Олье Дени. Коллеж социологии

ОГЛАВЛЕНИЕ

Дютуи Ж. МИФ ОБ АНГЛИЙСКОЙ МОНАРХИИ

Вторник, 20 июня 1939 г.

Жорж Дютуи (1891 — 1973) является редким для наших дней воплощением денди крайне левого или почти крайне левого толка. Византиец-ниспровергатель, эстет, настроенный против культуры, — это яркий тип любителя-экстремиста.

ИСКУССТВО ЦЕРЕМОНИАЛА

Не имея настоящего университетского образования, этот историк искусств не имел и постоянной работы в каком-либо серьезном учреждении, если не считать перехода в Лувр по случаю большой выставки культуры коптов, которую он организует в 1931 г. Такая же дистанция по отношению ко всем официальным институтам характеризует и его сочинения: их постоянным признаком становится музеефобия, которая достигает взрывоопасного состояния в «Невообразимом музее» (1956), памфлете в трех книгах, написанном под воздействием «Воображаемого музея» Малъро.

Сочинения Дютуи подпитывались воинствующей верой в общество, которое не будет обществом спектакля. Возрождение — это его черный зверь: именно оно отменило требование классицизма о единстве места, что в дальнейшем и стало основанием для превращения искусства в музейное и театральное достояние. У Дютуи тоже чувствуется глубокая ностальгия по человеческому сообществу, но в отличие от других соратников по Коллежу она не направлена в сторону первобытного мира. Византия стала темой одной из его первых книг «Византия и искусство XII века» (1926). Она была и остается в дальнейшем центром притяжения его интересов, потому что искусство — искусство церкви, а не

485

музея — является в первую очередь элементом этикета: оно представляет собой основу ритуальной ткани, которая вынуждает сердце индивида биться в унисон с сообществом. Главное — не объект, и уж во всяком случае не качество его формы, а его эффективность в церемониях.

Описание императорских похорон образует один из самых сильных моментов книги. В 1941 г. Дютуи возвращается к нему в книге «К сакральному искусству», ставшей его вкладом в антологию текстов, касающихся Коллежа Социологии, которую он издает в Нью-Йорке в издательстве «Вертикаль». Попутно Дютуи представляет в ней британский двор как последнего наследника византийских протоколов. «Слово „спектакль", — пишет он — вызывает в памяти образ актера, который представляется перед публикой. Оно не подходит для обозначения священнослужителей, участвующих в праздниках или жертвоприношениях... Между спектаклем и ритуалом лежит непреодолимая пропасть, как это продолжают демонстрировать помпезные торжества современного монаршего двора. Несмотря на прошедшие столетия, английская монархия все еще остается под влиянием византийского протокола» («Вертикаль». С. 144).

СОЦИОЛОГИЯ ЭТИКЕТА

В орбиту Коллежа Дютуи попал, скорее всего, благодаря посредничеству Андре Масона. Он вместе с Батаем и Лейрисом участвовал в работе Общества коллективной психологии. Программа его единственного заседания весной 1938 г. анонсирует доклады Дютуи и философа Камилла Шувера по теме «Художественное представление смерти». В 1939 г. «Cahiers d' art» публикуют эссе с таким названием, подписанное только Дютуи, в номере, в оглавлении которого фигурирует также Батай («Сакральное») и Кайуа («Комплекс Поликрата — самосского тирана»).

