тикумулятивная. Кумулятивная модель основана на представлении о процессе познания как о постоянно пополняющемся и непрерывно приближающемся к универсальному и абстрактному идеалу истины. Этот идеал, в свою очередь, понимается как логически взаимосвязанная непротиворечивая система, как совокупность, накопление всех знаний. Развитие кумулятивной модели приводит к пониманию того, что непосредственным объектом развития науки становится не природа как таковая, а слой опосред-ствований, созданный предшествующей наукой. Дальнейшее научное исследование осуществляется на материале, уже созданном прежней наукой и воспринимаемом как надежное наследство. Новые проблемы возникают из решения старых, и науке незачем прорываться в иное смысловое пространство, а нужно лишь уточнять, детализировать, совершенствовать.
Антикумулягивная модель развития науки предполагает революционную смену норм, канонов, стандартов, полную смену систем знаний. Действительно, если понятия старой дисциплинарной системы строго взаимосвязаны, дискредитация одного неизбежно ведет к разрушению всей системы в целом. Это уязвимый момент кумулятивизма, от которого посредством принципа несоизмеримости теории, идеи научных революций пытается избавиться антикумулятивизм. Близко к антикумулятивизму подходит концепция критического рационализма, в которой фальсификация мыслится как основной механизм развития научного познания.
Обращаясь к факту исторического становления философии науки, отнесенного к моменту оформления позитивизма, необходимо остановиться на общей характеристике позитивизма, понять токи и направления его влияния.
Позитивизм предстает как идейное или интеллектуальное течение, охватившее многообразные сферы деятельности — не только науку, но и политику, педагогику, философию, историографию. Считается, что позитивизм расцйел в Европе в период относительно стабильного развития, в эпоху спокойствия, когда она вступила на путь индустриальной трансформации. Быстрые успехи в самых различных областях знания: математики, химии, биологии и, конечно же, физики — делали науку все более и более популярной, приковывающей к себе всеобщее внимание. Научные методы завладевают умами людей, престиж ученых повышается, наука превращается в социальный институт, отстаивая свою автономию и специфические принципы научного исследования. Научные открытия с успехом применяются в производстве, отчего преображается весь мир, меняется образ жизни. Прогресс становится очевидным и необратимым. Великолепные математики, среди которых Риман, Лобачевский, Клейн, не менее блестящие физики Фарадей, Максвелл, Герц, Гельмгольц, Джоуль и другие, микробиологи Кох и Пастер, а также эволюционист Дарвин своими исследованиями способствуют возникновению новой картины мира, где все приоритеты отданы науке. Позитивизм возвеличивал успехи науки — и не без оснований. На протяжении XIX в. многие науки достигли и превзошли пики своего предшествующего развития. Теория о клеточном строении вещества повлекла за собой генетику Грегора Менделя (1822-1884). На стыке ботаники и математики были открыты законы наслед-
248

ственности. Пастер доказал присутствие в атмосфере микроорганизмов — бактерий, а также способность их разрушения под воздействием стерилизации — высокой температуры. Микробиология победила распространенные инфекционные болезни; на основе открытия электропроводимости появился телефон.
В различных странах позитивизм по-разному вплетался в специфические культурные традиции. Наиболее благодатной почвой для позитивизма был эмпиризм Англии, впрочем, как и картезианский рационализм во Франции. Германия с ее тяготением к монизму и Сциентизму также не препятствовала распространению" позитивистских тенденций. Труднее было данному направлению на почве Италии с ее возрожденческим гимном человеку. Там акцент был перемещен на натурализм, и позитивизм пышным цветом расцвел в сфере педагогики и антропологии.
Общие программные требование позитивизма не сложны:
1. Утверждение примата науки и естественнонаучного метода.
2. Абсолютизация каузальности (каузальные законы распространи-мы не только на природу, но и на общество).
3. Теория развития общества как своеобразная социальная физика (так понимается социология) претендует на статус точной науки и уподобляется науке о естественных фактах человеческих отношений.
4.  Неизменность прогресса, понятою как продукт человеческой изобретательности, вера в бесконечный рост науки и научной рациональности.
Осмысляя процесс возникновения философии науки как направления современной философии, невозможно пройти мимо имен, стоящих у его истоков. С одной стороны, это У. Уэвелл, Дж. С. Милль, с другой — О. Конт, Г. Спенсер, Дж. Гершель.
Джон Стюарт Милль (1806—1873), английский философ-позитивист, экономист и общественный деятель, был основателем позитивизма в Англии. Он получил образование под руководством отца, философа Джеймса Милля. Труд, представляющий его основные философские взгляды, «Обзор философии сэра Вильяма Гамильтона...» (1865), может быть квалифицирован как спор феноменологического позитивизма с английским априоризмом. В тезисе «Все знание из опыта, источник опыта — в ощущениях» наблюдается непосредственное влияние берклианской философии. Представления о материи как постоянной возможности ощущения и о сознании как возможности их (ощущений) переживания связаны с отказом от исследования онтологической проблематики. «Действительно, — пишет Дж. Милль, — как наше понятие о теле есть понятие о неизвестной причине, производящей ощущения, так наше понятие духа есть понятие о том неизвестном, которое получает или воспринимает эти ощущения, и притом не только их одни, но и все остальные состояния сознания. Как тело надо понимать в качестве таинственного «нечто», возбуждающего в духе состояния сознания, так и дух есть то таинственное «нечто», которое сознает и мыслит»1. Они допускаются как условия и возможности восприятия.
249

Обращают на себя внимание его размышления о чувстве, мысли и состояниях сознания. «...Чувством называется все то, что дух сознает, что он чувствует, другими словами, что входит как часть в его чувствующее бытие». «Под названием «мысли» здесь надо понимать все, что мы внутренне сознаем, когда мы нечто называем, думаем: начиная от такого состояния сознания, когда мы думаем о красном цвете, не имея его перед глазами, и до наиболее глубоких мыслей философа или поэта»2. «...Под мыслью надо понимать то, что происходит в самом духе», «умственный образ солнца или идея бога суть мысли, состояния духа, а не сами предметы...» Тщательно отличая мысли от предмета и ощущения от предмета, Милль достаточно адекватно ставит и решает проблему идеального. «Когда я вижу синий цвет, я сознаю ощущение синего цвета — и это одна вещь; напротив, известное раздражение и изображение на моей сетчатой оболочке и те до сих пор еще таинственные явления, которые происходят в зрительном центре и в мозгу, — это нечто другое, чего я совершенно не осознаю, о чем я могу узнать только на основании ученых исследований. Эти последние суть состояния моего тела, но ощущение синего, являющегося следствием этих телесных состояний, само не есть телесное состояние: то, что чувствует и сознает, называется не телом, но духом»3.
Идея опытного происхождения не только знания, но и нравственности проводится им в его этическом произведении «Утилитаризм» (1863). В нем вывод о ценности поведения, определяемой доставляемым им удовольствием, находится в пределах основных принципов утилитаристской этики. Признание же не только эгоистических, но и бескорыстных стремлений, требования учета эгоистических интересов других людей и, соответственно, отвечающие им дисциплинарные основы взаимоотношений несколько выходят за рамки вышеназванной доктрины. Отсюда провозглашение идущего вразрез с общими основаниями концепции утилитаризма стремления к достижению «наибольшей суммы общего счастья». Цель человеческих действий и есть основной принцип нравственности, она может быть определена следующим образом: это «такие правила для руководства человеческими поступками, через соблюдение которых всему человечеству доставляется существование, наиболее свободное от страданий и наиболее богатое наслаждениями, притом не только человечеству, но и, насколько это допускает природа вещей, всякой твари, которая только обладает чувством»4.
Дж. Милль весьма последователен, когда в своем труде под названием «Опост Конт и позитивизм» (1865), разделяя установки логического позитивизма французского философа, отвергает его социально-политическую доктрину, представляющую собой систему духовного и политического деспотизма и опровергающую свободу и индивидуальность. С точки зрения Дж. Милля, позитивизм должен рассматриваться как вариант феноменологии. «Основная доктрина истинной философии, по мнению Конта, равно как и характер ее определения позитивной философии, может быть кратко выражена таким образом: мы познаем одни только феномены, да и знание наше о феноменах относительно, а не абсолютно. Мы не знаем ни сущности, ни даже действительного способа возникновения ни одного фак-
250

та: мы знаем только отношения последовательности или сходства фактов друг к другу. Эти отношения постоянны, т.е. всегда одни и те же при одних и тех же обстоятельствах. Постоянные сходства, связывающие явления между собой, и постоянная последовательность, объединяющая их в виде предшествующих и последующих, называются законами этих явлений. Законы явлений — вот все, что мы знаем относительно явлений. Сущность их природы и их первичные, деятельные или конечные причины остаются нам неизвестными и для нас недоступными»5.
Основным произведением Дж. Милля считается «Система логики» в двух томах (1843), решенная традиционно'с позиций индуктивистской трактовки логики как общей методологии науки. «Положение, что порядок природы единообразен, есть основной закон, общая аксиома индукции». Интерес, однако, представляет и то, что уже первый позитивизм признавал роль и значимость интуиции. «Мы познаем истины двояким путем, отмечает Дж. Милль, — некоторые прямо, некоторые же не прямо, а посредством других истин. Первые составляют содержание интуиции или сознания, последние суть результат вывода. Истины, известные нам при помощи интуиции, служат первоначальными посылками, из которых выводятся все остальные наши познания»6. Рассуждая же об индукции, Милль выделяет четыре метода опытного исследования: метод сходства, метод разницы, метод остатков и метод сопутствующих изменений. Генеральная идея, проводимая сквозь все труды философа, связана с требованием привести научно-познавательную деятельность в соответствие с некоторым методологическим идеалом. Последний основывается на представлении о единообразии природы, о том, что «все знания из опыта» и что законы суть повторяющиеся последовательности.
Концепция «позитивной (положительной) науки» представлена достаточно обширной деятельностью французского мыслителя Огюста Конта (1798-1857). В работе «Дух позитивной философии» Конт выясняет пять значений определения понятия «позитивного». Во-первых, в старом и более общем смысле позитивное — положительное — означает реальное в противоположность химерическому. Во втором смысле это основное выражение указывает на контраст между полезным и негодным. В третьем значении оно часто употребляется для определения противоположности между достоверным и сомнительным; четвертое состоит в противопоставлении точного смутному. Пятое применение менее употребительное, чем другие, хотя столь же всеобщее — когда слово «положительное» употребляется как противоположное отрицательному, как назначенное «по своей природе преимущественно не разрушать, но организовывать».
Провозглашаемая им философия науки — философия нового типа — призвана выполнить задачу систематизации, упорядочивания и кодификации научных выводов. Это «здоровая философия», которая коренным образом изгоняет все вопросы, неизбежно неразрешимые. В другой («метафизической философии») нужды нет.
В своем главном произведении «Курс позитивной философии» в шести томах, изданных в 1830-1846г., О. Конт широко пропагандировал идею научности применительно ко всем проявлениям природьги общества. И до
251

сих пор его имя вспоминается в связи с созданной им первой классификацией наук и с самой идеей «социологии» как науки об общественной жизни, включающей в себя социальную статику и социальную динамику. Философия предстает в ее новом качестве — как сугубо строгая система, обобщающая результаты различных ветвей научного познания, и только в этом значении она может иметь право на существование.
Свойственная науке ориентация на закономерность нашла отражение в предложенном О. Контом законе трех стадий интеллектуального развития человечества. Он заключается в том, что каждая из главных концепций, каждая отрасль наших знаний последовательно проходит три различные теоретические состояния:
• состояние теологическое, или фиктивное;
• состояние метафизическое, или отвлеченное;
• состояние научное, или позитивное.
Другими словами, человеческий разум в силу своей природы и в каждом из своих исследований пользуется последовательно тремя методами мышления, характер которых существенно различен и даже прямо противоположен: сначала методом теологическим, затем метафизическим и, наконец, позитивным. Именно наука, как третья стадия эволюции, сменяет предшествующие ей теологическую, объясняющую все происходящее на основе религиозных представлений, и метафизическую, заменяющую сверхъестественные факторы развития сущностями и причинами. Наука, с позиции О. Конта, есть высшее достижение интеллектуальной эволюции. Высшая, научная, стадия содействует рациональной организации жизни всего общества. Она показывает всю бесплодность попыток осознать первые начала и конечные причины всего сущего, свойственные метафизике. Необходимым оказывается отказ от всех теологических притязаний. Именно накопление положительного, позитивного опыта, дисцигошнаризация научной деятельности, становление ее профессиональной структуры, исследование индуктивных логических процедур опытного знания— вот то единственное, что достойно внимания и интеллектуальных усилий. Позитивная философия, по мнению О. Конта, действительно представляет собой окончательное состояние человеческого ума.
Во избежание неясности он пытается точно определить эпоху зарождения позитивизма, которая связана с мощным подъемом человеческого разума, вызванного два века тому назад соединенным влиянием правил Бэкона, идей Декарта и открытий Галилея. Анализируя наследие О. Конта, можно сделать вывод, что он бесстрашный рыцарь истины. В век предпринимательства и бурного развития буржуазных отношений с их магической формулой «деньги — товар — деньги + прибыль» позитивист Конт утверждает: «Человек должен приступать к теоретическим исследованиям, совершенно не задаваясь какими бы то ни бьио практическими целями, ибо наши средства для открытия истины так слабы, что если мы не сосредоточимся исключительно на одной цели, на отыскании истины, а будем еще руководствоваться посторонними соображениями: получить через нее непосредственную практическую пользу, — то мы почти никогда не будем в состоянии найти самую истину»7
252

Именно на третьей, позитивной, стадии вступает в силу второй из трех законов О. Конта — закон постоянного подчинения воображения наблюдению. Наблюдение — универсальный метод приобретения знания. Он помогает освободиться от ненаучных догматических напластований, стать на твердую почву фактов. «Все здравомыслящие люди повторяют со времен Бэкона, что только те знания истинны, которые опираются на наблюдения». Да и сам реальный ход развития науки в XIX столетии свидетельствовал о тяготении ее к накоплению материала, к его описанию и классификации. Но поскольку наблюдаются лишь явления, а не причины и сущности, научное знание по своему характеру оказывается описательным и феноменальным. Этим объясняется знаменитая контовская сентенция о «замене слова «почему» словом «как». Место объяснения у Конта занимает описание. Тем не менее предвидение в качестве функции позитивной философии провозглашается как наиболее важная и значимая способность положительного мышления.
Однако, чтобы придать позитивной философии характер всеобщности, необходимо сформулировать энциклопедический закон, связанный с классификацией наук. Конт отвергает бэконовский принцип классификации, согласно которому науки делятся в зависимости от различных познавательных способностей человека (рассудок, память, воображение). По его мнению, эти способности применяются во всех науках. Классификация Конта предполагает реализацию следующих принципов: движение от простого к сложному; движение от абстрактного к конкретному; от древнего к новому в соответствии с историческим развитием. Классификация включает в себя математику, астрономию, физику, химию, физиологию, социальную физику (социологию), мораль.
Вместе с тем Конт подчеркивает, что свой курс он называет курсом позитивной философии, а не курсом позитивных наук. Науки рассматриваются в связи с определением того, как каждая из них относится ко всей позитивной системе и каковы их существенные методы и главные результаты. Уже Конту ясны гибельные последствия чрезвычайной специализации науки, без которой, впрочем, ее развитие невозможно. Поэтому доктрина, вбирающая в себя совокупность научных знаний, должна предварять специальные исследования. Основной характер позитивной философии, как определяет его Конт, выражается в признании всех явлений, подчиненных неизменным естественным законам, открытие и сведение которых до минимума и составляет цель всех наших усилий, причем мы считаем безусловно недоступным и бессмысленным искание так называемых причин, как первичных, так и конечных. Изучение позитивной философии даст нам единственное средство открывать логические законы человеческого разума. Считая все научные теории великими логическими фактами, мы только путем глубокого наблюдения этих фактов можем подняться до понимания логических законов.
Чтобы понять, что такое позитивный метод, нужно изучать приложения данного метода. Причем метод не может быть изучен отдельно от исследований, к которым он применяется, так как, по мнению ученого, все, что рассматривает метод, отвлеченно, сводится к об-
253

щим местам настолько смутным, что они не могут оказать никакого влияния на умственную деятельность человека. Психологи не правы, когда считают, что одним только чтением правил Бэкона или рассуждений Декарта можно построить позитивный метод.
Первым важным и прямым результатом позитивной философии должно стать обнаружение законов, по которым совершаются наши умственные отправления. Наше теологическое, метафизическое и литературное воспитание должно быть заменено воспитанием п о з и т и в н ы м, соответствующим духу нашей эпохи. Последнее предполагает совокупность понятий обо всех видах естественных явлений. Она должна быть в народных массах неизменной основой всех умственных построений. Составляющие науки должны быть представлены как ветви одного ствола и сведены к их главным методам и наиболее важным результатам.
В связи с этим необходимо преобразовать всю систему образования. Умственная анархия — опасная болезнь, которая заключается в глубоком разногласии относительно основных правил. Но именно непоколебимость последних является первым условием истинного социального порядка.
Не совсем правомерно заключение о том, что проблемы, связанные «с мудрым вмешательством» в человеческую жизнь, совершенно исключены из поля позитивной философии. Конт уверен, что цель философии — в систематизации человеческой жизни. По его мнению, истинная философия ставит себе задачей по возможности привести в стройную систему все человеческое личное и, в особенности, коллективное существование, рассматривая одновременно все три класса характеризующих его явлений, а именно мысли, чувства и действия. Осуществление вмешательства в человеческую жизнь составляет главную задачу политики, однако правильное представление о нем может дать только философия. Первое, о чем следует заботиться философии, так это о согласовании всех трех частей человеческого существования, чтобы привести его к полному единству. Единство может быть действительным лишь постольку, поскольку точно представляет совокупность естественных отношений. Следовательно, необходимым и предварительным условием становится тщательное изучение совокупности естественных отношений. Только посредством такой систематизации философия может влиять на действительную жизнь. Характерным применением философии оказывается мораль. Самопроизвольная мораль, понимаемая как совокупность вдохновляющих ее чувств, должна всегда господствовать в исследованиях философии.
Конт уверен, что у философии есть социальная функция, охватывающая три области человеческой деятельности: мышление, чувство и действие. И только достигнув позитивного состояния, философия может с надлежащей полнотой достойно выполнить свое основное назначение.
Обращают на себя внимание два тезиса О. Конта. Во-первых, идея о том, что порядок есть неизменное условие прогресса, между тем как прогресс составляет беспрерывную цель порядка. И, во-вторых, установка,   ; закрепляющая основополагающее значение эволюции. Она, как полагает  • О. Конт, опирается на общий принцип, волне подтверждаемый истори- j ческим исследованием, на здравую теорию нашей индивидуальной или
254

коллективной природы и доказывает, что ход наших превращений совершается эволюционно, без участия какого-либо творчества.
В концепции первого позитивизма, вопреки расхожему мнению об игнорировании и выталкивании метафизической, смысложизненной проблематики за рамки исследования, можно встретиться и с размышлениями о любви. «...Всеобщая любовь составляет не только наше главное счастье, но также и самое могущественное средство, необходимое для действительности всех других», — пишет Конт8. Любовь как принцип, порядок как основание и прогресс как цель — таков основной характер окончательного строя, который позитивизм начинает устанавливать, приводя в систему все наше личное и социальное существование посредством неизменного сочетания чувства с рассудком и деятельностью. Именно со-четание^ но не превалирование одной из характеристик, этакая системность или, как говорил Конт, систематизация может быть положена в основу концепции. Систематизация даст также прирост энергии. Отсюда любовь, служащая основанием, побудит нас к наиболее полной деятельности и посвящению всей нашей жизни всеобщему совершенствованию. Позитивизм ратует за преобладание социального чувства над аффективной деятельностью. Господство сердца освещает ум, посвящая его беспрерывному служению общественности. Рассудок, надлежаще подчиненный чувству, приобретает авторитет.
Как позитивист, Конт стремится выяснить и объективное основание человеческой мудрости, связывая с ним по первоначальному впечатлению рассудок, надлежаще подчиненный чувству и приобретший на основании этого авторитет. Рассудок действует на наши страсти, ибо они находят в нем источник устойчивости, способный удерживать прирожденное им непостоянство и непосредственно пробуждать симпатические инстинкты. Итак, именно рассудок предохраняет от праздного блуждания и дает правильную оценку всех реальных законов, а иначе и не могло быть, ведь рассудок для позитивизма и есть основная опора.
Другим крупнейшим представителем так называемого первого позитивизма был Г. Спенсер (1820—1903). Идея плавного, эволюционного прогресса становится доминирующей в его концепции и главным принципом его методологии. «Эволюция есть интеграция (приведенная к членораздельному единству) материи, сопровождаемая рассеянием движения, во время которой материя переходит от состояния неопределенности, несвязной однородности к состоянию определенной и связной разнородности и во время которой неизрасходованное движение претерпевает аналогичное же превращение»9. Спенсер высказывает идею о ритме эволюции. Понятия интеграции и дезинтеграции, перехода от однородного к разнородному (дифференциации) и от неопределенного к определенному, т.е. идея нарастающей структурности, составила содержательную ткань его концепции.
В историю философии Спенсер входит как «мастер» по основаниям. Его жизнь кабинетного ученого родила на свет такие произведения, как «Основные начала», «Основания биологии», «Основания психологии», «Основания социологии», «Основания этики». Названия показательны, они имеют непосредственное отношение к главной задаче философии,
255

состоящей, по мнению мыслителя, в наибольшей степени «объединенное™», общности знаний, получаемых в результате описания явлений. Он строит планы о создании всеохватывающей, универсальной системы знания. И 36 лет жизни отдает написанию 10-томной «Синтетической философии».
Философия Должна объединять все конкретные явления. Закон совместного действия всех факторов, понимаемый как закон непрерывного перераспределения материи и движения, составляет основу философии. Спенсер иллюстрирует его следующим образом: «Происходящие всюду изменения, начиная с тех, которые медленно преобразуют структуру нашей галактики, и кончая теми, которые составляют процесс химического разложения, суть изменения относительно положения составных частей; и они везде с необходимостью предполагают, что наряду с новым распределением материи возникает и новое распределение движения. <...> Высшее объединение знания, которого ищет философия, должно состоять в том, чтобы понять космос как целое, соответствующее этому закону совместного действия»10.
Основаниями философии должны служить фундаментальные положения, т.е. положения, которые невыводимы из более глубоких и которые могут быть обоснованы только обнаружением полного согласия между собой всех результатов, достигнутых через их допущение. Это первичные истины: неуничтожимость материи, непрерывность движения и постоянство количества силы, причем последняя является основной, а предыдущие — производными. Однако если Милль представляет материю и сознание как возможности ощущения, то Спенсер уверен в их символической природе. «Истолкование всех явлений в терминах материи, движения и силы есть не более как сведение наших сложных мысленных символов к простейшим, а когда уравнение приведено к его простейшим терминам, символы все же остаются символами»".
Спенсер дает феноменологическое истолкование науки, довольствующейся лишь связью внешних явлений. Наука поэтому есть лишь отчасти объединенное знание, в то время как философия — знание вполне объединенное.
Итак, подытоживая знакомство с тремя выдающимися деятелями — Дж. Миллем, О. Контом и Г. Спенсером, стоящими у истоков философии науки, зададимся вопросом: какие инновации предложил первый позитивизм интеллектуальному континууму эпохи? Дж. Милль выделил в качестве общего направления научного познания эмпиризм и индукти-визм. В его трудах четко прослеживалась феноменалистическая ориентация, провозглашался унифицирующий подход, основанный на вере в единообразие природы. Трудноразрешимой проблемой был вопрос о взаимосуществовании религии и науки. В том или ином варианте, но позитивисты не отваживались полностью игнорировать феномен религии. У Милля сверхъестественное помещалось за пределами эмпирии и проводилась идея конечного Бога, не могущего расправиться со злом.
Эмпиризм, феноменальность и индуктивизм не мешали позитивистам строить планы о создании всеохватывающей, универсальной системы зна-
256

ния. Эту идею Спенсер пытался отразить в 10-томной «Синтетической философии», где еще более усилились и без того явно осознаваемые (особенно после трудов И. Канта) тенденции к преодолению наивного взгляда, что видимый нами мир есть копия существующего вне нас, утверждая, что «реальность, скрывающаяся позади всех явлений, нам неизвестна и навсегда должна остаться неизвестной». Наибольшее позитивное значение имела проводимая им эволюционная идея, которая косвенным образом отразилась и в самом понимании философии. Она представала как «вполне объединенное знание».
Особого внимания заслуживает выявленная историками некоторая автономность и параллельность развития идей позитивизма во Франции и в Англии. Ведь только после того, как у Спенсера сложилась его целостная философская доктрина, он знакомится с идеями О. Конта.
Возвращаясь к общей оценке позитивизма, приведем мнение Яна Ха-кинга, отмечавшего, что основные идеи позитивизма таковы: (1) Упор делается на верификацию (или такой ее вариант, как «фальсификация»); это означает, что значимыми предложениями считаются те, чья истинность или ложность могут быть установлены некоторым способом. (2) Приветствуются наблюдения: то, что мы можем видеть, чувствовать и т.п., обеспечивает наилучшее содержание или основу нашего нематематического знания. (3) Антикаузализм: в природе нет причинности, есть лишь постоянство, с которым события одного рода следуют за событиями другого рода. (4) Занижение роли объяснений: объяснения могут помочь организовать явления, но не могут дать более глубокого ответа на вопросы «почему»; они лишь утверждают, что явления и вещи регулярно появляются таким-то или иным образом. (5) Антитеоретическая сущность: позитивисты стремятся не быть реалистами не только потому, что они ограничивают реальность наблюдаемым, но и потому, что они против поиска причин и сомневаются относительно объяснений. (6) Позитивисты суммируют содержание пунктов (1)—(5) в своем стремлении обосновать свою антиметафизическую направленность. Неверифицируемые предложения, ненаблюдаемые объекты, причины, глубокие объяснения — все это, как говорит позитивист, метафизический хлам, который нужно выбросить. Ранним позитивистам, конечно же, был чужд акцент на логике и анализе языка. Первый, или «старый» позитивизм, не был одержим также и теорией значения. Судьбе было угодно распорядиться таким образом, что длившееся более века триумфальное шествие позитивизма закончилось тем, что никто из явных его последователей не захотел называть себя позитивистом. Даже логические позитивисты стали предпочитать, как отмечает Я. Ха-кинг, имя «логических эмпиристов». В Германии и Франции слово «позитивизм» во многих кругах превратилось в бранное, означающее одержимость естественными науками и отрицание альтернативных путей понимания в социальных науках12. Однако это более поздние итоги развития философии науки конца XX столетия, вторым же ее этапом, следующим за позитивизмом Конта, Милля и Спенсера, был конвендиализм.
В целом значение интеллектуальных инноваций первого позитивизма для философии науки весомо. В ее дисциплинарный объем в наследство от
257

ложения науки. Это обусловливалось теми резкими революционными изменениями, теми сенсационными открытиями, которые пронизали основания науки на рубеже веков.
Одним из ведущих деятелей второго этапа философии науки стал Жюль Анри Пуанкаре (1854-1912)— французский математик, физик и методолог. Он родился в городе Нанси, в семье профессора медицины, и еще в лицее обнаружил выдающиеся математические способности. С 1886 г. Пуанкаре возглавил кафедру математической физики и теории вероятностей Парижского университета, а в 1887 г. был избран членом Академии наук. В 1889 г. он был удостоен международной премии короля Оскара II. Современники видели в Пуанкаре «первого авторитета» и «последнего универсалиста» своего времени. Поговаривали, что только всемирная слава Пуанкаре не позволила Давиду Гильберту занять первое место среди математиков начала XX в.
Биографы подмечали удивительную особенность личной научной деятельности ученого — склонность к упорядочиванию и систематизации. В 1901 г. в «Аналитическом резюме» своих работ он перечисляет и классифицирует те направления науки, в которых работала его мысль. Это очень широкий круг точных научных дисциплин. Около 25 работ философско-методологического характера Пуанкаре причисляет к разделу «философия науки».
Наряду со специальными исследованиями в области математической физики, механики и теории дифференциальных уравнений Анри Пуанкаре выступил как основоположник концепции конвснциализма. Конвенциа-лизм (от лат. conventio — соглашение) — направление, провозглашающее в качестве основы научных теорий соглашения (конвенции) между учеными. Соглашения обусловлены соображениями удобства и простоты и не связаны непосредственно с критериями истинности. Свою концепцию умеренного конвенциализма А. Пуанкаре изложил в двух произведениях «Наука и гипотеза» (1902) и «Ценность науки» (1905). В первой книге он подчеркивает: «Итак, голые факты не могут нас удовлетворить; иными словами, нам нужна наука упорядоченная, или, лучше сказать, организованная»1. Наука есть набор правил. Она объединяет собой такие правила действия, которые оказываются успешными, в то время как противоположные правила не могут быть успешными.
«Некоторые основные начала» науки следует понимать как конвенции, условно принятые соглашения, с помощью которых ученые выбирают конкретное теоретическое описание физических явлений среди ряда различных одинаково возможных описаний. Большую роль в этом играют гипотезы, которые бывают разного рода: «одни допускают проверку и подтверждение опытом, становятся плодотворными истинами; другие, не приводя нас к ошибкам, могут быть полезными, фиксируя нашу мысль; наконец, есть гипотезы, только кажущиеся таковыми, но сводящиеся к определенным или замаскированным соглашениям. Здесь наш ум может утверждать, так как он здесь предписывает; но его предписания налагаются на нашу науку, которая без них была бы невозможна, они не налагаются на природу»'.
• 259

На вопрос «Произвольны ли эти предписания?» Пуанкаре отвечает категорическим: «Нет; иначе они были бы бесплодны. Опыт представляет нам свободный выбор, но при этом он руководит нами, помогая выбрать путь наиболее удобный. Наши предписания, следовательно, подобны предписаниям абсолютного, но мудрого правителя, который советуется со своим государственным советом». Условность конвенций, соглашений Пуанкаре подчеркивает всякий раз, отрицая тем не менее их произвольность, «Мы заключим, — пишет он, — что эти принципы суть положения условные; но они не произвольны, и если бы мы были перенесены в другой мир (я называю его неевклидовым миром и стараюсь изобразить его), то мы остановились бы на других положениях»3.
Научными основаниями, способствующими появлению конвенциализ-ма, стали различные системы аксиом геометрий Евклида, Лобачевского, Римана. Поскольку каждая из них согласовывалась с опытом, то возникал вопрос, какая из них является истинной, т.е. соответствует действительному пространству. А значит, вставала проблема истолкования достоверности и объективности знания, понимания истины.
Как подчеркивал Ф. Франк в своей фундаментальной работе «Философия науки», формализованная система геометрии ничего не говорит нам о мире физических экспериментов и состоит из «условных» определений. Это было сформулировано Пуанкаре, который заявил, что законы геометрии вовсе не являются утверждениями о реальном мире, а представляют собой произвольные соглашения о том, как употреблять такие термины, как «прямая линия» и «точка». Данное учение Пуанкаре, ставшее известным под названием «конвенциализм», вызвало недовольство многих, поскольку объявило, что постулаты геометрии, которые они рассматривали как «истинные», суть только соглашения. Ученые, утверждающие истинность геометрии, подчеркивали, что она чрезвычайно полезна для человека. Этого Пуанкаре не отрицал, замечая, что существуют полезные и бесполезные соглашения4. Кстати, Д. Гильберт определял «геометрические термины», ссылаясь на «пространственную интуицию». Этим он как бы обращался в сторону конвенциализма.
Интеллектуальный путь к конвенциализму основывается на следующих рассуждениях: «Аксиомы претендуют на существование в нашем мире физических объектов или на то, что могут быть созданы такие объекты, которые будут удовлетворять этим аксиомам. Если мы скажем, например, что вместо «прямых линий» можно подставить «световые лучи»,, то аксиомы становятся «положениями физики». Если мы хотим проверить, действительно ли треугольн ик из световых лучей в пустом пространстве имеет сумму углов треугольника, равную прямым углам, то мы наталкиваемся на особого рода затруднение. Так, если обнаружится, что сумма углов, о которой идет речь, отличается от двух прямых углов, то этот результат можно истолковать, сказав, что «дефект» обусловлен не ложностью евклидовой геометрии, а тем, что лучи отклонились вследствие действия до сего времени неизвестного закона физики. Если сформулировать проверку справедливости евклидовой геометрии таким образом, то из этого будет следовать, что не существует такого экспериментального метода, с помощью которого
260

