему
там как наидревнейшую (на этом основании он строит заключения о
происхождении египтян), если только не считать, что Геродот вообще не бывал
в Египте и просто все придумал?

Всем изложенным мы, видимо, подготовлены к такому вопросу: не были ли
расходящиеся направления физического развития не причиной, а, напротив,
лишь побочным следствием великих духовных движений, связанных с
возникновением и образованием народов? Ведь само собой приходит на память
то, что в некоторых случаях полная духовная неподвижность задерживает в
чем-то физическое развитие и, напротив, большая подвижность духа вызывает
определенное физическое развитие или отклонения, что с многообразием
духовного развития умножаются и усложняются болезни людей; в полном
соответствии с тем наблюдением, что в жизни индивидуума перенесенная
болезнь нередко отмечает момент глубокого духовного перерождения, новые,
энергично проявляющиеся болезни человечества выступают как симптомы,
параллельные великим процессам духовной эмансипации. И если народы
разделены не просто пространственно и внешне и точно так же не просто
разобщены природными различиями, если они духовно и внутренне исключают
друг друга, а в то же время непреодолимая сила удерживает их вместе, то ни
изначального единства еще не разобщенного человечества (за ним мы обязаны
ведь признать какую-либо длительность существования) нельзя мыслить помимо
духовной силы (которая удерживала бы человечество в неподвижности и
подавляла бы даже наличествующие в нем побеги отклоняющегося в разные
стороны физического развития), ни возможно представлять себе, чтобы
человечество покинуло это состояние, когда имелись только различия колен,
но не народов, помимо духовного кризиса глубочайшего значения, который
должен был бы происходить в основаниях человеческого сознания и быть
достаточно сильным, чтобы человечество могло или принуждено было
разобщиться и образовать народы.

Мы сейчас в самом общем виде выразили то, что причина должна быть духовной,
и можем лишь изумляться тому, что столь очевидное не было понято сразу же.
Ибо различных народов нельзя и помыслить без различия языков, а язык - это
нечто духовное. Коль скоро ни одно из внешних различий (к числу которых
относится и язык одной своей стороной) не разделяет народы так, как язык, и
коль скоро по-настоящему разобщены лишь народы, говорящие на разных языках,
то возникновение языков неотделимо от возникновения народов. И если народы
не различались с самого начала, а возникли лишь позднее, то это же надо
сказать и о различии языков. Если было время, когда не было народов, то
было и такое, когда не было различных языков, и если мы неизбежно должны
предпосылать разделенному на народы человечеству человечество
неразделенное, то столь же неизбежно и другое - чтобы разобщающим народы
языкам предшествовал общий для всего человечества язык. О таких положениях
обычно совсем не думают или же вообще налагают запрет на подобные мысли,
пользуясь средствами критики бесплодно-глубокомысленной, изнуряющей и
лишающей мужества ум (такая критика чувствует себя как дома в некоторых
местах нашего отечества), а между тем стоит их только высказать, как их
придется безоговорочно признать, и не менее неопровержимо следствие их:
возникновению народов уже потому, что оно непременно влекло за собой
разобщение языков, должен был предшествовать духовный кризис внутри
человечества. Вот тут мы и сходимся с древнейшим документом человеческого
рода, с книгами Моисея, к которым многие лишь потому чувствуют в себе такую
антипатию, что не знают, что с ними делать, как их понимать, как ими
пользоваться.

А именно, Книга Бытия (гл. 11) связывает возникновение народов с
возникновением различных языков, однако так, что смешение языков
принимается за причину, возникновение народов - за следствие. Потому что
цель рассказа - не только объяснить различие языков, как пытаются
представить те, кто считает его придуманной ради этого мифической
философемой. Да и рассказ этот не просто выдумка, он, напротив, почерпнут в
реальной памяти, сохраненной отчасти и другими народами; это реминисценция,
относящаяся к мифическому времени, но тем не менее к действительному
событию; ведь те, кто без промедления принимает за поэзию рассказ, берущий
начало в мифической эпохе и при мифических обстоятельствах, вовсе не думают
о том, что та эпоха и те обстоятельства, какие мы привыкли называть
мифическими, были же вместе с тем и реальными! Этот же миф (как следует
именовать этот рассказ по языку и по сути дела, но только отвлекаясь от
указанного ложного понимания) наделен ценностью реального предания, причем
конечно же разумеется само собою, что мы оставляем за собой право различать
суть дела и то, как видит все со своей позиции рассказчик. К примеру, для
него возникновение народов - это несчастье, бедствие и даже кара. Кроме
того, мы должны простить ему и то, что у него все это событие - вероятно,
весьма внезапное, но с последствиями, какие заполнили собою целую эпоху,-
совершается в один день.

Однако именно в том, что для него возникновение народов - это событие
значит нечто такое, что не происходит само собой, без причины, именно в том
заключается истина рассказа, противоречащего мнению, будто тут нечего
объяснять, будто народы незаметно возникают сами по себе, от долгого
времени и естественным путем. Для повествователя это неожиданно
разразившееся событие, оно непостижимо для человечества, которое затронуто
им, а тогда не удивительно уже и то, что событие это оставило столь
глубокое, долго не проходившее впечатление, так что и в историческое время
о нем все еще помнили. Возникновение народов - это для старинного
повествователя суд Божий, а потому на деле то, что мы назвали кризисом.

Непосредственной причиной разделения народов рассказ считает "смешение
языка", до тех пор единого и общего для всего человечества. Тем самым
возникновение народов объясняется духовным процессом.

Потому что "смешение языка" нельзя мыслить помимо внутреннего процесса,
помимо потрясения самого сознания. Если все происходившее расположить в
естественном порядке, то самое внутреннее - это изменение в сознании, далее
следует уже более внешнее - непроизвольное смешение языка, а наиболее
внешнее - это разделение человеческого рода на массы, в дальнейшем
исключающие друг друга не только пространственно, но также внутренне и
духовно, т. е. разделение на народы. При таком порядке то, что занимает
место в середине, по-прежнему продолжает находиться в отношении причины к
наиболее внешнему, к тому, что есть просто следствие; оно находится к нему
в отношении ближайшей причины; в повествовании и названа именно такая
причина, наиболее вразумительная для всякого, кто обратит свой взор к
различиям, существующим между народами,- именно такая причина представится
ему первой постольку, поскольку различие языков доступно восприятию и с
внешней стороны.

Сознание же было затронуто (что и имело следствием смешение языка), и
затронуто не просто поверхностно,- оно было затронуто в своем принципе, в
своем основании и - чтобы могло наступить предполагаемое следствие,
смешение языков на месте единого для всех языка,- было потрясено в том, что
служило прежде общим для людей и объединяло все человечество; духовная сила
заколебалась - духовная сила, препятствовавшая до той поры центробежному
движению и сохранявшая человечество в совершенной, абсолютной однородности,
невзирая на разделение на колена, чисто внешнее дотоле различение.

Духовная сила производила все это. Потому что пребывание в единстве и
нераспадение человечества тоже требует для своего объяснения позитивной
причины - не только последующее распадение. Какой срок отведем мы этому
гомогенному человечеству, безразлично в той мере, в какой время, когда
ничего не происходит, сохраняет лишь значение исходной точки, чистого
terminus a quo, с какого начинают вести счет, но в каком по-настоящему нет
времени, т. е. последовательности различных времен. Тем не менее мы должны
отвести какой-то срок этому единообразному времени,- длительность
пребывания нельзя мыслить помимо силы, которая предотвращала бы любое
центробежное развитие. Если же спросить, какая духовная сила была
достаточно мощной, чтобы сохранять человечество в неподвижности, то
непосредственно можно усмотреть то, что это был принцип, и притом единый
принцип, которым было всецело полонено сознание людей, который
исключительно владел им, ибо если бы два принципа делили между собой
господство над сознанием людей, то в человечестве непременно возникли бы
различия, потому что человечество неизбежно распределялось бы между ними.
Далее, таким принципом, не оставлявшим места для чего-либо иного в
сознании, не допускавшим ничего иного, помимо самого себя, мог быть лишь
Бог - Бог, заполнявший собою сознание, общий для всего человечества, как бы
втягивавший все человечество в свое собственное единство и воспрещавший
человечеству всякое движение, всякое отклонение - "влево" или "вправо", как
нередко говорится в Ветхом завете; лишь такой Бог мог придать длительность
пребывания абсолютной неподвижности, замершему на месте развитию.

Подобно тому, далее, как нельзя было более решительно, нежели абсолютным
единством Бога, какой владел человечеством, сводить в единство и удерживать
в неподвижном покое человечество, так, с другой стороны, нельзя помыслить
потрясение более глубокое и мощное, нежели то, какое должно было произойти,
когда неподвижное до той поры Единое вдруг само пришло в движение, а то
было неизбежно, как только иные Боги внедрились в сознание или выступили в
нем. Этот политеизм, как бы он ни начался (более конкретное объяснение пока
невозможно), сделал невозможным единство человеческого рода. Итак,
политеизм - вот разлагающее средство, которое попало внутрь гомогенного
человечества. Различные, расходящиеся между собой, впоследствии даже
исключающие друг друга учения о Богах - вот безотказное орудие разделения
народов. Если и можно придумать иные причины - после всего рассмотренного
мы сомневаемся в этом,- которые привели к распаду человечества, тем
началом, какое должно было повлечь за собой, неудержимо и беспрекословно,
разделение, а потом и полное размежевание народов, был решительный
политеизм и неотделимое от него различие несовместимых друг с другом учений
о Богах. Тот самый Бог, который в своей несокрушимой самотождественности
поддерживал единство, должен был - не равный себе самому, переменчивый -
рассеяться в человеческом роде, который прежде собирал воедино; как в своей
тождественности он был причиной единства, так теперь, в своей
множественности, он стал причиной для того, чтобы народы рассеивались.

