Олье Дени. Коллеж социологии

ОГЛАВЛЕНИЕ

Кайуа Р. СОЦИОЛОГИЯ ПАЛАЧА

Смерть палача 2 февраля 1939 г.: смерть Анатоля Дебле в возрасте 76 лет.

Если судить по публикациям в газетах, посвященным смерти Анатоля Дебле, «заплечных дел мастера» Республики, то можно было бы подумать, что общество открыло для себя существование своего палача только благодаря его смерти. Во всяком случае естественная смерть весьма редко вызывала столько комментариев относительно жизни индивида с темной биографией, который стремился сделать так, чтобы остальные о нем позабыли, а эти остальные, по всей видимости, тоже стремились, со своей стороны, позабыть о нем. Этот человек отрубил головы четырем сотням себе подобных. Но каждый раз любопытство к себе привлекал казненный, а не палач. Там, где он действовал, господствовал не просто заговор молчания. Все происходило так, как если бы таинственный и всесильный запрет не допускал упоминания о проклятом, как если бы скрытое, но эффективно действующее препятствие не позволяло даже и думать о нем.

Он умер, и в ежедневных изданиях под крупными заголовками, на первых страницах, напечатанные заглавными буквами поя-

355

вились сообщения о его смерти. Не пожалели ни лирики, ни фотографий. Неужели в мире уже не происходит ничего интересного, чтобы уделять столько внимания рубрике «Разное»? А между тем, на карту поставлена судьба Европы, которая как раз и решается. Не важно! Длиннющие статьи рассказывают о карьере умершего и о его предшественниках. Определяется его место в государстве. Обсуждаются его профессиональные качества, его манера действия, его «сноровка». Не обходят молчанием никакие детали из его частной жизни, из черт его характера, его привычек. Нет такой детали, которую считали бы недостойной внимания читателя. Удивляет избыток рекламы, увязываемой со случаем, о котором, казалось бы, нормальным образом следовало сообщить в скромной заметке из нескольких строк. Но если отнять эту крайность нездорового любопытства публики, требующей от журналистов своей повседневной порции, то это было бы несколько упрощенным решением. Во всяком случае оно не располагало бы к размышлениям о нездоровой природе этого любопытства, не побуждало бы к поиску его причин, его роли, его цели, а также понимания тех мутных инстинктов, которые оно удовлетворяет. Но в одном особом случае можно сделать и больше: опубликованные сведения о покойном палаче и в самом деле не представляют собой нечто пустяковое. Правда, большинство из них делают гораздо больше чести воображению журналистов, чем надежности их источников информации. 1 Этот факт тем более заслуживает внимания, что большинство публикаций, несмотря на очевидные противоречия, сразу же бросающиеся в глаза при их сравнении, создают схожий образ палача. Этот образ, по воле того или иного автора, складывается из различных элементов. Однако их взаимная конфигурация каждый раз в конечном счете дает одинаковое выражение лица. Как если бы все формы воображения испытывали неодолимую тягу к одной и той же схеме, были бы одинаково заворожены одной и той же фигурой, стремились бы воспроизвести ее с помощью более или менее произвольно избранных средств и в более или менее абстрактных чертах. Речь идет только о воспроизведении этой столь убедительной идеальной модели. Заранее присутствует убеждение, что соответствующая задача не будет лишена интереса, ибо при ее решении сразу же наталкиваешься на странную трудность: авторы публикаций проявляют гораздо меньше согласия в том, что касается фактов, чем в том, что касается их легендарного обрамления. Их рассказы взаимно разрушают друг друга, когда речь идет о поддающемся наблюдению материальном, историческом событии, то есть о смерти старого человека, случившейся рано утром, в помещении станции метрополитена. И наоборот, они подкрепляют друг друга во всем том, что они до-

1 Что касается теории воображения, задействованной в данных замечаниях, см. «Миф и человек» (в частности, раздел «Богомол») и более недавнее — «Спрут. Очерк логики воображения» (Париж, 1973).

356

бавляют субъективного и неконтролируемого к самому событию. В общем, реальное оказывается зыбким и расплывчатым, тогда как воображаемое прочным и четким.

Не стоит особенно удивляться тому, что версии происшествия не согласуются между собой. Было бы абсурдно требовать от журналистов больше того, что они вообще могут дать. У них нет ни времени, ни средств, чтобы проделать работу историков. Но остается все же поразительным, что они, как бы вследствие предустановленной гармонии, пришли к согласию во всем остальном. Вполне возможно, что они черпали сведения из одного и того же источника, 1 но, помимо того что соответствующие сведения далеки от того, чтобы совпадать во всех деталях, данное объяснение ни в коей мере не учитывает столь впечатляющую идентичность бьющих в одну точку комментариев, которые эти сведения сопровождают.

