Кристева Ю. От одной идентичности к другой

Источник: От Я к Другому. – Минск,1997.

В мои намерения входит, в традиционных рамках часового семинара, если не продемонстрировать, то, по крайней мере, постулировать  тот факт, что каждая языковая теория опирается на концепцию субъекта, которой она открыто придерживается, которую подразумевает или  пытается опровергнуть.
[…]
Лингвистическое мышление, в том виде, как оно сформировалось у Соссюра1 и которое выросло из филологического подхода, является революционным, воздействуя на конститутивное единство какого-либо конкретного языка; язык не система, он является системой знаков, и это разверзает знаменитую пропасть между означающим и означаемым, таким образом позволяя лингвистике, с одной стороны, претендовать на логичность, математическую формализацию, с другой стороны, предохранять язык или текст от редукции к одному закону или значению. Структурная лингвистика и проистекающие из нее структуралистские течения как будто исследуют это эпистемологическое пространство благодаря элиминации говорящего субъекта. Но при ближайшем рассмотрении мы видим, что субъект, без которого прекрасно обходятся структуралисты, не является ничем иным, как субъектом (индивидуальным или коллективным) только что описанного историко-филологического  дискурса, в котором гегелевское самосознание садится на мель, воплощаясь, как было показано, в филологии и истории; этот субъект, без которого справляются лингвистика и, как следствие, гуманитарные науки, является «персональной идентичностью, сокровищем, не приносящим счастья»*. Тем не менее, субъект речи обретает форму в зазоре, обнаружившемся между означаемым и означающим, предполагающем как структуру, так и взаимодействие; и структурная лингвистика игнорирует такой субъект. Более того, оставляя его место вакантным, она
--------------------------------------------
* Levi-Strauss, l'Homme nu, p.614.

лишается возможности стать лингвистикой речи, лингвистикой дискурса; ей недостает грамматики, поскольку для продвижения от знака к фразе место субъекта должно быть признано и не может оставаться пустым. Разумеется, порождающая грамматика2 восстанавливает его, спасая универсальную грамматику и картезианский субъект от забвения, используя этот субъект для оправдания порождающих, воспроизводящих функций синтаксических структур. Но фактически, генеративная грамматика скорее свидетельствует о том, на что не обратила внимания структуралистская лингвистика, нежели являет собой нечто новое; как структуралистская, так и общая лингвистика со времен Соссюра остаются верны одним и тем же предпосылкам, заложенным в структуралистском течении и эксплицированным генеративистскими положениями, которые в концентрированном виде могут быть найдены и философии Гуссерля.
[...]
В период «Логических исследований» 1901 года Гуссерль располагает знак (о котором некоторые наивно полагают, будто бы у него нет субъекта) внутри экспрессивного значения, конструируемого как суждение о чем-либо: «Членораздельный звуковой комплекс, письменный знак и т.д. впервые становится произнесенным словом или коммуникативной единицей речи, когда говорящий произносит его с целью самовыражения по поводу чего-либо посредством его».*
Как следствие, тонкая оболочка  знака (означающее/означаемое) размыкается в сложную конструкцию, в которой жизненный опыт захватывает материальные (жизненные) множественности, обеспечивая их сначала поэтическим значением, а затем и ноэматическим значением3, таким образом, что результатом для сознания, выносящего суждения, является образование объекта, реального раз и навсегда для всех означаемых. Здесь важно обратить внимание на то, что этот реальный объект,  обозначаемый поначалу посредством данных жизненного опыта, посредством ноэзиса и ноэмы, в случае, если он существует, может быть трансцендентальным в том смысле, что он в своей целостности является продуктом выносящего суждения сознания трансцендентального эго. Означаемое трансцендентно, так как оно постулируется посредством определенных связей в рамках опыта, который всегда связан с суждением; то есть, если феноменолог различает в отношении значения между
'       Гуссерль Э. Логические исследования. Т. 1.

интуитивным его схватыванием и наделением значением, тогда восприятие уже является актом сознания, и акт сознания трансцендентен восприятию.* В той же мере, если бы слово было уничтожено, означаемое «вещи» (res) сохраняется, потому как оно трансцендентно: оно «целиком относится к сознанию», поскольку оно - означаемое вещи. Операция (синтаксическая) предикатирования конституирует это выносящее суждения сознание, постулируя единовременно означаемое Бытие (и, следовательно, субъект значения и означивания) и собственно операционное сознание. Эго, в качестве опоры предикативного акта, поэтому действует не как эго-когито, то есть как эго логически понятого сознания и как «фрагмент мира»; трансцедентальное эго принадлежит скорее конституирующему операциональному сознанию и, значит, обретает форму в рамках операции предикатирования. Эта операция является тетической (thetique)4, поскольку ею одновременно постулируются тезисы (позиции) как Бытия, так и Эго. Таким образом, для каждого трансцендентального объекта существует трансцендентальное эго, причем оба обусловлены действием тетической операции - предикатирования суждения.
«Трансцендентальная эгология»", таким образом, переформулирует вопрос о субъекте акта означивания: (1) операциональное сознание благодаря предикатированию одновременно создает Бытие, (трансцендентный) означаемый реальный объект и эго (постольку, поскольку оно трансцендентально); с чем также связана проблематика знака; (2) даже если интенциональность и, вместе с ней, выносящее суждения сознание уже является данностью в материальных данных и восприятиях, поскольку оно «напоминает» их (что позволяет нам сказать, что трансцендентальное эго всегда некоторым образом уже задано), фактически, эго конституируется только посредством операционального сознания во время предикатирования; субъект является лишь субъектом предикатирования, суждения, предложения; (3) «мнение» и «суждение», хотя и сильно взаимозависимы, все же не являются идентичными: «Синтез мнения (Glaubenssynthesen) находит свое 'выражение' в формах фиксированного значения» ***.
