Олье Дени. Коллеж социологии

ОГЛАВЛЕНИЕ

Полан Ж. САКРАЛЬНЫЙ ЯЗЫК

Вторник, 16 мая 1939 г.

Текст этого выступления появился в 1982 г. в публикации «Жан Полан и Мадагаскар» (1908—1910), «Cahiers Jean Paulhan», № 2. Там этот заголовок носит одна длинная статья — «О сакральном языке» — заголовок, который лучше подходит для выражения специфического характера рассматриваемого объекта, чем тот, что был дан в отпечатанной программе.

МАЛЬГАШСКИЕ ПОГОВОРКИ

Полан, 1884 г. рождения, является самым старшим по возрасту из людей, когда-либо поднимавшихся для выступления на трибуну Коллежа. Его первая книга «Эн-тенис меринас, 1 народная мальгашская поэзия» выходит в 1913 г., то есть в год рождения Кайуа. Эта антология мальгашских поговорок, собранных в течение трех лет, проведенных им на Мадагаскаре (1908 — 1911), открывается размышлением об их употреблении и функциях. В 1939 г. издательство Галлимара собиралось опубликовать новое издание этой книги (третье). В связи с этим Полан снова занялся своим досье, и результаты этой работы составили тему для его доклада 16 мая 1939 г.

Имя Полана фигурирует во многих авангардистских изданиях начала века («Sic, Nord-Sud, Litterature, Proverbe»). В 1920 г. Жак Ривъер берет его в качестве секретаря в N.R.F. После кончины последнего в 1925 г. Полан становится его преемником на посту главного редактора журнала. Согласно легенде, используя свое по-

1 Так звучит слово «поговорки» на мальгашском языке, то есть языке коренных жителей Мадагаскара. Примеч. пер.

450

ложение, он якобы добился огромного влияния, позволившего Монро отнести его к разряду руководителей сознания. Стало почти общепринятым приписывать ему то загадочное влияние, которое он сам признавал за поговоркой. Титул серого кардинала следует за ним неотступно, как тень.

Полан не дожидался начала функционирования Коллежа, чтобы публиковать Лейриса или Кайуа, будь то в N.R.F. или же в его блистательном двойнике «Mesures». Этот последний журнал опубликовал работу Кайуа «Богомол» (апрель 1937г.) и работу Лейриса «Нереида Красного моря» (январь 1936 г.), а также «Лукреция и Юдит» (июль 1936 г.). Затем он публикует там же работы Батая «Обелиск» (апрель 1938 г.) и «Дружба» (за подписью Дианус, 1940 г.), а также работу Кожева «Автономия и зависимость самосознания: Раб и Господин» (январь 1939 г.) и перевод Филона Александрийского, выполненный Гуасталла. Что касается N.R.F., то в нем имена Кайуа, Валя, Ружмона постоянно встречались в оглавлении. Полан превратил этот журнал в печатный орган, активно поддерживающий Коллеж:. Он печатает в нем объявления о выступлениях на улице Гей-Люссака, в ряду которых, как очень редкое исключение, значится и его собственное. Начиная с 1936 г., Полан работает над окончательной редакцией последней версии книги «Цветы с Тарбов, или Террор в письмах», которая так и осталась его самой значительной работой. Ему случалось думать, что его цели близки целям Коллежа, близки к проблемам, над которыми работает Коллеж, а проблемы Коллежа близки к тем, над которыми работает он сам.

Дело в том, что Коллеж является прекрасным примером колебаний между риторикой и Террором, характерной чертой авангардистского движения, и Полан в своих работах стремится эти колебания описать. После лекции «Зимний ветер» Полан высказал некоторые критические суждения. Кайуа заупрямился. «Вы же знаете, я не писатель, меня интересует только возможность действовать», — пишет он ему 5 ноября 1937г. Ответ Полана: «Разве Бретону достаточно сказать, что он не литератор, чтобы он и в самом деле им не был, что он не пишет только для того, чтобы не писать?» («Correspondance». P. 61, 6.7).

По поводу своего выступления Полан колебался между несколькими сюжетами. 5 августа 1938 г. он пишет Кайуа: «Я готовлю заметку о ритуале для Коллежа» (с. 87). 27 сентября: «Думаю, в Коллеже Социологии буду говорить об одном из параграфов работы „Интеллектуальный суд над искусством"» (с. 92).

Речь идет о брошюре, в которой в июне 1935 г. Кайуа публично объявил о своем разрыве с сюрреалистским движением. 27 февраля 1939 г., найдя наконец тему для своего доклада («Сакральный язык»), он делает наброски тезисов: «1) что существует сакральный язык (поговорки); язык разнообразный, эффективный, противоречивый; 2) о внутреннем опыте знакомства с таким языком —

451

мальгашские поговорки; 3) критика общепринятых взглядов на поговорку; 4) что игру слов в поговорке из-за ее особой сложности можно уловить только окольными путями: за это необходимо браться сразу же многим (роль тайного общества) или же ввести — если мы еще не обладаем им — понятие сакрального» («Correspondance». Р. 115).

МЕТОД ПОЛАНА?

Существуют жесты, «которые совершаются не без некоторой небрежности». Эти последние или почти последние слова из «Цветов с Тарбов» кратко выражают то, что некто решается назвать методом Полана. В нем есть что-то от упражнения в беззаботности, то есть намеренная, сознательная, обдуманная небрежность. Как говорят, не существует такого трудного вопроса, ответ на который не лежал бы под рукой! Достаточно просто не думать об этом.

Находясь на Мадагаскаре, Полан сначала считал тех людей, которые ловко обращались с поговорками, посвященными в члены какого-то тайного сообщества. Но речь идет о весьма необычном тайном сообществе, так как эти слова и выражения, играющие роль пароля, оказывается, употребляются повсюду. Оказывается, что это тайное сообщество в публичных местах пользуется только такими словами, которые служат пропуском куда бы то ни было. С ними, без малого, происходит почти то же самое, что и с демократией: они закреплены за первым встречным. Через тридцать лет в книге «Дар языков» Полан снова вернется к этому парадоксу; «Все происходит так, как если бы люди создавали тайное общество... И, — продолжает он, — тайное вдвойне, поскольку слово, которое объединяет его членов, остается непонятным даже для самых упорных... Человек оказывается его членом, даже не зная об этом» («Полное собрание сочинений», III , с. 398).

В 1939 г. исполняется тридцать лет со времени начала почти постоянных размышлений Полана над тем, что он называет семантикой поговорок. Исполняется также 30 лет с тех пор, как он задумал сделать из этого диссертацию (заголовок которой он предложил еще в 1910 г.: «семантика мальгашской поговорки», руководителем должен был стать Леви-Брюль). Помимо «Эн-тенис» он публикует по этой же теме статью «Опыт поговорки» («Commerce». Осень 1925 г.), и его выступление в Коллеже является ее воспроизведением и продолжением.

Тем не менее было бы затруднительно представлять «Сакральный язык» как итог этих тридцатилетних размышлений. Выступление вообще не завершилось никакими выводами. В нем Полан скорее описывает свои неудачные попытки сделать хотя бы один из таких выводов, и стремится просто извлечь урок из безус-

452

пешности своего намерения. И с этой неудачей он, однако, почти готов себя поздравить: «Сакральный язык» — это эпистемологическая автобиография, которая могла бы натолкнуть на мысль о «Рассуждении о методе», если бы она по ходу дела не села на мель при решении центральной апории.

