Олье Дени. Коллеж социологии

ОГЛАВЛЕНИЕ

НА ЗАПАДЕ ВСЕГДА БЫЛИ РУКОВОДИТЕЛИ СОЗНАНИЯ: ОТВЕТЫ НА ВОПРОСЫ АНКЕТЫ

«Volontes». № 18. Июнь 1939 г.

Пять месяцев спустя после публикации списка вопросов Монро «Volontes» выпустили «Специальный номер ответов на анкету: „На Западе всегда были руководители сознания"». Ответы разделены по трем категориям: 56 «ответов, предлагающих содействие в постановке проблемы» (с. 14 — 183, 223 — 233); 10 «ответов, предлагающих частичные решения» (с. 186 — 211); 8 ответов лиц, которые «реагировали на опрос, не давая ответ на поставленные вопросы» (с. 214 — 222).

На нижеследующих страницах читатель найдет те из этих ответов, которые имеют отношение к Коллежу, являются ответами авторов, подписавших один из манифестов или выступавших с его трибуны, или оке ответы, содержащие упоминания о Коллеже: пусть при этом речь прямо и не идет о Коллеже Социологии. Это ответы Пьера Клоссовски, Жоржа Дютуи, Рене М. Гуасталла, Пьера Либра, Жана Полана, Пьера Мабия и Жана Валя.

В преамбуле Монро вносит несколько уточнений относительно тех пунктов своей анкеты, которые вызвали недоразумения:

•  Нет, он не хотел смешивать соответствующие области вечного и временного. Однако сами факты поставили под вопрос границу между ними: «спор между духовенством и империей» — это одна из форм, которую приняла «война за право назначения на должности, то есть за верховную власть.

•  Крушение религий, идущее вслед за прогрессом и просвещением, виновно в сакрализации политики. Последняя сегодня воплощается в национализме: «знамя приходит на смену кресту».

•  Последний пункт, о социологическом методе, перекликается с «Декларацией об учреждении Коллежа Социологии». Два года назад Монро был одним из людей, поставивших под ней свои подписи.

495

«Замечательно, — пишет он теперь, — что социологи никогда не создают свою собственную социологию. Я хочу сказать, социологию того общества, социологами которого они являются».

ПЬЕР КЛОССОВСКИ 1

ВОПРОС: Считаете ли вы, что общество, в котором мы живем, историческое сообщество, членами которого мы являемся, уже достигло своего рода зрелого возраста, что позволяет ему обойтись без руководителей сознания?

ОТВЕТ: Индивид, который сегодня пользуется мягкостью демократической морали, ни в коем случае не пожелал бы упустить хоть один шанс позабыть о своем собственном реальном положении. Страх стать навсегда привязанным к чему-нибудь или вовлеченным во что-нибудь внушает такую враждебность ко всякой духовной власти, что малейший принцип, который выражал бы принуждение внутри него самого, показался бы ему психическим агентом какого-то внешнего деспотизма. Ныне человек прежде всего ужасно боится обнаружить, что именно он сам является ответственным за то положение вещей, в котором он существует. Этот страх является двусмысленным, так как представляет собой простой страх перед бытием при стремлении таким бытием обладать.

Быть виновным или не быть — вот дилемма, которую современный человек чувствует так глубоко, что ему потребовалось изобрести психоанализ, чтобы привнести в свое существование вину. При этом он все время создает иллюзии, что наука позволяет ему от этой вины избавиться. Психоаналитик объяснит ему, что это

1 Ответ Клоссовски был отправлен вместе с ответами Жака Део, Поля Ландсберга, Марселя Морэ, Дени де Ружмона и запиской следующего содержания: «Несколько человек, которые оказываются вместе не только в данном случае, посылают вам пять форм ответа, то есть совместный, но не коллективный ответ». Эти пять ответов в самом деле выражали персоналистско-христианскую точку зрения.

Именно Морэ передал Кено (одному из издателей «Volontes») эти пять свидетельств: «Париж, 20 марта 1939 г.

Мой дорогой друг!

В этом свертке я посылаю вам 5 ответов на анкету «Volontes», о которых я вам уже сообщал. Мы, в сущности, хотели бы, чтобы эти ответы шли под одной шапкой. И публиковались бы в алфавитном, то есть в следующем порядке: Жак ДЕО Пьер КЛОССОВСКИ

Поль ЛАНДСБЕРГ

Марсель МОРЭ

Дени де РУЖМОН Я рассчитываю на Вас, что все так и будет. С сердечным приветом.

Марсель Морэ

496

чувство останется всего лишь опасным кошмаром, всего лишь самовнушением, жить под воздействием которого он не сможет.

В действительности же психоанализ — это всего лишь секуляризация христианского сознания. Однако в то время, как руководитель сознания устанавливает трансцендентальную зависимость души от Бога, психоаналитик изощряется в том, чтобы разрушить не саму эту зависимость (что ему не по силам), а ту инстанцию, которая за это отвечает и которую он именует сверх-Я.

Это сверх-Я (а таков наиболее общий клинический случай) мешает субъекту жить и пользоваться окружающими жизненными благами. В ходе своего невроза субъект развил систему истолкований, за пределы которой он выходит только в том случае, если кто-то другой его от нее избавит. Однако то, что по некоему согласию здесь именуется неврозом, в действительности является отклонением от стремления к своей истинной цели. Внутри по существу глубоко скептического мира рвение субъекта, не находящего в себе оснований для оправдания, замыкается в некоммуникабельном и асоциальном состоянии. В таком случае, поскольку по природе своей он не способен перенести сверх-Я в мир оснований, который он не только не ищет, но и напротив, отвергает, психоаналитик выхолащивает сверх-Я, чтобы дать субъекту возможность жить в мире, который не обладает никакими основаниями, способными принести ему оправдание.

Введя понятие эдипова комплекса, ортодоксальный психоанализ стал считать, что получил возможность вырвать корни первородного греха, который и образует фундаментальный невроз всего человечества. Все жизненные разочарования сводятся к этому комплексу. Критерием психического здоровья человека является зрелость, но препятствует ли на самом деле выражение отцовского гнева достижению этой зрелости? Психоаналитик, действующий под флагом разрушения отцовских запретов внутри субъекта, должен остерегаться разрушения несоизмеримо большего: набожности. Может быть, мне возразят, что подлинная цель психоанализа состоит в том, чтобы привести субъекта к осознанию своей ответственности, которая налагается на него в силу существования другого.

В частности, в случаях паранойи, которая вынуждает его переносить на другого то, что он запрещает самому себе.

Между тем, если бы сам психоаналитик нашел бы объяснение своего положения в соответствии с теорией такого переноса, то он, в свою очередь, сразу бы и предстал в качестве экспоненты коллективной паранойи данного социального строя. Действительно, у коллектива нет иного критерия, кроме инстинктивного ощущения того, что наносит ущерб норме. А по отношению к норме здоровье индивида может быть узнано только по его способности различать врага, поскольку его дискриминационный инстинкт совпадает с интеллектом сообщества. На сегодняшний день тот факт, что психоаналитики выполняют социальную функцию, верен лишь в той

497

степени, в какой они на руинах чувства вины культивируют дискриминационный инстинкт индивида, а излечение, которого они смогут добиться, окажется всего лишь приспособлением души субъекта к наличным формам коллективной паранойи.