В первую очередь можно отметить систематическую старательность, с которой характер палача представляется противоположным его функции. В то время как эта последняя внушает страх, сам человек предстает как застенчивый и боязливый. Его жилище сравнивается с казематом на линии Мажино, настолько оно оказывается насыщенным механизмами обеспечения безопасности. Рассказывают, что, отказавшись сесть в автомобиль министерства юстиции, который был послан за ним в связи с неотложным делом, он вызвал такси и сказал посланцам министра: «Извините меня, но я никогда не испытываю доверия к незнакомым людям» («Le Figaro»). 2 Его ремесло оказывается торжественным и суровым, поэтому о самом палаче говорят, что он прост и любезен. Каждое утро он выводит на прогулку свою собачку, в послеобеденное время посещает бега, заказывает в соседнем кафе аперитив, который ему приносят, когда его желудок позволяет ему это. Он любит играть в манилью («Excelsior»), его описывают как небольшого рантье («Le Figaro»), как человека в отставке («Paris-Soir»), как «владельца» имущества («L'intransigeant»). Его жизнь — это жизнь пунктуального служащего, «хорошего отца семейства» («Paris-Soir», заголовок). В его квартале его беззлобно именуют «Горожанином Начала дня» («Paris-Soir», подзаголовок), хотя журналист, который приводит эту деталь, скорее всего, просто не отдает себе отчета в двойственности зловещего смысла этого выражения (палач делает свою работу на рассвете). Он практикует самую беспощадную профессию, поэтому его наделяют чувствительным сердцем, он всегда готов оказать услугу

1 Вероятно, из мемуаров самого Дебле, опубликованных в «Paris Soir».
Впрочем, эти мемуары уже в основе своей оказались стилизованными, так как
были подвергнуты редактированию со стороны одного журналиста, который
специально снял для этого комнату в доме палача, чтобы собрать конфиденци
альные сведения о нем для своей газеты.

2 Сомнительно, чтобы речь здесь шла о выдумке, ибо «в неотложном поряд
ке» головы не рубят.

357

ближнему и помочь беднякам («Le Figaro»). Его человеколюбивым темпераментом объясняют усовершенствования, внесенные им в действие гильотины («Le Figaro», «L'intransigeant» и т. д.). Его лицу приписывают мягкое и меланхолическое выражение. Его профессия является скорбной, грубой, кровавой, поэтому его представляют как озабоченного исключительно утонченными и деликатными вещами («Le Figaro»). Будучи поклонником и творцом красоты, он с ревнивым усердием выращивает редкостные розы. Выделывает и обжигает художественную керамическую посуду («Excelcior»). В частной жизни он страдает от гораздо более сильных невзгод, чем те, которые он причиняет публично. Например, ошибка фармацевта привела к гибели его сына в пятилетнем возрасте. Его дочь, состарившаяся, так и не найдя себе мужа, влачит «жалкое существование». Всего этого более чем достаточно, чтобы омрачить дни этого палача, заслуживающего жалости в его семейной жизни («Paris-Soir»).

Настойчивость, с которой повторяется этот контраст, приводит в ряде случаев к самым неожиданным ассоциациям. Так, один из комментаторов задается вопросом, не потому ли этот человек, обреченный заниматься мрачными делами, не выбрал для жилья улицу Клода-Терасса, что она носит имя веселого музыканта («La Liberte»). В общем вдвойне похоронная тема смерти палача дает повод посмешить читателя посредством шуточек, подходящих к обстоятельствам, или игры слов, связанной с профессией персонажа. Например, как бы походя делается замечание о том, что профессия палача не знает «мертвого сезона» («L'ordre»). В ряду комических анекдотов имеется один, особенно роскошный и абсурдный, который задает тон стремлению избавиться от тревоги, прибегнуть к святотатству, которое постоянно вызывает смех в таких случаях. Один из Сансонов, палач Людовика XV обладал столь легкой рукой, что умел совершить нужное действие так, что осужденный, как говорят, ничего не чувствовал. Когда он казнил Лалли-Толендаля, этот последний с нетерпением спросил: «Ну, чего же вы ждете?» А Сансон дал следующий ответ, комичность которого рождается из самого ужаса и проистекает из факта, что обращение адресовано трупу: «Но, господин мой, уже готово! Взгляните сами!» («Le Figaro»). В то же время Дебле представлен как персонаж, совершенно безразлично, если даже не враждебно, относящийся к историям о палачах и казнях. Он возвращает сборник произведений на эту тему одному англичанину, подарившему ему этот сборник, с такими величавыми и почти торжественными словами: «Во всем, что касается выполнения палачом своих обязанностей, палачу совсем не нужно уметь читать» («Le Figaro»).

И наоборот, в противоположность этим историям наблюдается стремление усилить зловещий и неумолимый характер общественного экзекутора. Едва заканчивают описывать его существование как мирное и тихое, его тут же рисуют как ужасающее. Вследствие

358

этого он становится, как именует его заголовок одной из статей, «палачом с двойной жизнью» («Paris-Soir»). С детства он живет отдельно от себе подобных. В школе профессия его отца, о которой, как заверяют, он не знал, обрекает его на изоляцию. Его товарищи мучают его, оскорбляют, исключают из своих игр («Paris-Soir», Ce Soir»). В конце концов они доводят до его сведения «проклятие», которое довлеет над ним. Из-за этого он испытывает ужасное потрясение. Позже, основывая гордыню на своем унижении, он принимается играть в казнь на гильотине своих сотоварищей и ухитряется терроризировать их («Paris-Soir»). 1 Позже, когда ему пришлось искать работу, его предложения отклоняются, как только произносится его имя, «отмеченное кровавой печатью» («Paris-Soir»). Ночью его будит крик бредящего отца: «Кровь!» («Le Progres de Lyon»). A вскоре этот последний и в самом деле уходит в отставку, так как чувствует во время казней, как пачкается в крови, хотя на самом деле остается столь же незапятнанным, как и судьи, находящиеся рядом с ним («L'intransigeant»). Никто не соглашается выдать за него замуж свою дочь. Он просит руки у дочери плотника Эртелу, который для всего света изготовляет скамьи подсудимых, единственного человека, который так же, как и палач, живет, хотя и косвенно, за счет высшей меры наказания. Но его предложение оказывается отвергнутым, ремесленник не желает, чтобы его дочь стала женой человека, отрубающего головы («Ce Soir», «L'intransigeant» и т. д.). И тут в дело включается романтика, так что палач вполне естественным образом превращается в героя романа — из-за безнадежности в любви Дебле соглашается стать преемником своего отца («Ce Soir»). Рассказывают также, что в свое время первый из Сансонов решил встать на путь карьеры, которая должна была лечь клеймом на его потомков, из-за несчастной любви («Le Figaro»). Таким образом, фольклорная сущность рассказа становится очевидной.

