Олье Дени. Коллеж социологии

ОГЛАВЛЕНИЕ

Батай Ж. Ученик колдуна

В уже цитированном сообщении, адресованном Жилю Лапужу, Кайуа касается вопроса о первых шагах Коллежа, которые приходятся на начало 1937 г.: «Наши собрания начались. Первое состоялось в том самом пыльном кафе Пале-Роялъ, которое тогда принадлежало Гран-Вефур. Батай говорил именно об ученике колдуна».

Это «именно» относится к оговоркам Кожева, о которых Кайуа только что упомянул: тот бросил упрек заговорщикам, в

1 Этот текст не является точным социологическим исследованием. Он представляет собой попытку определить такую точку зрения, согласно которой результаты, полученные социологией, оказываются ответом на самые острые проблемы человеческого существования, а не на специфическую озабоченность научными проблемами. Сама социология с трудом может избежать критического отношения к науке, поскольку последняя является феноменом распада. Если социальный факт представляет собой тотальность существования, то наука, являющаяся лишь фрагментарной деятельностью, наука, обращающаяся к социальному факту, не может приблизиться к своему объекту, если она в той мере, в какой она к нему приближается, не является отрицанием своих собственных принципов. Несомненно, социологическая наука требует иных условий, чем дисциплины, изучающие разрозненные по своей природе объекты. Кажется, она развивается — особенно во Франции — в той мере, в

199

особенности Батаю (своему самому близкому собеседнику в Коллеже), в том, что они хотят поиграть в учеников колдуна. Батай, вспоминает Кайуа, «нисколько не скрывал своих намерений преобразовать заразительное и опустошительное сакральное, которое, вспыхнув словно эпидемия, в конечном счете захватило бы и воодушевило бы того, кто в самом начале и бросил первое зерно в землю. В ходе одной из наших частных встреч он признался в этом Александру Кожевникову (позже сократившему свою фамилию до Кожева). Последний ответил ему, что такой чудотворец уже не сможет сам испытывать восторг перед тем сакральным, которое он сам привел в действие, подобно тому как фокусник будет не способен убедить себя в существовании магии, поражаясь чуду своих собственных пассов» («Приближение к воображаемому». Р. 58).

Это возражение вряд ли показалось бы непреодолимым Стендалю, который (при прочих равных условиях) ставил в заслугу М. Отемару, церковному сторожу Ламьеля, то, что он «помог сотворить чудо, в которое сам первый и поверил» (Ламьель. Folio. Р. 265). Но Кожев не был чувствительным к обаянию примитивизма: не стоит регрессировать от знания к вере. «Очерк общей теории магии» не способен быть основанием для возврата в страну чудес. Этот спор, вспыхнувший вновь в ходе публичного заседания 4 декабря 1937г., на котором выступал с сообщением сам Кожев и следы которого несет в себе «Ученик колдуна», не обошелся без упоминания о парадоксе волшебника, который и создал сюжетную линию «Общей теории магии», опубликованной Сартром в 1938 г. То, что в глазах Кожева было невозможным, для Сартра составляет самую сущность эмоции, сознания, одновременно и магического, и завороженного магией, являющегося «жертвой своей собственной западни»: все дело только в том, чтобы в это поверить. Следовательно, это дело веры, которая вскоре становится дурной верой. Батай, судя по всему, обладал потрясающей способностью выходить из себя, «впадать в гнев в тот момент, когда он делал выбор», говорит Кайуа. Миф об ученике колдуна представляет со-

какой те, кто ею занимаются, осознают совпадение религиозных и социальных фактов. Тем не менее полученные французской социологией результаты рискуют оказаться нулевыми, если проблема тотальности не будет поставлена со всей ее остротой.

Парадокс социологии: высшая стадия общественного разделения труда (социологи образуют независимую и общепризнанную гильдию) раскрывает в то же время и то, что Мосс называл тотальным социальным фактом. Таким образом, она оказывается не в состоянии извлечь урок из своих собственных открытий. Это сделает лишь одно-единственное учреждение (Коллеж), которое прибавит к тотальному факту претензию на «тоталитарность» (см. ниже, в Приложении, как использовал этот термин Лейрис). Выступая против марксизма и теории окончательной экономической детерминации социальных фактов, «французская социология» (Дюркгейм, Мосс и др.) настаивает на решающем характере в первую очередь коллективных, религиозных представлений, когда речь идет о первобытном обществе.

200

бой, несомненно, самый характерный для него вклад в дело Коллежа Социологии: он воплощает нетерпение, позволяющее желанным бурям овладевать им, становиться добычей тех ненастий, которые должен будет посеять зимний ветер.

I . Отсутствие потребности более болезненно, чем невозможность ее удовлетворить

Человек приносит с собой огромное число потребностей, которые он должен удовлетворять, чтобы избежать беды. Но несчастье может поразить его даже тогда, когда он не испытывает страдания. Несчастная судьба может лишить его средств для удовлетворения своих потребностей, но не меньше он уязвим и тогда, когда та или иная из его элементарных потребностей отсутствует. Недостаток мужественности чаще всего не влечет за собой ни страдания, ни беды; тот, кто им страдает, не испытывает недостатка в удовлетворении потребностей, и тем не менее его боятся как несчастья.