Тот факт, что человечество наших дней обходится без руководителей сознания и доверяется психоаналитикам, не только не является свидетельством достижения им зрелого возраста, но и в достаточной мере доказывает, что оно боится своей зрелости. Нравственное признание чувства вины или же осознанное возложение на себя ответственности всегда совпадают с полной зрелостью. Но есть ситуации, когда для человечества может оказаться более предпочтительным стремление отодвинуть на завтра sine die момент, когда ему понадобится вынести приговор самому себе. Насколько руководители сознания были необходимы для зрелых людей, у которых самообвинение, мольба о прощении и смирение входили в структуру их зрелого характера, настолько же психоаналитики необходимы цивилизации подростков, пленников дряхлой юности, не способной противостоять многочисленным соблазнам современной жизни, не способной к сопротивлению, необходимому для важнейших ориентаций характера и существования. Вот почему люди, которые, по всей видимости, руководят массами, в действительности оказываются не ведущими, а всего лишь деятелями, упраздняющими чувство вины. Это происходит даже в тех случаях, когда они берут на себя ответственность за совершение некоторых опасных или преступных актов (заговорщики, диктаторы, в ряде случаев крупные преступники) или занимаются тем, что создают сенсации (журналисты, модные писатели), либо тем, что включают в дело использование научных методов с целью ослабить чувство вырождения (психоаналитики) или же устранить якобы экономические причины социальных бедствий (марксисты, социологи).

ЖОРЖ ДЮТУИ 1

Большинство людей, свободных от всяких обязательств как по отношению к институтам и догмам прошлого, в различной степени виновным в сегодняшнем банкротстве, так и по отношению к мошенническим предприятиям политико-экономического обновления, оперирующим фиктивными реалиями или реалиями, более чем на три четверти лишенными всякого содержания; горстка адептов, взбунтовавшихся из-за нравственности, нацеленной на компромис-

1 В этих строках, написанных Дютуи, читатель найдет риторику воззваний и лозунгов, заимствованную из предисловия к «Истории тринадцати» Бальзака. Обращаясь к ней, деятели Коллежа по привычке станут описывать все, что с ними происходило; см., в частности, в приложениях выдержки из Монро и Кайуа.

498

сы, торгашество, неопределенность или временную материальную и духовную безопасность, и из-за систем «будущего», базирующихся на всеобъемлющей утилитарной атрофии или на гнусной мистике расы и государства; незначительная группа исследователей, готовых до самого конца рассматривать проблемы личности, интегральной личности, изученной с головы до пят в ее отношениях с социальной реальностью, и регулировать поведение личностей на основе предустановленных решений; несколько решительных и одновременно терпеливых индивидов с различными устремлениями, одержимых одинаковой жаждой к тому, что имеет отношение к бедности и всеобщему богатству, осторожно выдвигающих последовательный ряд открытий, действующих под диктовку момента, и способных без всяких ограничений служить, в крайнем случае — тайно, а если надо, то и посредством хитрости служить принятым решениям. Во всем этом, разумеется, нашлась бы возможность для работы по распространению влияния вглубь и подсчетов конкретных результатов, не имеющих особого значения.

Существовали эпохи коллективной сосредоточенности и экзальтации. Руководители сознания, стремясь в это время связать в один узел никчемное и величественное, греховное и святое, ужасное и чудесное, ради успеха в совместном деле пускали в ход низменные инстинкты и узкодиктаторские устремления, все известные средства откровения и совращения: поэзию, ритуальные пляски, музыку, архитектуру, живопись и скульптуру. Они оставили нам тексты, вдохновенные монументы, даже остатки церемониалов, которые еще способны пригодиться. Такого рода пережитки послужат по меньшей мере для того, чтобы в ослепительном свете заметить убогость и грязную грубость пародий на организацию и культ, которые ныне претендуют на определение судеб мира.

РЕНЕ М. ГУАСТАЛЛА 1

Я весьма тронут, что вы обратились ко мне с просьбой дать ответы на вашу анкету, которую, с одной стороны, я нахожу очень интересной и формулирующей те проблемы, которые я считаю основными для нашего времени. А с другой — приятно и то, что вы причислили меня к молодежи, тогда как я принадлежу к тому поколению, которое война застала на школьной скамье, а траншеи окунули в сражения за кусок хлеба. К тому поколению, драмой которого, несомненно, стало то, что оно никогда не знало, что такое молодость, и которое поэтому, скорее всего, всегда будет испытывать по ней дикую ностальгию.

Признательность, которой я вам обязан, вынуждает меня извиниться, что отвечаю не на все ваши вопросы и тогда, когда време-

1 Гуасталла 10 января 1939 г. выступил в Коллеже с лекцией.

499

ни — увы! — уже почти не осталось. Все это обязывает меня сказать в первую очередь о причинах, в силу которых я могу ответить только на часть ваших вопросов.

Чем больше я считаю, что поставленные вами вопросы являются главными, чем больше я думаю, что концентрированная сложность вашего списка вопросов сопряжена со сложностью самой реальности и в то же время подчеркивает ее предполагаемое единство, тем больше я чувствую себя не в состоянии ответить на каждый пункт. Ну а поскольку я хотел бы остаться искренним, то скажу даже, что мне хотелось бы, чтобы каждый из ваших корреспондентов поступил в данном случае так же, как я. Дать ответ на все возможно лишь от имени идеологии, то есть «пристрастной» концепции мира.

Что же касается большинства из нас, то имеются все основания биться об заклад, что идеологии для нас являются чуждыми, и чуждыми даже вдвойне. Чуждыми фактически, поскольку они все подкрашены русским красным, черным итальянским и коричневым немецким цветом. Чуждыми в методологии, столь же далекой как от Клода Бернара, так и от Декарта.

Это, как я думаю, заслуживает определенных объяснений. Не всегда замечают, что из всех ныне живых литератур существуют только две, английская и наша, история которых от Чосера до Джойса, от Фуруда до Жюля Ромена протекала без таких ужасных пустот, провалов и тишины, которые видны невооруженным взглядом в испанской, немецкой и итальянской литературе XVII и XVIII в., в русской степи, простирающейся от былин до Пушкина. Именно тот факт, что сегодняшние Франция и Англия оказались также единственными народами, которые не подчинились мифам, противостояли им, относились к ним негативно, — все это, как мне представляется, произошло благодаря этой уникальной непрерывности их литературной жизни. Вскоре я намерен показать, что начиная с V в. до нашей эры между мифом и книгой завязалась борьба, 1 и на этой борьбе, на хрупких компромиссах, не устраняющих опасности, основана наша цивилизация, которая в этой хрупкости и в этих опасностях находит даже источник своей жизненности. Эта борьба между книгой и мифом, как мне представляется, нашла свое подтверждение и что-то вроде доказательства в симметрии между англо-французской литературой и отношением обоих народов к мифам нашего времени, и эту симметрию я вскоре собираюсь продемонстрировать.

