5.7.Социальная рента и социология революции

Нет ничего практичнее хорошей теории.

                                                                                                                  Людвиг Больцман        

                                                                     Сложные проблемы всегда имеют простые,

легкие для понимания неправильные решения.

                                                                                                                   Из законов Мерфи

Теоретические предпосылки изучения «революции»

как явления.

Исторический процесс при всей своей неповторимости распадается на множество повторяющихся элементов, когда схожие причины порождают схожие результаты. Эту мысль неоднократно подчеркивал Питирим Сорокин в своей классической работе «Социология революции». Однако предостерегал, что поиск «повторения» следует вести «не в сложных и великих событиях истории, а в элементарных, повседневных и обыденных фактах, …на уровне которых сложные явления должно анализировать».[1] Называя революцию «великой трагедией», Сорокин подчеркивал, что огромное число явлений в ней «вынуждено повторяется».

В течение любой революции выделяются следующие фундаментальные процессы:

1)   революция означает смену в поведении людей, их психологии, идеологии, верованиях и ценностях;

2)   происходит изменение в биологическом составе населения, его воспроизводства и процессов отбора;

3)   деформация всей социальной структуры общества;

4)   революция привносит с собой сдвиги в фундаментальных социальных процессах.[2]

По мнению Сорокина, непосредственной предпосылкой всякой революции всегда является увеличение подавленных базовых инстинктов большинства населения, а также невозможность даже минимального их удовлетворения. «Идеологические» факторы определяют скорее конкретные формы, монологи, диалоги и случайные реплики участников революции, но в основании лежат «безусловные» импульсы. По этой причине режимы диктаторской власти, подавляющие институты самосохранения и самовыражения личности, постоянно «беременны» революцией. В любом обществе в предреволюционный период не соблюдается соответствие социальных позиций способностям людей. Происходит это на фоне подавления «со стороны искусственно созданной славы и привилегий ни к чему не способных индивидов».[3]

Питирим Сорокин обращает внимание читателя на тот важнейший момент, что после разрушения старого режима репрессий «буквально через пару недель… единодушие рассыпается, как прах, и гомогенная в прошлом масса негодующих людей дифференцируется и распадается на сектора в четком соответствии с типом их подавленных инстинктов».[4]

Одно из необходимых условий приближения революции – дезорганизация власти и социального контроля, недостаточная сила репрессий при крайней неудовлетворенности подавленных инстинктов. Сопутствующим явлением, которое «всегда поражает наблюдателя» в атмосфере предреволюционных эпох, выступает «вырождение правящих привилегированных классов», их неспособность выполнять элементарные функции власти, не говоря уже о силовом сопротивлении революции. Тирания становится не столько жестокой, сколько несправедливой, что сопровождается «истерическими взрывами деспотизма» и политическими шараханьями, которые все больше раздражают людей. Скандальное и безнравственное поведение, паразитический образ жизни, нарочитая роскошь, престижное и неумеренное потребление «верхов» становятся нестерпимыми для людей на фоне их усугубляющихся трудностей выживания.

Непосредственный свидетель «русских революций», Сорокин считал, что «революция суть худший способ улучшения материальных и духовных условий жизни масс»[5]. В результате протекания неявных, закамуфлированных политических и социально-экономических процессов, население, по мысли великого социолога, становится удобным материалом для социальной «формовки» новым «репрессором». Таким образом, «именно революция неизбежно создает все условия для возникновения деспотов, тиранов и принуждения масс»[6].

Революция как понятие и реальность

Дать определение понятию – значит, сформулировать, на основании каких признаков явление выделено в особый класс. Таким образом, нужно выделить объем (класс явлений) и содержание (совокупность основных признаков этих явлений) понятия. Революция – это фундаментальное понятие политической философии и социологии политики, которое не поддается однозначной трактовке.

Мыслители Нового времени уделяли много внимания изучению механизмов социализации индивидов в рамках конкретных социально-политических систем, которые воспринимаются в качестве единственно возможных. Понятие «революция», означающее прежде «переворот», -начинает подразумевать «развитие», т.е. смену одного общественного организма  другим. Возник неоконченный спор, что считать основной силой революционного процесса – структуры или людей с конкретными идеями? Насколько важен личностный фактор, - или революцию можно сравнить с важнейшей составляющей процесса социальной эволюции, объективному скачкообразному переходу от одной стадии к другой? Можно ли считать последующую стадию более прогрессивной по сравнению с предыдущей?

ХХ век усложнил анализ примерами революций без насилия («бархатные революции» в странах Восточной Европы), которое считалось до этого их неотъемлемым элементом. Появились трудности в определении временного интервала («начала» и «конца» события или эпохи революции).

Революция может дать жизнеспособный или нежизнеспособный ответ на угнетение, но в любом случае в ценностном аспекте он подразумевает априорную справедливость борьбы. Действия людей не случайны, при кажущейся спонтанности социальные структуры налагают ограничения, определяют «русло» течения событий. Насильственная смена режима резко увеличивает могущество и права новой государственной власти.

Уже Алексис де Токвиль отметил, что разрушив старые институты власти, стерев из памяти людей традиции, Французская революция, на первый взгляд, превратила общество в руины, «но удалите эти обломки – и вы увидите всесильную центральную власть, привлекшую к себе и поглотившую в своем единстве все частицы власти и могущества, рассеянные ранее в массе второстепенных властей, сословий, классов, профессий, семей или индивидов, как бы рассыпанные по всему социальному организму… Правда, созданные ею правительства были хрупки, но в сотни раз могущественнее тех, что она разрушила»[7].

В этом случае обнаруживается тот интересный аспект, что традиционно интерпретации истории создаются сверху, пишутся победителями и воспроизводятся властвующими для «низов». При этом идеология и мотивация приобретают квазирелигиозный характер, возможная альтернатива событий дискредитируется. Как точно и поэтично заметил Роберт Бернс: «Мятеж не может кончиться удачей – тогда он называется иначе». Революция устанавливает новый авторитет как источник права и легитимности власти. Легитимность правительств определяет, будет ли народный гнев направлен против властей или выльется в другие акции.

 Выделить субъект структурирования новой власти иногда очень непросто, например, в результате «бархатных революций» бывшая партийная номенклатура не только не рассталась с властью окончательно, но и конвертировала ее во владение собственностью. Глубокой трансформацией, которую можно назвать и революцией, является распространение новых производительных систем индустриального и постиндустриального типа, установление основных моделей общественных институтов.

Часто недооценивают возможности символической политики, которая определяет, защищает и расширяет интерпретацию прошлого и настоящего, заставляя людей определенным образом воспринимать их роль в формировании и протекании новых политических и социальных процессов. На основании этого складывается групповая идентичность, которая определяет, сумеют ли люди организоваться и как, какую цель они выберут для своих действий. Отсюда проистекает колоссальная роль политического лидерства в переломные моменты истории.