Таким образом, существует первичное зло, не воспринимаемое теми людьми, которых оно поражает: оно является злом лишь для того, кто вынужден учитывать угрозу грядущего нарушения здоровья.

Чахотка, которая, не вызывая страданий, разрушает бронхи, несомненно, является одной из самых опасных болезней. Но дело обстоит точно так же со всем, что разлагает бесшумно, не предоставляя даже возможности заметить это. Самым большим злом, поражающим людей, быть может, является низведение их существования до состояния служебного органа. Но никто не замечает, насколько безнадежно становиться политиком, писателем или ученым. Следовательно, невозможно найти лекарство от недостаточности, калечащей того, кто отказывается становиться целостным человеком, 1 чтобы стать только функцией человеческого общества.

II. Человек, лишенный потребности быть человеком

Зло было бы не столь большим, если бы оно поражало лишь некоторое число людей, лишенных удачи. Тот человек, который принимает славу своих литературных произведений за осуществление своего предназначения, может ошибаться, но из-за этого человеческая жизнь не оказывается обреченной на общий упадок. Однако за пределами науки, политики и искусства не существует никого, кто стремился бы жить обособленно, каждый за себя, как многие служители смерти.

1 По поводу де Сада Клоссовски будет говорить об «интегральном человеке» (см. ниже, выступление 7 февраля 1939 г.). Там тоже понятие о целостности, интегральности будет связано с неспособностью играть служебную роль, с отказом от функционирования: многогранность против функциональности.

Самая большая часть нашей деятельности до такой степени подчинена производству утилитарных благ, что какое-либо решительное изменение кажется невозможным, а человек только и занимается тем, что превращает трудовое рабство в непреодолимую судьбу. Вместе с тем абсурдность столь опустошенного существования обязывает раба дополнять свое производство преданностью тому, что требуют от него искусство, политика или наука, кем он должен быть и во что верить: в них он находит все, что может принять для себя из судьбы человеческой. «Великие люди», пробующие себя в этих областях, таким образом, образуют предел для всех остальных. И с этим полумертвым состоянием не связано никакое страдание, вызывающее тревогу, разве только — печальное осознание депрессии (приятное, если оно совпадает с воспоминанием о неприятностях).

Человеку позволено ничего не любить, ибо универсум без причины и без цели, который его породил, не наделил его и приемлемой судьбой. Но человек, которого пугает человеческая судьба и для которого невыносимы цепи алчности, преступлений и нищеты, также не может быть мужественным. Если он отвернется от самого себя, у него не останется причин даже изводить себя стенаниями. Он способен вынести существование, выпавшее на его долю, лишь при условии, что забудет о том, что оно представляет собою на самом деле. На деятелей искусства, политиков, ученых выпадает обязанность ему лгать, а люди, добивающиеся в таком случае успеха в жизни, почти всегда оказываются из числа тех, которые лучше всего умеют лгать самим себе, а, следовательно, и лучше всего лгут другим. В этих условиях мужество приходит в упадок так же, как и любовь к человеческой судьбе. Все уловки хороши для того, чтобы устранить героический чарующий образ нашей участи: в мире, где потребность быть человеком отсутствует, уже ни для чего не остается места, разве что для непривлекательного лица приносящего пользу человека.

Но хотя это отсутствие потребности быть человеком является самым худшим, что вообще может быть, оно переживается как блаженство. Зло появляется лишь постольку, поскольку настойчивость «amor fati» делает человека чуждым ныне существующему миру.

III. Человек науки

«Человек, которого страх лишил потребности быть человеком», возложил свою самую большую надежду на науку. Он отверг тотальный характер, которым обладали его действия, пока он хотел жить своей судьбой. Дело в том, что акт научной деятельности должен быть самостоятельным, а ученый исключает всякий человеческий интерес, оказывающийся внешним стремлению осуществлять познание. Человек, взваливший на себя груз науки, сменил заботу о том, чтобы жить человеческим предназначением, на заботу об истине, которую надо открыть. Он переходит от тотальности к частному,

202

а служение этому частному требует, чтобы другие части не принимались в расчет. Наука — это функция, которая смогла развиться только после того, как заняла место судьбы, которой должна была служить.

Парадоксально, что функция не может осуществляться иначе, чем при условии, что она выдает себя за свободно избранную цель.