Отсюда, если мыслить в соответствии с путями развития французской мысли, и отказ от идеологического и тотального взгляда. Однако произвести алгебраический подсчет содержания ответов,

1 Книга Гуасталла «Миф и книга» вышла в издательстве Галлимара в начале 1940 г.

500

выявить силовые линии, оставаясь одновременно увлеченным и беспристрастным свидетелем, надлежит именно вам.

Проблемы, которые вы ставите, являются настолько важными, что самое малое, чего вы можете требовать от ваших корреспондентов, так это, как мне представляется, скромности и добросовестности. Теперь, когда на карту поставлено все, не может быть и речи о позиции, блистающей элегантностью и величественностью. Постепенно, понемногу, в соответствии с уроками, почерпнутыми из повседневного опыта, пусть каждый даст то, что ему хорошо известно. По меньшей мере именно это хочу сделать я сам. Вам же предстоит либо отбросить то, что последует дальше, если вы увидите в этом пустые фантазии, свойственные только тому, в ком они обитают, либо, если вы сочтете это возможным, взять из всего этого то, что покажется вам способным послужить пищей для всех.

*

У меня нет достаточно глубокого опыта публичной жизни, чтобы ответить на первую часть вашего списка вопросов иначе, как довольно поверхностным образом.

Я ограничусь тем, что установлю различие между, как я предпочел бы их назвать, руководителями совести и руководителями разума. Первые действуют в мире веры. И только из-за словесной путаницы, которая, однако, может вести к весьма серьезным последствиям, это название дается людям, которые, если они остаются искренними, ищут истину. Между тем оно годится только для людей, говорящих от имени Истины, которая, как они убеждены, открывается им по милости Всевышнего, избирающего именно их, а не потому, что они ее сами искали.

Весьма знаменательным для нашего времени, как мне представляется, оказывается тот факт, что в ряду возможных руководителей сознания вы называете и врача. Путаница между временным излечением и излечением духовным является признаком мифа, что хорошо выражается названием врач, целитель (medicine-man). Цивилизация же, напротив, должна различать эти два вида деятельности.

В области веры все дано, в области разума все достигается в трудном поиске. И точно так же, как достоинство веры состоит в подчинении данности, достоинство разума состоит в подчинении трудностям поиска. Оба этих достоинства могут, конечно, слиться в одном и том же человеке, в одном и том же обществе, но у них имеются свои собственные цели и свои специфические законы.

Путаница между ними может вносить только смятение, является обманом для одних и стремлением обмануть для других, колдовскими чарами для масс и колдовством для колдуна.

Указанный вами факт существования таких зон безмолвия, в которых вера уже отсутствует, должен, как мне представляется,

501

если мы хотим думать о благе для всех или по меньшей мере о благе для подавляющего большинства, обязывать нас приветствовать и сохранять зоны, где она еще присутствует. И в то же время говорить только от имени разума.

Конечно, и верующий, выходя за пределы такой зоны, может согласиться с тем, чтобы стать на почву разума. А вот неверующий, сколь бы сильным ни было сожаление, которое он может испытывать из-за утраты веры, каково бы ни было уважение, которое он еще сохраняет (и это по меньшей мере) по отношению к тем, у которых она еще остается, не сумел бы без тяжких жертв принять или хотя бы сделать вид, что принимает, правила, которые формулирует вера.

После того, как такое разделение сделано, я полагаю, что все те люди, которых вы имели в виду, могут играть роль «руководителей разума». Но они, как считаю по меньшей мере я сам, не могут и мечтать о невозможной для них духовной власти. Им будет вполне достаточно хорошо выполнять их собственную задачу. Но начиная с этого момента, всякий раз, когда какая-то активность в самом деле вторгается в область духа, ее уже невозможно будет без отступлений выполнять более, чем наполовину. Лучше было бы ею совсем не заниматься. Но в порядке компенсации, более ограниченная и более приятная из-за того, что мы сами ее избираем, по меньшей мере тогда, когда это делается сознательно, задача обязывает тех, кто ее выполняет, и тех (сколь бы мало их ни было), ради кого она выполняется. И увлекает их далеко за пределы той меры, которую они сами себе определили. В плане разума это спасительное занятие, будь то корректно осуществленный эксперимент, правильно поставленный диагноз, тщательно изученный текст. Занятие, несущее спасение не в силу полученного результата, а само по себе.

*

Мне гораздо приятнее отвечать на вторую часть вашей анкеты.

Вашей величайшей заслугой явилось то, что в ней вы очень правильно ставите вопрос, возможно даже лучше, чем это обычно делается. Особенно богатым по своему смыслу мне показался следующий вопрос, ответом на который я и ограничусь: «Видите ли вы в крупных послевоенных национальных движениях (русский коммунизм, итальянский фашизм, немецкий национализм) возврат к племенным религиям, которые были уничтожены римской империей и победоносным христианством, агрессивный возврат, происходящий на более обширных территориях и в более сложных социальных объединениях?».

Я полагаю, что хотя феномен, который мы наблюдаем, действительно похож на возврат этих племенных религий, все же сущест-

502

вует весьма чувствительное различие между этими движениями и мифами общины.

Что касается меня самого, то я ненавижу все из этих новых культов. Жизнь при них по многим причинам была бы для меня невозможной. Но я не считаю себя в такой степени центром мироздания, чтобы вообще не допускать во имя блага остальных триумфа того или иного из этих мифов. Разумеется, только в том случае, если бы это смогло дать счастье мне подобным или хотя бы большому числу из них.

Это необходимо было сказать, так как будучи весьма ограниченным в пространственных перемещениях я почти не в состоянии привести доказательства. И я надеюсь, что этого заявления окажется достаточно, чтобы оградить себя от обвинений, что я уступил голосу своих страстей, когда утверждал, что это возрождение социальных мифов способно существовать лишь очень короткое время, если измерять его масштабами истории.

Племенные религии, которые греческая мысль и пророческий энтузиазм в начале, а позже христианство, ставшее наследником того и другого вместе, преодолели, уже не воскреснут. И по двум причинам: в первую очередь потому, что в отличие от естественных мифов прошлого сегодняшние мифы являются мифами сочинителей романов, у каждого из них найдется свой автор. Говорят, например, марксизм (разумеется, ошибочно), имея в виду русский миф, гитлеризм (на сей раз справедливо), имея в виду немецкий миф, и хотя и не говорят «муссолинизм», то только потому, что итальянский фашизм еще не сумел сформулировать свою доктрину, которая тащится на буксире то у Сореля, то у Гитлера. Это происходит, быть может, потому, что итальянца гораздо труднее заставить отвергнуть влияние многовековой индивидуалистической цивилизации. Между тем миф, который мог бы назвать своего автора, это всего лишь роман, подобный любым другим романам, сделанный по меркам человеческого мозга, и ощущающий угрозу для себя уже только потому, что какой-то человек, даже если он изолирован, брошен в заключение, подвергнут пыткам (как, например, пастор Нимёллер), отвергает его. Более того, достаточно другого сочинителя романов, более удачливого или менее щепетильного, чтобы между этим мифом и мифом, соперничающим с ним, возникла борьба, в которой оба рискуют погибнуть. А вот естественные мифы, наоборот, оставались неоспоримыми в глазах общинной мысли и не порождали желания посягать на мифы соседствующие.