можно решить, какая геометрия истинна, евклидова или неевклидова. А. Эйнштейн писал: «По моему мнению, Пуанкаре прав sub alternitatis (с точки зрения вечности)»5. Для объяснения явлений, которые наблюдаются, действительно необходима комбинация геометрии и физики.
Доктрина конвенциализма утверждала, что законы механики Ньютона являются языковыми соглашениями. Первый закон Ньютона гласит: тело, на которое не действует никакая внешняя сила, движется прямолинейно. Но каким образом мы можем узнать, что на тело не действует никакая внешняя сила? Таким образом, первый закон Ньютона становится соглашением о том, как употреблять выражение «прямолинейное движение». Подобные произвольные соглашения должны быть также и полезными соглашениями; они вводятся для того, чтобы сделать хорошее описание явлений движения, которые должны быть сформулированы.
Как же, исходя из конвенциализма, А. Пуанкаре решал проблему объективности? «Гарантией объективного мира, в котором мы живем, — утверждал он в книге «Ценность науки», — служит общность этого мира для нас и для других мыслящих существ». Понятие Объективности сводится к общезначимости, ибо,»что объективно, то должно быть обще многим умам и, значит, должно иметь способность передаваться от одного к другому...»6. Определение объективности посредством общезначимости — во многом спорная позиция. Однако в философию науки как научную дисциплину перешло требование интерсубъективности.
По своей методологической направленности конвенциализм стремился к антропологизму, поскольку вводил в ткань научных аргументов зависимость конвенциальной природы, связанную с выбором, мнением и решением ученого. Это достаточно очевидно иллюстрируется следующими словами автора: «Если предложением выражается условное соглашение, то нельзя сказать, что это выражение верно в собственном смысле слова, так как оно не могло быть верно помимо моей воли: оно верно лишь потому, что я этого хочу».
Другим признаком антропологизма данного этапа философии науки является ориентация конвенциализма на пользу и удобство. «Нам скажут, — пишет ученый, — что наука есть лишь классификация и что классификация не может быть верною, а только удобною. Но это верно, что она удобна; верно, что на является такой не только для меня, но и для всех людей; верно, что она останется удобной для наших потомков; наконец, верно, что это не может быть плодом случайности»7.
В связи с этим последовало и переосмысление такого фундаментального научногр понятия, как закон. Научный закон провозглашался условно принятыми положениями, конвенциями, которые необходимы для наиболее удобного описания соответствующих явлений. Произвольность выбора основных законов ограничена как потребностью нашей мысли в максимальной простоте теорий, так и необходимостью успешного их использования. В этом смысле ценность научной теории определяется лишь удобством и целесообразностью ее применения для практических целей.
Симптомом антропологической ориентации второго этапа философии науки оказалось и громкое признание интуиции ученого в качестве важ-
261

нейшего инструмента научного открытия. Интуиция выступила весомым аргументом в борьбе с логицизмом. По мнению Пуанкаре, новые результаты невозможно получить лишь при помощи логики, вопреки основному тезису логицизма нужна еще и интуиция. Ученый без раздумий склоняется в пользу интуиции, так как именно она столько раз приводила его математический гений к новым весомым открытиям. Пуанкаре уверен, что процесс решения сводится к совокупности сознательных и подсознательных актов. Он обращает внимание на ту достаточно часто фиксируемую ситуацию, когда после напряженных, но безрезультатных усилий работа откладывалась и затем в силу случайного стечения обстоятельств по прошествию некоторого времени возникало правильное или эффективное решение.
Основные идеи конвенциализма были распространены Пуанкаре на математику и физические теории: классическую механику, термодинамику и электродинамику. Их основоположения объявлялись также удобными допущениями, отвечающими требованию непротиворечивости. «...Когда я установил определения и постулаты, являющиеся условными соглашениями, всякая теорема уже может быть только верной или неверной. Но для ответа на вопроё, верна ли эта теорема, я прибегну уже не к свидетельству моих чувств, а к рассуждению». В третьей части книги «Ценность науки» в разделе «Искусственна ли наука?» Пуанкаре разъясняет суть своей позиции: «Научный факт есть не что иное, как голый факт в переводе на удобный язык. <...> Наука не могла бы существовать без научного факта, а научный факт — без голого факта: ведь первый есть лишь пересказ второго»8. Однако ученый не производит его свободно и по своей прихоти. Как бы ни был искусен работник, его свобода всегда ограничена свойствами первичного материала, над которым он работает.
Конвенциализм выступил как определенная методологическая концепция истолкования науки. В ней разоблачался фетиш мифа о фактах, подчеркивалась роль воображения и интуиции в науке. Конвенциалисты Пуанкаре и Леруа оправдывали гипотезы ad hoc — для каждого отдельного случая. Это делало весь массив знаний достаточно ненадежным, с одной стороны, и обусловливало застой в науке, примиряя посредством гипотез ad hoc аномалии и противоречащие факты с существующей теорией, — с другой.
С точки зрения платформы умеренного конвенциализма соотношение концептуального уровня науки и реальности зависело от выбора понятийных средств, правил и прагматических критериев. «В конвенциализме нашел отражение тот факт научного познания, что научные теории не являются непосредственными обобщениями опытных данных, и в этом смысле конвенциальные элементы неустранимы из корпуса науки. Поэтому большинство современных методологических концепций содержат те или иные элементы конвенционалистской эпистемологии»9.
Прямым следствием конвенциализма оказывается тезис о несоизмеримости теорий. Он представляет собой такой тип развития науки, согласно которому сменяющие друг друга теории не связываются логически, а используют разнообразные методы, принципы и способы обоснований, так
262

за в науке Дж. Холтон так отзывается об австрийском ученом: «Мах был физиком, физиологом, а также психологом, и его философия... проистекала из желания найти принципиальную точку зрения, с которой он мог бы подойти к любому исследованию так, чтобы ему не нужно было ее изменять, переходя от области физики к физиологии или психологии.
Такую ясную точку зрения он приобрел, возвращаясь к тому, что дано прежде всяких научных изысканий, а именно к миру ощущений... Поскольку все наши свидетельства, касающиеся так называемого внешнего мира, основываются только на ощущениях, Мах придерживался точки зрения, что мы можем и должны рассматривать эти ощущения и комплексы ощущений в качестве единственного содержания этих свидетельств, и, следовательно, нет необходимости дополнительно предполагать существование неизвестной реальности, стоящей за спиной ощущений»1. Мах настаивал на новом философском подходе, великой программой которого было сближение понятий материи и электричества (энергии).
Толчком в размышлениях в области психофизики для Маха стали труды Фехнера. В книге «Анализ ощущений и отношение физического к психическому» Мах, объясняя природу ощущения, показывает, что ощущения есть глобальный факт, форма приспособления живого организма к среде. Ощущения — это общие элементы всех возможных физических и психических переживаний, вся разница между которыми заключается в различной зависимости их друг от друга. По Маху, ощущения однородны, но различным образом связаны между собой, образуя то более слабую, то более сильную связь. Более устойчивые запечатлеваются в памяти и получают выражение в нашей речи. Цвет, тон, различные степени давления, функционально, пространственно, временно связаны между собой и получают различные названия. Комплекс воспоминаний, настроений и чувств, относящийся к особому живому телу, обозначается словом «Я». Пределы нашего «Я» могут быть настолько расширены, что они включают в себя весь мир. Противоположность между «Я» и миром исчезает, все дело сводится к связи элементов.
Всему, установленному физиологическим анализом ощущений, по мнению Маха, соответствуют отдаленные явления физического. Задача науки — признавать эту связь и ориентироваться в ней. Чувственный мир принадлежит одновременно как к области физической, так и к области психической. Граница между физическим и психическим проводится единственно в целях практичности и лишь условно. «Нет пропасти между физическим и психическим, нет ничего внутреннего и внешнего, нет ощущения, которому соответствовала бы внешняя отличная от этого ощущения вещь. Существуют только одного рода элементы, из которых слагается то, что считается внутренним и внешним, которые бывают внутренними или внешними только в зависимости от той или другой временной точки зрения»2. И именно комплексы элементов, ощущений, полагает Мах, образуют тела.
Следует заметить, что физическим он называет совокупность всего существующего непосредственно в пространстве для всех, а психическим — непосредственно данное только одному, а для всех других суще-
264

ствующее лишь как результат умозаключения по аналогии. Причем от того, обращаем ли мы внимание на ту или иную форму зависимости, природа объекта не меняется. Например, цвет есть физический объект, если мы обращаем внимание на зависимость его от освещающего источника света (других цветов, теплоты и т.д.). Но если мы обращаем внимание на зависимость его от сетчатки, перед нами психологический объект — ощущение. Различно в этих двух случаях не содержание, а направление исследования.
Таким образом, в чувственной сфере нашего сознания всякий объект одновременно является и физическим, и психическим. Само ощущение, как первоначальный элемент мира, есть одновременно процесс физический и психический. В этом суть их нейтральности. Те научные понятия, которые традиционно использовала наука (например, материя, атом, молекула), на взгляд Маха, следует понимать как «экономические символы физико-химического опыта». Ученый должен быть защищен от переоценки используемых символов.
Следы психофизики видны во всех работах ученого. Еще в «Механике» в 18?3 г. Мах подчеркивает, что ощущения — не символы вещей, скорее вещи есть мысленный символ для комплекса ощущений, обладающего относительной устойчивостью. Не вещи (тела), а цвета, звуки, давления, пространства, времена (то, что мы называем обыкновенно ощущениями) суть настоящие элементы мира. Все естествознание может лишь изображать комплексы тех элементов, которые мы называем ощущениями.
В «Анализе ощущений» (1900) Мах отмечает: «Иногда задаются вопросом — не ощущает ли и материя неорганическая? Ведь в таком случае в здании, состоящем из материи, ощущение должно возникать как-то внезапно или оно должно существовать в самом, так сказать, фундаменте этого здания»-'. В его последнем произведении «Познание и заблуждение» читаем: «Тогда как нет никакой трудности построить всякий физический элемент из ощущений, т.е. психических элементов, нельзя себе и вообразить, как можно было бы представить какое бы то ни было психическое переживание из элементов, употребляемых современной физикой, т.е. из масс и движений (в той закостенелости этих элементов, которая удобна только для этой специальной науки)»4. Видимо, поэтому теория Маха, носящая название психофизики, доминирующим основанием полагает именно психические элементы.
Интересна трактовка Э. Махом цели науки. По его мнению, цель всякой науки в том, чтобы изобразить факты в идеях для устранения практической или интеллектуальной неудовлетворенности. Всякая практическая или интеллектуальная потребность удовлетворена, если наши идеи вполне воспроизводят факты чувственного мира. Это «воспроизведение» и есть задача и цель науки. Причем
• исследовать законы связи между представлениями должна психо
логия;                                                                                                                 '
• открывать законы связи между ощущениями — физика;
• разъяснять законы связи между ощущениями и представлениями — психофизика5.
265

Учение Э. Маха о первоначальных элементах подвергалось уничтожающей критики. Так, В.И.Ленин считал, что, постулируя нейтральность элементов, Мах тем самым собирается примирить материализм и идеализм. Хотя тому же Ленину принадлежит суждение, что самым первым и первоначальным является ощущение, а в нем неизбежно качество. Здесь явные параллели и пересечения с доктриной Э. Маха. Ведь именно посредством ощущений, субъективных форм чувственного восприятия мы -зндаюмимся с миром, воспринимаем его и отражаемого определенности. Вряд ли целесообразно говорить о мире самом по себе, ибо он дан нам в наших ощущениях.
В работе «Познание и заблуждение» Мах стремится показать, что сознание подчиняется принципу «экономии мышления», а идеалом науки является чистое описание фактов чувственного восприятия, т.е. ощущений, к которым приспосабливается мысль. Процесс познания есть процесс прогрессивной адаптации к среде. Наука возникает всегда как процесс адаптации идей к определенной сфере опыта, уверен Эрнст Мах. Всякое познание есть психическое переживание, биологически для нас полезное. Акцент, таким образом, переносится на биологическую функцию науки. В борьбе между приобретенной привычкой и адаптивным усилием возникают проблемы, исчезающие после завершенной адаптации и возникающие вновь через некоторое время.
«Разногласие между мыслями и фактами, — подчеркивает Э. Мах, — или разногласие между мыслями — вот источник возникновения проблемы». «Если мы встречаемся с фактом, сильно контрастирующим с обычным ходом нашего мышления, и не можем непосредственно ощутить его определяющий фактор (повод для новой дифференциации), то возникает проблема. Новое, непривычное, удивительное действует как стимул, притягивая к себе внимание. Практические мотивы, интеллектуальный дискомфорт вызывает желание избавиться от противоречия, и это ведет к новой концептуальной адаптации, т.е. к исследованию»4. Возникновение проблемы Мах объясняет не чисто логическим образом, а с учетом психологической составляющей познавательного процесса. Когда результаты частных психических приспособлений оказываются в таком противоречии между собой, что мышление толкается в различные направления, «когда наше беспокойство усиливается до того, что мы намеренно и сознательно отыскиваем руководящую нить, которая могла бы вывести нас из этого лабиринта», — проблема налицо.
Мах подчеркивает, что значительная часть приспособления мыслей происходит бессознательно и непроизвольно. Все новое, необычное, удивительное действует как раздражение, привлекающее к себе внимание. Те или иные практические основания либо одна лишь интеллектуальная неудовлетворенность могут побудить волю к устранению противоречия, к новому приспособлению мыслей.
Проблемы, по мнению Э. Маха, можно решить при помощи гипотезы. «Главная роль гипотезы — вести к новым наблюдениям и новым исследованиям, способным подтвердить, опровергнуть или изменить наши построения. Короче, — резюмирует ученый, — значение гипотезы — в расши-
266

рении нашего опыта»7. Гипотеза есть предварительное допущение, сделанное на пробу в целях более легкого понимания фактов, но не поддающееся пока доказательству имеющимися фактами. Такое понимание очень согласовывалось бы с традиционным пониманием сути и роли гипотезы, если бы Мах не делал весьма характерных для биологизаторского подхода к науке замечаний. На его взгляд, гипотезы в качестве попыток приспособления к среде, дающих нечто новое, а значит странное, суть не что иное, как «усовершенствование инстинктивного мышления...» Адаята-ция мыслей к фактам есть наблюдение, а взаимная адаптация мыслей друг к другу — теория. Фундаментальный метод науки — метод вариаций. Наука дает представление о межфеноменальной зависимости. Тип устойчивости, который признает Мах, это связь или отношения. «То, что мы называем материей, есть определенная регулярная связь элементов (ощущений). Ощущения человека, так же как ощущения разных людей, обычно взаимным образом зависимы. В этом состоит материя»8.
Схематично структура исследовательского процесса, по Маху, выглядит таким образом. Предпосылками исследования выступают первоначальные элементы — наши физические и психические ощущения. Затем следует этап изучения постоянных связей этих элементов в одно и то же время и на одном месте, т.е. в статике. А далее необходимо проследить более общие постоянства связей. Основной метод — метод сопутствующих изменений — является руководящей нитью исследования. Зависимость между элементами устанавливается при помощи «наблюдения» и «опыта». Причинность заменена понятием функции. Руководящий мотив сходства и аналогий ифает существенную роль в процессе расширения познания.
В познании действуют два процесса: процесс приспособления представлений к фактам и процесс приспособления представлений к представлениям. Совершенно очевидно, что первый процесс связан с наблюдением, а второй — приспособление наших мыслей и представлений друг к другу— с теорией. Затем фиксированные в форме суждений результаты приспособления мыслей к фактам сравниваются и становятся объектами дальнейшего процесса приспособления. За каким суждением признать высший авторитет, зависит от степени знакомства с данной областью знания, от опыта и «упражнения в абстрактном мышлении человека, производящего суждение», а также от установившихся взглядов его современников. Последующие рассуждения Маха вводят нас в область обоснования принципа экономии мышления. Идеал экономичного и органичного взаимного приспособления совместимых между собой суждений, принадлежащих к одной области, достигнут, когда удается отыскать наименьшее число наипростейших независимых суждений, из которых все остальные могут быть получены как логические следствия. Примером такой упорядоченной системы суждений Мах считает систему Евклида.
Мах приветствует только экономическое изображение действительности, всякое излишнее логическое разнообразие или изобилие служащих для описания мыслей означает потерю и является неэкономичным. Потребность в упрощающей мысли должна зарождаться в самой области, подлежащей исследованию. Рецепт экономности содержится в воспроиз-
267

ведении постоянного в фактах. «Только к тому, что в фактах остается вообще постоянным, наши мысли могут приспосабливаться и только воспроизведение постоянного может быть экономически полезным»9. Непрерывность, экономия и постоянство взаимно обусловливают друг друга: они, в сущности, лишь различные стороны одного и того же свойства здорового мышления.
Принцип экономии мышления объясняется изначальной биологической: потребностью организма в самосохранении и тытекает из необходимости приспособления организма к окружающей среде. В целях «экономии мышления» не следует тратить силы и на различного рода объяснения, достаточно лишь описания. Понятие науки, экономящей мышление, прописано Махом в его книге «Механика. Историко-критический очерк ее развития». Задача науки — искать константу в естественных явлениях, способ их связи и взаимозависимости. Ясное и полное научное описание делает бесполезным повторный опыт, экономит тем самым на мышлении. Вся наука имеет целью заменить, т.е. сэкономить опыт, мысленно репродуцируя и предвосхищая факты. Эти репродукции более подвижны в непосредственном опыте и в некоторых аспектах его заменяют. Не нужно много ума, чтобы понять, что экономическая функция науки совпадает с самой ее сущностью. В обучении учитель передает ученику опыт, составленный из знаний других, экономя опыт и время ученика. Опытное знание целых поколений становится собственностью нового поколения и хранится в виде книг в библиотеках. Подобно этому и язык как средство общения есть инструмент экономии. Тенденция к экономии проявляется и в том, что мы никогда не воспроизводим фактов в полном их объеме, а только в важных для нас аспектах. Экономия мышления, экономия усилий приводит Маха к выводу о том, что вся наука была только средством выживания, методической и сознательной адаптацией.
Можно сказать, что к принципу экономии прислушивалась наука в своем последующем развитии. Известный философ науки Ф. Франк подмечал, что когда преподаватель начинает с наблюдаемых фактов, а затем устанавливает принципы, то он заинтересован, чтобы из небольшого числа таких принципов «средней степени общности» можно было вывести большое число наблюдаемых фактов. Это называется принципом экономии в науке. Иногда с ним связывают своего рода проблему минимума. Может быть поэтому принцип простоты трактуется как один из важных критериев научности. Большинство современных ученых присоединилось бы к мнению, что из всех теорий, которые в состоянии объяснить одни и те же наблюдаемые факты, выбирается самая простая. Но тут встает вопрос, как определить степень простоты. Простые формулы допускают более легкое и быстрое вычисление результата; они экономны, потому что сберегают время и усилия. Другие, говоря, что простые теории более изящны и красивы, предпочитают простые теории по эстетическим основаниям10.
Мах считает, что познание и заблуждение имеют один и тот же психологический источник, ибо в основе всякого психического приспособле-
268

ния лежит ассоциация. Ассоциации должны быть приобретены индивидуальным опытом. Неблагоприятные обстоятельства могут направить наше внимание на несущественное и поддержать ассоциации, не соответствующие фактам и вводящие в заблуждение. Его мысль относительно роли распознанного заблуждения весьма схожа с принципом фальсификации, высказанным К. Поппером. «Ясно, — пишет Мах, — что распознанное заблуждение является в качестве корректива в такой же мере элементом, содействующим познанию, как и положительное познание. <...> Заблуждение наступает лишь тогда, когда мы, не считаясь с изменением физических, или психических, или тех и других обстоятельств, считаем тот же факт существующим и при других условиях»11.
Автор всем известной «Механики» Э. Мах критиковал попытки распространения и абсолютизации сугубо механистического типа объяснений, механических законов на все без исключения сферы и области. Подорвав метафизическую веру в ньютоново абсолютное пространство — «чувствилище бога», Мах не принял также и теорию относительности, а атомно-молекулярную теорию называл «мифологией природы». Фундаментальное для научного познания отношение причинности им не признается, так же как и понятие материи и субстанции, существующие научные представления кажутся ему рискованными.
Единственной бесспорной функцией науки для Маха является описание. И если современная философия науки видит троякую цель науки, состоящую в описании, объяснении и предвидении, если О. Конт, родоначальник позитивизма, прославился знаменитой формулой «знать, чтобы предвидеть», то Э. Мах — певец и адепт описания. По его мнению, это самодостаточная процедура научного движения, все в себя включающая и ни от чего не зависящая. «Но пусть этот идеал [описание] достигнут для одной какой-либо области фактов. Дает ли описание все, чего может требовать научный исследователь? Я думаю, что да, — заключает ученый. — Описание есть построение факта в мыслях, которое в опытных науках часто обусловливает возможность действительного описания... Наша мысль составляет для нас почти полное возмещение фактов, и мы можем в ней найти все свойства этого последнего»12.
А то, что называется каузальным объяснением, тоже констатирует (или описывает) тот или иной факт. Поэтому и столь признанные компоненты научного процесса, как объяснение и предвидение, сводятся к огромным возможностям описания. «Требуют от науки, чтобы она умела предсказывать будущее... Скажем лучше так: задача науки— дополнить в мыслях факты, данные лишь отчасти. Это становится возможным через описание, ибо это последнее предполагает взаимную зависимость между собой описывающих элементов, потому что без этого никакое описание не было бы возможно». Законы, по его мнению, также ничем существенным не отличаются от описания. К примеру, «закон тяготения Ньютона есть одно лишь описание, и если не описание индивидуального случая, то описание бесчисленного множества фактов в их элементах».
Мах не видит никакого качественного различия в статусе наблюдения и теории ни в отношении происхождения, ни в отношении резуль-
269

тата. Но чтобы не оказаться в положении участника познавательного процесса, игнорирующего все предшествующие достижения, Мах вводит различение прямого и косвенного описания. «То, что мы называем теорией или теоретической идеей, относится к категории конечного описания». Последнее «бывает всегда сопряжено с некоторого рода опасностью. По этой причине казалось бы не только желательным, но и необходимым на место косвенного описания поставить прямое, которое ограничивается лишь логическим обобщением фактов. Устранить объяснение означает освободиться от опасности пуститься в метафизику, так как объяснение предполагает широкую интерпретационную плоскость и отвлекает ученого от конкретики наблюдения. В идеале следует стремиться к понятиям, которые в своем содержании не выходят за пределы наблюдаемого, за пределы опыта. Объяснение, по всей видимости, Мах относит к тем интеллектуальным вспомогательным средствам, которыми «мы пользуемся для постановки мира на сцене нашего мышления»1-'. В работе «Принцип сохранения работы» Э. Мах говорит, что «объяснить нечто — значит свести непривычное (незнакомое) к привычному (знакомому)»14. Освободить науку от метафизических блужданий в поисках лучшего объяснения — одно из существенных стремлений философии Маха, и в этом проявляется «позитивистский настрой» его доктрины.
Фигура Маха была столь значительной, что не могла не привлечь к себе внимание выдающихся философов и методологов, хотя мало кто из них оценивал его достижения и доктрину однозначно. Так, Дж. Хол-тон усматривал слабость Маха в том, что «он до некоторой степени был убежден, что наука заключается в простом упорядочивании эмпирического материала, то есть, иначе говоря, он не понимал роли произвольных конструктивных элементов в образовании понятий. В некотором смысле он думал, что теории возникают благодаря открытиям, а не благодаря изобретениям. Он даже заходил настолько далеко, что рассматривал «ощущения» не просто как материал для исследования, а как якобы строительные блоки реального мира; и он полагал, таким образом, что сумел преодолеть различие между психологией и физикой. Если бы он был последователен до конца, ему следовало бы отвергнуть не только атомизм, но также и само представление о физической реальности»15.
Размышления о втором этапе развития философии науки будут неполны, если не коснуться деятельности французского физика-теоретика Дюэма (Дюгема) (1816-1916), который дополнил второй этап развития философии науки сопоставлением двух традиций в эпистемологии. Речь шла о традиции понимания теории как описания (линия Паскаля— Ампера) и интерпретации теории как объяснения (линия Декарта— Лапласа). По логике вещей, физическая теория должна стремиться к освобождению от гипотетических метафизических объяснений. И цель науки обозначена так же, как и у Маха — это описание явлений, куда входит логическая систематизация и классификация экспериментальных законов и данных.
270

В своем основном сочинении «Физическая теория, ее цель и строение» Дюэм резко критикует индуктивистскую тебрию обобщения. Он склонен считать, что теория должна отражать действительный порядок, а опытные данные всегда рассматриваются сквозь призму теоретических положений, превращающих их в символические конструкции, не сводимые к индуктивным обобщениям. Индуктивистская методология трактует закон как результат последовательного обобщения опытных данных. В этом отношении представление, о развитии науки как кумулятивном и непре,рыр-ном процессе оказывается оправданным. Однако Дюэм показывает, что факты или экспериментальные данные подвержены теоретической реин-терпретации и связаны с переходом на символический язык.
В философию науки вошел так называемый тезис Дюэма — Куайна, который объясняет взаимоотношения теории и опыта. Со стороны Дюэма в этот тезис внесены следующие акценты: отдельные положения теории имеют значение лишь в контексте целой теории; потерпевшая неудачу теория может быть скорректирована различными способами на основе конвенции ученых16.
Итак, от опыта и индукции, провозглашаемыми первым позитивизмом первостепенными элементами науки, к конвенциализму, вознесшему соглашение в ранг основания построения теории, и далее к размыванию научной рациональности путем признания роли интуиции и формулирования тезиса о несоизмеримости теорий, принимающего основным критерием сравнения социокультурные и психологические основания, — таковы вехи движения на пути развития второго этапа философии науки.
ЛИТЕРА ТУРА
1 ХолтонДж. Тематический анализ науки. М., 1981. С. 76.
2 Мах Э. Анализ ощущений и отношение физического к психическому. М., 1908. С. 254.
3 Там же. С. 39.
4 Мах Э, Познание и заблуждение. М., 1905. С. 122.
5 См.: Ленин В.И. Материализм и эмпириокритицизм // Поли. собр. соч. Т. 18. С. 33.
6 Мах Э. Познание и заблуждение. С. 253.
1 Цит. по: Реале Дж., Антисери Д. Западная философия от истоков до наших
дней. Т. 4. СПб., 1996. С. 252. 8 Цнт. по: там же. С. 253. ' Мах Э. Анализ ощущений... С. 268.
10 Франк Ф. Философия науки. М., 1960. С. 513.
11 Мах Э. Познание и заблуждение. С. 122.
12 Мах Э. Популярные очерки. СПб., 1909. С. 196.
13 Цнт. по: Философия и методология науки. М., 1994. Ч. 1. С. 99.
14 Цнт. по: Никитин Е.П. Объяснение— функция науки. М., 1970. С. 7.
15 ХолтонДж. Указ. соч. С. 88.
'* См.: Современная западная философия. Словарь. М., 1991. С. 101.

В-третьих, достаточно остро была поставлена проблема логики научного исследования, в частности, особую значимость приобрела rfonne-ровская концепция роста научного знания.
Программа анализа языка науки, знаменитый «лингвистический поворот» нашли свое воплощение в деятельности так называемого Венского кружка, основанного в 1922 г. на базе философского семинара руководителем кафедры философии индуктивных наук Венского университета Морицом Шликом (1882-1936). Как отмечают исследователи, священным для Венского кружка было понятие аргументации. Ее репрессивный потенциал, однако, неявно содержался в буквальном значении английского слова «argument», т.е. ожесточенный спор2. И в этом можно усмотреть прообраз будущего оформления идеи принципиальной фальсификации — т.е. принципиальной опровержимости.
На этом этапе развития философии науки сохранилось и признание гносеологической первичности результатов наблюдения. Процесс познания начинался именно с фиксации фактов, что в дискурсе логического позитивизма означало установление протокола предложений.
Само название — Венский кружок — возникло в ходе дискуссий М. Шли-ка с Г. Рейхенбахом по поводу теории относительности А. Эйнштейна. Основной вклад в философскую ориентацию Венского кружка внесло обсуждение «Логико-философского трактата» (1921) Людвига Витгенштейна. Его встречи с членами Венского кружка подробно описаны Вайс-маном в книге «Витгенштейн и Венский кружок» (1967).
Позиция М. Шлика сводилась к тому, что он, фиксируя хаос систем и анархию философских воззрений, пришел к утверждению: предшествующая философия просто никогда и не доходила до постановки «подлинных» проблем. Поворот в философии, который в то время переживался и который мог положить конец бесплодному конфликту систем, связан с методом, который нужно лишь решительным образом применить. «Не существует других способов проверки и подгверждения истин, кроме наблюдения и эмпирической науки, — считал М. Шлик. — Всякая наука есть система познавательных предложений, т.е. истинных утверждений опыта. И все науки в целом, включая и утверждения обыденной жизни, есть система познавании. Не существует в добавлении к этому какой-то области философских истин. Философия не является системой утверждений: это не наука»3.
Философию, по его мнению, можно удостоить, как и раньше, звания Царицы наук — с той лишь оговоркой, что Царица наук не обязана сама быть Наукой. Философия т такая деятельность, которая позволяет обнаруживать и определять значение предложений. С помощью философии предложения объясняются, с помощью науки они верифицируются. Наука занимается истинностью предложений, а философия тем, что они на самом деле означают. Таким образом, в задачу философии не входит, как считает М. Шлик, формулировка и проверка предложений. Философия — это деяние или деятельность, направленная на обнаружение значения.
Поворот в философии означает решительный отказ от представлений об индуктивном характере философии, от убеждения, что философия
273

состоит из предложений, обладающих гипотетической истинностью. Понятия вероятности и недостоверности просто неприлржимы к действию по осмыслению, которое образует философию. Она должна устанавливать смысл своих предложений как нечто явное и окончательное.
И тем не менее наука и философия, по мнению Шлика, связаны, потому что философия предполагает прояснение фундаментальных базисных понятий, установления смысла утверждений. Работа Эйнштейна, направленная на анализ смысла утверждений о времени и пространстве, была философским достижением. И все эпохальные шаги в науке «предполагают прояснение смысла фундаментальных утверждений, и только те достигают в них успеха, кто способен к философской деятельности»4. Таковы радикальные, но весьма последовательные — с точки зрения платформы аналитической философии— заключения главы Венского кружка Морица Шлика.
В Венском кружке проводилось различение и в самом понятии истинности. Имелась в виду истинность благодаря значению и истинность благодаря опыту. В этом различении подразумевался анализ «идеального языка» и «обыденного языка». Модель логически строгого языка основывалась на требованиях, которые имели тесную связь с эпистемологией Эрнста Маха. Научными или научно осмысленными фактами могут считаться только высказывания о наблюдаемых феноменах. В основе научного знания лежит обобщение и уплотнение чувственно данного. Критика всего наличного массива знаний должна осуществляться согласно требованиям принципа верификации. Это означало, что все подлинно научное знание должно быть редуцировано (сведено) к чувственно данному.
В этом отношении утверждения логики и математики, которые не сводимы к чувственно данному, — всего лишь схемы рассуждений. Законы же природы должны быть представлены согласно правилам языка науки. Такая платформа была оценена впоследствии самими же членами Венского кружка как узкий эмпиризм.
В число участников Венского кружка стали входить представители других стран, в частности Отто Нейрат, Курт Гедель, Герберт Фейгл, Ганс Рейхенбах, Карл Густав Гемпель, Филипп Франк, Альфред Айер, Рудольф Карнап и др. В 1929 г. появляется манифест кружка — «Научное понимание мира. Венский Кружок». С 1939 г. выпускается специальный журнал «Erkenntnis», а также «Международная энциклопедия единой науки» («International Encyclopedia of Unified Sciences»), которая стала издательской маркой Венского кружка и его последователей. Венский кружок проводит ряд философских конгрессов в европейских столицах, устанавливает научно-организационные связи с другими группами и отдельными философами. В начале второй мировой войны Венский кружок прекращает свое существование в связи с убийством студентом-нацистом в 1936г. Морица Шлика на ступенях Венского университета.
Спасаясь от политических и расовых преследований со стороны нацистов, почти все философы Европы эмигрировали в Соединенные Штаты и надолго там осели. И поэтому, соглашаясь с Джованной Боррадори, можно говорить, что идеи представителей Венского кружка были переса-
274