Все знания в целом, которыми располагает человек, обязаны своим существованием этому своего рода мошенничеству. Но если верно, что область человеческого увеличилась, то исключительно в пользу ущербного существования. 1

IV. Человек вымысла

Функция, которую присваивает себе искусство, оказывается не столь однозначной. Кажется, что писатель или художник не всегда согласны отвергнуть существование, а их отречение гораздо труднее заметить, чем отречение человека науки. Литература и искусство выражают нечто такое, что совсем не похоже на безмозглую птицу научных законов; созданные ими волнующие образы, в противоположность методически строго представляемой реальности, всегда появляются в поразительно привлекательных одеяниях. Но что означают все эти созданные кистью или пером призраки, вызванные к жизни, чтобы сделать мир, в котором мы пробуждаемся, немного более достойным для нашего бесцельного существования? Все оказывается ложным в образах фантазии. И все это ложно из-за обмана, который уже не знает ни колебаний, ни стыда. Таким образом, два основополагающих начала жизни оказываются строго разъединенными. Истина, за которой устремляется наука, оказывается истиной лишь при условии, что лишается смысла, а то, что вообще имеет хоть какой-то смысл, имеет его лишь при условии, что оказывается вымыслом.

Служители науки исключили человеческую судьбу из мира истины, а служители искусства отказались создавать мир истины из того, что тревожная судьба заставила их показать. Однако при всем этом нелегко ускользнуть от необходимости вести действительную, а не фиктивную жизнь. Служители искусства, конечно, могут наделить тех, кого они создают, существованием мимолетной тени, что, однако, нисколько не мешает им стремиться живыми войти в цар-

1 Из этого не следует, что науку надо отбросить... Критике подлежат ее моральные издержки, но не исключена возможность действовать в противовес им. В том, что касается социологии, даже необходимо действовать им в противовес во имя принципов познания.

Моральные издержки науки: в «Декларации об основании...» Коллеж представлялся как «частично отличающееся от обычного объединения ученых». В различных текстах Кайуа уже намекал на деморализующий и одновременно деморализаторский характер современной науки (см., в частности, «Приближение к воображаемому». С. 27).

ство истины, денег, славы и престижа. Следовательно, они просто не могут иметь иную жизнь, кроме ущербной. Нередко они думают, что одержимы тем, что изображают, однако, то, что не имеет подлинного существования, ничем и не владеет: на самом же деле они одержимы только своей карьерой. Романтизм приходит на смену богам, владевшим несчастной судьбой поэта, но избавиться благодаря этому от состояния ущербности не удается: поэт смог лишь превратить несчастье в новую форму карьеры, и ложь, адресованная тем, кого он не убил, стала еще более тяжелой.

V . Вымысел, поставленный на службу действию

Лицемерие, связанное с карьерой и вообще с собственным Я художника или писателя, вынуждает ставить вымысел на службу более прочной реальности. Если верно, что литература и искусство не образуют самодостаточного мира, то они могут подчиняться реальному миру, содействовать прославлению церкви или государства или же, если этот мир расколот, — религиозной или политической деятельности и пропаганде. Но в таком случае остается только украшательство или служба чему-то другому. Если институты, которым служит искусство, сами вовлечены в противоречивое движение судьбы, то искусство может натолкнуться на возможность служить глубинам человеческого существования и выражать их. Если же речь идет об организациях, интересы которых привязаны к обстоятельствам, к специфическим сообществам, искусство вносит в отношения между глубинами человеческого существования и групповой деятельностью такую путаницу, которая нередко шокирует и самих художников.

Чаще всего человеческая судьба может быть прожита только в вымысле. Однако человек вымысла страдает из-за того, что не осуществляет судьбу, которую сам описывает. Он страдает, что ускользает от вымысла, только делая карьеру. Вот тогда он стремится ввести преследующих его призраков в реальный мир. Но как только они начинают принадлежать миру, где истина передается через действие, как только автор связывает их с какой-нибудь особой истиной, они теряют имевшуюся у них ранее привилегию завершать человеческое существование и становятся не более чем унылыми отражениями расколотого на куски мира.

VI . Человек действия

Если истина, открываемая наукой, лишена человеческого смысла, если один только вымысел человека соответствуют его странной воле, то осуществление этой воли требует, чтобы этот вымысел был наделен истинностью. Тот, кого обуревает потребность тво-

204

рить, испытывает потребность быть человеком. Но он сразу же отвергает эту потребность, если согласен создавать только фантазии и ложь. Он достигает зрелости, лишь стремясь сделать реальность соответствующей своему мышлению: все силы в нем требуют подчинить капризу мечты мир, в котором он появился, мир, которого ему не хватает.

Между тем эта необходимость чаще всего проявляется лишь в смутной форме. Напрасно пытаться ограничиваться только осмыслением реальности, как это делает наука, и не менее напрасно стремиться ускользнуть от нее, как это делает вымысел. Только действие способно преобразовать мир, то есть сделать его похожим на мечту. «Действовать» звучит в ушах как эхо иерихонских труб. Не существует императива, который обладал бы более страшной действенностью, а для того, кто слышит его, незамедлительно и безусловно возникает неотвратимая необходимость перейти к самим актам действия. Однако, тот, кто требует от действия осуществления стремления, которое движет им, быстро получает странные ответы. Новообращенный узнает, что эффективная воля к действию — это то устремление, которое ограничивается хмурыми грезами. Он согласен: он тогда постепенно начинает понимать, что действие оставляет ему только преимущество осуществленного действия. Он надеялся переделать мир в соответствии со своей мечтой, а добился только того, что переделал свою мечту по меркам самой бедной действительности: ему остается только приглушить устремление, которое он нес в себе, чтобы иметь возможность ДЕЙСТВОВАТЬ.