Самым драматическим образом рисуется картина того утра, когда молодой человек смирился со своей участью. В день казни, когда он должен был служить помощником своему отцу в первый раз, этот последний пришел разбудить его рано поутру со словами: «Пора! Время пришло!» Обращают внимание на то, что «будущий палач был оторван ото сна совсем так же, как приговоренный к смерти» («Paris-Soir»).

С другой стороны, журналисты забавляются тем, что приукрашивают смерть палача. И здесь очевидными становятся совпадения, которые никак нельзя отнести за счет случая, а только за счет скрытной необходимости. Настаивают на том факте, что человек, который вызывал внезапную смерть, сам умер внезапно. Подчеркивают, что он утратил жизнь в тот самый момент, когда отправлялся на место казни. Отмечают, что казнь, которую он должен был

1 Стоит ли обращать внимание на надуманность всех этих подробностей?

359

провести, должна была состояться в Ренне, его родном городе. Говорят, что провидение не могло допустить, чтобы палач умер обычной смертью («L'Epoque»). Это, быть может, служило самой широко муссируемой темой ежедневных изданий: непременно требовалось, чтобы кончина государственного палача наиболее удовлетворительным и совершенным образом завершала существование, которое, было, как очевидно, целиком и полностью подчинено неизбежности.

Действительности, и это необходимо признать, не в чем упрекнуть миф. В самом деле, этот персонаж представляется уникальным в государстве. Строго говоря, он является не чиновником, а простым наемным работником, которому министерство юстиции платит жалованье из фондов специальной статьи своего бюджета. Создается впечатление, что все стремятся дать понять, будто государство об этом не знает. Во всяком случае по одному важному пункту он оказывается вне закона — его забывают внести в регистрационную книгу. По молчаливому согласию сыновья палача освобождаются от несения военной службы. Покойный экзекутор, чтобы избежать своей участи, однажды по собственной инициативе пришел на призывной пункт, без направленного ему вызова, и... предстал «перед потрясенными офицерами». Его необходимо было призвать за неимением статей закона, которые допускали бы отказ ему в призыве («L'intransigeant»). Более того, работа палача практически оказывается наследственной. Когда стремятся ясно представить фатальную неизбежность, которая довлеет над их жизнью, как раз и показывают, что все они, и сыновья, и внуки, и правнуки, — палачи («Le Figaro»). Наследственный характер ремесла, являющегося, однако, скандальным при демократии, не вызывает никаких комментариев, однако проявляется непосредственно уже в заголовках, напечатанных заглавными буквами: «Последний в династии» («Ce Soir»), «потомство палачей», «семейство экзекуторов» («Paris-Soir»), «трагическая потомственная линия». Некоторые газеты считают как бы естественным наследование по побочной линии и автоматическую передачу племяннику г. Дебле обязанностей последнего, принимая во внимание то, что мужской наследник по прямой линии отсутствует («L'humanite», «L'action francaise», «L'ere nouvelle»). Не подчеркивая ее исключительного характера, обращают внимание на прерогативу, типичную для верховного властелина, позволяющую палачу назначать своего наследника. Отмечают, правда, что покойный воспользовался такой прерогативой в июле 1932 г. в пользу сына своей сестры. Но никто не попытался объяснить, как в этих условиях кто-либо другой мог бы представить свою кандидатуру на пост палача.

Наконец, отмечают «вековую» традицию, согласно которой после смерти палача смягчается мера наказания первому осужденному, поднявшемуся на эшафот («L'humanite», «Le petit Parisien», «Paris-Soir»). Все происходит так, как если бы жизнь палача иску-

360

пала бы жизнь преступника. Это вторжение права на помилование, вступающего в действие в результате смерти палача так же, как и в результате рождения наследника престола, вновь в какой-то степени приравнивает палача к держателю верховной власти.