В том же 1939-м году в другой статье из «Cahiers d'art» под названием «Единство и разъединение» Дютуи упоминает о Коллеже. Мечтая о сплаве единства и разъединения, который позволил бы современному искусству стать народным в том смысле, который этому термину придавала Византия, он обращается к «коллежу», поскольку вводимые им требования учтивости могли бы на практике восстановить значение этикета в интеллектуальном мире. Соответствующий отрывок также воспроизводится в книге «К сакральному искусству»: «Нам понадобится подлинная высшая учтивость, которая, если бы она наблюдалась в таких же неспокойных и встревоженных сферах познания, как те, где вращаются представляющие для нас интерес исследователи, могла бы вызвать у них такую жесткую и требовательную напряженность, что сообщила бы их жестам и позам статус строгого

486

этикета. У нас есть свои причины, чтобы верить в возможность существования такого Коллежа, то есть Коллежа, члены которого, объединенные поисками одного рода и бесконечным чувством симпатии, могли бы тем не менее в своей работе и в своих действиях сохранять свою самостоятельность и определенную дистанцию по отношению к общей цели. Испытывая необратимое отвращение к политике, испытывая недоверие к мечтам, которые в конечном счете не приводят ни к чему, кроме лживых фантазий, группа философов и социологов (некоторые из их числа обладают университетским образованием, но все сочувственно относятся к религиозным устремлениям) еще раз попыталась объединить свои усилия.

«Заседания Коллежа, — продолжает он, — проходили в торговом помещении одного из книжных магазинов, расположенном в латинском квартале...» («Вертикаль». С. 138).

КОЛЛЕЖ В НЬЮ-ЙОРКЕ

Таким образом, войну Дютуи провел в Нью-Йорке. В 1941 г. он представляет Коллеж Социологии американской публике в той единственной книге, которая уже цитировалась в «Вертикали». В «Yearbook for Romantic-Mystic Ascension» ( Нью - Йорк : Gotham Bookmart Press, 1941), изданной Эженом Жола . Это досье, озаглавленное «The Sacred Ritual» воспроизводит эскизы Масона для «Ацефала». Введением служит краткая историческая справка, за которой следует перевод четырех текстов без указания автора — «Манифест сакральной социологии» (введение к декларации «За Коллеж Социологии); Батая — «Сакральная конспирация» (манифест из Ацефала); Кайуа — «Двойственность сакрального» (выступление от 15 ноября 1938 г., воспроизведенное в книге «Человек и сакральное»); наконец, самого Дютуи — «К сакральному искусству», отрывок из работы «Византия», его magnum opus, так и оставшегося незавершенным.

В Нью-Йорке Дютуи включается в жизнь французской общины, состоявшей из искавших убежище людей, среди которых фигурируют бывшие сюрреалисты и члены Коллежа (Дени де Ружмон, Патрик Валъдберг). Так получилось, что три года спустя после «Вертикали» Андре Бретон приглашает его вместе с Вальдбергом и Робером Лебелем составить сборник документов, посвященный Коллежу и Батаю, которую V.V.V. публикует под названием «К новому мифу? Предчувствия и недоверчивость» в своем № 4 (февраль 1944). Вклад Дютуи в эту подборку представляет собою длинное письмо, адресованное Бретону, датированное «Нью-Йорк, 18 ноября 1943 г.». Оно не создает впечатления, что дистанция — в пространств и во времени — могла стать причиной объединения:

«Жорж Батай — он, совместно с Роже Кайуа, руководил своего рода свободным университетом, авангардистским курсом со-

487

циологии, заседания которого проходили в книжном магазине, расположенном в Латинском квартале, и я их прилежно посещал, когда мне случалось бывать в Париже.

...Два раза в месяц перед собравшимися посетителями, число которых насчитывало от тридцати до шестидесяти лиц, докладчик рассматривал темы, которые должны были дать возможность... определить точки соприкосновения между навязчивыми фундаментальными тенденциями индивидуальной психологии и направляющими структурами, которые возглавляют социальную организацию и руководят революциями.

Коллежем Социологии были предприняты, несомненно, значительные усилия в этом направлении. Оба председателя, чтобы как-то обозначить свои предпочтения и личные ориентации, добавляли несколько замечаний к словам людей, поочередно выступавших с изложением своих идей относительно шаманизма, церемоний коронации, сакрального в обыденной жизни, смерти, тайных обществ во времена немецкого романтизма и т. д. После чего следовало обсуждение (с. 45).