Между тем, начиная с V в. до нашей эры, белый человек постепенно привык быть индивидом, думать о своем собственном спасении, временном или духовном (все равно!), в то время как миф может существовать лишь при единодушном согласии существ, для которых своеобразие не особенно важно.

И здесь стоит привести пример Платона. В тот самый момент, когда под ударами софистов начинают умирать мифы и умирает

503

община, Платон, этот пророк «Республики» начинает с несравненной изобретательностью создавать новые мифы. А он знал, что такое настоящий миф, так как мифы его детства были еще не так далеки. Он знал их так хорошо, что из всех тех мифов, которые придумали люди, его мифы больше всего походили на мифы естественные. Причем до такой степени, что так и остались спонтанно врезавшимся в нашу память: миф о Колеснице, миф о Пещере... И тем не менее и в это благоприятное время и при всей своей изобретательности Платон не нашел средств, чтобы передать внутреннюю сплоченность, которая еще не полностью растаяла. В этом он сам почувствовал свою неудачу в тот самый день, когда, отвергнув замкнутую общину «Государства», он начал склоняться к компромиссам (впрочем, тоже обреченным на неудачу), которые прошли испытание в «Законах».

Белый человек уже никогда, по меньшей мере не испытав всеобъемлющего потрясения, не забудет, что он пережил опасный шанс и рискованную честь существования в качестве индивида.

Таким образом, оставаясь, как я полагаю, далеким от мысли, будто нам следует подражать романистам, окружающим нас, под тем предлогом, что мифы якобы соответствуют чаяниям нашего времени, я, напротив, уверен, что миф соответствует весьма специфическим обстоятельствам, случайно возникшим невзгодам. И пусть его процветание не удивляет нас! Святой Марк, передавая притчу о Христе, говорит нам о тех зернах, которые падают в бедную каменистую землю, «но быстро прорастают, так как вспашка неглубока, а как только пригревает солнышко, они начинают чахнуть, потому что у них еще нет корней, и быстро засыхают». Такими представляются мне и эти мифы. Больной, если он разумен, обращается к врачу. Если он очень торопится или же если врачи обманули его по незнанию или по небрежности, то он идет к знахарю. Паутина, кровь летучей мыши, волшебные заклинания, если в них верят, действуют незамедлительно. Но врач, пусть гораздо медленнее, в конце концов, оказывается прав, даже если больной и обречен.

При всем соучастии в бедствиях мира Франции выпало счастье остаться наименее глубоко пораженной болезнью, чем странам, которые обратились к знахарю. Это, конечно, еще не основание, чтобы она ничего не делала (подобно тому, как до сих пор она чересчур тяготела к тому, чтобы верить в это). Но является ли это основанием, чтобы отправиться на поиски какого-нибудь знахаря?

Конечно, как это вслед за многими другими показал Сорель, без мифа нельзя ничего спасти. И тем не менее неужели же человек до такой степени оказался лишенным веры, что уже никак не может обойтись без этого семени? Я в подобное не верю. Даже самые «рациональные» из нас в глубинах своего сердца лелеют такой первородный миф, надежду на завтрашний восход Солнца, не метафорический восход, на тот самый обычный восход, который зажигает зарю в небе.

504

Рационалистические искания тоже кое в чем могут полагаться на эту самую надежду. Она столь мало противостоит делу врача, что хороший медик и сам опирается на нее. Первейшее значение имеет приверженность поиску, да еще и так, чтобы каждый вел его в своем собственном направлении с одной-единственной оговоркой, что все берут на себя обязательство подчинять его фактам, а не страстям.

А также и моральное стремление уверить как можно большее число людей в том, что все будет сделано, чтобы они сохранили право на Надежду.

Вот все, что в свете истории я могу предложить вашему стремлению действовать.

И пусть не говорят, что этого слишком мало! Команда журнала «La Fleche», до сих пор делала такую работу, которую я никак не могу считать бесполезной.

ПЬЕР ЛИБРА 1

Историческое сообщество может долго существовать и разрастаться, даже если сознание в нем не достигло уровня действия. История христианского Запада является тому доказательством. Религия восточного происхождения, еврейская ересь, проповедующая смирение, откровение, дух равенства, не помешала развитию на Западе империализма, неравенства, науки. Это наиболее известный парадокс истории. Но в конце концов Запад вплоть до XX в. не имел дела с противниками, столь же хорошо вооруженными, как и он сам, я имею в виду не храбрость или естественные ресурсы, а волю к власти и технику. Запад стал возвышаться с того дня, когда ислам начал засыпать. А позже судьбу цветных народов решать

1 Имя Пьера Либра фигурирует среди тех, кто поставил свою подпись под «Декларацией» «Acephale». Я не встречал ее больше ни в каком другом месте, если не считать данного опроса. Здесь я воспроизвожу приблизительно треть очень длинного ответа, который он дал. Читатель увидит, что он развивает без стыда и зазрения совести расистскую точку зрения Морраса. Быть может, исчезновение этой подписи с горизонтов Коллежа каким-то образом связано с одним из ритуалов, в который хотел его включить Батай. Кайуа намекает на это в своей беседе с Лапужем: «Батай все время стремился к тому, чтобы продублировать Коллеж созданием секты, руководствующейся весьма конкретными ритуальными положениями. По его мнению, сакральное способно осуществляться только посредством торжественного исполнения ритуалов. Некоторые из этих ритуалов были весьма малопрактичными, например идея отмечать смерть Людовика XVI 21 января на площади Согласия. Другие ритуалы были менее сложными для исполнения, как, например, обязательство, которого мы придерживались, не подавать руки антисемитам». Известна шутка Морраса который назвал Республику «Женщиной без головы». Ее не следует по этому случаю путать с «Ацефалом», который был мужчиной без головы. Монро сообщил мне, что Пьер Либра погиб в бою в апреле 1940 г.

стали пушки. И только сегодня западное сообщество начинает испытывать потребность в сознании, которое было бы на уровне его бытия.