VII . Действие, изменяющееся в мире, не может изменить мир

Первое отречение, которого требует действие от человека, желающего действовать, состоит в том, чтобы низвести свои мечтания до пропорций, предписываемых наукой. Забота о том, чтобы человеческая судьба разворачивалась в иной, отличной от вымысла, сфере, презирается доктринерами от политики. Она не может быть устранена из практики экстремистских партий, которые требуют от своих членов поставить на карту свою жизнь. Однако судьба отдельного человека становится реальной только при условии, что он борется. Требуется также, чтобы эта судьба совпадала с судьбой тех людей, в одном ряду с которыми он встречает свою смерть. А доктринеры, манипулирующие этими судьбами, низводят ее до уровня одинакового для всех благосостояния. Язык действия приемлет только одну формулу, которая соответствует рациональным принципам, управляющим наукой и поддерживающим ее отстраненность от человеческой жизни. Никто не считает, что политическое действие может определяться и оформляться под воздействием облика героев легенд. Справедливое распределение материальных и

205

культурных благ — это единственное, что соответствует овладевшему ими стремлению устранить все, что имеет сходство с человеческим лицом и свойственными ему выражениями неутолимого желания и героического вызова смерти. Они убеждены, что отвратительно обращаться с массой людей, ведущих борьбу, как с толпой уже умирающих героев. Поэтому-то они и говорят с сочувствием о тех, кто в известном смысле уже истекают кровью своих собственных ран. 1

Люди действия следуют или служат тому, что существует, и тогда, когда они убивают себя, чтобы разрушить существующее. Человеческая судьба фактически властвует над ними и тогда, когда они разрушают: она начинает ускользать от них, как только у них не остается ничего, кроме желания повелевать своим безликим миром. А едва они успевают завершить разрушение, как оказываются перед необходимостью вслед за всеми остальными восстанавливать то, что они разрушили. Мечты, которые наука и разум свели до уровня пустых формул, аморфные мечты сами становятся уже не чем иным, как пылью, поднимаемой ДЕЙСТВИЕМ на своем пути. Подчиняясь необходимости и ломая все, что не согнулось под ее воздействием, которое они раньше других стали испытывать, люди действия слепо отдаются несущему их течению, которое лишь ускоряет свой ход благодаря их беспомощной возне.

VIII . Разобщенное существование

Существование, разорванное таким образом на три формы, перестало быть существованием: оно теперь не более чем искусство, наука или политика. Там, где простота дикаря властвовала над людьми, остались только ученые, политики и художники. Отказ от существования в обмен на функцию — это условие, под которым каждый из них подписался. Некоторые ученые имеют артистические и политические устремления; политики, художники также могут смотреть за пределы своей области деятельности: все они, вместе взятые, лишь соединяют три формы ущербности, которые не создают здорового человека. Тотальность существования имеет

1 В рукописи фигурирует такой абзац, не сохранившийся в опубликованном тексте: «Стремление действовать в порядке реакции — вот единственное, что ставит на карту крупные фигуры судьбы, формируемые партиями и знаменами. Мифы, без которых нет тотальности существования, могут выдаваться за цель действия лишь тогда, когда речь идет о противоречивой форме. Кроме того, мифы реакции — это всего лишь устаревшие и бедные по содержанию мифы, которым уже давно недостает той тотальности, на которую они претендуют. Реакция, как и революционная акция, несовместима со стремлением преобразовать мир и заставить его соответствовать глубинным требованиям. Действие всегда требует от того, кто его предпринимает, чтобы он отказался от мечты».

206

мало общего с коллекцией способностей и знаний. Она не позволяет разрезать себя на части, как и живое тело. Жизнь — это зрелое единство элементов, которые ее составляют. В ней есть простота удара топора.

IX . Полнота существования и образ любимого существа

Простое и сильное существование, еще не разрушенное функциональным порабощением, возможно лишь в той мере, в какой оно перестало подчиняться любому специальному замыслу, например тому, которые выражен глаголами «действовать», «изображать» или «измерять»: оно зависит от образа судьбы, опасного обворожительного мифа, сопричастность которому оно молчаливо ощущает в себе. Человеческое существо оказывается разделенным, когда оно отдается какой-нибудь полезной работе, которая сама по себе не имеет смысла: только испытав соблазн, оно не может найти полноту тотального существования. Мужество — это лишь выражение этого принципа: когда человек уже не имеет сил ответить на вызов желанной наготы, он признает, что утратил свое мужество в целом. И точно так же, как мужество связано с привлекательностью обнаженного тела, полнота существования связана с любым образом, который вызывает надежду и ужас. ЛЮБИМОЕ СУЩЕСТВО в этом разделенном мире стало единственной силой, сохранившей свою добродетель и способной вернуть теплоту жизни. Если бы этот мир непрерывно не содрогался от конвульсивных движений существ, ищущих друг друга, если бы он не искажался ликом, «отсутствие которого вызывает скорбь», он был бы похож на насмешку, адресованную тем, кого он произвел на свет. Человеческое существование было бы представлено в нем лишь в воспоминаниях или в фильмах о странах «дикарей». Необходимо с чувством возмущения исключить вымысел. То потерянное, трагическое, «ослепительно чудесное», что имелось в глубинах человеческого существа, теперь можно встретить только в постели. Верно, что прах самодовольства и разобщающие заботы сегодняшнего мира вторгаются в наши дома: закрытые на замок комнаты, с их почти безграничной пустотой, продолжают оставаться островками, где заново создаются фигуры жизни.