Этот самый внутренний процесс, правда, не определяется так в Моисеевой
традиции, однако если эта традиция называет лишь более близкую причину
(смешение языков) , то она по крайней мере указывает на причину отдаленную
и окончательную (возникновение политеизма). Из всех этих указаний упомянем
пока лишь одно - местом смешения языков традиция называет Вавилон, т. е.
место будущего большого города, который во всем Ветхом завете имеет
значение начала и первого местопребывания решительного, неудержимо
распространявшегося политеизма; пророк говорит: "Вавилон был золотою чашею
в руке Господа, опьянявшею всю землю; народы пили из нее вино и
безумствовали" (Иер. 51, 7). Вполне независимая историческая наука -
впоследствии мы убедимся в этом - тоже приводит нас к тому, что именно в
Вавилоне совершился переход к подлинному политеизму. Понятие язычества, т.
е., собственно говоря, принципа народов, потому что еврейское и греческое
слова, которые передаются словом "язычество", ничего иного не выражают,-
это понятие столь неразрывно связано с Вавилоном, что вплоть до последней
книги Нового завета Вавилон считается символом всего языческого и скрыто
языческого. Такое символическое значение, какое присуще Вавилону,- оно не
стирается в памяти - возникает лишь тогда, когда коренится во впечатлениях,
относящихся к незапамятным временам.

В новейшие времена пытались отделить название этого большого города от того
значительного воспоминания, которое хранит оно, пытались иначе, чем древний
рассказ, объяснить его этимологически. Вавилон, Бабель - это будто бы то же
самое, что Баб-Бель (врата, двор Бела, Баала). Но тщетно! Этимология сама
опровергает себя - "баб" в таком значении известен лишь в арабском. На деле
же все именно так, как говорит нам древний рассказ: "Посему дано ему имя:
Вавилон, ибо там смешал Господь язык всей земли" (Быт. 11, 9). Бабель - это
просто стяжение слова "бальбель", в котором заключено нечто
ономато-поэтическое. Странно, что этот звукоподражательный элемент,
стершийся в слове "бабель", сохранился в ином слове, производном от того же
"бальбель", в другом, гораздо более молодом языке - я имею в виду греческое
слово b a r b a r o V - варвар, которое прежде выводили из халдейского
"бар" - вне (extra), "барья" -чужеземец (extraneus). Однако слово "варвар"
имеет у греков и римлян не это общее значение, но подразумевает лишь
невнятно, непонятно говорящего, что явствует уже из известного стиха Овидия:

Barbarus hie ego sum, quia non intelligor ulli...

Кроме того, выводя слово из bar, позабыли о повторении слога, в чем по
преимуществу и заключается звукоподражательный момент - он один уже
доказывает, что слово это относится к языку, что отметил уже Страбон.
Греческое слово "барбарос" образовано (с известным, весьма нередким
смешением согласных R и L) от восточного слова "бальбаль", подражающего
речи сбивчивой, невнятной, путающей звуки,- со значением "путаной речи" это
слово сохраняется в арабском и сирийском языках.

Теперь же естественно встает другой вопрос: можно ли представлять
возникающий политеизм причиной смешения языка: какая связь между кризисом
религиозного сознания и проявлениями речевой способности?

Мы могли бы отвечать просто: это так, усматриваем ли мы связь или нет.
Достижения науки - не только в том, что она разрешает трудные вопросы; быть
может, еще большая заслуга в том, чтобы создавать и отмечать для будущих
исследований новые проблемы или же находить новые стороны в старых вопросах
(вроде вопроса об основании и взаимосвязи языков). Может быть, поначалу
кажется, что новая сторона лишь глубже низвергает нас в пропасть
невежества, однако она тем более мешает нам доверяться слишком легким и
поверхностным решениям, а потому может стать средством для более успешного
разрешения главного вопроса, вынуждая нас подходить к себе с такой стороны,
о какой раньше никто не думал. К счастью, есть и некоторые факты,
подтверждающие такую взаимосвязь; правда, их сразу тоже не объяснишь. У
Геродота находишь немало загадочного - к числу самых поразительных вещей
относится то, что говорит он о народе Аттики: "Будучи народом пеласгов,
аттический народ, превратившись в греков, переучился и языку" (T o A t t i
k o n e J n o V , e o n p e l a s g i k o n , a m a t h m e t a b o l h t h
e V E l l h n a V k a i t h n g l w s s a n m e t e m a J e n . I, 57).
Превращение пеласгов в эллинов, как уже было показано в нашем курсе лекций
в связи со знаменитым местом у Геродота, было именно переходом от сознания,
еще не выразившегося явно, к развитому мифологическому сознанию.

Считается, что во многих случаях под влиянием религиозных состояний
наблюдалось (оставлю сейчас эти наблюдения в стороне) возбуждение речевой
деятельности, притом не только внешне, но и внутренне. Однако глоссолалия
коринфской общины, которую апостол, заметим, не допускает безусловно и лишь
терпит и щадит, но именно тем самым и подтверждает как имевший место факт,-
что иное эта глоссолалия, как не следствие религиозного возбуждения? Мы не
очень привыкли к тому, чтобы в принципах, определяющих непроизвольные
религиозные движения человеческого сознания, видеть принципы всеобщего
значения, какие при известных обстоятельствах могут служить причиной иных,
даже чисто физических действий. Однако не будем выяснять эту
взаимозависимость именно сейчас, ведь очень многое становилось понятным
человеческому знанию лишь благодаря осторожному, постепенному движению
вперед. Связь религиозных аффектов с возбуждением речевой деятельности не
более загадочна, чем связь определенной мифологии или системы верований и
известных особенностей физической конституции. Одно органическое строение
египтянина, другое - индийца, третье - эллина, и если исследовать
повнимательнее, то всякий раз оно находится в известной гармонии с природой
их учений о Богах.

Однако не столько для того, чтобы привести новый пример взаимосвязи
религиозных движений души с языком, сколько ради оправдания существующей
здесь связи с политеизмом вспомним иной феномен, представляющий параллель
смешению языка. Рядом с событием смешения языка во всей религиозной истории
можно поставить лишь одно событие - это временное восстановление единства
языка (o m o g l w s s i a ) в день Пятидесятницы; в этот день начинается
великий путь христианства, призванного познанием единого Истинного Бога
вновь связать в единство весь человеческий род.

Да не покажется излишним, если я прибавлю к сказанному, что разделению
народов во всей истории соответствует лишь одно событие - переселение
народов, оно более похоже, однако, на собирание народов, чем на рассеяние
их. Ибо лишь сила, приберегаемая для высших поворотных пунктов всемирной
истории, сила притяжения, равновеликая прежней силе отталкивания и
разъединения, могла вывести предназначенные для того народы из вечно
неисчерпаемой кладовой на арену мировой истории, с тем чтобы они вобрали в
себя христианство и превратили его в то, чем суждено ему было стать и чем
оно могло стать лишь благодаря им.

Одно ясно: для ветхозаветного способа мышления возникновение народов,
смешение языка, политеизм - понятия родственные, взаимосвязанные явления.
Если взглянуть теперь отсюда на установленное нами ранее, то народ
появляется лишь тогда, когда он определился и решился на что-то касательно
своей мифологии. Таковая, следовательно, не может возникать для него в
эпоху уже совершившегося отделения и после того, как он стал народом, а
поскольку она не могла возникнуть для него и тогда, когда он, как пока еще
незримая часть целого, обнимался целым человечеством, то, следовательно,
начало мифологии должно прийтись на самый переход, когда он не
наличествовал еще как определенный народ, но как раз готовился к тому,
чтобы отделиться от целого и замкнуться в себе.

Это же будет верно сказать и о языке любого народа: язык определяется
тогда, когда народ решает стать народом. До тех пор пока народ пребывает в
кризисе, т. е. в становлении, и язык его текуч, подвижен, не вполне отделен
от других, так что в известном смысле тогда действительно говорили на
разных языках вперемешку, ведь и древний рассказ принимает лишь смешение, а
не полное отъединение языков друг от друга. От того времени, когда языки
еще не были отделены друг от друга, а лишь постепенно отделялись, вероятно,
и идут негреческие, праисторические имена греческих Богов; во всяком случае
Геродот, от которого можно было бы ждать чувства эллинского языка и
который, наверное, не хуже грамматика наших дней расслышал бы греческую
этимологию имени Посейдон, говорит так: почти все имена Богов пришли к
грекам от варваров, что, очевидно, не значит, что сами Боги пришли к ним от
варваров. Этим объясняются и отдельные материальные совпадения в языках,
притом что образованы языки по совершенно разным принципам. При сравнении
языков вообще имеет место следующая градация: одни языки - это лишь наречия
того же языка, как-то: арабский и еврейский,- здесь родовое единство;
другие относятся к одной и той же формации, как-то: санскрит, греческий,
латынь, немецкий; наконец, третьи - ни к тому же роду, ни к той же
формации, и тем не менее есть такие сходства языков, которые не объясняются
ни историческими обстоятельствами, как арабские слова в испанском и
французском, ни тем, что языки принадлежат к тому же роду или той же
ступени развития (формации). Примеры - семитские слова в санскрите, в
греческом, кажется, и в древнеегипетском; все это совпадения, выходящие за
рамки истории. Язык не возникает у уже сложившегося, наличествующего
народа, и, следовательно, ни у одного народа язык не складывается без связи
с изначальной языковой общностью,- она стремится утвердить себя даже и в
разделении языков.

Ибо на единство, мощь которого сохраняется даже в рассеянии, указывают
явления, указывает поведение народов, насколько, невзирая на огромную
удаленность, его еще можно рассмотреть в тумане праистории.

