Пассмор Д. Сто лет философии

ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава 16. ЛОГИЧЕСКИЙ ПОЗИТИВИЗМ

В 1895 г. Мах получил только что введенную должность профессора философии индуктивных наук в Венском университете; это назначение свидетельствовало о силе эмпиристской традиции в Вене и вместе с тем демонстрировало, какими средствами эта традиция утверждала себя и укрепляла свои позиции. В 1922 г. эта же должность была предложена Морицу Шлику — философу и ученому, завоевавшему себе известность прежде всего в качестве интерпретатора Эйнштейна. Вокруг Шлика, как некоего ядра, быстро сформировался Венский кружок 1. Его членами большей частью были ученые и математики, причислявшие себя к сторонникам Маха и отвергавшие метафизику. Все они, за исключением Шлика, очень мало знали классическую философию, но еще меньше беспокоились по этому поводу. Совсем иначе отнеслись члены кружка к новым теориям, которые они почерпнули у Витгенштейна, прочитав его «Трактат» или услышав их в изложении Шлика и Вайсмана 2. Подобно им, он был ученым, отвергающим метафизику, и потому заслуживал того, чтобы быть внимательно выслушанным.

Как полагали члены кружка, Витгенштейн указал эмпиристам выход из ситуации, грозившей оказаться тупиковой. С тревогой размышляли эмпиристы над вопросом: как примирить достоверность и «идеальный» характер математики с эмпирическим учением о том, что все осмысленные высказывания основаны на опыте? Не многим эмпиристам хватало дерзости утверждать в духе «Логики» Милля, что математические высказывания — это эмпирические обобщения 3. Но если можно истолковать эти высказывания, на манер Витгенштейна, как тождества, то все прекрасно 4. Эмпиристу понадобится только слегка подправить свой первоначальный тезис, который в итоге будет звучать так: любое осмысленное высказывание основано на опыте, если только оно не выражает тождества. Поскольку ни один метафизик не согласится признать высказываемые им утверждения «ничего не говорящими о мире», то указанное исправление не составит серьезного затруднения для эмпирической критики метафизики, но именно эта критика и представляла реальный интерес для Венского кружка.

Для членов кружка — «логических позитивистов», как они стали себя называть 5, — «метафизика» была попыткой доказать существование объектов, лежащих вне досягаемости любого возможного опыта и представляющих собой кантовские «вещи-в-себе». Поэтому, естественно, им показался привлекательным «принцип верифицируемости», согласно которому значение высказывания заключено в методе его верификации. Они увидели в нем способ элиминировать, как лишенное значения, любое упоминание объектов, недоступных наблюдению; в результате стало возможным неза-

284

медлительно отбросить метафизику как бессмыслицу. Приводить аргументированные доводы против метафизики, решили они, было бы пустой тратой времени: когда один метафизик говорит, что «Реальность представляет собой Абсолют», а другой — что «Реальность — это многообразие духовных сущностей», эмпириста не должно заботить, как ответить на их аргументы. Ему нужно лишь спросить у них: «Какой возможный опыт способен разрешить ваш спор?» На этот вопрос у метафизиков нет ответа, а поэтому, в соответствии с принципом верифицируе мости, их утверждения совершенно лишены смысла. С этой точки зрения оказывается бессмысленным как утверждение «Реальность есть Абсолют», так и утверждение «Реальность не есть Абсолют», поскольку ни то, ни другое нельзя верифицировать. Отсюда следует, что все метафизические споры бесцельны.

Логические позитивисты полагали, что принцип верифицируемости они также почерпнули из «Трактата» Витгенштейна. Конечно, Витгенштейн писал в «Трактате», что «понимать предложение — значит знать, что имеет место, когда оно истинно». Однако от этого почти банального изречения до отождествления значения высказывания с методом его верификации — немалый шаг. По мнению Витгенштейна, позитивисты неправильно истолковали замечания, которые он позволил себе сделать в беседе. Согласно одному сообщению 6, Людвиг Витгенштейн как-то заметил: «Одно время я часто повторял, что для прояснения употребления какого-нибудь предложения не плохо было бы задаться вопросом — как можно верифицировать это утверждение? Но это лишь один способ прояснить употребление слова или предложения... Некоторые люди превратили данный мной совет обратиться к верификации в догму, представив дело так, будто я выдвигаю теорию значения».

Каково бы ни было происхождение принципа верифицируемости — а его содержание почти полностью исчерпывается формализованным представлением методов Маха и Пирсона — его скоро стали считать главным догматом логического позитивизма. Первая ясная формулировка этого принципа дана ф. Вайсманом в его работе «Логический анализ понятий вероятности» (Logische Analyse des Wahrscheinlichkeitsbegriifs // Erk., 1930); однако почти сразу возникли разногласия по поводу его статуса, значения и правдоподобности 7.

Обсуждаемые при этом вопросы можно суммировать таким образом; (1) Принцип верифицируемости по первому впечатлению не является ни эмпирическим обобщением, ни тавтологией. Каков в таком случае его статус?

(2) Мы обычно выясняем значение слов и предложений. Высказывание представляет собой значение предложения, а не то, что само имеет значение. В то же время именно высказывания мы верифицируем и описываем как истинные или ложные. Как в таком случае можно отождествлять верифицируемость со значением?

(3) Высказывания могут быть неверифицируемыми либо потому, что в настоящий момент мы не можем предложить никакого способа их верификации, либо потому, что их физически невозможно верифицировать, либо потому, что любая попытка их верификации исключена на чисто логиче-                             

285

ских основаниях. Какой из этих видов неверифицируемости имеет своим следствием бессмысленность?

(4) Выражение «верифицировать» неопределенно: оно может означать «доказать истинность» или «проверить истинность». Должны ли мы утверждать, что высказывание имеет смысл, если существует процедура, которая при ее успешном выполнении доказала бы его истинность, или же требуется только, чтобы существовал некоторый способ проверки его истинности? Кроме того, тождественны ли применяемые методы и в том и в другом случае значению высказывания, или они просто показывают, что высказывание имеет значение?

(5) Принцип верифицируемости предполагает существование окончательных верификаторов. Если значение высказывания заключено в том, что его верифицирует, то его «верификаторы» не могут быть высказываниями или же они должны быть высказываниями, чье значение каким-то образом заключено в них самих. Что же они собой представляют?

Сложную историю логико-позитивистского движения, обусловленную стремлением решить перечисленные проблемы, лучше всего можно проиллюстрировать, обратившись к творчеству двух ведущих представителей Венского кружка —Шлика и Карнапа и их главного британского интерпретатора А. Дж. Айера. Шлик, как мы уже видели, имел некоторое представление об истории философии и хотя не считал философию отраслью знания, но и не отказывал ей в определенной ценности. Его коллеги-позитивисты, полагал он, совершенно неправильно воспринимают ситуацию, когда, следуя примеру Рассела, разрабатывают «научную философию» и даже предлагают заменить слово «философия» такими «бесцветными и неэстетичными выражениями», как «логика науки»8. Они ошибаются, полагая, что их деятельность полностью оторвана от философской традиции; но они не правы и в своем убеждении, что какой-то вид науки мог бы «заменить» философию. Шлик согласен с Витгенштейном в том, что философия — это не теория, а деятельность, связанная с поиском значений. Поскольку философия, не выдвигая никаких утверждений, тем не менее помогает нам яснее понять, что мы хотим сказать, она сильно отличается по своему характеру от науки.