Edmund Husserl, Ideas: General Introduction to Pure Phenomenology, W.R.Boyce Gib-
son, trans. (London: CoIlier-MacMillan, 1962), pp.93-94 and 101.
Husserl, Ideas, p. 313.
Edmund Husserl, Erste Philosophy, VIII, in Husserliana (The Hague: Hrsg. von
R.Boehm, 1956).

Не историческое, индивидуальное и не логически понятое сознание, субъектом отныне является операциональное сознание, коррелятивно постулирующее трансцендентальное Бытие и эго. Таким образом, Гуссерль проясняет, что любой лингвистический акт постольку, поскольку он учреждает означающее, которое может быть высказано в предложении (и не существует знака или знаковой структуры, которые не являлись бы уже частью предложения), поддерживается трансцендентальным эго.
Возможно важен тот факт, что суровость иудаизма и преследования, которым он подвергался в наше время, лежат в основании необыкновенно четкого прояснения трансцендентального эго, данного Гуссерлем, так как оно составляет основу человеческой науки.
В целях нашей дискуссии мы можем из этого краткого экскурса сделать два заключения:
1. Невозможно отнестись серьезно к проблемам означивания в лингвистике и семиологии, не включая в это рассмотрение субъект, сформулированный как операциональное сознание. Эта феноменологическая концепция говорящего субъекта стала возможной в современной лингвистике благодаря введению логики в порождающую грамматику и, в более прозрачном виде, через лингвистику (развивающуюся во Франции после Бенвениста5), созвучную субъекту высказывания (emmciation) и включающую в операциональное сознание не только логические модальности, но также диалогические отношения.
2. Таким образом, верно, что в вопросе означивания и соответственно в современной лингвистике Гуссерль доминирует, а попытки критиковать или «деконструировать» феноменологию опираются, вместе с тем, на Гуссерля, значение, неподвижный трансцендентальный объект высказывания и лингвистическую методологию. Эти критики ограничивают метафизику, присущую наукам означивания и, следовательно, человеческим наукам - задание само по себе важное. Но они обнаруживают свои собственные недостатки не столько в том, как полагают некоторые, что препятствуют серьезному, теоретическому или научному исследованию, сколько в том, что такие «деконструкции» отрицают (дискредитируя означаемое и вместе с ним трансцендентальное эго) хотя и не единственную, но все же функцию языка: выражение значения в передающихся между собеседниками предложениях. В этой функции кроется согласованность (являющаяся на самом деле трансцендентальной) или, другими словами, социальная идентичность. Позвольте для начала принять, вслед за Гуссерлем, тетический характер акта означивания, который-учреждает трансцендентный объект и трансцендентальное эго коммуникации (и, следовательно, способности общения), прежде чем мы ступим за рамки гуссерлианской проблематики в поисках того, что производит, оформляет и превышает границы операционального сознания (это и будет нашей целью при рассмотрении поэтического языка). Без признания этого факта, относящегося к эпистеме, на которую опирается структурализм, любая рефлексия по поводу означивания, отрицая его тетический характер, будет последовательно игнорировать принуждающие, законодательные и социализирующие его элементы: находясь под впечатлением того, что она разрушает метафизику означаемого или трасцендентального эго, такая рефлексия застрянет в негативной теологии, отрицающей присущие им факторы сдерживания. Наконец, даже если исследователь проблемы, начинающий с того, что сейчас является описательной, если не научной точкой зрения, считает, что он открыл данности, которые могут избежать единства трансцендентального эго (потому что каждая идентичность будто бы подпадает под множественность качеств или принадлежностей), дискурс знания, доставляющий нам эту умноженную идентичность, сам остается пленником феноменологической мысли, для которой множественности, ввиду того, что они означивают, являются данностями сознания, предикатами внутри одного и того же эйдетического единства: единства объекта означенного с помощью и ради трансцендентального эго. В процессе интерпретации, для которой не существует сферы, гетерогенной значению, все материальное разнообразие, как множественные атрибуты, возвращается к реальному (трансцендентальному) объекту. Даже откровенно психоаналитические интерпретации (отношение к родителям и т.д.), с момента, когда они постулируются структуралистским учением в качестве особенностей трансцендентального реального объекта, становятся ложными множественностями; лишенные того, что гетерогенно значению, эти множественности могут порождать плюралистическую идентичность -но идентичность, так как она является эйдетической и трансцендентальной. Гуссерль, поэтому, стоит у истоков не только современной лингвистики, занимающейся субъектом речи, но и любой науки о человеке как означиваемом феномене, чья объектность, даже умножаясь, должна быть восстановлена.
