Олье Дени. Коллеж социологии

ОГЛАВЛЕНИЕ

Батай Ж. ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ ПЕРЕД ПОСТОМ

Вторник, 21 февраля 1939 г.

«В этом месте фреска обвалилась, и я был бы всего лишь заурядным романистом, как Дон Руггьеро Каэтани, если бы попытался ее восстановить» (Стендаль. «Жизнь Анри Брюлара»). Коллеж: существовал еще до эпохи магнитофона. Когда выступающий импровизировал или когда его текст терялся, ничто не могло заменить отсутствия написанного. Поскольку многие важные страницы, относящиеся к его деятельности, исчезли, не оставив и следа, реставратор вынужден заменять их плодами своего воображения вопреки собственному желанию (фреска обвалилась и т. д.). Это праздничное заседание, посвященное последнему дню перед постом, я меньше всего хотел бы заменять плодами своего воображения.

ДВА ПИСЬМА БАТАЯ

17 декабря 1938 г. Батай передает для одобрения Кайуа программу выступлений на второй триместр: «21 февраля — это последний день перед началом поста. Я предлагаю, чтобы выступление по этому поводу с сообщением об этом празднике и его вырождении сделал бы я сам» («Le Bouler». P. 93). N.R.F. в своем номере от 1 февраля дает объявление на соответствующую дату «Последний день перед постом, выступление Батая».

Вместе с выступлениями 13 декабря о структуре демократии и 24 января о Тевтонском ордене данный доклад имеет отношение к замыслу книги, который со времени мюнхенского кризиса обретает более отчетливую форму в сознании Батая. Он напоминает об этом в нескольких следующих далее строках, адресованных своему корреспонденту: «Я предложил Полану быстро подготовить

348

книгу, используя два-три выступления, так или иначе касающиеся сентябрьских событий, он должен поговорить об этом с Галлимаром. Выступление о последнем дне перед постом в принципе должно войти в ту же самую серию (поскольку вырождение этого праздника соответствует гомогенизации времени, а война оказывается на труднодостижимом для представления уровне, поскольку время становится гомогенным)».

Батай на самом деле еще раз возвращается к этому замыслу 6 января 1939 г. в письме, где сообщает Полану о работе, в которой устанавливается, что «мистика демократического мира способна лишь развивать основополагающие элементы карнавала» («Correspondance». P. 157).

Между этими двумя письмами существует ощутимый разрыв. Кайуа Батай заявляет, что по случаю приближающегося праздника последнего дня перед постом он обратит внимание на вырождение карнавала, вырождение, вина за которое лежит на демократической гомогенизации календаря. Кайуа мог только одобрить такое понимание, так как он вскоре закончит свою книгу «Человек и сакральное» той же самой идеей: «Праздники теряют свою значимость... Общество, ставшее более сложным, не выносит такого решения вопроса о постоянстве своего функционирования. Частный труд можно прервать, а публичные службы при этом не будут испытывать никаких задержек» («Человек и сакральное». С. 169).

В письме Полану акцент смещается. Демократия покидает место обвиняемого, чтобы занять место жертвы. Батай мечтает о плане ее спасения, в котором главным средством было бы возрождение карнавала. Под влиянием вызова со стороны Бенда он продолжает искать для демократии мистическое основание. Свободе дискуссий и в самом деле недостает дионисийства. Она остается абстрактной, интеллектуальной. Не касается «интегрального» человека. Ей необходимо придать телесность: именно это и создает карнавальная какофония, то есть низшая версия свободы дискуссий. После революции, после тайных обществ карнавал, таким образом, оказывается последней по времени в ряду фигур, на которые Батай делает ставку с целью разжать тиски тоталитаризма.

ДЕМОКРАТИЯ И КАРНАВАЛ

В ноябре 1937 г. на заседании, открывающем работу Коллежа, Батай сопроводил свое неприятие традиционных сообществ не менее суровым осуждением «принципов индивидуализма, которые ведут к демократической атомарности». По разве милитаризация — это единственная альтернатива такой атомарности? Эту дилемму Батай отклоняет, когда еще до создания Коллежа, в

349

«Контратаке», он отказывается присоединиться к «крестовому походу демократии», который является всего лишь предлогом, чтобы развязать гонку вооружений и участвовать во всеобщей мобилизации» (О.С. I . Р. 392). Карнавал позволяет справиться с этой дилеммой: как феномен коллективного возбуждения и непосредственного общения, он противостоит атомарности, и хотя это происходит в формах оргии, эти формы, однако, ничего общего не имеют с военной муштрой. Если сакральное, согласно выражению Гете, объединяет людей, карнавал делает это под знаком Диониса, а не Марса. В противовес иерархической сакральности армии и церкви он может основать эгалитарную мистику.

