Олье Дени. Коллеж социологии

ОГЛАВЛЕНИЕ

Батай Ж. СТРУКТУРА И ФУНКЦИИ АРМИИ

Суббота, 5 марта 1938 г.

В ходе предыдущего заседания Батай упомянул о диптихе, относящемся к антитетическим крайностям власти: армия и тайные общества. За собою он зарезервировал доклад об армии. Но никакой рукописи под таким названием он не оставил. В кратком описании заседания, которое делает Лери в своем отчете от 4 июля 1939 г., он упоминает о докладе Батая на тему «Церковь и Армия (как особо опасные организации)», намекая, что Батай взял за отправную точку главу из работы «Коллективная психология и анализ человеческого Я», в которой Фрейд рассматривает «две конвенциональные толпы: Церковь и Армию». Несколько страничек, озаглавленных «Мистическая армия», которые Батай вместе с другими текстами, имеющими отношение к временам Коллежа, объединил в досье, озаглавленном «Очерки по социологии», содержат анализ положения армии внутри социального тела в целом и внутренних пружин ее функционирования. Именно эти странички здесь и рассматриваются.

БАТАЙ И АРМИЯ

Батай уже давал краткое изложение своих взглядов. На предыдущем заседании, посвященном власти, он определил армию как нетрагическое сообщество: его сплоченность не расколота умерщвлением ее главы, «несомненно, — добавляет он, — потому, что движения смертельного отталкивания направлены здесь против врагов». В следующем своем выступлении, посвященном тайным обществам, он вновь затронет этот мотив в свете тех угроз, которые омрачали политический пейзаж тех дней: «революционные выступления, уничтожая религиозный мир, ставший пустым, затем уничтожая самих себя, оставили поле деятельности свобод-

134

ным для военного мира... И даже сейчас, пока мы занимаемся бесплодными препирательствами, один лишь только дух милитаризма определяет судьбу масс, пребывающих в состоянии гипноза. Одна их часть чересчур возбуждена, тогда как другая застыла в изумлении».

В действительности антитезу, противопоставляемую духу милитаризма, он называет то жертвоприношением, то революцией. Дело в том, что со времени статей в журнале «Социальная критика», в частности со времени появления «Проблемы государства» (1932) и рецензии на книгу «Удел человеческий» Мальро (1933), оба термина стали практически эквивалентными под его пером: революция (умирающая революция) представляет собою последнее историческое воплощение фигуры умирающего короля. Трансформация религиозного в военное, обращение дионисийского самоистязания в экстравертивную агрессивность идут следом за ностальгией по бунтарству. Оно становится сюжетом нового романа Мальро: в «Надежде», которая только что появилась на свет (осень 1937г.), Мальро опровергает Батая и призывает к трансформации революционных сил в армию, борцов в воинов.

ВОЙНА ИЛИ ДЕМОКРАТИЯ

У Кайуа подход иной. В частности, в фашистской милитаризации его гораздо меньше поражает угасание революционного порыва, чем замирание течения обычной жизни. Поэтому его описание армии оказывается, несомненно, более позитивным, чем описание Батая. В частности, он ставит ей в заслугу замораживание действия демократического договора, который допускает угрозу войны. Эта завышенная оценка восходит к сделанной им в N.R.F. в августе 1936 г. рецензии на работу Мориса Р. Дэви «Война в первобытных обществах». Факты первобытной истории служат ему введением в предмет, а уж затем, исходя из них, он экстраполирует эти факты на современный мир. Здесь, пишет он, война «как нигде благоприятствует утверждению автократии и в более общем плане увеличивает число и принудительную силу социальных императивов (благодаря тому факту, пусть и чисто техническому, что «дисциплина — это главная сила армий»). В этих условиях тенденция общества к увеличению своей плотности (в том смысле слова, который использовал Дюркгейм), по всей видимости, уже представляет собой постоянное и естественное приглашение к войне, которая усиливает действительное единство самой группы, противопоставляя ее врагам, и заменяет ее расслабленную организацию мирного времени на тоталитарную структуру. Сразу же становится очевидно, что общество, в котором могут свободно развиваться индивидуалистические тенденции (например, либеральная демократия), является менее подготовленным к ведению

войны, а тем более к ее высокой оценке, чем общество так называемого „тоталитарного" типа. Структура последнего к ней заранее приспособлена как в том, что касается кадров, которые оно использует, так и в том, что касается психологии, которую оно порождает: отождествление с вождем и т. п.».

Утверждение, что демократия не способна к войне, безоружна против войны, обречена на отрицание необходимости обороняться, связывает демократию в период военной угрозы с дилеммой, которая после Мюнхена становится лейтмотивом всех дискуссий, инициируемых Коллежем, в частности после обмена мнениями между Батаем и Жюльеном Бенда в ходе заседания от 13 декабря. Его исходным пунктом, резюмированным Андре Тирионом, является, увы, обезоруживающая простота: «идея противопоставить (немецким блиндажам) другие, более многочисленные и устрашающие блиндажи, рассматривалась в 1938 г. большинством парижской интеллигенции как подозрительная и поверхностная» (Cahiers pour un temps. P. 121).