Такова и в самом деле его социологическая реальность, та самая, что объясняет его специфические привилегии и его парадоксальное положение по отношению к закону, та самая, что, с другой стороны, оправдывает атмосферу чудодейственности, которой людям нравится окружать его, и противоречивый характер его жизни. Он нажимает на кнопку, убивающую человека, «от имени французского народа» («L'intransigeant»). Только он обладает прерогативой делать это. Его называют Парижским господином. Этот дворянский титул, торжественность которого сопровождается особыми комментариями («La liberte»), по всей видимости, в достаточной мере поразил журналистов, чтобы у них появилось желание найти ему объяснения. Эти последние, как и следовало ожидать, основываются на грубом рационализме и наивной эфемерности, которые обычно и вдохновляют первые устремления свести все к мифу. В данном случае без особой настойчивости говорят о человеке, которого называют «Парижским господином» в провинции («Excelcior»). Намек ясен. В таком случае автору нет необходимости прибегать к пояснениям просто в гостиницах, в которых палач останавливался, как с полной серьезностью уверяет автор, он рекомендовал персоналу не раскрывать его подлинное имя. Поэтому-то всем любопытствующим, которые спрашивали о его имени, отвечали: «Это Господин из Парижа» («Le jour»). Между тем, строго говоря, такое объяснение решительно невозможно принять, так как употребление определенного артикля предполагает, что личность, о которой идет речь, уже известна. Кроме того, такая гипотеза не объясняет, каким образом это выражение закрепилось и стало всеобщим и, особенно, как оно смогло полностью измениться по смыслу из-за выпадения артикля. Каждый человек без особого напряжения чувствует разницу между «Парижским господином» и «Господином из Парижа». В действительности речь идет об официальном обращении, употребляемом параллельно с обращением к палачам провинциальным, Господину из Бретани, Алжирскому Господину и т. д., где Господин имеет смысл Монсеньора, что в точности соответствует некогда бывшему в употреблении протокольному титулу для именования высокопоставленных сановников церкви, в частности, епископов. Так, Боссюэ нередко называли «Господином из Mo», Фенелона — «Господином из Камбре», Талейрана — «Отенским Господином». Попытки иного истолкования интересны лишь своей абсурдностью. Они выдают неловкость излишне рационалистической мысли перед фактами, природа которых от нее ускользает.

Вместе с тем сходство палача и главы государства, их положение на противоположных полюсах, вытекающее из институтов, проявляется во всем, вплоть до одежды. Так, фрак в самом деле

361

считается как бы подлинной униформой, почти костюмом для официальных церемоний, который принадлежит не столько человеку, сколько должности, и передается вместе с нею. В одном из рассказов о жизни господина Дебле, для того чтобы символически показать, что он смирился со своей участью, сообщается, что он принес к себе домой черный фрак помощников («Ce Soir»). Этот последний вместе с форменным головным убором, в котором якобы проступала «утонченность благородного человека» («L'ordre»), превращает палача в глазах наблюдателя в своего рода зловещего двойника главы государства, традиционно одевающегося в такие же одежды. Подобным же образом при монархии внешний вид палача был таким же, как и у дворянского гранда: он был обязан «завивать и пудрить волосы, носить нашивки, белые чулки и черные туфли-лодочки». Известно, с другой стороны, что в некоторых германских княжествах палач получал звания и привилегии дворянства после того, как отрубал определенное количество голов. Более необычным в Вюртемберге было то, что он мог требовать, чтобы его именовали «доктором». Во Франции он пользовался особыми правами: получал свиную голову от Сен-Жерменского аббата, когда осуществлял казнь на его территории, а в день Святой Венсанты вышагивал во главе аббатской процессии. В Париже муниципалитет выделял ему пять локтей сукна на одежду. Он взимал арендную плату за товары, выставленные на центральном рынке. Он сам лично отправлялся осуществлять сбор. Только за ним признавалось право на «изъятие», которое заключалось в праве на приобретение такого количества зерна, продающегося на рынке, которое можно унести в своих руках. Наконец, странный обычай, скорее характерная обязанность, чем привилегия, делал из него заместителя короля в совершенно определенных обстоятельствах: он был обязан приглашать за свой стол рыцарей Сен-Луи, впавших в немилость. Рассказывают, что в таких случаях Сансон с гордостью использовал великолепное столовое серебро.

Палач и властелин

Скрытная утонченность персонажа, самого почетного в государстве, и персонажа, самого дискредитированного, обнаруживается во всем, вплоть до фантазий, в которых они оба трактуются одним и тем же образом. Мы уже видели, с какой настойчивостью сопоставляются ужас и кровь гильотины со спокойной жизнью и миролюбивым характером палача. Систематически, по любому поводу, будь то коронация или приезд верховного властелина, народу нравится противопоставлять королевской роскоши, величавой пышности, окружающей монархов, простоту и скромность их вкусов, «их повседневных привычек». И в том и в другом случае пер-

сонаж помещается в ужасающую или же привлекательную обстановку, но в то же время его стремятся поставить в положение, противоречащее этой атмосфере, чтобы низвести до уровня среднего человека. Можно было бы подумать, что этот последний испытывает двойной ужас, если ему приходится видеть исключительные существа слишком близко и в то же время слишком далеко стоящими по отношению к нему. Он стремится сблизиться с ними и отдалиться от них посредством движения, оказывающегося в равной мере алчущим и отвергающим. В этом, скорее всего, нетрудно узнать психологический комплекс, который определяет отношение человека к сакральному, как его описывал Святой Августин, признаваясь, что сгорает от жара, когда думает от своем сходстве с божественным, и содрогается от ужаса, когда представляет себе, насколько чуждым божественному он остается. 1 Верховный властелин и общественный экзекутор оказываются одинаково близко стоящими к однородной массе своих сограждан и в то же время видят себя насильственно отдаленными от нее. Двойственность, которую являет каждый из них, проявляется и в сравнении их между собой. Один объединяет в своей персоне все знаки почестей и уважения, другой — все знаки неприязни и отвращения. Они как в сознании людей, так и в структурах государства, занимают соответствующее и соответственно воспринимаемое положение, уникальное для места каждого из них, и напоминают друг о друге как раз своей несовместимостью. 2 Таким образом, верховный властелин и палач, один — открыто и величественно, другой — скрытно и стыдливо выполняют главные, но симметрично противоположные функции. Один командует армией, из которой второй исключается. Они оба являются неприкосновенными, но первый был бы осквернен прикосновением или даже взглядом, обращенным на него, тогда как соприкосно-

1 Исповеди. XI . 9. 1.