Не внешнее жало - жало внутреннего беспокойства, чувство, что народ
перестал уже быть целым человечеством, а стал лишь частью его, что он не
принадлежит уже безусловно-единому, а достался в удел особенному Богу или
особенным Богам,- вот что гнало их из страны в страну, от берега к берегу,
пока народ не видел, что остался наедине с собою, отделился от всех
чужеродных и нашел определенное ему, сообразное ему местопребывание. Или же
и тут царил лишь случай? Случай ли привел в тесную долину Нила древнейшее
население Египта, темным цветом кожи возвещавшее мрачное настроение своего
нутра (Геродот, II, 104), или же чувство, что лишь в обособленности от
других народ сохранит то, что суждено ему сохранить? Ведь и по рассеянии
страх не покидал их - они чувствовали, что первозданное единство разрушено,
что оно уступило место путаной множественности и завершится полнейшей
утратой сознания единства и тем самым - всего человеческого.

Подтверждения этого крайнего состояния тоже сохранены для нас,- вообще,
невзирая на все бедствия, несомненно сохранились памятники всего, что
познает и в чем испытывает нужду подлинная и закономерно идущая вперед
наука; такова (об этом я не раз говорил) вера подлинного ученого, которая
не расточится. Вновь припоминаю не раз уже названное разложившееся и лишь с
внешней стороны человекоподобное население Южной Америки. Совершенно
невозможно видеть в нем пример первого, как предполагают - самого грубого и
приближающегося к животному, состояния; напротив, они самым определенным
образом опровергают ложный взгляд на такое тупое первобытное состояние
человеческого рода - опровергают тем, что показывают: отсюда невозможно
поступательное движение вперед; равным образом я не способен сопоставить с
этим племенем пример народов, вновь вернувшихся от культурного состояния к
варварству. Их нынешнее состояние - это для голов, которые обходятся
поношенными мыслями, не проблема, однако основательный мыслитель до сих не
ведает, какое место отвести таким племенам. Если нельзя предполагать, что
народы возникают сами по себе, если мы понимаем необходимость объяснять
появление народов, то, следовательно, мы должны объяснять и те массы,
которые, сохранив физическую гомогенность, совершенно утратили всякое
нравственное и духовное единство. Мне представляется, что они сложились в
итоге того самого кризиса, в котором все прочее человечество сохранило
основу человеческого сознания, тогда как они навсегда утратили ее. Они -
живое свидетельство совершившегося, ничем не заторможенного распадения,
которое в этом случае ничем не сдерживалось; проклятие исполнилось в них
вполне, они рассеялись - вот паства без пастыря; они не стали народом и
погибли в том самом кризисе, который наделил все народы их бытием. Если
верно то, что в них, как мне хотелось бы думать,- впрочем, независимо от
свидетельств, на достоверность которых я не хотел бы полагаться,-
сохранились некоторые следы культуры или, вернее, слабые остатки обычаев,
которым они продолжают - бездумно - следовать, то и этим не доказывается,
чтобы они были осколками народа, разрушенного в исторических или природных
катастрофах и развеянного во все концы света. Ибо праисторическое,
предшествующее возникновению народов состояние, к которому причастны и
они,- это состояние, как достаточно ясно вытекает из наших объяснений,
отнюдь не было бескультурным состоянием животной грубости, от которого
нельзя было бы перейти к общественному развитию. Ведь человечество в том
состоянии по меньшей мере подразделялось на колена, а там, где существуют
подобные роды, есть и брак, и семья, им подобные отношения; кроме того,
колена, еще не превратившиеся в народы, знают хотя бы движимое имущество, а
коль скоро есть такая собственность, то существуют, бесспорно, и договоры,
но ведь не может же быть так, чтобы политический распад низвел это целое,
которое было народом, у которого были соответствующие нравы, законы,
гражданские институции и все, что непременно связано с ними, своеобразные
религиозные представления и обряды,- чтобы распад низвел это целое на
уровень абсолютного беззакония и бесчеловечности (дикости) вроде той, в
какой пребывают эти племена, не имеющие ни малейшего понятия о законе,
обязательстве, правопорядке и к тому же лишенные каких-либо религиозных
представлений. Природные катастрофы могут разрушить народ в материальном
отношении, но они не могут отнять у него предание, память, прошлое - так,
как у этой человеческой породы, лишенной прошлого наподобие звериного
племени. Однако такое состояние нетрудно понять, если только эти существа
есть часть первоначального человечества, такая часть, в которой потухло
всякое сознание единства. Я уже отмечал, что нельзя объяснить существование
народов лишь разобщенностью - оно одновременно нуждается и в собирающей,
единящей силе; на примере этого племени мы видим, что сделалось бы с
человечеством, если бы не удалось сохранить что-то от изначального единства.

И еще одно соображение отводит им такое место. Эти племена особым образом
свидетельствуют об истине, заключенной в старинном рассказе о смешении
языка. Мы уже подчеркнули это выражение - "смешение". Ведь смешение
возникает лишь тогда, когда недовольные элементы, которые не могут
сложиться в единство, точно так же не могут и разойтись. Во всяком
возникающем, становящемся языке продолжает свое действие изначальное
единство, что отчасти и показывает родство языков; упразднить единство
значило бы упразднить сам язык, а вместе с тем и все человеческое, ибо
человек лишь в той мере человек, в какой он способен обладать всеобщим,
выходящим за пределы своей единичности сознанием, и язык имеет смысл лишь
как общее достояние. Языки народов, по преимуществу сохраняющих
человеческую и духовную целостность, занимают огромные территории, и таких
языков очень немного. Вот, значит, где сохранилась - в большом объеме -
общность сознания. Кроме этого в таких языках продолжает сохраняться и
сопряженность с иными, сохраняются и следы первоначального единства, знаки
общего происхождения. Я же сомневаюсь в том, что между манерой выражения
упомянутого населения Америки и настоящими языками существует какое-либо
материальное сходство, равно как оставляю в стороне вопрос о том, в какой
мере изучение этих идиом позволит открыть в них (а в надежде на это и было
предпринято такое изучение) реальные, т. е. генетические, элементы языков;
быть может, исследования и добрались до последних элементов, но только до
элементов разложения, а не сложения и становления. По наблюдениям Азары,
лишь язык гварани население тех мест понимает на более широкой территории
(да и это требует, наверное, более точных разысканий). Потому что в целом,
как замечает все тот же Азара,- а он ведь не проехал по этим странам, а жил
там, жил годами,- язык меняется от орды к орде, от хижины к хижине, так что
иной раз только члены одной семьи и понимают друг друга; мало этого - сама
способность говорить, кажется, близка у них к тому, чтобы исчерпаться и
затухнуть. Их голоса, не сильные, не звучные, раздаются тихо; они никогда
не кричат - не кричат даже тогда, когда их убивают. Разговаривая, они еле
шевелят губами и не привлекают внимания к речи движением глаз. К этому
безразличию добавляется еще и нежелание говорить: если им нужен человек,
который идет за сто шагов от них, они никогда не окликнут его, им легче
догнать его. Язык их дрожит на последней грани - по ту сторону грани он
кончается совсем, и встает вопрос, следует ли считать языком такую манеру
речи, когда пользуются не грудными и губными, а больше всего носовыми и
горловыми звуками, какие по большей части не выразимы знаками нашей
письменности.

Итак, этот страх - этот ужас перед утратой всякого сознания единства - вот
что удерживало вместе оставшихся, вот что заставляло их укреплять хотя бы
частное единство, оставаясь если уж не человечеством, так народом. Страх
перед полным исчезновением единства, а вместе с тем и всякого подлинно
человеческого сознания - вот что даровало им и первые религиозные обряды, и
даже первые гражданские учреждения; целью их было сохранить и обезопасить
от дальнейшего разрушения все, что сумели они сохранить от былого единства.
Поскольку единство было утрачено и даже каждый индивид стремился замкнуться
в себе и обеспечить себе свое достояние, то люди делали все, чтобы удержать
ускользающее: 1) они образовали особые, иногда замкнутые союзы тех, в ком
должно было жить сознание общего, сознание единства - к тому времени
относится кастовое разделение, само основание которого ветхо, как история,
и общо для всех народов; цель его была не иная, но более надежное
охранение, в замкнутости, сознания единства - даже и для всех тех, кто
неизбежно все больше и больше утрачивал его; 2) они выработали строгие
жреческие уставы, знание было сформулировано в форме доктрины, что прежде
всего произошло в Египте; 3) со стороны внешней они старались держаться
вместе при посредстве, очевидно, принадлежащих праисторической эпохе
монументов, которые находятся во всех частях известной нам земли, своей
колоссальностью и упорядоченностью свидетельствуют о почти нечеловеческой
силе и невольно напоминают нам о той злосчастной башне, что упоминается
древнейшим повествованием, где речь заходит о рассеянии народов. Строители
говорят, обращаясь друг к другу: "Построим себе город и башню, высотою до
небес, и сделаем себе имя",- а то, может быть, мы рассеемся по всей земле.
Это было сказано еще до смешения языка, они предчувствуют предстоящее,
кризис, какой возвещает им о себе.