Против этой точки зрения легко возразить: Шлик сам выдвигает философские тезисы, например верификационную теорию значения. Как в таком случае он может утверждать, что философия — это не отрасль знания? Витгенштейн попытался предупредить такого рода критику, заявив, что содержащиеся в «Трактате» высказывания бессмысленны в той мере, в какой они являются философскими; однако их бессмысленность, утверждает он, имеет довольно необычный характер: в противоположность темной бессмысленности метафизики бессмысленность высказываний «Трактата» вносит ясность. Шлик не склонен проводить такое различие между разными видами бессмысленного. Он предпочитает считать принцип верифицируемости «трюизмом», который не говорит нам ничего нового, а лишь привлекает наше внимание к уже известному нам. Поэтому называть его «теорией» — значит совершать вопиющую ошибку. Неудивительно, что его коллег-позитивистов не удовлетворил ни этот его вывод, ни вывод Витгенштейна: по их мнению, «трюизм» не перестает быть истиной, а «бессмыс-

286

ленное» не может прояснять. Поэтому они обратились к поиску альтернативных объяснений философских истин.

По первому впечатлению и предложенное Шликом различие между поиском истины и поиском значения выглядит неубедительно. Мы сразу возразим, что найти значение — значит сформулировать истинное высказывание, в котором прояснено его правильное значение. В ответ Шлик указывает, что прояснение значения не может иметь форму высказывания. Безусловно, если нас кто-либо спросит о значении слова «троглодит», мы ответим, что «"троглодит" означает "пещерный житель"». Однако этот ответ не может быть окончательным, поскольку он оставляет открытым еще один вопрос: «Да, но что означает "пещерный житель"?» Поэтому, утверждает Шлик, для прояснения «полного значения» выражений, которое исключало бы все дальнейшие расспросы, мы должны выйти за пределы слов и непосредственно, жестами, указать на признаки, обозначаемые нашими выражениями.

Отметим, что хотя принцип верифицируемости выдвинут как метод установления значения высказывания, в описании Шлика он становится методом определения слова. Шлику остается показать, как значение слова связано со значением высказывания. Он пытается это сделать в своей работе «Факты и высказывания» («Analysis», 1935), где предлагается следующее формальное определение высказывания: «ряд звуков или других символов ("предложение") вместе с относящимися к ним логическими правилами, т. е. вместе с предписаниями относительно употребления предложения». «Эти правила, — продолжает он, — заканчивающиеся "деиктическими" определениями, и образуют "значение" высказывания».

Но как, спросим мы, можно верифицировать высказывание, определяемое таким образом? Ни символ, ни правило не могут обладать истинностным значением; не поможет нам в этом случае и попытка соединить символы и правила в конъюнкцию. Помимо всего прочего, как может конъюнкция символов и правил «означать» сами правила?

Возможно, вследствие этих затруднений Шлик предложил в своей работе «Значение и верификация» (PR, 1936) считать имеющими значение не высказывания, а только одни предложения. Теперь, полагает он, правила образуют не значение символов-плюс-правила, а значение только символов. Впрочем, это не мешает ему на следующей странице сформулировать принцип верифицируемости в прежней пропозициональной форме. По существу, в философии Шлика неустранимо трение между традиционным позитивизмом, отождествляющим значение с верифицируемостью, и новыми идеями, связанными с трактовкой значения как употребления, которые Шлик почерпнул из последующих изысканий Витгенштейна.

Эта двойственность явным образом обнаруживает себя в его трактовке «неверифицируемости». Для позитивистов XIX в. «лишенным смысла» является все, для чего наука не располагает способом проверки. Это определение вынуждало их заклеймить как «бессмысленные» многие высказывания, которые современные ученые считают научными истинами, например утверждения о химическом составе звезд. Шлик намерен определить выражение «лишенный смысла» таким образом, чтобы вопрос о том, имеет высказывание значение или нет, не зависел от состояния научного знания на                                

287

данный конкретный момент времени. По его мнению, высказывание лишено значения только в том случае, если оно «неверифицируемо в принципе». В качестве примера Шлик приводит высказывание «ребенок гол, но на нем надета длинная ночная рубашка», которое, по его мнению, бессмысленно, поскольку правила употребления слова «голый» запрещают применять его к людям, одетым в длинную ночную рубашку. Приступая к рассмотрению метафизических утверждений, мы, по мнению Шлика, видим, что они бессмысленны по той же самой причине: «они нарушают правила логической грамматики». Согласно альтернативному подходу, предложенному Витгенштейном в «Трактате», метафизик, как мы замечаем, «не наделил значением определенные знаки своего выражения». В обоих случаях предложения метафизика, не будучи связанными с правилами, «в принципе» не могут быть верифицированы.

Отсюда нетрудно сделать вывод, что решения относительно верифицируемости должны приниматься на чисто «логических» основаниях, т. е. с учетом правил употребления символов, входящих в предложения, представленные на наше рассмотрение. Иногда Шлик высказывается именно в таком духе. «Верифицируемость, образующая достаточное и необходимое условие осмысленности, — пишет он, — является возможностью логического порядка, которая создается при построении предложений в соответствии с правилами, позволяющими определять входящие в них термины. Верификация (логически) невозможна в том единственном случае, когда вы не устанавливаете никаких правил, тем самым делая ее невозможной».

Это звучит как полный отказ от эмпирически-позитивистского критерия значения. Однако Шлик не признал бы, что изменил свою позицию. По его мнению, лингвистические правила в конечном счете указывают на остенсивно определяемый опыт; стало быть, для обнаружения значений мы должны наблюдать мир. «Между логикой и опытом, — пишет он, — нет никакого антагонизма. Логик не только может быть одновременно эмпиристом, но должен им быть, если хочет понять собственную деятельность». Однако этот вывод — о том, что поиск значений является одновременно и логическим исследованием, и эмпирическим изысканием, — удовлетворил не всех.

Как бы то ни было, Шлик столкнулся с серьезными трудностями, когда попытался объяснить свое понимание «опыта». Для уяснения этих трудностей следует обратиться к его ранней формулировке принципа верифицируемости, где он определяет Верифицируемость и, следовательно, значение через «сводимость к опыту». «Для понимания высказывания, — писал он в «Новой философии опыта»9, — мы должны обладать способностью точно указывать те конкретные обстоятельства, при которых это высказывание было бы истинным, и те конкретные обстоятельства, при которых оно было бы ложным. "Обстоятельства" означают данные опыта; стало быть, опыт определяет истинность и ложность высказываний, опыт "верифицирует" высказывания, а потому критерием решения проблемы выступает ее сводимость к возможному опыту».

В этой работе Шлик вслед за Махом различает вопросы, на которые можно ответить, и вопросы, на которые нельзя ответить. Вопросы, не име-

288

ющие ответа, — к их числу относится вопрос «В чем смысл жизни?» — отличаются тем, что не существует никакого критерия для выбора между предлагаемыми решениями, нет никакого способа подвергнуть эти решения «проверке опытом».

Для Шлика «опыт» — это состояние моего сознания, изначально не данного как «мое», поскольку «я» — в этом Шлик согласен с неокантианцами — само строится из опыта, но все же в ходе анализа обнаруживается, что это состояние сознания является моим, и только моим. Поэтому бессмысленно утверждать о других людях, что они обладают или не обладают сознанием; на вопрос о том, наделены они сознанием или нет, «не существует ответа», поскольку такое сознание в принципе нельзя свести к «моему опыту». Таким образом, «верифицируемость опытом» означает верифицируемость ментальными состояниями, которые я один способен иметь. Отсюда следует, что любой способ установления, верифицируемо ли некоторое высказывание или нет, в принципе является таковым только для меня и ни для кого другого. Поскольку значение и верифицируемость тождественны, это приводит нас к странному выводу о том, что только я могу знать значение некоторого высказывания; бессмысленно говорить о ком-нибудь еще, что «он знает значение этого высказывания».