АНГЛИЙСКИЕ ЦЕРЕМОНИАЛЫ

Лектор, о котором Дютуи говорит в третьем лице, как о выступавшем перед Коллежем с изложением своих идей о «церемониях коронаций», был не кто иной, как он сам. Коронация Георга VI состоялась в мае 1937г. 5 февраля 1938 г. Батай привел ее как пример островка сакрального, выжившего в современном мире (с. 156 — 157). Визит новых представителей королевской власти в июле 1938 г. вызвал девятый вал англофилии. Жан Герен (Жан Полан) отмечает в бюллетене N.R.F. за август 1938 г.: «Парною. По случаю приема английского короля слово «грандиозный» вновь появляется во французском словаре» (Поль Рейно, Paris-Soir, и т. д.)».

Ироническую нотку, которую этому восхвалению монархического церемониала придает празднование 150 годовщины Революции, не следует переоценивать. В те годы, когда франко-британский альянс перед лицом нацистской угрозы укреплялся, Франция созрела для того, чтобы уже не рассматривать английскую монархию как простой анахронизм, сохранившийся по ту сторону Ла-Манша. Многие комментаторы задавались вопросом, а не обеспечивает ли монархия гораздо более надежную защиту от тоталитаризма, чем демократия. Перед лицом тоталитарной волны противоположность демократии — монархия была, если и не анахронизмом, то во всяком случае — второстепенной проблемой.

488

ОБЗОР ПЕЧАТИ

В подведении итогов, подготовленных для заседания 4 июля, Лейрис отмечает «анализ мифа о британской монархии, который сделал Дютуи, основываясь на документах прессы». Представляется, что в действительности, выступая перед Коллежем, Дютуи был в гораздо большей мере привязан к своему мифу, чем к монархии, в том смысле, в каком Этьембль говорит про миф о Рембо. Он прокомментировал обзор прессы в связи с коронацией так оке, как Кайуа в связи со смертью Дебле в своей «Социологии палача», не говоря уже о «Декларации» за октябрь 1938 г., которая тоже состояла главным образом из обзора прессы по вопросу о Мюнхенском кризисе. Находясь проездом в Париже, английский сюрреалист Дэвид Гаскойн встретился с Кайуа и Жоржеттой Камилл 10 ноября 1938 г. В своем дневнике он отмечает, что должен отправить «один экземпляр „Coronation Survey" в Коллеж, имея в виду ближайшее заседание, которое будет рассматривать тему „Символики Короны"», («Journal de Paris» и др., 1932—1942, 1983. С. 277).

Дютуи давно был намерен собрать воедино эти рассуждения, оставшиеся незавершенными — «Византия», «К сакральному искусству». Один из обзоров дает следующее аналитическое откровение (которое я перевожу с английского): «Глава XVI . 1. Последний наследник византийского ритуала в Европе — английский двор. 2. Описание смены караула в Букингемском дворце. 3. Английский «учебник церемониалов». 4. Как исправить мир, чтобы он стал подходящим для его обитателей. 5. Пережитки израильских и византийских древних ритуалов в церемониале английской коронации. 6. Английская пресса вновь оживляет доисторические представления о магической королевской власти. 7. Современный монархический ритуал разделяет публичные действия и действия художественные».

Что касается заключительной главы (глава XVIII ), то она резюмируется следующим образом: «Отдельные попытки, предпринимаемые во Франции с целью реализовать нечто, соответствующее византийскому идеалу. Провал попыток основать новую мифологию. Попытки установить связь между живописцами, интеллектуалами и рабочими. Сравнение Рима до раскола и Европы перед войной... Трудности в усмотрении первых признаков возникновения человеческого сообщества, которое не считалось бы с границами, как это делала Восточная церковь в средние века и в котором инициатива вновь перешла бы к поэзии, искусству и церемониалу». На полях Дютуи пометил — «Коля. Соц.».