Маркс со своей безжалостной афористичностью утверждал, что: «Само насилие есть экономическая потенция»[8]. Во время революции террор может стать универсальным инструментом решения любых политических, экономических и социальных задач, утверждая идею заведомой правоты государственной власти. «Можно заметить, - писал Томас Карлейль в своей «Французской революции», - что гильотина все ускоряет свое движение, по мере того как ускоряется ход других дел; она служит показателем общего ускорения деятельности Республики. Звук ее громадного топора периодически поднимается и падает, как сильно пульсирующее сердце»[9].

Власть становится выше любых нравственных и юридических оценок, неподсудной по определению, поскольку руководствуется «государственными интересами», которые выше интересов человека и общества, морали и права. Легитимность государства опирается на идеологическую ортодоксию, не допускающую никакого торга, подрывающего веру. Концепция политики становится вполне религиозной, исключающей всякие компромиссы. Идеологией становятся утопии, но нас в этом процессе интересует экономическая составляющая, как интересует во всех предыдущих теоретических моментах.

Наше утверждение состоит в том, что при любых фундаментальных социальных движениях, которые при всей теоретической разноголосице можно назвать «революциями», присутствует определенная экономическая составляющая, которую мы определяем как трансформациюсоциальной ренты. Социальная рента – это присвоение труда другого, социальное паразитирование, когда такую возможность дает статус, подтверждаемый силой государства. Любая революция – это, кроме прочих составляющих, в том числе, преобразование форм взимания социальной ренты.  Революция открывает доступ к этому процессу новых групп, которые  ищут (и находят) новые формы дохода посредством отъема создаваемой прибавочной стоимости у непосредственных производителей товаров и услуг.

Возможность извлечения социальной ренты появляется на уровне самоорганизации. Для того чтобы  институциализироваться, эта возможность опирается как на фундамент на отношения господства с применением санкций. В обязательном порядке здесь присутствует идеология как навязывание определенного видения мира, позволяющего упрочить и институциализировать новые отношения. Создается среда, предоставляющая особые выгоды «социальным рантье» по сравнению с экономическими агентами, действующими в других условиях.

Социальная рента – это реализация в экономической сфере результатов отбора социальных институтов, приспосабливающих паразитизм к естественной ограниченности природных и человеческих ресурсов.  Каждое общество создает разного рода страты в соответствии с наличием привилегий (права на получение социальной ренты): аристократия и рабы, классы и касты, права собственников и бесправие неимущих. Социальная рента существует при любом экономическом строе, но опирается на разный ресурсный потенциал, как внутренний, так и внешний. К внутренним ресурсам относятся пределы увеличения эксплуатации и самоэксплуатуции производителей и тягостности работы применительно к мере удовлетворения общественных потребностей. К внешним ресурсам относится ограниченность природной среды и соперничество с другими социальными системами.

Установлением законов и обычаями, которые затем обладают авторитетом и инерцией, государство обеспечивает определенным слоям долю продукта общественного производства. То есть государством устанавливается в явной или скрытой форме действительная или возможная доля потребления. Непосредственными производителями разнообразных благ при таком установлении может потребляться только самое необходимое для поддержания жизни. В этом случае активами выступают ресурсы, не связанные с непосредственным производством.

Здесь на первое место выходит контроль над процессами распределения и перераспределения произведенного продукта. Возрастание роли несовершенной конкуренции приводит к трансформации экономического пространства: оно становится неоднородным, а некоторые хозяйствующие субъекты получают возможность формировать свое властное экономическое пространство. Перекос мотивации при распространении «рентных настроений» происходит в сторону хищнического типа экономического поведения (по Т.Веблену), - проявляется пристрастие к силовому присвоению продуктов чужого труда.

Социальные классы, которые раньше идентифицировались с «предложением» и «спросом» на рынке труда, земли, капитала, можно идентифицировать и в зависимости от доступа к такому ресурсу, как возможность получения социальной ренты. Экономические системы,  где социальная рента институциализируется, а ее получатели являются правящим классом, или приходят к кризисам, заканчивающимися революциями, или должны расширяться, захватывая новые ресурсы.

Социальная рента как явление

Рента – это категория, связанная с природой прибыли и характером экономического поведения. Это явление, за которым скрываются сложные социально-экономические отношения. Экономическими характеристиками ренты как значимого ресурса можно считать:

1)   обладание определенным социальным капиталом;

2)   более выгодное положение на рынке по сравнению с другими экономическими агентами, как следствие процесса монополизации;

3)   использование государственных ресурсов для личного обогащения вследствие процесса институционализации;

4)   активное паразитирование на интеллектуальной составляющей труда[10];

5)   информационная природа ренты*.

Теории рынка в мировой экономической социологии анализируют конкуренцию, властные отношения и институциональное принуждение. Современные исследователи приходят к выводу, что стратегические действия участников рынка формируются под влиянием двух основных сил: непосредственных действий конкурентов и действий государства, которое во многом определяет правила конкуренции. Свободное предпринимательство и конкуренция просто не могут существовать в отсутствии государства и поддерживающих их устойчивых социальных структур. Экономические и социальные категории сливаются в социальных практиках рыночных взаимодействий.

С ходом экономического развития накапливается социальный опыт, передающийся от поколения к поколению. Под давлением конкуренции экономическая деятельность организуется все более рационально, способствуя созданию структур, которые теперь уже делают человека ведомым субъектом. Как заметил немецкий историк-экономист Вернер Зомбарт по этому поводу: «Мы наблюдаем здесь один из странных (и в других областях культуры происходящих) процессов: созданная рукой человеческой система пробуждается к самостоятельной жизни и без участия сознательного действия отдельного человека, над таким действием и против него, собственным духом развивает свою деятельность»[11]. Процесс втягивания воли и энергии людей остается надличностным, как материализованная форма коллективного опыта.

В.Зомбарт, отстаивая эволюционный принцип при рассмотрении развития экономических систем, говорил о трех стадиях развития (имея в виду капитализм), которые различаются на основании уровня обмена между единицами общества. Эти стадии – индивидуальная, переходная и социальная. По его мнению, каждой стадии соответствует свой экономический принцип. Рассмотрим, как на каждом из этих уровней проявляет себя такое явление, как рента.

1)   Индивидуальная стадия.

Рынок – это форма хозяйства, где блага изначально производятся для обмена, а не административного или силового распределения. Таким образом, каждое полезное потребителю трудовое усилие так или иначе вознаграждается. Степень отчуждения результатов труда по сравнению с рабовладельческим, феодальным и социалистическим обществом теоретически должна быть намного меньше, поскольку прибыль при таком обмене должна тратиться не только на удовлетворение потребностей производителя, но и на развитие средств производства. Если затраты не компенсируются, то никакой полезный экономический акт не может быть повторен. Отчисления в пользу получателей социальной ренты истощают любую, даже самую экономически благополучную среду, нарушая механизм адекватной компенсации, встраивая в него «социального паразита».