жены на почву Америки. Начал возрождаться интерес к логике. Антиметафизическая направленность побуждала представителей Венского кружка относиться к себе как к ученым, а не как к гуманитариям. Они изолировались от метафизической проблематики, и прежде всего от множества экзистенциальных и герменевтических течений, которые воспринималась ими как нечто многословное, консервативное.
С весомыми теоретическими приращениями в деятельности Венского кружка связаны исследования ведущего австрийского логика Рудольфа Карнапа (1891-1970). Его модель роста научного знания кладет в основу протокольные предложения, которые выражают чувственные переживания субъекта. «Сейчас я вижу зеленое», «здесь я чувствую теплое» — перечень подобных примеров можно продолжить. Предложения типа «я сейчас чувствую голод» или «я испытываю боль» для формулирующего их субъекта, если он не симулянт, являются безусловной истиной.
Протокольные предложения как исходный пункт научного исследования имеют следующую форму. «NN наблюдал такой-то и такой-то объект в такое-то время и в таком-то месте». И сам процесс познания представлял собой фиксирование протокольных предложений и последующую их обработку с помощью теоретического аппарата науки.
Первоначально члены Венского кружка считали, что достоверность протокольных предложений обеспечивает достоверность всех научных предложений, в случае если последние сведены к протокольным. Протокольным предложениям приписывались такие особенности:
- они выражают чистый чувственный опыт субъекта;
- абсолютно достоверны;
- нейтральны по отношению ко всему остальному знанию;
- гносеологически первичны— именно с установления протокольных предложений начинается процесс познания;
- в их истинности нельзя сомневаться.
«Ясно и — насколько мне известно — никем не оспаривается, что познание в повседневной жизни и в науке начинается в некотором смысле с констатации фактов и что «протокольные предложения», в которых и происходит эта констатация, стоят— в том же смысле— в начале науки», — утверждал М. Шлик5. Первое свойство протокольных предложений заставляло принимать язык, на котором они были сформулированы, как принципиально нейтральное средство познания. В том же случае, если это ставилось под сомнение, опрокидывалась вся предложенная Венским кружком конструкция. И сама форма протокольных предложений его представителям виделась по-разному. Если для Р. Карнапа они сводятся к чувственным впечатлениям, то О. Нейрат считал необходимым внести в них имя протоколирующего лица, а М. Шлик утверждал, что подобные «констатации» должны фиксироваться словами «здесь» и «теперь».
В свете подобных воззрений деятельность ученого выглядела достаточно операционально и графологично (описательно). Во-первых, он (был связан с необходимостью установления новых протокольных предложений. Во-вторых, он должен был работать над изобретением способов объединения и обобщения этих предложений. Как отмечает А.Л. Никифоров,
275

«научная теория мыслилась в виде пирамиды, в вершине которой находятся основные понятия, определения и постулаты; ниже располагаются предложения, выводимые из аксиом; вся пирамида опирается на совокупность протокольных предложений, обобщением которых она является. Прогресс науки выражается в построении таких пирамид и в последующем слиянии небольших пирамидок, построенных в некоторой конкретной области науки, в более крупные...»6. Эта первоначальная, наивная схема встречала возражения со стороны самих научных позитивистов.
Вместе с тем весьма спорным оставались предположения и о чистом чувственном опыте. Он, по крайней мере, не способен сохранить свою «чистоту» от языка, посредством которого должен быть выражен. Кроме того, каждый субъект вправе рассчитывать на свой собственный чувственный опыт, а следовательно, встает проблема интерсубъективности науки, использующей язык протокольных предложений7. Или же нужно отыскивать интерсубъективный протокольный язык, который был бы общим для всех индивидов.
В 30-х гг. состоялась дискуссия по поводу протокольных предложений. Феноменальная трактовка протокольных предложений была заменена «вещной». Последняя предполагала протокольный язык, предложения и термины которого обозначают чувственно воспринимаемые вещи и их свойства. Теперь эмпирический каркас науки строился на предложениях, которые не считались абсолютно достоверными, однако их истинность устанавливалась наблюдением и в ней не следовало сомневаться. «Листья деревьев оставались зелеными», а «небо голубым» и для Аристотеля, и для Ньютона, и для Эйнштейна. Их протокольный язык был одним и тем же, несмотря на различие их теоретических представлений. Все высказывания, претендующие на статус научности, должны быть сведены к протокольным предложениям. Исходя из данной концепции, смыслом обладают только те предложения, которые могут быть сведены к протокольным. А центральным теперь оказывалась процедура наблюдаемости. Вскоре с данным понятием возникли трудности, опять-таки по причине сомнений в интерсубъективности наблюдений. Индивидуальные различия наблюдателей в процессе наблюдений, приборная ситуация, когда в роли прибора могут оказаться даже очки или оконное стекло, — всё это ставило под сомнение достоверность протокольных предложений.
В основных работах Р. Карнапа «Значение и необходимость», «Философские основания физики. Введение в философию науки», переведенных на русский язык, содержится очень много плодотворных идей в области логической семантики и техники определения предикатов и теоретических терминов, моделей формализационного языка, способного выразить содержание научной теории. Вместе с тем гонение на традиционную метафизическую проблематику не ослабевает. Те предложения, для которых процедура верификации или редукции (сведения) к чувственно данному или данному в наблюдении оказывается невозможной, должны быть устранены из науки. Философия, направленная на обсуждение и постижение интеллигибельных сущностей (т.е. исконной философской проблематики), с этой точки зрения оказывалась не имеющей смысла. Филосо-
276

фия может присоединиться к делу очищения от бессмысленных псевдопредложений с помощью логического анализа языка науки. Однако дело это нелегкое. «Как, •— спрашивает Куайн, — антропологу различать предложения, с которыми чистосердечно и постоянно соглашаются говорящие на местном языке относительно случайных эмпирических банальностей, с одной стороны, и необходимые концептуальные истины, с другой стороны?» Селларс спрашивает, каким образом авторитет отчетов первого лица, например отчетов о том, какими являются нам вещи, об испытываемой нами боли и мыслях, проходящих перед нашим умом, отличается от авторитета отчетов эксперта, например, отчетов об умственном стрессе, брачном поведении птиц, цвете физических объектов. «Мы можем соединить эти вопросы и просто спросить, откуда наши партнеры знают, каким из наших слов стоит доверять, а какие из них требуют дальнейшего подтверждения?»8. Эти и множество других вопросов показывают, сколь бесконечна проблемная область изучения языка науки.
Р. Карнап отводил большое внимание проблеме, определяющей статус и специфику работы философа науки, отмечая, что «старая философия природы была заменена философией науки. Эта новая философия не имеет дела ни с открытием факта и законов (задача, которую должен решать ученый-эмпирик), ни с метафизическими рассуждениями о мире. Вместо этого она обращает внимание на саму науку, исследуя понятия и методы, которые в ней используются, их возможные результаты, формы суждения и типы логики, которые в ней применяются.... Философ науки исследует логические и методологические основания психологии, а не «природу мысли». Он изучает философские основания антропологии, а не «природу культуры»9.
Р. Карнап уверен, что не следует слишком разграничивать работу ученого и работу философа науки — на практике эти две области обычно перекрещиваются. «Творчески работающий физик постоянно сталкивается с методологическими вопросами. Какого рода понятия он должен использовать? Какие правила регулируют эти понятия? С помощью какого логического метода он может определить эти понятия в суждения, а суждения в логически связанную систему или теорию? На все эти вопросы он должен отвечать как философ науки. Очевидно, что на них нельзя ответить с помощью эмпирической процедуры. С другой стороны, нельзя сделать значительную работу в области философии науки без основательных знаний эмпирических результатов науки... Если исследователь в области'философии науки не будет основательно понимать науку, он не сможет даже ставить важные вопросы о ее понятиях и методах»10.
Карнап считает, что одной из наиболее важных задач философии науки является анализ понятия причинности и разъяснение его значения. «По-видимому, — замечает он, — понятие причинности возникло как проекция человеческого опыта. Люди примитивной культуры могли вообразить, что элементы природы являются одушевленными, как и они сами, благодаря душе, которая хочет, чтобы происходили некоторые вещи. Это особенно видно по отношению к таким явлениям природы, которые вызывают большой ущерб. Гора будет ответственна за причинение'обва-
277

ла, а ураган — за разрушение деревни. <...> В настоящее время, — уверен мыслитель, — такой антропоморфный подход к природе более не встречается среди цивилизованных людей, и конечно, среди ученых. Строго говоря, причинность — это не вещь, которая может вызвать какое-либо событие, а процесс. Когда ученый пытается объяснить значение «причины», то обращается к таким фразам, как «производит», «вызывает», «создает», «творит»11.
Стиль работы Р. Карнапа позволяет сделать вывод, что логик размышляет в категориях новой неклассической парадигмы мышления. «Мы должны включить сюда, хотя мы этого не делаем в повседневной жизни, процессы, которые являются статическими», — настаивает он12:- Статические процессы, на конечный результат которых влияет множество факторов, обозначают любую последовательность состояний физической системы, как изменяющихся, так и неизменных.
Сотрудничавший с Венским кружком член Берлинской группы философии науки Ганс Рейхенбах (1891—1953), немецко-американский философ и логик, ввел важное для философии науки различение между «контекстом открытия» и «контекстом обоснования» знания и придавал большое значение установлению понятия объективной истины. Он также анализировал вопросы естествознания: квантовой механики и теории относительности — с целью создать адекватную им философию природы. Его произведения «Направление времени», «Философия пространства и времени» содержат весьма ценные заключения по специальной методологии «координативных дефиниций» как способа задания семантики абстрактных математических пространств.
Отто Нейрат (1882-1945), австрийский философ и экономист, был одним из наиболее активных участников Венского кружка. После захвата Австрии немецкой Германией переехал в Голландию, затем в Англию, где до конца жизни преподавал в Оксфордском университете. Нейрат занимал радикальную позицию по двум проблемам, обсуждавшимся представителями Венского кружка: протокольных предложений и единства науки. Он считал, что протокольные предложения не обладают никакими преимуществами по сравнению с другими видами предложений. Критерием истинности является не достоверность протокольных предложений, а непротиворечивость утверждений науки. И именно такое непротиворечащее другим предложениям данной науки суждение может быть выбрано ученым по соглашению с другими учеными в качестве исходного, протокольного. Само же соглашение есть личное дело ученого. В этих утверждениях фиксируется соединение конвенциализма и логического позитивизма.
В лице Нейрата задача установления единства знаний объявляется важнейшей задачей философии науки. Здесь вновь проводится точка зрения радикального физикализма, согласно которому единство знания достигается с помощью единого универсального языка, опирающегося на язык физики и математики. Именно на основе единого языка можно решать следующие проблемы объединения научного знания: установить логические связи между науками, выработать единую методологию, разработать классификацию наук и проанализировать основные понятия. В отношении
278

пель (1905—1997), которого считают представителем аналитической философии. Гемпелю удалось четко сформулировать и в полной мере проанализировать ряд основных проблем логического позитивизма. Он получил исходное образование в области физики и математики. Испытал влияние взглядов Шлика, Рейхенбаха и Карнапа. Исследователи сообщают, что он был членом берлинской группы Рейхенбаха школы логического позитивизма. Однако Гемпель также учился в Вене у Морила Шлика, поэтому в своих взглядах он совмещает идеи обеих групп. В 1934 г., получив в Берлине степень доктора философии, эмигрирует в США, затем преподает в Чикаго, Нью-Йорке, Йельском университете. С 1955 по 1973 г. работает в Принстон-ском университете (и сегодня факультет философии возглавляет бывший студент Гемпеля Поль Бенасерафф). После выхода на пенсию продолжал преподавать в университете Питсбурга и в качестве приглашаемого профессора читал лекции в университетах Колумбии и Гарварда.
Гемпель внес существенный вклад в методологию и философию науки. Его работа «Критерии смысла» (1950) и более поздняя его точка зрения состоит в том, что различие между значением и бессмыслицей предполагает различные степени осмысленности. В качестве исходных единиц должны рассматриваться не отдельные утверждения, а системы утверждений1. Гемпель обращает особое внимание на понятие подтверждения, которое в позитивистской традиции было отброшено по причине его сходства с верификацией. Другой проблемой, представлявшей для него интерес, была проблема выяснения отношений между «теоретическими терминами» и «терминами наблюдения». Как, например, термин «электрон» соответствует наблюдаемым сущностям и качествам, имеет наблюдательный смысл? Чтобы найти ответ на поставленный вопрос, он вводит понятие «интерггретативная система».
В так называемой «Дилемме теоретика» Гемпель показал, что при принятии редукционизма, сводящего значение теоретических терминов к значению совокупности терминов наблюдения, теоретические понятия оказываются лишними для науки. Но если же при введении и обосновании теоретических терминов полагаться на интуицию, то они вновь окажутся излишними. «Дилемма теоретика» сильно поколебала позиции позитивизма, так как стало ясно, что теоретические термины не могут быть сведены к терминам наблюдения. И никакая комбинация терминов наблюдения не может исчерпать теоретических терминов.
Эти положения имели огромное значение для теоретической ориентации всего направления философии науки. «Дилемма теоретика», по мнению исследователей, может быть представлена в следующем виде:
1. Теоретические термины либо выполняют свою функцию, либо не выполняют ее.
2.  Если теоретические термины не выполняют своей функции, то они не нужны.
3.  Если теоретические термины выполняют свои функции, то они устанавливают связи между наблюдаемыми явлениями.
4.  Но эти связи могут быть установлены и без теоретических терминов.
280

5. Если же эмпирические связи могут быть установлены и без теоретических терминов, то теоретические термины не нужны.
6. Следовательно, теоретические термины не нужны и когда они выполняют свои функции, и когда они не выполняют этих функций2.
Гемпель совершенно справедливо утверждал, что «научное исследование в различных своих областях стремится не просто обобщить определенные события в мире нашего опыта: оно пытается выявить регулярности в течении этих событий и установить общие законы, которые могут быть использованы для предсказания, ретросказания и объяснения. Больших успехов он достиг в анализе объяснения на основании модели, которая сейчас известна как «дедуктивная модель», или «модель охватывающих законов». Согласно этой модели событие объясняется, когда утверждение, описывающее это событие', дедуцируется из общих законов и утверждений, описывающих предшествующие условия; общий закон является объясняющим, если он дедуцируется из более исчерпывающего закона. Гемпель впервые четко связал объяснение с дедуктивным выводом, дедуктивный вывод с законом, а также сформулировал условия адекватности объяснения3.
Гемпель затронул и проблему неопределенности в том ее аспекте, когда необходимы размышления о модели принятия решений. В частности, он предложил понятие «эпистемологической пользы» для объяснения понятий «принятия гипотезы» в модели принятия решения в условиях неопределенности. Эти доводы послужили ответом на возникшую полемику по отношению к проблеме исторического объяснения и объяснения человеческих действий. Они были изложены к его работе «Дедуктивно-номо-логическое в противовес статистическому объяснению» (1962).
Считается, что результаты исследований Гемпеля по проблеме объяснения стали основной частью его наследия. Его известное (переведенное на русский язык) произведение «Мотивы и "охватывающие" законы в историческом объяснении» ставит проблему отличия законов и объяснений в естествознании от истории, что само по себе опровергает идею унифицированной науки и ее единого языка. Совместно с П. Оппенгей-мом Гемпель построил теорию дедуктивно-номологического объяснения. Суть ее в следующем: некоторое явление считается объясненным, если описывающие его предложения логически выводятся из законов и начальных условий.
В работе «Функция общих законов истории» Гемпель утверждает, что «общие законы имеют достаточно аналогичные функции в истории и в естественных науках, что они образуют неотъемлемый инструмент исторического исследования и что они даже составляют общие основания различных процедур, которые часто рассматриваются как специфические для социальных наук в отличие от естественных»4.
Тема объяснения исторических законов не могла не волновать его как мыслителя и методолога, тем более что годы его жизни приходились на весьма бурное время, когда именно вопрос о том, какой будет человеческая история и какую из возможностей реализует человечество, был чрезвычайно актуальным и насущно важным. Он был далек от того, что-
281

бы предписывать истории схемы последующего развития, однако проблема, связанная с поиском закономерности исторического процесса, вызывала у него пристальный интерес.
И Гемпель, и Оппенгейм, как и многие другие прогрессивные деятели науки, были противниками нацистского режима. Перебравшись в Брюссель, Гемпель и Оппенгейм плодотворно работали совместно несколько лет. Как вспоминает Оппенгейм, за годы, проведенные в Брюсселе, они приобрели приятный опыт совместных поездок на философские конгрессы в Париж, Копенгаген и Кембридж, что дало счастливую возможность встретить таких ученых, как Нильс Бор, Отто Нейрат, Карл Поппер и Сюзан Стеббинг. В сентябре 1937г. Гемпель уехал в США, где получил годичную стажировку в университете Чикаго.
В воспоминаниях 1969 г. Поля Оппенгейма о Карле Густаве Гемпеле, которого друзья звали Петером, дается высокая оценка научным достижениям и личностным качествам Гемпеля, подчеркивается его толерантность, абсолютная надежность и в большом и в малом, безмерное трудолюбие в работе, даже в ущерб своему отдыху. Когда произошел шутливый спор между друзьями о том, смог ли бы Петер совершить убийство, были высказаны две причины отрицательного ответа на данный вопрос: первая и очевидная причина — это его доброта, и вторая — отсутствие у него времени.
Когда в 1939 г. Оппенгейм переехал в США, их совместное сотрудничество продолжалось, и особый исследовательский интерес был направлен на формулировку точного определения «степени подтверждения». «Но все это время мы слышали от Карнапа, что он работает практически над той же самой проблемой, и нам было интересно — чтобы не сказать больше — продвигается ли он в том же направлении. К счастью, скоро мы смогли это узнать, поскольку Карнап пригласил Петера провести остаток лета с ним в его загородном доме в Санта-Фе. Мы договорились, что Петер телеграфирует: «Остановить работу», — если увидит, что Карнап продвинулся далеко вперед, или если обнаружит значительный недостаток в нашем подходе. Несколькими днями позже пришла роковая телеграмма.... Однако на самом деле мы не остановили работу, а изменили наш подход. И результаты были опубликованы в том же журнале «Философия науки», в котором Карнап впервые представил свой подход к проблеме. Карнап прозвал наше понятие (по инициалам авторов — Hempel, Helmer, Oppenheim) «понятием подтверждения Н2О»5.
Анализируя весь исторический арсенал процедуры объяснения, Гемпель пришел к выводу о необходимости различения метафор, не имеющих объяснительного значения, набросков объяснений, среди которых были научно приемлемые и псевдообъяснения, или наброски псевдообъяснений и, наконец, удовлетворительные объяснения. Он предусмотрел необходимость процедуры дополнения, предполагающую форму постепенно растущего уточнения используемых формулировок, чтобы набросок объяснения можно было бы подтвердить или опровергнуть, а также указать приблизительно тип исследования. Он обращает внимание и на процедуру реконструкции. Здесь важно осознать, каковы лежащие в основе
282

объяснительные гипотезы, и оценить их область и эмпирическую базу. «Воскрешение допущений, похороненных под надгробными плитами «следовательно», «потому что», «поэтому» и т.п., часто показывает, — замечает логик, — что предлагаемые объяснения слабо обоснованы или неприемлемы. Во многих случаях эта процедура выявляет ошибку утверждения. <...> Например, географические или экономические условия жизни группы людей можно принять в расчет при объяснении некоторых общих черт, скажем, их искусства или морального кодекса; но это не означает, что таким образом мы подробно объяснили художественные достижения этой группы людей или систему их морального кодекса»6. Из описания географических или экономических условий невозможно вывести подробное объяснение аспектов культурной жизни.
Гемпель выявляет еще одно обстоятельство или одну часто применяемую методологическую процедуру, которая не всегда успешно способствует правильному объяснению. Это обособление одной или нескольких важных групп фактов, которые должны быть указаны в исходных условиях и утверждении того, что рассматриваемое событие «детерминируется» и, следовательно, должно объясняться в терминах только этой группы фактов. Он указывает на имеющее место использование подобного трюка.
Основной тезис Гемпеля состоит в том, что в истории не в меньшей степени, чем в другой области эмпирического исследования, научное объяснение может быть получено только с помощью соответствующих общих гипотез или теорий, представляющих собой совокупность систематически связанных гипотез. При этом он понимает, что такой подход контрастирует с известной точкой зрения, что настоящее объяснение в истории достигается с помощью метода, специфически отличающего социальные науки от естественных, а именно метода эмпатического мышления. «Историк, как говорят, представляет себя на месте людей, включенных в события, которые он хочет объяснить; он пытается как можно более полно- осознать обстоятельства, в которых они действовали, и мотивы, руководившие их действиями; и с помощью воображаемого самоотождествления с его героями он приходит к пониманию, а следовательно, и к адекватному объяснению интересующих его событий». То есть историк пытается осознать, каким образом он сам действовал бы в данных условиях и под влиянием определенных мотивов своего героя, он на время обобщает свои чувства и общее правило и использует последнее в качестве объяснительного принципа для истолкования действий рассматриваемых людей. Эта процедура в некоторых случаях, отмечает Гемпель, может оказаться эмпирически полезной, но ее использование не гарантирует правильности полученного таким образом исторического объяснения. Историк может, например, быть неспособным почувствовать себя в роли исторической личности, которая больна паранойей7.
Тем не менее подобный метод часто применяется и профессионалами, и непрофессионалами, сам по себе не составляя объяснения. По сути, это эвристический метод. «Его функция состоит в предположении некоторых психологических гипотез».
283

Гемпель считает возможным отождествлять понятия «общий закон» и «гипотеза универсальной формы». Сам же закон он определяет следующим образом: в каждом случае, когда событие определенного вида П (причина) имеет место в определенном месте и в определенный момент времени, событие определенного вида С (следствие) будет иметь место в том месте и в тот момент времени, которое определенным образом связано с местом и временем появления первого события.
Гемпель проводит чрезвычайно плодотворный анализ процедуры объяснения. Основной функцией законов естественных наук, по его мнению, является связь событий в структуре, обычно называемой объяснением и предсказанием. Объяснение состоит в указании причин или детерминирующих факторов. Полное описание индивидуального события требует утверждений обо всех свойствах, характеризующих пространственную область или индивидуальный объект в течение всего периода времени, в который происходит рассматриваемое событие. Эта задача никем не может быть выполнена полностью, замечает Гемпель. Индивидуальное событие невозможно объяснить полностью с учетом всех характеристик с помощью универсальных гипотез (законов).
Гемпель считает, что история может «схватить уникальную индивидуальность» объектов своего изучения не более, чем физика или химия. При этом следует отличать подлинное объяснение от псевдообъяснений, которые опираются на такие понятия, как энтелехия, историческая миссия, предопределение судьбы. По мнению Гемпеля, объяснения подобного рода основываются скорее на метафорах, чем на законах, они выражают образные и эмоциональные впечатления вместо проникновения в фактуальные связи; они подставляют смутные аналогии и интуитивную «приемлемость» на место дедукции из проверяемых утверждений и являются, следовательно, неприемлемыми в качестве научного объяснения.
Научное объяснение включает в себя следующие элементы:
а) эмпирическую проверку предложений, говорящих об определенных условиях;
б) эмпирическую проверку универсальных гипотез, на которых основывается объяснение;
в) исследование того, является ли объяснение логически убедительным. Предсказание, в отличие от объяснения, состоит в утверждении о некотором будущем событии. Здесь даны исходные условия, а следствие еще не имеет место, но должно быть установлено. Гедель обращает внимание на то, что процедуры в объяснении и предсказании переворачиваются. И можно говорить об их структурном равенстве. Очень редко, однако, объяснения формулируются столь полно, что могут проявить свой пред-сказательный характер, чаще объяснения неполны. Историческое объяснение также имеет целью показать, что рассматриваемое событие было не просто «делом случая», но ожидалось в силу определенных предшествующих или одновременных условий. Ожидание, на которое ссылаются, не является пророчеством или божественным предсказанием; это рациональное научное предчувствие, основывающееся на предположении об общих законах.
i
284

Гемпель, пытаясь разобраться в причинах того, почему большинство объяснений в истории и социологии не включает утверждения о предполагаемых законах, приходит к следующим выводам. Во-первых, данные законы часто относят к законам социальной психологии и рассматривают как само собой разумеющиеся. Во-вторых, очень трудно бывает сформулировать лежащие в основе предположения явным образом с достаточной точностью. Если конкретная революция объясняется с помощью ссылки на возрастающее недовольство со стороны большей части населения определенными доминирующими условиями жизни, ясно, что в этом объяснении предполагается общая регулярность, но мы с трудом можем сформулировать то, какая степень и какая форма недовольства предполагается и какими должны быть условия жизни, чтобы произошла революция. Аналогичные замечания применимы ко всем историческим объяснениям в терминах классовой борьбы, экономических или географических условий, интересов определенных групп населения и т.п. Все они основываются на предположении универсальных гипотез, связывающих определенные характеристики индивидуальной жизни или жизни группы людей с другими, содержание гипотез скрыто в предполагаемых конкретных объяснениях, его можно реконструировать только весьма приблизительно.
Объяснения в истории могут рассматриваться и как причинные, и как вероятностные. Гемпель более склоняется к тому мнению, что представляется возможным и оправданным трактовать некоторые объяснения, предлагаемые в истории, как основанные на предположении скорее вероятностных гипотез, чем на общих «детерминистических» законах, т.е. законах в форме универсальных условий. Он повторяет вновь и вновь, что объяснения, включающие понятия, не функционирующие в эмпирически проверяемых гипотезах, такие как «энтелехия» в биологии, «историческое предназначение нации» или «самореализация абсолютного разума» в истории, являются метафорами, не обладающими познавательным содержанием. Поэтому в большинстве случаев объяснительный анализ исторических событий есть лишь набросок объяснения, состоящий из более или менее смутного указания законов и исходных гипотез.
Обращение к столь распространенному методу понимания, по Гем-пелю, не эффективно, хотя и обусловлено тем, что историк старается представить изучаемое явление как нечто правдоподобное или «естественное». В истории, как и везде в эмпирических науках, объяснение явления состоит в подведении его под общие эмпирические законы — таков его общий вывод.
Гемпель также обращает внимание на широко применяемую процедуру интерпретации, приписывания значения, анализу понятий «детерминация» и «зависимость». При этом он отмечает, что только установление конкретных законов может наполнить общий тезис научным содержанием, сделать его доступным эмпирической проверке и обеспечить его объяснительной функцией. Гемпель обращает внимание и на то, что исторические исследования часто используют общие законы, установленные в физике, химии, биологии. Например, поражение армии объясняют от-
285

сутствием пищи, изменением погоды, болезнями и т.п. Определение дат в истории с помощью годичных колец деревьев основывается на применении определенных биологических закономерностей. Различные методы эмпирической проверки подлинности документов, картин, монет используют физические и химические теории. Однако во всех случаях прошлое никогда не доступно прямому изучению и описанию.
Всячески стараясь подчеркнуть методологическое единство эмпирических наук, Гемпель приходит к двум выводам. Это, во-первых, «неоправданность разфаничения в эмпирической науке «чистого описания» и «гипотетического обобщения и построения теорий», ибо они нераздельно связаны в процессе научного познания; во-вторых, вывод о несостоятельности попытки установления четких границ между различными областями научного исследования и автономного развития каждой из областей.
В «Логике объяснения» — другой серьезной работе Карла Гемпеля — утверждается, что объяснить явления в мире нашего опыта — значит ответить скорее на вопрос «почему?», чем просто на вопрос «что?». Это одна из важнейших задач любого рационального исследования. Наука всегда стремилась выйти за пределы описания и прорваться к объяснению. Акцент на процедуре объяснения — своего рода реакция на тезис, выдвинутый первым позитивизмом, в частности О. Контом, который призывал описывать и предсказывать. Но если объяснение — одна из главных задач науки, то в чем же ее характеристики и основные функции?
Объяснение опирается на общие законы. Данное положение Гемпель иллюстрирует тем, что обращает внимание на пример, когда человеку в лодке часть весла, находящаяся под водой, представляется надломанной вверх. Это явление объясняется с помощью общих законов — в основном закона преломления и закона оптической плотности сред: вода обладает большей оптической плотностью, чем воздух. Поэтому вопрос «Почему так происходит?» понимается в смысле: «Согласно каким о/бщим законам так происходит?» Однако вопрос «почему?» может возникать и по отношению к самым общим законам. Например, почему распространение света подчиняется закону преломления? Отвечая на него, представители классической физики будут руководствоваться волновой теорией света. Таким образом, объяснение закономерности осуществляется на основе подведения ее под другую более общую закономерность. На основе этого Гемпель выводит двухчастную структуру объяснения:
• экспланандум — описание явления;
• эксплананс — класс предложений, которые приводятся для объяснения данного явления8.
Эксплананс, в свою очередь, разбивается на два подкласса: один из них описывает условия; другой — общие законы.
Экспланандум должен быть логически выводим из эксплананса — таково логическое условие адекватности. Эксплананс должен подтверждаться всем имеющимся эмпирическим материалом, должен быть истинным— это эмпирическое условие адекватности.
Неполные объяснения опускают часть эксплананса как очевидную. Причинные или детерминистские законы отличаются от статистических тем,
286

что последние устанавливают то, что в перспективе определенный процент всех случаев, удовлетворяющих данному набору условий, будет сопровождаться явлением определенного типа.
Гемпель прав в том, что принцип причинного объяснения срабатывает и в естественных, и в общественных науках. Он даже предлагает устранить формальное различие между мотивационным и причинным объяснением. Объяснение действий в терминах мотивов агента иногда рассматривается как особый вид телеологического объяснения. Но термин «телеологическое» ошибочен, если он не подразумевает причинного объяснения. Тем не менее телеологическое объяснение совершенно необходимо, особенно в биологии, так как оно состоит в объяснении характеристик организма посредством ссылок на определенные цели, которым эти характеристики служат. Они существенны для сохранения жизни организма или сохранения вида.
Гемпель предпринимает очень любопытное оправдание телеологических объяснений. «Возможно, — пишет он, — одной из причин устойчивости телеологических рассуждений в биологии является плодотворность телеологического подхода как эвристического: биологические исследования, будучи психологически мотивированы телеологической ориентацией в плане поиска целей в природе, часто приводят к важным результатам, которые могут быть выражены с помощью нетелеологической тер-, минологии и которые увеличивают наше научное знание причинных связей между биологическими явлениями. <...> Другой аспект обращения к телеологическим рассуждениям — их антропоморфный характер. Телеологическое объяснение заставляет нас почувствовать, что мы действительно понимаем объясняемое явление, так как оно рассматривается в понятиях цели и задачи, с которыми мы знакомы из нашего собственного опыта целесообразного поведения»9.
А вот понимание процедуры объяснения как сведения чего-то незнакомого к знакомому, по мнению автора, ошибочно. Ссылка на незнакомые нам гравитационные поля представляет собой существенный элемент объяснения. Гемпель уделяет особое внимание понятию эмерджентности, используемому для характеристики явлений как «новых» и неожиданных в психологическом смысле, и как необъяснимых, непредсказуемых — в теоретическом. Однако с ученым можно не согласиться в той части его выводов, когда он утверждает, что «эмерджентность какой-либо характеристики явления не есть онтологическое свойство самого явления; скорее это показатель пределов нашего знания в данное время; следовательно, он имеет относительный характер, а не абсолютный»10. На самом деле эмерджентность в значении принципиальной непредсказуемости и неопределенности укоренена бытийственно. Она может быть понята как неустранимый атрибут универсума, который располагает такого рода объектами, сложность которых, а также траектория их поведения принципиально непредсказуемы. Они вариативны в весьма широких пределах.
Логико-концептуальное наследие мыслителя богато и еще ждет своего освоения и полноценного использования в контексте эпистемологии и философии науки. Для современников Гемпель был самым последним,
287