Шлик пытается избежать этого вывода, встав на точку зрения Рассела—Пуанкаре, согласно которой научное знание всегда представляет собой знание «структуры» и отличается от того, что мы «испытываем» или «переживаем» в опыте. Когда мы, к примеру, «испытываем» ощущение зеленого, этот опыт, согласно Шлику, является индивидуальным. Безусловно, и другие люди употребляют слово «зеленый», глядя, скажем, на лист растения, но отсюда не следует, что они воспринимают то же самое, что воспринимаем и мы, т. е. имеют то же самое «содержание». Все, что мы можем знать, все, что нам нужно знать в научных целях, — это тождественность структурных отношений между их восприятиями структурным отношениям между нашими восприятиями. С этой точки зрения для физика слово «зеленый» служит не именем некоторого восприятия, а именем некоторой позиции в системе отношений, например в таблице цветов. По мнению Шлика, в развитой физической науке все слова типа «зеленый» заменены математическими выражениями; предложения чистой физики имеют совершенно формальный характер 10.

Но что же означают эти предложения? С одной стороны, мы находим у Шлика утверждение, что, будучи структурными, они не могут выражать ничего, кроме структур, представляющих собой нечто общественное и интерсубъективное. В то же время Шлик не забывает и об изречении, гласящем, что форма без содержания пуста. Поэтому мы можем найти у него и утверждение, что голый каркас научной системы, «чтобы стать наукой, располагающей реальным знанием, должен быть заполнен содержанием, а это достигается благодаря наблюдению («опыту»)». По его мнению, реальное знание, в отличие от математических тождеств, должно каким-то Образом отсылать к содержанию, хотя и не может упоминать его.

Не следует забывать, что это содержание является индивидуальным и его нельзя передать другому. «Каждый наблюдатель, — пишет Шлик, — вносит свое содержание... тем самым присваивая символам уникальное зна-                               

289

чение, и он заполняет структуру содержанием так же, как ребенок раскрашивает рисунок, где нанесены только контуры». Стало быть, «полное» значение научных предложений в конечном счете оказывается невыразимым — странный вывод для позитивиста! В соответствии с его же, Шлика, определением метафизики как попытки выйти за пределы структуры к содержанию, все его рассуждения о содержании его коллеги-позитивисты конечно же заклеймили как метафизические.

Решительный настрой Карнапа избежать этого противопоставления формы и содержания имел важное значение для развития его философии. Поначалу, в работе «Логическое построение мира» (1928)1!, он использовал теорию Шлика, хотя уже тогда его философский метод заметно отличался от метода Шлика. Как и подобает ученику Сократа, каковым мнил себя Шлик, он применял неформальный, художественный метод; Карнап же, будучи учеником Фреге, был создателем систем, формалистом, одним из тех немногих современных философов, кто использовал символическую логику в философских целях.

Итак, он пытается сконструировать мир из «исходных идей», связывая их «исходными отношениями». В качестве исходных идей он выбирает не чувственные данные на манер Рассела, а поперечные сечения потока восприятия. Будучи «исходными», эти поперечные сечения не могут быть подвергнуты дальнейшему анализу. Те ингредиенты, которые мы обычно усматриваем в этих поперечных сечениях (сюда относятся, к примеру, цвета), сами должны быть составлены из этих поперечных сечений посредством исходного отношения «осознаваемого сходства».

Используя изобретенные им для этой цели оригинальные технические приемы, Карнап соединяет сегменты опыта в классы качеств на основе их осознаваемого сходства, а те в свою очередь — в классы чувственных данных. Как он пытается показать, два класса качеств принадлежат к одному классу чувственных данных^ если их связывает цепочка сходных элементов: например, любые два цвета могут быть связаны через промежуточные цвета, в то время как цвет и звук, между которыми нет такой связи, принадлежат к разным классам чувственных данных. Классы чувственных данных в свою очередь входят в «сенсорное поле», определяемое Карнапом в терминах размерностей. «Зрительное сенсорное поле» является сенсорным классом, имеющим пять размерностей, а «слуховое сенсорное поле» — сенсорным классом с двумя размерностями. В этой манере мы можем, считает Карнап, совершенно «формальным», или «структурным», способом определить качества: «красный» цвет, скажем, мы определяем как класс сходных элементов, занимающий определенное место в системе с пятью размерностями. Затем Карнап в самых общих чертах описывает процедуру, с помощью которой можно «формальным образом составлять» «вещи», учитывая их отличие от «качеств»; однако этот раздел книги содержит лишь набросок его идеи.

Такое формальное построение столкнулось со значительными трудностями; возможно, это послужило одной из причин, почему Карнап впоследствии никогда не возвращался к проекту, в общих чертах изложенному в «Aufbau». Однако более важной причиной было то, что его перестал удовлетворять исходный пункт этого построения; он понял, что общезначимый мир научного знания нельзя построить из поперечных сечений индивиду-

290

ального опыта. На этот его отказ от прежних постулатов логического позитивизма в значительной мере повлияли аргументы наиболее радикального члена Венского кружка, самого страстного ниспровергателя метафизики — Отто Нейрата.

Исполняя роль Беркли по отношению к Локку—Шлику, Нейрат утверждал, что предложения можно сопоставлять только с другими предложениями, но ни в коем случае не с «невыразимой реальностью»12. Тогда оказывается, что верификация — это не отношение между предложением и опытом, а отношение между предложениями: предложения должны быть верифицированы с помощью «протокольных предложений». Как указывает Нейрат в своей статье «Протокольные предложения» (Protokollsatze // Erk., 1932), эти предложения можно определить чисто формальным способом как предложения, имеющие следующую структуру: «В 15.17 состоялось сообщение Отто: в 15.16 имела место отчетливая мысль Отто: в 3.15 после полудня Отто имел восприятие стола в комнате». Протокольные предложения подвержены исправлению; полагать, что имеются неопровержимые «атомарные» или «базисные» предложения, значит, по мнению Нейрата, упорствовать в метафизическом поиске «последних оснований».

Шлик согласен, что все научные высказывания подвержены исправлению; отсюда следует, считает он, что неподверженное исправлению основание науки образуют не высказывания, а непосредственные невербализуемые соприкосновения с опытом («констатации»). Отвергнув признание «невыразимого» как метафизику, но согласившись со Шликом, что эмпирические предложения всегда могут быть исправлены, Нейрат был вынужден признать, что протокольные предложения в этом отношении ничем не лучше любых других эмпирических высказываний. «Когда нам предлагают новое предложение, — пишет он, — мы сопоставляем его с интересующей нас системой; мы обследуем эту систему в целях установления ее согласованности с новым предложением. Если новое предложение противоречит системе, мы отбрасываем его как неподходящее ("ложное")... или же принимаем его, а затем изменяем систему с тем, чтобы добавление нового предложения не сделало ее противоречивой». Таким образом, критика Нейратом метафизики толкала его к когерентной теории истины, уже известной нам по трудам абсолютных идеалистов. В этом нет ничего удивительного, поскольку и они считали «трансценденцию» своим серьезным врагом 13.

«Протокольные предложения» Нейрата содержат ссылку на акты восприятия, которые, впрочем, следует трактовать в бихевиористском духе как биологические процессы. В результате протокольные предложения приписывают акты восприятия не субъекту субъективистской эпистемологии, а людям, имеющим имя и узнаваемым в обществе. Этим же способом Нейрат надеется исключить все ссылки на недоступные «восприятия». Благодаря ему логический позитивизм нашел себе союзника в лице бихевиоризма. По мнению Нейрата, все утверждения о «восприятиях» можно выразить на «языке физики», тем самым соотнеся их с процессами, происходящими в пространстве и времени. Это составляет сущность «физикализма» Нейрата, тесно связанного с его «тезисом о единстве науки». Поскольку, согласно Нейрату, все эмпирические утверждения можно выразить на языке физи-                            

291

ки — а что нельзя выразить на языке физики, представляет собой тавтологию или бессмыслицу, — то это означает, что не существует «наук о духе», противостоящих «наукам о природе»; все науки в равной мере являются науками о природе и в силу этого образуют единство 14.