В той мере, в какой поэтический язык оперирует значением и транслируент его, он также разделяет специфику означивающих операций, проясненную Гуссерлем (корреляция между означиваемым объектом и трансцендентальным эго, операционным сознанием, которое создает себя путем предикатирования - посредством синтаксиса - как тетическое: тезис Бытия, тезис объекта, тезис эго). Значение и означивание, однако, не исчерпывают поэтическую функцию. По-этому тетическая предикативная операция и ее коррелятивы (означиваемый объект и трансцендентальное эго), хотя и имеющие силу для экономии означивания поэтического языка, представляют только один из её пределов: конечно, конструктивный, но не всеобъемлющий. Поскольку поэтический язык в действительности может быть изучен через его значение и означивание (открывая, в зависимости от метода, структуры или процесс), такое исследование могло, при окончательном анализе, стать равнозначным редукции его к феноменологической точке зрения и, следовательно, упустить в поэтической функции то что отклоняется от означаемого и от трансцендентального эго и составляет нечто, известное как «литература», чем-то отличное от знания: место, где разрушается и возобновляется социальный код, таким образом обеспечивая, как пишет Арго: «Выход для злости своего времени, воодушевляя, привлекая, окутывая его плечи блуждающим гневом особенного времени, ради освобождения от его психологической злобности»*.
Следовательно, необходимо начинать с постулирования наличия в поэтическом языке (и, поэтому, хотя и в менее отчетливо выраженной форме, в любом языке) гетерогенности по отношению к значению и означиванию. Эта гетерогенность, обнаруженная генетически в первых эхолалиях6 младенцев в качестве ритмов и интонаций, предшествующих первым фонемам, морфемам, лексемам и предложениям; гетерогенность, которая позже вновь активизируется в качестве ритмов, интонаций, глоссалалий7 в психотическом дискурсе, где служит опорой говорящего субъекта, находящегося под угрозой разрушения функции означивания; по отношению к означиванию эта гетерогенность оперирует посредством его, вопреки ему,  превосходя его границы и создает в поэтическом языке «мелодичные», но в равной
--------------------------------------------
Antonin Artaud, "l'Anarchie sociale de l'art," in Oeuvres completes (Paris: Gallimard), 8:287.

мере бессмысленные эффекты, разрушающие не только принятые мнения и способы означивания, но в радикальных экспериментах и сам  синтаксис, то, что является гарантом тетического сознания (означиваемого объекта и эго) - например, карнавальный дискурс, Арто,
ряд текстов Малларме, некоторые эксперименты дадаистов и сюрреалистов. Понятие разнородности совершенно необходимо, потому что, даже являясь артикулированной, точной, организованной и подчиненной фактору сдерживания и правилам (в особенности, как это происходит в случае с правилом повторения, которое артикулирует единицы определенного ритма или интонаций), эта означивающая
диспозиция не относится к значению или означиванию: она - ни знак, ни предикатирование, ни означиваемый объект и, потому, ни onepaционное сознание трансцендентального эго. Мы назовем эту диспозицию семиотической, имея в виду, в соответствии с этимологией греческого симеон (orpeiov), отличительный знак, след, индекс, предваряющий знак, доказательство, выгравированный знак, отпечаток -короче говоря, определенность, допускающую нечеткую и недетерминированную артикуляцию, поскольку она еще не относится (для маленьких детей) или больше уже не относится (в психотическом дискурсе) к означиваему объекту для тетического сознания (аспекта, принадлежащего или пронизывающего как объект, так и сознание). Платоновский Тимей говорит o месте(хора), вместилище безымянном, невероятном, разнородном, предшествующем именованию, Единому, отцу, и, как следствие, в такой степени матерински коннотированном, что оно не заслуживает «даже ранга слога»8. Можно более подробно, нежели это сделала философская интуиция, описать специфику этой означивающей диспозиции, которую я только что назвала семиотической — термин, с очевидностью указывающий на то, что мы имеем дело с диспозицией, определенно гетерогенной значению, но всегда находящейся в его поле зрения либо в негативном, либо в избыточном к нему отношении. Недавно предпринятое мною исследование приобретения языка детьми на дофонологических, так сказать допредикативных, стадиях или же предшествующего «стадии зеркала», равно как и другое сопутствующее ему исследование особенностей психотического дискурса, имеют своей исключительной целью возможно более точное описание - с помощью, к примеру, современной фоно-акустики — этих семиотических операций (ритма, интонации) и их зависимости от телесных влечений, наблюдаемых по мускульным сокращениям и либидональному или сублимированному эмоциональному наполнению, сопровождающих вокализацию. Безусловно, в отношении практики означивания, а именно такого социально транслируемого дискурса, каким является поэтический язык, эта семиотическая гетерогенность, постулированная теорией, неотделима от того, что я назову, чтобы отличить от последнего символической функцией означивания. Символическое как противоположное семиотическому для трансцентального эго Гуссерля есть неизбежный атрибут значения, знака и означиваемого объекта. Язык как социальная практика с необходимостью предполагает наличие этих двух диспозиций, различным образом скомбинированных, в результате чего возникают типы дискурса, типы означивающих практик. Кучный дискурс, например, стремясь обрести статус метаязыка, склонен сокращать насколько это возможно семиотическую составляющую. Напротив, означивающая экономия поэтического языка специфична тем, что семиотическое в ней не только само является фактором сдерживания как и символическое, но и склонно к доминированию за счет притеснения тетического и предикативного факторов сдерживания выносящего суждения сознания эго. Таким образом в любом поэтическом языке не только ритмическое ограничение, к примеру, выполняет функцию организации, которая может дойти вплоть до  насилия над определенными грамматическими правилами национального языка и, зачастую, до пренебрежения важностью сообщения, но в современных текстах эти семиотические сдерживающие факторы (ритм, фонические, богатые гласными тембры в творчестве символистов, но также и графическое расположение на странице) сопровождаются  необратимыми синтаксическими элизиями; невозможно восстановить определенные опущенные синтаксические категории (дополнение или глагол), что делает значение высказывания неопределимым (например, необратимые элизии в Un Coup de Des)*. Хотя и опущенная, атакованная или искаженная символическая функция должна присутствовать в поэтическом языке, благодаря влиянию семиотических процессов, она, несмотря ни на что, утверждает его наличие. Именно по этой причине он является языком.