долгое время остававшимся в живых, членом Венского кружка. Он прожил до 92 лет и умер от пневмонии.
Австрийский логик и математик Курт Гедель (1906—1978), занимаясь математической логикой, теорией множеств, теорией моделей, пришел к важнейшему результату — доказательству неполноты достаточно богатых непротиворечивых формальных систем. Он показал, что в таких системах имеются правильно построенные предложения, которые в рамках этих систем не могут быть ни доказаны, ни опровергнуты. В сокровищнице интеллектуального наследия современников оказалась сформулированная им в 1931 г. известная теорема о неполноте. Она гласит: если формальная система непротиворечива, то она неполна.
, Поскольку в любом языке существуют истинные недоказуемые высказывания, то вторая его теорема утверждает: если формальная система непротиворечива, то невозможно доказать ее непротиворечивость средствами, формализуемыми в этой системе. Данные выводы обосновывают принципиальную невозможность полной формализации научного знания в целом. Косвенным образом они приводят к опровержению и переосмыслению тех основных установок второго этапа философии науки, согласно которым научное знание после соответствующих операций очищения должно предстать в виде единой унифицированной модели, изложенной средствами научного языка.
В связи с этим весьма интересны комментарии известного математика С. Клини по отношению к теореме Геделя. Мы видим, подчеркивал С. Кли-ни, что в формальной системе заложена как бы невыговоренная формальными средствами информация, что «любая формальная система содержит неразрешимое предположение, выражающее значение заранее указанного предиката для аргумента, зависящего от данной системы»". Поэтому эта теорема показывает, что формализация не может быть полностью выполнена, вследствие чего теорема может считаться первым шагом в изучении надформалистичности систем. С другой стороны, посредством данной теоремы Геделем проводится «сведение классической логики к интуиционистской»12.
Э. Нагель видит основной результат теоремы о неполноте в том, что Гедель показывает невозможность математического доказательства непротиворечивости любой системы, тем самым указывая на некоторую принципиальную ограниченность возможностей аксиоматического метода как такового. Он показывает, что система PrincipaMathematica, как и всякая иная система, средствами которой можно построить арифметику, существенно неполна. Это значит, что для любой данной непротиворечивой системы арифметических аксиом имеются истинные арифметические предложения, не выводимые из аксиом этой системы. Таким образом, теорема Геделя показывает, что никакое расширение арифметической системы не может сделать ее полной13.
Г. Брутян, анализируя теорему К. Геделя, обращает особое внимание на то, что «для всякой системы аксиом теории множеств всегда найдутся конкретные утверждения, которые верны, но из этой системы аксиом не
288

собно к означению... Каково отношение между языком и бытием...» В этих вопросах представлена не только «археология знания» самого М. Фуко, в них заложена программа комплексного исследования языка силами ученых разных направлений. Уже сейчас очевидно, что известное утверждение Витгенштейна «Мир — это язык» и библейское «В начале было Слово», а также герметическое «Слово сильнее оружия» наделяют непреходящей значимостью проблемы, связанные с выявлением статуса языка, охватывая смысловые поля эпистемологии, религии, тайной мудрости древних. Совершенно очевидно, что в любой момент существования общество нуждается в специальном означающем механизме. Он может быть представлен двумя способами передачи опыта: в синхронном оперативном адресном языковом общении как средстве согласования деятельности индивидов и в общении диахронном как средстве передачи от поколения к поколению наличной суммы информации, «суммы обстоятельств». За первым типом общения закрепилось название коммуникация, за вторым — трансляция. Различие между коммуникацией и трансляцией весьма существенно. Основной режим коммуникации — отрицательная обратная связь, т.е. коррекция программ, известных двум сторонам общения. Здесь язык выступает как самостоятельная сила. Основной режим трансляции — передача программ, известных одной стороне общения и неизвестных другой. Язык функционирует как «прозрачное средство» выражения мысли. Знание в традиционном смысле связано с трансляцией, а не с коммуникацией. Оба типа общения предполагают знак и используют язык как основную, всегда сопутствующую социальности знаковую реальность.
В хрестоматийном смысле язык — это знаковая реальность, система знаков, служащая средством человеческого общения. Он является специфическим средством хранения, передачи информации, а также средством управления человеческим поведением. И если онтология озабочена необходимостью объяснить происхождение языка, то эпистемология — проблемой «как язык зацепляет мир» (что, впрочем, есть оборотная сторона вопроса «как возможно человеческое познание?»).
Понять знаковую природу языка можно из факта недостаточности биологического кодирования. Социальность, проявляющаяся как отношение людей по поводу вещей и отношение людей по поводу людей, не ассимилируется генами. Люди вынуждены использовать внебиологические средства воспроизведения социальности в смене поколений. Знак и есть своеобразная «наследственная сущность» внебиологического социального кодирования, обеспечивающая трансляцию всего тс>го, что необходимо обществу, но не может быть передано по биокоду.
Язык — явление общественное. Он никем не придумывается и не изобретается, а стихийно становится вместе с социальностью, человеческим колле кривом. В языке задаются и отражаются требования социальности. Разве может быть значим язык, произвольно сконструированный отдельным человеком? Как продукт творчества единичного индивида язык — это бессмыслица. Он не имеет всеобщности и поэтому часто воспринимается как тарабарщина. «Язык есть практическое, существующее для других людей и лишь тем самым... и для меня самого, действительное созна-
290

ние», «язык так же древен, как и сознание», «язык есть непосредственная действительность мысли», — гласят известные классические положения. И они во многом справедливы. Различия в условиях человеческой жизнедеятельности неизбежно находят отражение в языке. В связи с особыми практическими потребностями и различными природными и социально-экономическими условиями язык приобретает такую характеристику, как избирательность. Именно слабая связь с реальностью и практической деятельностью считается недостатком лингвистики и логической семантики, стремящихся к объяснению механизмов функционирования языка.
У народов Крайнего Севера, например, существует спецификация для названий снега и отсутствует таковая для названий цветковых растений, не имеющих в их жизни важного значения. Отсюда понятно стремление к изучению прагматических аспектов функционирования языка.
Язык выступает в качестве необходимого связующего звена между практикой и сознанием. Он воспроизводит реальность, означая и закрепляя в чередовании знаков информацию о тех связях и отношениях вещей, которые вычленились в процессе взаимодействия «мир — человек».
Благодаря употреблению знаков, мир внешних предметов перемещается в другое измерение и предстает как универсум знаковых моделей. Начиная со стоицизма, как отмечает М. Фуко, система знаков была троичной, в ней различалось означающее, означаемое и «случай». С XVII в. диспозиция знаков становится бинарной, поскольку она определяется связью означающих» и означаемого. Язык, существующий в своем свободном, исходном бытии как письмо, как клеймо на вещах, как примета мира, порождает две другие формы. Выше исходного слоя располагаются комментарии, использующие имеющиеся знаки, но в новом употреблении, а ниже — текст, примат которого предполагается комментарием. Начиная с XVII в. остро встает проблема: как знак может быть связан с тем, что он означает? Классическая эпоха на этот вопрос пытается ответить анализом представлений, а современная указывает на анализ смысла и значения. Тем самым язык оказывается ничем иным, как особым случаем представления (для людей классической эпохи) и значения (для нас)1.
Ф. де Соссюр характеризовал языковую реальность как единство противоположных сторон: знака и значения, языка и речи, социального и индивидуального. Двуединая природа языка, или двуслойность его структуры, указывает на его предметность и операциональность. Словесные знаки фиксируют предмет и «одевают» мысли. Функция фиксатора ч оператора является общей для всех типов языков, как естественных, так и искусственных.
Для любого лингвиста очевидно, что в языке присутствуют формы, явно принадлежащие только специфической материи языка. &гим во многом объясняется различный грамматический строй языка. Можно говорить, что мир живого языка представляет собой относительно автономную иерархическую систему, элементами которой выступают и звукоти-пы, и фонемы, и морфемы, и лексемы, а структурными принципами — алгоритмы человеческой речи. Вычленение, разделение, упорядочивание, оценка — это сфера духовного преобразования. Языковые средства, обра-
291

щенные на то, чтобы сформулировать представление или понятие о предмете, придают явлениям при их осмыслении определенную направленность. И если при использовании материальных орудий на практике происходят материальные предметные изменения, то при использовании языка субъект также меняет ситуацию. Он переводит ее из одной смысловой формы в другую. Даже когда всего лишь переориентируется направлен-ч ность внимания говорящего, движение в смысловом поле содержания весьма заметно.
Этот факт наиболее очевиден в игровом общении. В игре ребенок переносит значение одной вещи на другую. Палочка становится лошадью, на ней, а не на настоящей лошади, скачет ребенок. Однако такой перенос значения есть выражение слабости ребенка, так как он заставляет одну вещь воздействовать на другую идеально, только в смысловом поле. В ряде патологий сознание утрачивает способность переиначивать ситуацию в смысловом плане, преобразовывать ее, двигаться в смысловых изменениях и возвращаться в мир реальной предметности. Мышление больных застревает в ситуации, не видя ее условности, оно не в состоянии зацепиться за действительные связи. Все это лишний раз подчеркивает огромное значение идеальных преобразований.
Язык как практическое сознание соединяет в единое целое знание объективного (объект-язык) и знание субъективного (субъект-язык). Объект-язык и субъект-язык актуализируют себя в речевой деятельности. В результате возникает трехчленная формула: (объект-язык -» речевая деятельность -» субъект-язык). Первое (объект-язык) понимается как часть социальной знаковой деятельности, существующей независимо от индивида и втягиваемой в сферу индивидуальной речевой деятельности. Субъект-язык есть непосредственная личностная оболочка мысли, представляющая собой своеобразную речеоперативную модель ситуации. Оперирование с объект-языком, хранящимся в книгах, памяти компьютеров и прочих материальных формах, позволяет оперировать с информацией в «чистом виде» без примеси впечатлений интерпретатора и издержек речевых преобразований. Субъект-язык как подлинная действительность мысли — это индивидуальный и субъективный перевод объект-языка. Он совершается в актах речи, в системе высказываний. Степень адекватности такого перевода имеет широкую шкалу приближений, поскольку она зависит от индивидуального опыта, характеристик личности, богатства ее связей с миром культуры.
Подразделение языка на объект-язык и субъект-язык, как отмечает Д. Пивоваров, в значительной мере снимает коварный вопрос, можно ли мыслить несуществующие объекты и где искать их референты. Несуществующий объект («круглый квадрат») — плод речевых процедур со знаками объект-языка. Сначала он преобразуется индивидом в знаковый субъективный образ, а потом возвращается в состав объект-языка, где и становится референтом несуществующего объекта, и даже «фактом» общественного сознания. Объект-язык— онтология для субъект-языка2.
Язык является необходимым посредником научного познания. И это обусловливает две проблемы. Во-первых, стремление сделать язык нейт-
292                             ]

ральным, отшлифовать его, лишить индивидуальности, чтобы он мог стать точным отражением онтологии. Идеал такой системы закреплен в позитивистской мечте о языке как копии мира. Подобная установка стала основным программным требованием Венского кружка. Во-вторых, стремление обнаружить всеобщность независимой от грамматики, так называемой глубинной логики языка. Речь идет не о том, чтобы построить некий всеобщий язык, как то предполагалось в классическую эпоху, но о том, чтобы распредметить формы и связи мышления вообще вне какого-либо единичного языка.
Однако истины дискурса (рече-мысли) оказываются в «плену» менталитета. Язык, став плотной исторической реальностью, образует собой вместилище традиций, привычек, темного духа народа, вбирает в себя роковую память. Выражая свои мысли словами, над которыми они не властны, используя словесные формы, изменения которых довлеют над ними, люди полагают, что их речь повинуется им, в то время как они сами подчиняются ее требованиям. Все это подталкивает к выявлению языка в собственном бытии. В современном мышлении методы интерпретации, как считает М. Фуко, противостоят приемам формализации: первые — с претензией заставить язык говорить из собственных глубин, приблизиться к тому, что говорится в нем, но без его участия; вторые — с претензией контролировать всякий возможный язык, обуздать его посредством закона, определяющего то, что возможно сказать. Обе ветви столь современны нам, что невозможно поставить вопрос о простом выборе между-прошлым, которое верило в смысл, и настоящим, которое открыло означающее3.
Язык изучается многими дисциплинами. Лингвистика, логика, психология, антропология, семиотика предлагают свои данные к обобщению в философской теории. Под языком прежде всего понимается естественный человеческий язык в противоположность искусственному, формализованному языку или языку животных. Когда употребляют термин «язык», то, как правило, различают два оттенка его значения. Первый — язык как класс знаковых систем, средоточие универсальных свойств всех конкретных языков. И второй — язык как этническая или идиоэтническая знаковая система, используемая в некотором социуме в данное время и в определенных пространственных границах.
О языке науки говорят, имея в виду специфический понятийный аппарат научной теории и приемлемые в ней средства доказательства. При этом остается проблема более точного исследования выразительных возможностей языка, а также достаточно четкое осознавание, какие предпосылки, идеализации и гипотезы допускаются, когда ученые принимают тот или иной язык. Следует разбираться и в допускающих способностях языка, т.е. речь идет о той принципиальной возможности, в рамках которой мы что-то можем, а что-то и не можем выразить посредством данного языка. С этой точки зрения сам процесс продвижения к истине есть также и своеобразная успешность «выразительных возможностей языка».
Многие ученые считают, что само развитие науки непосредственно связано с развитием языковых средств выражения, с выработкой более
293

совершенного языка и с переводом знаний с прежнего языка на новый. Ученые говорят об эмпирическом и теоретическом языках, языке наблюдений и описаний, количественных языках. Языки, используемые в ходе эксперимента, называются экспериментальными. В науке четко проявляется тенденция перехода от использования языка наблюдений к экспериментальному языку, или языку эксперимента. Убедительным примером тому служит язык современной физики, который содержит в себе термины, обозначающие явления и свойства, само существование которых было установлено в ходе проведения различных экспериментов.
В философии и методологии науки обращалось особое внимание на логическое упорядочивание и сжатое описание фактов. Вместе с тем очевидно, что реализация языковой функции упорядочивания и логической концентрации, сжатого описания фактического матриада ведет к значительной трансформации в смысловом семантическом континууме, к определенному пересмотру самого события или цепочки событий. Это, в свою очередь, высвечивает новое содержание, первоначально погруженное в «море» фактов. Когда описательные языки содержат в себе претензию указывать на закономерности, объединяющие данные факты, то в таком случае говорят о помологических языках.
Столь многообразная спецификация различных типов языков вызвала к жизни проблему классификации языков научной теории. Одним из ее плодотворных решений было заключение о классификации языков научной теории на основе ее внутренней структуры. Таким образом, языки стали различаться с учетом того, в какой из подсистем теории они преимущественно используются. В связи с этим выделяются следующие классы языков:
1. Ассерторический — язык утверждения. С его помощью формулируются основные утверждения данной теории. Ассерторические языки делятся на формализованные и неформализованные. Примерами первых служат любые формальные логические языки. Примерами вторых — фрагменты естественных языков, содержащих утвердительные предположения, дополненные научными терминами.
2.  Модельный язык, который служит для построения моделей и других элементов модельно-репрезентативной подсистемы. Эти языки имеют развитые средства описания и также подразделяются на формализованные и неформализованные. Формализованные основываются на использовании средств математической символики.
3.  Процедурный язык, занимающий подчиненный ранг классификации и служащий для описания измерительных, экспериментальных процедур, а также правил преобразования языковых выражений, процессов постановки и решения задач. Особенностью процедурных языков является однозначность предписаний.
4. Аксеологический язык, создающий возможность описания различных оценок элементов теории, располагает средствами сравнения процессов и процедур в структуре самой научной теории.
294

5. Эротетический язык, который ответственен за формулировку вопросов, проблем, задач или заданий.
6. Эвристический язык, осуществляющий описание эвристической части теории, т.е. исследовательского поиска в условиях неопределенности. Именно с помощью эвристических языков производится столь важная процедура, как постановка проблемы.
Такая развитая классификация подтверждает тенденцию усложнения языка науки.
Знак и значение — осевые составляющие языка. В науке под значением понимается смысловое содержание слова. Значение предполагает наличие системы определенных смыслообразующих констант, обеспечивающих относительное постоянство структуры речевой деятельности и ее принадлежность к тому или иному классу предметов. В логике или семиотике под значением языкового выражения понимают тот предмет или класс предметов, который называется или обозначается этим выражением, а под смыслом выражения — его мыслительное содержание.
Знак определяется как материальный предмет (явление, событие), выступающий в качестве представителя некоего другого предмета и используемый для приобретения, хранения, переработки и передачи информации. Языковой знак квалифицируют как материально-идеальное образование, репрезентирующее предмет, свойство, отношение действительности. Совокупность данных знаков, их особым образом организованная знаковая система и образует язык.
Не менее острой проблемой оказывается вопрос о связи мышления с формами своего выражения в языке. Взаимосвязь языка и мышления признается самыми различными лингвистическими и философскими направлениями. Однако вопрос о характере связи и о той роли, которую играет каждое из этих явлений в процессе взаимодействия, решается по-разному.
Тот факт, что мышление манифестируется посредством многочисленных языков, существенно отличающихся друг от друга, послужил основанием для теорий, согласно которым язык является определяющим по отношению к мышлению. Такова точка зрения Гумбольдта и неогум-больдианства в его двух ветвях: американской и европейской. По Гумбольдту, деятельность мышления и языка представляет собой неразрывное единство, однако определяющая роль отводится языку. Если мы согласимся с Гумбольдтом и признаем, что язык определяет и формирует мышление, то, коль скоро языки разных народов различны, невозможен, исходя из предположения Гумбольдта, единый строй мышления. Следствием такой теории является отрицание общечеловеческого характера мышления, т.е. отрицание общего для всех живущих на Земле универсально-понятийного логического строя мышления. Однако историческая практика фиксирует общность понятийного мышления для всех современных народов, несмотря на различия в языках. Язык отягощает мысль не только наличием материально-знакового элемента, на что всегда обращалось особое внимание, но и коллективными, интерсубъективными требованиями к ней. В живом процессе общения имеются смысловые всеобщие для сознания моменты: передается предмет-
295

ная информация, выражается оценка, содержится обращение — все это необыкновенно важные вехи поисковой деятельности мышления и процесса целеобразования.
Для логического позитивизма свойственна позиция, абсолютизирующая самодостаточность языка. Неопозитивизм признает язык в качестве единственно данной человеку реальности, и все философские проблемы, по мнению неопозитивистов, возникают в результате непонимания языка, его неправильного употребления. Для их решения достаточно описать и обосновать основные требования экспликации языковых структур.
Вместе с тем не мир зависим от «языковой картины», а язык есть отражение мира естественного и мира искусственного. Очень хорошо такая взаимосвязь видна в тех случаях, когда тот или иной язык в силу определенных исторических причин получает распространение в иных районах земного шара. Например, языковая картина, сложившаяся в испанском языке на родине его носителей, т.е. на Пиренейском полуострове, после завоевания Америки испанцами стала претерпевать существенные изменения. Зафиксированные ранее в лексике значения стали приводиться в соответствие с новыми природными и социально-экономическими условиями Южной Америки, в которой оказались носители испанского языка. В результате между лексическими системами испанского языка на Пиренейском полуострове и в Южной Америке возникли значительные различия. Сопровождались ли эти сдвиги столь очевидными различиями в универсалиях мышления? Вряд ли.
Язык и мышление образуют диалектически противоречивое единство. Они обусловливают друг друга, что порождает известную формулу: «Как нет языка без мышления, так не бывает и мышления без языка». В ней, в свою очередь, закреплена тенденция сводить процесс мышления только к вербальному языку и убеждение, что мысли человека могут существовать только на базе языкового материала, в форме отдельных слов и выражений. Вербалисты — сторонники существования мышления только на базе языка — связывают мысль с ее звуковым комплексом. Однако еще Л. Выгодский замечал: «Речевое мышление не исчерпывает ни всех форм мысли, ни всех форм речи. Есть большая часть мышления, которая не будет иметь непосредственного отношения к речевому мышлению. Сюда следует отнести инструментальное и техническое мышление и вообще всю область так называемого практического интеллекта...»4.
Исследователи выделяют невербализированное, визуальное мышление и показывают, что мышление без слов так же возможно, как и мышление на базе слов. Словесное мышление — это только один из типов мышления. «Не все говорящие мыслят», — вспоминается в связи с этим сентенция, часто адресуемая уникальному существу — попугаю. И если бы слова в- полной мере представляли процесс мышления, тогда воистину «великий болтун был бы великим мыслителем». А патологии ней-рофизиологических процессов, когда человек «работает на подкорке», вскрывали бы неизведанные глубины мышления. Современные исследователи вопроса соотношения мышления и языка закрепляют определяющую роль за мышлением. Язык представляет собой относительно са-
296

мостоятельное явление, обладающее внутренними законами и собственной организацией.
Существует гипотеза об именном происхождении языка. Она основывается на признании в качестве основы появления языка коллективной деятельности и опирается на трудовую теорию антропосоциогенеза. Любая сложная ситуация в жизнедеятельности, например охота на дикого зверя, для ее благополучного исхода требовала фиксированного разделения индивидов на группы и закрепления за ними с помощью имени частных операций. В психике первобытного человека устанавливалась прочная рефлекторная связь между определенной трудовой ситуацией и определенным звуком — именем. Там, где не было имени-адреса, совместная деятельность была невозможна. Имя-адрес выступало в качестве ключевой структуры языка, средства распределения и фиксации социальных ролей. Имя выглядело носителем социальности, а определенный в имени человек— временным его исполнителем.
Гипотеза об именном происхождении языка дает возможность по новому взглянуть и на современный процесс освоения человеком достижений культуры. Он распадается на три типа: личностно-именной, профессионально-именной и универсально-понятийный5. По л и ч н о с т н о -именным правилам человек приобщается к социальной деятельности через вечное имя — различитель. Человек отождествляет себя с предшествующими носителями данного имени и целиком растворяется в тех социальных ролях и обязанностях, которые передаются ему с именем. Например, быть матерью, отцом, сыном, дочерью, старейшиной рода, Папой Римским — эти имена заставляют индивида жестко следовать отведенным социальным ролям.
Профессионально-именные правила включают человека в социальную деятельность по профессиональной составляющей, которую он осваивает, подражая деятельности старших: учитель, ученик, врач, военачальник, прислуга и т.п.
Универсально-понятийный тип обеспечивает вхождение в жизнь и социальную деятельность по универсальной «гражданской» составляющей. Опираясь на универсально-понятийный тип, человек сам себя распредмечивает, реализует, дает возможные выходы своим личностным качествам. Здесь он может выступать от имени любой профессии или любого личного имени.
С точки зрения исторического возраста личностно-именной тип — наиболее древняя знаковая структура. Профессиональный тип мышления представляет собой традиционный тип культуры, более распространенный на Востоке и поддерживаемый такой структурой, как кастовость. Универсально-понятийный способ освоения культуры — наиболее молодой, он. характерен в основном для европейского типа мышления.
Каким образом взаимоотносятся слова и мысли, однозначно сказать невозможно. Мысли, бесспорно, есть внутренние, свернутые программы слов или импульсы вербального процесса, но они также и состояния мозга, которые достаточно явно фиксируются. Так, в ситуации крайнего перевозбуждения мысли агрессивны, а, напротив, в ситуации депрессий
297

мысль не обладает энергетической силой, способной заставить человека эффективно работать и действовать. В ситуации усталости или переутомления можно наблюдать леность мысли, которая, впрочем, очевидна и при других показателях, например, при приливе в кору головного мозга крови, что часто сопровождает процесс обильной еды. Все это говорит о влиянии физиологии на мыслительную деятельность. Но как известно еще с древности, со времен постановки психофизиологической проблемы, к физиологии все быть сведено не может.
Универсальным элементом любого языка является его категориальная структура. Терминологические обличил могут быть весьма различны, однако все они смысловым образом воссоздают категориальный слой языка, иначе говоря, относят все многообразие лексико-предметного выражения по ведомству инвариантных для человеческого мышления категорий. Это могут быть категории необходимости, возможности, модальности, случайности, причинности, детерминации, феноменальности и пр. Тогда лексико-предметное воплощение содержания, т.е. выражение его в словах и словосочетаниях, оказывается языковой оболочкой, а категориально-логическое1 наполнение есть глубинное содержание языковых форм.
Язык науки, надстраиваясь над естественным языком, в свою очередь подчинен определенной иерархии, которая обусловлена иерархичностью самого научного знания. Многообразные науки, среди которых социально-гуманитарные, естественные, технические, психологические и логико-математические науки имеют самостоятельные предметные сферы, предопределяют и необходимость существования специфических языков. Язык — это способ объективированного выражения содержания науки. Как знаковая система, язык создан или создается (в случае возникновения новой дисциплинарной области, что сейчас не редкое явление в связи с процессами компьютеризации) с учетом потребностей данной дисциплинарной области и служит эффективным средством мышления.
Наиболее распространенные пути создания искусственных языков сводятся, во-первых, к терминологизации слов естественного языка, и, во-вторых, к калькированию терминов иноязычного происхождения. Однако доступ к реальности на основе знаковой системы, на основе понимания культуры как гипертекста рождает проблему «непереводимости» языков. Язык не всегда располагает адекватными средствами воспроизведения альтернативного опыта, в базовой лексике языка могут отсутствовать те или иные символические фрагменты.
Остроту данной проблемы в большей мере почувствовал О. Шпенглер, сформулировав парадокс понимания чужой культуры: если будем ее переводить, то что от нее останется, а если не будем — то как ее понимать! Выход может быть найдет при условии разведения трех плоскостей бытия языка. • Первая предполагает существование языка в сознании членов речевого коллектива в виде системы эталонных элементов, исполь- • зуемых говорящими с, целью передачи желаемого смысла, а слушающими — с целью распознавания и овладевания смыслом речевой ткани.
298                                                                                                                                                      :

• Вторая плоскость предполагает существование языка во множестве текстов, которые допускают абстрагирующую деятельность сознания всех членов речевого коллектива, всех представителей культуры, одним словом, могут быть распредмечены и актуализированы в заложенных в них смыслах.
• Третья форма бытия языка предполагает его существование во мно-, жестве лингвистических правил, в учебниках, словарях, грамматиках, во всем том арсенале, что требуется при глубоком изучении своего языка или знакомстве с чужим. В этом аспекте язык выступает как предмет научной реконструкции и описания. До недавнего времени считалось, что необходимым элементом, формулирующим корпус текстов, являются предложения. Лингвисты были единодушны в оценке предложения как единицы текста или речи. Ибо предложение обеспечивало переход от плоскости обитания языка как знаковой конструкции в плоскость смыслообразования, в мир общения. Вместе с тем очевидно, что за пределами отдельно взятых предложений существует и проявляется множество разнообразных смыслообразующих элементов. И можно ли свести глобальность и могущество языка только к деятельности по построению предложений? Поэтому М. Бахтин обратил внимание на другую форму языка— форму высказывания конкретных участников речевой деятельности6. В отличие от предложений, высказывания привязаны к конкретной сфере деятельности не только содержанием, но и стилем, отбором лексических средств, фразеологией, композицией. И каждая сфера вырабатывает свои типы высказываний, придерживается их и характеризует ими речевую деятельность своего сообщества. Предложения имеют грамматическую законченность, но ими нельзя обмениваться; высказываниями, напротив, обмениваться необходимо. Границы предложения никак не определяются сменой речевых субъектов. Высказывание же сплошь сконцентрировано на индивидуальности субъекта либо на той функции, которая для него репрезентативна. Именно посредством высказывания определяется речевая воля говорящего. Именно высказывание содержит тот экспрессивный момент, который отсутствует у предложения как у единицы языка. Высказывание характеризуется не только и не столько словарной формой, но прежде всего «стилистическим ореолом». И что наиболее существенно, так это «ответственность» каждого последующего высказывания за предшествующие ему высказывания, ибо они характеризуются также предметно-смысловой исчерпанностью темы высказывания и претендуют на целостность, а следовательно — непротиворечивость, антиэклектичность и упорядоченность. В этом контексте видна организующая дискурс (мысле-речь) функция высказывания, в отличие от ассоциативного речевого потока, не сопровождаемого замыслом и речевой волей говорящего.
Существенным признаком высказывания является его обращенность к адресату и учет жанровой «концепции адресата», который должен быть многосторонним: это и осведомленность адресата о предмете высказывания, и приоритеты речевых стилей, и возможности смыслообразования, и допустимая степень эмоциональности. Казалось бы, преимуществом об-
299

нализма. Рационализм выступает и как характеристика научного знания, и как способ поведения ученых в исследовательском процессе. Критический рационализм провозглашает принцип бескомпромиссной критики, принципиальной гипотетичности знания, ибо претензия на обладание абсолютной истиной нерациональна.
К. Поппера часто объединяют с неопозитивистской традицией, хотя он, как и Л. Витгенштейн, не был связан с деятельностью Венского кружка. Эта легенда развенчивается К. Поппером в «Ответе моим критикам», а в «Автобиографии» он взял на себя ответственность за «смерть» неопозитивизма. Отто Нейрат не зря назвал Поппера официальным оппонентом Венского кружка. В противовес аналитикам К. Поппер так говорил о сути своей программы: «Хватит копаться в словах и смыслах, важно разобраться в критикуемых теориях, обоснованиях и их ценности».
В центре внимания К. Поппера как философа науки находится проблема роста научного знания. Ее решение в качестве первого шага предполагает проведение демаркации, разграничения науки и ненауки. Источники сообщают, что сам термин «демаркация» был введен К. Поппером, чтобы очертить границы науки. «Я хотел провести различие между наукой и псевдонаукой, — пишет он, — прекрасно зная, что наука часто ошибается и что псевдонаука может случайно натолкнуться на истину»1. Проблема демаркации (разделения) науки и ненауки вызвана желанием освободить науку от иррациональных мифообразований и квазинаучных явлений, экзистенциальных предпосьшок, идеологических наслоений. Однако демаркация, понимаемая достаточно широко, связана с нахождением критерия, позволяющего провести разграничение эмпирических наук от математики, логики и метафизики. Критерий демаркации не отождествим с отношениями истинности или ложности, он лишь определяет сферу принадлежности науки к той или иной области. Индуктивная логика не устанавливает подходящего отличительного признака и подходящего критерия демаркации. Критерии демаркации следует рассматривать как выдвижение соглашения или конвенции, отмечает К. Поппер2.
Уязвимым пунктом одного из критериев науки — опытной проверки — является его несамодостаточность. Это означает, что могут быть встречены такие факты, которые не подтверждают данную теорию.
От Л. Витгенштейна выстраивается цепочка рассуждений, согласно которым любая теория в своих претензиях на научность должна опираться на факты (протокольные предложения) и быть выводима из'опыта. Поппер же подчеркивает бессмысленность чистых наблюдений и, в частности, то, что наблюдение всегда избирательно и целенаправленно. Поэтому он весьма определенно заявляет: «Критерием научного статуса теории является ее фальсифицируемость, опровержимость...»3. Любая хорошая теория является некоторым запрещением, и чем больше теория запрещает, тем она лучше, и тем более она рискует быть опровергнутой.
С другой стороны, если даже согласиться с доводами Л. Витгенштейна о примате наблюдения, тем не менее опытное знание не может обеспечить полную уверенность, что теория истинна, ведь достаточно одного факта, противоречащего теории, чтобы стало возможным ее опроверже-
301

ние, фальсификация. Традиционный пример: биологи были уверены, что все лебеди белые, пока в Австралии не обнаружили черных лебедей.
Принимая во внимание эти обстоятельства, Карл Поппер предлагает считать альтернативой верификации принципиальную опровержимость теории, ее фальсификацию. В таком случае научным оказывается не то, что дано как истина в последней инстанции, а то, что может быть опровергнуто. В отличие от научных теорий, в принципе фальсифицируемых, ненаучные построения (и в том числе метафизика) неопровержимы, так как опровержение доказывает эмпирический, основанный на опыте характер знания, а следовательно, его научность, т.е. связь с фактами. Далекие от идеала научности, ненаучные концепции по своей сути неопровержимы. Их не может опровергнуть какой-либо факт, ибо они по большей части с фактами дела не имеют. Сам Поппер понимал всю ответственность подобной доктрины и писал: «Мой подход к теории знания был более революционный и по этой причине более трудный для восприятия, чем я думал»4.
По его мнению, наука и рациональность должны быть оплотом в борьбе против иррационального духа тоталитаризма. Идея демаркации и принцип фальсифнцируемости — это два достижения К. Лоппера, снискавшие ему шумную мировую известность. Принцип фальсифицируемости составляет альтернативу принципу верификации и влечет за собой и резкую критику принципа индуктивизма, столь яростно защищаемого первыми позитивистами. В противоположность индуктивизму Поппер выдвигает гипотетико-дедуктивную модель научного исследования, в которой преимущественное значение имеют рационально сконструированные схемы эмпирических данных. Сами эмпирические данные опираются на конвенционально принятый эмпирический базис. Тем самым Поппер отказывается от узкого эмпиризма Венского кружка. Он пытается показать равноправие и тесную взаимосвязь теоретического и эмпирического уровней исследования.
Теория фальсифицируемости К. Поппера была провозглашена им на Лондонском коллоквиуме в 1965 г. и на протяжении последующих лет оставалась центральной темой дискуссии по философии науки как в Европе, так и за ее пределами. Считается, что первым о фаллибилизме заговорил Ч. Пирс (1839—1914), однако артикулированной доктриной ее сделал К. Поппер в своем основном труде «Логика и рост научного знания» (1934). Наиболее широкое применение фаллибилизм приобрел лишь в 60-е гг. Тогда поппернианское движение вылилось в широкое направление, объединившее собой Дж. Агасси, Дж. Уоткинса, Дж. Фрезера.
Поппер начинает свою концепцию фальсифицируемости с утверждения, что теоретическое знание носит лишь предположительный гипотетический характер, оно подвержено ошибкам. Рост научного знания предполагает процесс выдвижения научных гипотез с последующим их опровержением. Последнее отражается в принципе фаллибилизма. Поппер полагает, что научные теории в принципе ошибочны, их вероятность равна нулю, какие бы строгие проверки они ни проходили. Иными словами, «нельзя ошибиться только в том, что все теории ошибочны». Вместе с тем К. Поппер стремится поместить излюбленный им принцип в кон-
302