2 Быть может, она оказалась рискованной, но отсутствие какого-либо иного
объяснения дает извинение за публикацию данного. Рассказывают, что палач
нашел утешение за свои несчастные любовные переживания с дочерью плотни
ка Эртеля в том, что посвятил себя «маленькой королеве» («L'intransigeant») —
выражение, которое, кажется, используется для обозначения велогонок. Можно
задаться вопросом, не было ли использование этой метафоры вызвано более или
менее осознанным чувством аналогичности положения в любом обществе главы
государства и палача. Один журналист спрашивает, кто тот французский функ
ционер, единственный в своем роде, фамилия которого содержит такие буквы:
Л, Е, Б, две неизвестные и Р, — и утверждает, что человек с улицы отвечает, что
речь идет о господине Леброне, а не о господине Дебле. Конечно, от такого рода
шуточек не следует ожидать больше того, что они вообще способны дать, но
приведенная в тексте показывает, что высшая судебная инстанция и палач Рес
публики тяготеют к тому, чтобы составить неразрывную чету в сознании людей.
(См. сообщение в три строки, которое дает Жан Герен в N.R.F.: «Париж, 4 мая.
„Paris Soir" дает объявление, что в ходе празднований, организованных в честь
150 годовщины Революции „господин Альбер Лебрэн займет то же место, что
занимал Людовик XVI "».)

363

вение со вторым осквернило бы того, кто сделал это. Поэтому в первобытных обществах они подчинены многочисленным запретам, которые выделяют их из общинной жизни. 1 Еще не так давно палачу запрещалось появляться в общественных местах. Трудно выйти замуж за короля, но не менее трудно жениться и палачу. Первый не сочетается браком с кем угодно, а со вторым никто не хочет сочетаться браком. Уже рождение отделяет их от других, каждого в его величии или же ничтожестве. Однако, представляя каждый со своей стороны два полюса общества, они тяготеют друг к другу и соединяются по ту сторону обыденного мира. Хотя здесь нет необходимости проводить исследование фигуры палача в мифологии и фольклоре, тем не менее необходимо подчеркнуть многократность, с которой в сказках любовь сводит королеву с палачом (или его сыном), а палача с дочерью короля. Такова, в частности, тема одной из легенд Нижней Австрии, на основе которой Карл Цукмайер создал знаменитую пьесу «Der Schelm von Bergen».

В других рассказах царевна во время бала-маскарада танцует с прекрасным кавалером, лицо которого закрыто маской красного волка. Она в него безумно влюбляется, а он оказывается не кем иным, как палачом. В сказках третьего типа сын палача завоевывает принцессу, потому что оказывается единственным, кто способен справиться с магией, погружающей ее в колдовское безразличие, лишающей сна или, наоборот, мешающей ей проснуться. 2 Подобно тому, как король иногда берет на себя обязанности священника и во всяком случае оказывается стоящим в таком же положении, как священник или даже сам Бог, случается, что и палач предстает как сакральный персонаж, который представляет общество в разнообразных религиозных актах. Ему, например, доверяют освящение первых сборов урожая. 3 Вместе с тем, как правило, он принадлежит к незакономерной, зловещей, зловредной стороне сверхъестественного. Это своего рода колдун, священник наоборот. Он может причащаться, но просфору он должен брать руками в перчатках, что запрещается всем другим правоверным. Когда родители противятся заключению брака между двумя молодыми людьми или когда по каким-то причинам церковь не соглашается благословить их союз, чета отправляется на поиски палача, который сочетает их браком, соединив их руки, но не на святом писании, а над шпагой. Кроме того, из-за того, что палач одет во все красное, он становится похожим на дьявола. Его оружие несет на себе печать заразительности

1 Что касается короля, то это хорошо известная вещь, а вот в том, что касает
ся палача, смотри, например: Фрэзер. Табу и опасности для души / Фр. пер. 1927.
С. 150—151.

2 Эти сведения были переданы мне господином Гансом Майером, которого
я горячо благодарю за это. (Ганс Майер выступит с лекцией в Коллеже 18 апреля
на тему «Ритуалы политических ассоциаций в романтической Германии».)

3 Фрэзер. Козел отпущения / Фр. пер. Париж, 1925. С. 158, 407, 440. (Отно
сительно этого томика «Золотой ветви» см. ниже доклад Кайуа «Праздник».)

364

священного: тот, кто прикоснется к нему, становится обреченным и рано или поздно окажется в его власти. В одной из сказок Клемана Брентано одна девушка по недосмотру кладет руку на топор палача. Что бы она после этого ни предпринимала, она остается обреченной на эшафот, и действительно, ее голову отрубает тот самый топор, которого она так неосторожно коснулась.