2)   Переходная стадия.

Существует некоторый уровень увеличения степени отчуждения, когда без прекращения экономической деятельности производитель будет работать за счет усиления самоэксплуатации и снижения уровня собственного потребления. Социальные рантье приближают этот уровень к критическим, пороговым значениям, которые выражаются в дезорганизации производственного процесса с его спадом. Таким образом, они способствуют созданию рукотворного экономического хаоса.

3)   Социальная стадия.

Рента – это часть дохода, изымаемая в счет необходимого возмещения экономических издержек у производителей, в пользу социальных рантье. Фактически, это целенаправленное истощение инновационного потенциала. Социальные механизмы отбора организационных форм, приспосабливающие паразитизм класса социальных рантье к естественной ограниченности природных и человеческих ресурсов, таковы:

a)    разделение труда с появлением прибавочного продукта;

b)   появление института собственности, как установленного традицией и законом справедливого притязания на посторонние по отношению к индивиду предметы, и свободных форм капитала (древнейшими из которых являются торговый и ростовщический);

c)    образование сплоченных групп, обладающих специфическими структурными характеристиками (символическим капиталом, гарантированным юридически), составляющих класс «социальных рантье».

d)   когда устойчивым классом социальных рантье выступает слой высших государственных чиновников, их положение поддерживается всей мощью государства. Поскольку существует функциональная взаимосвязь между способами взимания социальной ренты и типами хозяйственных систем, в этом случае экономика государства становится рентной (т.е. рентные доходы начинают играть значительную роль в общем объеме доходов);

e)    неэффективно используя внутренние ресурсы, система вынуждена или перестраиваться, или захватывать ресурсы внешние для поддержания своего крайне неустойчивого состояния. В этом случае социальными механизмами адаптации выступают милитаризация и внешняя экспансия (экономическая или военная).

Экономическая история социальной ренты

Эволюционный отбор социально-экономических институтов происходит тремя путями. Первый, фундаментальный – метод «проб и ошибок» при процессах самоорганизации; второй – структурные реформы, инициированные «сверху»; третий – революции, когда «низы» добиваются таких прав, которые «верхи» не уступили бы по доброй воле. В.И.Ленин сформулировал основной закон революции так: «Для революции недостаточно, чтобы эксплуатируемые и угнетенные массы осознали невозможность жить по-старому и потребовали изменения; для революции необходимо, чтобы эксплуататоры не могли жить и управлять по-старому. Лишь тогда, когда «низы» не хотят старого и когда «верхи» не могут по-старому, лишь тогда революция может победить. Иначе эта истина выражается словами: революция невозможна без общенационального (и эксплуатируемых и эксплуататоров затрагивающего) кризиса»[12].

Но с «верхами» и «низами» все понятно только на первый взгляд. Это удобное упрощение на основании марксистского классового подхода оставляет необъясненными многие вещи, логику выбора в социальном действии, когда сплоченная группа как коллектив личностей и исторических деятелей, имеющих собственные цели, внезапно появляется в определенных экономических условиях. За объяснениями такой логики нам лучше обратиться к классической работе Пьера Бурдье  «Социальное пространство и генезис классов»[13].

П.Будье утверждает, что понятие класса в логическом смысле этого слова позволяет объяснить и предвидеть практики, ведущие к объединению в группу. Однако это не реальные люди, а лишь возможный класс, как «совокупность агентов, которые объективно будут оказывать меньше сопротивления в случае необходимости их «мобилизации», чем какая-либо другая совокупность агентов»[14]. Бурдье поясняет, что если более вероятно мобилизовать в одной реальной группе только рабочих, чем рабочих и их работодателей, то, тем не менее возможно, например, под угрозой международного кризиса, спровоцировать их объединение на базе национальной идентификации.

Как бытие у Аристотеля, социальный мир может быть назван и построен различным образом. Что существует, так это пространство отношений, которое столь же реально, как географическое. Бурдье утверждает, что агенты определяются объективно по их позиции в этих отношениях распределения различных видов капитала, «институционализированной в устойчивых, признанных социально или гарантированных юридически социальных статусах. Эта форма определяет наличную или потенциальную власть в различных полях и доступность специфических прибылей, которые она дает»[15].

Другими словами, обладание собственностью может в реальном социальном пространстве не приносить ту прибыль и тот статус, на которые рассчитывает собственник, и тогда он будет считать свое положение неудовлетворительным. Одно из отличий подхода П.Бурдье от подхода Маркса  состоит в разрыве с экономизмом, «который приводит к редукции социального поля как многомерного пространства, к одному лишь  экономическому полю, к экономическим отношениям производства…»[16].

Статус, гарантированный (или не гарантированный)  как право через официальное признание и логику официальной номинации, может служить причиной резкой социальной неудовлетворенности. Например, дворянин – это не просто тот, кто известен, знаменит, но тот, кто узнаваем и признаваем всеми. По сравнению с ним буржуа, владеющий в разы большей собственностью, в социальном пространстве может занимать намного низшую позицию. На этом основании потребление, функционирующее как различительный знак, обозначает иерархию, устанавливаемую между различными видами капитала.

Стимулы для индивидуального участия в любой экономической деятельности, в том числе производственной, обеспечивают, как отмечает К.Поланьи, «ранг и статус, публичная похвала и личная репутация»[17]. Революционные лидеры могут быть маргиналами в том смысле, что они чувствуют свою социальную позицию и перспективы продвижения ненадежными, но они редко появляются из низших классов. Ученые, на труды которых ссылается Т.Р.Гарр, исследовавшие классические европейские революции, подчеркивали, что неудовлетворенность была широко распространена не только среди простых людей, но и среди больших сегментов высших и средних классов: «Отличительной характеристикой революционных движений и внутренних войн вообще является существенное участие в них высших классов, в особенности на уровне лидерства»[18].

Социальная рента преобразуется через потребление ее обладателей в отличительный статусный признак, обозначающий высокую позицию в социальной иерархии. Если она начинает извлекаться из факторов, не способствующих приращению общественного продукта, то производительная деятельность замещается поиском, присвоением и удержанием ренты (для приобретения высокого социального статуса), что ведет не только к растрате ресурсов, но и трансформации мотивации. Паразитизм социальных рантье становится очевидным и раздражающим, -причем, не только низшие страты, но и представителей граничащих с высшими страт. Происходит та первичная деформация всей социальной структуры общества, которая в случае продолжения тенденции ведет назреванию революционной ситуации.

Но эта деформация может происходить и мирным путем. В подтверждение этого сошлемся на утверждение русского экономиста Александра Чаянова: «…Возможно, экономические причины отмены рабства следует искать в факте, что рента капиталистического предприятия, основанного на наемном труде, превышала сумму земельной и рабовладельческой ренты»[19]. Там, где представители высших страт, возможно, из чувства самосохранения, пытались найти новые формы извлечения прибыли, не прибегая к крайнему насилию и бережно расходуя имеющиеся ресурсы, – там их существование в качестве привилегированных классов занимало значительный исторический промежуток. 