текст всех идейных течений философии науки. Он приходит к выводу, что, согласно конвенциалистской точке зрения, законы природы нельзя фальсифицировать наблюдением и системы нельзя разделить на фальсифицируемые и нефальсифицируемые, вернее, такое разделение будет неопределенным. Поэтому в его трактовке данного принципа ощущаются некоторые сдвиги.
Термин «фальсификация» означал опровержение теории ссылкой на эмпирический факт, противоречащий данной теории. Фальсифицируемость предполагала открытость любой подлинно научной теории для фальсификации. «Фальсифицируемость означает, что в связи с теорией мыслится не только совокупность эмпирических данных, подтверждающих эту теорию, т.е. выводимых из нее путем дедукции, но и совокупность потенциальных фальсификаторов, еще не зафиксированных эмпирических свидетельств, противоречащих этой теории»5. «Теория называется «эмпирической», или «фальсифицируемой», если она точно разделяет класс всех возможных базисных высказываний на два следующих непустых подкласса: во-первых, класс всех тех базисных высказываний, с которыми она несовместима, которые она устраняет или запрещает (мы называем его классом потенциальных фальсификаторов теории), и, во-вторых, класс тех базисных высказываний, которые ей не противоречат, которые она «допускает». Более кратко наше определение можно сформулировать так: теория фальсифицируема, если класс ее потенциальных фальсификаторов не пуст»6.
От первоначального «наивного фальсификационизма» (в котором опровергнутые опытом гипотезы немедленно отбрасываются) движение осуществлялось к усовершенствованному фальсификационизму (когда теории сравниваются по степени правдоподобия и хорошо обоснованные теории не отбрасываются сразу при обнаружении контрпримеров, а уступают место более продуктивным в объяснении фактов теориям). Здесь обнаруживается потребность в новом термине корроборация, что означает подтверждение, не повышающее вероятности теории, не портящее ее Фальсифицируемость. «Корроборированной считается теория, из которой удалось вывести какие-либо эмпирические свидетельства. При прочих равных условиях та теория считается более корроборирован-ной, которая: 1) имеет более широкий класс потенциальных фальсификаторов; 2) прошла более строгие проверки, т.е. подтверждена более трудными, более неожиданными эмпирическими свидетельствами — свидетельствами, связанными с принятием гипотез, фальсифицирующих признанные теории»7.
Любопытно, что рост научного знания Поппер рассматривает как частный случай общего мирового эволюционного процесса. Свою эволюционную эпистемологию он развивал в споре с индуктивистской традицией. Научные теории не строятся посредством индуктивных процессов. Наш ум не представляет собой tabula rasa. Поппер признает возможность непредсказуемых и даже «иррациональных» инъекций идей. Ему принадлежит также суждение, что методология имеет антиэволюционный характер, поскольку научная методология ведет к унификации научного зна-
303

ния, а эволюционный процесс направлен к возрастанию разнообразия. Поэтому попперовская методология представляет собой лишь формальный аналог эволюционной на основании того, что использует понятия изменчивости, отбора и закрепления.
Эпистемологическую позицию К. Поппера оценивают как принципиально противоположную стандартам кумулятивизма. Он уверен в том, что задача науки состоит в постоянном самообновлении. Наука начинается только с проблем, и наиболее весомый ее вклад в рост научного знания, который может сделать теория, состоит из новых^ порождаемых ею проблем». Причем для раннего Поппера свойственен антикумулятивизм, т.е. направленность на отрицание возможности сохранения в науке преодоленных теорий. На это обращают внимания исследователи, отмечающие, что «антикумулятивистский образ развития присущ ранней концепции Поппера, родившейся непосредственно из критики неопозитивизма»8.
Тем самым Поппер опровергает сложившийся в кумулятивистской методологии принцип линейности. Науке, по мнению ученого, не присуща никакая линия развития, и каждая новая теория порождает новую линию в развитии науки. История науки представляет собой нагромождение «исторических прецедентов». Для позднего варианта попперовской эпистемологии более свойственна не антикумулятивистская, а некуму-лятивистская позиция, в которой имеет место признание как прерывности, так и преемственности в развитии науки9.
Шаткая почва; где любое суждение и положение может быть раскритиковано, признано несостоятельным и опровергнуто, где нет спасительных привязных ремней инструкций и предписаний, где принципиальная открытость для выбора не только привлекает, но и отталкивает, пугая своей новизной, сопровождает сферу критического рационализма. Это требует иного взгляда на мир, нежели служение норме, стандарту.
Критицизм в общем смысле означает умение рефлексировать в режиме отрицательной обратной связи, оборачиваясь на исходные предпосылки, в роли которых могут выступать ситуации и события, теории и идеи, утверждения и принципы. Критицизм сопряжен с установкой на принципиальное изменение собственной позиции, если она оказывается уязвимой под натиском контраргументов. «...Всякий критицизм состоит в указании на некоторые противоречия или несоответствия, и научный прогресс по большей части состоит в устранении противоречий, как только мы обнаруживаем их... Противоречия являются средством, при помощи которого наука прогрессирует»10.
Однако критицизм есть также и готовность к защите и отстаиванию предложенной идеи, к нахождению аргументов, ее обосновывающих. Критицизм предполагает как диалог, так и «полилог» со множеством участников и многообразной системой аргументации. В этом своем качестве он плюралистичен.
Дж. Соросу принадлежат слова: «Все должно считаться возможным, пока не доказано, что это невозможно. Я буду называть это критическим типом мышления»11. Осуществление выбора предполагает постоянный процесс критического анализа, а не механическое приложение установ-
304

ленных правил. В критическом типе мышления абстракции занимают существенное место. И хотя по исходному определению (от латинского) абстракции есть отвлечения, извлечения и в этом своем качестве упрощают, а быть может, и искажают действительность, они, тем не менее, являются признанным инструментарием мышления. Интерпретация абстрактных построений часто создает дополнительные проблемы. Разум, отвлекаясь от действительности, пытается проникнуть в суть проблем, порожденных «самодостаточной» жизнью абстракций. В результате мышление, развиваясь до возможных пределов изощренности, весьма далеко отлетает от реальных жизненных проблем и коллизий. Чтобы спуститься на грешную землю, критическое мышление должно схватиться за иную интерпретацию взаимоотношения абстрактных категорий, претендующую на их максимальную адекватность действительности. Благо, что в отличие от догматического критический тип мышления признает возможным и допустимым спектр разномастных интерпретаций и побуждает к выбору лучшей из доступных альтернатив.
Качество рациональности как характеристики критицизма предполагает четкое определение и осознание цели, действия, результата или процесса взаимодействий. Пафос критического рационализма состоит не в том, чтобы противопоставлять его эмпиризму. Напротив, именно реальные эмпирические ситуации заслуживают пристального внимания при анализе и критике. Критический рационализм противопоставляется иррационализму. Стандарты рациональности не одобряют расточительных и небрежных по отношению к ресурсам действий индивидов. В основе рационального миропонимания полагается оптимальность как функция разума.
Расширение понятия рациональности можно обнаружить уже у Канта и Гегеля. Например, Гегелю принадлежат слова: «Все разумное мы, следовательно, должны вместе с тем назвать мистическим, говоря этим лишь то, что оно выходит за пределы рассудка, а отнюдь не то, что оно должно рассматриваться вообще как недоступное мышлению и непостижимое»12. Как отмечает Поппер, Гегель утверждал, что в природе самого разума противоречить самому себе. И не слабость наших человеческих способностей, а самая сущность всякой рациональности заставляет нас работать с противоречиями и антиномиями. Антиномичность, по Гегелю, — это способ, при помощи которого разум развивается.
В современной ситуации достаточно сложно обсуждать проблему рациональности с выходом на ее ключевые дефиниции, так как общепризнанным является факт, что рационально ориентированные теории с равным успехом включают в себя элементы иной природы — внерациональ-ной, ценностной, идеологической, экзистенциальной, стохастической — и подчинены социокультурной детерминации.
Исходя из анализа М. Вебера, бюрократию также следует понимать как достаточно рациональный способ управления обществом. По своему предназначению она обязана опираться на букву закона и соблюдать его, А закон, как известно, есть первый признак рациональности. Однако критический рационализм потому выступает как критический, что он способен критиковать не только формы, не достигшие уровня разума, но и
305

сами разумные ограничения применительно к их целесообразности в конкретной ситуации и сфере приложения. В подобной рационализации иногда можно усмотреть функции контроля.
В связи с этим обращает на себя внимание замечание К. Поппера, согласно которому имеющийся у нас критический разум мы должны использовать конструктивно, т.е. «чтобы планировать, насколько возможно, нашу безопасность и одновременно нашу свободу»13. Конечно же, речь идет об особого рода планировании, которое не может быть удовлетворено достигнутым успехом, а как бы постоянно отодвигает планку к новым перспективам и целям. В этих напряженных исканиях, в условиях, когда исследователь может потерять уверенность и усомниться, разум, чувствуя себя не в силах справиться с нарастающим кризисом напряжения и критицизма, расширяет самое себя. Разум обращается к душевным силам и призывает себе на помощь интуицию красоты, справедливости, добра, способствующих сохранению целостности бытия.
Критический рационализм как питательная основа и механизм инновации позволяет усмотреть взаимосвязь эпистемологии и социальной философии К. Поппера. Так, всевластие критического разума в эпистемологии интерпретируется социальной философией как принцип демократии, обладающий статусом всеобщности. Он распространен на множество подвергаемых критике реальных эмпирических ситуаций и социально-политических отношений, охватывает множество индивидуальностей — потенциальных субъектов критико-рефлексивного процесса.
Конкретизируя последнее, следует признать необходимость определенного рода идеализации. В частности, ученый, от имени которого разворачивается критико-рациональный процесс, представляет идеальный тип исследователя и обладает достаточно сильными гуманистическими и нравственными устоями, достаточным уровнем компетенции интеллекта и в силах избежать как соблазна авторитарности, так и «комфорта» бездумного общения с миром.
В качестве особой сферы приложения критического потенциала разума нужно выделить институциональность, т.е. существующие общественные институты, с функционированием которых и отождествляется сам социальный порядок. Итак, в компетенции критического разума.не только полемика с персонами и доктринами, но и активное вмешательство в деятельность социальных институтов, что весьма контрастно позиции «благоговения» и нерефлексивного подчинения, требуемых в условиях «закрытого общества». «Случилось так, — писал К. Поппер, — что мы однажды стали полагаться на разум и использовать способность к критике, и как только мы почувствовали голос личной ответственности, а вместе с ней и ответственности за содействие прогрессу знания, мы уже не можем вернуться к государству, основанному на бессознательном подчинении племенной магии... Если мы повернем назад, нам придется пройти весь путь — мы будем вынуждены вернуться в животное состояние»14.
Однако это не единственное пересечение плоскостей эпистемологии и социального познания. Знаменитая идея демаркации — разделения ра-
306

ционального и внерационального, науки и ненауки, проведенная К. Поп-пером в эпистемологии, имела эффект, далеко выходящий за рамки сугубо научного познания. Возникла потребность в универсализации демаркации, т.е. в проведении демаркационной линии между двумя типами общества — открытым и закрытым — понимая при этом, что они составляют ткань единого мирового исторического процесса развития.
Центральная в эпистемологии К. Поппера идея фальсификации, выступающая в роли критерия научности (то, что может быть опровержимо в принципе — научно, а то, что нет — догма), потребовала самокоррекции и от общественного организма. Идея фальсификации, играющая огромную роль во всей современной философии науки, в приложении к социальному анализу задает весьма значимые ориентиры самокоррекции общественного целого. Идея, тематика и механизмы самокоррекции с подачи знаменитого философа науки К. Поппера стали чрезвычайно актуальны применительно к реалиям жизни в том числе и современного российского общества. С точки зрения фальсификации политические деятели только и должны мечтать о том, чтобы их проекты были как можно более тщательнее и детальнее проанализированы и представлены критическому опровержению. Вскрытые ошибки и просчеты повлекут за собой более жизнеспособные и адекватные объективным условиям социально-политические решения.
Перекрестный огонь критики, который сопровождает стремление ученого к научной истине, должен иметь место и в социальной жизни, по отношению к реальным событиям и процессам. Все идеи, приобретающие популярность в социуме, должны быть подвергнуты рационально-критическому дискуссионному обсуждению. Некритическое принятие глобальных социальных идей может привести к катастрофическим последствиям, каким стал, например, опыт марксизма. Критическое же обсуждение популярных идей, когда все разумное будет сохранено, а неразумное отброшено, позволит предложить иную социальную стратегию. Ее можно назвать стратегией малых преобразований. Таким образом, в понимании критики как чрезвычайно влиятельной, если не сказать движущей, силы общественного развития можно также усмотреть результат влияния Поппера-эпистемолога на Поппера — социального философа. Критика служит действенным инструментом изменения в сторону более рациональной и, эффективной деятельности.
Современник Карла Поппера Имре Лакатос давал весьма скептическую оценку погшерниканскому фаллибилизму. Он указывал на бесконечный регресс в доказательстве, когда основания знания отсутствуют как вверху, так и внизу теории, но возможны пробные вводы истинности и значения в любом ее месте. «Попперниканская теория может быть только предположительной. Мы никогда не знаем, мы только догадываемся. Мы можем, однако, обращать наши догадки в объекты критики, критиковать и совершенствовать их». Вопрос «Каким образом мы знаем?» становится псевдопроблемой. Новый центральный вопрос «Каким образом мы улучшаем свои догадки?» достаточен, чтобы философы работали века, а воп-
307

росы «Как жить, действовать, бороться, умирать, когда остаются одни только догадки?» дают более чем достаточно работы будущим политическим философам и деятелям просвещения.
Неутомимый скептик, однако, снова спросит: «Откуда вы знаете, что вы улучшаете свои догадки?» Но теперь ответ прост: «Я догадываюсь». «Нет ничего плохого в бесконечном регрессе догадок», — так завершает свой интеллектуальный пассаж И. Лакатос15.
Продолжая полемику с глашатаем критического рационализма, не следует упускать из виду и то, что рациональность, возведенная в принцип организации стратегии научного познания, связана многочисленными ограничениями, что является достаточно очевидным.
Первое ограничение — необходимость достижения цели.
Второе — требование возникновения только желательных последствий, притом наблюдаемых непосредственно.
Третье— благотворность последствий как таковых.
Четвертое — возможность знать или предвидеть заранее.
К числу обстоятельств, от которых зависит развитие науки, относятся—и это бросается в глаза — неизвестные нам решения множества других неизвестных людей — исследователей либо популяризаторов науки, относительная самостоятельность и автономность средств, используемых в производстве научного знания, и тот самый мистический инсайт, о котором доподлинно свидетельствуют сами творцы.
Различение Поппером трех миров, или универсумов, еще более рельефно прочерчивает сложность критико-рефлексивного процесса. По мнению ученого, можно различать три мира: во-первых, мир ограниченных объектов или физических состояний; во-вторых, мир состояний сознания, мыслительных, ментальных состояний и, возможно, диспозиций к действию; в-третьих, мир объективного содержаний мышления, прежде всего содержания научных идей, поэтических мыслей и произведений искусства. «Обитателями моего третьего мира являются прежде всего теоретические системы, другими важными его жителями являются проблемы и проблемные ситуации. Однако его наиболее важными обитателями являются критические рассуждения, и состояние дискуссий, и состояние критических споров»16.
Эпистемология как теория научного знания связана с третьим миром, существующим достаточно автономно. Три главных тезиса, которые приводит ученый, служат тому подтверждением.
1. Традиционная эпистемология с ее концентрацией внимания на втором мире, или знании в субъективном смысле, не имеет отношения к исследованию научного знания.
2. Для эпистемологии рещающее значение имеет исследование третьего мира объективного знания, являющегося в значительной степени автономным.
3. Объективная эпистемология, исследующая третий мир, может в значительной степени пролить свет на второй мир субъективного сознания, особенно на субъективные процессы мышления ученых, но обратное неверно.
308

Любопытны и дополнительные аргументы, которые предлагает Поппер:
• третий мир есть естественный продукт человеческого существа, подобно тому как паутина оказывается продуктом поведения паука;
• третий мир в значительной степени автономен, хотя мы постоянно воздействуем на него и подвергаем воздействию со стороны;
• посредством взаимодействия между нами и третьим миром происходит ррст объективного знания, существует тесная аналогия между ростом знания и биологическим ростом, т.е. эволюцией растений и животных.
Из утверждения автономии третьего мира вытекает следующая формула роста научного знания: Р, - ТТ - ЕЕ - Р2, где Р, — проблема; ТТ — предположительная теория, которая может быть ошибочной; ЕЕ — процесс устранения ошибок; Р2 — новая проблема.
«Автономия третьего мира и обратное воздействие третьего мира на второй и даже на первый миры представляет собой один из самых важных фактов роста знания», — утверждает К. Поппер17.
Таким образом, в современной философии науки достаточно адекватно осознается обстоятельство, что действительный процесс развития науки, в целом охватывающий множество разрозненных теорий и концепций, противится жесткому регламентирующему контролю. Субъекты научного процесса действуют не под прессом предписаний, приказов и постановлений, они внутренне мотивированы имманентной логикой конкурентных верификационно-фальсификационных сопоставлений, принципиально открыты для поиска и осуществления новых возможностей.
ЛИТЕРАТУРА
1 Поппер А". Логика и рост научного знания. М., 1983. С. 240.
2 Там же. С. 59.
3 Там же: С. 245.
4 Поппер К. Реализм и цель науки //Современная философия науки. М., 1996. С. 92.
5 Там же. С. 89.
6 Поппер К. Логика и рост научного знания. С. 115.
7 Поппер К- Реализм и цель науки. С. 90.
8 Кузта Е.Б. Критический анализ эпистемологических концепций постпозитивизма. М., 1988. С. 116.
9 Майзель Б.Н. Проблема познания в философских работах К. Поппера 60-х гг. // Вопросы философии. 1975. №6.
10 Поппер К. Открытое общество и его враги. Т. 2. М., 1992. С. 50.
11 Сорос Дж. Советская система: к открытому обществу. М., 1991. С. 52.
12 Гегель Г.Ф.В. Энциклопедия философских наук: В 2т. М., 1974-1975. Т. 1. С..213.
13 Поппер К. Открытое общество и его враги. Т. 2. С. 248.
14 Там же. С. 247-248.
15 Лакапюс II. Бесконечный регресс и основания математики // Современная философия науки. М., 1996. С. 115.
309

противоречат друг другу; ведь подлинное знание считается безличным, всеобщим, объективным. Для меня знание — это активное постижение познаваемых вещей, действие, требующее особого искусства»4.
В эпистемологии М. Полани значительно усиливаются антропологические ориентации. Основными тезисами является заключения:
• науку делают люди, обладающие мастерством;
• искусству познавательной деятельности нельзя научиться по учебнику. Оно передается лишь в непосредственном общении с мастером. (Тем самым традиционный принцип «Делай как я!» звучит с новой силой и представлен в новой парадигме);
• люди, делающие науку, не могут быть заменены другими и отделены от произведенного ими знания;
• в познавательной и научной деятельности чрезвычайно важными оказываются мотивы личного опыта, переживания, внутренней веры в науку, в ее ценность, заинтересованность ученого, личная ответственность5.
Для 'Полани личностное знание — это интеллектуальная самоотдача, страстный вклад познающего. Это не свидетельство несовершенства, но насущно необходимый элемент знания. Он подчеркивает, что всякая попытка исключить человеческую перспективу из нашей картины мира неминуемо ведет к бессмыслице. Ученый уверен, что установление истины становится зависимым от ряда наших собственных, имплицитных оснований и критериев, которые не поддаются формальному определению. Неизбежны и соответствующие ограничения статуса оформленной в словах истины.
Полани по-новому оценивает огромную роль веры в познавательном процессе, отмечая, что «вера была дискредитирована настолько, что помимо ограниченного числа ситуаций, связанных с исповеданием религии, современный человек потерял способность верить, принимать с убежденностью какие-либо утверждения, что феномен веры получил статус субъективного проявления, которое не позволяет знанию достичь всеобщности»6. Сегодня, по мнению автора, мы снова должны признать, что вера является источником знания. На ней строится система взаимного общественного доверия. Согласие явное и неявное, интеллектуальная страстность,-наследование культуры— все это предполагает импульсы, тесно связанные с верой. Разум опирается на веру как на свое предельное основание, но всякий раз способен подвергнуть ее сомнению. Появление и существование в науке наборов аксиом, постулатов и принципов также уходит своими корнями в нашу веру в то, что мир есть совершенное гармоничное целое, поддающееся нашему познанию.
Полани демонстрирует свою богатую осведомленность ходом и течением развития философии науки. Он констатирует (не без сожаления), что в качестве идеала знания выбрано такое представление естественной науки, в котором она выглядит как набор утверждений, «объективных в том смысле, что содержание их целиком и полностью определяется наблюдением, а форма может быть конвенциальной». Тем самым он косвенным образом указывает на все три этапа, пройденные философией
311

науки, сводящие ее к экономичному описанию фактов, к конвенциаль-ному языку для записи выводов и к формулировке на языке протокольных предложений данных наблюдений. Однако интуиция, на его взгляд, неустранима из познавательного процесса.
Для автора очевидно, что мастерство познания не поддается описанию и выражению средствами языка, сколь бы развитым и мощным он ни был. Этот тезис, безусловно, противоречит задаче создания унифицированного языка науки. Научное знание, представленное в текстах научных статей и учебников, по мнению мыслителя, всего лишь некоторая часть, находящаяся в фокусе сознания. Другая часть сосредоточена на половине так называемого периферийного (или неявного) знания, постоянно сопровождающего процесс познания. Интерпретировать неявное, периферийное знание можно по аналогии с «краевым опознаванием ощущений» от находящегося в руке инструмента, без которого процесс деятельности как целенаправленный процесс невозможен. «Акт познания осуществляется посредством упорядочивания ряда предметов, которые используются как инструменты или ориентиры, и оформления их в искусный результат, теоретический или практический. Можно сказать, что в этом случае наше сознание является «периферическим» по отношению к главному «фокусу сознания» той целостности, которой мы достигаем в результате»7.
Интерпретаторы выделяют в концепции личностного знания М. По-лани три основные области или три варианта соотношения мышления и речи. Первый характеризуется областью неявного знания, словесное выражение которого несамодостаточно или же недостаточно адекватно. Это область, в которой компонент молчаливого неявного знания доминирует в такой степени, что его артикулированное выражение здесь, по существу, невозможно. Ее можно назвать областью «невыразимого». Она охватывает собой знания, основанные на переживаниях и жизненных впечатлениях. Это глубоко личностные знания, и они весьма и весьма трудно поддаются трансляции и социализации. Искусство всегда старалось решить данную задачу своими средствами. В акте сотворчества и сопереживания отражалось умение взглянуть на мир и жизнь глазами героя жизненной драмы.
Вторая область знания достаточно хорошо передаваема средствами речи. Это область, где компонента мышления существует в виде информации, которая может быть целиком передана хорошо понятной речью, так'что здесь область молчаливого знания совпадает с текстом, носителем значения которого она является. В третьей, области «затрудненного понимания» — между невербальным содержанием мышления и речевыми средствами — имеется несогласованность, мешающая концептуализировать содержание мысли8. Это область, в которой неявное знание и формальное знание независимы друг от друга.
В объем личностного, неявного знания погружен и механизм ознакомления с объектом, в результате которого последний включается,в процесс жизнедеятельности, формируются навыки и умения общения с ним. Таким образом, знакомство с объектом как первоначальное знание
312

о нем, превращаясь в навык и умение пользования, обращения с данным предметом, становится личностным знанием человека. Заметим, однако, что навыки при всей их схожести по схеме деятельности, различны и индивидуальны. Задача копирования чужого навыка порождает собственный слой личностного знания. «Писаные правила умелого действо-вания, — уверен М. Полани, — могут быть полезными, но в целом они не определяют успешность деятельности; это максимы, которые могут служить путеводной нитью только в том случае, если они вписываются в практическое умение или владение искусством. Они не способны заменить личностное знание»9.
Принципиальные новации концепции М. Полани состоят в указании на то, что сам смысл научных положений зависит от неявного контекста скрытого знания, «знания как», имеющего в своих глубинных основах инструментальный характер. Оно задается всей телесной организацией человека и неотделимо от инструментального знания, которое осталось неартикулированным. Операционально смысл формируется как бы в секущей плоскости — в процессе опыта внутреннего прочтения формирующегося текста «для себя» и усилий по его артикуляции «вовне», посредством сотворенной человеком языковой системы. Полани утверждает, что смысл неотделим и от той личной уверенности, которая вкладывается в провозглашаемое научное суждение.
Исследователи творчества мыслителя подчеркивают, что к пересмотру основ традиционной концепции знания его подтолкнули открытия геш-тальтпсихологии. Гештальт — как образ или наглядно устойчивая пространственно воспринимаемая форма предметов— предполагает примат целого над частями. Он применяется к мыслительным образованиям для воссоздания единой целостной структуры, объединяющей и связывающей различные элементы и составляющие. Действительно, технология операциональных умений, процессы формирования навыков как знания, отливающегося помимо предметного результата в новые смыслы, в лично-сто-окрашенное содержание, ускользали из поля зрения методологов и эпистемологов. М. Полани подвел к необходимости обдумывания новой модели роста научного знания, в которой учитывались бы действующие личностно-когнитивные механизмы познавательной деятельности.
Современный ученый должен быть готов к фиксации и анализу результатов, рожденных вне и помимо его сознательного целеполагания, в том числе и к тому, что последние могут оказаться гораздо богаче, чем исходная цель. Незапланированные целеполаганием, непреднамеренным образом вторгшиеся в результат содержательно-смысловые контексты раскрывают мир незаинтересовано универсально. Вычлененный в качестве предмета изучения фрагмент бытия на самом деле не является изолированной абстракцией. Сетью взаимодействий, токами разнонаправлен-ных тенденций и сил он связан с бесконечной динамикой мира, познанием которой и одержима наука. Главные и побочные, центральные и периферийные, магистральные и тупиковые направления, имея свои ниши, сосуществуют в постоянном неравновесном взаимодействии. Возможны ситуации, когда в развивающемся процессе не содержатся в гото-
313

Эволюционная эпистемология основывалась на идее идентичности биологической эволюции и познавательного процесса и опиралась на представление о том, что познавательный аппарат человека— это механизм адаптации, развитый в процессе биологической эволюции. Поэтому познавательный процесс и развивается по типу эволюционного и, соответственно, может быть понят на основе современной теории эволюции.
Одно из определений эволюционной эпистемологии гласит: «Эволюционная эпистемология есть теория познания, которая исходит из трактовки человека как продукта биологической эволюции».
Таким образом, в качестве основного теоретического ресурса эволюционной эпистемологии выступает концепция органической эволюции.
Следует различать два значения эволюционной эпистемологаи. Во-первых, попытку объяснения развития средств, форм и методов познания (органов познания) с привлечением эволюционной схемы. Во-вторых, стремление к эволюционному объяснению самого содержания знания (появления информации). Значение приобретают известные понятия изменчивости, отбора и закрепления.
Согласно первому значению эволюционной эпистемологии, акцент приходится на вопросы об эволюции органов познания, когнитивных структур и познавательных способностей, обеспечивающих возможность адекватного отражения мира. Суть его в утверждении, что наш познавательный аппарат — результат эволюции. В течение миллионов лет нервная система и органы восприятия живых, организмов трансформировались таким образом, чтобы обеспечить максимально адекватное отражение реальности. А если бы организм не был обеспечен такого рода приспособлениями, его существование и развитие было бы невозможно. Аксиомой является то, что только те организмы, чья перцептуальная система позволяет действовать адекватно и удовлетворительно в условиях их окружения, выживают и дают потомство. Субъективные структуры познания соответствуют реальности, ибо именно такое состояние обеспечивает возможность выживания. Этот аспект хорошо показан в тезисе К. Лоренца: «Наши познавательные способности есть достижение врожденного аппарата отражения мира, который был развит в ходе родовой истории человека и дает возможность фактически приближаться к внесубъективной реальности. Степень этого соответствия в принципе поддается исследованию...»1.
Второе значение эволюционной эпистемологии есть непосредственно предмет философии науки, потому что в нем акцент перемещен на модель роста научного знания, которая оказывается по своему характеру и особенностям эволюционной. Здесь речь идет об эволюционной эпистемологии как одной из концепций философии науки. Она указывает на динамику научного знания, эквивалентную логическому истолкованию динамики эволюции. Данное направление называют также эволюционной теорией науки.
Когда говорят о различии эволюционной теория познания (ЭТП) и эволюционной теории науки (ЭТН), то имеют в виду следующее. Первая (ЭТП) исследует становление и формирование познавательного аппарата. Вто-
315

рая (ЭТН) занимается продуктами познания: гипотезами, теориями, концепциями. За первой — миллионы лет, за второй — десятилетия. Первая опирается на естественно-научное понятие эволюции; вторая— на его метафорическое значение.
Сопоставления ЭТП и ЭТН еще более детализируют эволюционный подход в целом. В ЭТП регулятивной идеей оказывается соответствие; в ЭТН — истина. В первой теории способом достижения наиболее адекватного состояния становится приспособление, во второй — приближение к истине. Однако и в первом, и во втором случае существует тяга к единственной супертеории, чему в действительности соответствует эволюционное развитие. Далее утраченная информация безвозвратно теряется, на что намекает реальный факт — вымершие виды. Иногда информация может возобновляться, тогда речь идет о восстановлении забытых теорий. Следует обратить внимание и на типы вариаций, которые либо слепы, либо целенаправленны. Процесс передачи информации также может протекать двояко: либо своему потомству, либо всем заинтересованным ученым. Прогресс выступает или как побочный продукт эволюционного процесса, или как сознательно целенаправленный процесс. Характер новаций — квазинепрерывный либо скачкообразный. Ограничения проб предполагают множественность либо единичность.
Считается, что такой взгляд на познавательный процесс получил название «эволюционная эпистемология» в англоязычных странах, а в не-мецко-говорящих более употребим термин «эволюционная теория познания». Тем более что и основоположником данного направления считается австрийский этолог К. Лоренц, Нобелевский лауреат по медицине (1973). Основы его учения наиболее явно представлены в книге «Оборотная сторона зеркала». К эволюционной эпистемологии тяготели также Карл Поп-пер «Объективное знание. Эволюционный подход» (1972), Герхард Фол-лмер «Эволюционная теория познания» (1975), Стивен Тулмин «Человеческое понимание» (1984).
Исследователи эволюционной эпистемологии Кай Хахлвег и К. Хукер уверенно называют в качестве пионеров-мыслителей, стоящих у истоков этой концепции, биолога Лоренца, психолога Пиаже и методолога Поппера.
Книга Конрада Лоренца по эволюционной эпистемологии «Оборотная сторона зеркала» (или «Позади зеркала»), опубликованная в 1973 г., долгое время оставалась без должного внимания. Ученый называет «Оборотной стороной зеркала» познавательную способность человека, подчеркивая, что само существование человека и общества есть когнитивный процесс, основанный на присущем человеку любознательном или исследовательском поведении. Суть его невозможно понять, не изучив общие человеку и животным формы поведения, что и составляет специфику науки этологии. В «Оборотной стороне зеркала» исследование познавательного процесса начинается с изучения поведения амебы и проводится вплоть до человека и человеческой культуры. Причем Лоренц отстаивает принципиальную позицию, связанную с обоснованием того, что наблюдение над познавательным поведением животных более убедительно, чем известная в философии на протяжении многих веков процедура самонаблюде-
316