Во-первых, она сохраняется в качестве внутреннего предела его биполярной экономии, поскольку множественное и иногда даже не-
--------------------------------------------
См. Kristeva, La Revolution du languagc poetique (Paris: Seul, 1974), pp. 274ff.

понятное означаемое, тем не менее, транслируется; во-вторых, она продолжает существовать также в силу самих семиотических процессов, отнюдь не являясь аморфным потоком (как это было бы в случае дискурса душевнобольных), утверждает новую формальную структуру: так называемый новый формальный или идеологический «писательский универсум», принципиально незавершенную, неопределимую продукцию нового пространства означивания. Гуссерлианская «тетическая функция» означивающего акта, таким образом, вновь признается, но в иной форме: хотя поэтический язык расшатал позицию означаемого и трансцендентального эго, он, тем не менее постулирует тезис не конкретного бытия или значения, но означивающего аппарата; он постулирует свой собственный процесс как неопределимый между смыслом и бессмыслицей, между языком и ритмом (в смысле .сцепления, которое слово «ритм» имело для эсхиловского Прометея в прочтении Хайдеггера), между символическим и семиотическим.
Для теории, настроенной на такой тип функционирования, сам языковой объект возникает иным образом, чем это происходит в феноменологической перспективе. Так, фонема, различимый элемент значения, принадлежит языку в качестве символической. Но эта же самая фонема вовлечена в ритмические, интонационные повторения; и, вследствие этого, имеет тенденцию отдедяться от значения таким образом, чтобы утверждать себя в семиотической диспозиции рядом с инстинктивными влечениями тела; это звуковая различимость, которая поэтому более не является уже ни фонемой, ни частью символической системы - можно сказать, что ее принадлежность к строю языка неопределенна, между нулем и единицей. Тем не менее, конфигурация, к которой она принадлежит, все же существует, столь неопределимая и неясная.
Именно поэтический язык привлекает наше внимание к такому  неопрелелимому  характеpy любого так называемого естественного языка, черте, которую однозначный, рациональный, научный дискурс склонен скрывать - что влечет за собой значительные последствия для субъекта этого языка. Одно трансцендентальное эго не могло быть опорой этой означивающей экономии. Если справедливо то, что, поскольку означивающий строй существует, неизбежно будет существовать и говорящий субъект, то этот субъект, чтобы соответствовать его гетерогенности, должен быть проблематичны процессуальным субъектом. И именно теория бессознательного Фрейда делает возможным схватывание такого субъекта; так как именно посредством хирургического вмешательства, практикуемого на действующем (живом) сознании трансцендентального эго, фрейдовский и лакановский психоанализ позволили нам ухватить этот субъект, но не для (как это представляется некоторыми упрощениями) построения некоторых типологий или структуры, которые могут обслуживать все то же феноменологическое мышление, а ради гетерогенности, известной как бессознательное, оформляющей означивающую функцию. В свете этих утверждений я сделаю несколько замечаний касательно пррблематичного процессуального субъекта поэтического языка:
1. Семиотическая деятельность, вводящая  бессвязность или неясность в язык и, a fortiori, в поэтический язык, является, с точки зрения синхронии, знаком работы влечений (присвоение/отрицание, оральность/анальность, любовь/ненависть, жизнь/смерть) и, с точки зрения диахронии, проистекает от архаизмов семиотического тела. До того, как оно узнает себя в зеркале как идентичность и, следовательно, как означивающее, это тело зависимо от матери. Одновременно инстинктивные и материнские, семиотические процессы подготавливают будущего говорящего к вступлению его в значение и означивание (символическое). Но символическое (например, язык как называние, знак или синтаксис) отстраивает себя, только порывая с предшествующим ему, семиотическим, которое возникает вновь как «означающее», «исходные процессы», вытеснение и сгущение метафорa и метонимия, риторические фигуры, но которое всегда остается подчиненным, расположенным ниже принципиальной функции име-нования-предикатирования за счет подавления. Язык как символическая функция конституируется инстинктивным влечением и длящимся отношением к матери. Напротив, неустоявшийся и проблематичный субъект поэтического языка (для которого слово никогда не является исключительно знаком) утверждает себя за счет возвращения к  жизни этого подавленного инстинктивного, материнского элемента. Если справедливо, что запрет  на инцест создает одновременно язык как коммуникативный код, и женщину как объект обмена с целью создания общества, поетический язык будет, в силу проблематичности своего процессуального субъекта, еквивалентом инцеста: именно внутри самой экономии означивания проблематичный процессуальный субъект присваивает себе эту архаическую, инстинктивную
и материнскую территорию; таким образом он одновременно мешает слову стать простым знаком, и матери - объектом, наравне со всеми остальными - запретным.... Я указываю на этот факт со следующими намерениями:
(а) Подчеркнуть, что господство семиотического фактора сдерживания в поэтическом языке не может быть понято исключительно (как определила бы это формалистская поэтика) как поглощенность «знаком» или «означающим» ценой пренебрежения к «сообщению»; скорее оно гораздо более глубоким образом указывает на инстинктивные влечения, относящиеся к первым структурациям (созданию тела как такового) и идентификациям (с матерью).