X . Иллюзорный характер любимого существа

Образ любимого существа сначала возникает как случайный проблеск. Он озаряет и в то же время пугает того, кто видит его. Такой человек отвергает его и улыбается своему ребяческому возбуждению, если на первый план выдвигается забота о его функциях. Человек, ставший «серьезным», полагает, что легко обойдется в

207

своем существовании без ответа, который следует дать на этот вызов. Между тем, даже если кто-нибудь другой, не столь неуклюжий, и позволит этому пугающему его влечению воспламенить себя, он все равно должен будет признать иллюзорный характер такого образа.

Дело в том, что достаточно просто жить, чтобы вступить в противоречие с этим образом. Есть, спать, говорить — значить лишать его смысла. Если мужчина встречает женщину и ему становится очевидным, что это и есть сама его судьба, все чувства, которые его тогда наполняют подобно безмолвной трагедии, оказываются несовместимыми с неизбежно бессмысленной суетой этой женщины. Образ, в котором на мгновение судьба стала живой, оказывается, таким образом, включенным в мир, чуждый повседневной суете. Женщина, к которой тянется мужчина, как к воплощенному образу человеческой судьбы, уже не принадлежит пространству, которым распоряжаются деньги. Ее прелесть ускользает из реального мира, в котором она умирает, если не замыкается только в мечте. И горе заполнило бы разум того человека, который позволил бы потребности упрощения возобладать над собой. Ее реальность оказывается такой же сомнительной, как мерцающий блик света, который ночью становится сильнее.

XI . Подлинный мир влюбленных

Между тем уже первое сомнительное появление двух влюбленных, соединяющихся друг с другом в судьбоносную для них ночь, обладает иной природой, нежели иллюзии театра или книг. Дело в том, что театр и литература не могут сами по себе создать мир, в котором находят себя человеческие существа. Даже самые душераздирающие видения, выраженные искусством, никогда не создавали чего-либо иного, кроме непрочной связи между теми людьми, которых они касались. А если они и встречались, то должны были ограничиваться выражением того, что переживали, посредством фраз, заменявших сравнение и анализ коммуникативных реакций. Тогда как влюбленные продолжают общаться даже при самом глубоком молчании, когда каждое движение, наполненное сжигающей страстью, способно вызвать экстаз. Было бы напрасно отрицать, что зажженный таким образом очаг не находится в реальном мире, в мире, в котором влюбленные остаются такими, какими они друг перед другом однажды предстали, когда каждый из них принял волнующий облик судьбы другого. Таким образом, бурное течение любви делает подлинным то, что первоначально было лишь иллюзией.

Препятствие, на которое наталкиваются фрагментарные действия, игнорирующие все остальное, — действия, игнорирующее мечту, — преодолеваются, таким образом, когда два влюбленных

208

существа соединяют свои тела. Тени, преследуемые вплоть до объятий, очаровывают не меньше, чем далекие творения легенд. Появление женщины внезапно оказывается появлением волнующего мира мечты; но обладание переносит обнаженную и наполненную наслаждениями фигуру мечты в узкий реальный мир единственной комнаты.

Счастливое деяние — это «сестра мечты», пусть только в постели, где тайна жизни открылась познанию. А познание — это экстатичное открытие человеческой судьбы в том самом ограниченном пространстве, которому наука — так же, как и искусство или практическое действие, — утратила возможность придать хотя бы частичный смысл существованию. 1

XII . Случайные совокупности

Отказ от мечтаний и практическая воля человека действия представляют собою, следовательно, не единственное средство соприкоснуться с реальным миром. Мир влюбленных является не менее подлинным, чем мир политики. Более того, он поглощает всю тотальность существования, чего политика сделать не может. А его характерные признаки отличаются от признаков фрагментарного и опустошенного мира практического действия, они принадлежат человеческой жизни, еще не редуцированной к рабству. Мир влюбленных строится, как и жизнь, начиная со случайно возникающей совокупности, дающей ожидаемый ответ на стремление быть алчным и сильным.