Как отмечал Й.Шумпетер: «Экономические и социальные процессы развиваются по собственной инерции, и возникающие в результате ситуации вынуждают отдельных людей и социальные группы вести себя определенным образом, хотят они этого или не хотят, - вынуждают, разумеется, не путем лишения их свободы выбора, но путем формирования менталитета, ответственного за этот выбор, и путем сужения перечня возможностей, из которых этот выбор осуществляется»[20]. Происходит мирная, постепенная смена в поведении людей, их психологии, идеологии, верованиях и ценностях.

Адаптивность представителей высших страт, вариативность их поведения, четкие моральные установки, не позволяющие нарушать «правила игры», позволили воплотить в конкретном субъективном опыте, который получил дальнейшее распространение, тот объективный факт, что экономическое принуждение эффективнее внеэкономического. На уровне самоорганизации с последующей институциализацией произошел ряд таких  переходов к более «прогрессивным» способам взимания социальной ренты (т.е. более продуктивным способам эксплуатации производителя), которые мы рассмотрим. Революционные кризисы в этом случае не привели к кардинальной смене политического режима и правящего класса.

А) Рабовладельческий строй и переход к феодализму.

Прогресс в хозяйственной деятельности людей, возраставшая производительность труда привели к тому, что в цивилизациях Древнего Востока, где был достигнут достаточно высокий для своего времени уровень экономического развития на основе ирригационного земледелия, государство стало играть активную роль в хозяйствовании, монополизировав право организации всех общественных работ. Государство также сосредотачивает в своих органах функции управления обменом и торговлей.

Его эволюционную экономическую роль можно сформулировать так: государство – это социальный институт, функциями которого являются организация «производства» трудовых ресурсов, перераспределение частных благ и производство общественных благ. Высшие страты с начального этапа возникновения государства занимали особо привилегированное положение. Оно заключалось в присвоении крайне незначительным меньшинством большей части создаваемого обществом продукта; жесточайшей охране собственных притязаний на долю общественных благ; религиозное, т.е. априори не обсуждаемое обоснование своих прав; безвозмездная передача ресурсов в личное пользование; чрезмерные размеры потребления, которое подтверждает высокий статус. 

Это положение скреплялось определенными ценностями и нормами морали, когда собственность оказалась легко различимым доказательством успеха и традиционной основой уважения. Производительный (физический) труд становится признаком бедности и подчинения, несовместимым с престижным положением в обществе. Почетными занятиями объявляются управление, войны, спорт и развлечения, отправление обрядов благочестия[21].

По мнению Т.Веблена, эти занятия имеют в основании хищнический тип экономического поведения. Если способ производства не дает такой эффективности, чтобы давать большой запас для присвоения, это способствует захватническим войнам с приобретением рабов и переходу от патриархального рабства к «классическому», когда раб является «говорящим орудием». Как заметил Торстейн Веблен более ста лет назад, и его наблюдение не потеряло своей актуальности сейчас: «Архаичное представление о различии низкого и почетного в образе жизни человека и сегодня остается весьма и весьма сильным. Настолько сильным, что мало кто из «класса лучших» не обладает инстинктивным отвращением к черной работе»[22].

В развитии античных обществ чередуются достаточно мирные смены экономических форм (когда возможность получения социальной ренты затрудняется законодательно) с захватами внешнихресурсов. Внешней экспансией послужила Великая греческая колонизация, в числе причин которой были концентрация земель в руках знати и политическая борьба, вынуждавшая потерпевших поражение искать удачи в колониях. Колонизация приглушала социальные конфликты, что дополнялось продуманной внутренней политикой. Например, принцип автаркии (самообеспеченности), выступавший в качестве экономической основы свободы. На основании его выработалась и уникальная система ценностей о превосходстве земледельческого труда над всеми другими, осуждение стремления к прибыли и пр.

Сюда относятся и реформы Солона (594 г. до н.э.) по «стряхиванию бремени» - все долги, сделанные под заклад земли, были прощены; крестьяне восстановили статус собственников, было запрещено обращение афинян в рабство за долги, ограничен ссудный процент; поощрялась ремесленная деятельность; был введен земельный максимум для ограничения концентрации земельной собственности[23]. Политическое господство знати в результате этих реформ было подорвано. А законодательство Клисфена (509 г. до н.э.) наделило всех граждан равными правами независимо от имущественного положения.

С середины I тыс. до н.э. – середины I тыс. н.э. характер эпохи  в Древней Греции и Древнем Риме определял рабовладельческий способ производства. Патриархальное рабство на территориях древних цивилизаций можно рассматривать как универсальную ступеньку при переходе к классовым обществам. Классическое рабство было направлено на создание прибавочной стоимости. При этом количественный рост рабов был характерен для ремесла; деньги, а не земля становятся престижной формой богатства; сокращается число граждан полисов, растет число рабов; усиливается социальная дифференциация. Те же социально-экономические тенденции наблюдаются при эволюции рабовладельческого способа производства и в Риме.

В VI-III вв. до н.э. римские плебеи ведут борьбу за допуск к общественной земле, за снижение ссудного процента, за политическое равноправие и против долгового рабства. Чтобы ослабить борьбу за землю, на завоеванных землях основываются колонии с раздачей там участков плебеям. К началу III века до н.э. Рим превращается в гражданскую общину, аналогичную греческому полису. В этот период эксплуатация раба еще не достигла крайних пределов. Раб мог выступать в делах в качестве поручителя, выполнять жреческие функции, пользоваться защитой плебейских трибунов в случае особой жестокости господ.

Обратимся к социальному анализу рабовладельческих отношений с точки зрения возможности получения социальнойренты. Такое теоретическое построение как социальная рента в этой системе неразрывно связана с такой категорией как цена раба[24]. Рабовладелец получает определенную сумму в качестве дохода после вычета из валового дохода его предприятия материальных издержек производства и расходов по содержанию рабов. Когда будет вычтен обычный процент, рассчитанный на величину вложенного постоянного и оборотного капиталов, но не на стоимость рабов, то остаток, который в системе капиталистического общества относится на счет рабочего и составляет часть его зарплаты, присваивается в силу факта рабовладения рабовладельцем, и это, как отмечает А.Чаянов, - «становится новым видом нетрудового дохода, представляющего собой raisond’etre* рабовладельца. Этот доход, который более не просто техническая норма, как, например, издержки по содержанию рабов, определяется сложной структурой  ряда социально-экономических взаимосвязей, представляет экономическую категорию и (она) составляет рабовладельческую ренту, которая в силу права собственности поступает собственнику»[25].