В одной статье, опубликованной в «Ацефале», Кайуа подчеркнул демократический и универсальный (антиаристократический и антинационалистический) характер дионисийских культов; их распространение в античной Греции отражает, говорит он, «победу народных слоев над традиционными аристократиями». «В противоположность замкнутым местным культам городов-государств, дионисийские мистерии были открытыми и всеобщими» (Дионисийские добродетели // Acephale. Июль 1937 г. С. 25). В марте 1938 г. он повторяет эти наблюдения в заметках о секретных обществах.

Батай, со своей стороны, всегда испытывал слабость к карнавальным шествиям. Знаменательно, что один из текстов, которые он пишет по этому поводу уже в эпоху Коллежа, — «Calaverace», был как будто посвящен Жаку Преверу. Превер, тогда еще не опубликовавший ни одного сборника, будет для Батая уже после войны, в момент выхода «Paroles», воплощать поэзию «равенства человека с самим собой»; «неистовые» перечисления «Описей» и «Кортежа» вновь погружают Батая в праздничный эгалитаризм, в «тривиальность» и суверенное ребячество, которые привлекали его еще в «Сборнике средневековых праздничных пьес» («От эпохи Петра к Жаку Преверу». 1946. О.С. XI . С. 106). Картина празднований мексиканского Дня всех святых, «Calaverace», славящегося своими пиршествами, обязательными для любого уровня иерархии, для любого вельможи, размывает всякое различие в агрессивно-радостном утверждении равенства пред лицом смерти. «Великих личностей» больше не существует. Остается только один лозунг: «Не умирай так, как умер Людовик XIV !» («Calaverace». О.С. П. Р. 408).

СВЯТОЙ ЯНВАРЬ

Карнавал — это праздник календарного обновления. Под знаком Януса противоположности соприкасаются, встречаются окончившийся год и год начинающийся, умершие и живые, Дед Мороз и Король-Ребенок, цивилизация и дикость, запретное и дозволенное.

350

Год только начинается, и никто не знает, сумеет ли он подняться выше этой начальной низшей точки. Опасность зимнего солнцестояния буквально выражает собой сумерки богов. Людовик XVI был гильотинирован 21 января. Батай же охотно превратил эту дату, запоздалое эхо солнцестояния, в праздник святого Ацефала, карнавал, отмечающий затмение верховной власти. Кайуа отмечает в ряду множества ритуалов, которые Батай мечтал утвердить во времена деятельности Коллежа, празднование казни Людовика XVI , «в годовщину этого события и на предполагаемом месте эшафота» («Приближения к воображаемому». С. 59). Листовка с головой тельца, выкрашенной в кроваво-красный цвет, отпечатанная для «Контратаки» 21 января 1936 г., задает этому тон (О.С. I . Р. 394). Речь как будто идет о маскараде, но также и о книге, в которой, как он сообщает Полану, он ставит себе задачу сделать карнавальную мистику гарантией демократии. Но это является всего лишь новой версией книги, для которой в предыдущем году, когда он предлагал ее Кайуа, он планировал в ряду множества возможных названий и такой заголовок, как «Казненный король» («Le Bouler». P. 84).

Но достаточна ли эта ассоциация со смертью короля, чтобы гарантировать демократизм карнавала?

Батай не игнорирует трудности, связанные с этим своим утверждением. Гатино (работы которого он использует 14 января) возлагает ответственность за современное охлаждение к празднованию карнавала на демократию. Дюмезиль, со своей стороны, тоже цитирующий Гатино в «Проблеме Кентавров», показывает, что в индоевропейском ареале эти зимние праздники обеспечивают возобновление или по меньшей мере память о королевском правлении, отмечают, скорее, возведение короля на престол, чем принесение его в жертву. В этой связи он говорит о «королях-властелинах Нового года» (с. 16, 220 — 221, 242). Батай знает эти работы. Они подрывают его утверждение или, скорее, его желание обосновать утверждение о демократической миссии карнавальных эксцессов.