ния. Сосредоточенность философов на интроспекции (самонаблюдении) чревата искажениями. В частности, вопрос о врожденном знании, по мнению автора, следует трактовать не в духе Локка и Канта, а как наличие в структуре человеческого головного мозга материального носителя— ге-нома, который и делает возможным усвоение информации о мире.
Исходя из стремления Лоренца поставить все эпистемологические вопросы на биологическую основу, его направление, а точнее, исследовательская программа получила название «биоэпистемология». Ее основной темой стал когногенез, т.е. эволюция структур и процессов познания, эволюция восприятия, корней понятийнЬго мышления, исследование вопроса о природе приобретения знания.
«Лоренц отмечает, — подчеркивают Кай Хахлвег и К. Хукер, — что в структурных признаках, характеризующих живые организмы, закодирована природа мира, в котором эти организмы обитают. Например, в самой форме глаза, а именно в его структуре, биохимическом составе и динамике, закодированы законы оптики. Плавные сочетания и скользкая поверхность рыбы свидетельствуют о водной среде, в которой она живет. Архитектоника наших костей, форма и текстура крыльев птицы — все эти структуры несут отпечатки отношения организма к миру, который его окружает»2. Поэтому центральным вопросом биоэпистемологии является проблема: как объяснить превращение систем, которые по сути просто хранилища информации, в субъекты познания.
Сам Лоренц назвал собственную концепцию «гипотетическим реализмом», в котором содержатся многочисленные достоинства.
• Во-первых, она направлена на отражение естественного процесса роста знания.
• Во-вторых, наблюдение и эксперименты над внешним миром доставляют множество фактов, описывающих внесубъективную реальность, т.е. реальность, одинаково признаваемую всеми наблюдателями.
• В-третьих, теории, направленные на объяснение этого множества фактов, пытаются установить закономерности.
• В-четвертых, теории возникают как на основании накопления и классификации фактов, так и из гипотез, каждая из которых является интуитивной догадкой, стимулируемой не только наблюдениями, но и другими, уже успешно подтвержденными гипотезами. Весьма любопытно общее заключение Лоренца, в котором сам процесс рождения гипотез, как и вся интуитивная деятельность человека, объявляется загадочной. Дальнейший ход размышлений ученого предполагает решение весьма сложных эпистемологических задач, где необходимо как признание выдвинутой Поппером процедуры фальсификации, так и обоснование собственной позиции гипотетического реализма. Итак, правильно построенная гипотеза должна быть в принципе опровержимой, фальсифицируемой, т.е. несовместимой с некоторыми результатами эксперимента. Это выдвинутое Поппером требование имеет преимущества, состоящие в возможности исключить из научного обихода ненаучные гипотезы или же обнаружить не столь определенные гипотезы, которые во-
317

обще не допускает опытной проверки. Если гипотеза выдерживает подобные проверки, ее вероятность возрастает. Научная теория определяется Лоренцом как система тщательно проверенных гипотез, поддерживающих друг друга по принципу «взаимного прояснения». Этот принцип «взаимного прояснения» и отличает эпистемологическую позицию Лоренца от более формальной конструкции Поппера. По мнению Лоренца, никакая гипотеза не может быть опровергнута одним или несколькими несогласующимися с ней фактами, а только другой, сильной гипотезой, которой подчиняется большее количество фактов. Поэтому и истина предстает как «рабочая гипотеза», способная наилучшим образом проложить путь другим гипотезам.
Другое принципиально важное для судьбы современной философии науки замечание этолога состоит в указании на то, что получение и накопление информации, существенной для сохранения вида, — столь же фундаментальное свойство и функция всего живого, как и получение и накопление энергии. Когда вследствие мутаций наследственных задатков вероятность получения энергии столь существенно возрастает, что отбор начинает действовать в пользу наделенного данным преимуществом организма, то возрастает также и численность его потомства. Но вместе с тем повышается вероятность того, что именно представителю этого потомства достанется следующий большой выигрыш в лотерее наследственных изменений. Основе всякого возможного опыта, т.е. тому «априорному», о котором говорил И. Кант, соответствуют:
• самый первоначальный и древнейший механизм — регулирующий контур, посредством обратной связи делающий внутренние условия организма независимыми от колебания внешних условий и поддерживающий их постоянство;
• способность воспринимать стимулы;
• врожденный механизм запуска;
• наследственная координация или инстинктивное движение.
Однако все описанные механизмы, в противоположность когнитивным функциям, не способны накапливать информацию. Их действие представляет собой не процесс приспособления, а уже работу готовых при-способительных структур. Например, очень любопытный механизм им-принтинга, выявленный у птиц, означает, что если новорожденный птенец в течение первых часов своей жизни не видит своих природных родителей, а видит объект другого рода, то этот объект на всю оставшуюся жизнь он и примет за своего родителя. Любопытным является замечание, что только то окружение, которое входило в опыт наших предков, формировало когнитивные структуры последующих поколений. В ином окружении они чувствовали себя ненадежно.
Процессы приобретения текущей информации, телеономные модификации поведения, корни понятийного мышления, исследованные Лоренцом, еще ждут своего содержательного интегрирования в современную общую теорию, эпистемологии.
Вместе с тем на фоне биоэпистемологии Лоренца, которую многие оценивали как нефундаменталистскую теорию, Жан Пиаже предложил
318

свою теорию генетической эпистемологии. Пиаже был уверен, что «если эпистемология не хочет замкнуться в чистые спекуляции, она должна быть всегда обращена к анализу стадий научного мышления и объяснению интеллектуального механизма, используемого различными ветвями науки в завоевании реальности. Теория знания, следовательно, в значительной мере — теория адаптации мышления jk реальности. <...> Фундаментальная гипотеза генетической эпистемологии состоит в том, что существует параллелизм между прогрессом в логической и рациональной организации знания и соответствующим формирующим психологическим процессом»-'. Генетическая эпистемология стремится объяснить знание на основе особенностей психологического происхождения представлений и операций, на которых оно зиждется.
Пиаже предлагает концепцию стадиального развития мышления. В результате непрекращающегося взаимодействия между организмом и окружающей средой развивается и селективно усиливается множество сенсорно-моторных координации, которые требуют вмешательства со стороны операциональных структур. Тем самым нервная система развивает обогащенную операциональную структуру. В то же время возрастает способность отражать и сохранять в сознании свойства самой этой иерархии.
Согласно Ж. Пиаже, интеллект проходит в своем развитии пять стадий: сенсорно-моторную, символическую, допонятийную, интуитивную, конкретно-операциональную и формальную. Именно на первой, сенсорно-моторной, стадии происходит формирование интеллекта. Он рождается из ассимилирующей деятельности субъекта, которая до появления интеллекта приводила только к формированию навыков. Переходная ступень между навыком и интеллектом на примере развития человеческой личнрсти связана с координацией зрения и хватания (имеется в виду возраст между тремя и шестью месяцами). Первое воспроизведенное движение, приводя к результату, рождает схему, в которой действие и результат воспринимаются как целое. И как только объекты принимают свое постоянное состояние, схема вызывает повторные действия. Однако объекты не имеют еще субстанционального значения. Поэтому, выпадая из поля восприятия, они (на данной стадии развития интеллекта) для ребенка существовать перестают, не сохраняются.
Повторение схемы действия приводит к отделению элементов самого действия и результата, а также к обобщению. Пиаже отмечает, что к 8-10 месяцам эти процессы приводят к тому, что схемы начинают координироваться между собой. Простые схемы объединяются, а в качестве средства могут быть употреблены другие цели. Эти схемы субъект использует, чтобы понять незнакомый предмет на уровне сенсорно-моторного отношения. Он встряхивает его, ударяет, схватывает, трет. И уже здесь, по мнению исследователя, возможно говорить об интеллекте4.
Далее, вследствие координирования схем, возникает воспроизводящая ассимиляция, которая связана с активным интересом к новому и со стремлением открывать новые схемы действия в результате экспериментирования с объектом. А на втором году жизни ребенка, как отмечает Ж. Пиаже, завершается его образование. Происходит интериоризация (пе-
319

ренесение во внутрь) активного экспериментирования вследствие того, что в этой фазе появляются первые зачатки представления. У ребенка появляется возможность, с одной стороны, к отсроченной имитации (что тесно связано с образным представлением) и к символической игре, связанной с формированием моторного образа, — с другой. Однако мысль здесь не выделена из перцептивно-моторной деятельности.
По Пиаже, условия перехода от схемы к мысли таковы. Во-первых, требуется увеличение скорости ассимилирующей координации схемы, чтобы могли образовываться целостные системы и одновременные их представления. Во-вторых, должно произойти осознавание самого действия, а не только желаемого результата. И в-третьих, необходимо расширение сферы символических представлений. Тем новым, что характеризует мышление в отличие «от» и в сравнении «с» сенсорно-моторным интеллектом, является способность представлять одну вещь посредством другой. Эта способность имеет двоякое применение: в формировании символов и в использовании знаков, которые произвольны. Символ у Пиаже выступает продуктом воображения, которое создает образы для обозначения реально существующего, воспринимаемого сквозь призму собственных интересов. Начальная стадия репрезентативного интеллекта характеризуется Пиаже как допонятийная. Предпонятие, будучи переходной формой мысли, конкретизируется как в слове, так и в символе. Интересно, что к 4 годам допонятийное мышление трансформируется в интуитивное, которое развивается вплоть до Улет. Интуиция, по Пиаже, есть мысленно осуществленное действие: привести в соответствие, включить, расположить в ряд и т.д.
С 8 до 11 лет происходит формирование конкретных операций. Изменение же формы мысли начинает происходить на следующей стадии, которая продолжается от 12 лет на протяжении всего юношеского периода. Эта стадия связана с развитием формального мышления. Происходит окончательная децентрация мысли, так как она не использует по большей мере символическую репрезентацию. Мысль на данном этапе выступает как интериоризованное действие, которое замещает вещи вербальными знаками, а движения — их восстановлением в памяти5.
Таким образом, можно зафиксировать, что Пиаже выделяет четыре формы мысли: символ, Предпонятие, конфигуративный образ и понятие. Природа понятия остается без рассмотрения. Она то редуцируется к слову, то растворяется в определении «мысленные представления».
Для Лоренца и Пиаже общим является представление о том, что в результате изменения, отбора и закрепления параметры внешнего окружения кодифицируются в структуре самого организма.
Исследователи отмечают, что главной философской предпосылкой эволюционной эпистемологии выступают постулаты «гипотетического реализма». По мнению Герхарда Фоллмера, к основным постулатам гипотетического реализма, на которых основывается эволюционная эписте-мология, следует отнести:
1) постулат реальности (имеется реальный мир, независимый от восприятия и сознания);
320

2) постулат структурности;
3) постулат непрерывности (между всеми областями действительности существует непрерывная историческая и каузальная связь);
4) постулат о чужом сознании (так же, как я, другие индивиды обладают восприятием и сознанием);
5) постулат взаимодействия (наши органы аффициируются реальным миром);
6) постулат о функции мозга (мышление и сознание есть функция мозга, естественного органа);
7) постулат объективности (научные высказывания должны быть объективными)6.
В эволюционной эпистемологии опыт и устранение ошибок считается единственным путем познания. Механизмом, его обеспечивающим, оказываются «вариации и селективные сохранения». Подчеркивается именно эволюционный характер познавательного процесса и констатируется постоянный рост его информационного содержания. Наряду с этим в эволюционной эпистемологии подчеркивается гипотетический характер знания, его индетерминистские элементы, непредсказуемость, открытость будущему, а также выделяется особая роль креативности.
Проблемными, требующими пристального внимания оказываются следующие положения. Если критерием для эволюционного успеха служит соответствие (а не истина), то его достижение всегда происходит с учетом специальной экологической ниши. Поэтому соответствие признается «соответствующим» лишь для данной ниши, а в общем случае оно покоится на иных допущениях. В условиях внутри- и межгрупповой конкуренции лучшее знание о внешнем мире является высшей ценностью для выживания.
Общий вывод, который делает Г. Фоллмер, не вызывает возражений. «Память и способность к обучению, любопытство, абстракции и генерализации, создание и употребление понятий, формирование гипотез, коммуникативные потребности, употребление дискрептивного и аргумента-тивного языка, критическая позиция и потребность в интерсубъективном согласии — все это в действительности типично человеческие черты, которые укоренены биологически и одновременно конститутивны для науки»7.
Таким образом, общим для всех концепций эволюционной эпистемологии оказывается использование понятийного аппарата теории органической эволюции, а также стремление обнаружить сходные черты познавательной активности животных и человека (опосредованность, подверженность ошибкам, креативность). Вместе с тем эволюционная эписте-мология толкуется как одна из альтернативных моделей роста знания по отношению к другим познавательным концепциям.
В начале 60-х гг. Стивен Тулмин сформулировал оригинальную эволюционную программу исследования науки на основе идеи функционирования «стандартов рациональности и понимания». Стивен Тулмин прошел путь от неопозитивизма, махизма к эпистемологическому эволюционизму. Работа «Человеческое понимание» представляет собой итог пережитой
321

им эволюции. Он усматривает прогресс науки и рост человеческого знания во все более глубоком и адекватном понимании. И в отличие от методологической доктрины К. Поппера, в основании которой «более полное знание через более истинные суждения», Ст. Тулмин мыслит «более глубокое понимание через более адекватные понятия».
Тулмин отталкивается от представления о двойственном характере человеческого понимания. «Человек познает, но он также и осознает то, что он познает»8. Заметим, однако, что внимание к процессу осознава-ния — не случайный ход. Само осознавание может предстать и как поведенческая процедура, когда осознавать необходимо, чтобы строить правильную, адекватную адаптационную или мобилизационную поведенческую линию. Здесь осознавание получает бытие в онтологическом, а точнее — в онтопсихологическом пространстве. Кроме того, оно может выступать и как осознавание сказанного, т.е. имеет логическое и рефлексивное бытие. В этом значении осознавание очень близко к знанию как таковому.
Исторически человеческое понимание развивается двумя дополняющими друг друга путями. Познавая мир вокруг себя, человек расширяет свое знание; вглядываясь «внутрь себя», рефлектируя по поводу своей познавательной деятельности, человек углубляет свое знание. Центральным элементом человеческого понимания являются понятия. Поэтому важной задачей для Тулмина становится попытка дать адекватное объяснение интеллектуального авторитета наших понятий, объяснить рост понятий и процесс их усвоения. Тулмид поразительно схож в своих выводах с установками традиционной гносеологии, развивающей идею социокуль-турной обусловленности понятий. Появлению новых осмысленных понятий предшествует осознание новых проблем и введение новых процедур, позволяющих решить эти проблемы. Понятия служат человеческим це^ лям в реальных практических ситуациях. Изменения в применении понятий связаны с постепенным уточнением данных понятий или усложнением их значений.
Исследования философа концентрируются вокруг размышлений на тему: благодаря каким социально-историческим процессам и интеллектуальным процедурам изменяются и развиваются, передаваясь из поколения в поколение, популяции понятий и концептуальных систем — методы и инструменты коллективного понимания? Поставленная в связи с этим проблема изменчивости понятий и теорий опирается на социокуль-турные реалии. Именно то, что XX век обеспокоен нерешенной проблемой относительности, дает возможность Ст. Тулмину прийти к выводу о зависимости понятий и понимания от конкретной исторической ситуации и среды обитания. Какими понятиями человек пользуется, какие стандарты рационального суждения он признает, как он организует свою жизнь и интеризует свой опыт, зависит от того, когда человеку пришлось родиться и где ему довелось жить, отмечает ученый. Но если все человеческие понятия и интерпретации, рациональные стандарты исторически и культурно изменчивы, то в этом случае мы должны решить вопрос о том, какие же понятия у нас пользуются подлинным авторитетом.
322

Ст. Тулмин подчеркивает, что «проблема человеческого понимания в XX в. — это уже не аристотелевская проблема, в которой познавательная задача человека состоит в том, чтобы понять неизменные природные сущности; это и не гегелевская проблема, в которой исторически развивается только человеческий разум в противоположность составляющей статический фон природе. Скорее всего эта проблема требует теперь, чтобы мы пришли к терминам развивающихся взаимодействий между миром человеческих идей и миром природы, причем ни один из них не является инвариантным. Вместо неизменного разума, получающего команды от неизменной природы посредством неизменных принципов, мы хотели бы найти изменчивые познавательные отношения между изменяющимся человеком и изменяющейся природой»9.
«Мы можем ясно понять интеллектуальный авторитет наших понятий только в том случае, если мы имеем в виду социально-исторические процессы, благодаря которым они развиваются в жизни культуры или сообщества», — считает Тулмин. Однако возникает проблема рационального авторитета за пределами какой-либо конкретной эпохи или сообщества. «Как беспристрастный форум рациональности с его беспристрастными процедурами для сравнения альтернативных систем понятий и методов мышления может найти философское основание, которое является общепринятым в свете остальных идей XX века?» — вопрошает С. Тулмин. И выдвигает идею интеллектуальной инициативы, рациональность которой заключается в процедурах, управляющих его (знания) историческим развитием и эволюцией10.
Полемизируя с «революционной» теорией Т. Куна о процессе концептуальных изменений, он ставит под сомнение само понятие революция и считает, что новые идеи могут входить в общество не сразу, а постепенно. Вместо революционного объяснения интеллектуальных изменений, которое задается целью показать, как целое — «концептуальные системы» сменяют друг друга, он задает эволюционное объяснение, которое показывает, как постепенно трансформируются «концептуальные популяции» (термин, введенный им в качестве синонима научной теории). Долгосрочные крупномасштабные изменения в науке, как и везде, происходят не в результате внезапных «скачков», а благодаря накоплениям мелких изменений, каждое из которых сохранилось в процессе отбора в какой-либо локальной или непосредственно проблемной ситуации. Таким образом, четкая преемственность проблем, стоящих перед наукой, отражает не внешний вечный диктат логики, но преходящие исторические факты в каждой отдельной проблемной ситуации.
При этом важно не только совершенствование понятий, чтобы в результате получить более точную и подробную понятийную картину. Важно понимание того, что несмотря на значимость индивидуальной инициативы, которая может привести к открытию новых истин, развитие новых понятий— это дело коллективное. Прежде чем новое предположение станет реальной возможностью, оно должно быть коллективно принятым как заслуживающее внимания, т.е. достойное экспериментирования и скорейшей разработки. Таким образом, создание новых концептуальных воз-
323

можностей требует не только коллективной неудовлетворенности существующим кругом понятий или индивидуального предложения какой-либо альтернативной процедуры объяснения, но и сочетания того и другого.
Само понимание определяется как соответствие утверждений принятым стандартам или матрицам. А эволюция науки предполагает улучшение понимания. Последнее предусматривает устранение того, что не укладывается в матрицу понимания, т.е. устранение аномалий. Рациональность также истолковывается как соответствие стандартам понимания. И предстает как атрибут человеческих действий или инициатив, особенно тех процедур, благодаря которым понятия, суждения и формальные системы, широко распространенные в данных инициативах, критикуются и сменяются. Иными словами, рациональность означает прежде всего соответствие исторически обусловленным нормативам научного исследования, в частности нормативам оценки и выбора теорий. Это говорит о некоторой релятивности стандартов рациональности, о том, что они зависимы и меняются вместе с изменением «идеалов естественного порядка».
Эволюция научных теорий — это непрерывный отбор концептуальных новшеств. Теории, в свою очередь, предстают как «популяции понятий». Они подвержены выживаемости, т.е. процессам сохранения и мутации (инновациям). «Мутации» сдерживаются факторами критики и самокритики, что по аналогии играет роль естественного и искусственного отбора.
Изменения наступают тогда, когда интеллектуальная среда позволяет «выжить» тем популяциям, которые в наибольшей степени адаптируются к ней. Наиболее важные изменения связаны с заменой самих матриц понимания или наиболее фундаментальных теоретических стандартов.
Таким образом, эволюционная модель развития науки, по Тулмину, представляет собой взаимодействие «инноваций и отбора». Основнв^ характеристики данного процесса таковы.
• Во-первых, интеллектуальное содержание научной дисциплины, с одной стороны, подвержено изменениям, а с другой — обнаруживает явную преемственность.
• Во-вторых, в интеллектуальной дисциплине постоянно появляются пробные идеи или методы, однако только немногие из них завоевывают прочное место в системе дисциплинарного знания. Непрерывное возникновение интеллектуальных новаций уравновешивается процессом критического отбора.
• В-третьих, этот двусторонний процесс производит заметные концептуальные изменения только при наличии дополнительных условий: а) достаточного количества людей, способных поддерживать поток интеллектуальных нововведений; б) наличие «форумов конкуренции», в которых пробные интеллектуальные нововведения могут существовать в течение длительного времени, чтобы обнаружить свои достоинства и недостатки.
• В-четвертых, интеллектуальная экология любой исторической и культурной ситуации состоит в том, что дисциплинарный отбор
324

признает те из конкурирующих нововведений, которые лучше все^ го отвечают требованиям местной «интеллектуальной среды». Эти «требования» охватывают как те проблемы, которые непосредственно нужно решать, так и другие упрочившиеся понятия, с которыми должно сосуществовать.
Следовательно, в процессе развития науки надо четко различать две группы вопросов: первая указывает на факторы, обусловливающие появление теоретических инноваций; вторые — на факторы, определяющие закрепление того или иного концептуального варианта. Решающим условием для выживания инноваций становится ее вклад в установление соответствия между объяснением данного феномена и «объяснительным идеалом».
Наука оценивается двояко: и как совокупность интеллектуальных дисциплин, и как профессиональный институт. Проблемы, на которых концентрируется работа последующих поколений ученых, образуют в своей совокупности длительно существующее генеалогическое древо. Механизм эволюции концептуальных популяций состоит в их взаимодействии с внут-ринаучными (интеллектуальными) и ненаучными (социальными и экономическими) факторами. «Понятия могут выживать» благодаря значительности своего вклада в улучшение понимания. Однако это может происходить и под влиянием иных воздействий, например, идеологической поддержки или экономических приоритетов, роли лидеров, школ, авторитетов в научном сообществе. Эволюционный процесс предполагает наличие двух сторон: внутренней (рационально реконструируемой) и внешней (зависящей от вненаучных факторов). Изучая процесс концептуальной изменчивости, мы обнаруживаем, что внутренние, интеллектуальные, и внешние, социальные, факторы воздействуют на него совместно, подобно двум самостоятельно действующим фильтрам. Социальные факторы ограничивают возможности и побудительные мотивы интеллектуального новаторства. Социальные факторы необходимы, но решающими являются только интеллектуальные факторы. Интеллектуальные соображения фокусируют ту теоретическую деятельность, которую социальные стимулы делают возможной. Если институциональные, социальные, идеологические условия неблагоприятны, то спорные проблемы долго не получают своего решения.
Оставаясь на почве эволюционной эпистемологии, Ст. Тулмин говорит о взаимосвязи всех элементов, составляющих здание науки. «Наука, рассматриваемая в качестве целостной человеческой инициативы, не является ни только компендиумом идей аргументов, ни только системой институтов и заседаний. В тот или иной момент интеллектуальная история научной дисциплины, институциональная история научной специальности и индивидуальных биографий ученых, очевидно, соприкасаются, взаимодействуют и сливаются друг с другом. Ученые усваивают, применяют и модифицируют свои интеллектуальные методы «ради» интеллектуальных требований своей науки, а их институциональная деятельность в действительности принимает такие формы, которые позволяют эффективно
325

действовать «во главе» науки. Следовательно, дисциплинарные (или интеллектуальные) и профессиональные (или человеческие) аспекты науки должны быть тесно взаимосвязанными, но ни один из них не может быть полностью первичным или вторичным по отношению к другому»11.
Однако решающая роль принадлежит «научной элите», которая является носителем научной рациональности. От нее зависит успешность «искусственного отбора», «выведение» новых продуктивных понятийных популяций. Вместе с тем Тулмин против превращения критериев рациональности в универсальные, а проблематику истины пытается рассмотреть с позиций прагматизма и инструментализма.
Ст. Тулмин приходит к пониманию современной роли институциональ-ности, подчеркивая, что рациональные инициативы в естественных науках — не просто изменчивые популяции понятий, связанные между собой в формализованные теории, но прежде всего изменчивые популяции ученых, объединенных в строгие институты. «Научную специальность следует рассматривать как историческую сущность, или популяцию, чье институциональное развитие происходит параллельно интеллектуальному развитию той дисциплины, которой она соответствует»12. Новые понятия, теория или стратегия становятся эффективной возможностью научной дисциплины только тогда, когда они серьезно воспринимаются влиятельными представителями соответствующей профессии, и полностью устанавливаются только в том случае, если получают позитивное подтверждение. Природа интеллектуальной дисциплины включает в себя, как ее понятийный аппарат, так и людей, которые его создали, как ее предмет или домен, так и общие интеллектуальные цели, объединяющие работающих в данной области исследователей. Они принимают определенные идеалы объяснения. Эти идеалы обусловливают те коллективные цели, которые человек стремится достичь, когда получает соответствующую специальность.
Тулмин подчеркивает, что интеллектуальные установки, с которыми люди подходят к природе, воспроизводят установки конвенциального характера. Для сохранения связной дисциплины во все времена требуется, по его мнению, всего лишь достаточная степень коллективной согласованности интеллектуальных целей и дисциплинарных установок.
Однако изменчивый характер науки воплощается в изменяющихся установках ученых, в связи с чем Тулмин подчеркивает особую роль лидеров и авторитетов в научном сообществе. Исторически сменяющие друг друга ученые воплощают историческую смену процедур объяснений. Содержание науки предстает в виде «передачи» совокупности интеллектуальных представлений последующему поколению в процессе обучения. Эволюция науки есть улучшенное понимание. Ст. Тулмин обращает внимание на тот факт, что каждое новое поколение учащихся, развивая свои собственные интеллектуальные перспективы, в то же время оттачивает оружие, чтобы в конечном итоге завоевать свою специальность. Через пять, десять или двадцать лет именно их слово будет иметь вес в данной специальности, их авторитет будет управлять данной научной дисциплиной и придавать ей новую форму.
326

В «Структуре научных революций» я критиковал позитивистскую традицию, но я даже не читал Карнапа... Если бы я был знаком со всеми профессиональными разработками, я написал бы, по-видимому, совершенно другую книгу»2. Его знакомство с К. Поппером состоялось в конце 40-х гг. в Гарварде. «Поппер рисовал на доске диаграмму, согласно которой каждая новая теория покрывала все пространство старой теории и выходила за ее пределы. Сэр Карл поздравил меня с тем, — вспоминал Т. Кун, — что я привлек внимание к нормальной науке, но настаивал, что в действительности она не нужна. Революции сменяются революциями. «Наука непрерывно переживает революции, — говорил он. — Готовясь к моей первой поездке в Париж, я прочитал некоторые работы Башляра. Однако он был так близок моим собственным размышлениям, что у меня не было чувства, будто я должен больше читать его. Это было ужасно. Также и Фуко я читал не слишком много»3.
По мнению Куна, базисом и основным материалом эпистемологии должна стать именно история науки. Наука — это не система знаний, а прежде всего деятельность научных сообществ: В такой постановке проблемы все претензии на особую нормативность и логико-методологическую суверенность научного знания, заключенные в первых позициях и постулатах философии науки, утрачивали свою силу. Они становились зависимыми от господствующего способа деятельности научного сообщества, от дисциплинарной матрицы и «парадигмы», которая формировалась в его недрах. Благодаря работе Т. Куна «Структура научных революций» понятие научного сообщества прочно вошло в обиход всех областей науки. И сама наука стала мыслиться не как развитие системы идей, а как результат деятельности научного сообщества.
Понятие «научное сообщество» достаточно распространено в современной социологии науки. Научное сообщество составляют исследователи с определенной специальностью и сходной научной подготовкой. Представители научного сообщества, как правило, имеют идентичные профессиональные навыки и освоили определенный круг научной литературы. Обычно границы изученной научной литературы очерчивают круг интересов и сам предмет исследования научного сообщества. Научное сообщество может быть понято как сообщество всех ученых, как национальное научное сообщество, как сообщество специалистов той или иной области знания или просто как группа исследователей, изучающих определенную научную проблему.
Роль научного сообщества в процессе развития науки может быть описана по следующим позициям:
•   Во-первых, представители данного сообщества едины в понимании целей науки и задач своей дисциплинарной области. Тем самым они упорядочивают систему представлений о предмете и развитии той или иной науки.
•   Во-вторых, для них характерен универсализм, при котором ученые в своих исследованиях и в оценке исследований своих коллег руководствуются общими критериями и правилами обоснованности и доказательности знания.
328

•   В-третьих, понятие научного сообщества фиксирует коллективный характер накопления знания. Оно выступает от имени коллективного субъекта познания, дает согласованную оценку результатов познавательной деятельности, создает и поддерживает систему внутренних норм и идеалов — так называемый этос науки. Ученый может быть понят и воспринят как ученый только в его принадлежности к определенному научному сообществу. Поэтому внутри данного сообщества высоко оценивается коммуникация между учеными, опирающаяся на ценностно-оценочные критерии его деятельности.
•   В-четвертых, все члены научного сообщества придерживаются определенной парадигмы— модели (образца) постановки и решения научных проблем. Или, как отмечает Т. Кун, парадигма управляет группой ученых-исследователей. Сами ученые предпочитают чаще говорить не о парадигме, а о теории или множестве теорий.
Небезынтересно заметить, что само понятие «научное сообщество» ввел в обиход Майкл Полани, хотя его аналоги— «республика ученых», «научная школа», «невидимый колледж» и другие имели давнее происхождение. Есть свидетельства, что еще в XVII в. аббат М. Марсанн был организатором «незримого колледжа». Полани это понятие понадобилось для фиксации в рамках концепции личного знания условий свободной коммуникации ученых и необходимости сохранения научных традиций.
Как отмечают современные исследователи, «научное сообщество представляет собой не единую структуру, а «гранулированную среду». Все существенное для развития научного знания происходит внутри «гранулы» — сплоченной научной группы, коллективно создающей новый элемент знания, а затем в борьбе и компромиссах с другими аналогичными группами его утверждающей4. Вырабатывается специфический научный сленг, набор стереотипов, интерпретаций. В результате этого процесса научная группа самоидентифицируется и утверждается в научном сообществе.
Однако поскольку научное сообщество направляет свое внимание на строго определенный предмет и оставляет вне поля зрения все прочие, то связь между различными научными сообществами оказывается весьма затруднительной. Представители разных научных сообществ зачастую говорят «на разных языках» и не понимают друг друга. Их сосуществование можно уподобить проживанию на различных этажах огромного здания науки. Это относится к отрицательным характеристикам функционирования научных сообществ.
Наиболее глобальным оказывается сообщество представителей естественных наук. В нем выделяется уровень физиков, химиков, астрономов, зоологов и т.д. Подобным образом на данном уровне выделяются также подтипы или подуровни; например, среди химиков — специалисты по органической или неорганической химии, а среди философов — специалисты по истории философии, методологии, логике. Оформляя членство в таком сообществе, сопровождая его функционирование выпуском научной периодики (журналов и соответствующей научной литературы), научное сообщество углубляет дальнейшую дифференциацию научного знания.
329