Чаянов приходит к важнейшему выводу: «…Все социально-экономические категории капиталистического хозяйства могут иметь место в теоретической системе рабовладельческого хозяйства. Необходимо лишь заменить категорию наемного труда на категорию рабовладельческой ренты. Эта последняя присваивается рабовладельцем, и ее капитализированная стоимость оставляет цену раба как некий объективный рыночный феномен»[26]. Для нас этот вывод чрезвычайно важен тем, что позволяет доказать наличие такой экономической категории как социальная рента во всех формациях.

 Количественный уровень рабовладельческой ренты, как подчеркивает Чаянов, определяется производительностью ее использования, аналогично определению зарплаты «предельного рабочего» (отношение между ценой спроса и предложения). В этом отношении существует большая разница между двумя системами рабовладельческого хозяйства:

а) Система, в которой  где пополнение рабского материала происходит путем пленения в ходе войны уже взрослых людей других народностей и в которой эксплуатация рабского труда идет полным ходом и приводит к быстрому расходованию их рабочей силы; она не включает стоимости воспитания детей (воспроизводства), а также не предлагает продолжительного поддержания экономного использования взрослых. Себестоимостью раба являются издержки по его пленению.

б) Система, в которой это пополнение происходит путем воспроизводства рабского материала внутри семьи раба - естественным путем, что требует куда больших издержек и меньшей степени эксплуатации. Себестоимостью раба являются издержки по его воспитанию, которые намного выше издержек по пленению.

В определенные периоды истории Рима дешевизна человеческого материала позволила увеличить рабовладение и использовать рабов на работах при постоянно уменьшающейся производительности их труда до тех пор, пока постоянно падающая рабовладельческая рента не сравнялась с себестоимостью добывания раба. Упадок древних систем рабовладения был связан с тем, что высокая себестоимость производства рабов начала превышать капитализированную рабовладельческую ренту в тот момент, когда возможности внешних завоеваний исчерпали себя и сменились мирным производством на путях естественного воспроизводства.

Войны стали главным источником получения рабов на фоне концентрации земли, распространения частной собственности, росте ремесла и торговли, денежного обращения, - всех тех форм, которые дают возможность изъять часть прибыли «на сторону», а именно перераспределить в пользу «социальных рантье». И здесь начинается поиск перехода к другим возможностям получения своей доли в социальной ренте. Происходит переход от мелкого к крупному централизованному сельскохозяйственному производству, т.е. к рабовладельческому имению, связанному с рынком. Развивается ростовщичество, разорявшее целые города, в котором принимает участие римская знать[27].

Концентрация земли в руках богачей привела к разорению свободных земледельцев, что вызвало мощное движение граждан за аграрные реформы, многие из проблем которого были решены законами Тиберия Гракха (134 г. до н.э.), принятыми в пользу безземельных и малоземельных граждан. Централизованные латифундии в силу малой рентабельности и небрежности обработки земли начинают уступать децентрализованным хозяйствам с колонами (свободными людьми, вольноотпущенниками, или рабами, получившими в аренду участок земли и инвентарь).

Прекращение удачных войн во II веке н.э. привело к ряду положительных социальных сдвигов. Рабовладельцы стали допускать семейные отношения в среде рабов. Антонин Пий законодательно запретил их беспричинное убийство, приравняв его к убийству чужестранца. Латифундисты стали брать с колонов не денежную форму аренды, а долю урожая, что на тот момент было для колонов более выгодно и удобно. Снижение роли рабов в производстве привело к значительному увеличению роли колонов, превращаемых в пожизненных арендаторов.

Распространилось императорское землевладение, управляемое специальными чиновниками. Распространился патронат – самоотдача одних граждан под покровительство других, более обеспеченных и влиятельных, когда вступавший под патронат человек утрачивал право собственности на землю, но избавлялся от государственного и муниципального гнета. Начался поиск форм, которые можно назвать «протофеодальными отношениями». В конце концов, стабилизация в государстве была достигнута ценой глубокой трансформации прежних отношений, основанных на рабстве. Эдикт Валентиниана I от 371 г. окончательно оформил наследственную прикрепленность колонов к имениям. Стало расти с V века церковное землевладение, чьи земли освобождались от тяжелых налогов.

Б) Феодализм и социальная рента.

История феодализма даже при различных подходах к периодизации насчитывает не менее тысячи лет. Изменения, которые происходили в феодальном способе производства, многочисленны и были связаны со статусом крестьян, различными формами внеэкономического принуждения – личной и поземельной зависимостью, судебным подчинением феодалу, сословным неполноправием. Феодальная земельная рента – это часть прибавочного продукта зависимых крестьян, присваиваемая землевладельцем, экономическая форма реализации собственности феодала на землю, которая также носила условный характер и разделяла права на нее между несколькими феодалами. Феод, как наследственная земельная собственность, был связан с обязательным несением военной службы и других обязательств в пользу вышестоящего сеньора. Вышестоящий феодал тоже считался собственником данного феода, что порождало особую значимость феодальной иерархии и личных вассально-ленных связей*.

Феодализм интересен тем, что при, казалось бы, очевидном уменьшении эксплуатации работника по сравнению с рабовладением, на самом деле нагрузка по рентным выплатам для него растет. Это происходит из-за того, что владелец оброчных крестьян является субъектом собственности и права получения ренты, но в то же время, в отличие от предпринимателя рабовладельческого хозяйства, он не является субъектом собственного производящего хозяйства. А.Чаянов утверждал, что: «Масса продукта, составляющая его феодальную ренту – для него некоторое количество продукта innatura, ограниченное способностью подвластного ему населения лена выплачивать дань, и ее нельзя превзойти, превысить безнаказанно. …Таким образом, хозяйственная деятельность феодала и его выход на рынок почти всегда обречены на пассивность. …Единственно возможная хозяйственная деятельность помещика должна, следовательно, сводиться к известным хозяйственно-политическим мероприятиям, которые покажутся ему приемлемыми для увеличения благосостояния его крестьян и тем самым – для повышения их способности платить налоги»[28].

Выплачивая феодалу оброк – частично ценой повышения напряжения трудовых усилий, частично ценой понижения уровня удовлетворения потребностей, хозяйство крепостного создает ту народнохозяйственную категорию, которая является нетрудовым доходом крепостника – крепостной рентой. Как подчеркивает А.Чаянов: «…Расчеты владельца крепостных и земли – это расчеты типичного рантье…»[29]. Кроме того, «колонизация очень  выгодна …для владельца земель, на которых ведется оброчное хозяйство…»[30].

То, что феодализм представляет собой более изощренную форму эксплуатации и извлечения социальной ренты, можно проследить по его становлению на ставшем классическим примере Северной Галлии, где в 486 г. возникло Франкское государство[31]. Переход земельных владений из пожизненных в наследственные с обязательным несением военной службы укрепил слой мелких и средних феодалов, ставших основой военной организации. Росту зависимости крестьянства способствовала концентрация политической власти в руках крупных землевладельцев. Во Франции в X-XI вв. господствующий класс полностью отделился от других слоев, монополизировав всю собственность на землю. Оформились баналитетные права сеньоров: монополии на печь, виноградный пресс и мельницу, которые раньше были в коллективной собственности общины.