Мощь Запада постоянно возрастала с XVI по XX в., а его сознание в то же самое время постоянно клонилось к упадку. Римско-католическая церковь в значительной мере сумела уберечь западную натуру, оправдывая неравенство (освящение земных владык, мирской власти духовных владык) и империализм (под предлогом миссионерства), но она в недостаточной мере оправдывала науку. Развитие научного духа шло против нее. Но самым ужасным для Запада было то, что это развитие поразило одновременно как ценности империализма, так и ценности иерархии, которые церковь заставляла почитать. Начиная с XVI в. и до наших дней, каждая идея, которая потрясала папскую власть, христианское откровение, тем самым наносила в западном сознании ущерб светским ценностям, которые это откровение и эта власть как раз и освящали. Такое ослабление религии пошло на пользу моральным ценностям христианского происхождения, стоящим во враждебном отношении к западному империализму и западному неравенству. Еще один небольшой парадокс. Начиная с XVIII в., подготовленное Реформацией западное сознание становится более глубоким и более христианским, чем в средние века. В частности, оно уже с большей серьезностью исповедует доброту и равенство. Намечается христианизация Запада. (Является ли простым совпадением, что начиная с этого времени происходит и допущение еврейского народа, то есть изобретателя христианства, в западное сообщество, а также российских славян, глубоких христиан по духу?) За исключением этого практически ничто не меняется, (евреи и русские осваивают империализм за свой собственный счет). В XIX в. западные державы завоевывают или подчиняют себе большую часть мира. Вместе с распространением этих завоеваний западное сознание навязывается всему миру. И тогда оно становится в большей мере христианским, чем когда бы то ни было, но особого значения это не имеет, так как его враги оказываются также более слабыми, чем когда бы то ни было. А что касается внутреннего использования, то пропаганда идей гуманизма служит средством для обеспечения господства финансистов и политиков, источником постоянного шантажа одних по отношению к другим, что тоже особого значения не имеет, поскольку техника и колонизация идут на пользу даже самим колонизируемым народам. Во времена молодости наших отцов разрыв между сознанием и действием был таким огромным, как никогда. И это уже апогей парадоксального развития Запада.

Пробуждение начинается в 1914 г. Среди нас, представителей поколения, рожденного в годы последней мировой войны, нашлись люди, которые окончательно поняли, что наш век — это век, когда придется расплачиваться за бессознательность западной культуры от начала и до конца, обрести подлинное существование или исчез-

нуть. Массы европейцев и остальных народов, подвергшихся христианизации в той мере, в какой властители Запада подчинили их, теперь пожелали перейти к более эффективной христианизации, то есть к царству добра и равенства на Земле. А тот факт, что подобный идеал стоит в глубоком противоречии с природой самого Запада, начал доводиться до понимания масс людьми, не испытывавшими при этом особых колебаний в выборе средств. Уже стало очевидным, что над бесформенными массами ныне стоят угрожающие Западу и по меньшей мере не западные по своему происхождению нации, глубинная внутренняя сущность которых отличается от западной натуры, но которые, наученные Западом, отнюдь не лишены стремления к империализму. Таковы, например, евреи, Россия, Япония. Вот до чего мы дошли.

В эпоху сражений на полях Каталонии, в эпоху битвы при Пуатье Запад еще недостаточно хорошо сформировался как в духовном плане, так и в плане социальной организации. Можно записать, что только сегодня, собственно говоря, впервые в своей истории Запад оказался в большой опасности. Он не только подвергается атакам в своих империалистических устремлениях, но одновременно и подрывается изнутри действиями своей собственной иерархии. Чтобы направлять свои действия, Запад обладает лишь одной руководящей линией сознания (если не считать того, что сложилось в тоталитарных странах), и линией рассредоточенной, но такое рассредоточение, как отмечает сам организатор опроса, представляет собою далеко не самое сильное зло. Напротив, зло заключается в навязывании под видимостью духовной разобщенности систематической конвергенции почти всех людей дела, слова, пера (всех тех, кого перечисляет организатор опроса и другие) с целью способствовать происходящему вот уже в течение двух веков распространению идей гуманизма, 1 приносящих ущерб, например в ряде случаев ка-

1 «Я не настаиваю на этом, за исключением того, что относится к ученым. Для всех других достаточно всего лишь знать политическую и литературную историю двух последних веков. Деятелей науки, в особенности медиков, я отсылаю к замечательной книге доктора Алекса Каррела („Человек, этот незнакомец", 1935), которая оказывается в ряду исключений, подтверждающих правило. Я позволю себе извлечь из этой констатации только одно замечание. Гуманизм ученых и врачей оказывается гораздо менее громогласным, чем гуманизм идеологов, потому что он коренится не в их мышлении, а в их профессиональной роли. Помощь, которую они оказывают, не принимая во внимание социальную значимость подопечных, благоприятствует в первую очередь слабым, даже если такое последствие ими и не предусматривалось. Здесь особо следует отметить психоанализ. Фрейд и его приверженцы, исходя из верных и глубоких обследований, казалось бы, стремятся к тому, чтобы уменьшить значимость врожденных различий между людьми в пользу воспитания и случайности эмоционального травматизма. Учитель и большинство его адептов — евреи. Случайно ли это?» Это суждение не отражало позиции Коллежа по отношению к данному бестселлеру. Его успех вынудил Кайуа выразить что-то вроде сожаления в связи с изобретением книгопечатания (в заметке из N.R.F.

толицизму внутри даже самой католической церкви. Напротив, разобщение сознаний способствовало развитию научной любознательности (одно из редких западных качеств, которое еще сохраняется), способствовало также и утверждению некоторых индивидов в качестве образцов для подражания, например Ницше, которому мы обязаны определенным пониманием того, что происходит. Беда состоит в том, что знаменитая интеллектуальная свобода, которой так гордятся демократические страны, силой тирании общественного мнения ныне сводится к поддержке идей господства и западной иерархии и направлена против себя самой.

Если это будет продолжаться, то не замедлит наступить и очередь науки. Хотя что я говорю, — уже наступила! Это еще один парадокс (они встречаются решительно на каждом шагу, когда приходится делать обзор нашего теперешнего положения на Западе). Уже и Германия, и страны, которые она ведет за собой, реагируя на то, что я называю реальной христианизацией сознания, постепенно увязают в новом догматизме. Но этот догматизм представляет собой карикатуру на тот, что когда-то противопоставлял религии научную любознательность. Ныне он доходит уже (о, чудо!) до напоминаний об избранности народа, который гитлеровская Германия ненавидит больше всего и к которому она сама внушает ненависть. 1 Правда, немецкая нация всем своим существом принадлежит Западу, но на данный момент ее сознание пребывает не на Западе. Я полагаю, что здесь мы касаемся самого главного, когда наблюдаем мессианство, по-видимому, подражающее Моисею, со своим вдохновенным пророком, сексуальными табу, группировками, не принимающими иностранцев, и т. д. Этот мессианство нисходит на один из самых больших народов Европы и претендует на роль источника возрождения западной культуры. Ну а там, где Гитлер не имеет власти, а умы, по всей видимости, следуют за иудаизмом, успе-

за март 1936 г.). Перед лицом трюизмов, которые распространяются с его помощью, «мудрость наций вдруг начинает идти по стопам загадочных советов и непостижимых парадоксов». Кайуа продолжает: «Автор пишет: „Те, кто сегодня являются пролетариями, обязаны своим положением наследственным порокам своего тела и духа" (sancta simplicitas), и предлагает, чтобы соответственные меры подчеркнули бы такое положение вещей, чтобы социальное неравенство стало бы более четко совпадать с неравенством биологическим. Тогда обществом руководила бы наследственная аристократия, сформированная потомками крестоносцев, героев Революции, крупных преступников и финансово-индустриальных магнатов». Несколькими страницами ниже без видимых признаков понимания того, что позиция изменилась, он уже, наоборот, рассматривает возможность скорого устранения пролетариата посредством введения обязательной для всех молодых людей службы на заводах. Разумеется, речь идет о непростительном противоречии. А вот первое решение отстоит, однако, не слишком далеко от мечтаний, которые Кайуа начнет развивать два года спустя.