Под заголовком «Величие церемониала» Дютуи опубликовал соображения, касающиеся этих королевских торжеств ( XX siecle. № 3. Июль, 1938). Именно этот текст я и привожу дальше вместо того, который был зачитан Дютуи и который если и существовал когда-то, то найден не был.

489

ВЕЛИЧИЕ ЦЕРЕМОНИАЛА

Туго натянутое сукно, светло-голубое на фоне темно-синего..., цветная бумага, скрученная в гирлянды..., ситец, разрезанный на флажки... Без лишних затрат город преображается, становится городом радости. А улицы с большими магазинами, наоборот, пачкают себя позолотой, внушающей страх. На балконах, крышах и пилонах возвышаются слоны и фельдмаршалы из выкрашенного в серебро гипса, статуи Победы и путешественников, все гораздо больше, чем в натуральную величину. Застывшие перед объективом на всех стадиях оцепенения знатные вельможи из картона и их семьи располагаются вокруг трона, вдоль витрин, среди зонтиков, подвязок и улыбающихся манекенов. Ошеломленный всем этим интеллигент прячется со своими книгами в подвале. Но два десятка рупоров препятствуют его бегству. Они кричат ему, что Англия счастлива, счастлива до такой степени, что готова расшибиться в лепешку. Вот уже задрожали дома, и камни на мостовой покатились в разные стороны. Вся Англия слилась в радостном гуле. Блеск глаз встречает кортеж, а также солдат и короля. А стоит ли говорить о великолепии платьев? Платье королевы отливает серебром, по краям — колокольчики, в глубине — солнце, принцесса Елизавета проходит, свежая как майская береза. Солдаты. Еще и еще солдаты, затем — пустота, а затем — архиепископ, надо полагать, Лондон и Иерусалим в недалеком будущем сольются воедино. Мужские хоры декламируют, сопровождаемые пением девочек. Умолкший на какое-то мгновение орган вновь заглушает звук их голосов. Чтобы завершить все это, следует стрелять из пушки, трубить в трубы и... пусть небо рухнет на наши головы от этих криков... Вслед за Шекспиром нервничающий интеллигент задает вопрос:

Чем же таким владеют короли, чего лишены другие, Если не этим величием и публичными торжествами?

Признаем, что престиж короны направлен на подсознание и, минуя разум, воздействует прямо на чувства. Из-за этого он не утрачивает своей подлинности. Бесстрастная музыка времен Парселла, картины времен Гольбейна и Ван Дейка, которые были проданы и которые так и не удалось потом восстановить, поэзия, созданная для верхов, но которую двор никак не мог запомнить, — что бы вообще осталось от монархии без этих торжественных церемоний? Но здесь Англия торжествует. Грандиозные конкурсы отлично пошитого платья, предназначенного для чистокровных лошадей или парусников, декоративные браки, торжественные судебные заседания, празднования годовщин или похорон, — этот остров королевского скипетра все еще образует в условиях всеобщего упадка высоких манер последний оплот искусства выправки и коллектив-

490

ной гармонии. Австралийский скотовод, хлебороб из Сомерсета, клерк из Соредита так же, как и султаны из Джахора или Занзибара, непосредственно переживают все величие драмы, разыгрываемой именно для них первыми актерами королевства, окруженными полками величественных танцоров, переодетых в солдат. Изобилие драгоценностей, шелков и живой архитектуры в состоянии прославить не только семейную чету, но и труп.