То, что определяет выбор любимого существа, такой, когда даже возможность другого выбора, представляющегося логичным, внушает ужас, действительно можно свести к случайно возникающей совокупности. Простые совпадения становятся причинами встречи и образуют женский образ судьбы, к которому мужчина нередко чувствует себя привязанным до самой смерти. Ценность этого образа зависит от потребностей, которые давно уже стали навязчивыми, и их так трудно удовлетворить, что они окрашивают любимое существо в цвета исключительной удачи. Когда в игре выпадает определенный расклад карт, он и решает судьбу ставок: неожиданная встреча с женщиной, словно редкий дар, овладевает существо-

1 Описание «мира влюбленных» в этом тексте имеет все же только демонстративную ценность. Этот мир образует одну из редких возможностей действительной жизни, а его осуществление обладает характером, гораздо менее отдаленным от тотальности существования, чем миры искусства, политики или науки. И тем не менее он не завершает полноту человеческой жизни. Во всяком случае было бы заблуждением рассматривать его как простейшую форму общества. Концепция, согласно которой пара влюбленных якобы лежит в основе социальной реальности, должна быть отброшена по соображениям, которые представляются безусловно значимыми.

209

ванием. Однако самый прекрасный дар обладает смыслом лишь в том случае, если условия, при которых выпадает удача, позволяют завладеть ставкой в игре. Выигрышное сочетание — это произвольная комбинация: жажда выигрыша и сам выигрыш делают ее реальной. Только последствия сообщают характер подлинности случайным совокупностям, которые были бы бессмысленными, если бы не были избраны по прихоти человека. Встреча с женщиной была бы лишь эстетическим переживанием без желания овладеть ею и сообщить подлинность тому, чем представлялось ее появление. Зыбкий образ судьбы, обретенный или... утраченный хотя бы один раз, перестает быть фигурой, зависящей от случая, и становится реальностью, предопределяющей участь человека.

«Сильное и алчное желание быть» является, следовательно, условием подлинности. Однако обособленный индивид никогда не имеет возможности создать мир (он стремится к этому только тогда, когда сам оказывается во власти сил, превращающих его в существо отчужденное, в сумасшедшего): совпадение желаний не менее необходимо для рождения человеческих миров, чем совпадение случайных сочетаний фигур. Только согласие влюбленных, подобно согласию игроков за игральным столом, создает живую реальность еще не оформившихся соответствий. А если согласия недостает, то несчастье, благодаря которому любовь остается реальной, всегда оказывается следствием первоначального сговора. Согласие двоих или нескольких, впрочем, только добавляется к общепринятой вере, сообщающей ценность уже описанным фигурам. Значение любви определяется в легендах, которые и иллюстрируют судьбу влюбленных в сознании каждого.

Однако это «алчное желание быть» даже в связи с тем фактом, что оно оказывается общим, нисколько не похоже на обдуманное и намеренное желание. Оно оказывается желанием, подобным слепому бесстрашию перед лицом смерти, и должно по примеру человека, лицом к лицу встречающего смертоносный огонь, в значительной мере полагаться на случайную удачу. Только случайное движение может дать ответ, которого требует от удачно сложившихся «совокупностей» темная страсть. Хорошая игра обладает ценностью только тогда, когда карты хорошо перетасованы, а не расположены в заранее предусмотренном порядке, что было бы мошенничеством. Решение игрока тоже должно быть случайным, и он не должен знать игру партнеров. Тайная сила любящих существ и ценность их соединения также не может быть результатом заранее принятых решений или заранее намеченных намерений. Верно, однако, и то, что даже за пределами проституции и супружества мир возлюбленных в еще большей мере отдан на откуп мошенничеству, чем мир игры. Не существует строгих границ, а только многочисленные нюансы перехода от простосердечной встречи персонажей, неспособных на подлый умысел, к бесстыдному кокетству, постоянно изобретающему мошеннические трюки и маневры. Но только

210

наивное целомудрие способно завоевать чудесный мир, в котором встречаются влюбленные. 1

Таким образом, счастливый случай, шанс, оспаривающий жизнь у телеологической предопределенности, у строгого соотношения средств и целей, увлекает ее, включаясь в дело с божественным пылом. Интеллект уже давным-давно перестал воспринимать мир через возможности разумного предвидения. Само существование признает свою подчиненность случаю, едва начинает смотреть на себя по меркам звездного неба или смерти. Оно узнает себя в своем великолепии, построенном по образу мира, не запачканного грязью заслуг или намерений.

XIII. Судьба и миф

Невозможно, не погружаясь сразу же в длительную тревогу, думать о толпе, которая отворачивается от этой «ужасной» империи случая. Эта толпа и в самом деле требует, чтобы обеспеченная жизнь больше не зависела ни от чего, кроме свойственных ей расчетов и решений. Но эта жизнь, «которая измеряется только смертью», ускользает от тех, кто теряет желание сгорать, как влюбленные и игроки, на кострах надежды и ужаса. Человеческая судьба требует, чтобы капризный случай сделал предложение: то, что разум ставит на место роскошного дерева случайностей, оказывается уже не приключением, которое стоит пережить, а пустым, хотя и правильным устранением трудностей существования. Действия, предпринимаемые с какой-то рациональной целью, являются всего лишь ответом на неизбежность рабского подчинения. А вот действия, предпринимаемые в стремлении к увлекательному образу счастливого случая, только и способны соответствовать потребности жить по образу и подобию пламени. Дело в том, что гореть и изнурять себя до самоубийства за столом, где играют в баккара, — это по-человечески. Даже если карты выпадают в форме, лишенной признаков доброй или злой фортуны, то, что они изображают, что приносит деньги или заставляет их терять, обладает также и достоинством знамения судьбы, а дама пик иногда знаменует смерть. И наоборот, было бы бесчеловечно отдавать существование во власть цепочки утилитарных актов. Конечно, некоторая часть свободных сил человека неизбежно обречена беспокоиться о страданиях, от которых следует избавиться, таких как голод, холод, социальная нужда. А тот, кто избегает зависимости,