Этим достигается полнота профессиональных суждений представителей того или иного научного сообщества. Однако одновременно с ней возникает опасность глухоты. Вход в специализированное научное сообщество оказывается настолько узок и загроможден, что представителям разных дисциплин очень трудно услышать друг друга и выяснить, что же объединяет их в единую армию ученых.
Куновская модель развития науки предполагала чередование эпизодов тоикурентной борьбы между различными научными сообществами. Период господства принятой парадигмы, этап так называемой «нормальной науки», сменялся периодом распада парадигмы, что отражалось в термине «научная революция». Победа одной из противоборствующих сторон вновь восстанавливала стадию нормального развития науки. Допарадиг-мальный период отличался хаотичным накоплением фактов. Выход из данного периода означал установление стандартов научной практики, теоретических постулатов, точной картины мира, соединение теории и метода. Смена научной парадигмы, переход в фазу «революционного разлома» предусматривает полное или частичное замещение элементов дисциплинарной матрицы, исследовательской техники, методов и теоретических допущений. Трансформируется весь набор эпистемологических ценностей.
Всеобщие критерии научной рациональности, по мнению Куна, имеют всего лишь относительный характер. Поскольку каждая парадигма опирается на выработанные в недрах своей проблемной области стандарты и критерии, они не обязательно должны соотноситься со стандартами формальной логики, хотя, естественно, и не должны противоречить им — впрочем, как и здравому смыслу. Поэтому достаточно сложно говорить о демаркации, отделяющей науку от других форм интеллектуальной деятельности. Она устанавливается каждый раз сызнова. По Куну, для науки не существует единого и универсального метода, нет и универсальных протоколов наблюдений, не может существовать и всеобъемлющий ме-таисторический словарь. Взгляд ученого на мир детерминирован и задан его приверженностью к парадигме и зависит от исторических и социальных факторов.
Концепцию парадигмы Кун защищает всесторонне. «Под «парадигмой» я подразумеваю, — пишет он, — признанные всеми научные достижения, которые в течение определенного времени дают модель постановки проблем и их решения научному сообществу»5. Поскольку парадигма означает совокупность убеждений, ценностей и технических средств, принятых научным сообществом и обеспечивающих существование научной традиции, то Кун отвергает принципы фундаментализма. Нет и быть не может факторов, независимых от научной парадигмы. Невозможен, на его взгляд, и эмпирически нейтральный язык наблюдения. Ученые, включенные в научное сообщество, видят мир сквозь призму принятой парадигмы. Ибо не факты определяют теорию, а теория выбирает те или иные факты, которые могут войти в ее осмысленный опыт. Парадигма находит свое отражение в классических работах ученых или же в учебниках, где на достаточно долгий срок определяется круг проблем и совокупность мето-
330

дов их решения в той или иной сфере научной деятельности. Кун считал, что человек, ставший сторонником новой парадигмы на раннем этапе ее развития, должен верить в ее успех. Что-то должно заставить хотя бы нескольких ученых почувствовать, что данная новая идея принесет успех; иногда такие чувства могут породить даже какие-то личные и не совсем осознанные эстетические соображения.
Что представляет из себя структура парадигмы? Во-первых, это символические обобщения^- законы и определения наиболее употребляемых терминов. Во-вторых — совокупность метафизических установок, задающих ту или иную онтологию универсума. Например, Парменидов мир — мир устойчивости и самотождественности— или мир, где «Бог играет в кости», т.е. современный мир нестабильности и неравновесности. В-третьих, в структуру парадигмы входит совокупность общепринятых стандартов, «образцов» — схем решения некоторых конкретных задач.
Кун выдвигает тезис о «несоизмеримости» парадигм. Он отрицает преемственность в истории развития науки. Динамика науки для него более прерывна, нежели непрерывна. Научные сообщества, по его мнению, вытесняют друг друга, а знание, накопленное предыдущей парадигмой, отбрасывается. О несоизмеримости Кун говорит как о непереводимости и подчеркивает, что когда он говорит об Аристотеле в связи с понятием движения, материи и пустоты, то все соответствующие слова существуют и в современном языке, однако они обозначают нечто совсем иное. Поэтому он должен изучить прежнее использование этих слов и взаимосвязи между ними, а затем с помощью данных слов объяснить, что именно делал Аристотель.
Пытаясь более точно эксплицировать понятие «парадигма», Кун в дальнейшем трансформировал его в понятие дисциплинарной матрицы, учитывающей как принадлежность ученых к определенной дисциплине, так и систему правил научной деятельности. Размышляя над структурой дисциплинарной матрицы, можно отметить ее явное сходство со структурой парадигмы и назвать следующие составляющие ее (матрицу) компоненты:
• «символические обобщения». Здесь имеются в виду те выражения, которые используются членами научной группы без сомнений и разногласий. Они имеют формальный характер или легко формализуются;
• необходимые предписания (или метафизические парадигмы);
• ценности, признанные в рамках данной дисциплины. Чувство единства во многих сообществах возникает именно благодаря общности ценностей;
• и наконец — так называемые «образцы»6.
В работе 1974 г. «Вторичное размышление о парадигме» Кун продолжал исследование переломных моментов в истории науки, а также отвечал на упрек в том, что наука лишена им чисто рациональных оснований и стала игрушкой случайных социальных обстоятельств. Действительно, в «Структуре научных революций» он отмечал, что «сами по себе наблюдения и опыт еще не могут определить специфического содержания науки. Формообразующим ингредиентом убеждений, которых придерживается
331

данное научное сообщество в данное время, всегда являются личные и исторические факторы — элемент, no-видимости, случайный и произвольный»7. Самые поздние его размышления связаны с изучением сложного процесса категоризации, который является частично врожденным, частично усвоенным. Он образует очень важный таксономический аспект языка.
Можно говорить о достаточно жесткой регламентации проблем и их решений, которые квалифицируются как элементы данной парадигмы. Если соотносить понятия «парадигма» и «научная теория», то следует сразу же обратить внимание на их принципиальную нетождественность. И не только потому, что понятие парадигмы шире понятия теории и предшествует ей в куновском контексте. В понятие парадигмы включены социально-психологические и этические правила и нормы функционирования научной деятельности. По мнению ученого, формирование научной парадигмы говорит о зрелости той или иной научной сферы. Выбор определенной парадигмы обусловлен не только логическими критериями, как это принято в сфере строгой научной теории, но также ценностными соображениями.
Кун выявляет следующие характеристики добротной теории:
• Теория должна быть точной: следствия, дедуцируемые из нее, должны обнаруживать согласие с результатами существующих экспериментов и наблюдений.
• Теория должна быть непротиворечива, причем не только внутренне или сама собой, но также с другими принятыми теориями, применимыми к близким областям природы.
• Теория должна иметь широкую область применения, следствия теории должны распространяться далеко за пределы тех частных наблюдений, законов и подтеорий, на которые ее объяснение первоначально ориентировано.
• Теория должна быть простой, вносить порядок в явления, которые в ее отсутствие были изолированы друг от друга или составляли спутанную совокупность.
• Теория должна быть плодотворной, открывающей новые горизонты исследования; она должна раскрывать новые явления и соотношения, ранее оставшиеся незамеченными среди уже известных. «Все эти пять характеристик: точность, непротиворечивость, область приложения, простота и плодотворность, — пишет Кун, — стандартные критерии оценки адекватности теории»8. Между тем перед каждым выбирающим ту или иную теорию регулярно возникают два вида трудностей. Во-первых, каждый в отдельности критерий смутен. Во-вторых, используемые вместе, они время от времени входят в конфликт друг с другом. Точность, например, может предполагать выбор одной теории, а область приложения наиболее полна приминитель-но к конкурирующей теории. От точности теории зависит ее объяснительная и предсказательная сила. Однако, если стоит проблема выбора между альтернативными теориями, два исследователя, следуя одному и тому же набору критериев выбора, по мнению Куна, могут прийти к различным заключениям. «Возможно, они по-разному интерпретируют простоту или у
332

них разные убеждения о масштабах тех сфер знания, в которых критерий непротиворечивости должен удовлетворяться... Можно объяснить, как объясняет историк, используя приемы своей науки, почему конкретные люди делают конкретные выборы в конкретное время. Однако при таком объяснении приходится выходить за пределы списка критериев, разделяемых учеными, обращаться к характеристикам индивидов, совершающих выбор. Надо, следовательно, работать с характеристиками, меняющимися от одного к другому, ни в 'малейшей степени не стесняя себя их соответствием тем канонам, которые делают науку наукой»9.
В концепции Куна релятивизм достигает своего абсолютного выражения. Оставаясь на платформе признания объективной реальности, т.е. не впадая в мистику и солипсизм, он, тем не менее, релятивизирует истинность научного знания по отношению к принятой парадигме. Сам Кун подчеркивает: «С моей точки зрения, всякий отдельный выбор между конкурирующими теориями зависит от смены объективных и субъективных факторов и критериев, разделяемых группой, « индивидуальных критериев»10. Правильно показывая значимость социологических и социально-психологических элементов в деятельности научных коллективов, ученый противопоставляет их объективной логике научного исследования, обладающей относительной суверенностью от своих парадигмальных ограничений. В его концепции ощущается сильный крен и в сторону прагматизма и операционализма.
Т. Кун приводит всем известные максимы обыденного опыта, к которым человек прибегает в ситуации выбора: «семь раз отмерь — один отрежь», «не откладывай на завтра то, что можно сделать сегодня», а также «вместе работа спорится» или «у семи нянек дитя без глазу». Несмотря на их взаимную противоречивость, они изменяют механизмы принятия решений, указывают на тот остаточный аспект решения, за который каждый должен брать ответственность на себя. На выбор влияют также ценности и нормы. А термин «субъективный», по его мнению, имеет два основных значения. В одном из них он противопоставляется термину «объективный», в другом — термину «предмет суждения».
Период развития «нормальной науки» может быть представлен традиционными понятиями, как, например, понятием прогресса, которое в данном случае имеет критерий, состоящий в количестве решенных проблем. Для Куна «нормальная наука» предполагает расширение области применения парадигмы с повышением ее точности. Критерием пребывания в периоде «нормальная наука» является сохранение данного или принятого концептуального основания. Можно сказать, что действует определенный иммунитет, позволяющий оставить концептуальный каркас той или иной парадигмы без изменения. Цель нормальной науки, отмечает Т. Кун, ни в коей мере не требует предсказания новых видов явлений. Иммунитет или невосприимчивость к внешним, несостыкующимся с принятыми стандартами факторам не может абсолютно противостоять так называемым аномальным явлениям и фактам. Они постепенно подрывают устойчивость парадигмы. Кун характеризует «нормальную науку» как кумулятивное накопление знания.
333

Революционные периоды, или научные революции, приводят к изменению ее структуры, принципов познания, категорий, методов и форм организации. Чем же обусловлена смена периодов спокойного развития науки и периодов ее революционного развития? История развития науки позволяет утверждать, что периоды спокойного, нормального развития науки отражают ситуацию, когда все научные дисциплины развиваются в соответствии с установленными закономерностями и принятой системой предписаний. Нормальная наука означает исследования, прочно опирающиеся на прошлые или имеющиеся научные достижения и признающие их в качестве фундамента последующего развития. В периоды нормального развития науки деятельность ученых строится на основе одинаковых парадигм, одних и тех же правил и стандартов, научной практики. Возникает общность установок и видимая согласованность действий. Она обеспечивает преемственность традиций того или иного направления. Ученые не ставят себе задач создания принципиально новых теорий, более того, они даже нетерпимы к созданию подобных «сумасшедших» теорий другими. По образному выражению Куна, ученые заняты «наведением порядка» в своих дисциплинарных областях. Нормальная наука развивается, накапливая информацию, уточняя известные факты.
Однако возникающие аномалии, которые разрушают привычную научную практику, в конце концов приводят данную область к новой системе предписаний. Каждая научная революция изменяет существующую картину мира и открывает новые закономерности, которые не могут быть поняты в рамках прежних представлений. Научные революции рассматриваются как такие некумулятивные эпизоды развития науки, во время которых старая парадигма замещается целиком или частично новой парадигмой, несовместимой со старой. Научная революция начинается с осоз-навания научным сообществом того, что существующая парадигма перестала адекватно функционировать при исследовании аспекта природы, к которому сама парадигма ранее проложила путь. Научная революция значительно меняет историческую перспективу исследований и влияет на структуру учебников и научных работ. Она затрагивает стиль мышления и может по своим последствиям выходить далеко за рамки той области, где произошла. Так, открытие радиоактивности на рубеже XIX-XX вв. отозвалось в философии и мировоззрении, медицине и генетике.
Симптомами научной революции, кроме бросающихся в глаза аномалий, являются кризисные ситуации в объяснении и обосновании новых фактов, борьба старого знания и новой гипотезы, острейшие дискуссии. Научная революция — это длительный процесс, а не одномоментный акт. Он сопровождается радикальной перестройкой и переоценкой всех ранее имевшихся факторов. Изменяются не только стандарты и теории, конструируются новые средства исследования и открываются новые миры. Например, появление микроскопа в биологии или телескопа и радиотелескопа в астрономии позволило сделать великие открытия. И весь XVII в. был даже назван эпохой «завоеваний микроскопа». Открытие кристалла, вируса и микроорганизмов, электромагнитных явлений и мира микрочастиц раскрывают новые, более глубинные измерения реальности.
334

Научная революция предстает как некая прерывность в том смысле, что ею отмечен рубеж не только перехода от старого к новому, но и изменение самого направления. Происходят фундаментальные сдвиги в истории развития науки. Они связаны с именами великих ученых, открытия которых знаменуют собой отказ от принятой и господствующей теории в пользу новой, несовместимой с прежней. И если работа ученого в период нормального развития характеризуется как ординарная, то в период научной револкщии она носит экстраординарный характер. хгя
Революционные периоды в развитии науки всегда воспринимались как особо значимые. Их «разрушительная» функция со временем приобретала характер созидательной, творческой и инновационной деятельности. Научная революция выступала как наиболее очевидное выражение основной движущей силы научного прогресса. В период революций ученые открывают новое и получают иные результаты даже в тех случаях, когда используют обычные инструменты в областях, которые они исследовали до этого.
В истории науки особое значение имели научные революция XVII и XX вв. Революция XVII в. определила основания развития науки на последующие два века, и все новые достижения непротиворечивым образом встраивались в общую галилеево-ньютонианскую картину мира. Фундаментальная научная революция XX в. открытием теории относительности и квантовой механики пересмотрела исходные представления о пространстве, времени и движении. Развиваясь вширь, в сторону проникновения в промышленность, технику и технологии, благодаря компьютеризации и автоматизации, она приобрела характер научно-технической революции.
Кун выявляет и допарадигмальные стадии развития науки, в которых царит интеллектуальный хаос и борьба множества разноориентированных теорий и концепций. В самой парадигме целесообразно видеть относительный образ реальности, этакую карту реальности, но не саму истину об этой реальности и не саму территорию истории науки. Ее не стоит представлять и как исчерпывающую картину реальности, образ карты здесь более уместен.
Внутри науки существуют научные школы, функционирующие как организованная и управляемая научная структура, объединенная исследовательской программой, единым стилем мышления и возглавляемая, как правило, личностью выдающегося ученого. В науковедении различают «классические» научные школы и современные. «Классические» научные школы возникли на базе университетов. Расцвет их деятельности пришелся на вторую треть XIX в. В начале XX в. в связи с превращением научно-исследовательских лабораторий и институтов в ведущую форму организации научного труда им на смену пришли современные, или «дисциплинарные», научные школы. В отличие от «классической» научной школы дисциплинарные ослабили функции обучения и были сориентированы на плановые, формирующиеся вне рамок самой школы, программы. Когда же научно-исследовательская деятельность переставала «цементироваться» научной позицией и стратегией поиска руководителя, а направлялась лишь поставленной целью, «дисциплинарная» научная школа превращалась в научный коллектив. Творческие коллективы могли функционировать и на междисциплинарной основе. Для эффективного решения поставленной задачи члены коллектива подразделя-
335

вают, какие приоритеты разделяют. Иногда эта проблема, являясь узловым пунктом размышлений, не осознается в качестве таковой, и исследователь обращается к изучению более частных и прикладных вопросов, не отдавая себе отчета в том, что они всего лишь начальные ступеньки на пути восхождения к центральной для всей философии науки и современной эпистемологии проблемы роста знания. Так было и с Имре Лака-тосом.
Британский философ и историк науки И. Лакатос (1922-1974) в ранних работах предпринял попытку построения оригинального варианта логики догадок и опровержений в качестве реконструкции проблемы роста знания. Предметом его анализа стала математика ХУП-Х1Хвв. Позднее он пришел к обоснованию идеи конкуренции научно-исследовательских программ, лежащей, по его мнению, в основе развития науки. «Мой подход, — писал ученый, — предполагает новый 'критерий демаркации между «зрелой наукой»,'состоящей из исследовательских программ, и «незрелой наукой», состоящей из затасканного образца проб и ошибок»1. Особое значение в обосновании своей концепции Лакатос придавал изучению истории науки.
Научная программа, по Лакатосу, — основная единица развития научного знания. С точки зрения его концепции развитие науки представляет собой смену исследовательских программ. «Я смотрю на непрерывность науки сквозь «попперовские очки», — признается он. — Поэтому там, где Кун видит «парадигмы», я вижу еще и рациональные «исследовательские программы»2. Исследовательская программа понимается как совокупность и последовательность теорий, связанных непрерывно развивающимся основанием, общностью основополагающих идей и принципов. Исходная теория тянет за собой вереницу последующих. Каждая из последующих теорий развивается на основе добавления дополнительной гипотезы к предыдущей. Демаркация между «зрелой наукой» и «незрелой наукой» проводится Лакатосом по нескольким основаниям. Зрелая наука отличается тем, что:
- предсказывает ранее неизвестные факты;
- предвосхищает новые вспомогательные теории;
- обладает эвристической силой;
-располагает теоретической автономией.
Непрерывность программы охраняется особыми нормативными правилами.
Структура исследовательской программы включает в себя жесткое ядро, фундаментальные допущения, правила «положительной» эвристики (предписывающие, какими путями прокладывать дальнейший ход исследований) и правила «отрицательной» эвристики (говорящие о запрещениях, о том, каких путей следует избегать). Фундаментальные допущения носят специфический характер и принимаются за условно неопровержимые. Жесткое ядро представляет собой совокупность конкретно-научных и онтологических допущений, сохраняющихся без изменения во всех теориях научной программы. Поскольку правила «отрицательной» эвристики запрещают переосмысливать жесткое ядро исследовательской
337

программы даже в случае столкновения ее с контрпримерами или аномалиями, исследовательская программа обладает своего рода догматизмом. И эта догматическая верность однажды принятой теории имеет свое позитивное значение. Без нее ученые бы отказывались от теории раньше, чем поняли ее-потенциал, силу и значение. Тем самым она способствует более полному пониманию силы и преимуществ той или иной теории. Ее следы обнаруживаются уже при характеристике периода «нормальной науки» Куна.
Для пущей сохранности «жесткого ядра» теории образуется «предохранительный пояс» дополнительных гипотез, которые могут видоизменяться, адаптируясь к аномалиям. Этим Лакатос стремился избежать крайностей фальсификационизма при оценке теорий, которые попадают в аномальные ситуации или сталкиваются с контрпримерами.
Правила «положительной» эвристики показывают, как видоизменить опровергаемые варианты, как модифицировать гипотезы «предохранительного пояса», какие новые модели необходимо разработать для расширения области применения программы. Положительная эвристика выручает ученого в ситуации замешательства перед океаном аномалий. Положительной эвристикой определяется программа, в которую входит система более сложных моделей реальности; внимание ученого сосредоточено на конструировании моделей, соответствующих тем инструкциям, которые изложены в позитивной части его программы. На известные контрпримеры и не согласующиеся с программой наличные данные он просто не обращает внимания. Положительная эвристика играет первую скрипку в развитии исследовательской программы. При почти полном игнорировании «опровержений» может даже возникнуть впечатление, что как раз «верификация», а не опровержение создает токи соприкосновения с реальностью». Но тогда «попперовские очки» придется снять и откинуть.
Данное противоречие проясняется том, что в развитии исследовательских программ, по Лакатосу, следует выделить две стадии: прогрессивную и вырожденческую (регрессивную). На прогрессивной стадии особую роль играет положительная эвристика. Именно она стимулирует образование вспомогательных гипотез, расширяющих сферу применения программы, а также ее эмпирическое и теоретическое содержание. По достижению «пункта насыщения» развитие исследовательских программ резко замедляется. Парадоксы, несовместимые факты, противоречия так и сыплются, так и обрушиваются на данную исследовательскую программу. Это симптомы начала стадии ее вырождения. Научно-исследовательская программа регрессирует, если теоретические объяснения отстают от роста эмпирических фактов. Вырождающиеся теории заняты в основном самооправданием. Возникает огромное количество гипотез ad hok, относящихся лишь к данному случаю. Когда появляется соперничающая исследовательская программа, которая в состоянии объяснить эмпирический успех своей предшественницы, превосходит ее по своему эвристическому потенциалу и способности предсказывать новые, не изведанные ранее факты, можно говорить об отказе от предшествующей исследовательской программы. Научные революции как раз и предполагают вытеснение прогрессивными
338

исследовательскими программами своих предшественниц, исчерпавших внутренние резервы развития.
Однако положительная эвристика — очень гибкое образование. Лака-тос подмечает достаточно уникальный эффект ее действия: когда исследовательская программа вступает в регрессивную фазу, то маленькая революция или творческий толчок в ее положительной эвристике может снова продвинуть ее в сторону прогрессивного сдвига. Повышенная чувствительность к аномалиям свойственна только тем ученым, кто занимается упражнениями в духе проб и ошибок, работает в регрессивной среде исследовательской программы.
К самому факту противоречия у Лакатоса было отношение более традиционное, чем это можно было предположить после оглашения К. Поп-пером принципа фальсификации. Лакатос был уверен, что непротиворечивость должна оставаться важнейшим регулятивным принципом (стоящим вне и выше требования прогрессивного сдвига проблем), а обнаружение противоречий должно рассматриваться как проблема. Причина проста. Если цель науки — истина, она должна добиваться непротиворечивости; отказываясь от непротиворечивости, наука отказалась бы и от истины. Однако из этого не следует, что как только противоречие или аномалия обнаружены, развитие программы должно немедленно приостанавливаться.
Из рассуждений Лакатоса становится понятно, как трудно возникнуть новой исследовательской программе. Эти трудности связаны с тем, что мало какие опровержения приведут к необходимости замены теории. «Жесткие опровергающие интерпретации», применяемые к совсем юной программе, по мнению методолога, выглядят как «опасная методологическая черствость». Нет ничего такого, что можно было бы назвать решающим экспериментом, по крайней мере, если понимать под ними такие эксперименты, которые способны немедленно опрокидывать исследовательскую программу.
Развитие исследовательских программ не сводится к чередованию умозрительных догадок и эмпирических опровержений. Но в чем конкретно состоит механизм развития и диалектика научно-исследовательских программ, из текстов Лакатоса не так-то просто вывести. Логико-концептуальное чутье иногда изменяет автору, и мы встречаемся с такими, например, заявлениями: «на самом деле, когда одна программа терпит поражение и ее вытесняет другая, можно, внимательно вглядевшись в прошлое, назвать эксперимент решающим, если удается увидеть в нем эффектный подтверждающий' пример в пользу победившей программы и очевидное доказательство провала той программы, которая уже побеждена. Но ученые не всегда правильно оценивают эвристические ситуации. Сгоряча ученый может утверждать, что его эксперимент разгромил программу, а часть научного сообщества — тоже сгоряча — может согласиться с его утверждением. Но если ученый из побежденного лагеря несколько лет спустя предлагает научное объяснение якобы «решающего эксперимента» в рамках якобы разгромленной программы (или в соответствии с ней), почетный титул может быть снят и решающий эксперимент может превратиться из поражения программы в ее новую победу»3.
339

Техника методологического анализа той или иной исследовательской программы распадается на ряд ступеней:
• выдвижение национальной реконструкции исследовательской программы;
• сравнение ее с действительной историей;
• критика ее за отсутствие историчности или рациональности.
Требование непрерывного роста — основное кредо и суть рациональной реконструкции Лакатоса. Видимо, исследовательская программа должна подчеркнуть черты континуальности в развитии научного знания.
В целом концепция ученого носила логико-нормативный характер. Научно-исследовательская программа ограничивала множество и разнообразие путей развития научного знания, а сама история науки представала в виде возникновения, развития и конкуренции различных теорий. Вместе с тем действительная сложность механизма развития исследовательских программ, базисных теорий и многообразных форм изменения и развития научного знания с предложенной моделью сочетаться не могла.
Любопытно, что Лакатос связывал основной вопрос эпистемологии с противоречием между догматиками, заявляющими, что мы можем знать, и скептиками, заявляющими, что мы не можем знать или по крайней мере не можем знать, что и когда мы можем знать4. Тщетность поиска оснований знания — конек скептиков. Одновременно это и демонстрация регресса, которая не позволяет знанию обрести твердую почву. Лакатос, указывая на систему Евклида, а также на эмпиристскую и индуктивистскую программы, отмечает, что «все три программы исходят из организации знания как дедуктивной системы. Базисная дефинитная характеристика дедуктивной системы — это принцип ретрансляции ложности «снизу вверх», от заключений к посылкам: контрпример заключения будет и контрпримером по отнощению хотя бы одной из посылок». Евклидову программу, которая предполагает, что все можно дедуцировать из конечного множества тривиальных истинных высказываний, состоящих только из терминов с тривиальной смысловой нагрузкой, Лакатос называет программой тривиа-лизации знания. Он уверен, что классическое описание данной программы можно найти у Паскаля. Эта программа содержит сугубо истинные суждения, она не работает ни с предположениями, ни с опровержениями. Знание как истина вводится на верхушку теории и без какой-либо деформации стекает от терминов-примитивов к определяемым терминам.
В отличие от Евклидовой эмпиристская программа строится на основе базовых положений, имеющих общеизвестный эмпирический характер. Эмпиристы не могут допустить иного введения смысла, чем снизу теории. Если эти положения оказываются ложными, то данная оценка проникает вверх по каналам дедукции и наполняет всю систему. Следовательно, эмпиристская теория предположительна и фальсифицируема. И если евклидова теория располагает истину наверху и освещает ее естественным светом разума, то эмпиристская располагает ее внизу и освещает светом опыта. Но обе программы опираются на логическую интуицию. «Мы можем достичь многого, — подчеркивает И. Лакатос, — обсуждая просто, как нечто течет в дедуктивной системе, не обсуждая того, что собствен-
340

но в ней течет — безошибочная ли истина или, скажем, расселовская психологически неоспоримая истина, логически неоспоримая истина Р. Б. Брейтвейна, витгенштейновская «лингвистическая неоспоримая истина», течет ли в ней попперниканская оспоримая ложность и правдоподобие или карнаповская вероятность»5.
Об индуктивистской программе Лакатос говорит так: «Изгнанный с верхнего уровня разум стремится найти прибежище внизу. <...> Индуктивист-ская программа возникла в рамках усилий соорудить канал, посредством которого истина течет вверх от базисных положений и таким образом установить дополнительный логический принцип, принцип ретрансляции истины». Возникновение индуктивистской программы было связано с темными докоперниканскими временами Просвещения, когда опровержение считалось неприличным, а догадки презирались. «Передача власти от Откровения к фактам, разумеется, встречала оппозицию церкви. Схоластические логики и «гуманисты» не уставали предрекать печальный исход ин-дуктивистского предприятия...»6. Индуктивная логика была заменена Рей-хенбахом и Карнапом вероятностной логикой. Окончательный удар по ин-дуктивизму был нанесен Поппером, который показал, что снизу вверх не может идти даже частичная передача истины и значения.
Вместе с тем Лакатос ставил перед собой задачу реформирования критического рационализма К. Поппера. Выработанная в связи с этим концепция «утонченного фальсификационизма» получила отражение в работе Лакатоса «Фальсификация и методология научно-исследовательских программ»7. Вся наука понимается автором как гигантская научно-исследовательская программа, подчиняющаяся основному правилу К. Поппера: «Выдвигай гипотезы, имеющие большее эмпирическое содержание, чем у предшествующих». Понятие «метафизический» употребляется Лакатосом как технический термин фальсификационизма: высказывание является метафизическим, если оно не имеет потенциальных фальсификаторов.
Самой успешной из всех когда-либо существовавших программ Лакатос считает теорию тяготения Ньютона и обосновывает это так. На момент возникновения теории Ньютона существовало множество опровергающих ее факторов. Теория тяготения вступила в борьбу с ними и с подтверждающими эти факты теориями. Через определенное время, проявив изобретательность, сторонники теории Ньютона превратили все контрпримеры в примеры, подкрепляющие теорию. Отрицательная эвристика запрещала применять опровержения к жесткому ядру программы.
Необходимо заметить, что главное отличие позиции Поппера и Лакатоса состоит в том, что у Поппера обнаружение противоречия между теорией и эмпирическими фактами ведет к отказу от теорий. У Лакатоса же сохраняется возможность так переформулировать некоторые допущения теории, что данные факты из опровержения становятся их подтверждением либо просто игнорируются. После рассмотрения аномалий о них стараются забыть, надеясь на их превращение в подкрепляющие программу примеры.
Работая в рамках исследовательской программы, нельзя впадать в отчаяние от долгой серии опровержений, а надо дожидаться остроумных (а главное — удачных) гипотез, позволяющих увеличить эмпирическое со-
341

маркации науки и ненауки следует навсегда отказаться. Чем же руководствовался известный методолог, делая подобные заключения, и почему он производил столь эпатирующее воздействие на своих современников?
Пол Карл Фейерабенд— американский философ и методолог, профессор Калифорнийского университета — родился в 1924 г. в Вене и получил разноплановое образование. В Венском университете он изучал историю математики и астрономию, в Веймаре — драматургию, в Лондоне и Копенгагене — философию. Был также знаком с микрофизикой. В 1954 г. получил государственную премию Австрийской республики за успехи в науках и искусствах.
В разноплановой концепции Фейерабенда содержатся следы влияния позднего Витгенштейна, ориентации критического рационализма и даже принципы «научного материализма», которые означали стремление осмыслить традиционные и новые проблемы с позиций естественнонаучного мировоззрения и методологии. Некоторое время он находился под влиянием марксизма. Идеи диалектического развития, принцип историзма и классовой борьбы, преломленные сквозь призму его эпистемологии, наполнялись характерным для мышления ученого плюралистическим содержанием. Впоследствии преобладающей в его мировоззрении стала идеология контркультуры. ФейерабенДу принес известность его критический талант. Нещадная критика, особенно в направлении неопозитивизма и критического рационализма, не могла остаться незамеченной в кругах эпистемологов XX в.
Фейерабенд имел смелость вслух огласить те следствия, итоги и «антагонистические идеи», к которым пришла философия науки к концу семидесятых и которые содержались в сочинениях «философов науки». Задаваясь вопросами, что есть наука, как она действует, каковы ее результаты, мыслитель совершенно справедливо подмечал, что ответ указывает на существование особого научного метода, т.е. совокупности правил, управляющих деятельностью науки. Процедура, осуществляемая в соответствии с правилами, является научной, и, соответственно, процедура, нарушающая эти правила, ненаучна. Однако подобные правила не всегда формулируются явно, поэтому существует мнение, что в своем исследовании ученый руководствуется правилами скорее интуитивно, чем сознательно. Кроме того, утверждается несоизмеримость данных правил. Но тот факт, что эти правила существуют, что наука своими успехами обязана применению данных правил и что они «рациональны» в некотором безусловном, хотя и расплывчатом смысле, не подвергается ни малейшему сомнению. Вот то явное противоречие, на которое обращает внимание Фейерабенд, анализируя сущность современной науки. «При этом люди далекого прошлого совершенно точно знали, что попытка рационалистического исследования мира имеет свои границы и дает неполное знание, — отмечает он. — В сравнении с этими достижениями наука и связанная с ней рационалистическая философия сильно отстают, однако мы этого не замечаем»1.
Существующей гипотетико-дедуктивной модели науки и кумулятивиз-му философ противопоставляет идею теоретического реализма. Кумуляти-
343