Каждое утро, когда бьет десять с половиной, во дворе Букингемского дворца, во дворе Дворца Святого Джеймса в отсутствие королевского штандарта происходит смена караула, шедевр величественной строгости и точности. Люди, принимающие участие в этом представлении, уже не принадлежат самим себе. Какова бы ни была тирания позы, колено, поднятое на уровень талии, предплечье, вытянутое в одну линию с клинком шпаги, широко раскрытые глаза, наполненные солнцем, каждая деталь одежды — монументальная прическа, тяжелые облегающие ткани, легкий орнамент — предупреждают о малейшем отклонении воли, выдают неправильную осанку. Отбросив в сторону особенности своей природы, каждая из этих элегантных марионеток видит себя вознагражденной единением с жизнью, в которую она включена благодаря чудесному запасу энергии. Но вот словно из другого мира приходит часовой, движущийся как автомат, а зрители, объятые ужасом, уступают ему дорогу. Роскошная машина готова прорвать их ряды и пройти сквозь противолежащую стену. Но ничего подобного не происходит: сомнамбула трижды подбрасывает свои подошвы до уровня колен и вновь отбывает в противоположном направлении, все так же не видя ничего вокруг себя, словно мир является лишь прямой дорогой, открытой его величеству. Вот под звуки фанфар и все подразделение, увешанное горами меха, ощетинившееся стальными штыками, вышагивающее так, что ноги застывают при движении, отправляется к центральным воротам. Все происходит так, как если бы огромная человеческая глыба, одним толчком приведенная в движение, скользила в замедленном темпе, сметая все с лица земли с ужасающей мягкостью лавины, готовой обрушиться на город.

*

Возвысить дух над телом, способствовать развитию нравственных качеств, которые считаются самыми важными для успеха в военное время, — такова цель, поставленная перед этими парадами Учебником Церемониала, разработанного для использования в армии. Эти игры, возвышенная элегантность которых достойна восхищения, сложились в ходе тщательной многовековой подготовки

491

на грани жизни и смерти. 1 Отсюда и затруднения критиков, глаза которых залиты елеем и прикованы к подписям знаменитых художников, в результате чего они не в состоянии в своей философии уделить хотя бы немного внимания этому анонимному творчеству с характерным для него сочетанием несдержанной роскоши и высокой изысканности. Но даже и наряженное во все величественное, это действо отталкивает эстета. Чтобы беспрепятственно предаваться сладким мечтам и легкости анализа, он отказывает природе во всем, что в ней имеется сильного и опасного. Но пусть хотя бы одна среди этих чудесных статуй из диорита, бронзы и белого мрамора однажды сойдет из своей ниши Уайтхолла и по ошибке проникнет в экспозицию импрессионистов, как все их картины сразу же исчезнут, поглощенные взрывом хохота.

Повседневным событиям, которые благодаря строгим предписаниям королевского указа приобретают столь пышные и демонстративные формы и обретают стиль, пригодный для всех времен и стран: вручение ключей, передача приказа, смена часовых, — для беспрепятственного развития требуется не столько иллюзорное пространство сцены, ограниченное своими тремя измерениями, сколько безграничная протяженность от земли до небес, проложенная как мостовая, со своими прохожими и каменными грудами, над которыми носятся чайки. Дисциплина, во всяком случае, произвела такое чудо: придание публичному месту торжественности храма и превращение после нескольких месяцев упражнений сельского невежи в блистательного идола, прямо в лицо которому осмеливаются смотреть только дети, не скрывая при этом своего восхищения.

*

Эта укрощенная сила, расходуемая с расчетливой медлительностью и без всякой надежды на восстановление, эти чарующие тональности, эти голоса, доведенные до максимума напряжения, надрывно выплескиваемые наружу, эти атрибуты первобытного блеска, сотворенные из блестящих металлов, шерсти и шкур животных, эти почти дикие звуки флейты и волынки, сопровождаемые барабанным боем, эта атлетическая, вечно возрождающаяся молодость, которая, как известно, дается в порядке обещания под присягой, — все это действует на толпу людей, которые на какое-то мгновение вырываются из состояния оцепенения и привычных занятий, и пробуждает их чувственность.