Полан начинает с упоминания о своем довольно медленном продвижении в освоении мальгашского языка и еще более медленном продвижении в овладении языком поговорок (les hain tenys). И говорит о том, что, сам не зная как, он в один прекрасный день обнаружил, что оказался в неожиданном и малоудобном положении ученика колдуна, уже способного манипулировать поговорками с ловкостью посвященного в колдовские тайны, но в то же время ни на йоту не продвинувшегося в понимании их действия. Кожев возразил Батаю и его друзьям, сказав, что фокусник-колдун не может быть заворожен своими собственными трюками. Полан, таким образом, оказался в положении человека, который видит себя возведенным в ранг активного члена корпорации использующих поговорки, не имея при этом ни малейшего представления о том, кто его удостоил этой чести.

Дело в том, что претенциозное стремление Полана состояло не в том, чтобы уметь пользоваться ими, а в том, чтобы понять их. Он хотел непосредственно постичь внутренние пружины этого языка в языке. Но слова-то как раз и не позволяют постичь себя непосредственным образом. Присутствие внешнего наблюдателя сразу же вносит в них беспорядок. В 1935 г. Полан замечает: «Существуют такие объекты, которые немедленно искажаются при первом на них взгляде, а также наблюдатели, которые не переносят стороннего наблюдателя. Это слова» (ПСС. II . С. 191). Год спустя в публикации «Девушка перед зеркалом» он пишет: «Человек не может постичь свое сознание, не задевая его, подобно тому как он не может видеть непосредственно свой затылок и шею» (там же. С. 176). Уже 6 ноября в письме к Кайуа он пишет: «Я хотел бы говорить о мифе, но только там, где речь идет (как бы по власти языка, языкового клише) о том, о чем невозможно подумать, сразу же не искажая этого» («Correspondance». P. 37). Начальный эскиз лингвистики Полана предвосхищает, таким образом, то, что несколько позднее Бланшо назовет «взглядом Орфея». Другими словами, его исследование утверждает в качестве своего объекта то, что рассеивается при приближении к нему, исчезает при взгляде на него: свое собственное слепое пятно, свое собственное мертвое пространство. Впрочем, этот эпистемологический вызов выходит за рамки сферы языка. В июне 1939 г. в своем ответе на анкету Монро о руководителях сознания Полан попытался даже превратить его в черту, внутренне включенную в структуру существования: «человеческое положение таково, что я вряд ли смогу понять его или хотя бы приблизиться к его пониманию иначе, чем при помощи третьего лица»; «бывают ли в самой глубине

453

нашей жизни такие события, к которым я не мог бы подступиться?» (с. 786). Марсель Дюшан воображал водопроводный кран, из которого переставала бы течь вода в то самое мгновение, когда перестают слушать его журчание. Галлюцинации Полана развиваются в противоположном направлении. В одной из своих грез он воображает машину, которая попадала в аварию сразу оке, как только на нее кто-нибудь бросал взгляд. Это язык. Секрет проще простого: надо просто об этом не думать.

О САКРАЛЬНОМ ЯЗЫКЕ

Боцарро 1 был, как известно, двадцатилетним человеком, его речь приобрела такую силу, что ему вполне достаточно было одного слова, чтобы погасить пожар, и десятка слов, чтобы заставить вырасти кедровое дерево.

Я его не знал. Но я прожил четыре года в стране, где каждый человек ценой небольших усилий мог стать Боцарро. Я в деталях поведаю об опыте тридцатилетней давности, который я накопил, находясь на Мадагаскаре, об опыте употребления поговорок, хотя смысл этого опыта вплоть до сегодняшнего дня я так почти и не понял.

ОСОБЫЙ СТАТУС ПОГОВОРКИ

Прежде чем я попытался изучить язык поговорок, я достаточно живо почувствовал его существование благодаря неудобствам или, если можно так сказать, даже страданиям, которые он мне причинял.

Я научился обычному мальгашскому языку, живя среди мальгашей. И через год своих занятий языком, когда я начал довольно бегло на нем говорить, у меня возникло чувство глубокого, а быть может, и неустранимого различия между языком моей обычной речи и языком самих мальгашей. Это случилось, когда я обратил внимание, что для некоторых бесед они пользовались как бы вторым языком, языком более вычурным, которому по молчаливому согласию они и отдавали, по всей видимости, предпочтение в зна-

1 Кто такой этот Боцарро, которому Полан, известный своими выдумками, уже в 1921 году приписывал эпиграф «Яков Коу-пират, или если слова являются знаками?». У него же он заимствует (если это слово здесь подходит), свой первый эпиграф к «Цветам с Тарбов»: «Когда я попытался повторить слова, которым обучила меня эта любезная туземка, „Остановитесь! — воскликнула она, — каждое из них может употребляться только один раз!"». Воображаемым источником являются и «Путешествия Боцарро», XV .

454

чимости. Из-за того что мои слова были лишены опоры в этом языке, они казались лишенными своего достоинства и веса.

Я очень старался изучить и этот язык. Это было довольно просто. Он содержал старые, вышедшие из употребления слова, но их смысл оставался темным, фразы произносились в нем быстрее, скороговоркой, как если бы они были одним словом. Случалось, что этот язык был рифмованным и ритмичным. Но главное — он проговаривался с подчеркнутой серьезностью и одновременно равнодушием. Рабе каждый раз вставал, когда произносил поговорку. Релей наклонялся вперед и разводил руки. Разоа делал это с выражением напряженности и одновременно как бы небрежно.

Я не замечал ничего такого, чего не знали бы все люди, наблюдавшие за произнесением поговорок. Когда Леон Блуа пишет: «Кто не замечал торжественной гордости, morituri sumus этих храбрых людей, когда они высказывают сентенции, дошедшие до них через века?», 1 он достаточно ясно указывает на ту торжественность, но одновременно также и на небрежность, которые отличают фразы с поговорками от любых других фраз.

ЭФФЕКТИВНОСТЬ ПОГОВОРКИ

Разумеется, различие было бы малозаметным, если бы поговорка не сопровождалась необычным эффектом. Но я также обратил внимание, что поговорка предназначалась в первую очередь для того, чтобы в чем-то убедить, что-то внушить, и отсюда возникало мое замешательство. Мальгаш не скажет «произнести поговорку», он скажет «оборвать, разбить, разрубить спор» поговоркой. Но не потому, что в споре победившим автоматически признается тот, кто только что высказал поговорку. Для того чтобы спор возобновился, требовалось, чтобы кто-то сделал возражение при помощи другой поговорки, а еще лучше — двух или трех поговорок. Дело выглядит так, как если бы беседа, достигшая в какой-то момент своей кульминации, в дальнейшем уже не могла бы опуститься ниже этого уровня.

Но опять-таки и в таких случаях я не наблюдал ничего такого, что не было бы известно во все времена. Один сборник поговорок и пословиц XVI в. называется «О способах побеждать в любом споре», другой — «Хорошие ответы на любой вопрос». От Солона до друидов, от Пифагора до Франклина эффективность считается таким свойством, в котором меньше всего отказывают поговоркам. И каждый знает, что их другое наименование — пословицы (по-французски — adages) собственно и выражает эту эффективность — ad agendum, для действия.