Массовый характер приняла внутренняя колонизация – расчистки под пашню залежных земель и лесов. Расширение посевных площадей и рост урожайности способствовали повышению производительности труда и созданию прибавочного продукта. Сеньорам стало выгодно получать ренту в виде части крестьянского урожая. Поэтому в XII-XIII вв. они начали ликвидировать барскую запашку. Распространилась так называемая чистая сеньория – продуктовая рента была довольно быстро заменена денежной.

Произошли изменения в положении господствующего класса – с XIV в. главной формой связи между сеньорами и вассалами стало не условное земельное пожалование, а так называемый рентный феод, когда вассал получал за службу уже не конкретный участок земли, а только ренту с него. Знать все больше сосредотачивала свои интересы не на ведении хозяйства, а на военной и административной службе. Таким образом, вассальные связи отрывались от земельных держаний и превращались в чисто денежные отношения, что вело к развалу прежней феодальной иерархии. Внешняя экспансия помогла в поиске новых ресурсов. В 1066 г. Англия подверглась норманнскому завоеванию. Захватив земли и политическую власть, завоеватели стали насаждать привычные для них порядки, подчиняя ранее свободных общинников.

Интересная особенность экономики ранней Европы состояла в том, что значительная часть ее прибавочного продукта шла на содержание соборов, церквей, монастырей, церковной ренты[32]. Важнейшую роль стали играть города, именно как «особые экономики», места накопления богатства, которые, подобно кровеносным сосудам, связывали различные территории денежным обращением. Папство с III века обращалось к банкирам, поручая им сбор налогов со своей паствы. Когда в XV веке произошло одно из наиболее крупных и организованных восстаний Средневековья под предводительством Уотта Тайлера, его удары были направлены едва ли не в первую очередь против церковников.

Новое дворянство – джентри, умело приспосабливалось к новым условиям, тесно связанным с рынком. Гражданская война, как пишет Ф.Бродель, «пожрала» старинную аристократию: «…В 1485 г. из 50 лордов оставалось в живых 29. Время военачальников (warlords) миновало. …И тогда менее знатные дворяне, буржуа, скупившие земли, даже лица скромного или темного происхождения, любимцы королевской власти, заполнили эту социальную пустоту наверху, способствуя глубокому изменению «политической геологии» английских земель, как тогда говорили. …К 1540 году утвердилась новая аристократия – еще новая, но уже респектабельная»[33].

Возрастающее значение денежной ренты способствовал освобождению крестьян от личной зависимости. Аккумуляция феодальной земельной ренты способствовала первоначальному накоплению капитала и переходу к капиталистическим формам организации труда, где рента, основанная на наемном труде, превышает феодальную ренту, и, следовательно, экономически выгодна для тех слоев, которые можно назвать «социальными рантье». Господствующий класс менял идеологию и ментальность с прибытием новичков, появлению которых способствовал экономический подъем.

Границы между различными способами производства и способами получения прибыли часто весьма размыты. Ф.Бродель отмечает, что «дворянство … обуржуазивалось с XIII века. …А впоследствии аристократия еще больше станет на стезю предпринимательства. В Англии аристократия и джентри с конца XVI в. открыто принимали участие в новых акционерных обществах, которые вызывала к жизни внешняя торговля. …Французское дворянство в правление Людовика XVI было даже охвачено настоящей страстью к деловым операциям. …Оно уже давно отважно спекулировало в… сфере королевских финансов и кредита (в качестве рантье)»[34]. По этой причине, по мнению историка, нет ничего удивительного в том, что представители дворянства становились либеральными, желали ограничить королевскую власть и подготавливали революцию, которая закрепила бы их новый статус.

Шел и обратный процесс, который можно было бы воспринять как движение против течения, если не иметь в виду все ту же цель – возможность получения ренты, и определенный уровень развития производительных сил. Бельгийский историк Анри Пиренн, проявлявший внимание к доиндустриальному капитализму и признававший его существование в Европе еще до Возрождения, отмечал, что купеческие семейства сохранялись непродолжительное время: два, редко – три, поколения. «Капиталистических династий» не существовало – как только деловые люди «пожинали плоды благоприятного для них сезона, они торопились унести ноги, заняв, если возможно, место в рядах дворянства», перейдя «к спокойной жизни получателей ренты»[35]. Повсюду в странах Европы наблюдался постоянный «отток денежных людей в сторону спокойного положения земельного собственника и дворянина».

Таким образом, можно утверждать, что речь идет о коллективной эволюции определенных форм социально-экономического поведения. Не только в Европе, но и в Японии, Индии, мусульманских странах в предпринимательской сфере устойчиво оставались только те, чей доступ в ряды феодальной знати был ограничен традиционно или законодательно.

                 В) Капитализм и социальная рента.

В период становления капитализма в Западной Европе роль государства значительно увеличивается. Она заключалась в активной монополизации насилия в пользу правящих и имущих классов, распределении значительной части национального дохода в пользу тех, от лица которых государство функционирует, поддержании новых способов существования класса «социальных рантье». Становление экономических и социальных структур шли параллельно. На исторических примерах ярко выраженной замены верхних социальных слоев отчетливо видно, как преобразовывались формы их преуспевания. «Социальные рантье» всегда представляли собой экономических и институциональных агентов государства.

Процесс первоначального накопления капитала имел несколько источников[36]. Он включал в себя процесс накопления крупных денежных средств в руках цеховых мастеров, фермеров, но главным образом купцов и ростовщиков. Мы говорили также о таком источнике, как аккумуляция феодальной земельной ренты. Такими источниками также стали колониальные войны, торговля рабами, пиратство, государственные займы, налоги, система протекционизма, жестокие методы порабощения населения колоний.

Кроме трудолюбия, энергии и прилежания мелкого производителя, преобразовывавшего экономическую жизнь, параллельно происходило отчуждение собственности и продуктов его труда, превращение его в неимущего продавца своей рабочей силы. Поэтому основную массу восставших во время «буржуазных революций» в Англии и Франции составляли не купцы, промышленники и банкиры, а представители низшего среднего класса и городская беднота, «фермеры-джентльмены», адвокаты, врачи, журналисты, т.е. малоимущие интеллектуалы.

Но интересней всего проследить поведение того класса, который был очень близок к социальной вершине, но которому удалось подняться на нее только в результате революций. По мнению Ф.Броделя нет ни одной европейской страны, которая не знала бы в той или иной степени «раздвоения» наверху социальной иерархии, – между желающими подняться (и обладающими всеми необходимыми для этого ресурсами), и не пускающими их «истинными дворянами». Поэтому наверху постоянно тлели явные или скрытые конфликты между правящим классом придворной знати и классом, который распоряжался достаточным социальным капиталом.