Они намерены "сделать себе имя". Это обычно значит - прославиться. Однако
говорящая здесь толпа не может же думать о том, чтобы (как, однако, надо
было бы переводить согласно словоупотреблению) прославиться, ведь у нее нет
еще "имени", т. е. она не стала еще народом; так и человек не может, как
говорится, "сделать себе имя", пока у него нет его, нет имени. Итак, по
самой сути дела это выражение надо понимать здесь в его непосредственном
значении, следствием которого и выступает иное, обычное ("прославиться").
Итак, в согласии с речами самих же этих людей они до той поры были
человечеством без имени, имя же отличает от иных, обособляет, а вместе с
тем и удерживает в целости как индивида, так и народ. Следовательно, слова
"сделаем себе имя" значат "станем народом"; они называют и причину - чтобы
не рассеяться по всей земле. Значит, подвигает их на это предприятие страх,
что они рассеются, что они не будут уже составлять целое, а окончательно
распадутся. О прочных обиталищах думают лишь тогда, когда человечество
стоит перед опасностью совершенно потеряться и раствориться, однако с
первым укрепленным городом начинается процесс обособления, т. е.
отталкивания, отделения друг от друга: вавилонская башня, которая должна
была предотвратить окончательное рассеяние, становится началом разделения
народов и поводом к нему. Значит, именно к эпохе этого перехода и относятся
монументы праисторического времени - особенно циклопические (названные так
греками) постройки в Греции, на островах Средиземного моря, иногда даже и
на материке - в Италии; творения эти видели уже Гомер и Гесиод - стены и
башни, то возведенные из неотесанных камней без раствора, то сложенные из
неправильных многогранников, памятники мифического уже для позднейших
греков племени, не оставившего иных следов своего пребывания на земле и тем
не менее в куда большей степени, чем обычно полагают, наделенного реальным
историческим значением. Гомер в "Одиссее" описывает жизнь циклопов - те не
знают законов, народных собраний, каждый с женами и детьми живет сам по
себе - "о других не заботясь" (...o u d a l l h l w n a l e g o u s i n .
Odyss. IX, 115), и мы должны сделать вывод о том, что здесь уже было
положено начало совершенно распавшимся племенам, которые отличаются как раз
тем, что никто не заботится о других, что, живя рядом, они остаются друг
для друга столь же чужими, как животные, и что они не связаны сознанием
сопринадлежности. В Новом Свете это состояние, представленное гомеровскими
циклопами, сохранилось, тогда как в Греции подобное же племя захлестнулось
все более мощным напором движения и сохранилось лишь в памяти народа,
возникшего благодаря этому движению. У Гомера эти люди еще живут в
естественных (но, кажется, искусственно расширенных) пещерах, позднейшая
легенда приписывала им строительство подземных сооружений, гротов и
лабиринтов в Мегаре, Науплие (Наполи ди Мальвазиа) и т. д. Это же племя от
сооружения таких выполненных в земле построек переходит к монументам,
возвышающимся над поверхностью земли и возведенным из особых, не зависящих
от земли, свободных материалов, однако, воздвигнув монументы, племя
исчезает, ибо с этими сооружениями связан переход к бытию народом, а в этом
народе и тонет само переходное племя.

Лекция 6

Принцип изначального единства - всеобщий Бог всего человечества.- Ближайшее
исследование этого принципа с промежуточным обсуждением различий политеизма
в одновременности и последовательности.- Решение главного вопроса: кто есть
общий Бог.- Понятие относительного монотеизма и на этой основе объяснение
мифологии как процесса, в котором одновременно с учением о Богах возникают,
в закономерном порядке, народы и языки.- Сопоставление этого итога с
гипотезой предшествующего политеизму чистого монотеизма.- Отношение
относительного монотеизма к откровению.

После непосредственно предшествовавшего развития, по которому сразу же
видно, как много более конкретных определений следует еще ждать нам от
науки в будущем, кажется совершенно несомненным, что мы должны будем
остановиться на том способе объяснения, который предпосылает политеизму
монотеизм, причем не монотеизм "вообще", а монотеизм исторический,
относящийся к эпохе до разделения народов. Теперь же - мы, пожалуй, можем
сделать такой вывод - решен и последний вопрос, какой оставался
невыясненным между нами и этим способом объяснения, а именно вопрос - что
предшествовало, разделение ли народов, имевшее своим следствием политеизм,
или наоборот; мы ведь, кажется, достаточно убедились на материале,
изложенном выше, в том, что нельзя найти такой причины разделения народов,
которая была бы независима от политеизма,- поэтому следующий итог,
вытекающий из всего предшествующего развития, мы рассматриваем как
основание, на котором и будем строить в дальнейшем.

Коль скоро в дотоле едином сознании разделявшегося на народы человечества
выступили различные Боги, то предшествовавшее разделению единство
человеческого рода, какое мы также не можем мыслить помимо положительной
причины, ничем не поддерживалось столь решительно, как сознанием единого
всеобщего, общего для всего человечества Бога.

Это наше заключение не предрешает, однако, был ли этот всеобщий и общий для
всего человеческого рода Бог непременно единым именно в смысле монотеизма,
т. е. в смысле откровения, был ли он вообще немифологическим, исключающим
все мифологическое Богом.

Тут могут спросить: а чем же мог быть такой общий для всего человечества
Бог, если не истинно единым и совершенно немифологическим? Вот и все дело в
том, как отвечать на такой вопрос, и в ответе на него мы надеемся обрести
базис, на котором можно будет строить уже не гипотетические, а
категорические выводы о происхождении мифологии.

Однако я не смогу ответить на этот вопрос, не проникнув глубже, чем то было
необходимо до сих пор, в природу политеизма - он ведь стал для нас главным
вопросом, лишь когда мы занялись религиозным способом объяснения мифологии.

Теперь давайте обратим внимание на некоторое различение в политеизме, мимо
которого проходили все встречавшиеся на нашем пути способы объяснения, и мы
по этой причине не уделяли ему внимания, теперь же мы должны говорить о нем.

Стоит только показать, и любой сразу же увидит, сколь велико различие между
таким политеизмом, который возникает, когда мыслится большее или меньшее
число Богов, подчиненных одному и тому же верховному, господствующему над
ними Богу, и таким, который возникает, когда предполагается существование
нескольких Богов, из которых каждый выступает как верховный и
господствующий в свое время, так что они могут лишь следовать друг за
другом. Представим себе, что в греческой мифологии вместо трех следующих
друг за другом поколений Богов есть лишь одно, скажем поколение Зевса;
тогда мифологии было бы известно лишь об одновременно данных,
сосуществующих Богах, которые все разрешались бы в Зевса как общее для них
единство, мифологии был бы известен тогда лишь одновременный, симультанный
политеизм. На деле же ей известны три системы Богов, в каждой из которых
один Бог выступает как верховный,- в первой системе это Уран, во второй -
Кронос, в третьей - Зевс. Эти три Бога не могут быть одновременными, они
взаимно исключают друг друга, а потому следуют друг за другом во времени.
Пока царит Уран, не может царить Кронос, а чтобы воцариться Зевсу, Кроносу
надо отойти в прошлое. Такой политеизм назовем последовательным,
сукцессивным.

Надо, однако, видеть и следующее. Лишь второй род политеизма решительно
устраняет единство, или, чтобы выразиться вполне определенно,
единственность Бога; лишь последовательный, сукцессивный политеизм - это
настоящий, истинный политеизм. Ибо что касается Богов, которые совместно
подчинены одному верховному Богу, то они, если угодно, современны ему, но
не равны,- они пребывают в нем, он же - вне их, он обнимает их, но не
обнимается ими, он не входит в их число, и, если даже представлять его лишь
как причину их эманации, все же он по своей природе и по своей сущности
предшествует им. Множественность этих иных Богов не затрагивает его - он
все равно один, ему нет равных, ибо его отличие от них - это не различие
индивидуальности, как между ними самими, но различие целого рода
(differentia totius generis); здесь нет настоящего политеизма, потому что
все вновь разрешается в единство, или же это политеизм в духе того, как
иудейская теология ангелов тоже именует элоимами (Богами), не опасаясь, что
единому Богу будет причинен ущерб этими его служителями и орудиями. Тут
множественность Богов, но не многобожие. Последнее возникает тогда, когда
следуют один за другим несколько верховных, притом равных друг другу Богов,
которых невозможно разрешить в высшее единство. Итак, мы должны твердо
фиксировать это различие между множественностью Богов и многобожием, а
затем перейти к существу дела, которым мы, собственно, заняты.

Ибо вы понимаете ведь и мне не надо напоминать об этом, что у каждого вида
политеизма свое, совсем иное отношение к каждому способу объяснения. Если
спросить, какой из видов политеизма требует прежде всего объяснения, то им
будет, очевидно, сукцессивный политеизм - здесь загадка, здесь вопрос, но
именно поэтому здесь же и разрешение. А первый вид вполне легко и просто
постигается как разложение изначального единства,- сукцессивный так просто
не понять, по крайней мере не понять без искусственных и натужных побочных
гипотез.

Сукцессивный политеизм еще и потому должен быть рассмотрен первым, что он
шире любого симультанного, он в целом включает в себя симультанный
политеизм, сам же наличествует абсолютно и независимо.

Сейчас же мы должны откровенно признаться, что во всем, что трактовали мы
до сих пор, не содержалось ровно ничего для объяснения сукцессивного
политеизма, так что мы, собственно, находимся в положении людей, которым
надо все начинать заново; так мы и поступим, задавшись вопросом: как
понимать многобожие?

Но как только мы приступаем к исследованию такого вопроса, так нам
становится ясно, что вместе с ним мы переходим в совсем другую область - в
область действительности - и приближаемся к такой истине, перед которой все
гипотезы должны растаять как туман.

Согласно греческой теогонии (так по крайней мере в ней рассказывается),
было некогда время, когда правил один Уран. Что такое этот рассказ - просто
"басня", просто выдумка, чистый вымысел? Не было ли действительно такого
времени, когда почитался лишь Бог неба, когда ничего и знать не знали о
другом Боге, о каком-нибудь Зевсе или даже о Кроносе, и не так ли обстоит
дело, что доведенная до конца теогония - это и есть исторический документ
своего возникновения? Можем ли мы, перед лицом такой истории Богов, считать
вероятным, чтобы мифология возникла вдруг и сразу, как изобретение одного
отдельного человека или нескольких отдельных людей или же (вторая гипотеза)
как простое разложение единства, откуда в лучшем случае мог бы выйти лишь
симультанный политеизм, статическая рядоположность, в конечном счете
какое-то безрадостное "все одно и то же", а не живое последование
подвижной, многообразной, богато расчлененной мифологии?