1 Леон Блуа. Толкование общих мест (1902—1913) // Полное собрание сочинений. Париж: Изд. Жака Пети, 1968. С. 19.

455

ДВУСМЫСЛЕННОСТЬ ПОГОВОРКИ

Вы наверно догадываетесь о том, что я хочу еще рассказать, — о том, что происходит, когда поговорка оказывается неудачной. Происходит следующее. Она оказывается в таком случае столь же никчемной, столь же смешной и малоэффективной, сколь мощной во всех этих отношениях она только что была. Вы, конечно, сами догадались об этом, а мне, надо признаться, потребовалось довольно много времени, чтобы удостовериться в этом. Прежде всего потому, что мальгаши, которых я слушал, как только они чувствовали неудачу, тут же проявляли невероятную ловкость с целью скрыть тот факт, что их фраза была поговоркой, и завершить ее настолько легко, насколько серьезной она была в начале. А еще, конечно, и потому, что я заранее смирился со всякого рода неловкостями с моей стороны и фактически представить себе не мог, что мальгаши могут оказаться, пользуясь своим родным языком, столь же безоружными, каким только что был я сам. Но здесь я вынужден был уступить очевидности. Случалось, что поговорки не только не имели успеха, но такая неудача еще и вызывала разного рода шутки, когда говорили, например, «ну конечно, тебе бы только поговорки лепить!» или «когда он извлек на свет поговорку, то решил, что этим все сказано!».

Точно так же, как какой-нибудь французский мещанин может сказать: «Оставь нас в покое с твоими заранее заготовленными фразами!» Или еще, я цитирую Блуа: «Человек, который ни в коей мере не использует свою способность мыслить, вынужден в своей речи ограничиваться всего лишь несколькими поговорками». Добавлю, что временами эта двойственность поговорки получала на Мадагаскаре такие же социальные проявления, какие она могла найти и в Европе: селяне в целом выражали больше уважения к поговоркам, чем горожане, а старики — больше, чем молодежь.

САКРАЛЬНЫЙ ХАРАКТЕР ПОГОВОРКИ

Поговорками охотно называют общепринятые выражения. 1 А мы скажем короче — выражения сакральные. Поговорки выражают главные черты этого сакрального начала, ибо они в своей совокупности принадлежат к особенному, эффективному, двусмысленному языку. Наконец, они выражают определенный таинственный и магический аспект, который не обходится без магии. Плутарх сравнивает их с Элевсинскими мистериями, которые содержат в себе, правда, в вульгарной форме, возвышенную философию. Эразм — с силенами Алкивиада, неприглядный внешний вид которых скрыва-

1 Игра слов: «expression consacree» — «общепринятое выражение», «expression sacree» — «магическое, сакральное выражение».

456

ет божественную душу. Уже Экклезиаст говорил, что мудрец — это тот, кто сумел проникнуть в тайну поговорок. Дело представляется, наконец, даже так, что люди, складывающие и придумывающие поговорки, сформировали что-то вроде тайного общества, действующего в разных странах и в разные эпохи.

Но это тайное общество по меньшей мере является весьма необычным: оно не прячется, действует публично, а его пароли, в отличие от других магических слов, являются грубыми уличными выражениями. И тем не менее оно является тайным, и все происходит так, как если бы оно было в достаточной степени защищено от нескромного вмешательства посредством определенных затруднений, оберегающих поговорки.

Единственное, чего я не мог понять, почему подобная трудность должна нас остановить. Совсем наоборот: кажется, налицо все условия, которые должны были бы позволить нам двигаться дальше. Дело в том, что в отличие от других магических слов пословица наряду со своим тайным смыслом имеет и вполне очевидное значение. Она похожа на другие общие фразы, но и отличается от них. Можно каждый день наблюдать, как общие фразы переходят в пословицы. И поэтому кажется, что достаточно зафиксировать условия и детали этого перехода, чтобы приблизиться к тайне пословицы и к ее сакральному характеру.

Именно это я сейчас и попытаюсь сделать. Но прежде всего я хотел бы обозначить три основных пункта метода, который избавит нас от необходимости двигаться наугад.

ТРИ ПУНКТА МЕТОДА

Первый пункт относится к числу само собой разумеющихся. Мы стремимся объяснить некоторые характерные свойства пословицы. Между тем объяснить некоторое событие — значит по определению свести его к одному или к нескольким уже ясно определенным элементам. Это значит — свести неизвестное к известному, которое проливает на него свет. Так, например, физик обнаруживает, что атом лития состоит из ядра и двух электронных оболочек. Детектив обнаруживает, что убийца жил в лесу и что он наведывался к китайцам.

Второй пункт не столь очевиден. Если я задаюсь вопросом, какие уже известные элементы языка являются столь же ясными, как существование китайцев или строение атомного ядра, то мне в глаза бросаются два таких элемента, которые обыденное сознание четко противопоставляет друг другу. Это, с одной стороны, знак, а с другой — вещь, которую этот знак обозначает, то есть слово и идея, которая его сопровождает. Таким образом, налицо будут все условия для того, чтобы объяснить этот особый характер поговорки: сакральное сводится к особой комбинации слов и идей.

457

Последний пункт является более деликатным. Опасность всякого наблюдения над языком состоит в том, что оно оказывает на этот язык такое же воздействие, что и любая оговорка. А между тем существует совсем немного таких предметов, где наблюдатель до такой степени искажает объект своего наблюдения. Так, например, уже различие слова и идеи мы способны почувствовать, только специально об этом думая. Оратор, собеседник заботятся о нем очень мало. Чтобы привлечь его внимание к словам, которые он употребляет, требуется, например, чтобы он сделал оговорку или чтобы ему недоставало слов, или чтобы он, как в нашем случае, был обеспокоен научными исследованиями. Однако мы позаботимся о том, чтобы не ставить препятствия перед естественной, непринужденной и слитной разговорной речью.

I . ОБ ОДНОМ ОПЫТЕ УПОТРЕБЛЕНИЯ ПОСЛОВИЦ И О НЕУДАЧЕ, КОТОРАЯ ПОСЛЕДОВАЛА

Приготовления к опыту

Я говорил, что для меня все происходило так, как если бы внутри мальгашского языка существовал второй язык, по всей видимости, довольно близко стоящий к арго или к техническому языку, но обладающий такими специфическими свойствами, что по молчаливому согласию ему приписывалась способность неограниченного влияния. Таким образом, у меня возникало чувство, что сила, отсутствие которой в своей собственной речи я довольно мучительно ощущал, обладала внешним, материальным характером, и что я не обладал ею только по причине простого незнания. Короче, она казалась мне связанной со словами, и я не сомневаюсь в том, что общее представление, которое мы себе составили о «силе» слов, в данном случае только усиливало мое ощущение. Просто-напросто я не занимался, как это обычно делается, исследованием вопроса, является ли эта сила достойной похвалы или же представляет собою источник опасности. Я просто считал, что должен постараться овладеть ею. Для этого я должен был заучивать соответствующие слова, чем тотчас же и занялся.