В данном случае пример Франции является наиболее ярким. Высший слой буржуазии, разбогатевший на торговле, но через поколение или два покинувший ее, поддерживающий свое благосостояние эксплуатацией обширных земельных владений, ростовщичеством, покупкой королевских должностей в судейском и финансовом ведомстве, назывался «дворянством мантии» или джентри. В социальном и политическом плане этот слой занимал положение двусмысленное, поскольку ограничивался верховной властью, т.е. монархией. Историки считают, что джентри вплоть до Революции находились в самом центре государственной жизни, подготавливая и вдохновляя само Просвещение. Но Ф.Бродель делает одно существенное дополнение: «…Этот плодовитый класс, выражение определенной французской цивилизации, несла на руках вся Франция, она оплачивала цену его благосостояния, его устойчивости, …его умственного развития. Этим материальным и культурным капиталом дворянство мантии распоряжалось на благо себе. Благо же страны – это все же другой вопрос»[37].

При том, что вся революционная мысль эпохи Просвещения была обращена против привилегий праздного класса сеньоров, привилегии владельцев капиталов незаметным образом ускользали от рассмотрения. Иерархия на основе денег с немалыми льготами их обладателей, противопоставленная иерархии по рождению, идеологически сразу переставала выделяться в качестве самостоятельного явления. Общественная полезность «деятельного класса» не подвергалась сомнению на фоне вопиющих социальных конфликтов и самого жалкого положения человека труда, и здесь мы имеем классический пример создания идеологии.

 Несправедливость и жестокость выставлялись напоказ под видом экономических законов, носящих внеличностный и объективный характер. Этот класс достиг полноты власти в результате Революции. По мнению Броделя: «Именно здесь зародился образ примерного предпринимателя – создателя общественного блага, олицетворения здоровых буржуазных нравов, труда и бережливости, а вскоре и распространителя цивилизации и благосостояния среди колонизированных народов, а также образ экономических добродетелей политики laissez-faire, автоматически порождающей общественные равновесие и счастье. Еще и сегодня эти мифы вполне живы, хоть каждодневно и опровергаются фактами»[38].

Если посмотреть, кому революции принесли наибольшую пользу, то окажется, что они способствовали росту крупной буржуазной собственности, убрав с этого пути все мешающие социальные препятствия. Принимаемые декреты отменили налоговые льготы дворянства и духовенства. Но социальная рента и класс ее получателей в результате Революции не испарились как явление. Динамика процесса выразилась в том, что ренты перестали представлять собой нечто почти неизменное, как при феодализме, стали подвижнее по форме и требовали от их получателей большей деятельности и изворотливости. Для простых людей Свобода вылилась лишь в возможность продавать свою рабочую силу по минимальной цене. Французский капитализм носил откровенно ростовщические черты, поскольку его характер определяли банковские спекуляции и биржевые операции финансовой аристократии.

Согласно  Д.Рикардо, возникновение ренты предопределяет различие в затратах. Источником «богатства» становится отчуждаемый труд и государственные ресурсы. Если рассмотреть капиталистический рост под таким углом, то очевидно, что шел активный поиск не просто возможностей для роста капитала, а для его рентной составляющей (социальный рантье богатеет за счет остальных и опасен для общества в целом несоразмерностью своих экономических усилий и получаемой выгоды).

При возникновении новых рабочих мест в промышленном секторе и увеличении спроса на рабочую силу заработки не повышались, - искались новые способы извлечения ренты, что возможно при расширении, выходе за пределы системы. К.Галеев приводит следующие данные: «Историки экономики уже давно ищут объяснение странному факту – в 1500-1800 годах, несмотря на колоссальный рост английской экономики, уровень реальных заработков не рос, а падал. Все исследователи, независимо от того, как именно они подсчитывали этот реальный заработок (по отношению к цене хлеба, к цене средней потребительской корзины или к цене золота), приходили к выводу, что средний англичанин в начале XIX века получал гораздо меньше, чем в начале XVI века»[39]. Между 1870 и 1914 годами около половины всех английских накоплений отправились за рубеж, а поток выплат и процентного дохода от этих вложений составлял десятую часть английского национального дохода[40]. Этим объясняется активный натиск Европы на африканские и азиатские земли с применением военной силы, ужасающую эксплуатацию их населения и повсеместное безразличие к нуждам захваченных территорий.

Для нашего анализа особо интересный пример представляет опыт Американской революции, которая отличалась тем, что эти события как революция были определены не сразу. Борьба общества за политическую свободу не раскалывала его, а объединяла. Развитые традиции самоуправления; принадлежность большинства к пуританам, к среднему сословию, чьи взгляды смыкались с самыми смелыми демократическими и республиканскими теориями; отсутствие в образующихся «гражданских политических организмах», как позиционировали себя колонисты, разделения на управляющих и управляемых – все это на стадии политического строительства формировало практику разделения властей, федеративного устройства, а не завоевания и насильственного подчинения.

 Труды Дж.Локка и Т.Гоббса, Ш.-Л.Монтескье и Ж.-Ж.Руссо стали настольными книгами основателей американской государственности, а идея естественных прав человека распространилась среди самых широких народных масс. А.Токвиль отмечал: «Они переселялись в Новый свет вовсе не с тем, чтобы улучшить свое положение или приумножить состояние, - они отказывались от теплоты родной земли потому, что, повинуясь зову разума и сердца и терпя неизбежные для переселенцев мытарства и невзгоды, стремились добиться торжества некой идеи»[41].

Организация английских колоний была задумана метрополией на строго феодальных началах, предусматривая четкую феодальную иерархию в области политического устройства и землевладения, законодательно запрещалось самовольное переселение на новые земли. Там, где эта политика была успешной, возникло новое рабство со своим субъектом получения социальной ренты – аристократами-плантаторами. То есть с точки зрения теории социальной эволюции – явный регресс с регенерацией самых страшных форм эксплуатации и социальной организации, поощряемый на уровне высшей политической власти передовой капиталистической страной того времени.

Война за независимость, принятие «Декларации независимости» - это ответ в рамках другой идейно-общественной системы. А с позиций нашей теории можно сказать, что возможность существования устойчивого класса социальных рантье в режиме прежнего социального уклада была сведена «на нет». Войну за независимость 1775-1783 гг. считают революцией на основании того, что была полностью ликвидирована тенденция к насаждению феодальных порядков со стороны бывшей метрополии; уничтожены реальные элементы феодализма в области аграрных отношений; прекращена уплата фиксированной ренты; ликвидировано право майората, на котором основывалось существование и воспроизведение крупной земельной аристократии[42]. Частная собственность на «общественных землях»  способствовала развитию по фермерскому пути – каждый переселенец мог получить участок земли от федерального правительства, а не от землевладельца; эта земля была свободной от абсолютной ренты, что существенно снижало себестоимость сельхозпродукции, и, главное, освобождало производителя от выплат в пользу социальных рантье (землевладельцев) в силу их монополии как собственников на землю.