1 В рукописи статьи здесь фигурирует фраза, которая не была сохранена в опубликованной версии текста: «Даже если жизненная пресыщенность стирает память о некоторых неизбежных внешних влияниях, доля необдуманного и слепого подчинения очевидному уже сама заключает в себе действенное очарование, которое охватывает счастливого влюбленного так же, как умирающего или убийцу».

211

ставит на карту свою жизнь, то есть ставит на случай, который может представиться.

Когда жизнь ставится на карту, осуществляется план судьбы. А то, что представляла собой мечта, становится мифом. А живой миф, который интеллектуальная пыль знает только мертвым и на который смотрит как на трогательное заблуждение, идущее от невежества, миф-обман выражает судьбу и становится бытием. Это не то бытие, которое искажается рационалистической философией, наделяющей его атрибутом неподвижности; прежде всего это бытие, о котором возвещают имя и отчество, затем бытие двоих, которое заключается в бесчисленных объятиях, наконец, бытие общины, «которая истязает, обезглавливает и ведет войны». 1

Миф остается в распоряжении того, кого оказались неспособны удовлетворить искусство, наука или политика. Хотя любовь сама образует целый мир, она оставляет нетронутым все, что ее окружает. Опыт любви увеличивает прозорливость и страдание, он развивает тягостное и изнуряющее впечатление пустоты, которое является следствием соприкосновения с разложившимся обществом. Только миф вновь приводит к тому, что каждое испытание разбивает образ определенной полноты, распространяющийся на сообщество и объединяющий людей. Только миф входит в тела тех, кого он соединяет, и требует от них такого же ожидания. Он оказывается основой всякого дела, он доводит существование до «его точки кипения»: он сообщает ему трагическую тональность, которая открывает доступ к его сакральной интимности. Дело в том, что миф — это не только божественная фигура судьбы и мира, в котором эта фигура размещается: он также неотделим от сообщества, к которому он принадлежит и во владение империей которого он ритуально вступает. Он был бы вымыслом, если бы согласие с ним, демонстрируемое народом в ажиотаже праздников, не создавало бы из него живую человеческую реальность. 2 Быть может, миф — это легенда, но

1 Цитата из Лютера. Батай воспользовался ею в ходе лекции о «Власти»,
которую он прочитал вместо Кайуа 19 февраля предыдущего года.

2 Языковое затруднение 1938 г.: проникновение экзистенциализма на ле
вый берег Рейна и его полное укоренение на берегах Сены передавалось, если
так можно выразиться, посредством безудержно используемого выражения
«человеческая реальность». Оно появляется в итоговом обзоре, который Жан
Валь сделал относительно лекции Лейриса в Коллеже (там речь шла о буду
щем «науки о человеческой реальности»). А Сартр в «Наброске теории эмо
ций» (1938) сообщает, что, «как считает Хайдеггер, понятия о мире и „челове
ческой реальности" (Dasein) являются неразделимыми». Ответственным за
этот ошибочный перевод (см.: Оффре, 1945: «Это слово Dasein чаще всего пе
реводится как „человеческая реальность". Нет ничего более далекого от точно
го смысла слова Dasein, которое, напротив, стремится выразить осуществление
акта действия, задающего непосредственное наличие». Введение в философии
существования. Париж, 1971. С. 16) является опять-таки Корбен, «переводчик
Хайдеггера», который и так уже виноват в использовании неологизма ipseite, в
заимствовании которого Сартр упрекнет Батая (Situation I . С. 159): «Я заимст-

212

эта легенда становится противоположной вымыслу, если взглянуть на народ, который исполняет его в танцах, в действии и для которого он является живой истиной. Сообщество, которое не совершает ритуального исполнения своих мифов, обладает уже только ущербной истиной, оно остается живым лишь в той мере, в какой его воля к бытию еще одушевляет ансамбль случайных элементов мифа в целом, в которых выражено его интимное существование. Миф, следовательно, не может ассимилироваться с отдельными кусочками распавшегося целого. Он причастен тотальному существованию, чувственным выражением которого и является.

Ритуально пережитый миф раскрывает не что иное, как подлинное бытие. В нем жизнь изображается такой же ужасной и такой же прекрасной, как любимая женщина в постели, где она лежит нагая. Таинственная сень святого места, скрывающая реальное присутствие сакрального, воздействует сильнее, чем полумрак комнаты, в которой запираются влюбленные. А то, что открывается познанию, как в лабораториях, так и в алькове, оказывается не менее чуждым науке. Человеческое существование, включенное в сакральное место, встречает там образ судьбы, зафиксированный капризом случая: определяющие законы, выявляемые наукой, противоположны той игре фантазии, которая создает жизнь. Эта игра отдаляется от науки и совпадает с безумием, порождающим изображения искусства. Но в то время как искусство признает окончательную реальность и высший характер истинного мира, ограничивающего людей, миф входит в человеческое существование как сила, требующая, чтобы инфернальная реальность подчинилась его власти.