Я боюсь показаться немного более наивным, чем на самом деле. Дело в том, что я заставил себя изучать разговорный мальгашский язык, и только разговорный. Я и поныне еще не очень понимаю, откуда шла эта предвзятость, отталкивавшая меня в тот момент от изучения грамматики и словарного запаса. Но не в этом суть дела. Даже если все это и было нелепо, я обязан этой нелепости любопытным опытом, пользу из которого мне до сих пор удается извлекать.

458

Первое достижение

Итак, я старался запоминать пословицы, которые слышал в разговорах, и о которых мне сообщали доверительно. При этом мне не пришлось столкнуться с трудностями, которых можно было бы опасаться. До этого я изучал мальгашский язык скорее по фразам, а не по словам. Я продолжал в том же духе. Более того, эти новые фразы буквально врезались в мою память. Их значение, конечно же, казалось мне простым, однако их видимый смысл (я имею в виду тот смысл, который эти фразы имели бы, если бы не были пословицами) был чудесно многообразным, волнующим, пикантным: в одних случаях он напоминал о басне, в другом — об анекдоте. Такие анекдоты я и усваивал легче всего в пословицах вроде следующей:

Стрекот кузнечика разносится по полям, А тело кузнечика я держу в руке.

Или же

Яйцо жаворонка — на обочине дороги. В этом виноват не я, а жаворонок.

Я бросил все это, а затем совсем позабыл эти подробности. Правда, целая пословица была в моих глазах как бы одним словом. Но это было слово с поразительной этимологией. Очень может быть, что и французские поговорки:

Случай — не более чем волосок. Хорошему коту — хорошая мышь. —

имели действительный смысл, столь отличающийся от их видимого значения, что волосок или кот присутствуют там в той же мере, что и соль — в зарплате, а связь или лигатура — в религии. 1 Не очень существенно, если волосок так же, как и кот, служат лишь для того, чтобы легче запомнить эти пословицы, и только.

Следствие удачи

Дело в том, что поговорки всегда существуют семьями. Повторяются одни и те же неожиданности, одни и те же связки. Эти фразы обнаруживают по группам один и тот же внутренний порядок, одно и то же строение. Каждая поговорка представлялась мне мо-

1 Игра слов построена на том, что по-французски «зарплата» — «salaire» является однокоренным словом со словом «sel», то есть «соль», а латинское «religare» означает «связывать», «соединять узами», но этимологически именно от него произведено слово «религия» (примеч. пер.).

459

делью или шаблоном, которые были способны путем небольших замен образовать сотню новых поговорок. И я не преминул поупражняться в этом:

Если выбиты зубы, то тем хуже для головы. ДО

Если волосы поседели, то тем хуже для головы. Если выбит глаз, то тем хуже для головы. Если рот набит, то тем хуже для головы.

А вот еще поговорка:

Яйца курицу учат.

(буквально «яйцо дает советы курице»), то есть поговорка, которая своей главной тонкостью напоминает французскую поговорку —¦ «он учит свою мать, как делать детей», совершенно естественным образом приводила меня к целому ряду других, таких, например, как:

Выстрел из ружья против грома: это то же, что малыш стреляет в великана.

Посещение гробницы: это то же самое, когда прохожий делает работу хозяина дома. Как вошь: это значит, что на голове носишь то, что кусается.

И все другие поговорки, напоминающие о перевернутом с ног на голову мире. Но об этом перевернутом я не особенно беспокоился. Однако упоминание о нем было для меня важным, по меньшей мере тогда, когда требовалось запомнить фразу. Случалось, что некоторые поговорки оказывались рифмованными и ритмичными, как стихи. В них все, казалось бы, способствовало осуществлению моего замысла.

Трудности начались лишь гораздо позже.

О первой неудаче

Это случилось, когда я освоил три-четыре сотни поговорок, но оказался в большом затруднении в том, что касалось возможности использовать их. Дело в том, что я сначала довольно наивно вообразил, будто использование поговорок придет ко мне как некая данность вместе со всем остальным, как это и произошло с обычными фразами, и что мне вполне достаточно будет запомнить их, чтобы тотчас же иметь возможность воспользоваться их силой. Но

произошло прямо противоположное, а неловкость, с которой я хотел отделаться от поговорки, которую только что высказал, лишь подчеркнула мою неудачу. Я говорил, что поговорки, в том числе и в языке мальгашей, оставались как бы двусмысленными, в одно и то же время готовыми как к неудаче, так и к успеху. Мои же поговорки отнюдь не были двусмысленными, но все равно постоянно терпели неудачу.

Я достаточно быстро обнаружил, в чем причина. Швейцарский филолог Шарль Балли написал весьма замечательный трактат об опасностях этимологии. 1 Он доказывает, что дети и иностранцы гораздо меньше ошибались бы в понимании смысла слов изучаемого языка, если бы преподаватели с особым упорством не направляли их внимание на этимологию, которая, будь она истинной или ложной, до такой степени далека от актуального значения слова, что гораздо больше пригодна для того, чтобы это значение затемнить.

И я должен был признать, что если смысл поговорок и эта очевидная этимология сильно помогали мне при их запоминании, то в дальнейшем они были пригодны почти исключительно для того, чтобы ввести меня в заблуждение относительно их смысла и употребления. Приведу по этому поводу три примера.

A. Рабинахи, который был fokonolana, то есть советником об
щины, рассказывает мне о сплетнях, распространяющихся в его ад
министрации, и добавляет: «Так как же, по-твоему, я должен на это
отвечать? Мертвый бык не охотится на мух».

Я говорю ему: «Но вы же пока остаетесь живым быком». Но в тот же момент один из наших друзей бросает мне упрек: «Как можешь ты говорить о Рабинахи как о быке?!».

Я, наверное, возразил бы, что Рабинахи сам первый заговорил о себе как о быке, если бы мне ранее уже множество раз не доводилось наблюдать, что поговорка практически никогда не принимается за метафору, какой она мне показалась.

B. Рабинахи говорит при мне своему сыну Релею: «И все же не
обходимо, чтобы ты решился наконец жениться». На что Релей от
вечает: «Ха! Но ведь это дало бы повод сказать: „Тот, кто спешит
с женитьбой, бегом бежит к разводу"».

Я не замечаю, что это поговорка, и почти тут же возражаю: «Быстро разводятся совсем не потому, что женятся молодыми». Но получилось так, что мало было бы сказать, что меня не услышали,

1 Шарль Балли считает, что его «Краткий очерк стилистики» (Женева, 1905) предназначен «иностранцам, которые изучают наш язык» (с. 14). «Люди, отмечает он, — оказываются лучшими этимологами по отношению к иностранному языку, чем по отношению к своему собственному» (с. 22). Кроме того, он критикует путаницу между «этимологической связью» и «связью семантической» (с. 23). Полан, который вернется к этим вопросам в «Доказательстве посредством этимологии» (1952), более подробно рассматривает эти тезисы в работе «Ключ к поэзии» (1944).

461

меня просто не стали слушать! Рабинахи же возразил другой поговоркой. А у меня будут еще тысячи других поводов, чтобы заметить, что поговорка представляет собою неразложимую целостность, где смысловые связи остаются невидимыми.

С. Рабинахи предлагает нам пешком пройтись на рынок. Релей отвечает ему: «Уважение продается. Если ты пойдешь пешком, над тобой будут смеяться». Я бросаю замечание, что не так уж и стремлюсь быть уважаемым. И тогда я замечаю, что говорю в пустоту и только для себя самого. Но Рабинахи возражает: «Стрекот кузнечика раздается в полях. А тело кузнечика зажато в руке. Ты не богач. Поэтому не старайся удивить мир».