Новые идеи Нейрата были встречены в штыки членами кружка; но он приобрел сильного, хотя и критически настроенного, союзника в лице Карнапа. Карнап принял физикализм Нейрата и тезис о единстве науки, но занял иную позицию в отношении протокольных предложений. В работе «Единство науки»15, ответом на которую явились «Protokollsatze» Нейрата, Карнап определяет протокольные предложения как предложения, «отсылающие к непосредственно данному и представляющие прямое описание опыта или феноменов», или (если рассуждать в «модусе» речи, названном Карнапом «формальным») как «утверждения, не нуждающиеся в обосновании и служащие фундаментом для остальных научных утверждений». Таким образом, они представляют собой тот вид неподверженных исправлению предложений, которые образуют «основание» науки и которые Нейрат в силу этого осудил как метафизические. Хотя Карнап колеблется в выборе точной формы протокольных предложений, ни один из анализируемых им вариантов не содержит ссылки на наблюдателя; протокольные предложения, с его точки зрения, «регистрируют» опыт, не называя того, кому этот опыт принадлежит.

Теория протокольных предложений составляет главную проблему для Карнапа в его работе «Единство науки». Все протокольные предложения, рассуждает он, регистрируют индивидуальный опыт; как же в таком случае эти предложения служат «фундаментом» для общезначимых и верифицируемых предложений науки? В своей попытке решить эту проблему Карнап исходит из того, что «наука представляет собой единство, что все эмпирические предложения выразимы в едином языке, а все положения дел относятся к одному виду и познаются с помощью одного метода». Но ведь никто никогда и не отрицал, что все эмпирические предложения «можно выразить в едином языке», например сформулировав их по-английски; однако в трудах Карнапа «язык» имеет особый смысл — смысл, предполагающий, что «язык экономики» и «язык физики» — это разные языки.

Язык создан, когда задан его особый словарь — набор «исходных идей» или «базовых понятий» — и сформулирован его «синтаксис» — набор правил «перевода» предложений этого языка в другие предложения, сформулированные как в этом языке, так и в других языках. Поэтому положение «все эмпирические утверждения могут быть выражены в едином языке» означает, что имеется единый набор базовых выражений, в которые можно перевести все другие выражения, и имеется единый метод перевода, применимый ко всем эмпирическим утверждениям.

Вслед за Нейратом Карнап считает таким фундаментальным языком язык физики, в котором «конкретное значение или область значений некоторого параметра физического положения дел» увязаны со «специальной системой координат». Он уверен, что все научные высказывания можно сформулировать в этом языке; проблему составляют только «протокольные предложения», т. е. те «записи непосредственного опыта», на которые опи-

292

раются научные утверждения. По мнению Карнапа, наука невозможна, если нельзя выполнить перевод протокольных предложений на язык физики; здесь мало просто утверждать, как это делает Шлик, что науку интересует только структура. В конце концов научные высказывания необходимо проверять на опыте, а это означает, что «структура» и «опыт» должны быть представлены в едином языке.

Чтобы описать, как можно сформулировать протокольные предложения в виде научных утверждений, Карнап обращается к физикализму Нейрата. По его мнению, любое протокольное предложение можно перевести в предложение о состоянии моего тела. У нас есть способы, позволяющие установить, верно ли, что «тело человека S в настоящий момент видит красное» (например, мы можем попросить S нажать кнопку при виде красного), а предложение «тело человека S в настоящий момент видит красное» эквивалентно, по его мнению, протокольному предложению «красное в настоящий момент». Карнап полагает, что только эта эквивалентность и нужна для доказательства; если же кто-то возразит: «да, но значение, связываемое мной с восприятием красного, сильно отличается от того, что наблюдаете вы, видя мою реакцию на красный стимул», то этот человек, по мнению Карнапа, употребляет слово «значение» не в его научном смысле. Если два высказывания логически эквивалентны и мы можем каждое из них вывести из другого, то это доказывает, что они имеют одно и то же значение. Любые различия между этими двумя предложениями имеют отношение не к их значению, а к сопутствующим им сугубо личным ассоциациям.

Когда Нейрат выступил с резкой критикой Карнапа, продолжавшего рассматривать некоторые предложения как «непосредственные записи опыта», последний в ответ заявил («О протокольных предложениях». — Erk., 1932), что между ним и Нейратом нет серьезных разногласий: просто ими предложены разные методы построения языка науки. Он, Карнап, считал, что протокольные предложения не относятся к языку науки, поэтому их структура не определяется в этом языке, хотя имеются специальные правила для их перевода в этот язык. Нейрат же полагал, что протокольные предложения входят в язык науки и имеют фиксированную форму, поэтому вопрос об их переводе не возникает. Это не выражает, по мнению Карнапа, реального расхождения во взглядах, которое можно было бы разрешить эмпирическим исследованием. Непротиворечивый язык можно построить и его, Карнапа, методом, и методом Нейрата; выбор же между этими двумя языками будет зависеть от того, какой из них окажется более удобным; никакие другие соображения на этот выбор повлиять не могут. Однако Карнап признает, что его язык с большей вероятностью, чем язык Нейрата, может привести к метафизике; он начинает склоняться к точке зрения, почерпнутой им из бесед с Карлом Поппером. Теперь, в противоположность Нейрату, он утверждает, что не только высказывания, отсылающие к восприятиям наблюдателя, но и любое единичное высказывание может функционировать в качестве протокольного предложения; при этом он уже согласен с Нейратом в том, что эти предложения формулируются в языке науки.

«Конвенционалистская» тенденция, обнаружившаяся в ответе, который Карнап дал Нейрату, достигает своего апогея в наиболее известной ра-                              

293

боте Карнапа «Логический синтаксис языка» (1934). Здесь под влиянием последних разработок в логике (см. ниже, гл. 18) он выдвигает так называемый «принцип терпимости». «В логике, — пишет он, — не существует этических норм. Каждый волен строить свою собственную логику, свой собственный формальный язык, как ему вздумается». Философия же, по мнению Карнапа, является разделом логики, — он называет ее «логикой науки». Философия, утверждает Карнап, не сообщает нам никаких сведений о трансцендентальных сущностях, поскольку все предложения, якобы отсылающие к подобным сущностям, лишены смысла. Большая часть философских высказываний, в число которых входят не только высказывания метафизики, но и этики, выражают и стимулируют чувства (представляя собой, по выражению Ланге, «вид лирической поэзии»), но они ничего не говорят нам о мире. А те философские высказывания, которые все же сообщают нам что-то о мире, как, например, некоторые высказывания эпистемологии, надлежит отнести не к философии, а к эмпирической психологии. Оставшиеся после такой тотальной чистки философские высказывания представляют собой, по мнению Карнапа, или описания используемого учеными языка, или рекомендации по внесению изменений в этот язык. Мах говорил, что «нет венчающей всё махистской философии, но есть, самое большее, научная методология»; Карнап же заявляет, что «логика науки заменяет собой запутанный клубок проблем, известный под именем философии».

Эту лингвистическую трактовку философии непросто отстаивать, поскольку внешне философские высказывания выглядят как утверждения о разного рода сущностях — отношениях, качествах, числах, значениях и т. п., которые вовсе не воспринимаются как языковые формы. В ответ на это возражение Карнап предлагает выделить три различных класса предложений: синтаксические, объектные и псевдообъектные. По его определению, синтаксические предложения дают описание языка, объектные предложения характеризуют физические объекты, а псевдообъекгные предложения, разновидностью которых выступают философские предложения, внешне выглядят как объектные, но в ходе анализа выявляется их синтаксический характер.