1 Шарль Моррас уже множество раз возвращался к этому, но никогда не лишним будет, такое еще разок повторить.

хи научного духа тоже не лучше, а скорее даже, несмотря на хвастовство, хуже. Открытая тирания марксистской догмы, подчиняющая себе крайне левых представителей Запада и господствующая в России, неважно, согласуется ли она с определенным славянским мессианством, или же они противостоят друг другу, скрытая тирания гуманизма в демократических странах, опирающаяся на различные либеральные приемы унижения свободного духа, — все это, особенно в университетах Франции, действует в одном направлении. Общественное мнение, которое становится все более и более требовательным, желает, чтобы наука поддерживала ту мораль, которая ее же и восхваляет. (Так, например, теории, рожденные западной наукой, масонские, марксистские или же расистские ныне оборачиваются против западной науки.) Варвары оказываются повсюду!

Тем не менее, если взять поведение вождей Италии и Германии, а не их теории, то мы будем обязаны признать, что они начали возрождать величие Европы, а может быть, и всего мира. Они делают это, допуская и (кто знает?!) непроизвольно навязывая Западу осознание его собственной природы и той роли, которую в соответствии с этой природой Запад должен играть на планете.

В основе национальной реакции в Италии и Германии лежит прежде всего упоение силой и ничего, кроме упоения силой, которую еще требуется извлечь во всей ее чистоте из таких ее манифестаций, как, например, расизм. Расизм, избавленный от своих педантичных обоснований, становится просто-напросто вызовом, проявляющимся в оскорбительных выражениях, высказываемых одними народами по адресу других, что всегда считалось допустимым, а правителям Запада даже предписывалось бросать оскорбления в адрес остальной знати. Наконец: опасность для Запада в наши дни представляет собой и начавшееся воскресение духа откровенного милитаризма, причем не только в поведении представителей одной определенной касты, а в отношениях народов, объединений, заражающих своей энергией миллионы! Не будем преувеличивать. Существует, говорили мы, педантичный догматизм еврейского толка, существует также немало догм гуманизма, управляющих сознанием тоталитарных наций Европы, и там, как и почти везде, говорят о равенстве и мире для человечества. Несмотря ни на что, начиная уже со стиля немецкой войны 1914—1918 г. (поджоги, газ, подлодки и т. п.), пройдя через фашизм (вспомните, в частности, о блистательном Д'Аннунцио), расизм Адольфа Гитлера, подхваченный Муссолини, стал, в сущности, не чем иным, как маской совершенно определенного прогрессивного процесса, которым Запад обязан немецкому и итальянскому народу, процесса утверждения новейших ценностей, который в данном случае сопровождается жестами вызова человечеству, дерзкого вызова обнаженной силы. Слава храбрецам! Слава дерзновенным! Позор болтунам, подпольным спорщикам, трусливым прохвостам! В этом для меня и состоит высший

509

для Запада смысл, который я хотел бы извлечь из гитлеровской авантюры, но я скажу даже больше — высший смысл для человечества.

Дело в том, что это упоение силой является, как оказалось, не только германским. Оно является вообще западным, как об этом свидетельствует вся история Запада...

ЖАН ПОЛАН 1 (Директор «La nouvelle revue francaise»)

Если меня что-то и беспокоит в вашей анкете, так это скромность. Вы не решаетесь поставить, как мне кажется, главный вопрос, на который не было бы иной возможности ответить, как только «да» или «нет». Вот, что я хочу этим сказать.

Первый вопрос: если верно (как говорите вы), что мы оказались лишенными руководителей сознания или же отданными на откуп только директивам (посредственным), которые приходят к нам из газет, из науки, от издателей, то не произойдет ли из-за этого катастрофа?

Очень даже возможно. Но в конце концов не пытайтесь напугать меня. Я не являюсь принципиальным противником катастроф. Вполне возможно, что в них есть что-то хорошее. А может быть, они и просто необходимы. Если я возьму кого-то для себя в руководители сознания, то это произойдет не из-за опасения или предосторожности. Просто я признаю, что мне он нужен. Я хочу сказать, что человеческое положение таково, что я могу понять его или хотя бы найти подход к его пониманию только через посредство третьего лица.

Верно ли это? И происходят ли на самом деле в глубине нашей жизни такие события, за понимание которых я вообще не мог бы ухватиться? В этом и есть весь вопрос. И не стоит от него уклоняться.

Второй вопрос: не станет ли необходимым (говорите вы) основание нового универсализма с целью «устранить, превзойти, овладеть» племенными религиями и их грозным возвращением?

Пусть так. Я допускаю, что это и в самом деле может быть необходимым. И, разумеется, на практике. Но в конце концов будет ли это правильным? В этом и есть весь вопрос, ибо если вы при этом будете придерживаться утилитарного, то никогда не получите ничего, кроме более слабой копии племенных религий.

Верно ли это? Я хочу сказать, действительно ли в самом центре нашей жизни может произойти событие, значимое для всех нас, причем настолько важное или странное, что как только оно станет

По поводу Жана Полана и его отношений с Коллежем см. выше.

известным или как только мы станем предчувствовать его, оно начнет управлять нашей жизнью и нашим мышлением. И в этом тоже состоит главный вопрос.

И не говорите мне, что я подменяю один вопрос другим. Нет. Скорее я пытаюсь прояснить подлинный смысл вашей анкеты, ответить на вопросы которой никто из нас не отказался. Во всяком случае, я такого человека не вижу. Быть может, небесполезно было бы этот смысл уточнить. А может быть, это нам и не удалось бы, если бы мы заранее не чувствовали, в чем заключается ответ.

КОЛЛЕЖ СОЦИОЛОГИИ 1

Проблемы, поднятые вашей анкетой, являются как раз теми проблемами, которые вот уже в течение двух лет стремится глубоко изучить и решить Коллеж Социологии. Именно к этой цели направлена вся его работа, все его шаги, все его выступления. Впрочем, эта направленность к одной цели отнюдь не является чем-то неожиданным. Ваш организатор опроса участвовал в обсуждениях, из которых Коллеж Социологии собственно и вышел. Его подпись стоит под Декларацией, которая оповестила об его основании, более того, организация именно ему обязана наименованием, которое она носит.