Он считался с моим возражением не в большей мере, чем если бы оно было высказано на совершенно непонятном языке. Представьте себе в этой связи сотню аналогичных разочарований. И тогда вы заметите, что поговорка отличается от своего видимого смысла до такой степени, что становится неузнаваемой ни в метафоре, ни в абстрактной связи, ни даже в простых словах, которые, казалось бы, она нам предлагает.

Последствия неудачи

Становится очевидным, в какое положение я был загнан такими неудачами. Поскольку язык сам по себе был бессилен обеспечить свое влияние, это значило, что такое влияние проистекает из чего-то помимо слов: из мыслей или вещей. И, раз язык поговорок не был тайным языком, оставалось думать, что он был тайной наукой, и каждая поговорка была одним из ее законов. Поэтому, начиная с этого момента, я решил целиком отдаться изучению этих законов. Различные соображения по этому поводу только укрепили меня на этом пути.

Одно из них заключалось в простом здравом смысле. Сколь бы сильно ни отличались от нас мальгаши, мне не следовало упиваться экзотикой, не следовало считать их во что бы то ни стало чересчур необычными. Кроме того, гораздо естественнее, когда человек подчиняется вере или мысли, а не просто слову.

Кое-что мне прямо подсказали сами мальгаши: это было связано с явным замешательством, в которое они попадали каждый раз, когда я просил их объяснить мне какую-нибудь поговорку. В таком случае они либо просто повторяли для меня эту поговорку, как если бы и так все само собою было ясно, либо включали ее в воображаемую дискуссию, а их объяснения свидетельствовали о неловкости, симметричной моей собственной. Все происходило так, как если бы поговорка была простым фактом, не нуждающимся ни в каком объяснении.

Наконец, я полагал, что ясно вижу источник иллюзии, первоначально заставивший меня поверить в силу самого слова. И в самом

462

деле, пока я не стремился проникнуть в его смысл, слиться с ним, встать на его сторону, стараясь только почувствовать его внешние свойства, его торжественность, его древность, его ритмику, поговорка оставалась для меня всего лишь словом. Тогда мне требовалось избавиться только от привычки подолгу изучать ее, когда возникала очередная неловкость.

II. О ВТОРОМ ЭКСПЕРИМЕНТЕ И О НОВОЙ НЕУДАЧЕ

Там, где я начинаю с успеха

Я со всей горячностью включился в это новое испытание.

Я дал понять, что все являющееся мальгашским вызывало во мне энтузиазм. Полагаю, что я был похож на большинство путешественников, которые обычно чувствуют себя довольно слабо связанными с другими людьми, отделяют себя от них, но находят у первобытных народов целостность и стремление к сплоченности в жизни. Наконец, я был готов восхищаться нравами или высказываниями мальгашей, которые мне, скорее всего, вряд ли понравились бы, будь они услышаны в Европе. Не без удовольствия искал я в поговорках глубокую философию и как бы ключевые события, по отношению к которым наблюдаемые нами факты были бы только видимостью. Я упорно искал такую философию и, конечно же, находил ее. Это была та самая философия, которую всегда находят, когда очень ищут ее.

Чувство, будто и сами мальгаши вместе со мною были заняты ее поисками, тоже помогало мне. Об этом мне говорили их дискуссии о поговорках. В большей мере речь шла не столько о том, чтобы воспользоваться (или злоупотребить) своего рода механическим влиянием поговорки, сколько о том, чтобы, приблизившись к истине, выявить, вытекало ли соответствующее событие из той или иной закономерности. (Так же, как два физика, задавшись вопросом о причине данного явления, могут колебаться в выборе между электричеством и теплотой).

Рабинахи говорит своему сыну Релею: «Я думаю, что тебе уже пора прекратить играть, так как ты уже проиграл пятьдесят франков за вечер.

— Но именно сейчас мне необходимо играть, чтобы отыграться.

•  Вспомни поговорку: На что надеешься, то не приходит, а то, что держал в руке, потерял.

•  Да, но при небольшом терпении наступает момент, когда по осени рождается теленок — и радость, и богатство вместе».

Мальгаши — это изобретательный, утонченный народ, с сильно развитым чувством вежливости. Я не без удовольствия представлял себе их так, словно они были целиком поглощены тонкой игрой в объяснения и поиски истоков.

463

Где я нахожу несколько поводов для беспокойства

Боюсь, что в описаниях, которые я стараюсь привести, я становлюсь излишне систематичным. Конечно, в течение всего периода времени, о котором я говорю, я продолжал совершенствоваться в мальгашском языке. Похоже также, что я продолжал заучивать наизусть поговорки и даже от случая к случаю вставлять их наудачу в какую-нибудь беседу. Но в конце концов мое внимание переключилось на другое.

Я сохранил по этому поводу памятные свидетельства. Я вообразил себе, что можно набросать классификацию поговорок, следуя той или иной философии или метафизике, будь то реализм, идеализм или диалектика, из которой они, по всей видимости, вытекали и которую по-своему выражали. Самому мне это удавалось довольно хорошо.

Я стремился, между прочим, и к тому, чтобы побудить своих друзей разделить те симпатии к мальгашам, которые испытывал я сам. Я знакомил их в своих письмах с поговорками, которые казались мне особенно точными или богатыми смыслом, и выстраивал их список в определенном порядке. Я дошел до того, что стал читать сборники мальгашских поговорок, которые мне в конце концов удалось достать, но читал я их не так, как читал бы словарь, а скорее как последовательный ряд басен или небольших драм, каждая из которых сама содержала в себе свой законченный смысл:

Маленькая девочка смотрит, как играют в игры, а ее видят, когда она уходит. Или: ждут, когда, наконец, скверный язык отправится подметать дом.

По этому поводу можно вообразить тысячу коротких романов, и я потратил немало усилий, чтобы это осуществить.

Но со временем у меня возникло сомнение, а не осуществляю ли я, сам себе не признаваясь в этом, всего лишь выбор, причем выбор в достаточной мере ограниченный, между поговорками, которые оказались в моем распоряжении. В первую очередь я запоминал парадоксальные или хитроумные поговорки. А вот другие поговорки из-за их прямой очевидности казались мне бесполезными. Я ими пренебрегал. Мне было вполне достаточно натолкнуться на три десятка поговорок из ста, способных заинтриговать и в чем-то быть для меня поучительными, чтобы я посчитал, будто именно эти три десятка и есть настоящие поговорки. Но в конце концов весь этот процесс показался мне в какой-то мере предвзятым.

И тут я наткнулся на повод для серьезного беспокойства.

О второй неудаче

Я сказал, что в течение всего этого времени продолжал успешно продвигаться в изучении мальгашского языка. Я все время заучивал новые слова, и мне случалось даже наблюдать, как я только

464

что воспользовался поговоркой, нисколько не задумываясь об этом. По мере того, как я каждый день добавлял к тонкой и звонкой мальгашской душе несколько новых черт, несколько новых поговорок также каждый день занимали свое место в моей речи. В конце концов, меня поразил один факт: там и тут фигурировали далеко не одни и те же поговорки, как если бы мое мышление и моя речь действовали в двух различных плоскостях. Я составлял списки замысловатых и своеобразных поговорок, а получалось так, что в дальнейшем я затруднялся использовать их. И наоборот, поговорками, которые по смыслу были самыми очевидными, а, следовательно, на первый взгляд самыми неинтересными, я успешно пользовался. Например:

Осколок камня — тоже камень.