визм, возникший на основе обобщения практики описательного естествознания, предполагал упрощенное понимание роста знания, когда к накопленной сумме истинных положений постепенно присоединяются и добавляются новые утверждения. В нем заблуждения истолковываются как исключительно субъективный процесс, исключено качественное изменение знания, отбрасывание старого и опровержение принятого. Эмпиристский кумулятивизм отождествляет рост знания с увеличением его эмпирического содержания, рационалистский кумулятивизм предполагает такой способ развития знания, где каждый последующий элемент включается в систему наличествующих абстрактных принципов и теоретических обобщений.
Фейерабендовская идея «теоретического реализма» утверждает, что актуальный рост знания осуществляется в результате размножения (пролиферации) теорий, являющихся несоизмеримыми (дедуктивно не связанными единым логическим основанием и использующими различные понятия и методы). Опыт есть всегда теоретически нагруженный опыт, а принятие той или иной теории обусловливает систему восприятия. Принцип пролиферации (размножения теорий), который обосновывает методолог, разрешает создавать и разрабатывать теории, несовместимые с принятыми точками зрения, даже если последние достаточно подтверждены и общепризнанны. Выдвижением тезиса о взаимонесоизмеримости, взаи-монепереводимост (incommensurability) содержания альтернативных теорий и концепций, принадлежащих разным или одному и тому же этапу развития науки, Фейерабенд ужесточает требования принципа пролиферации.
Позиция теоретического и методологического плюрализма отталкивается от того, что множество равноправных типов знания есть реальность, которая свидетельствует о развитии науки и личности. Периоды борьбы альтернатив, по Фейерабенду, — самые плодотворные периоды. Истоки альтернативных концепций коренятся в различных мировоззренческих и методологических позициях ученых.
Идею плюрализма теорий он расширяет до плюрализма традиций. В связи с этим наука как идеология научной элиты должна быть лишена своего центрального места и уравнена с мифологией, религией и даже магией. Такая резко выраженная антисциентистская позиция направлена против критического рационализма и по-новому оценивает специфику философии. По справедливому замечанию И. Нарского, если Р. Карнап считал всякую философию лишенной научного смысла, Б. Рассел — ничейной землей между наукой и религией, для позднего К. Поппера философская гипотеза может оказаться зародышевым и незрелым наброском научной теории, для И. Лакатоса — скрепляющей частью теории исследовательских программ, а Д. Уоткинс слил философию с наиболее далекой от эмпирии частью самой науки, то П. Фейерабенд отрицает границу между философией и наукой, наукой, религией и мифом. При он отказывается от понятия объективности и истинности знания и подчеркивает относительность критериев рациональности в познании и деятельности. Согласно Фейерабенду, в деятельности ученых важна не истина, а «развитие индивидуальных способностей», не познание и его подлинная рациональность, а ничем не стесненное, «абсолютно» свободное поведение.
344

Многие его идеи, бесспорно, шокировали представителей академической философии. Концепцию Фейерабенда нередко называют «анархистской эпистемологией» — отчасти потому, что он совершенно правомерно отрицает наличие единого универсального метода, отчасти потому, что он убежден, что ученые руководствуются принципом «все дозволено». Следование строгому методу и исполнение всех его предписаний, с точки зрения Фейерабенда, несовместимо ни с реальной практикой научного исследования, ни с творческой природой познания. Поэтому «наука обладает не большим авторитетом, чем любая другая форма жизни»3.
Но что означает применять плюралистическую методологию? По мнению Фейерабенда, ученый должен сравнивать идеи с другими идеями, а не с опытом, и попытаться улучшить те концепции, которые потерпели поражение в соревновании, а не отбрасывать их. Действуя таким образом, он сохранит концепции человека и космоса, содержащиеся в книге Бытия или «Поимандре», и будет их использовать для успехов в теории эволюции и других новейших концепциях. Его нашумевшее произведение «Против методологического принуждения. Очерк анархистской теории познания» (1970) — знаменитый памятник релятивизму. Фейерабенд, тем не менее, достаточно остроумно пытается адаптировать свою позицию в том числе и к материалистическому направлению в философии. Он апеллирует к известной идее В. Ленина о том, что «история вообще, и история революции в частности, всегда богаче содержанием, разнообразнее, разностороннее, живее, «хитрее», чем воображают самые лучшие партии, самые сознательные авангарды ее передовых классов»4. Отсюда, по Фейера-бенду, вытекает принципиальная нерегулируемость, распространяющаяся и на познавательный процесс. Это во-первых. Во-вторых, наличие неравномерности в развитии научного познания позволяет говорить о хаотичности и незакономерности развития науки как таковой. А в-третьих, случайному и неупорядоченному росту знания никакая методология не нужна.
Набросок основных рассуждений, предваряющий текст работы «Против методологического принуждения», включает в себя следующие тезисы.
• Теоретический анархизм более гуманен и прогрессивен, чем его альтернативы, опирающиеся на закон и порядок.
• Единственным принципом, не препятствующим прогрессу, является принцип «допустимо все».
• Можно использовать гипотезы, противоречащие хорошо подтвержденным теориям, развивать науку, действуя контриндуктивно.
• Условие совместимости неразумно, поскольку оно сохраняет более старую, а не лучшую теорию, единообразие подвергает опасности свободное развитие индивида.
• Не существует идеи, сколь бы.устаревшей и абсурдной она ни была, которая не способна улучшить наше познание.
• И, наконец, одно из наиболее сильных утверждений методолога: если наука существует, разум не может быть универсальным и неразумность исключить невозможно. Эта характерная черта науки требует анархистской эпистемологии.
345

С одной стороны, сама действительность намного более флуктурирующа, бифуркационна, чем ее гладкое изображение посредством непротиворечивой научной теории. Но, с другой стороны, сама наука куда более иррациональна, нежели ее методологическое описание. В определенной мере жесткие методологические требования служат препятствием к открытию. Проблема начала научного поиска у Фейерабенда приобретает необыкновенно своеобразную интерпретацию. Он рассуждает таким образом: «...мы видели, что реальное развитие учреждений, идей, практических действий и т.д. часто начинается не с проблемы, а с некоторой несущественной активности, например, с игры, приводящей в качестве проекта к разработкам, которые впоследствии могут быть проинтерпретированы как решение неосознанных проблем»5.
Фейерабенд пытается доказать, что в новой методологической парадигме важно трезво взглянуть на вещи и понять, чем же реально ограничен ученый. Помимо принуждений и препятствий чисто методологического характера со стороны принятия правил и требований, ученый ограничен своим собственным арсеналом исследования, понятливостью своих коллег и соратников, материальной основой телесных, физиологических, социальных и духовных принуждений, а также прагматических приоритетов. И тот, кто задумывается над началом, связан не только концептами теоретического плана, но и всей совокупностью социально-культурных и экзистенциальных факторов.
Пытаясь структурировать концепцию мыслителя, следует упомянуть о двух опорных пунктах. Первый — принцип неограниченной пролиферации или размножения конкурирующих, прямопротивоположных, альтернативных гипотез. Отсюда и возникло известное выражение «anything goes» — допустимо все. Второй — принцип «теоретического упорства» или прочности, отказ от введения в гносеологический оборот новых теорий и сохранение имеющих. Руководствуясь принципом теоретического упорства, можно игнорировать контрпримеры и аномалии, противоречащие данной теории факты. Если принять тезис «допустимо все» или другую его редакцию «делай то, что хочется», то можно примириться с любой из существующих теорий, к которой мы просто-напросто привыкли. И как бы ни было велико количество контрпримеров, все можно усовершенствовать, обратившись к хорошо известному оружию условно принимаемых соглашений — конвенциализму. Конвенциалистское изобретательство названо Фейерабендом «контриндукцией».
Фейерабенд считает, что если ученый будет руководствоваться принципом «делай, что хочешь», то его аргументы будут носить диалектический характер, т.е. будут опираться на изменяющуюся рациональность, а не на фиксированное множество стандартов. С другой стороны, если ученого спросить, в чем состоит научный метод, то вряд ли последует определенный ответ. Ученые весьма редко знают, что именно они делают в процессе своих исследований.
Доведенный до крайности антропологизм Фейерабенда может быть истолкован как дань своего времени — времени постмодерна, рождающего представление о постобъективности, мнимой (виртуальной) объективной реальности, основанной на представлениях и концепциях, ни-
346

дожил такую компоненту анализа научной деятельности, как тематический анализ. «В моих исследованиях, — подчеркивал ученый, — особое внимание уделяется тому, чтобы установить, в какой мере творческое воображение ученого может в определенные решающие моменты его деятельности направляться его личной, возможно даже неявной, приверженностью к некоторой определенной теме (или нескольким таким темам)». Любопытно, что тематическую структуру научной деятельности, по мнению исследователя, можно считать в основном независимой от эмпирического или аналитического содержания исследований. Эта структура может играть главную роль в стимулировании научных прозрений1.
Дж. Холтон обращал особое внимание на то, что «имеется масса случаев, которые подтверждают роль научных предпосылрк, эмоциональных мотиваций, разнообразных темпераментов, интуитивных скачков, не говоря уже о невероятном упорстве, с которым отстаиваются определенные идеи, вопреки тому факту, что они вступают в конфликт с очевидными экспериментами»2. Тематическая ориентация ученого, раз сформировавшись, обычно оказывается на удивление долгоживущей, но и она может измениться.
Как ведут себя ученые в период научных революций? Предают ли они свою тематику или следуют ей, несмотря на многочисленные аномалии, контрпримеры и парадоксы? «Тематический анализ» направлен именно на то, чтобы находить в науке черты постоянства или непрерывности, инвариантные структуры, которые воспроизводятся даже в. ситуациях, названных научными революциями3. Весомым аргументом, подтверждающим данное предположение, по мнению Холтона, является «древность» большинства тем в науке. Истоки некоторых из них уходят в недра мифологического мышления и являются весьма устойчивыми к революционным потрясениям. В них собраны понятия, гипотезы, методы, предпосылки, программы, способы решения проблем, — т.е. те необходимые формы научной деятельности, которые воспроизводят себя на каждом этапе.
Кеплер, например, увидел три основные темы: Вселенную как небесную машину, Вселенную как математическую гармонию и Вселенную как образец всеобщего теологического порядка. Среди тем, которыми руководствовался Эйнштейн в построении своей теории, вне всякого сомнения были следующие: первичность скорее формального, чем материального, единство и космогонический масштаб (равноправная применимость законов) ко всей совокупности опытных данных, постоянство и инвариантность. И хотя «всюду существует опасность спутать тематический анализ с чем-то иным: юнговскими архетипами, метафизическими концепциями, парадигмами и мировоззрениями», по мнению философа, «появляющиеся в науке темы можно — в нашей приблизительной аналогии — представить в виде нового измерения, то есть чем-то вроде оси»4.
В первой главе своей книги Дж. Холтон обсуждает понятие тематической оппозиции. Он считает, что одним из существенных результатов тематического анализа является та найденная закономерность, что альтернативные темы зачастую связываются в пары, как случается, напри-
348

мер, когда сторонники атомистической темы сталкиваются с защитниками темы континуума. Ученый приходит к выводу, что новые теории возникают на стыке и при соединении принципов конкурирующих позиций. А новые темы появляются и идентифицируются в ситуации, когда невозможно сблизить существующие, как, например, тему субъекта и объекта, классической и вероятностной причинности. Он иллюстрирует этот вывод следующим образом: «В 1927 году, вскоре после спора Гейзенберга и Шредингера, Бор предложил новый подход к решению фундаментальных проблем квантовой механики, позволявшей ему принять оба члена тематической оппозиции — непрерывность и дискретность — в качестве равно адекватных картин реальности, не пытаясь растворить один из них в другом, как это было при разработке им принципа соответствия. Бор понял и то, что эта оппозиция соотносится с другими парами альтернативных тем, также не поддающихся сближению или взаимопоглощению, — таких, например, как разделение и взаимосвязь субъекта и объекта или классическая и вероятностная причинность. Вывод, который Бор сделал из этих констатации, относится к числу редчайших в истории человеческой мысли: в физику была эксплицитно введена новая тема, до того не осознававшаяся в качестве ее компоненты»5. Имелась в виду, конечно же, идея дополнительности.
Сами темы, помимо сугубо научных признаков, включают в себя и индивидуальные предпочтения, личную оценку той или иной теории. Темы регулируют воображение ученого, являются источником творческой активности, ограничивают набор допустимых гипотез. В связи с этим особую значимость приобретает незамечаемая ранее функция тематического анализа. Она во многом сближает естественнонаучное и гуманитарное знание, представляя тематизм как признак сходства между ними.
По мнению Холтона, применение «тематического анализа» очень эффективно. Оно предполагает подключение независимых и дополняющих друг друга направлений в науке. Тематический анализ позволяет локализовать научное событие в историческом пространстве и времени, а также обратить внимание на борьбу и сосуществование тем. Ибо темы не меняются во времени и в пространстве. В физике их можно насчитать больше сотни. Более того, «тематические структуры», по мнению методолога, могут выступить и выступают в качестве всеобщих определений человеческого интеллекта. И в этом своем качестве они надысторичны, т.е. не зависят от конкретно-исторического развития науки.
Но не следует абсолютизировать возможности тематического анализа, ибо существует еще вопрос о соотношении темы и проблемы. Сам автор с прямотой подлинного ученого подмечает неуниверсальность своей концепции и считает, что «как прошлая, так и современная наука содержит и такие важные компоненты, в отношении которых тематический анализ, Судя по всему, не слишком полезен. Так, исследуя деятельность Энрико Ферми и его группы, я не нашел особых преимуществ в том, чтобы интерпретировать ее в тематических терминах»6. Вместе с тем тематический анализ выводит на изучение глубинных предпочтений ученого, он связывает анализ науки с рядом других современных областей ис-
349

ственных, так и в общественных исследованиях, в частности в истории. Процедура объяснения указывала на факт существования общих законов.
В связи с этим при характеристике основных тематических разделов философии науки приходится прибегать к представлениям о полимерности и нелинейности этой сферы, ее принципиальной некумулятивности, комплексной оценки философии науки. Так, нормативистская ориентация предполагает либо логистический вариант, где речь идет о перестройке всего научного мышления в соответствии с принятыми логическими стандартами и критериями, либо исторический вариант, когда анализируется история науки, но под углом зрения нормативно значимых выводов из нее.
Особого внимания заслуживает попытка логико-методологической экспликации исторического материала. Так называемая семантическая модель научной теории Патрика Суппеса (1922), американского логика и психолога, опирается на идею тесной взаимосвязи философии и специальных наук. Из этого тезиса Суппес делает вывод о том, что не существует специальных философских методов исследования, отличных от научных. Любая проблема переводится в ранг философских в силу ее значимости или же по причине ее парадоксальности. Самый выдающийся результат концепции Суппеса — обоснование и применение к эмпирическим наукам метода аксиоматизации, заключающегося в определении теоретико-множественного предиката, специфического для данной теории. Резко выступая против лапласовского детерминизма, Суппес развивает вероятностную концепцию причинности и подвергает критике наивные концепции абсолютной достоверности и полноты знания.
С 1959 г. Суппес занимает пост директора математических исследований социальных наук при Стенфордском университете, и область его интересов охватывает очень широкий круг проблем — от специальных вопросов философии физики до психологии и использования компьютеров в процессе обучения и разработки специальных средств компьютерного обучения. Он выдвигает очень интересную концепцию методологического бихевиоризма, или необихевиоризма, согласно которой психология как наука необходимо следует за особенностями наблюдаемого поведения. В ней признается существенная роль ментальных состояний.
В концепции американского философа и логика Куайна(1908) выдвигается тезис онтологической относительности. Согласно ему предпочтение одних онтологии другим объясняется сугубо прагматическими целями. Онтологическая проблематика связывается с вопросами о переводимое™ языков, так как наше знание об объекте одной теории на языке другой теории можно рассматривать лишь в случае выяснения отношений языка последней к первой. Куайн в тезисе о невозможности радикального перевода отрицает и саму идею единого унифицированного языка науки. Сама же наука рассматривается исследователем как одна из форм приспособления организма к окружающей среде. Куайн вводит оригинальное понятие «стимульного значения», означающее совокупность внешних стимулов, которые вызывают согласие или несогласие с произносимой фразой.
351

Все подобные новации, или «сюрпризы», переднего края философии науки требуют своего дальнейшего тщательного осмысления и фильтрации, чтобы выяснить, что же может нерастворимым осадком отложиться в философии науки как научной дисциплине. Тем не менее они убедительно свидетельствуют о том, что философия науки продолжает активно и плодотворно развиваться.
В центре внимания философии науки находится и осмысление процессов синергетики, весьма актуальных в современных научных дискуссиях и исследованиях последних десятилетий. Синергетику характеризуют, используя следующие ключевые слова: самоорганизация, стихийно-спонтанный структурогенез, нелинейность, открытые системы. Синергетика изучает открытые, т.е. обменивающиеся с внешним миром, веществом, энергией и информацией системы. В синергетической картине мира царит становление, обремененное многовариантностью и необратимостью. Бытие и становление объединяются в одно понятийное гнездо. Время создает; иначе выражаясь, оно выполняет конструктивную функцию.
Нелинейность предполагает отказ от ориентации на однозначность и унифицированность, признание методологии разветвляющегося поиска и вариативного знания. Нелинейность как принцип философии науки отражает реальность как поле сосуществующих возможностей. Принципиально важно, что к нелинейным системам относят такие, свойства которых определяются происходящими в них процессами так, что результат каждого из воздействий в присутствии другого оказывается иным, чем в случае отсутствия последнего1.
Иногда прообраз синергетики видят в работе А. Богданова «Тектоло-гия. Всеобщая организационная наука» (1913-1917)2. Тектология (от греч. — учение о строительстве) — труд, отстаивающий единственный всеобщий объединяющий принцип. Организация — исходный пункт анализа объяснительных моделей и практического преобразования. Основная идея тек-тологии предстает как единство законов строения и развития различных систем, «комплексов», независимо от того конкретного материала, из которого они состоят — от атомных, молекулярных систем до биологических и социальных. Богданов высказывает тезис об изоморфизме организационных систем — неорганических, органических и социальных, изоморфизме механизмов возникновения, сохранения и преобразования таких систем и организационных методов различных наук, способов комбинаторики элементов.
Принцип изоморфизма позднее использовал в своей теории систем и немецкий исследователь Л. фон Берталанфи, причем существует предположение о тесной преемственности, если не заимствовании им идей Богданова.
У Богданова можно найти и идею обратной связи (бирегулятора), которую плодотворно использовал отец кибернетики Н. Винер. Общая схема развития, по Богданову, включает следующие элементы.
1.  Исходная система находится в состоянии подвижного равновесия. Ей, как и окружающей среде, присуща изначальная разнородность (гетерогенность). Изменения среды приводят к нарушению равновесного состояния системы.
352

2  В системе, выведенной из равновесия, начинает действовать закон системного расхождения. Согласно ему, возможно образование дополнительных связей, ответственных за повышение ин-тегративности системы. Им сопутствует и противоположная тенденция. Системное расхождение порождает системные противоречия, которые, повышая неустойчивость системы, ведут к ее дезорганизации и кризису. Образование новой системы, венчающее кризис предшествующей, восстанавливает равновесие со средой.
В «Тектологии» Богданова исследователи усматривают естественную составляющую теории самоорганизации. Организационная точка зрения, предполагающая стратегию малых преобразований, имеет огромный эвристический потенциал.
Разработка ведущей идеи синергетики о стихийно-спонтанном струк-турогенезе предполагает наличие адекватного этой спонтанности категориального аппарата. Существенным достижением философии науки на рубеже столетий стало осознавание возможностей эвристики как универсальной установки, санкционирующей поиск и решение проблем в условиях неопределенности. Когда Лакатос использовал понятие «положительной» и «отрицательной» эвристики, он закреплял за последней лишь одно из многих связанных с ней значений. В этом контексте эвристике были свойственны ограничения объема поиска. В первоначальном же смысле эвристика (от греч heurisko) означает «обнаруживаю, открываю». Использование термина «эвристика» связывают с именем древнегреческого ученого Пагша Александрийского (III в. до н.э.). Она предстает как особое собрание принципов, предназначенных для тех, кто желает научиться решать математические задачи. «Секреты искусства» всегда держались в строгой тайне и описанию не поддавались. Изложить эвристику как науку об открытиях оказывалось задачей не из легких во все времена. Не была исполнена затея Г. Лейбница об «Искусстве изобретения». Б. Спиноза хоть и подчеркивал, Что правильный метод должен обеспечить оптимальный выбор, содержать правила познания неизвестного, определять порядок отсечения бесполезных возможностей, теории такового так и не создал. Проблема состояла в том, что эвристику нельзя было свести к комбинированию уже известного материала, истолковать аналогично отношениям подражания.
Сферу эвристики заполняют все вторичные, неточные методологические регулятивы, которые изгоняются из конкретно-научного знания. Поэтому нередко эвристика связывается с переживанием, вдохновением, инсайтом. В строгой системе методологического мышления эвристика часто воспринимается как достаточно неосознаваемая, но избыточная по своему потенциалу сюрпризная сфера поиска и находок. С ней могут быть связаны логические предпочтения, бессознательные откровения, этакое самораскрытие любой из сфер. Интуитивно ясным оказывается противопоставление формально-логических методов эвристическим — как зависящим от всех перечисленных и еще множества иных ментально-когнитивных факторов. Во всех возможных случаях с эвристикой связывают-
353

ся ожидания по расширению содержательного потенциала знания, возникновение нового, неизвестного ранее.
Наиболее часто понятие «эвристика» употребляется в связке с мышлением как его спецификация — эвристическое мышление. Можно сказать, что во всех подобных случаях речь идет о порождающей функции мышления. Причем, как замечают методологи, «в западной философии выделяют три группы теорий, пытающихся объяснить эвристическое мышление: теория «тихой воды», или усредненного труда; блицкрига, или инсайта; лучшей мышеловки, или оптимального методологического регулятива3.
Эвристика как раздел методологии не получила еще официального признания. Однако совершенно очевидно, что в каждой области научного знания эвристика является стратегией выбора самого быстрого, эффективного и оригинального решения и что эвристические методы и принципы наталкивают на поиск и использование нетривиальных шагов. Характерным признаком этой уникальной сферы является ее принципиальная мсждисциплинарность. Но эвристичность имеет место и внутри дисциплинарного знания. Эвристическое чутье сопровождает чуть ли не каждый шаг научного поиска, принципиально не поддаваясь формализации. Редукция, заимствование методов, интеграция приемов гуманитарных и технических наук, выбор практического внедрения тех или иных научных разработок, сам решающий эксперимент явно или неявно основываются на эвристических допущениях. Эвристика предстает связующим звеном научного и вненаучного знания, рациональности и внерациональных ориентации, Она — верная помощница в выборе тактики поведения и в избежании тупиковых шагов развития. Как мера творческого риска эвристичность всегда приветствовалась в качестве неотъемлемой компоненты развития научного знания, а в постнеклассической картине мира качество эвристичности теории выдвинуто на роль критерия научного знания. Эвристичность позволяет изменить и сам процесс трансляции знания, сделать его творческим, проблемным, игровым.
Из современных попыток приблизиться к секретам эвристики можно отметить «мозговую атаку» А.Ф. Осборна. В ней наряду с традиционными приемами изобретательства, связанными с замещением, переносом, объединением и разделением, отмечаются приемы, стимулирующие воображение: система сжатых сроков, обсуждение проблемы в свободной обстановке без критики, создание атмосферы состязательности, а также выдвижение шуточных предположений. Однако более традиционным считается мнение, кстати, принадлежащее представителю эвристического направления Д. Пойя, что разработка безотказно работающих правил творчества (или эффективного решения проблем) — задача неосуществимая.
Действительно, эвристика как своеобразная методология, т.е. совокупность методов творческой деятельности, выставляет определенные требования,
• Она опирается на методы, применение которых позволяет сокра
тить время решения проблемы по сравнению с методами простого
перебора.                                                                                                                          ]

• Используемые методы могут значительно отличаться от традиционно принятых и устоявшихся.
• Использование методов сопротивляется внешним ограничениям, накладываемым на параметры исследования.
• Модели осуществления поиска значительно индивидуализированы и тесно связаны с психической и мотивационной деятельностью субъекта познания.
Обычно выделяют ряд моделей эвристической деятельности. Самая элементарная — модель слепого поиска. Более распространенная — модель «лабиринта», в которой поиск решения уподобляется блужданию по лабиринту.
Особого внимания заслуживает структурно-семантическая модель Г. Буша, отражающая структуру и смысловые связи между объектами, образующими поле задачи. Работа с данной моделью распадается на ряд этапов:
• выделение в потоке входящей информации дискретных объектов (селективный отбор);
• выявление связей между ними;
• актуализация выделенных объектов связи, которые связаны с поставленной задачей;
• абстрагирование от периферийных связей и объектов;
• формирование обобщенных объектов;
• нахождение связей между обобщенными объектами;
• поиск по полученному обобщенному лабиринту.
Метаморфозы эвристики связаны с тем, что она заняла определенное место в логике, где предстала как разновидность логического анализа, оперирующая строгими методами построения доказательства. Этим своим инобытием она воспротивилась интуитивному и этимологическому толкованию, которое связано с противопоставлением неформальному, нестрогому, спонтанному творческому процессу строгого, формализованного и нетворческого логического рассуждения.
Другая метаморфоза эвристики предполагает ее инобытие на почве синергетики, где она указывает на свойство теории выходить за свои пределы.
К эвристическим постулатам причисляют следующие.
• Методология творческого изобретательства эвристична.
• Класс изобретательских задач бесконечен, класс методов изобретения конечен.
• Метод поиска решения всегда содержит субъективную сторону, его, эффективность зависит от мастерства изобретателя.
• Новые методы решения задач редко приводят к положительному результату, но найденные с их помощью решения отличаются яркой степенью оригинальности.
• Всегда существует противоположный метод решения задачи как альтернатива уже найденному.
• Ни одна изобретательская задача не решалась без определенного осознанного или неосознанного метода, стратегии или тактики поведения и рассуждения4.
355

В отличие от скупого и сжатого набора постулатов в геометрии или физике, эвристические постулаты стремятся отразить все возможные эвристические отношения. Например, один из эвристических постулатов отмечает, что нет таких исследовательских задач, которые бы не противились действительности и в принципе не могли быть решены. А сам поиск решения исследовательской задачи следует начинать с наиболее простых вариантов. Интуитивный поиск эффективен после проведенной сознательной работы мозга. Интересно измеряется степень оригинальности решения изобретательской задачи, которая зависит от расстояния между старым решением и новым. Эвристические постулаты отмечают атрибутивность эвристичности, т.е. то, что она присуща любому субъекту деятельностного процесса, а также то, что творческие возможности могут развиваться и культивироваться. Бесспорным является утверждение, что творческий, эвристический процесс начинается с формулировки изобретательской задачи, которая есть не что иное, как звено между известным и неизвестным, существующим и искомым, между знанием и незнанием.
Большая роль отводится методам эвристики. Среди них метод аналогии, основывающийся на подражании всевозможным структурам; метод прецедента, указывающий на уже имеющиеся в научной практике случаи; метод реинтеграции («нить Ариадны»), который строится на создании сложных структур из более простых; метод организмической имитации (к примеру, у Тойнби при построении теории локальных цивилизаций); метод псевдоморфи-з а ц и и, т.е. использование не своей формы (оружие в виде зонтика, трости и пр.).
Весьма интересен метод инверсии вредных сил в полезные; он использовался и Лакатосом в ситуации, когда через определенный промежуток времени «аномалии» становились полем защиты доказуемой теории. Метод антитезиса, известный еще из гегелевской диалектики, означал использование теорий, приемов и методов, диаметрально противоположных традиционным. Плодотворным может оказаться и метод стилевых трафаретов, метод гирлянд и сцеплений, метод многоэтажных конструкций и метод секционирования5. Особого внимания всегда заслуживал метод антропотехники, предполагающий создание новых конструкций путем приспособления к возможностям человека.
Методы «мозгового штурма» и синектики стоят отдельным гнездом. Метод «мозгового штурма» построен на опровержении конструктивной роли критики, в частности на установке, что критика тормозит возникновение нового. Штурм предполагает выдвижение сколь угодно большого количества гипотез по поводу решения поставленной проблемы, которые следуют друг за другом и не нуждаются в доказательстве. Примечательно, что на этом этапе запрещена любого рода критика, от откровенных опровержений до скрытых в улыбке, жестах и мимике знаков неприятия. Ценность выдвинутых гипотез рассматривается на уровне экспертов.
Синектика рассматривается как система методов психологической активизации мышления. Она предполагает также создание опреде-
356

ленных групп, которые в процессе своей деятельности накапливают опыт и разнообразные приемы, предлагая экспертные оценки.
Самым ненадежным типом эвристики считается модель слепого поиска, в которой исключительное значение играют интуиция и фактор удачи. Однако к ней часто прибегают, и она довольно часто оказывается эффективной.
Современная эвристика располагает рядом моделей, которые продвигают мышление исследователя в направлении поиска нового и могут быть выстроены в классификационный граф.
• Модель «трансформатор» не относится к существующей проблеме как к окончательно сформулированной, но пытается определить ее решение только путем многократной трансформации и многократного переформулирования условий и требований, видоизменения целей.
• Модель «шлюз» отталкивается от необходимости «открыть шлюзы» изначальной творческой активности человека, прибегая к средствам морального или материального поощрения. ,
• Модель «сосуд» утверждает, что каждый человек есть хранилище информации и распорядитель множества возможностей. Накапливаемое им знание имеет динамический характер и может переливаться в направлении преобразования действительности.
• Модель «семя» насквозь пропитана организмическими аналогиями. Она указывает на то, что творческая деятельность биологически и социально обусловлена. Каждый человек, имея креативные задатки, нуждается в их дальнейшем культивировании.
• Модель «ракета» акцентирует важность и значимость внутреннего импульса и энергии, которая акгивизируется всякий раз, когда человек заинтересован в том, чтобы решить жизненно важную для него проблему. Модель предполагает преобразование внутренней энергии во внешнее действие, событие или решение.
• Модель «трамплин-барьер» анализирует ситуацию, связанную с преодолением психологического барьера, так часто сопровождающего субъекта творческого процесса при недостатке информации. Иногда привычный способ мышления действует как гносеологический или информационный барьер. Преодолеть его можно, используя модель трамплина, представляющую собрй совокупность эвристических правил и рекомендаций.
• Модель «призма» указывает на необходимость преломления угла зрения или поставленной задачи и рассмотрение различных граней, высветившихся в связи с изменением призмы видения проблемы.
• Модель «сухое дерево» обозначает известную от Гете особенность творчества и вдохновения, базирующуюся на том, что постоянный, ежедневный труд уподобляется процессу «колоть дрова и их сушить». Когда же вспыхнет огонь творчества, сухое дерево будет гореть ярко и искрометно.
• Модель «равноплечные рычажные весы» подчеркивает, что для эффективного творчества необходимо, чтобы
357

в равновесии находились такие взаимозависимые моменты, как знание, опыт творца, целеустремленная деятельность, мотивы, воля.
• Модель «некомическое остроумие» предполагает, что творчество связано с преувеличением, пародированием, сочетанием обычного и необычного, двойным сопоставлением, сопоставлением по случайному признаку. Подобные приемы напоминают деятельность остряка, но укоренены в творческом процессе мышления.
• Модель «лабиринт»— самая распространенная модель — указывает на необходимость настойчивого продвижения вперед, на интуицию, находчивость и отражает возможность как успехов, так и неудач.
Результаты эвристической деятельности могут иметь разное происхождение. Они могут быть родом из воображения и фантастики, из скептицизма и критицизма, из реализма и упорного труда, от вдохновения, прагматизма, интуиции. Они могут иметь схоластическую закваску или быть связаны с прогнозированием, мистицизмом, иллюзиями. Они могут питаться солипсизмом, основываться на силе чувственных восприятий или быть окрашены сентиментализмом6.
Эвристическое рассуждение должно рассматриваться не как окончательное и строгое, а как предварительное и правдоподобное. Эвристические рассуждения уподобляются лесам при построении здания. Они необходимы, ибо прежде чем получить доказанный и окончательный вывод, следует опереться на правдоподобные рассуждения. Эвристические рассуждения, как правило, основываются на индукции, абдукции, аналогии.
И какой бы динамичной и изменчивой ни казалась сфера эвристики, исследователи и методологи, ее изучающие, подчеркивают, что сама эвристическая деятельность предполагает уверенность, упорство, настойчивость и напор до тех пор, пока не появится счастливая идея.
Безотказно действующие правила как условия эвристики невозможны, можно говорить лишь о типических особенностях и свойствах, обнаруженных при эвристическом поиске. В сферу эвристики и попадают все приемы и операции, шаги и ходы, которые сопровождали то или иное открытие. Разумная эвристика не предполагает наличия стереотипов и регламентации, расположенных в строгой последовательности и сформулированных во всеобщем виде. Она представляет сюрпризную сферу, где новизна сопровождает как сам исследовательский процесс, выбор методов и методик поиска, так и его результат. В нем должны отражаться и учитываться индивидуальные особенности каждого человека.
В проблемное поле философии науки эвристика включена с целью отразить константное свойство всякой модели роста научного знания, а именно ситуацию, когда теория выходит за свои пределы и претендует на расширение. Эвристичность данного процесса, связанная с завоеванием новых содержательных плоскостей и ниш, очевидна. Эвристичность, как убедительно показано в работе В. В. Ильина7, есть свойство теории выхо-
358