Если только мы судим верно, то как раз в сукцессивном, в
последовательности, и заключается вообще реальное, реально-историческое, и
подлинное, что присуще мифологии, ее истина; вместе с такой
последовательностью мы оказываемся на почве истории, на почве
действительного процесса.

Что в последовательной смене Богов мифология действительно сохраняет
реальную историю своего возникновения - это окончательно становится
непреложным фактом, если сопоставлять мифологии различных народов.
Оказывается, что учения о Богах, встречающиеся в мифологиях более поздних
народов и относимые в них к прошлому, были реальными и относимыми к
настоящему учениями более ранних народов, и наоборот: верховные Боги ранних
народов вошли в мифологии более поздних лишь как моменты прошлого. Лишь
теперь правильно объяснено и понято взаимосогласие мифологий, упоминаемое
столь часто. В самом главном или, правильнее говоря, в самодержавно
правящем Боге финикийцев эллины со всей определенностью узнают Кроноса
своей истории Богов и так и называют его - не трудно продемонстрировать
различия между финикийским Богом и Богом греческим, чтобы тем самым
доказать, что один Бог вовсе ни в какой связи (ни в каком родстве) не
находится с другим, однако все эти различия получают свое полное объяснение
благодаря одному-единственному обстоятельству: в финикийской мифологии
Кронос - это верховно правящий Бог, а в эллинской - он Бог оттесненный, уже
побежденный позднейшим Богом; Кронос в одной мифологии - Бог настоящего, в
другой - лишь Бог прошлого. Но как же могли бы эллины узнавать в
финикийском Боге своего, если бы они не сознавали Кроноса как свою же
реальность, реальность прошлого, не просто воображаемую и выдумываемую?

Какие ненатуральные объяснения не возникали бы, если бы только прежние
гипотезы не довольствовались тем, чтобы объяснять политеизм вообще, вместо
того чтобы первым делом и прежде всего заниматься политеизмом историческим!
Такую последовательность Богов невозможно просто вообразить - ее не
придумать; кто творит Бога для себя и других, тот по крайней мере творит
для себя и других такого Бога, который Бог в настоящем, сейчас.
Противоестественно полагать такого Бога, который с самого же начала будет
прошлым,- можно только стать таким, а для этого надо поначалу быть Богом
настоящего; если я хочу почувствовать прошлое, мне сначала надо
почувствовать его как настоящее. Что не обладало для нас реальностью, не
может стать для нас ступенью, моментом, а более раннего Бога надо
действительно удерживать как ступень, как момент, иначе и не возникнет
сукцессивный, последовательный политеизм; нужно, чтобы Бог когда-то владел
сознанием, чтобы в определенное время он совершенно полонил его, а исчезая,
он не может исчезнуть без борьбы и сопротивления, иначе бы он не был
сохранен.

Пусть бы мы даже допустили - чтобы пойти на крайность,- будто некий
праисторический философ сделал следующее наблюдение: мир в его современном
состоянии нельзя объяснить одной-единственной причиной, он мог возникнуть
лишь благодаря известным, выступавшим последовательно одна за другой силам,
или потенциям, каждая из которых становилась основанием для последующей;
рассудив так, этот философ пусть бы принял в свою космогонию
соответствующую последовательность таких причин, какие бы он представлял
себе в виде личностей, тогда, какого бы успеха мы ни ждали от его
изобретения, никто бы не испытывал перед этим Богом прошлого, перед Богом,
который мыслью и воображением отнесен к прошлому, того религиозного страха
и благоговения, каким окружен Кронос даже в греческой поэзии, в греческом
искусстве, не говоря о мифологии. Эти потоки религиозного страха перед
бессильным ныне Богом - не поэтическая ложь, страх испытывают здесь на
деле, и только поэтому он становится подлинной поэзией; а испытывать
реальный страх можно было лишь при условии, что в сознании осталось
воспоминание о Боге, что непрерывавшаяся традиция, передаваемая от
поколения к поколению, внушала и теперь еще внушает, что этот Бог
действительно царил - пусть в давние, пусть в незапамятные времена.

У мифологии нет иной реальности, кроме сознания,- да, это так; вся
мифология исчерпывается определениями сознания, т. е. его представлениями,
однако сам процесс, эта последовательность представлений - они-то не могут
в свою очередь быть просто воображаемыми, они-то должны были реально иметь
место, действительно происходить в сознании; не мифология создает эти
представления, наоборот, мифология создается ими, ибо мифология - это
только целое этих учений о Богах, какие действительно выступали
последовательно, друг за другом, так она и возникла благодаря этой
последовательности.

Именно потому, что Боги существуют лишь в представлении, последовательный -
сукцессивный - политеизм может становиться реальностью лишь благодаря тому,
что сознание полагает сначала одного Бога, потом его место заступает
другой, который не просто уничтожает его (тогда бы сознание перестало
что-либо знать о нем), но переносит из настоящего в прошедшее и не отнимает
у него всяческую божественность, но отнимает лишь исключительность. Тем
самым высказан чистый факт (а ведь как часто хвалятся этим и как же редко
найдешь таковой!) - факт этот не раскрыт в сукцессивном политеизме, а он
наличествует как такой политеизм. Мы не объясняем, почему первый Бог был
таковым, что за ним последовал другой, не объясняем, по какому закону этот
второй следует за первым,- все это остается сейчас в стороне, а в качестве
факта утверждается одно то, что так было, что мифология, как показывает она
сама, возникла таким путем: она не изобреталась, не выходила из распадения
единства, но возникла благодаря такой последовательности, какая реально
имела место в сознании.

Мифология - это не такое учение о Богах, какое просто представлялось бы в
последовании. Борьбе между следующими друг за другом Богами, о какой
повествует теогония, вообще не было бы места среди мифологических
представлений, если бы только она не совершалась реально в сознании
народов, которым известно об этой борьбе, в сознании человечества, частью
которой является всякий народ. Сукцессивный политеизм можно объяснить, лишь
предположив, что сознание человечества последовательно останавливалось -
реально останавливалось - на каждом из этих моментов. Боги, следующие друг
за другом, один за другим реально овладевали сознанием человечества.
Мифология - история Богов, т. е. настоящая мифология,- могла зарождаться
лишь в самой жизни, она должна была быть пережита и испытана.

Произнося эти последние слова, я с радостью замечаю, что те же самые
выражения применил к мифологии Крейцер в одном устном высказывании о ней, в
разговоре. Очевидно, естественное впечатление одержало тогда верх над
предвзятой гипотезой, и потому когда мы в чем-то возражаем этому
глубокомысленному мужу, разбирая по форме его способ объяснения, то мы лишь
противопоставляем его словам то, что было высказано его совершенно
правильным, истинным чувством.

Всякий поймет, что последование представлений, сквозь которые реально
прошло сознание,- это единственно натуральное объяснение мифологического
политеизма.

Если с таким выводом в руках вернуться теперь к нашему главному вопросу,
ради которого и было предпринято все это рассуждение, к вопросу, который
настоятельно требует ответа - был ли общий для всего человеческого рода Бог
непременно безусловно-единым и, следовательно, немифологическим, то вы сами
видите теперь, что тут нет непременности вывода и что действие, что
касается как единства человечества, так и затем разделения его на народы,
достигается в любом случае, даже если этот Бог - просто первый (только не
объясненный и не познанный так) элемент последования Богов, т. е.
сукцессивного политеизма. Пусть этот первым явившийся в сознание Бог будет
А; тогда сознание не подозревает, что ему предстоит еще второй, В, который
сначала встанет рядом с первым, потом над ним. Итак, первый Бог пока не
только вообще один, но он один в таком смысле, в каком уже не сможет быть
одним никакой последующий Бог. Ибо Богу В уже предшествовал в сознании Бог
А, Богу С (ведь есть причина предполагать, что второй, оттеснивший первого,
просто прокладывает путь для третьего) в сознании предшествовали - коль
скоро он заявится - Боги А и В. Но Бог А - это тот Бог, прежде которого не
было иного и после которого - так представляло себе сознание - не будет
иного; следовательно, он не просто случайно, он на деле вообще
безусловно-единый. Многобожия - в том смысле, как мы определяем его
теперь,- многобожия вообще еще нет. Поэтому если под монотеизмом понимать
лишь противоположное многобожию, то в сознании реально есть монотеизм;
однако легко усмотреть и то, что этот монотеизм, абсолютный для
человечества, объятого им, сам по себе и для нас есть лишь относительный
монотеизм. Ведь абсолютно-единый Бог - это тот, который не допускает и
возможности иных Богов, кроме себя, а относительно-единственный - тот,
прежде которого и после которого нет иных. Сюда вполне приложимо
проницательное замечание Германа: учение, которому по случайности известен
лишь один Бог, по своей сути есть самый настоящий политеизм, потому что оно
не отменяет возможности существования иных Богов и лишь потому знает только
об одном, что ему не доводилось слышать об иных Богах, или - скажем для
начала - об ином Боге. Итак, мы скажем о нашем Боге А: он для человечества,
пока человечеству неведом второй, совершенно немифологический Бог. Ведь в
последовании, элементы которого обозначены у нас А, В, С,- А лишь тогда
член, когда за ним действительно следует В; мифологический же Бог - это
член генеалогии Богов, но принимаемый нами Бог А еще не является на деле
членом последования, однако по этой самой причине он немифологичен не по
природе, хотя он и может казаться таким, пока иной не возвестил о себе и не
лишил его абсолютности.

Если вместе с первым Богом, но в подчинении ему положить пусть даже целую
систему Богов, то этим хотя и будет положена множественность Богов, но все
не многобожие, и Боги такой системы могли бы по-прежнему оставаться общим
достоянием всего человечества - они еще не разно-образные Боги, как, к
примеру, в греческой теогонии Боги Урана, Боги Кроноса, Боги Зевса - это
разно-образные Боги; те же пока еще одно-образные Боги. Если у элемента нет
иного вне себя, чем он определялся бы, то он необходимо продолжает
оставаться равным себе. Если верховный Бог не меняется, то и подчиненные
ему Боги не могут меняться, а оставаясь постоянно все теми же, они и не
могут быть различными и иными для различных людей, следовательно, не
перестают быть общими для всех.