Когда капают слезы, значит тяжко на сердце.

Тот, кто любит судиться, разоряет себя.

Я столкнулся и с другими затруднениями.

Я уже сказал, что появление поговорки в разговоре каким-то образом поднимало этот разговор на более высокую ступень, с которой в последующем он уже не мог спуститься ниже. В том смысле, что в таком случае уже было бы необходимо либо уступить в споре, либо, если требовалось продолжать придерживаться своей точки зрения, отвечать другой поговоркой. Однако мне пришлось довольно скоро заметить, что реплики обладали тем большим весом и достоинством, чем больше поговорок они в себя включали. Ответить двумя поговорками на какой-то довод, который включал в себя только одну поговорку, тремя на две и четырьмя на три, значило наверняка обеспечить себе верх в споре, добиться признания своей правоты. Применение поговорок с такой целью нашло отражение в hain-tenys, 1 но заметить его можно было уже в самом обычном разговоре. На поговорку Релея: «бычки по осени рождаются» Рабинахи отвечает двумя поговорками:

— Не дожидайся беды, чтобы перестать играть. Не поступай как слепой: он чувствует камень, только наткнувшись на него. Не поступай как мышь, которая отпрыгивает в сторону только получив пинка.

1 Этим поговоркам Полан посвятил свою первую работу «Hain-tenys меринасов. Стихи народной мальгашской поэзии»/ Собр. и пер. Жаном Поланом. Париж, 1913. «Что касается их наименования — les hain-tenys, то в той версии этой книги, которая была перепечатана во втором томе «Полного собрания сочинений», можно прочесть, что оно может означать как науку о языковой речи, науку о словах, так и мудрые слова» (с. 70). «Эн-тени — это народные стихи, находящиеся в широком употреблении у мальгашей, в особенности у меринасов, которые живут в центральной части Мадагаскара. Это загадочные стихи, трудные для непосредственного понимания и близкие тем, которые история литературы называет темными стихами, фратрезиями, или стихами трубадуров» (с. 69).

465

Вот таким путем он и обеспечил себе верх в споре.

Таким образом, я вновь обнаружил в характере воздействия поговорок чисто материальную, механическую, количественную силу.

Другие аспекты неудачи

Дело в том, что на первый взгляд правильное суждение нисколько не выигрывает из-за того, что его повторяют два-три раза, а тем более десять-пятнадцать раз, как это происходило в некоторых спорах. Если бы все же три повторения давали преимущество по сравнению с двумя, а восемь — по сравнению с семью, то мне следовало бы безусловно признать, что в данном случае сама фраза, очищенная от мысли, сыграла свою роль и произвела определенное воздействие. Однако доказательства этого чисто речевого воздействия начали сыпаться на меня со всех сторон, чем больше я погружался в умозрительное рассмотрение поговорки. Тысячи признаков говорили мне, что отнюдь не идея, а именно фраза перетягивала на чаше весов. Сначала мне удалось заметить бессмысленную пролиферацию, бессмысленное размножение любой поговорки. Казалось, будто любая составленная фраза, будь она совершенно абсурдной или ничего не значащей, обладает правом на свою долю воздействия, если она воспроизводит свою ритмику и композицию. Так, например, из поговорки:

Рабская душа — опустошение. —

получались:

Детская душа — отсутствие мыслей Душа Икетаки — кокетство. Душа Икото — разрушение. —

и тысячи других поговорок, составленных случайно и воспроизводивших рифму первой. Меня бесило, что за ними за всеми признавалась сила воздействия. Не в меньшей мере я был поражен и тем, что поговорка, которая, напротив, показалась мне наиболее тонкой или наиболее точной, утрачивала всю свою ценность и чуть ли не весь свой смысл, едва, повторяя ее, я пренебрегал той или иной малозначащей частицей или союзом или когда мне случалось нарушить порядок слов. Так, например, выражение:

Смеяться над тем, кто пляшет без барабана. —

было поговоркой и сохраняло весь свой вес. Но если бы было сказано, например: «есть над чем посмеяться, он пляшет без барабана» или же «смешно плясать без барабана», поговорка уже не действовала, а фраза становилась плоской.

466

Естественный вывод заключался в том, что мне требовалось вернуться к рассмотрению всей поговорки в целом, как если бы она была одним целым словом, смысл которого не играл большой роли, и которое было обязано своим значением только чисто материальным качествам.

Парадокс разочарования

Таким образом, я оказался отброшен к своему изначальному мнению, возникшему у меня по поводу значения поговорок, впрочем, излишне самоуверенному, так как оно довольно скоро вынудило меня вновь вернуться к точке зрения, которую я только что оставил. Но именно так и получилось. Мне много раз приходилось балансировать между тем и другим объяснением, переходить от тайного языка к тайной науке, причем некоторое время, достаточно длительное, я не мог придерживаться ни того, ни другого. Вместе с тем самое бесспорное воздействие, которое они оказывали на меня, выражалось в том, что я каждый раз был вынужден возвращаться к противоположному чувству, постоянно перескакивая, таким образом, от слова к идее и от идеи к слову. А в конце концов я терял, можно сказать, не только всякую возможность объяснения, но и всякую сколько-либо содержательную идею о влиянии поговорки.

Мой опыт, каким бы глубоким он ни был, оставлял меня в состоянии замешательства и затруднений. Я, конечно, однажды смирился с этим, но не без раздражения, следствием которого стало то, что там, где дело касалось поговорок, я стал излишне чувствительным и даже как будто запуганным. Но благодаря одной встрече я в то же самое время стал весьма ловко их выслеживать. Я издалека чувствовал их приближение. Я угадывал, какие фразы готовы стать поговорками. До такой степени, что даже банальности могли привести меня в особое возбужденное состояние.

Мне остается еще рассказать о самом любопытном. Дело в том, что переживаемая мною стыдливость или даже своего рода боязнь не мешала мне пользоваться поговорками. Более того, напротив даже, мои успехи с этой стороны нарастали, как если бы мои колебания и сомнения не только не вредили выразительности моей речи, но, напротив, создавали для нее благоприятную почву. Мне часто случалось не без гордости замечать, что я только что (и даже без всякой предварительной подготовки) довольно умело воспользовался поговоркой. Случалось мне, конечно, и заранее готовить различные поговорки, поскольку я намеревался воспользоваться ими в своей речи, а в дальнейшем уже использовать их или нет в зависимости от обстоятельств.

Вот таким довольно жалким образом завершился мой опыт обращения с поговорками. К этому времени я получил должность преподавателя курса мальгашского языка в Школе Восточных язы-

467

ков. А поэтому отказался писать диссертацию о значении поговорок, тему которой я ранее утвердил в Сорбонне. Для этого имелись серьезные причины, если даже иметь в виду не первое, а хотя бы второе из этих событий. Не существует ничего более унизительного, чем способность прекрасно делать то, что никто не будет способен понять.