Г) Двадцатый век начинается…

По мере становления капитализма разъедавшей его изнутри проблемой становится неравномерное распределение богатства, имеющее, кроме политической борьбы обездоленных, экономические последствия. Речь идет не о спадах деловой активности, а о том, что возрастающая доля в общественном продукте социальных рантье оказывает влияние на всю экономику. Бедные перестают быть потребителями производимых товаров, богатые не могут потреблять достаточное количество благ. Тенденции роста экономической нестабильности при концентрации власти и богатства нарастают, а безразличие «верхов» к обнищанию «низов» приводит к нестабильности политической. В нестабильной ситуации становится очевидной роль государства как политического инструмента в руках людей, концентрирующих экономические ресурсы страны.

Те события, которые принято именовать «революцией 1905-1907 гг. в России», могут служить иллюстрацией этого тезиса. Бунт людей, недовольных своим тягостным положением, начинался 9 января как попытка сообщить царю о нуждах трудящегося народа. Закончилась эта попытка кровопролитием и разгоном мирного шествия войсками. Почти через десять месяцев после этого события стачки рабочих, выдвигавших в том числе политические требования, дестабилизация политической обстановки вынудили царя пойти на уступки и принять 17 октября Манифест «о даровании политических свобод и созыве Государственной Думы». Декабрьское вооруженное восстание в Москве длилось 9 дней, после чего в результате репрессий выступления против правительства пошли на спад, полностью прекратившись через год. Поскольку не произошло кардинальной смены политического режима, государственных основ, экономических отношений и фактической (а не формальной) смены правовых институтов,  возникает вопрос, – насколько эти события можно квалифицировать как революцию?

Представители крупной и средней буржуазии получили некоторый доступ к рычагам власти, но кардинального изменения положения и в этой среде не произошло. Вопрос, конечно, к историкам, но можно сказать, что речь идет об устоявшемся стереотипе массового сознания. Февральская революция 1917 года может называться революцией с полным правом, - против такой классификации этого события возразить нечего. Временное правительство ввело новые политические права и свободы, были упразднены сословия, самодержавие прекратило свое существование.

«Великая Октябрьская социалистическая революция» – это совершение вооруженного переворота с целью захвата власти, который удался, и поэтому идеологически перешел из разряда «мятеж» в категорию «революция». Но в рамках нашей теории вполне можно согласиться с таким термином, если рассматривать это событие как точку отсчета становления новой эпохи. Полностью изменились общие принципы организации экономики, роль государства и фундаментальный социальный институт - институт собственности, характер социальной мобильности, идеология, и пр. Изменились все проявления социальности – не их суть, конечно, но их форма.

Собственность принадлежала государству. Но с самого начала установления новой большевистской власти сложился класс получателей социальной ренты, паразитирующий на тех, кто своим трудом создавал индустриальный и научный потенциал страны. Партия большевиков создала экономическую модель, когда при помощи внедрения самых крайних форм насилия у власти оставался класс, который никогда, ни при каких обстоятельствах не отвечал ни за какие кризисы и срывы, безраздельно пользуясь прибавочным продуктом, создаваемым трудящимися всей страны.

Террор в этой системе отнюдь не случайность, а закономерность, безальтернативный инструмент решения государственных задач. Социалистическое государство, изымая прибавочный продукт у непосредственного производителя, отправляло его конечному получателю – верхушке партийного аппарата, номенклатуре. Степень эксплуатации советских тружеников была такова, что дает право говорить о том, что вернулись многие признаки и системные качества феодализма. Система эта в почти неизменном виде просуществовала вплоть до крушения КПСС и СССР в 1991 г.

Интересно проследить теоретически, куда встраивается возможность получения ренты при такой системе отношений. На тему «коммунистического экономического порядка» рассуждал А.Чаянов. При новом экономическом строе, по его мнению, «народное хозяйство мыслится как единое, мощное хозяйство всего народа, воля которого через государственные органы, их инструменты управляет хозяйственной единицей в соответствии с единым народнохозяйственным планом, полностью использующим все технические возможности и все благоприятные природные условия»[43].

Обмен и цена выпадают из этой системы. Произведенные продукты перестают быть стоимостями в том смысле, какой они имеют в денежном или обменном хозяйстве. Как отмечает Чаянов, они остаются всего лишь благами, распределяемыми в соответствии с государственным планом потребления. Напряжение общественной рабочей силы доводится до той точки, «в которой достигается равновесие между тягостностью работы и мерой удовлетворения общественных потребностей. Эта точка, очевидно, определяется теми самыми государственными органами, которые разрабатывают и согласовывают государственные планы производства и потребления»[44].

По мнению А.Чаянова, поскольку определяемый государством уровень жизни каждого отдельного трудящегося сам по себе не связан с производительностью труда (с количеством произведенного им продукта), то побудительным мотивом к труду должны быть его общественная сознательность, а также государственные меры принуждения, а возможно, система премий. Такой порядок требует для своего поддержания постоянных общественных усилий, а для «предупреждения возникновения не предусмотренной государственным планом хозяйственной деятельности – ряд мер как экономического, так и внеэкономического принуждения»[45].

Итак, что же в этой системе отдается на усмотрение государства? Слишком многое, чтобы работник компенсировал затраченные усилия, и тем более удовлетворил те потребности, которые важными и нужными считает он сам. Напряжение рабочей силы и тягостность работы (т.е. меру физической и нервной сложности и утомительности) определяют в государственных органах люди, не имеющие никакого отношения к этой работе, но имеющие всю полноту власти. При этом уровень жизни каждого отдельного трудящегося сам по себе не связан с производительностью труда, т.е. не происходит компенсации. Меру удовлетворения общественных потребностей также определяют некие люди, представляющие «волю народа». Кто начинает выступать в качестве этих людей, и как они это делают, подменяя общественные интересы личными, прекрасно описано в  работах Пьера Бурдье «Социология политики» и Фридриха фон Хайека «Дорога к рабству»[46].

Совершенно очевидно, что главным побудительным мотивом к такому труду будут государственные меры внеэкономического принуждения. И те, кто помнят жизнь в Советском Союзе, согласятся, что система была последовательна, и все эти теоретические выкладки реализовались. В этих условиях не может не выделиться устойчивый класс социальных рантье. Попав в такие условия, люди с определенным типом мышления и поведения будут видоизменять систему под удовлетворение своих потребностей, никак не связанных с процессом производства реальных благ и услуг. Сверхзадача «диктатуры аппаратчиков» была проста и сложна одновременно - любой ценой удержать свое положение получателей социальной ренты с огромными зарплатами, благами, недоступными простым смертным, сытой жизнью за государственный счет.

Современные «бархатные революции» не уничтожили класс социальных рантье в виде номенклатуры. Он мимикрировал, и его представители нашли более изощренные формы получения социальной ренты. Они укрепились, институциализировав свои позиции, называя экономику капитализмом и государственную политику рыночной. Так что можно сказать, что революционные процессы в странах, где это произошло, не закончены.