Изложенного достаточно в доказательство того, что для объяснения как
изначального единства, так и последующего расхождения человечества по
крайней мере нет необходимости в абсолютном монотеизме, в Боге, который был
бы вообще единым, помимо которого невозможен был бы никакой иной;
поскольку, однако, из двух предпосылок лишь одна может быть истинной, то мы
не можем остановиться на таком результате. Мы должны выбирать между двумя
предпосылками, а потому должно исследовать, не объясняет ли относительный
монотеизм и то и другое (т. е. единство и расхождение) даже лучше, чем
монотеизм абсолютный, не может ли быть даже так, что первый дает
единственно реальное объяснение. Вместе с этим мы вновь возвращаемся к
возникновению народов. Только что найденное различение абсолютного и
относительного монотеизма (относительного - значит, такого, который в
течение известного времени может казаться абсолютным) показывает нам, что в
нашей первой разработке еще заключалась некая неопределенность; вообще в
таком исследовании, как наше, вперед можно продвигаться лишь шаг за шагом,
обо всем в каждый отдельный момент говоря лишь так, как все это
представляется в такой-то точке развития. Все наше изложение постепенно и
равномерно, во всех своих частях, растет и поступательно движется вперед, и
познание, к которому оно стремится как к цели, нельзя считать завершенным,
пока не поставлена последняя точка.

Когда вопрос "Как возникли народы?" впервые разнесся из моей аудитории и
достиг более широких кругов, приём, какой отчасти встретил он, ясно
показал, сколь новым и неожиданным был он для многих; с тех пор у меня был
не один случай наблюдать, как мало задумывались люди над первыми элементами
философской этнологии, предполагающей в качестве своей предпосылки
этнологию. Все было точно так, как я говорил в предыдущей лекции,-
большинству казалось, что объяснение излишне, народы-де возникают сами
собою, никакой особенной причины для этого не надо. Если с достигнутых нами
позиций (после того как разделение народов было понято как духовный кризис)
связывать еще какую-то идею с этим "самовозникновением" народов, то
пришлось бы принять, что те духовные различия, которые впоследствии вышли
наружу в различиях народов и их отклоняющихся друг от друга учений о Богах,
содержались в скрытом виде в первоначальном человечестве, никак не проявляя
себя, и лишь затем, по мере разветвления родов, выразились внешне и
развились. Тогда единственным определяющим началом выступило бы все
увеличивающееся отстояние от средоточия общего истока. Когда достигнута
известная точка, различия становятся действенными. В таком случае народы
возникают просто от времени. Однако может ли идти тут речь о какой-либо
закономерности? Кто рискнет сказать, в котором поколении, на каком удалении
от праотца рода человеческого различия обретают такую мощь, что способны
уже разделять народы? Но чтобы в столь великом событии царил не один только
голый случай и развитие совершалось в очевидном для рассудка порядке, не
происходило sine numine, срок, какой отведем мы эпохе вполне гомогенного
человечества, не может быть просто делом случая, он должен быть как бы
гарантирован принципом, такой силой, которая сдерживала бы, тормозила
всякое более высокое развитие, какое еще только предстояло человечеству и
должно было повести к появлению иных, нежели просто природных, различий
между людьми. Если же принять такую силу, то мы уже не вправе говорить о
ней, что она просто слабеет со временем,- если даже так, то для этого нужен
иной, независимый от нее реальный второй принцип, который подрывал бы, а
потом и совсем преодолевал бы ее. Возникновение народов - это не такое
событие, какое, на основе существовавших условий, с самого начала сама
спокойная последовательность развития повлекла бы за собой,- нет, это
событие, которое прерывает прежний ход вещей и начинает совершенно новый
порядок. Переход от гомогенного бытия к более высокому и развитому, когда
уже существуют народы, т. е. наделенные духовными различиями целостности,
не совершается сам собою, как не совершается сам собою, например, переход
от неорганической природы к органической; оба процесса вполне сопоставимы.
Ведь если в неорганическом царстве все тела покоятся в общем для них
тяготении и даже теплота, электричество и все тому подобное продолжают
оставаться общими для них, то вместе с органическими существами возникают
самостоятельные центры, существующие для себя, которые всем названным
владеют как своим собственным,- овладевая тяготением, они даже пользуются
им как свободной силой движения.

Итак, принцип, который удерживал человечество в единстве, не мог быть
принципом абсолютным, он должен был быть таким, за которым мог бы
последовать иной, какой приводил бы его в движение, преобразовывал, в конце
концов совершенно одолевал.

Однако, как только такой второй принцип начинает оказывать свое воздействие
на человечество, сразу же, словно единым махом, полагаются все возможные
(благодаря такому отношению) в человечестве различия - возможные как в
ближайшем, так и в более отдаленном смысле, различия, и признака которых не
было прежде. Ближайшая причина всех различении такова - недвижимый дотоле
Бог А, будучи вынужден принимать определения со стороны иного, не может
оставаться тем же самым и, вступая в конфликт с этим иным, неизбежно
переходит от одного облика к другому, принимает то одно, то другое обличье
в зависимости от того, как Бог В овладевает им. Вполне возможно, что даже
Боги греческой теогонии, которых мы до сих пор рассматривали как примеры
последовательно выступающих Богов (Уран, Кронос, Зевс), на деле суть лишь
различные облики, какие последовательно принимает единый, или первый, Бог,
и что второй, который вынуждает его проходить сквозь все эти облики, есть
Бог, стоящий совершенно вне всего этого ряда,- имя которого не было до сих
пор произнесено. Но как только положен первый облик Бога, то вместе с этим
положены и все последующие - пусть как более отдаленные возможности.
Различным обликам Бога соответствуют столь же различные, материально
разнствующие учения о Богах, все они равно наличествуют вместе с появлением
второго принципа, наличествуют потенциально, хотя они и не могут выступить
все сразу, но выступают реально лишь по мере того, как это допускает, или
по мере того, как им уступает поступательно преодолеваемый, все же
удерживающий при себе человечество Бог. Различным учениям о Богах
соответствуют разные народы; и народы эти тоже потенциально наличествуют
вместе с появлением второй причины, хотя и они не могут выступить все
сразу, но вступают в реальность в некоторой размеренной последовательности.
Сукцессивность - последование, присущее политеизму,- разводит народы и в
том, что касается их появления в истории, их вступления в историю. Пока не
наступает момент, который должен представлять, репрезентировать вот этот
народ, народ остается в своем потенциальном состоянии частью еще не
определившегося, не разрешившегося, хотя и предназначенного к разложению на
отдельные народы человечества; мы видели, что пеласги, прежде чем
превратиться в эллинов, пребывали в таком состоянии неразрешенности.
Поскольку, однако, кризис (действие второй причины), будучи всеобщим,
распространяется на все человечество, то народ, приберегаемый для
позднейшей эпохи и для более позднего решения, все равно проходит через все
его моменты - хотя не как реальный народ, но как часть еще не
разрешившегося человечества. Только так и возможно, чтобы уделенные
различным народам моменты соединялись в завершенной мифологии - в сознании
самого последнего народа.

Вы видите: благодаря такому взгляду на движение, берущее начало в
относительном монотеизме, сам процесс возникновения как различных учений о
Богах, так и параллельных им народов обретает совсем иной и более
определенный вид, нежели просто расхождение изначального монотеизма.
Убедитесь и в том, что наше исследование продвигается вперед - мы постигаем
теперь не только возникновение народов вообще, но и их последовательное
появление. Мы обязаны учесть еще одно возможное возражение. Кто-то мог бы
сказать так: расхождения, различные характеры, какие мы усматриваем у
народов,- они и раньше существуют в коленах; так, если сохранить прежнее,
идущее от трех сынов Ноя - Сима, Хама и Иафета, оправдывающее себя и поныне
разделение, то, к примеру, семиты отличаются от яфетитов тем, что первые
сохраняют в целом большую близость к прарелигии, вторые дальше отошли от
нее; может быть, все это заложено уже в самих именах, и очень вероятно, что
имя яфетитов служит предзнаменованием самого широкого распространения и
разрастания политеизма и самого широкого географического его
распространения. А такое различие, которое, надо думать, дано уже вместе с
различением колен, противоречит принимаемой нами полной гомогенности
человеческого рода. На это следует отвечать так: прежде чем вообще могло
наличествовать названное различие, сначала должна быть дана сама
возможность удаляться от прарелигии. Такая возможность возникла лишь с
появлением второго принципа; прежде того различие не имеет даже возможности
проявиться, а если называть возможным то, что может проявиться, то оно даже
и невозможно. Колена обретают духовное значение лишь в итоге, и в
противоречии с тем, что обычно предполагается, мы должны сказать: таким
значением колена наделяются лишь с той поры, как существуют народы, и если
приведенное значение имени верно, то колена получают свои имена, лишь
становясь народами.

Итак, лишь относительный политеизм объясняет не только возникновение
народов вообще, но, как мы только что видели, и в особенных обстоятельствах
- так, он объясняет последование, в каком являются народы. Однако осталось
еще одно, о чем мы признавались, что не можем вполне прояснить это с
помощью наших понятий (какие были у нас тогда),- это неразрывно связанное с
возникновением народов возникновение различных языков - смешение языка как
следствие религиозного кризиса. Не поможет ли обретенное теперь разумение
хотя бы сколько-то приблизиться к полному пониманию этого узла проблем,
казавшегося нам раньше неопределенно далекой от своего решения проблемой?