Так, философское предложение «пять — это не вещь, а число», утверждает он, нельзя считать подобным «объектному» предложению «вода — это не кислота, а щелочь». Отсутствие подобия проявляется в двух отношениях: во-первых, не существует эмпирических проверок, позволяющих установить, является ли пять вещью или числом, подобных использованию лакмусовой бумажки для отличения кислот от щелочей; во-вторых, философское предложение можно переформулировать в синтаксической форме, используя «формальный модус речи», и тогда оно будет звучать так: «слово "пять" — это не вещное слово, а числовое выражение»; в то время как со словами «кислота» и «щелочь» нельзя произвести подобного синтаксического перевода. Философы обычно рассуждают в «материальном модусе речи», говоря о «вещах» и «числах», а не о «вещных словах» и «числовых выражениях». Этот прием, считает Карнап, сам по себе безвреден, но он легко приводит к метафизике и к таким псевдопроблемам, как вопрос о «природе чисел».

294

В аналогичном смысле и все предложения о «значении» и «содержании» являются псевдообъектными. Так, предложение «во вчерашней лекции говорилось о Вавилоне», которое на первый взгляд устанавливает связь между вчерашней лекцией и конкретным физическим объектом — Вавилоном, на самом деле сообщает нам не о Вавилоне, а о вхождении слова «Вавилон» в определенный набор предложений. Поэтому данное предложение следует переформулировать в формальном модусе речи, и оно будет иметь вид: «во вчерашней лекции встречалось слово "Вавилон" (или его синоним)». Аналогичным образом предложение «выражение "дневное светило" обозначает солнце» в формальном модусе речи будет, согласно Карнапу, иметь вид: «выражение "дневное светило" — синоним слова "солнце"». Если философы будут помнить о возможности подобных переводов, все разногласия относительно «значения» навсегда исчезнут.

Однако очевидно, что слова «дневное светило» и «солнце» могут быть синонимами в одном языке и не быть таковыми в другом, как, скажем, слова «fin» и «excellent» в определенных контекстах употребляются как синонимы во французском языке, но вовсе не являются таковыми в английском; следовательно, утверждения о синонимии зависят от конкретного языка. По мнению Карнапа, это верно и в отношении всех философских тезисов. Витгенштейн, Шлик и сам Карнап в его ранних работах предполагали, что все предложения входят в некий единый «язык» и поэтому предложения в абсолютном смысле тавтологичны или нетавтологичны, имеют значение или лишены его. Напротив, в «Логическом синтаксисе языка» Карнап утверждает, что является ли некоторое предложение тавтологией или нет, зависит от того, какой язык нам случилось использовать. Языков же существует столько, сколько мы решим построить, причем правила, которым они подчиняются, мы устанавливаем, исходя исключительно из соображений удобства. Отсюда Карнап делает вывод, что философское утверждение даже в формальном модусе речи не получит исчерпывающего выражения, пока не будет указано, в каком языке или языках оно применимо. Но как только это условие будет соблюдено, полагает он, все философские разногласия исчезнут: как и в споре с Нейратом, Карнап считает эти философские разногласия не разногласиями относительно фактов, а альтернативными рекомендациями относительно языковых форм.

Когда, к примеру, один философ математики утверждает, что числа — это классы классов, а другой — что они представляют собой исходные выражения, и тот и другой, согласно Карнапу, описывают свои собственные языки или же предлагают математикам определенные способы построения математических систем и, следовательно, не противоречат друг другу. Что касается философских выражений, с трудом поддающихся синтаксической переформулировке, — в качестве примера Карнап упоминает высказывание Витгенштейна «в самом деле существует невыразимое» и утверждение Шлика о «невысказываемом содержании», — то их следует отбросить как бессмысленные.

Итак, философия имеет свой предмет изучения. Как мы видели, Витгенштейн сделал вывод, что утверждения «Трактата» не имеют смысла. «Мои предложения, — писал он, — главным образом служат прояснению; тот, кто поймет меня, поднявшись с их помощью — по ним, над ними, тот                              

295

в конечном счете признает, что они бессмысленны». Этот вывод конечно же поразил читателей своей крайней парадоксальностью. Так, поэт Джулиан Белл в своем «Послании на предмет этических и эстетических воззрений г-на Людвига Витгенштейна» сетовал на то, что Витгенштейн «говорит бессмыслицу в бесчисленных утверждениях, отказываясь навсегда от своего обета молчания», и усматривал в учении о том, что невыразимое «показывает себя», возврат к мистическому: Он черпает знание из тайного источника; В конце открыто и явно выступает мистика — Вновь возвращается дьявол, Постигающий непосредственным опытом то, Что выше всякого разума и знания.

Ведь Витгенштейн писал в «Трактате»: «...в самом деле существует невыразимое. Оно показывает себя, это — мистическое».

Неудивительно, что это учение не удовлетворило ориентированных на науку позитивистов. Рассел в своем предисловии к «Трактату» указал выход из положения: видимо, язык нельзя использовать для описания его собственной структуры, однако ее можно описать с помощью другого языка, а структуру этого другого языка — с помощью третьего языка и т. д.; таким образом, структура языка всегда может быть описана, хотя и в другом языке. Расселовская концепция иерархии языков сыграла важную роль в развитии логики. Сам Карнап сделал немало, чтобы ознакомить с нею широкую философскую аудиторию. Но хотя он на первых страницах «Логического синтаксиса языка» подчеркивает важность различения предложений данного языка и предложений, описывающих первые предложения и образующих «метаязык», он тем не менее полагает, что предложения, описывающие некоторый язык, могут входить составной частью в этот описываемый ими язык. Нетрудно понять, почему он так считает. Ему нужно было каким-то образом показать, что предложения, описывающие язык науки, сами входят в этот язык. Эти предложения не тавтологии, поскольку из правил нельзя вывести, что какой-то конкретный язык содержит какое-то конкретное правило, но Карнап не намерен признавать их и бессмысленными. Таким образом, или они входят в язык науки, или предложенное Карнапом деление всех высказываний на научные, бессмысленные и тавтологичные рушится.

Карнап считал, что способен, в противовес Витгенштейну, доказать возможность описания формы языка в самом этом языке. Для Витгенштейна форма языка выражает то общее, что имеет этот язык с изображаемой им реальностью. В «Логическом синтаксисе языка» Карнапа «форма» языка состоит из установленных для этого языка правил, включающих правила «образования», определяющие, какие предложения считать «правильно построенными», или «грамматически правильными», и правила «преобразования», описывающие способы выведения одних предложений из других. Язык науки, утверждает Карнап, может содержать подобные правила. Общие синтаксические правила, определяющие, какие формы может принимать язык, входят в компетенцию арифметики, а более точно — в компе-

296

тенцию комбинаторного анализа. Синтаксические предложения, содержащие формальное описание структуры конкретного языка, относятся к области прикладной математики. А предложения, просто отсылающие к символам, как, например, предложение «символ "the" дважды встречается на этой странице», являются предложениями физики. «Предложения логики науки, — пишет Карнап, — формулируются как синтаксические предложения о языке науки; никакой новой области знания, помимо самой науки, при этом не создается... чистый и дескриптивный синтаксис есть не что иное, как математика и физика языка». Таким образом, в мире, поделенном между разными науками, найдено убежище и для философских высказываний.