(б) Пояснить внутреннюю связь между литературой и разрушением социального договора; поскольку он провозглашает инцест, поэтический язык связан со «злом»; «литература и зло» (я отсылаю к названию работы Ж.Батая9) должны быть поняты вне многозначных смыслов христианской этики, в качестве самозащиты социального организма от дискурса инцеста как разрушителя и созидателя любого языка и общества.
[...]
2. И все же восстановление материнской территории внутри самой  экономии языка не приводит его проблематичный процессуальный субъект к отрицанию своей символической диспозиции. Дающий имена и систематизирующий их, как сказал бы Р. Барт, субъект поэтического языка непрерывно, но никогда - окончательно, принимает на себя тетическую функцию именования, установления значения и означивания, которую отцовская функция репрезентирует в рамках отношения воспроизводства. Сын постоянно находится в состоянии вражды с отцом не с целью занять его место, и даже не с целью примириться с ним, вычеркнутым из реальности, как символической, священной угрозой и спасением в духе президента Шрёбера10, но, скорее с целью обозначить то, что несостоятельно в символической, нарицательной, отцовской функции. Если сцепление символического и социального утверждается посредством жертвоприношения (которое производит из тела (soma) знак, направленный к безымянной трансценденции, таким образом, что именно в силу этого означивающие и социальные структуры окончательно оформляются, даже не ведая о самом жертвоприношении) и, если отцовская функция репрезентирует эту функцию жертвоприношения, то ее установление не входит в компетенцию поэта....
Тут мы должны четко различать две позиции: позицию риторика и позицию писателя в строжайшем смысле этого слова; это тот (писатель), говорит Селин", кто обладает «стилем». Риторик не изобретает язык; очарованный символической функцией отцовского дискурса, он совращает его в том смысле, который этот глагол имеет в латинском языке - он «сбивает с пути», навязывает несколько аномалий, обычно заимствованных у писателей прошлого, таким образом подражая отцу, который помнит о том, что был сыном или даже дочерью своего отца, но не до такой степени, чтобы признать это. Это то, что в действительности происходит с дискурсом современных философов, особенно во Франции, когда окруженный прорывами в социальных науках, с одной стороны, и социальными переворотами - с другой, философ начинает исполнять, литературные трюки, таким образом присваивая себе власть над образами; власть, которая хотя и незначительна в проявлениях, на самом деле более привлекательна, чем власть трансцендентального сознания. Приключение стилиста кардинально иное; ему уже не нужно соблазнять отца риторическими аффектациями. Как победитель сражения, он может даже оставить имя ради псевдонима (Селин подписывается именем своей бабушки), и потому на место отца заступает иной дискурс: не образный , дискурс самости, и не дискурс трансцендентального знания, но постоянное прохождение - между одним и другим, пульсация знака и ритма, сознания и инстинктивного влечения. «Я отец своих воображаемых созданий», - пишет Малларме на рождение Женевьевы. «Я - мой отец, моя мать, мой сын и я сам», - провозглашает Арто. Все стилисты звучат диссонансом в тетической, отцовской функции языка.
3. Психозис и фетишизм представляютjree прошщги, которые угрожают нестабильному субъекту поэтического языка, как это слишком явно продемонстрировала литература XX столетия. В случае психози-са символическая законность уничтожается в пользу произвольности инстинктивного влечения без значения и коммуникации; паникуя в отсутствии всех референций, субъект проходит через фантазии всемогущества или идентификацию с тоталитарным лидером. С другой стороны, в том, что касается фетишизма, постоянно ускользая от нас, отцовская, жертвенная функция объективирует чистое означающее, все более и более лишенное значения -пустой формализм. Тем не менее, далекие от того, чтобы стать неприятной или незначительной случайностью в устойчивом прогрессе символического процесса (который, следуя по стопам науки, в конечном счете, как полагают рационалисты, найдет означаемые для всех означающих), эти пограничные опыты, которым подвергся современный поэтический язык, может быть еще драматичней, чем раньше, или вообще когда-либо иллюстрируют не только тот  факт, что соссюрианское расщепление (означающее/означаемое) навеки непреодолимо, но также то, что оно подкреплено другим, может быть даже более радикальным, расщеплением между инстинктивным, семио-тизирующим организмом, гетерогенным означиванию, и самим означиванием, основанном на запрете инцеста, знаке и тетическом означивании, учреждающем означенный объект и трансцендентальное эго.
Через постоянное противоречие между этими двумя диспозициями (семиотическое/символическое), простым свидетельством чему является внутреннее противостояние знака (означающее/означаемое), поэтический язык, в своей самой разрушительной форме (непрочитываемой для значения, опасной для субъекта) показывает факторы „сдерживания цивилизации, в которой доминирует трансцендентальная рациональность. Как следствие, он является средством отрицания этого сдерживания. И в качестве такового, иногда сталкивается с фактами, вызванными к существованию этой самой рациональностью, как, например, инстинктивная детерминация фашизма (продемонстрированная Вильгельмом Рейхом12), где поэтический язык служит также препятствием для подобных воплощений в действие.