Как сверхъестественному персонажу, палачу приписывают способность вызывать метеорологические явления. В Сен-Мало, когда идет снег, говорят, что палач «щиплет перья у своих гусей». В одном бранном заклинании против тумана, чтобы заставить его исчезнуть, ему угрожают тем, что придет палач и «затравит его своими сучкой и кобелем». Он играет роль легендарного существа, которое, там где оно проходит, оставляет след в природе и пейзаже. В Нормандской Роще одна речушка называется «ручьем грязных рук». Когда-то ее воды были чистыми. Но с тех пор, как палач вымыл в ней свои окровавленные руки после того, как отрубил голову одному местному жителю, эти воды оказались оскверненными. В силу закона, который приписывает всему внушающему ужас целительную силу, источник в Сен-Сир-ан-Тальмондуа называется «Водоемом Красной Руки», потому что, согласно поверью, в нем утонул палач, и поэтому он имеет репутацию обладающего благодетельными лечебными свойствами. Знахари, заговаривающие от бородавок и разного рода опухолей, приходят туда, чтобы произнести свои заклинания, как если бы «палач, который заставлял падать головы, передал воде особую способность тоже вызывать падение всего, что на теле оказывается излишним». 1

Обычно палач слывет колдуном. Фактически благодаря его функциям ему нетрудно легко завладеть множеством ингредиентов, извлеченных из трупов осужденных, при помощи которых магия любит изготовливать свое колдовское зелье. У него покупают жиры повешенных, которые якобы излечивают ревматизм, и останки человеческого черепа, которые используются против эпилепсии. Но в первую очередь он ведет торговлю мандрагорой, то есть травой, которая растет у подножия виселицы и обладание которой якобы приносит женщин, богатства, власть. Он на долгое время сохраняет право на распродажу вещей казненных, которые суеверие издавна рассматривает как талисманы. Народ Парижа со всей алчностью оспаривал вещички маркиза де Бренвийера. И в этом также заметна связь, которая объединяет с верховной властью темные, но мощные силы, пронизывающие преступление и палача. Во дворце императора Мономотапа, некогда могущественного юго-восточного африканского государства, существовал зал, в котором сжигали тела осужденных. Их пепел шел на изготовление эликсира, предна-

1 П. Себилло. Фольклор во Франции. Париж, 1906. I . С. 86, 119; II . С. 282, 374.

365

значенного для потребления исключительно верховным властелином.

Не стоит строить догадки, как обычно это происходит, относительно роли мошеннических проделок, способных объяснить эти верования. Можно допустить, что палачи действительно прибегали к уловкам в ходе каких-то казней, прокалывая, например, под веревкой отверстие в трахее повешенного и избегая, таким образом, необходимости вышибать ногой подставку, чтобы прикончить его. 1 Между тем стоит сделать не только оговорки по поводу возможностей осуществления такого рода проделок, но и во всяком случае решительно отказаться видеть в них что-то такое, что могло бы наделить палача способностью воскрешать мертвых. Если когда-либо такое мошенничество было бы совершено, его обнаружили бы. И поэтому оно не могло бы послужить основанием для наделения палача способностью, которая, с другой стороны, казалось бы, не подлежит сомнению. Напротив, очевидно, что познания в медицине, которыми он наделяется, проистекают якобы из самой сущности его занятий, из возможностей, которыми он располагает для того, чтобы заполучить вещества, необходимые для приготовления различного рода мазей, и из образа жизни, которому он вынужден следовать. Еще в XIX в. палач играл роль костоправа и составлял вероломную конкуренцию дипломированному врачу. Палач города Ним был в этом отношении особо знаменит. Один англичанин, страдающий неизлечимыми ревматическими болями в шее и брошенный на произвол судьбы профессорами факультета из Монпелье, к которым он обратился за помощью, переправившись через Ла Манш, в конце концов доверился его заботам. Палач вылечил его, имитируя его казнь через повешение. Анекдот говорит сам за себя. Как и молодые люди, потерявшие надежду получить законное благословение от церковных властей, отправляются к проклятому, чтобы он обвенчал их, так и пациенты, утратившие надежды, которые они возлагали на официальную науку, отправляются стучаться в его дверь, чтобы получить исцеление. Таким образом, мы видим, как палач постоянно противопоставляется институтам, признаваемым, уважаемым и поддерживаемым обществом, и занимает их место, и те в свою очередь освещают его лучом глубокого уважения и престижа, объектами которых они сами являются. Те люди, которые утрачивают веру в эти всесильные институты, те люди, которые больше не ждут от них осуществления своих надежд, обращают свои взоры на их зловещего и ненавистного заместителя, не учреждаемого как особый институт, подобно Правосудию, Церкви, Науке, а живущего обособленно, вне общества, которого избегают и которого преследуют одновременно, которого боятся и к которому скверно относятся. Но когда Бог не отвечает,

1 Шарль Дюран, в неизданной рукописи, ссылка на которую имеется в статье «Палач» словаря Гран Ларусс.