ПРАЗДНИК КОРОЛЕЙ, ИЛИ ДЕМОКРАТИЯ ПО ПОЛАНУ

Несомненно, настало время в связи с этими вопросами вызвать на ковер и исполнителя главной роли, присутствие которого в Коллеже все более и более дает о себе знать, а именно, адресата второго письма Батая, Жана Полана. 8 марта 1939 г., то есть чуть позже выступления Батая о празднике последнего дня перед постом, Полан направляет Этъемблю несколько мечтательных размышлений, сплетающих воедино карнавал (в данном случае римские Сатурналии) и смерть короля. Этьембль уже в течение двух лет вел преподавательскую работу в Соединенных Штатах. По случаю рождественских каникул он посещает Мексику, где восхож-

351

дение на пирамиду Техотихукана вдохновляет его на несколько страничек, касающихся жертвоприношений ацтеков. Страничек, которые благодаря их прославлению приносимого в жертву, могли бы подтолкнуть Батая к тому, чтобы подумать об «Исчезнувшей Америке» (1928, см. О.С. I . Р. 152 и далее).

Полан отвечает на присланный ему текст Этьембля (он публикует «Мексику» в N.R.F. за март 1939 г.): «Все мои политические предпочтения достались бы королю, который избирался бы по жребию 1 января и подвергался смертной казни 31 декабря. Если когда-либо подобное решение будет принято (а оно, собственно, просто возобновляет некоторые обычаи римских солдат во время «Сатурналий»,), надо будет вспомнить (а почему бы и не осуществить?) о ваших размышлениях касательно пользы лестничных пирамид». Цитата из Г. К. Честертона призвана подкрепить это соображение: «Наследственный деспотизм является в своей сущности демократическим. Он, хотя и не говорит о том, что все люди могут править, зато провозглашает нечто более демократичное, что править может кто угодно». И Полан заключает: «Во всяком случае любой избранный (и избранный, конечно же, за свои качества и т. п.) лучше, чем диктатор» (Жеанин Кон-Этьембль. «226 неизданных писем Жана Полана». С. 183).

Что бы ни думали о парадоксах Полана, они предстают под видом самых похвальных демократических намерений: Полан ищет формулу того, что можно было бы назвать в терминах Лейбница наилучшей из демократий. И он находит ее основы в карнавальных действиях, связанных со смертью короля. Точно так оке в одной из статей тех дней, озаглавленной «Демократия апеллирует к первому встречному» и появившейся в N.R.F. в том же месяце, в марте 1939 г., кризис, который переживает демократия, связывается с вырождением праздников, этих церемоний эгалитарной религиозности, из плодородной почвы которых демократия подобно Антею должна постоянно черпать свои силы.

Демократия, согласно Полану, начинается, следовательно, вместе с мистикой равенства, которая является только другим названием мистики карнавала. Поскольку демократический строй признает в человеке главным лишь то, что один индивид ничем не отличается от другого и каждый человек воспринимается лишь как первый встречный, вопрос состоит только в способе назначения этого «кого угодно», этого первого встречного. А поскольку титул не может быть получен в соответствии с качествами, избирательная система официально исключается. Вот здесь-то и вступает в дело карнавал. Как политическая версия игры в кости, он превращает amor fati в любовь к alea. Верховная власть, которая не заслуживается и не завоевывается — это всего лишь другое название жизненной удачи.

Как и Батай, Полан связывает кризис демократии с падением значения праздников. Он вместе с тем выделяет один из них —

праздник королей, в ходе которого корона достается тому, кому она случайно выпадает. Именно здесь надо довести логику первого встречного до ее завершения. Дело в том, что если процитировать Рене Жирара, то первое положение логики жертвоприношения требует, чтобы «роль жертвы, то есть козла отпущения, мог сыграть кто угодно» («Насилие и сакральное». С. 356). Верховного властелина определяет жребий, но он же одновременно вынуждает его вступить в сферу жертвоприношения, превращая в козла отпущения.

Обратные перемещения, предполагаемые этими парадоксами, препятствуют разделению демократии и монархии. Наилучшая из демократий почти тут оке оказывается своей противоположностью. Дело в том, что в ряду подспудных мыслей Полана присутствует и замысел приукрасить одеяние цареубийства, привилегию королей. Лишенная этого завершения, то есть своего подлинного увенчания, верховная власть оказывается низведенной до уровня политического карьеризма. Монархистам вместо того, чтобы вменять республиканцам в вину преступление цареубийства, стоило бы потребовать его введения. Короля никогда не убивали не потому, что ненавидели его, а только потому, что он был королем, и потому, что когда речь идет о короле, его можно убить только из любви.