Это значит, что, если поэтическая экономия всегда порождала свидетельства кризисов и невозможности трансцендентальной символики, то в наше время это сопровождается также кризисами общественных институтов (государства, семьи, религии), и, более основательно, изменением в отношении человека к значению. Господство трансцендентального над дискурсом возможно, но является репрессивным; такая позиция необходима, но лишь как подлежащий постоянному оспариванию предел; ослабление этого устанавливающего значение принуждения состоит в невозможности его функционирования в качестве провиденционального, исторического или даже рационалистического, гуманистического эго, в проявлении его через нарушение символической функции и, как следствие, идентичности самого трансцендентального эго: это то, что литературный опыт нашего столетия приписывает теоретическому мышлению, таким образом занимая свое место в ряду феноменов символического и социального возмущения (молодежь, наркотики, женщины).
[...]
Таким образом, выходя за рамки семантических тем и их распределений, необходимо изучать функционирование поэтического языка и его проблематического процессуального субъекта, начиная с конститутивных лингвистических операций: синтаксиса и семантики. Два феномена среди прочих в произведениях Селин окажутся в центре нашего внимания ритмы предложений и непристойные слова. Они интересны не только потому, что будто бы составляют специфику его дискурса, но также потому, что, функционируя различным образом, оба вовлекают конститутивные операции выносящего суждения сознания (и, следовательно, идентичности), одновременно приводя в смятение его чистоту и обозначение объекта (объектность). Более того, если они создают сеть ограничений, добавочную к денотативному означиванию, такая сеть не имеет ничего общего с классической поэтикой (ритмом, метром, конвенциональными риторическими фигурами), так как она выводится из регистров влечения желающего тела, одновременно идентифицируясь и отрицая общность (семейную или народную). Поэтому, даже если так называемые коды нераспознаваемы в поэтическом языке, фактор сдерживания, который я назвала семиотическим, функционирует в дополнение к выносящему суждения сознанию, провоцирует его на ошибки или компенсирует их; действуя таким образом, он не относится ни к литературной конвенции (как относятся наши поэтические каноны, современные основным национальным эпосам и созданию самих наций), ни даже к телу самому по себе, но скорее, к означивающей; диспозиции,  до- или транссимволической, придающей любому сознанию, выносящему суждения, такую форму, что любое эго признает свой кризис в ее рамках. Это ликующее признание, которое в «современной» литературе замещает незначительное эстетическое наслаждение.
Ритмы предложений. Начиная со «Смерти в рассрочку», предложение уплотняется: Селин не толькоизбегает согласования и вставок, но, когда различные «фразы-дополнения» многочисленны и согласуются с каким-нибудь глаголом, они разделяются характерными «тремя точками». Эта процедура разбивает предложение на составляющие фразы; они имеют тенденцию становиться независимыми от центрального глагола, отделяться от собственного значения, и приобретать значение изначально незавершенное а, как следствие, способное принимать на себя множественные коннотации, которые зависят уже не от рамок предлжения, а от свободного контекста (книги в целом, а также всех предложений, которыми располагает читатель). Здесь нет синтаксических аномалий (как в Coup de Des или глоссалалиях Арто). Предикативный тезис, конститутивный для выносящего суждения сознания, сохраняется. Используя три точки, чтобы расчленить предложение на составляющие его фразы, таким образом наделяя ид ритмом, он заставляет коннотацию пройти сквозь предикацию, которую таким образом «почленили»; денотируемый объект высказывания, трансцендентальный объект, теряет отчетливый контур. Опущенный объект  в  предложении связывается колебанием (если не с уничтожением) реального объекта для говорящего субъекта. Подобная литература является свидетельницей такого рода обмана, вовлекающего объект (объект любви или трансцендентальный объект); когда само существование объекта более чем мимолетно и, в действительности, невозможно: вот то, чему ритмы и синтаксические элизии Селин своим черным экспериментальным юмором, со всеми его подтекстами для субъекта, недавно стали доказательством. Это также справедливо и для Беккета, в последней пьесе которого - «Не я», звучащей от лица умирающей, вырисовывается в опущенных предложениях и блуждающих фразах невозможность существования Бога для субъекта речи, нуждающегося в каком-нибудь объекте означивания и/ или любви. Более того, наряду и сверх коннотации, наряду с расплывчатым или разрушенным объектом, протекает сквозь значение «эмоция», о которой говорит Селин - несистематизированное инстинктивное влечение, предшествующее значению и превосходящее его.
Восклицательные знаки, перемежающиеся троеточием, еще более категорично указывают на эту волну инстинктивного влечения: тяжелое дыхание, бездыханность, ускорение вербального выражения, связанное не столько с окончательным достижением глобального; суммирования мирового значения, а напротив, с обнаружением в промежутках предикации  ритма, влечения, которое остается вечно неудовлетворенным - в безучастности выносящего суждения сознания и знака - так как оно не смогло найти другого адресата - дабы в обмен на это прибрести значение. Мы должны также прислушаться к Селин, Арто, или Джойсу и прочитать их тексты с тем, чтобы понять, что целью этой практики, доходящей до нас в виде языка является, через означивание передаваемого сообщения, не только ввести  музыку, ритм - а, значит, полифонию, - но также уничтожить смысл  при помощи бессмыслицы и смеха. Это - сложная операция, которая обязывает читателя не столько комбинировать означивания, сколько раздроблять свое выносящее суждения сознание, чтобы дать возможность пройти сквозь него ритмическому влечению, созданному принуждением и, из-за фильтрации языком и его значением, переживаемому как эротически окрашенное наслаждение (jouissance).