366

обращаются к дьяволу, когда врач бессилен — к лекарю, а когда отказывает банк — к ростовщику. Палач соприкасается с двумя мирами. Свой мандат он получает от закона, но является его последним служителем, ближе всего стоящим к темным окраинным местам, где действуют и скрываются те самые люди, которых он карает. Его представляют внезапно появляющимся на свет порядка и законности из зоны ужаса и беспорядка. Можно сказать, что он переодевается в одежды, которыми покрывает себя для священнодействия. В средние века ему не разрешалось жить внутри городов. Его дом возводился в предместьях, то есть на земле, предпочитаемой преступниками и проститутками. Длительное время ремесло палача, если его скрывали при найме жилища, служило основанием для расторжения договора о найме. Еще и поныне прохожий с удивлением рассматривает несколько жалких лачуг на площади Святого Якова, затерявшихся у подножия высоких престижных зданий: когда-то в них жили палач и его помощники, а также складывались скамьи подсудимых. Случайно или по предрассудку, но до сих пор никто не купил их, чтобы снести, а на их месте построить что-то новое. В Испании дом палача был выкрашен в красный цвет. Сам палач должен был носить белый казакин, окаймленный ярко-красной полосой, и покрывать голову широкополой шляпой. Дело в том, что от него требовалось, чтобы он украшал свое логово и свой облик так, чтобы внушать ужас себе подобным.

Все связывает палача с той частью людей, которая представляет собою отбросы общества. Чаще всего — это помилованный после осуждения преступник, иногда — это последний из жителей, поселившихся в городе; в Суабе — это последний избранный городской советник, в Франконии — это последний женившийся. Таким образом, исполнение обязанностей палача становится правом на вхождение, залогом интеграции в состав сообщества. Это обязанность, возлагаемая на лицо, которое пребывает в промежуточном состоянии и которое обязано выполнять ее вплоть до того, когда новоприбывший займет его место последнего пришедшего и даст ему возможность окончательно объединиться с другими членами группы.

У палачей все вплоть до доходов представляется постыдным. Они снимают лавочки на площади Восстания. Они оказываются владельцами (или управляющими на условиях найма) домами терпимости. При старом режиме палач имел право сбора налога с проституток. Отвергаемый обществом, он разделяет участь всех, кого оно отвергает и удерживает на расстоянии. Он назначается специальным письмом Верховной Канцелярии, подписанным самим королем, но документ ему бросают под стол, откуда он должен доставать его, передвигаясь ползком. Он в первую очередь является человеком, который согласился убивать других от имени закона. Только глава государства имеет право распоряжаться жизнью и смертью граждан нации, и только палач это право применяет. Он

367

оставляет верховному владыке престижную часть, а на себя берет часть позорную. Кровь, обагряющая его руки, не пятнает суд, который выносит приговор, потому что палач берет на себя весь ужас казни. Но тем самым он ассоциируется с преступниками, которых предает смерти. А те же самые люди, оберегаемые им посредством ужасных примеров, на которые он мастер, отдаляются от него, смотрят на него как на чудовище, презирают его и боятся его так же сильно, как они боятся тех людей, окончательно избавить их от которых он берет на себя обязанность. До такой степени, что его смерть кажется способной искупить жизнь виновного. Благодаря миру гибели он придан границе, на которую его поставили как неусыпного и беспощадного часового, которого отталкивают от себя даже те, кто обязан ему своей безопасностью. Жозеф де Местр в ряду черт палача, впечатляющий портрет которого он рисует, вместе с тем ужасом, который он внушает, вместе с его изолированностью от себе подобных, справедливо подчеркивает, что этот живой образец падения в то же время оказывается условием и опорой всякого величия, всякой власти, всякой субординации. «Это и ужас, и связующие узы человеческого объединения», — заключает он. 1 Вряд ли можно найти более удачную формулу, чтобы выразить, до какой степени верно то, что палач является дублером, действующим и в унисон, и в противовес ужасам и связям этого же объединения, а также и верховному владыке, величественный облик которого предполагает и существование его позорной обратной стороны, представленной его ужасным визави.

В этих условиях становится понятно, что смертная казнь короля вызывает у народа чувство удивления и ужаса и предстает как кульминация революций. Она сводит воедино два противоположных полюса общества, чтобы один принести в жертву другому и обеспечить как бы мимолетную победу сил беспорядка и перемен над силами стабильности и порядка. Эта победа существует, впрочем, только одно мгновение, когда опускается топор. Потому что осуществляемый акт представляет собою не столько жертвоприношение, сколько святотатство. Он поражает одного верховного властелина, но только для того, чтобы утвердить другого. Из крови верховного властелина рождается обожествление народа. Когда палач показывает толпе голову монарха, он тем самым призывает засвидетельствовать преступление, но в то же время он наделяет собрание, благословляя его королевской кровью, сакральной добродетелью, которая принадлежала обезглавленному владыке.

Сколь бы парализующим ни был такой жест, не следует ожидать, что в самой истории он когда-либо получал столь точно определенное значение. Во всяком случае с тех пор, как история выходит за пределы обществ, в которых периодическая казнь короля

1 В публикации под названием «Санкт-Петербургские вечера» (1821). Беседа первая.

368

составляет часть регулярной игры институтов, и входит в их нормальное функционирование под знаком омоложения или искупления. Такого рода обычаи не имеют ни малейшего отношения к тому, что происходит в ходе кризиса режима или династии. Этот последний предстает в таком случае как эпизод сугубо политического значения даже тогда, когда он вызывает у известного числа лиц, что вполне естественно, индивидуальные реакции, безусловно, религиозного характера. Это не мешает считать достаточно обоснованным тот факт, что в народном сознании обезглавливание короля предстает, несомненно, как апогей революции. Она предоставляет толпе возможность наблюдать кроваво-торжественное зрелище смены власти. Импозантная церемония благословляет народ, от имени и ради которого она осуществлялась.