Преодолев военный гонор и напряжение этикета, прорвав последние заслоны полиции, утверждается теплота общения, а чест-

1 Кайуа уже подчеркивал (в «Зимнем ветре») требования этикета. Та же изысканность перед лицом смерти служит центральным пунктом эстетики, которую Лейрис развивает в «Зеркале тавромахии» (1938).

492

ный, послушный и миролюбивый народ узнает, что он тоже обладает плотью и инстинктами. И пусть круг жизни движется своим чередом. Журналист же с удивлением отмечает, что магистраты Слутпорта ради прославления юбиляра разрешают детям старше четырнадцати лет смотреть фильмы, дозволенные для просмотра только взрослым. В Гайд-Парке, превращенном в общую спальню, слышны раскаты грома и крики радости. В суете люди разных полов сближаются и без особого труда знакомятся друг с другом. Около Пикадилли, в той точке, где возобновляется движение транспорта, вереница отъезжающих автобусов пронзает лучами света салон автомобиля. Там мертвенно-бледный юноша, в белом костюме и с белым галстуком, со стиснутыми челюстями позволяет вакханке терзать себя, а она вздымает к небу глаза трагической героини, ее одежда на плече разорвана, а ее отсвечивающая лодыжка проступает из волн черных кружев. Зрители, облепившие дверцы, смотрят на них возбужденно, бесстрастно, сочувственно. Стены, разделяющие добро и зло, только что оказались разрушенными. Появляется Цибелия со своими тиграми, цимбалами, с бьющимися в конвульсиях и визжащими извращенцами. Возрожденный Запад опустошает свои подвалы, выбрасывает на ветер свои контракты, свои манеры и впадает в блаженное безумие в пламени своих жилищ и парламентов.

Великий колдун распевает свои песни среди ангелов и архангелов. Он не может ошибаться. Король, освобожденный им от своих земных одеяний, а затем прикрытый платьем правосудия и одеждой спасения, возвышается над всеми как помазанник Бога. Он идет, движимый духом священного страха и доброго совета. В его руке сверкает меч Правосудия. Иди. Защищай вдов и сирот. Останови беззаконие. Зажги на наших лицах, изможденных тяжким трудом, огонь любви и покрой их бальзамом благополучия. «May the king live for ever». После стольких героических деяний король уже никогда не умрет.

Еще вчера господин Джеймс Боррет, поденщик, в возрасте семидесяти семи лет, охваченный суетой и паникой, был вынужден спасаться бегством в то самое время, когда король появился, можно сказать, нагрянул с визитом утешения в квартал отверженных, в котором тот жил. Господин Джеймс Боррет уже много раз видел Его Величество своими собственными глазами. Он уже знал с убежденностью правоверного, что падет испепеленный молнией при внезапном появлении Георга-Диоклетиана-Юпитера, вышедшего из потайных покоев дворца, чтобы почтить его бедный очаг.

Это, конечно, волшебство. По правде сказать, Цезарь уже не верил в его всесилие. Никогда он уже не предстанет перед изголодавшимся населением жертвой различных бедствий, переодетым Венерой с волосами в позолоте, с нарумяненными и отливающими искусственной бледностью щеками. Уже никогда, отдавая приказ о резне фаворитов Национальной элиты или о потоплении флота Хенли, он не станет унижать богатых, их невежество и скаредность. Никогда уже его дипломаты, эти противники божественной случайно-

493

сти, не будут вынуждены ставить на карту собственные жизни в ходе сеансов вольной борьбы против приговоренных к смерти. С другой стороны, и король уже не стремится разорить казну с единственной целью вознести к небу на всех территориях его владений шпили и купола храмов, пышущие светом и вдохновенной музыкой, украшенные позолоченными образами, которые, наконец, позволили бы массам, призванным к окончательному единению, начать жить с бескорыстным сердцем и с лишенным вожделения взором. Превратившись в фикцию абсолютной политической пустоты, Цезарь сохранил только одну функцию — функцию Мастера Церемоний.

*