Если когда-то, как говорится в Ветхом завете, "на всей земле был один язык
и одно наречие" - почему бы нам противиться такому представлению (больше,
чем другому,- о времени, когда не было народов)? - то подобную
неподвижность языка можно мыслить только так: языком владел тогда лишь один
принцип, сам неподвижный и не допускавший никаких изменений в языке, т. е.
удерживавший язык на ступени субстанциальности,- подобно тому как первый
Бог А был чистой субстанцией и был принуждаем принимать акцидентальные
определения лишь вторым Богом В. Коль скоро язык удерживался на этой
ступени принципом, и притом бесспорно принципом духовным, то уже гораздо
легче понять, что между этим принципом языка и религиозным принципом,
который в это же время безраздельно владел не только частью сознания, но и
всем сознанием, существовала и даже должна была существовать взаимосвязь.
Ибо язык мог быть подобным лишь Богу, который заполнял все сознание. Теперь
же является новый принцип и задевает, затрагивает первый принцип (тоже как
определяющий язык принцип) - он преобразует этот первый принцип, наконец,
делает его совершенно неузнаваемым и оттесняет вглубь. Тогда, коль скоро
язык определяется уже двумя принципами, неизбежными становятся не только
материальные различия языка, которые, напирая, во множестве выходят наружу,
но в зависимости от более глубокого или более поверхностного внедрения
второго принципа и, следовательно, в зависимости от того, в какой, большей
или меньшей, степени язык утрачивает свой субстанциальный характер,
выступают уже языки, которые исключают друг друга не просто материально, но
и формально, в своем отношении к принципам.

Вот что можно видеть, еще не перейдя к ближайшему рассмотрению
действительных фундаментальных различий языков.

А теперь прошу вас приобщить к сказанному следующее. Если наши предпосылки
обоснованны, то человечество переходит от относительного монотеизма, или
единобожия (здесь уместно это обычно поминаемое некстати слово) , к
двубожию (дитеизму) и затем к решительному многобожию (политеизму). И вот
то же самое поступательное движение совершается в принципах языка, которые
переходят от изначального моносиллабизма к дисиллабизму и затем к
совершенно раскованному полисиллабизму.

Моносиллабизм сохраняет слово в его чистой субстанции, и, когда он
выступает как принцип, мы не можем не предполагать принцип, фиксирующий
данное, отвергающий все случайные определения. Но - мы слышим, нам
возражают: на свете нет ни одного моносиллабического языка. Да, это так!
Нам известна лишь одна языковая система, в которой царит принцип
моносиллабизма,- это китайский язык, и как раз этому языку ученый муж,
считавшийся до последнего времени величайшим знатоком китайского языка и
китайской литературы (Абель Ремюза), полагал возможным отказывать в
моносиллабическом характере. Если же присмотреться повнимательнее, то этот
ученый муж руководствовался лишь представлением о том, что такой взгляд на
китайский язык, в изучении которого ему принадлежат столь значительные
заслуги, ставит позорное пятно варварства на этом народе и на его языке. Мы
беремся совершенно успокоить его на сей счет; наше мнение таково, что
состояние, когда сознанием владел лишь один принцип, не было состоянием
варварства, что же касается материалов, почерпнутых им в самом языке, то,
по всей вероятности, наших заверений хватило бы для того, чтобы он
усомнился в их доказательности. Главное в его суждениях, видимо, в
следующем: слово "односложный" будто бы не имеет смысла, потому что если
понимать под слогом корень, то все языки на свете моносилллабичны, если же
понимать под слогом - слово, то языки, какие обычно принимают за
моносиллабические, не более моносиллабичны, чем все остальные, ибо слова
таких языков - сцепления слогов, которые лишь представляются раздельными,
потому что к этому приводит природа принятых в этих языках письменных
знаков. В этом рассуждении ложна сама предпосылка - будто корни во всех
языках односложны. Ведь дисиллабизм семитских языков - не что-то случайное,
дисиллабизм - специфический принцип этих языков, принцип, который нарушает
существовавшее прежде ограничение и полагает начало нового развития.
Правда, в последнее время, чтобы не сворачивать с пути, на каком
воздерживаются от объяснения принципов и по возможности все выводят из
случайностей, была сделана попытка (сама по себе очень старая) возвести
семитские языки к односложным корням: подчеркивали, что многие еврейские
глаголы, у которых совпадают только два и даже всего один корневой
согласный, родственны по своему значению, третья согласная - это, как
правило, лишь приращение, и такое удлинение слова обычно лишь служит
признаком расширения первоначального значения слова. Так, например,
говорили: cham (собственно, chamam) значит по-еврейски "быть теплым,
теплеть", откуда впоследствии chamar - "быть красным", потому что краснота
- последствие разгоряченности; значит, chamar - это, собственно, не корень,
а корень - cham (который, однако, лишь произносится в один слог!). Но как
раз упомянутый факт, если бы он подтвердился во всем, послужил бы нам
доказательством того, что моносиллабизм - это реальный принцип, а семитские
языки были призваны преодолеть его и лишь потому сохранили преодоленное в
качестве следа или отдельного момента. Для яфетических же языков, значит
для германского, санскрита, греческого и т. д., нужно было бы думать, этот
преодолевавшийся семитскими языками принцип не мог уже иметь никакого
значения, не мог иметь и силы в них. И однако, вот самая большая новость!
Оказывается, как раз корни этих языков определенно моносиллабичны, так что
после этого надо сделать только один шаг, чтобы признать семитскую языковую
ветвь (с ее двусложными корнями) более молодой, санскрит же - более
древним, подлинным, изначальным. Я уже раньше в общей форме высказался
против этого переворачивания всякого разумного порядка, сейчас же не будем
задерживаться на том, насколько трудно бывает устанавливать корни в
немецком, а особенно в греческом языке, где, если отнять у слова его
акцидентальные (грамматические) определения, иной раз остается всего лишь
одна гласная, тогда как, с другой стороны, неизвестно, что делать со
словами, которые явно указывают на двусложные корни вроде греческого a g a
p a w , которое, быть может, действительно связано с соответствующим словом
еврейского языка. Проще будет приоткрыть само основание обмана. Быть может,
дело обстоит так, что 1) китайский язык состоит лишь из корней, будучи
чистой субстанцией, 2) в семитских языках принцип моносиллабизма уже
преодолен и 3) в яфетических языках точно так же уже исчез дисиллабизм как
противоположность и, следовательно, как принцип. Кто устремляет взор лишь
на последнее (третье), у того возникает соблазн вытащить на свет принцип
моносиллабизма, тогда как человек, постигший истинную взаимосвязь,
незамедлительно скажет, что эти языки по своему принципу полисиллабичны,
потому что и моносиллабизм, и дисиллабизм одинаково утратили в них свое
значение принципа.

В самой философии мифологии будет еще случай вернуться к этому отношению и
при этом опровергнуть ложные толкования вроде того, что мы считаем
китайский язык праязыком человеческого рода. Но и к параллелизму языкового
и религиозного развития мы тоже вернемся там с большей обстоятельностью, с
привлечением новых определений, которые невозможно обсуждать сейчас, и, как
я надеюсь, наше изложение будет убедительным.

Вообще все последние наши рассуждения давайте считать лишь косвенными
доказательствами существования относительного монотеизма в сознании
первозданного человечества! Теперь же именно эта предпосылка будет
окончательно продемонстрирована и явлена как единственно возможная прямым
умозаключением.

Если сукцессивный политеизм есть нечто такое, что действительно явилось в
человечестве, т. е. если человечество действительно прошло через такой
последовательный ряд Богов, какой мы приняли,- напомним, что все это -
неопровержимый факт, как и любой иной, засвидетельствованный исторически,-
то, следовательно, когда-то в человечестве должен был наличествовать такой
первый Бог, как наш Бог А, который, будучи лишь первым элементом будущего
исследования, является еще не как таковой, но действительно есть
безусловно-единый, а потому распространяет по всей земле мир и покой
безраздельного господства, ни с чьей стороны не встречая противоречия.
Однако такой мир не мог существовать, как только появился иной Бог, ибо,
как показано, вместе с ним полагается смешение и рассеяние. Поэтому если
искать такую эпоху, в какую было еще место для одного, первого Бога, то
очевидно, что такое место следует искать не в эпохе уже совершившегося
разделения народов и что его нельзя найти в переходную эпоху уже
начавшегося отделения, так что, следовательно, его можно найти лишь в
праисторическое время как таковое. Итак, либо никогда не существовал Бог,
подобный нашему Богу А, т. е. никогда не существовало такого последования,
какое распознаем мы в настоящем политеизме, либо же такой Бог царил в
сознании первозданного, еще совершенно не разделенного человечества.

Отсюда следует и обратное: единый, царивший над всем тихим праисторическим
временем Бог был единственным существовавшим в ту эпоху, однако
единственным не в том смысле, чтобы никакой иной не мог последовать за ним,
но только в том, что никакой иной еще не последовал реально за ним. Итак,
он по своей сущности (potentia) уже был мифологическим Богом, тогда как
реально (actu) он стал таким лишь тогда, когда действительно явился второй
Бог, когда второй Бог стал господином человеческого сознания...

Если сравнить наш результат с гипотезой, какая решительному политеизму
предпосылает чистое, очень близкое к духовному монотеизму учение, то, чтобы
ничего уже не говорить о том, что первозданное единство человеческого рода
гораздо решительнее поддерживалось слепой, независимой от человеческой
воли, от мышления силой, нежели оно могло бы связываться познанием, т. е.
духовным монотеизмом,- то, чтобы ничего не говорить об этом, совершенно
независимо от этого, чем выше ставится домифологическое сознание (гипотезой
духовного монотеизма), тем менее постижимо, для чего оно должно было
разрушиться, ведь и сами защитники такого взгляда признают, что изменение
могло совершаться лишь к худшему. Что бы мы ни думали о политеизме, он же
все равно был опосредствованием более высокого познания, переходом к
большей свободе человеческого сознания. Вот что можно сказать о причине
расхождения единства.