Что же к этому времени стало с верификационной теорией значения? Ее изобилующую переменами историю лучше всего можно проиллюстрировать, обратившись к работе Карнапа «Проверяемость и значение» (PSC, 1936—1937). В этой работе принцип верифицируемости трактуется не как трюизм или бессмыслица, а как рекомендация по построению языка науки. В качестве рекомендации он адресован эмпиристам, естественно предпочитающим строить язык науки таким образом, чтобы в нем были невыразимы метафизические высказывания. Согласно Карнапу, эмпиристы должны избегать таких утверждений, как «все знание является эмпирическим», которые якобы сообщают что-то о мире. Они должны разъяснять, что подобные утверждения формулируют лишь определенные ограничения на употребление языка — ограничения, отсутствующие в «естественных» языках вроде английского. Поэтому их цель состоит в создании «идеального языка», а именно языка, позволяющего выразить все, что желательно эмпиристу, т. е. любые научные и логико-математические высказывания, но исключающего все метафизические утверждения как лишенные смысла. Понятно, что метафизик стремится к иному идеалу; если метафизик попытается сформулировать альтернативный эмпиризму язык, то, при условии непротиворечивости этого языка, эмпирист может и не иметь против него возражений, хотя и не пожелает им воспользоваться.

Вместе с тем в рамках общей структуры эмпиристского языка можно реализовать разнообразные варианты, отличающиеся по степени точности. Для эмпириста необходимо, чтобы все «исходные предикаты» научного языка, входящие в «базисные утверждения» или «протокольные предложения», были наблюдаемыми, но в то же время у него, считает Карнап, есть выбор — включить ли в свой язык только предикаты «вещного языка» или же добавить к ним «психологические» предикаты*. Во втором варианте опять возможны альтернативы: психологические предикаты могут иметь феноменалистскую форму, обозначая индивидуальные состояния сознания, или они могут быть «физикалистскими» предикатами, обозначающими психологические акты (например, быть сердитым или видеть собаку), которые может наблюдать только тот, кто их испытывает, но наличие или отсутст-

«Вещный язык» состоит из предикатов повседневного языка (например, «теплый», «четырехугольный», «голубой» и т. д.), используемых для описания материальных объектов. Согласно Карнапу, именно этот язык он имел в виду, когда утверждал, что фундаментальным языком является «язык физики». Об идеальном языке, содержащем психологические предикаты, см.: Bergmann G. The Metaphysics of Logical Positivism, 1954.                           

297

вие которых может быть подтверждено независимыми наблюдателями. Сам Карнап вслед за Поппером отдает предпочтение «вещному языку», отказываясь от своих прежних феноменалистских и физикалистских протоколов на том основании, что никакой другой язык, кроме «вещного», не может обеспечить абсолютную объективность науки. Как и следовало ожидать, некоторые позитивисты встретили его выбор с негодованием, видя в нем отход от позитивизма к реализму.

Позитивисты обычно были согласны — и это в явном виде сформулировано в ранних произведениях Шлика, — что все неисходные предикаты должны быть определены через исходные предикаты; Карнап придерживался именно этой точки зрения, когда утверждал в «Единстве науки», что все эмпирические предложения можно «перевести» в предложения, сформулированные на языке физики. В «Проверяемости и значении» он отходит и от этого строгого требования: по его мнению, эмпирист должен требовать не переводимости предложений, а лишь их сводимости с помощью «редукционных пар». К этому выводу он пришел главным образом потому, что считал невозможным определить «диспозиционные предикаты» (т. е. предикаты типа «растворимый», «видимый», «слышимый») в виде конъюнкции исходных предикатов. В то же время он считал, что эмпирист может «ввести» в свой язык предикат «растворимый» с помощью следующей пары высказываний: «если х поместить в воду в момент времени /, то если х растворим в воде, то х растворится в момент времени to и «если х поместить в воду в момент времени /, то если х не растворим в воде, то х не растворится в момент времени /». Таким образом, мы располагаем тестом растворимости, хотя у нас нет метода перевода высказываний вида «х растворим» в высказывания, содержащие характеризующие х предикаты наблюдения, ибо х может быть растворимым, даже если никто и никогда не помещал его в воду 16.

Этот переход от переводимости к проверяемости в общих чертах был уже подготовлен анализом верифицируемости, предложенным Карнапом в работе «Философия и логический синтаксис» (1935). В этой работе он проводит различие между двумя видами верификации: непосредственной и опосредованной. По его мнению, только протокольные предложения могут быть верифицированы непосредственно, поскольку они одни ограничиваются простой регистрацией опыта. Другие высказывания — как единичные, типа «этот ключ сделан из железа», так и универсальные, типа «если какой-либо металлический предмет поместить рядом с магнитом, то он будет им притянут», — можно верифицировать только опосредованно. Поэтому единичные высказывания, подобно универсальным законам науки, «имеют характер гипотез»17. По определению Карнапа, при опосредованной верификации высказывание, подлежащее верификации, соединяется с другими, уже верифицированными высказываниями и из них выводятся непосредственно верифицируемые высказывания. Например, высказывание «этот ключ сделан из железа» будет верифицировано, если мы, соединив его с уже верифицированным законом «если металлический предмет помещен вблизи магнита, то он им притягивается», выведем из них непосредственно верифицируемое высказывание «этот ключ притягивается магнитом». Очевидно, что «верификация» больше не означает «установлено, что истинно» или,

298

точнее будет сказать, она сохраняет этот смысл в выражении «непосредственно верифицированный», а в выражении «опосредованно верифицированный» имеет уже другой смысл, так как опосредованной верификацией мы конечно же не доказываем истинности верифицированного высказывания. Поэтому неудивительно, что в работе «Проверяемость и значение» Карнап отказывается от слова «верифицируемый» и использует слово «проверяемый» применительно к ситуациям, когда мы располагаем методом экспериментальной верификации, а также слово «подтверждаемый» — применительно к ситуациям, когда мы не можем предложить такого метода.

Для целей нашего исследования решающее значение имеет тот вывод, что высказывания могут иметь значение, даже не будучи верифицируемыми в первоначальном позитивистском смысле этого слова, т. е. не будучи эквивалентными конечному множеству «атомарных высказываний» или «опытных данных». Согласно Карнапу, прежняя позитивистская доктрина была «неудобной», ибо она исключала, как бессмысленные, все высказывания неограниченной степени общности, т. е. все физические законы, а по существу, и все высказывания, содержащие предикаты, не сводимые к исходным предикатам. Шлик попытался обойти это затруднение, заявив на манер Рамсея, что физические законы представляют собой не утверждения, а указания, как строить утверждения, на что Карнап в ответ возразил, что ученые обращаются с физическими законами не как с правилами, а как с предложениями. Согласно его «рекомендации», в науку должны быть допущены высказывания неограниченной степени общности.

Это привело его к выводу, что наиболее подходящим для научных целей должен быть язык, содержащий правила самого либерального толка: эмпирист должен лишь требовать, чтобы «каждое синтетическое высказывание было подтверждаемым». Подобное правило, полагает он, достаточно сильно, чтобы исключать метафизику, ибо метафизические высказывания не допускают никакого вида эмпирического подтверждения, и в то же время оно не сдерживает развитие науки. Ясно, что Карнап далеко ушел от своего прежнего отождествления значения с переводимостью на язык опыта; самое большее, что теперь он готов утверждать, — это отсутствие у высказывания смысла только в том случае, когда высказывание не имеет каких-либо эмпирических следствий. Однако Карнап хорошо понимал трудности, связанные со «значением» и «подтверждением»; его попытки преодолеть эти трудности все дальше уводили его от логического позитивизма, погружая в дискуссии, о которых речь пойдет в следующей главе.