Как бы то ни было, Коллеж Социологии не в состоянии в нескольких поспешно и тщетно написанных строчках подвести итог всему, что было главным в его деятельности. По этому поводу он лишь вынужден напомнить, что рассматривает в качестве своей единственной задачи задачу поиска ответов на вопросы, поставленные вашей анкетой, что он претендует на то, чтобы по мере имеющихся у него средств самому быть этим ответом.

ПЬЕР МАБИЙ

Я припозднился с написанием вам письма. Поначалу я хотел отправить вам ответ на вашу анкету. Но в результате я этого не сделал. Анкета ставит столь важные вопросы, что нескольких поспешно на-

1 Заметка организатора опроса. Постараемся рассеять всякие недоумения:

•  Если Коллеж Социологии обязан своим названием организатору опроса, то сам организатор опроса, напротив, ничем не обязан Коллежу.

•  Отношения организатора опроса с основателями Коллежа начались задолго до «основания» самого Коллежа.

•  Коллеж и т. д. без наивности не может претендовать на какую бы то ни было монополию и без фанфаронства настаивать на том, что он дает ответы на поставленные в данном случае вопросы уже самим своим существованием.

Такого рода приемы — это нечто совсем иное, чем то, чего ждет эпоха.

S11

писанных, поверхностных строк было бы явно недостаточно. Поэтому я, кажется, пришел к мысли, что необходимо сделать очень длинное изложение, на что у меня не нашлось ни времени, ни желания.

Данную точку зрения следовало бы подкрепить историческими примерами. Для этого потребовалось бы проникнуть в скрытый механизм истории, то есть выявить существование и функционирование полуоккультных конгрегаций, обладавших или пока еще обладающих большими властными возможностями.

В своей книге «Эгрегоры» я сказал или, скорее, намекнул в завуалированных выражениях, что я думаю обо всех этих сюжетах. Эта работа представляет собой самый лучший ответ, который я вообще мог бы когда-либо дать на вопросы вашей анкеты, хотя он как будто бы и остается несколько общим. И если я не высказался более длинно или более ясно, то сделал это намеренно. Я понимаю, что такого рода опросы невозможно устраивать публично. А для того, чтобы не прослыть ненормальным, каким-нибудь бредящим маньяком, пошлым толкователем, чтобы добиться убедительности или хотя бы привлечь к себе внимание, следовало бы привлечь документы, а не отделываться впечатлениями. Тогда бы уже никто не отказался поинтересоваться и значимостью этих документов. Люди постарались бы извлечь из них то, что нужно им самим или тем группам, к которым они принадлежат.

Поскольку эти люди не обладают квалификацией, они, разумеется, потерпели бы неудачу, но они бескорыстно содействовали бы росту ныне существующего хаоса.

Вспомните, что социально-политические движения, число которых в Европе быстро растет, в настоящее время все без исключения оказываются пародиями либо на прошлое, либо на будущее. Этот их парадоксальный характер доказывается тем, что им оказывается не под силу решить какую бы то ни было проблему и при этом вызвать всеобщую поддержку, во всяком случае человека они не переделывают. Давать пищу этим обреченным устремлениям в мои планы не входит.

Я не очень удовлетворен уже тем, что беседы на эти темы между... 1 и мною якобы породили этот самый Коллеж Социологии, в котором несколько университетских профессоров путают Божий Храм с цирком.

И еще о цирке: о выполняемых там трюках узнаешь еще до того, как происходит представление, и пустой болтовней, во всяком случае, все это не заканчивается. Путь к посвящению — это не путь школьного просвещения. Речь идет не о том, чтобы принарядить разум, а о том, чтобы произвести глубокие преобразования в самом себе. Здесь металл не красят, здесь его переплавляют. Это великое дело доступно только подлинным поэтам.

1 Здесь следуют имена, которые мы убираем из текста, чтобы избежать не представляющей интереса полемики (замечание автора анкеты).

Было бы отнюдь не лишним, если бы господа интеллектуалы однажды узнали, что мышление — это не гирлянда из искусственных роз, сделанных из пергамента дипломов. Эти люди являются весьма специфическими работниками, которых важные события всегда застают занятыми своим кудахтаньем, сидящими на своих насестах.

Наконец, если вы в самом деле интересуетесь проблемами, неотложность решения которых подчеркивает ваша анкета, то я советовал бы вам быть осторожнее. Опыт показывает, что даже прогулка по своей табакерке требует определенных предосторожностей.

ЖАН ВАЛЬ

Очень странный список вопросов... Поскольку эти вопросы плохо сформулированы.

Поначалу я был намерен ответить, что сама мысль о руководителях сознания включает в себя религиозную идею.

Но меня остановил тот факт, что Марсель Прево или же любая редакторша газеты вроде «Marie-Claire» являются руководителями сознания.

В какой мере какой-нибудь Жид (особенно Жид), какой-нибудь Мальро, Монферлан, а для кого-то и Жионо являются руководителями сознания? Являются ли они таковыми в гораздо меньшей или большей мере, чем религиозные мыслители? Учитывая, что последние общаются со взрослыми людьми.

Существует, если использовать выражение, которое чересчур любят молодые философы, диалектика управления сознанием.

Наибольшего уважения, несомненно, будет заслуживать то сознание, которое не соглашается ни с тем, чтобы целиком руководить сознанием других людей, ни с тем, чтобы быть в числе руководимых со стороны других. Руководство сознанием будет обладать наибольшей ценностью для того сознания, которое не желает руководства сознанием (и оно будет обладать бесконечной ценностью, когда окажется невозможным).

Поэтому поищем соратников по сознанию.

Есть и еще кое-что. Руководство сознанием — это дело сугубо личного характера, следовательно, существует противоречие между представлением о тех самых журналистах из газет с крупными тиражами, о которых вы говорите, и руководством сознанием. Я не знаю, чем именно они там руководят, но это точно не сознание.

Но оставим в стороне этот вопрос, который, быть может, является всего лишь терминологическим.

Вы спрашиваете, может ли «все это» продолжаться, не вызывая катастрофы. Да, иногда даже хотелось ответить мне, но катастрофа уже произошла.

Если это стало известно, то можно вновь обрести надежду!

Впрочем, человеческое общество никогда не знало такого состояния, когда оно было бы счастливым. Речь шла только о степени.

Сегодня же речь идет о том, чтобы установить, не произойдет ли крушение национал-социалистских режимов достаточно своевременно, пока демократии еще не окажутся полностью разрушенными.

Кроме того, требуется (впрочем, такое есть во всех гипотезах), чтобы демократии вновь обрели бы ценность, благородство, позолотили бы свою геральдику, отыскали бы на свою беду экономическое учение и политическую форму, которые придали бы им большую силу сопротивления.

В том, что касается экономики, не являются ли связанными национал-социализм и социализм? Если капитализм болен, социализм оказывается националистическим, а национализм социалистическим. Надо бы найти что-нибудь другое. И, по возможности, национал-социалистический этап выжечь каленым железом... Станет ли такое возможным?

Вот что на данный момент я смог заметить. Все это весьма туманно, и я испытываю большие колебания, направляя вам эти бесполезные строки.