XIV . Ученик колдуна

Верно, что это возвращение в древнее жилище людей оказывается, быть может, самым волнующим мгновением жизни, обреченной на череду печальных иллюзий. Старый дом мифа, по мере того

вовал слово ipseite из перевода Корбена (но это перевод, рукопись которого мне никогда не приходилось держать в руках), который появился после публикации в журнале „Recherches philosophiques", 1936 (речь идет о „Лабиринте или композиции существ"), текста, где имелось это слово. Сартр прав, когда подчеркивает мой интерес к современной немецкой философии. Именно от моего имени в 1929 г. Анри Корбен предложил моему другу Жану Полану опубликовать в журнале N.R.F. перевод „Was ist Metaphisique?" (мне сказали гораздо позже, что Жюльен Бенда раскричался. Текст, во всяком случае, был отвергнут. Перевод Александра Койре тогда же появился в „Bifur")» (Цит. оп. VIII . С. 666). В действительности перевод, появившийся в «Bifur» (№ 8. Июнь 1938), был подписан «г. Корбен-Петитанри», а Койре принадлежат четыре вводных страницы. Он весьма чувствительно отличается от того перевода того же самого текста, который Корбен сделает в книге «Что такое метафизика?» (Париж, 1938). Так, например, он передает «Dasein» не как «человеческая реальность», а более наивно, как «существование».

213

как каждый шаг приближает к нему, предстает не менее опустошенным, чем «живописные» развалины храмов. Все дело в том, что представление о мифе, выражающем тотальность существования, не является результатом какого-то современного опыта. Только прошлое, или же цивилизация «отсталых» [народов], делало возможным не только познание, но и обладание миром, который ныне представляется недосягаемым. Вполне возможно, что тотальное существование стало для нас всего лишь мечтой, подпитываемой историческими описаниями и тайными проблесками наших страстей. Нынешние люди могут стать хозяевами только какой-нибудь груды обломков существования. Вместе с тем эта очевидная истина быстро оказывается отданной во власть ясности, управляющей нашей потребностью существовать. Потребуется, чтобы по меньшей мере первый опыт сопровождался неудачей, прежде чем отрицающий получит право на сон, которое гарантирует ему его отрицание. 1 Методичное описание опыта, который требуется пережить, указывает, впрочем, что он требует только подходящих условий. Прежде всего «ученик колдуна» не сталкивается с требованиями, отличными от тех, с которыми он столкнулся бы на трудной стезе искусства. Бессознательные фигуры вымысла требуют не менее определенных намерений, чем скупые фигуры мифа. Только требования мифологического воображения оказываются более строгими. Они не отсылают, как этого желает одна устаревшая концепция, к темным способностям коллективного воображения. Но они не допускают признания какой-либо ценности за фигурами, в которых упорядочивающее начало не устранено со всей строгостью, свойственной чувству сакрального. Впрочем, «ученик колдуна» должен от начала и до конца подстраиваться под эту строгость, если, конечно, предположить, что она и так не соответствует его самым глубоким императивам. Тайна в той области, где он продвигается вперед, не менее необходима его странным передвижениям, чем восторгам эротизма (тотальный мир мифа, мир бытия отделен от мира, разделенного теми же самыми границами, которые отделяют сакральное от профанного). «Тайное общество» как раз и является названием той социальной реальности, которую эти передвижения образуют. Но это романтическое выражение не должно пониматься, как это обычно делается, в вульгарном смысле «общества заговорщиков». 2 Дело в том, что тайна относится к основополагающей реальности существования, которая соблазняет, а не к каким-либо действиям, противоречащим безопасности государства. Миф рождается в актах, на-

1 Эта фраза напоминает манеру, в которой Батай высказывался в своем
письме к Кожеву от 6 декабря 1937 г.: «Что касается меня, то присущую мне
негативность я перестал использовать лишь с того момента, когда она больше
была мне не нужна: это негативность человека, которому больше нечего де
лать, а не человека, который предпочитает говорить».

2 По поводу этих различий см. выше выступление о тайных обществах, ко
торое Батай сделал 19 марта предыдущего года вместо Кайуа.

214

ряженных в одеяния статической вульгарности разлагающегося общества, но насильственная динамика, принадлежащая ему, не имеет другой цели, кроме как возврат к утерянной целостности, даже если верно, что последствия этого будут решительными и изменят лицо мира (в то время, как действия партий теряются в сыпучих песках слов, которые противоречат друг другу), его политические последствия могут быть только результатом существования. Неясность подобного рода проектов выражает лишь обескураживающую новизну направления действия, необходимого в самый парадоксальный момент безнадежности.