IV . СМЫСЛ САКРАЛЬНОГО

О «великих словах»

Не проходит и дня, чтобы один из наших крупных политических деятелей не сделал более или менее прямого намека на силу магических слов или, как нередко говорят, «великих слов». Месяц тому назад 1 Гитлер говорил о «власти формул» (таких, как «футуризм»), а Чемберлен — о «власти слов» (таких, как «равенство в правах»). Андре Моруа, рассуждая о политике, говорил позавчера, что нас разделяют только слова. Известно также, что Моррас и Ж.-Р. Блох объясняют все наши внутренние разногласия силой воздействия слов, один — силой слова «демократия», а другой — слова «порядок». Таким образом, вопрос о таинственной силе слов или фраз оказался вполне актуальным. Нет необходимости отправляться на Мадагаскар, чтобы набраться опыта обращения с поговорками.

Но я сомневаюсь, что такой опыт стал более удовлетворительным. Дело в том, что наш первый порыв выражается в том, чтобы считать, будто выдающиеся люди говорят глупости. Новалис написал, что слово «свобода» потрясло мир. Да. Но мы знаем, почему: просто было много смелых людей, готовых погибнуть за свободу, веривших в нее, то есть людей, для которых свобода была полной противоположностью слова: она была высшей реальностью. И так далее. Пусть для Гитлера кубизм — это всего лишь слово, как для Жана-Ришара Блоха порядок, а демократия — для Морраса. Однако для демократа, реакционера или художника-кубиста — это нечто совершенно противоположное слову, то есть наука и глубокое убеждение. Между прочим, речь идет именно о художнике, реакционере или демократе. В действительности есть что-то насильственно абсурдное, когда говорят о власти слов. Дело в том, что уже

1 Жан Герен (он же Жан Полан) отметил в бюллетене N.R.F. за август 1937г.: «Мюнхен, Гитлер во время церемонии открытия Дома немецкого искусства объявляет, что „что он избавит жизнь немцев от таких пустых слов, как кубизм, дадаизм, футуризм, импрессионизм"».

В последующем Полан воспроизводит аргументацию своего «Письма в издание „Les nouveaux cahiers" по поводу силы слов» («Les nouveaux cahiers», апрель-май, 1938 г., воспроизведено Ж.-Кл. Зильберштейном в его издании «Цветов из Тарбов» в 1973 г.).

468

простейший опыт показывает нам, что там, где действуют «слова», нет власти, а там, где есть власть, слов даже и не замечают. Я не вижу «власти», которая не была бы связана с порывом, с убежденностью, то есть с мыслью.

О «великих словах» (продолжение)

Между тем, как только мы делаем это открытие, противоположные примеры начинают сыпаться как из рога изобилия. Во всяком случае, есть такие слова, которых боится каждый человек, которых люди стремятся избегать, то есть, следовательно, слова, обладающие способностью проявлять власть, по меньшей мере негативную.

Избегают слова девальвация, предпочитают говорить «выравнивании денежных единиц». Избегают слова «война», предпочитая говорить «национальная оборона». «Revue des deux mondes» («Журнал двух миров») отвергает заголовки, в которых фигурирует слово смерть. Когда в последний раз увеличили денежное довольствие депутатам, то не говорили «повышение парламентского оклада», а предпочитали сказать: «коэффициент, учитывающий рост стоимости жизни».

Так же обстоит дело и со словами, которые мы сами используем: некоторые непристойные слова приносят удачу. Определенная аранжировка слов способна оказывать счастливое воздействие. Об этом прекрасно знает реклама и... поэзия. В детстве мы все испытали силу магических слов, погружавших нас в пучину самоотверженности, в сакральное головокружение. Об их подлинном смысле мы особенно не думали. Мишель Лейрис привел два-три таких примера, показавшихся мне в особенности поразительными. 1 Можно полюбить какую-нибудь женщину только потому, что ее зовут Роза. Можно стать на сторону Свободы или Революции, потому что эти слова «хорошо звучат» и при этом особо не задумываться ни о природе Свободы, ни о возможностях Революции.

Но есть нечто большее. Даже сама эта демонстрация, которую мы только что произвели, оборачивается против нас. Нетрудно было объяснить иллюзии Морраса или Жана-Ришара Блоха общей иллюзией. Мы любим представлять себе других людей такими, какими были бы сами, если бы оказались на их месте, поскольку мы действуем так же, как и они. Между тем Моррас и Блох принимают демократию или порядок за простые слова. Следовательно (полагают они), республиканцы, действующие во имя демократии, реак-

1 «Сакральное в повседневной жизни», лекция, прочитанная в Коллеже 8 января предыдущего года, заканчивалась начальной инвентаризацией магического языка автора. Но Полан мог точно так же подумать и о «Словаре»: я вставляю туда свои толкования, — который выходит отдельной книгой в галерее Симона в 1939 г.

469

ционеры, стремящиеся подчиняться порядку, движимы простыми словами. Иллюзия становится очевидной.

Необходимо, однако, остерегаться, как бы она не стала общезначимой и такой же естественной, как и очевидной. Для этого потребовалось бы совсем немногое: она столь широко распространена, что ей достаточно было возникнуть, чтобы стать истинной. Истинной в первую очередь, разумеется, для Морраса и Жана-Ришара Блоха. Но кто из убежденных демократов или реакционеров всегда был демократом или реакционером? Кто хотя бы раз не задавался вопросом об основаниях своей веры? Кто ни разу не задумывался или не замечал хотя бы только одного из возражений, которые ему были высказаны? — получается, что и такой человек принимает порядок или демократию за простое слово. Более того, он подчиняется этому слову, если продолжает оставаться реакционером или демократом.

Таким образом, как в новой области сакрального языка, так и в любой другой, тайный язык отсылает нас к тайной науке, а тайная наука — к тайному языку. Вырваться из этого круга невозможно.

О попытке возрождения

Итак, кажется, что из этого круга нельзя вырваться, во всяком случае без мужественного усилия, нацеленного на возрождение или хотя бы на перемену.

Да. Но с тем же успехом можно также задать вопрос, а не сумели ли мы уже вырваться из него?

Только что я сказал, и вы это прекрасно заметили, что опыт, приобретенный мною на Мадагаскаре, был достаточно жалким. Пусть так, но я начал замечать, что он был еще и в большей степени банальным, чем жалким. Естественно, в тот момент, когда я сталкивался с прекрасным сюжетом, я мог думать, что пришел к важному открытию. Но я сразу же замечал, что натолкнулся на сюжет, который мне могла бы предложить любая газета или любая беседа, останься я дома. И эти сюжеты предлагаются каждому из нас, в любое мгновение. Дело в том, в конце концов, что если и существует действительно важный вопрос, который мы почти каждое мгновение решаем, то это вопрос о том, как нам удается убедить другого человека, заставить его поверить в то, во что мы сами верим, увидеть то, что мы сами видим. И поскольку размышление — это почти та же самая беседа, которую мы ведем сами с собой, как возможно убедить самих себя, каким путем, какими словами? Короче, я поставил перед собой самый старый и самый наивный человеческий вопрос: как следует говорить? Как пользоваться речью?

Но вместе с тем, сразу же возникло чувство, что моя неудача, или точнее, мои неудачи уже предоставили мне начало ответа.