Полан как будто бы слышал, что подобные взгляды способствуют восстановлению национального согласия, так как карнавал, превращенный в национальный праздник, мог бы предоставить и роялистам и цареубийцам (и Моррасу, и Блюму) пространство для братания. Он сказал об этом Жану Гренъе (все в том же марте 1939 г.): «В наши дни охотно допускают, что убивают из любви. А разве нельзя было и роялистам и революционерам хотя бы один раз договориться по поводу дела Людовика XVI ?» («Избранные письма». II . С. 90).

ОТ КАРНАВАЛА К ПАЛАЧУ

После выступления о последнем дне перед постом между Батаем и Кайуа возникли разногласия. Они, как об этом пишет Полан Эдит Буассон, выражались в том, что «последний день перед постом мог бы стать предохранительным клапаном, создаваемым не столько для того, чтобы ускорить Революцию, как этого хочет Б., сколько для того, чтобы бесконечно задерживать ее» (с. 87).

С этими разногласиями можно связать и «Социологию палача» Кайуа, текст которой читатель найдет вместо недостающей лекции Батая. В ответ на предложение Батая праздновать демократические добродетели последнего дня перед постом и революционное значение цареубийства Кайуа старается разъединить карнавал и революцию. Казнь короля, уточняет он, приобре-

тает противоположный смысл в зависимости от того, идет ли речь о первобытных обществах или же об обществах исторических. Существует множество «обществ, в которых периодическая казнь короля составляет часть обычной игры институтов и включается в их нормальное функционирование под знаком омоложения или искупления. Но такого рода обычаи, — уточняет он, — не имеют никакого отношения к казни верховного властелина в том виде, в каком она происходит в момент кризиса режима или династии». Цареубийство является карнавальным, во-первых, и революционным — во-вторых, но вопреки тому, чего хотел бы Батай, оно никогда не бывает и тем и другим одновременно. Кайуа стремится опровергнуть положения Батая столь систематическим образом, что доходит до использования для обозначения палача выражения о «первом встречном».

ПРОБЛЕМЫ ДАТИРОВКИ

«Социология палача» не была предварительно объявлена ни в одном календарном плане работы Коллежа. И тем не менее не только Кайуа настаивал на том, чтобы выступить с докладом на эту тему. У него было несколько свидетелей. Например, Жоржетта Камий. «Не успели опомниться, как оказались в Коллеже Социологии, созданном Жоржем Батаем, Мишелем Лейрисом и Роже Кайуа, в том самом заднем зале, что находится в книжном магазине на улице Гей-Люссака. В тот вечер Роже Кайуа должен был выступить с докладом о „Палаче". И мы все вынуждены были провести вечер вместе с ним.

Прямо передо мной сидела очень элегантная женщина, с великолепными драгоценностями. Это была Виктория Окампо.

Выступление о „Палаче" было внеплановым. На выходе Жорж Батай, я сама и многие другие ждали Роже Кайуа. Мы видели, как он последовал за дамой и сел в лимузин. Похищение прямо на наших глазах!» («Воспоминания молодости». Хронос. С. 203—204). Жоржетта Камий не сообщает даты. Нельзя совершенно исключить и возможность того, что память обманывает ее. Дело в том, что 21 февраля Виктория Окампо не была в Коллеже. 4-го она извинялась за это в письме, отправленном по пневматической почте.

«Дорогой! Во вторник я очень хотела пойти в Коллеж Социологии, но после возвращения из Германии, куда я ездила навестить одного друга, у которого больше нет паспорта для выезда, я чуть было не погибла в 50 километрах от Саарбрюкена (авария автомобиля). К счастью, я отделалась неделей в постели и соответствующим испугом.

Не могли бы вы навестить меня завтра, в субботу в 16 часов? Или вас больше устроит прийти в воскресенье?

Если можно, позвоните.

354

Я хочу шепнуть вам на ухо кое-что о палачах Германии, что позабавит вас» (процитировано в публикации «Виктория Окампо» Лауры Айерза де Кастилъо и Одилии Фельжин, 1991).

Возможно, эти забавные конфиденциальные сообщения непроизвольно отсылают к каким-нибудь исключительно фольклорным источникам догитлеровской Германии, на которые и опирается «Социология палача». Отзывчивая и деятельная Виктория Окампо организует перевод выступления Кайуа, который появляется в «Sur» в мае месяце под заголовком «Sociologia del Verdugo» (с подстрочным «Введением» Кайуа, озаглавленным как «Коллеж Социологии»). За этим последовала вскоре книга «Миф и человек», перевод которой был сделан Рикардо Баэзо (печатание завершено 10 июля 1939 г.). Виктория подготавливает читателей своего журнала к появлению лектора, которого она вскоре перестала называть дорогим.