Монро подводит итог

Вслед за ответами, которые заняли около двух сотен страниц, Монро под видом «Заключения» дает свои комментарии.

«Ни одна из опрошенных личностей, замечает он для начала, не стала защищать парламентский строй, не захотела поддержать его или хотя бы сделать вид, что оправдывает его». Все единодушно показали себя «разочаровавшимися в демократии и пренебрежительно относящимися к фашизму, все оказались готовыми принять принципы, лишь бы они коренились в их цивилизации и иерархии, лишь бы они несли на себе печать всеобщего».

Полное единодушие также в том, что подчеркивается отсутствие ортодоксии в современной Франции в самом сильном смысле этого слова. Но никто не выразил мнения, что ортодоксия, будь то ортодоксия строя, партии, идеологии, класса, даже расы способна помочь уравнять силы с иностранными тоталитарными режимами. Организатор опроса поздравляет себя с этим. Ведь он стремился не столько выявить наличие ортодоксии, сколько сделать набросок того, что согласно одному выражению Кайуа в «Inquisitions» (июнь 1936 г.) по поводу «партийной ортодоксии» было названо «ортопраксией». Это не догма, а проект. Он хотел «придать своевременность и неизбежность поиску человечности и милосердия во французских кладовых». Кладовых мистических, подчеркивает Монро, который на этом основании сам движется «по горячим следам». Этот поиск предполагает идею мифа, который невозможно средствами разума свести к произволу догм и к недос-

тупным проверке элементам религий. «Мы имеем в виду то, что является истинным, то, что требует от нас усилий, чтобы быть». Ортопраксия — это деятельное состояние истинности.

Идущее вслед за активистским кредо веры. Ибо опасности, которые при этом обнаруживаются, оставляют интеллектуалу формы действия скорее прямые, чем литературные, скорее воинственные, чем политические. Это формы действия гораздо менее книжные, менее символические, чем те, в которые он продолжает рядиться. «Суровая эпоха вынуждает тех людей, которые оказываются достаточно сильными и усердными, предпринять действия по решению волнующей, одновременно скромной и решающей, высокоблагородной и неизбежно обыденной, и, конечно же, интеллектуальной задачи, задачи, в буквальном смысле также и военной, антиполитической, то есть политико-религиозной в наиболее точном смысле этого слова, задачи освободительной, в лучшем смысле этого выражения».

Настойчивое обращение Монро к такой теме, как значимость сообщества, дает повод для нескольких нелицеприятных слов в адрес Коллежа: «Не может быть и речи, — пишет он, — о том, чтобы служить смехотворному современному культу коллектива для коллектива, чтобы уже через два дня поднимать на ноги одну „группу", два манифеста, четырех фигурантов и кричать: „Эй, там! Я основываю религию! Я — папа! Вы слышите? Впрочем, это тайное общество, загляните-ка лучше в каталог!"». Последнее слово его заключения тем не менее выражает пожелание диагонального сообщества, носителя Weltanschauung , «мировоззрения», достаточно широкого и мощного, чтобы не позволить случайностям, анекдотическим ограничениям из-за партийной привязанности подрезать ему крылья. «В гораздо большей мере, чем ортодоксия, становятся одновременно необходимыми, с одной стороны, „разъяснение", а с другой — „ортопраксия". И то и другое относится к способу действия (в данном случае согласование тоже является действием, подобным жесту) и сами являются действиями, взаимно связанными друг с другом. Речь идет не столько о согласии по определенному числу „пунктов", сколько о сообществе отстаивающем свою позицию перед лицом сегодняшней реальности. Речь вряд ли может также идти о позициях, где мы не могли бы встретить своих; позиции, занятые однажды, „ идеи " и „ идеологии " какой-нибудь легислатуры или какой-нибудь четверти века не должны ставиться выше глубокой и властной природы, природы, скорее „творящей", чем „сотворенной", действующей в большей мере посредством закалки души, чем силой самих вещей. Тот, кто находит для себя честь в использовании своего разума для того, чтобы предпочтение систематически отдавалось влечению по сравнению с принуждением, выборочному сближению по сравнению с угнетающим соседством, стремится не столько исключать и навязывать, сколько ставит своей целью включать и порождать».

Список вопросов и ответы были прокомментированы А. М. Петижаном в N.R.F. за июль 1939 г. (с. 155 — 156): «Мы живем в такое время, когда сильное стремление поставить вопросы опережает возможность дать на них ответы. А пророки объявляют, что наши времена предваряют другие, когда «никаких вопросов» больше не будет. Поэтому вместо литературных обзоров наблюдается распространение анкет, которое всегда происходит в моменты загнивания и оплодотворения эпохи». Таковы, говорит он, и «опросы 1939 г.»:

Как мне представляется, их характеризует и отличает от предыдущих опросов прежде всего то, что как сами вопросы, так и сам факт и сама потребность их ставить, своего рода навязчивость, с которой их ставят, имеет здесь гораздо большее значение, чем ответы, поскольку эти последние по меньшей мере не предлагают новых вопросов. В этом плане опрос «Volontes» по поводу руководителей сознания, проведенный Жюлем Монро, представляется мне совершенно типичным.

«Чтобы ответить на вопросы, которые были поставлены, скорее всего не хватило бы не только большой книги, но и целой библиотеки. Необходима помощь не только интеллектуалов, но и других сил, а также включение в дело других добродетелей», — делает вывод сам организатор опроса.

Но в таком случае исключительно туманная разбросанность, обнаруживающаяся от начала и до конца как в вопросах, так и в ответах, не только не свидетельствует о существовании более или менее связанного беспорядка и возрастания известной всем изолированности интеллектуалов, но даже приобретает основополагающее значение. Они свидетельствуют о новой чувственности, о том, что настал момент, когда, поскольку голова выполнила свою познавательную функцию, главным силам войска, то есть телу, надлежит перейти к действию.

Ответы не исчерпывают вопросы. А сами вопросы оказываются едва ли сформулированными. Писатели начинают осознавать, что их сознание запаздывает. Интеллектуалы больше не считают, что миф — это прекрасное зрелище. И в довершение всего профессор философии, которого спросили о смысле его существования, завершает со всей смиренностью свой ответ так: «Вот что на данный момент я смог заметить. Все это весьма туманно, и я испытываю большие колебания, направляя вам эти бесполезные строки».

«С Новым годом! С Новым годом! Люди действия».

Что касается Жака Бене, то в «Cahiers du Sud» (июль 1939 г. С. 629) он комментирует опрос в следующих выражениях: «И вот, каждый человек, быть может, накануне опасной авантюры принимается задавать себе вопрос о том, какой идеал станут защи-

щать пушки, самолеты и многие из тех, кому суждено стать трупом. Каждая овца начинает обращаться с вопросами к своему пастору, спрашивая у него, куда он ее ведет. Каждый свободолюбивый разум принимается спрашивать, нет, требовать от всех, чтобы они пожертвовали своей жизнью, не будучи способным хотя бы объяснить ему, зачем ему нужно умирать».