В Англии ведущим представителем логического позитивизма был А. Дж. Айер. Его «Язык, истина и логика» (1936) — книга, написанная молодым человеком, живым, бескомпромиссным, агрессивным, — по существу, служит самым доступным образцом защиты классического феноменалистского варианта логического позитивизма!8. Поэтому, естественно, она отражает трудности, уже выявившиеся в ходе попыток дать точную формулировку принципа верифицируемости. Айер проводит различие между «строгим» вариантом принципа верифицируемости, согласно которому высказывание лишено смысла, если опыт не позволяет окончательно установить его истинность, и «слабым» вариантом, который требует лишь, чтобы какое-                              

299

нибудь наблюдение имело отношение к установлению истинности или ложности этого высказывания. Айер принимает принцип верифицируемо сти только в его слабом варианте, оправдывая свой выбор нежеланием отбрасывать как бессмысленные универсальные законы и утверждения о прошлом на том лишь основании, что ни те, ни другие нельзя свести к имеющемуся сейчас опыту. Айер согласен с Карнапом, что этой формулировки принципа верифицируемости достаточно, чтобы отделаться от метафизических высказываний; никакое наблюдение не может иметь отношение к такому метафизическому утверждению, как «мир чувственного опыта реально не существует» в силу самой его природы; никакое наблюдение не может помочь нам установить, является ли мир единой «первичной субстанцией» или множеством таких субстанций.

Как только мы отвергнем претензию философии поставлять нам метафизические истины, сразу станет понятно, утверждает Айер, что ее настоящее назначение состоит в анализе, — именно в этом видели ее главную задачу Локк, Беркли, Юм и Рассел. Однако отсюда вовсе не следует, что философия занимается «разбиением» объектов на атомарные сущности; воззрение, согласно которому Вселенная «в действительности» состоит из элементарных сущностей, — метафизическая чепуха. По мнению Айера, философский анализ имеет лингвистический характер; он позволяет определять некоторый символ посредством перевода предложений, в которые он входит, в предложения, не содержащие ни этого символа, ни его синонимов. Примерами такого анализа служат расселовская теория описаний и феноменалистский перевод предложений о материальных объектах в предложения о чувственных данных.

Соединив таким образом логический позитивизм с британским философским анализом, Айер указал на реально существующую историческую связь; в то же время он многих убедил в том, что «анализ» и «логический позитивизм» в действительности тождественны, — эта точка зрения все еще преобладает среди образованных читателей, для которых философия не является профессией 19. На самом деле логический позитивизм мало интересовался эпистемологическими проблемами, на решении которых были сконцентрированы усилия британских аналитиков; со своей стороны, аналитики мало внимания уделяли изучению структуры научных и математических теорий. Но и британские аналитики, и континентальные позитивисты отвергали метафизику и обнаруживали склонность к эмпиризму, хотя в вопросе о позитивной роли философии они придерживались противоположных позиций.

Для Айера философия, можно сказать, представляет собой британский эмпиризм, переформулированный в лингвистических терминах, о чем со всей очевидностью говорит его работа «Основания эмпирического знания» (1940). Эта книга целиком посвящена классической британской проблеме — «нашему познанию внешнего мира». В то же время на анализ этой проблемы наложили определенный отпечаток его исследования, связанные с континентальным позитивизмом. Он пытается доказать, что никакие наблюдения не могут разрешить спор между реалистами и сторонниками теории чувственных данных. Если последние указывают на невозможность

300

согласовать изменения в наших восприятиях объектов и расхождения в восприятиях различными наблюдателями одного и того же с той идеей, что мы непосредственно воспринимаем материальные объекты, то реалист, полагает Айер, всегда может в ответ возразить, что теоретик чувственных данных слишком узко понимает «материальные объекты». Поэтому вопрос лишь в том, что нам более удобно — вместе с реалистами утверждать, что материальные объекты могут одновременно обладать разными цветами, или вместе с теоретиками чувственных данных отрицать это; данный вопрос не имеет никакого отношения к наблюдению. Поскольку, с точки зрения Айера, мы можем здраво и непротиворечиво рассуждать о мире и на языке «чувственных данных», и на языке «материальных объектов», нам нужно лишь понять, какой язык с большей легкостью слетает с наших губ 20.

Сам Айер отдает предпочтение «языку чувственных данных»; его книга «Основания эмпирического знания» была многими воспринята как защита феноменализма. Британские эмпиристы, считает Айер, зашли в тупик, решив, что выражения «чувственное данное», «идея» и им подобные представляют собой имена объектов, чьи свойства можно рассматривать как свойства любых других объектов, и поэтому для них оказался вполне осмысленным вопрос — обладают ли чувственные данные свойствами, которые мы не воспринимаем. Рассуждать таким образом, считает Айер, значит терять все преимущества, предоставляемые языком чувственных данных, поскольку в этом случае и в отношении чувственных данных незамедлительно встают классические проблемы, связанные с иллюзиями. Если нас, к примеру, спрашивают, сколько звезд видит человек, когда он «видит звезды», то мы должны отказаться отвечать на этот вопрос, ибо он бессмыслен; на том основании, что человек, видящий звезды, не может сказать, сколько звезд он видит, нельзя сделать вывода, что его «чувственные данные» обладают не замеченными им свойствами; этот факт означает лишь, что «чувственно данные звезды», в отличие от реальных звезд, нельзя сосчитать 21.

С точки зрения Айера, наилучшей формулировкой феноменализма будет следующая: повседневные предложения о материальных объектах можно перевести в предложения, отсылающие исключительно к чувственным данным, в число последних входят и гипотетические предложения вида «если бы я сделал то-то и то-то, я бы имел такие-то чувственные данные». Согласно известному возражению против этой точки зрения, никакая совокупность утверждений о чувственных данных не эквивалентна утверждению о материальном объекте; об этом свидетельствует тот факт, что утверждения о материальных объектах всегда могут быть изменены на основе последующего опыта и отброшены как ложные, в то время как утверждения о чувственных данных по определению не подлежат пересмотру. Айер признает, что здесь нет эквивалентности, но отсюда не следует, считает он, что предложения о материальных объектах говорят не о чувственным данных, а о чем-то ином. Так, предложение «кто-то стоит у двери» неэквивалентно множеству предложений о конкретных людях: «или х, или у, или г стоит у двери». Но «кто-то» не является и именем какого-то еще существа, помимо конкретных людей.

Мы вправе лишь утверждать, заключает Айер, что утверждения о чувственных данных никогда не могут «точно определить» материальный объ-                              

301

ект; в результате мы не можем разложить, скажем, предложение о материальном объекте на множество предложений о чувственных данных. Однако мы можем, на манер Юма, указать те отношения между чувственными данными, которые наводят нас на построение утверждений о материальных объектах на основе нашего опыта. Интересно отметить, что, пытаясь переформулировать Юма, Айер прибегает к традиционному «материальному модусу речи» британских эмпиристов. «Я счел удобным, — замечает он, — рассмотреть эту проблему, как если бы она была вопросом о построении одного рода объектов из другого; но, строго говоря, на нее следует смотреть как на проблему референции слов». Но у читателей порой нет уверенности в том, что его изложение можно легко перевести в формальный модус; однако факт остается фактом — новизну книги Айера составляет именно его попытка сформулировать феноменализм в лингвистических терминах 22.

Предисловие Айера ко второму изданию «Языка, истины и логики» (1946) можно считать последним словом в логическом позитивизме; оно с предельной ясностью обнажает трудности, истерзавшие логических позитивистов. Мы видим, например, что Айера особенно беспокоит вопрос — что же подлежит верификации. Он вводит третьего кандидата — «утверждение», — который должен оспорить эту честь у «предложения» и «высказывания». Он определяет «предложение» как грамматически значимый набор слов, «утверждение» — как то, что выражают такие наборы слов, а «высказывание» — как подкласс, содержащий только «утверждения», выраженные «строго осмысленными» предложениями. Поэтому, согласно Айеру, выражение «бессмысленное высказывание» является противоречием в терминах; только предложения являются «строго осмысленными» и только утверждения, стало быть, подлежат верификации. Разрешает такой подход проблему или еще более ее запутывает — этот вопрос мы оставляем на суд читателя.