Непристойности. Семантически говоря, эти стержневые слова в лексиконе Селин выполняют функцию десемантизации, аналогичную фрагментации синтаксиса ритмом. Отнюдь не относясь, как и все знаки, к внешнему дискурсу и идентифицируемому сознанием объекту, непристойное слово является минимальным знаком ситуации желания,  в которой идентичность означивающего субъекта, если она не разрушена, превышается конфликтом инстинктивных влечений, привязывающих одного субъекта к другому. Нет ничего лучше непристойности для различения границ феноменологической лингвистики, столкнувшейся лицом к лицу с гетерогенной и сложной архитектоникой означивания. Непристойное слово, нуждающееся в объективном референте,  является также противоположностью автонима (который включает в себя функционирование слова или высказывания как знака; непристойное слово мобилизует означивающие ресурсы субъекта, позволяя ему пройти через мембрану значения, где им овладевает сознание, подсоединяющее его к жестовости, кинестезии, к влечениям тела, моменту отрицания и присвоения другого. После этого это уже не объект, трансцендентальное означаемое, и не означающее, доступное нейтрализованному сознанию: вокруг объекта, денотированного непристойным словом, а такой объект дает скудное изображение, утверждается более чем несложный контекст - драма проблематичного процесса, гетерогенного значению, который предшествует ему и превосходит его. Ритмы детских считалочек или то, что называют «непристойным фольклором детей», используют те же ритмические и семантические ресурсы; они утверждают субъект, близкий тем ликующим драмам, происходящим наперекор принуждению, которое тщетно пытается навязать субъекту однозначное, все более чистое означаемое. Перестраивая их, именно на уровне языка, литература достигает своего очистительного эффекта.
[...]
По крайней мере со времен Гельдерлина поэтический язык оставил красоту и значение с тем, чтобы стать лабораторией, где в столкновении с философией, знанием и трансцендентальным эго всякого означивания, поддерживается невозможность означаемого или означивающей идентичности. Если мы восприняли это предприятие всерьез - если мы смогли услышать взрывы хохота, которыми он отвечает на все попытки овладеть человеческой ситуацией, подчинить язык при помощи его самого, - мы вынуждены будем пересмотреть «историю литературы», вновь открыть в ней расположенную ниже риторики и поэтики, неизбежную, но всякий раз иную гюлемику с символической функцией....
Столкнувшись с этим поэтическим языком, открыто неповинующимся знанию, многие из нас стоят перед соблазном.покинуть наш лагерь и иметь дело с литературой, только подражая ее извивам, вместо того, чтобы утверждать ее в качестве объекта знания. Мы позволяем подражанию увлечь нас: вымышленные, парафилософские, паранаучные тексты. Вероятно, надо быть. женщиной (первичная гарантия социальности по ту сторону обломков отцовской символической функции, равно как и неиссякаемый генератор ее возобновления, ее распространения), чтобы не отвергнуть теоретическое мышление, а вынудить его  усилиться за счет обеспечения его объектом вне его границ. Такая позиция, как мне представляется, обеспечивает возможную основу для теории означивания, которая, оказавшись перед фактом поэтического языка, смогла бы во всяком случае, не объяснить его, но скорее использовать его как показатель того что гетерогенно значению (знаку и предикации) : инстинктивных экономии, всегда и параллельно значению открытых био-психологическим социоисторическим ограничениям.
Этот вид гетерогенной экономии и его проблематичный процессуальный субъект, таким образом, требует иной лингвистики, нежели та, которая унаследована от феноменологического рая; лингвистики, способной внутри своего языкового объекта объяснить, вопреки всему, артикулированное инстинктивное влечение, посредством конститутивной и непреодолимой границы значения. Это инстинктивное влечение, тем не менее, локализованное в матрице знака, отсылает назад к инстинктивному телу (на которое обратил свое внимание психоанализ), которое наделяет язык ритмическими, интонационными и другими механизмами, несводимыми к позиции трансцендентального эго, и несмотря на это, всегда находящимися в поле зрения его тезиса.
Развитие такой теории означивания само по себе регулируется гуссерлианскими предписаниями, так как оно неминуемо делает объект даже из того, что отступает от означивания. Но, даже содействуя закону означивающих структур, равно как и всего социума, эта расширенная теория означивания не может обеспечить себя новым объектом иначе, чем признав себя неуниверсальнрй: это означает предположение того, что проблематичный процессуальный объект существует в экономии дискурса, иного, нежели дискурс тетического сознания. А это влечет за собой допущение того, что субъекты теории сами должны быть субъектами в бесконечном анализе,  это то, что Гуссерль не смог себе представить, то, что не мог знать Селин, но что женщина, среди прочих, может окончательно принять, являясь, какова она и есть, уверенной в бессмысленности Бытия.
Обходя стороной опасности, лежащие на пути, литературный опыт остается все же чем-то иным по отношению к этой аналитической теории, которой он не устает бросать вызов. Наперекор знающей мысли, поэтический язык осуществляет эффект единственной правды, и таким образом выполняет, вероятно, для современного общества ту единственную функцию, которую античные материалисты безуспешно защищали перед лицом теоретического мышления.

Перевод выполнен по:
J.Kristeva. From One Identity to an Other // Desire in language. - New York: Columbia University Press, 1980. - pp. 124-147.
Сверен с французским изданием: J.Kristeva. D'une identite l'autre // Polylogue. - Paris: Seuil, 1977. - pp. 149-172.

Примечания:

1      Соссюр (Saussure), Фердинанд де (1857-1913) - швейцарский лингвист. Его идеи общей теории языка как системы знаковых соотношений, структура знака, синхрония и диахрония, синтагматические и парадигматические отношения - являются базовыми для многих нелингвистических теорий: структурной антропологии и философии, теории литературы, семиотики и психоанализа.