Теперь можно перейти к тому, как совершалось расхождение. Крейцер, чтобы
объяснить его, прибегает к притче. Планета распадается на несколько
меньших, однако если уж мы полагаем, что при образовании планетной системы
происходят столь бурные события, то мы во всяком случае можем объяснить их,
и не одним способом: ведь если не обременять таким поручением комету,
которая всегда готова нам помочь, то и внутри самой планеты имеются упругие
жидкости, которые могут извергнуться наружу, металлоиды, которые при
соприкосновении с водой могут взрываться,- по случаю такого излияния или
взрыва и планета иной раз может рассыпаться на куски; в самом крайнем
случае достаточно было бы для этого и сильного электрического разряда.

Итак, здесь есть позитивные причины, чтобы разнести в куски или взорвать
планету; однако когда речь заходит о домифологической системе, то приводят
исключительно негативные причины - омрачение, постепенное ослабление
первоначально познанного. Однако следствием такого ослабления, увядания
более раннего убеждения было бы, например, то, что прежнее учение перестали
бы понимать, что религия была бы совершенно забыта, но следствием совсем не
непременно должен был стать политеизм. "Омрачение" былого понятия никак не
объяснило бы того испуга, который по всем названным выше признакам испытало
человечество, когда впервые появился политеизм. Вялое сознание легко, без
борьбы, рассталось бы с единством, стало быть, и без всякого позитивного
итога. Простое "ослабление" изначального познания нимало не объясняет ту
мощь, с которой зарождается политеизм, с другой же стороны, привязанность к
учению как учению, тем более уже ослабевшему, нимало не объясняет мощь
противоположной направленности, ту мощь, с какой утверждает себя в сознании
единство, препятствуя полнейшему разложению (которое в конце концов не
оставило бы нам даже и политеизма).

Лишь позитивная - разрушающая единство - причина объяснит нам ужас,
испытанный человечеством при появлении первых соблазнов многобожия. С такой
позиции, на которую наконец должны встать и мы сами, действие этой причины
выступает как божественное произволение, как суд. Если смотреть так, то
единство, разрушенное судом Бога, не могло быть вообще истинным. Ибо суд
всегда поражает лишь относительно-истинное и одностороннее, какое принимают
за всестороннее. Поэтому обычные жалобы по поводу гибели чистого познания и
распадения его в многобожии не сообразуются с религиозной точкой зрения -
не сообразны они и с философской позицией, и с подлинной историей.
Политеизм разразился над человечеством не для того, чтобы разрушить
истинно-единого, но для того, чтобы разрушить односторонне-единого, чтобы
истребить чисто относительный монотеизм. Политеизм, несмотря на видимость
противоположного и сколь ни мало постижимо это с нашей нынешней позиции,
тем не менее истинно был переходом к лучшему, к освобождению человечества
от силы благодетельной, но подавляющей свободу, сдерживающей любое развитие
и исключающей высшее познание. По крайней мере надо признаться себе в том,
что такой взгляд на вещи и более постижим, и, как бы то ни было, более
радостен в сравнении с взглядом, который допускает совершенно бесцельную
гибель и разрушение первоначально чистого познания, притом так, что этим
процессом не опосредуется какой-либо более высокий результат.

До сих пор мы стремились найти такую исходную точку развития, на которой мы
могли бы строить уже не гипотетические, но категорические выводы о
возникновении и первоистоке мифологии. Однако именно теперь, когда нам
кажется, что мы обеспечили себе такой исходный пункт, нашим результатам
грозит мощное возражение. До сих пор мы судили о гипотезе монотеизма лишь с
одной стороны; не забудем же, что, согласно этой гипотезе, в сознании
самого раннего человечества утверждается не просто монотеизм, но религия
откровения. До сих пор мы принимали во внимание лишь одну сторону
монотеизма - материальную - и не принимали во внимание формальную сторону
его возникновения. Однако уже непредвзятость, спокойная рассудительность -
то, что мы провозгласили законом нашего исследования,- потребовали бы,
чтобы мы были справедливы к другой стороне, если бы мы и не ждали с этой
стороны самого энергичного возражения. Нам могут сказать так: все
изложенное было бы неоспоримо, не будь откровения. Будь ход развития
человечества лишь естественным, то, возможно, такой односторонний монотеизм
и был бы первым в ряду. Однако откровение - каково будет его отношение к
такому монотеизму? Ведь относительный монотеизм нельзя же производить от
откровения, он не может быть положен в откровении, а если так и он не может
быть положен в откровении, то откровение, наверное же, предвосхитит его или
по крайней мере сейчас же выступит как его противоположность и, снимая,
уничтожит его. Вы сами видите - вот новое препятствие, мы не можем обойти
его, мы можем лишь преодолеть его, чтобы по-прежнему уверенно строить на
заложенном нами фундаменте. Оставим в стороне вопрос, есть ли откровение
или нет, и спросим: если предположить, что откровение есть, может ли
существовать наша гипотеза относительного монотеизма как сознания
первозданного человечества?

Что касается утверждений о "предвосхищении", то, конечно, известно, что не
только богословы, но и определенного толка философы истории дотягивают
откровение до самого первого человека, и многие из них решат, что привели
нас в немалое смущение, потребовав от нас ясного ответа - был ли, по нашему
мнению, религией первого человека тот самый обреченный на гибель монотеизм.
Мы же, напротив, напомним им, что сами же они принимают двоякое состояние
первого человека - состояние до так называемого грехопадения и состояние
после грехопадения - и тогда это уж их первейшая забота, коль скоро они
дотягивают откровение не просто до первого, но до первозданного человека,-
объяснить нам, каким образом уже изначально, т. е. до грехопадения, могло
существовать столь опосредованное отношение человека к Богу, какое
неизбежно мыслят они сами в понятии откровения, если только не лишать
понятие всякого смысла неподобающим его расширением. Прежде, насколько нам
известно, откровение понимали как акт милосердия Бога в отношении падшего
человечества; согласно твердым понятиям старой ортодоксии - а я сознаюсь,
что решительно предпочитаю эту неподвижную (как любят ее называть)
ортодоксию нынешней манере расширительно толковать все слова и понятия в
угоду некоей сладковатой религиозности, когда словами заливается все и
когда все можно доказать,- согласно понятиям ортодоксии, откровение всегда
опосредовано прежними событиями и никогда не рассматривается как нечто
непосредственное, первое, изначальное. Прабытие человека - даже и по
нынешним понятиям, если они стремятся к какой-либо ясности,- следует
мыслить как надвременное, пребывающее в вечности - момент вневременной по
отношению к времени. Тут нет места для откровения, потому что понятие
откровения выражает некоторое совершение, временной процесс, тогда между
человеком и Богом не могло происходить ничего такого, что отделяло бы и
удаляло бы человека от Бога, а нечто подобное должно иметь место, чтобы
стало возможным откровение, ведь откровение - это актуальное (основанное на
"акте") отношение, а в том случае мыслимо лишь сущностное отношение; акт
бывает лишь там, где есть сопротивление, где есть нечто подлежащее
отрицанию и снятию. Помимо всего прочего, если бы первозданный человек не
был уже сам по себе сознанием Бога, если бы приходилось особенным актом
доводить до него сознание Бога, то тем, кто полагает так, пришлось бы
утверждать первозданный атеизм человеческого сознания, что решительно
расходилось бы с их же собственным мнением; и вообще у меня был случай
убедиться в том, что, за исключением тех, кто вольно или невольно
преследует единственную цель - придать наивозможно широкий смысл принципу
предания, большинство людей выводят и науку и религию из откровения, просто
полагая, что тем самым делают нечто душеспасительное и доставляют
приятность благочестивым ушам.

Итак, до той поры, до того изначального отношения человека к Богу понятие
откровения невозможно распространять. Однако, кроме всего прочего,
принимают еще, что человек по своей собственной вине был изгнан из рая, т.
е. лишился изначального состояния чисто сущностного отношения к Богу.
Однако немыслимо, чтобы это произошло и чтобы он, человек, сам не сделался
другим и Бог не сделался иным для него, т. е. это событие немыслимо без
изменения религиозного сознания, и если доверять рассказу об этом событии в
Книге Бытия, рассказу, который всякого, кто разумеет его, наполняет
восхищением и, как ни понимай его, несомненно, содержит одно из глубочайших
откровений (потому что нельзя не замечать в различных частях и местах
Ветхого завета, несмотря на однородность в целом, весьма различных степеней
религиозного озарения); итак, если доверять этому рассказу, то происшедшее
тогда изменение сознания как раз соответствует тому, что мы назвали
относительным монотеизмом. "И сказал Господь Бог: вот, Адам стал как один
из Нас" (Быт. 3, 22),- как понимать нам эти слова? Не иначе, как: он, Адам,
уже не подобен целому божеству, но лишь одному из "нас", элоимов. Однако
каково бытие, таково и сознание (а отношение, в каком оказывается человек в
своем сознании к Богу, основывается именно на подобии его бытия и бытия
божественного; итак, в тех словах,- чтобы не припоминать аксиому: познается
по мере познающего,- в тех словах одновременно содержится и то, что
сознание находится в отношении лишь к одному в Боге, а не к целому
божеству; но не это ли названо у нас относительным монотеизмом?

Итак, против утверждения о том, что относительный монотеизм первоначального
человечества "предвосхищен" откровением, выступает бесхитростный и
искренний рассказ в книге, которую верующие в откровение почитают
откровенной; тем самым против него выступает само откровение, и мы, вместо
того, чтобы опасаться с этой стороны препятствия для нашего развития, мы,
напротив, призовем к себе на помощь откровение, т. е. книги, считающиеся
откровенными,- и вообще, раз заговорив об отношении мифологии и откровения
к языку, мы не сдвинемся с этой точки, пока не проясним такое отношение
настолько, насколько это сейчас возможно для нас.