470

Дело в том, что они несли в себе не меньше банального, чем сам вопрос. Дело в том, что они были по меньшей мере заурядными и, как следствие этого, нормальными, законными для сакрального языка: они были как бы устойчивым следствием этого языка. Я был намерен разыскивать определение сакрального языка где-то в отдаленном месте или, скорее, весьма скрупулезно пытался проверить банальные (и между прочим противоречивые) определения этого языка, подсказанные мне здравым смыслом. Наконец, благодаря своим неудачам я вывел такое определение: сакральный язык и был тем, что неизбежно приводило меня к неудаче. Если я обращался с ним как с речью, то он и был тем, что отсылало меня к мысли; если же я обращался к нему как к мысли, он отсылал меня к речи. Во всяком случае, он представлял собой нечто, что невозможно было мыслить, не дополняя речью, и наоборот, нельзя было использовать в речи, не дополняя его в той же мере мыслью.

Диспозиция мысли

Тот факт, что эта операция не обошлась без потрясений и замешательств, вы могли видеть из уже сказанного. Сейчас же нам просто необходимо согласиться с тем, что потрясение и замешательство также составляют сторону сакрального языка. Неудача разума является также событием, происшедшим с разумом. 1 Но вместе с ней и страх, с избытком чувствующийся там, где имела место поговорка, как убедил меня в этом мой мальгашский опыт. Та неудача, та тайна, та эффективность, в особенности то своеобразие, которое отличало поговорку от всякой иной фразы и которое я вынужден был за ней признать, уже не казались столь определенными после таких ее признаков, как оторванность, расплывчатость, действенность, посредством которых мы пытались дать характеристику сакральному. И у меня все получалось достаточно хорошо, если я вместо того, чтобы изучать сакральное, изобретал его вновь.

Но мы оказались вынуждены подойти к еще более точному заключению.

Достаточно применить правила, которые мы изложили с самого начала. Одно из таких правил требует, чтобы после каждого наблюдения над языком восстанавливать его так, как если бы он не был объектом наблюдения, в результате которого подвергся деформации. Между тем применение этого правила в данном случае оказывается весьма несложным, поскольку мы уже знаем, что растерян-

1 Тот факт, что разум учитывает свою собственную слепоту и свои пробелы, становится предметом внимания в «сверхрационализме» Башляра, в той его версии, которую предлагает Кайуа. В работе «Интеллектуальный кризис искусства» (1934) он говорит о «включении в систему того, что несовершенный разум до сих пор устранял вместе с самой системой» (воспроизведено в работе «Приближения к воображаемому»).

471

ность, которую может вызвать поговорка, тоже является внутренней составляющей той же самой поговорки. В том смысле, что не только не мешает нам пользоваться ею, но и, по всей видимости, облегчает ее использование. Отсюда мы теперь можем сделать вывод, что всякое применение поговорки предполагает аналогичное разочарование в результате действия, только ставшее регулярным, привычным, нормальным, то есть принятым.

Вместе с тем причина разочарования в том, что поговорка из-за своей внутренней изменчивости и постоянных метаморфоз представляется нам мыслью, которой мы заменяем фразу, но такую фразу, которую мы считаем мыслью. Таким образом, мы теперь можем определить использование поговорки. Это использование именно тогда, когда оно оказывается несомненным и естественным, предполагает определенный контекст, в котором речь рассматривается вне ее отличий от мысли или по меньшей мере отличие речи от мысли уже оказывается неспособным удивить нас и поставить в затруднительное положение.

Исчезновение достигнутой ясности

В связи с этим можно было бы сказать, что речь идет о трудном, постепенном и довольно необычном открытии. Но, разумеется, истиной является нечто прямо противоположное. И если это открытие дается нам с таким трудом, то только потому, что мы были плохо воспитаны. Наш преподаватель геометрии никогда не говорил нам, что треугольник — это также и квадрат. Наш преподаватель социологии всегда утверждал, будто сакральное всегда отличается от обыденного. А вот любой первобытный человек знает, что в некоторых случаях человек становится коровой или летучей мышью. Любой ребенок знает, что тыква может стать также и каретой, ящерица — лакеем. И, конечно же, совсем не случайно, что сказки полны трансформаций и метаморфоз: быть может, речь идет только о том, чтобы незаметно подготовить нас к допущению более серьезных метаморфоз, таких, которые нельзя даже выразить...

Нельзя даже выразить... Да, но в конце концов я просто не вижу такого определения мысли, которое в конечном счете выражало бы именно тот факт, что она не является речью. Можно было бы возразить, что мысль нельзя увидеть (как письменный знак), что ее нельзя слышать (как высказывание), что она не подпадает ни под какое значение (тогда как слова подпадают под любое значение). Но я не вижу также и такого определения слова, которое не извлекало бы своего значения из того, что является мыслью. Что остается на месте такого пугающего образования: ни мысль, ни слово, которое, однако, способно быть и самым насыщенным словом, и самой тонкой мыслью, как это предполагает ясность поговорки? Ничего. Полная пустота. Чистый хаос, избежать которого уже никто не сможет. А если

472

есть такой признак сакрального, который отныне уже не способен удивить нас, то именно он и является самым ужасным.

Разумеется, ужасным. Но уже привычно ужасным. И, в частности, привычным к месторасположению речи. Быть может, чтобы признать это, нам было бы достаточно заметить, что слова, которые в любом языке служат ключами к грамматике и риторике, по большей части являются двусмысленными и служат как для выражения мысли, так и для оформления речи. Я не хочу сказать, что они оказываются неизбежно индифферентными: они, в зависимости от случая, могут с ужасающей точностью обозначать как конструкцию чистой речи (без какой-либо мысли), так и конструкцию чистой мысли (нисколько не заботясь о речи).

Так обстоит дело с logos, oratio, discours. Так же обстоит дело и с литературой. И с самой поговоркой тоже. Все, что я так неловко вывел, содержится уже в ее названии. Но речь шла о том, чтобы суметь услышать его и прояснить.

По поводу этого слышания и прояснения мне необходимо сказать еще только одно слово: все это очень мало похоже на ту ясность, которой мы ожидаем. Она достигается не предельной концентрацией внимания, а наоборот, предельной рассеянностью. Короче, речь идет о том, чтобы перенести взгляд немного дальше самой поговорки, а, ее оставить в покое вместе со всеми ее метаморфозами, противоречивостью, неясностью. Речь идет о том, чтобы высветить специфический предмет, который нас интересует, с помощью контраста самой этой неясности.

Обычно легко допускают, что какой-то неясный или незнакомый факт считается объясненным, когда его сводят к уже известным элементам. Но прояснение смысла поговорок, да и всего сакрального языка в целом, по всей видимости, достигается обратной операцией, которую можно было бы назвать исчезновением ясности.

Речь идет уже не о том, чтобы свести факт к более ясным элементам, а о том, чтобы заставить его проявиться на более темном основании. Дать ему такое освещение, которое возникает при стремлении избежать большой опасности обращением к самым простым действиям, например питанию, или к самым простым вещам, например к чашке.

Мне не хотелось бы завершать эти замечания немного нелепым примером. Но в то же время он является довольно точным, и поэтому я тем не менее рискну его привести.

Когда какая-то дама находит, что у нее слишком смуглая кожа, у нее есть два средства исправить положение: она может воспользоваться пудрой, которая придаст ей бледность. Она может снизойти до пудры.