2     ... порождающая грамматика... - термин, используемый для обозначения принципов и методов, разработанных Хомским и его последователями. Порождающая грамматика имеет своей целью создание наиболее полное исследование структур всех грамматически верных высказываний данного языка, такой степени точности, чтобы эти структуры, внесенные в память машины, дали бы возможность генерировать суждения своей грамматической и структурной организацией, не отличающиеся от суждений носителя языка.
3      ... обеспечивая их сначала поэтическим, а затем  ноэматическим значением... --Для феноменологического исследования основной и наиболее проблематичной характеристикой опыта является его «значимость». Основополагающую структуру значения - «ноэму» Гуссерль трактует как «не что иное, как распространение идеи лингвистического смысла на поле всех актов сознания». Разворачивание ноэмы, того, что как таковое положено в опыте, может перейти в анализ относительно скрытого ноэзиса, соответствующего осознания. Феноменологически понятое бытие сознания специфично тем, что соответствующие ему ноэматические содержания бытийствуют в нем идеально; оно проявляет себя в своеобразном синтезе таким образом, что «каждое ноэматическое единство есть нечто идеально тождественное во всем синтетическом многообразии переживаний».
4     ... операция является тетической... - «тетическое» - букв, «относящееся к доктринальному знанию, позитивное»; термин, используемый Ф.Брен-тано и А.Марти при описании структур суждения, в качеству альтер-нативы традиционной, восходящей к Аристотелю субъект - предикатной модели (в терминах авторов — «категориальному суждению»), В отличие от последнего, тетическое суждение не вовлекаехакта предикации отно-сительно психологического субъекта, а атрибутирует «что-то» ситуации в целом.
5     Бенвенист (Benvenist), Эмиль ( 1902-1976) - один из крупнейших лингвистов ХХв.; разрабатывал теоретические проблемы общей и компаративистской лингвистики, автор труда «Проблемы общей лингвистики» (1966,1974) - оказавшего влияние на разработку семиотики, структуралистских и постструктуралистских течений, ставящих в ценр исследования язык.
6     ... эхолалии... - (клин.) зачастую патологическое повторение только что сказанного кем-то, вне зависимости от того понято или нет значение отдельных слов и фраз (в том числе иностранных), имитация «эха», симптом кататонической шизофрении и т.п..
7     ... глоссолалии... - букв, «бессвязная речь, бессмыслица»; (клин.) встречающийся в некоторых религиозных сектах феномен «говорения языком» - продукт псевдолингвистического говорения. Сходный феномен, «глоссалальная шизофрения», разновидность шизофрении, при которой пациент использует большое количество неологизмов, создавая впечатление упрощенного иностранного языка.
8     ... говорит о месте (сога), вместилище (npodoceion), ... не заслуживающем «даже ранга слога» - «хора» термин, означающий буквально «вместилище», характеризуется им как «невидимое и бесформенное существо, которое восприемлет все вещи и неким таинственным путем несет в себе примесь разумности, практически неуловимое». Ю.Кристева приводит описание Платоном первородного состояния стихий, природных начал: «Ибо доныне еще никто не объяснил их рождения ..-., но мы принимаем их за стихии («буквы») Вселенной, как если бы мы знали, что такое огонь и все остальное, между тем каждому мало-мальски разумному человеку должно быть ясно,что нет никакого основания уравнивать их даже с каким-либо видом слогов». Согласно Платону, душа приходит в движение и выражает в слове «чему данная вещь тождественна и для чего она иное, а также в каком преимущественно отношении, где, как и когда каждое, возникая находится вместе с каждым - в своем бытии, в своих страдательных состояниях». (Платон «Сочинения», т.З, ч.1. - М. 1971, стр. 489-497)
9     Батай (Bataille), Жорж (1897-1962) - французский философ, литератор, экономист. Автор работ: «История глаза», «Внутренний опыт», «Синь небес», «Эротизм» и др.. В 20-30-х гг. увлекался философией Гегеля в интерпретации А. Кожева, психоанализом, сотрудничал с сюрреалистами и дадаистами, однако ускользал от идентификации своего творчества с перечисленными направлениями и, в целом, от идентификации вообще. Ю.Кристева отсылает читателя к сборнику литературно-критических статей разных лет «Литература и зло» (1957).
10   ... президент Шребер (Paul Schreber) - немецкий судья, долгое время находившийся на лечении у психиатров; автор книги «Воспоминания нервнобольного», которую использовал Фрейд при изучении паранойи; клинический случай шизофрении, к которому аппелируют Ж.Делез и Ф.Гваттари в «Капитализме и шизофрении».
11 Селин (Celine), Луи-Фердинан (1894-1961) - (настоящее имя - Луи-Фердинан Дестуш (Destouches)), французский писатель, автор романов «Путешествие на край ночи»> «Смерть в рассрочку», «Север».
12   Райх (Reich), Вильгельм (1897-1957) - психолог и психиатр, родоначальник фрейдо-марксизма. Райх утверждает, что фашизм как определенный тип общественного порядка продуцируется невротическим „характером и коренится в деструктивном слое личности современного человека.
13 Беккет (Beckett), Самюэль (р. 1906) - современный писатель и драматург, автор пьес «В ожидании Годо» и др.; наряду с Ионеско и Ж.Жене сформулировал теоретические основы «театра абсурда».

Перевод с английского, вступление и примечания Князевой Е.М.;
сверено с французским Горных А.А.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел философия