Вместе с тем Айера беспокоит вопрос о природе верифицируемости. Истолкованный в «строгом» смысле принцип верифицируемости отбраковывает, по его мнению, все высказывания, помимо «базисных» (определяемых на манер «констатации» Шлика), однако в своей «слабой» формулировке он недостаточно позитивистский, поскольку к некоторым метафизическим высказываниям опыт конечно же «имеет отношение» в широком смысле этого слова 23. По существу, логические позитивисты, подобно Юму, постоянно оказываются перед дилеммой: бросить в огонь метафизику — и наука последует за ней; уберечь науку от огня — и метафизика неизбежно придет назад 24. Айер попытался преодолеть эту трудность, тщательным образом переформулировав принцип верифицируемости, однако в силу своей сложности эта формулировка не может быть здесь приведена 25. Глубокое очарование логического позитивизма, по существу, заключалось в удивительной простоте его обращения с метафизикой; но если признать, как это делает Айер, необходимость подкрепления принципа верифицируемости детальным анализом метафизических рассуждений, то все это очарование сразу улетучивается.

Рассматриваемое предисловие Айера согласуется с общей тенденцией развития логического позитивизма в лингвистическом направлении; там,

302

где Айер когда-то бушевал, теперь он дает сдержанные рекомендации. Только в одном важном вопросе он, похоже, отходит от лингвистических интерпретаций — отказываясь трактовать априорные высказывания как лингвистические правила. Данные правила, указывает он, имеют произвольный характер, в то время как правила логики представляют собой необходимые истины 26. Поскольку лингвистический подход к философии вырос из трактовки математических и логических истин, данной в «Трактате», меняющиеся мнения в этом вопросе, видимо, представляют интерес только для историков философии. Но Айер все же признает необходимость логических истин следствием принятия некоторого набора правил, хотя она и нетождественна этому принятию 27.

Итак, в существенных вопросах Айер в 1946 г. все еще оставался позитивистом лингвистического толка. Но по мере того как логический позитивизм постепенно под влиянием Карнапа трансформировался в физикализм, Айер все больше отходил к эпистемологии, которая по своему типу близка британскому эмпиризму, хотя этот его отход сдерживала критика таких его современников, как Витгенштейн, Райл и Остин. В работе «Проблема познания» (1956) для него врагом номер один становится уже не метафизика, а скептицизм*.

Как гласит традиционный ответ скептику, имеются высказывания такой природы, что для нас логически невозможно ошибиться в их истинности, поскольку они или являются априорными, или регистрируют непосредственный опыт. Айер легко соглашается с тем, что если высказывание выражает априорную истину, то для него логически невозможно быть ложным. Но отсюда вовсе не следует, что для нас логически невозможно ошибиться в его априорности. Поэтому само существование априорных истин еще не гарантирует от ошибок.

Как же в таком случае быть с «базисными предложениями» логического позитивизма, т. е. с такими предложениями, как «это выглядит красным», «у меня болит голова» и т. д.? Эти предложения, утверждает Айер, конечно же подвержены пересмотру; я вполне могу сегодня считать, пусть неправильно, что вчера, произнося фразу «у меня болит голова», я ошибался. Однако здесь можно возразить, что я по крайней мере не ошибался, говоря, что «у меня болит голова», в тот момент, когда я испытывал эту головную боль. Утверждение «в настоящий момент я испытываю головную боль» не может быть ложным в момент его произнесения. В ответ на это Айер указывает, что если это утверждение означает: «в настоящий момент я испытываю то, что другие люди называют головной болью», то оно, конечно, может оказаться ложным; возможно, другие люди назвали бы испытываемое мной «тяжелой головой». Даже используя «приватный язык», я мог бы совершить аналогичную ошибку: я мог бы ошибочно считать, что «этот вид переживания я обычно называю головной болью»28. Здесь не поможет и возражение, предложенное когда-то самим Айером; согласно этому возра-

 Однако он все еще отвергает метафизику и даже придерживается принципа верифицируемости, несмотря на все трудности, связанные с его формулировкой. См.: Ayer A. J. The Concept of a Person. 1963. См. рецензии на «Проблему познания»: Strawson P. F. // Phil., 1957; Henderson G. P. // PQ, 1958; Doney W. // PR, 1960. См. также: Price H. H. Professors Ayers Essays // PQ, 1955.                               

303

жению, в рассматриваемом случае я могу ошибаться относительно слов, которые следует употребить, а не относительно имеющих место фактов. Дело в том, что я могу ошибаться относительно самого вида опыта.

Таким образом, Айер вынужден отказаться от точки зрения, которую он разделял вплоть до второго издания «Языка, истины и логики», что существуют «базисные высказывания», т. е. неподверженные пересмотру окончательные верификаторы. Он согласен со скептиком в том, что всегда есть логическая возможность ошибки 29. Однако он не приемлет точку зрения, что мы не можем обладать «знанием» просто в силу того, что мы не можем быть полностью уверены в истинности какого-либо высказывания. Мы крайне редко ошибаемся, приписывая себе головную боль. Поэтому мы вправе использовать такие утверждения, как «у меня болит голова», для верификации других; хотя логически возможно, что они окажутся ложными, тем не менее мы имеем наилучшие возможные основания считать истинными именно утверждения такого рода. В этом смысле они являются «базисными».

Что касается скептических аргументов против индукции, то, по мнению Айера, скептик прав, отрицая возможность формально-дедуктивного оправдания индукции. Но это отрицание означает лишь, что ничего лучше самой индукции не может быть использовано для ее оправдания. Этот ответ скептику особенно важен для Айера. По его мнению, и наше знание о прошлом, и наше знание о сознании других людей опирается на индуктивные умозаключения.

Для нас логически невозможно, утверждает он, иметь непосредственное знание о прошлом и об опыте других людей. В обоих случаях наше знание строится на основе выводов из наблюдений. Наше знание о прошлом опирается на наши наблюдения за происходящим сейчас; в этом отношении выводы о прошлом аналогичны предсказаниям относительно будущего. Наше знание об опыте других людей опирается на наблюдения за поведением, проявлениями чувств и манерами других людей. Конечно, логически возможно, что все наши утверждения о прошлом ошибочны и что другие люди не обладают сознанием, но мы все же вправе быть уверенными в том, что битва при Ватерлоо произошла в 1814 г., а наши жены питают к нам нежные чувства, если эти убеждения имеют под собой хорошую индуктивную основу. Теперь Айер полностью отвергает точку зрения, которой придерживался в «Языке, истине и логике» и согласно которой утверждения о сознании других людей «в реальности» представляют собой утверждения об их телах, и тем более он не приемлет «физикалистское» учение о логической эквивалентности утверждений о нашем собственном сознании утверждениям о наших телах 30.

Согласно Айеру, наиболее серьезные скептические возражения связаны с нашим восприятием внешних вещей. В этом вопросе Айер продолжает в целом отстаивать позицию, сформулированную им в «Основаниях эмпирического знания», но уделяет значительно меньше внимания идее «языка чувственных данных». Как признает Айер, скептик прав, отрицая, что утверждения о моих чувственных данных эквивалентны таким утверждениям, как «книга лежит на столе», или же служат их логически убедительным до-

304

казательством. Однако отсюда вовсе не следует, что они не оправдывают таких утверждений; на самом деле только ссылкой на чувственные данные и можно оправдать такие утверждения 31.

Итак, логический позитивизм развивался в двух разных направлениях: под влиянием Карнапа — к реалистическому объяснению восприятия и физикалистской трактовке сознания; под влиянием Айера — обратно к британскому эмпиризму, из которого он когда-то вырос. В обоих случаях развитие связано с отказом от концепции эмпирического знания как абсолютно надежного и неподверженного ошибкам. Рейхенбах как-то написал о Карнапе, что «его теорию в определенном смысле можно считать современной формой декартовского поиска абсолютно достоверного базиса науки»32. Если это действительно было его целью, то, как признали бы сегодня большинство логических позитивистов, ему не удалось ее достичь.

305

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел философия