С этой стороны, весьма знаменательной является позиция Французской революции по отношению к палачу. Мы наблюдаем многочисленные выступления, явно предназначенные для того, чтобы включить палача в благородную, справедливую, уважаемую сферу социальной жизни. Отец Мори еще 23 декабря 1789 г. требует для него прав активного гражданина. Конвент не только предоставит их ему. Нет такого знака почестей, которым бы он его не наделил. Легинио, представитель-посланник, публично обнимает и целует палача Рошфора после того, как пригласил его отобедать и предложил занять самое почетное место за столом напротив себя. Один генерал заказал выгравировать гильотину на своей печатке. Один из декретов Конвента присваивает публичным палачам звание офицера в армиях Республики. Им предлагается открывать бал во время официальных празднеств. Ассамблея усиливает запрет называть их оскорбительным именем «палач». Обсуждается новый титул, которым должны будут именовать его. Предлагается титул «Народного Мстителя». В ходе обсуждения Матон де ла Варенн выступает с их апологией: он возмущается, что наказание виновных, оказывается, «наносит ущерб чести того, кто его осуществляет». По его мнению, унижение должно распространяться по меньшей мере на всех, кто сотрудничает в деле правосудия, начиная от председателя трибунала и кончая самым последним писарем.

Этому восхождению палача соответствует падение короля. Один вводится в сферу законности как раз в тот момент, когда второй исключается из нее. Речь, произнесенная Сен-Жюстом 12 ноября 1792 г., произвела на общественное мнение столь сенсационное впечатление, что историки охотно расценивают ее как акт, предопределивший осуждение Людовика XVI . Она целиком посвящена узаконению исключения монарха из-под защиты законов. Холодная и неумолимая логика оратора показывает: Людовик должен «либо царствовать, либо умереть», третьего не дано. Он не является гражданином, поэтому не может ни голосовать, ни носить оружие. Законы общества его нисколько не касаются. При монархии он был над ними, а при республике он оказывается вне общества в силу

369

уже только того факта, что он король. «Нельзя царствовать безвинно». 1 Мы уже видели, что точно таким же способом палач ускользал из-под действия законов: он тоже не мог носить оружие, у него тоже хотели отнять право на голосование, как если бы палачом тоже нельзя было быть безвинно. Положение перевернулось. На этот раз сообщество изгоняет из своего лона короля, а палача превращает в почетного носителя мандата народного суверенитета. Сен-Жюст не скрывает, что смерть короля ляжет в самые основы Республики и составит для нее источник «публичных уз духовности и единства». 2

Раз обезглавливание Людовика XVI представляется, таким образом, как залог и символ утверждения нового строя, раз его низложение оказывается в точности симметричным возвышению палача, становится понятным, почему казнь 21 января 1793 г. занимает в ходе Революции место, соответствующее положению солнца в точке зенита. 3 Она действительно представляет собою кульминационную точку в развитии линии Революции и дает наиболее насыщенную и наиболее полную иллюстрацию кризиса в целом, так, как он остался в памяти.

А вот казнь Марии-Антуанетты ни в коей мере не стала делом государственного масштаба. Она не способствовала возрождению величия короля в величии народа. «Вдова Капет» предстала перед революционным Трибуналом, а не перед Конвентом, то есть перед судьями, а не перед представителями Народа. Ополчаются на ее частную жизнь. Ее обвиняют как женщину в не меньшей мере, чем королеву. Умудряются обесчестить ее. Толпа оскорбляет ее, когда повозка везет ее к эшафоту. Одна газета, описывая казнь, бросает замечание, что несчастная была вынуждена «долго пить чашу смерти».

Бесспорно, в этом случае сказался и своего рода садизм, когда раздались аплодисменты присутствовавших, наблюдавших, как королеву передали в руки палача. Сцена выглядит как противовес тем сказкам, в которых жена или дочь властелина влюбляется в палача. Любовь и смерть странным образом сближают представителей двух противоположных полюсов общества. Поцелуй королевы и проклятого представлялся искуплением мира мрака миром света. А падение королевской головы, позорная казнь королевы свидетельствуют о победе проклятых сил. В общем-то она вызывает больше ужаса и одобрения, чем смерть короля, более сильную дрожь, более сильные реакции. Дело в том, что встреча королевы и

1 Сен-Жюст. Полное собрание сочинений. Париж, 1908. Т. 1. С. 364—372.

2 Кайуа процитировал эту формулу в статье о Леоне Блюме, воспроизведен
ной во введении выступления Батая на тему «Власть». Клоссовски также ссы
лался на нее в своем выступлении о Саде.

3 Это головокружительное восхождение к зениту вызывает гораздо более
сильные страсти в Коллеже, чем события 14 июля и взятие Бастилии.

370

палача на подмостках истории или же в ходе бала-маскарада придает более доступное и более непосредственно волнующее значение тем мгновениям, когда противоположные силы общества меряются силами, сходятся и, подобно звездам, вступают в соединение, чтобы тут же опять разойтись и вернуться на свое место, расположившись на приличном расстоянии друг от друга.