Такой оке была на самом деле и позиция Батая. После того как он нарисовал удушливую картину Европы, уже не освежаемой ни одним революционным дуновением, он слегка ослабляет тиски, приоткрывает дверь и произносит слова надежды. Но не стоит обольщаться. «Скорее всего, было бы бесполезно, — уточняет он, — говорить о том, что я даже и не мечтал о той надежде, которую большинство людей еще питают к демократическим армиям... Силе оружия вряд ли можно противопоставить что-либо иное, кроме другой силы оружия. Но вместе с тем, кроме силы оружия, не существует никакой другой силы, кроме силы власти трагедии» (с. 224).

Но в этом Батай был далеко не одинок. Например, Дени де Ружмон накануне Мюнхена пользуется теми же выражениями для описания той же самой тупиковой ситуации: «Демонстрировать силу не значит вооружаться до зубов. Реагировать на опасность тоталитаризма планами „ перевооружения " значило бы впускать к себе Троянского коня. Для того чтобы вооружиться настолько же, как это сделал противник, потребовалось бы навязать стране дисциплину, равнозначную той, которая управляет Германией. Даже если предположить, что нам это удастся, мы все равно окажемся позади: из двух великих стран, в равной степени вооруженных, должна будет неизбежно победить та, которая располагает большим духовным зарядом. А вооружаясь так же, как и тоталитарное государство, государство демократическое утратило бы свои лучшие нравственные силы, свою „мистику" свободы» (датировано: «Лето 1938 г.», «Journal d'une epoque». P. 345). Дени де Ружмон сделает этот анализ милитаризации современного социального пространства более глубоким в выступлении на тему: «Искусство любить и искусство воевать», которое он представит на заседании Коллежа 29 ноября следующего года (речь идет

136

об отрывке из работы «Любовь и Запад», публикация которой (тоже знак времени) была отложена в пользу книги Шарля де Гол-ля «Франция и ее армия», актуальность которой была хотя и не столь значительной, но зато более очевидной).

ДЮМЕЗИЛЬ И ГЕРМАНЦЫ

В ряду многочисленных размышлений того времени о немецкой милитаризации необходимо отметить также одно косвенное освещение этого вопроса, представленное в работе Дюмезиля «Мифы и боги германцев» (1939). Его картина социальной организации племен в первобытной Германии специально подчеркивает отсутствие касты священнослужителей, что поразило уже Цезаря. «Во главе общества, — пишет Дюмезиль, — не было автономной и сильной сакральной администрации». И по поводу верховного бога Одина (Вотана): «По всей видимости, он не имел возможности поддерживать и распространять свое влияние иначе, как превращаясь из „ rex " и „sacerdoce" в „dux", то есть становясь небесным гарантом некоего неопределенного „тевтонского ордена", в котором мобилизованным оказывается весь народ» (с. 134). Эта особенность не позволяет не обратить внимание на ампутацию религиозной половины, которую, согласно Батаю, фашистская власть лишила функций верховной власти.

Беспрецедентный случай: N.R.F. дважды публикует заметки с сообщением об этой книге, подписанные Жаном Гереном (Жаном Поланом). Первая, опубликованная в сентябрьском номере 1939 г., вновь обращается к обществу, в котором функция верховной власти забывает о своих религиозных истоках и даже попирает их: «Увлекательный и пророчески актуальный набросок перехода от индоевропейского общества священников к обществу магическому и военному. Мифография, задуманная с такими целями, обновляет социологию». Вторая заметка появляется пять месяцев спустя уже в самый разгар войны (февраль 1940 г.): «Миф выражает навязчивую идею и позволяет выделить „некоторые психологические константы". „Вдохновенно-разъяренный" Один является вождем вождей. Его избранники составляют магическое военное общество специфически германского типа. Как обезоружить Одина? Трактат Ж. Д., непретенциозный и проницательный, является очень увлекательным».

ТРИ ГОДА СПУСТЯ

Пережили ли эти положения испытание войной? В 1941 г. Батай замечает на полях «Виновного»: «Когда я говорил, что не любил войну, я хотел прежде всего сказать, что я

137

никогда не испытывал тяготения к тому освобождению, к которому она стремится. Приступы опьянения и взрывы гордости, которыми она наделяет победившие полки, остались бы для меня в любом случае недоступными. Всё похожее на эти чувства (или же родственное) гаснет во мне, как только я к ним приближаюсь. Я говорю об этих чувствах, чтобы понять их со стороны.

Свое слабое влечение к войне я легко могу дать почувствовать. Реальные сражения последних лет интересуют меня гораздо меньше, чем сражения в окопах, более поразительные. Война интересует меня как средство тревожного созерцания. Во мне оно остается связанным с ностальгией по экстатическим состояниям; однако эта ностальгия ныне предстает подозрительной и унылой: впрочем, она и не имела активного характера. Я не участвовал ни в одной из войн, в которых мог бы быть замешан» ( O.C. V. Р. 540).

Что касается Кайуа, то в июле 1942 г. он публикует выдержки из книги «Der Kampf als inneres Erlebniss» Эрнста Юнгера (по-французски: «La guerre notre mere», «Война, мать наша») в «Lettres Francaises», в журнале, издаваемом им в Буэнос-Айресе, где благодаря ему зазвучал голос Свободной Франции. Одно примечание сопровождает эту неожиданную публикацию. Редакция хочет исправить ошибку восприятия. За рубежом из немецкой литературы и в самом деле были известны только пацифистские работы, тогда как их «вовсе не читали и не ценили в самой Германии. Вот почему было полезно опубликовать в этой рубрике подборку произведений совсем другого рода, в которых на первый план выходило бы влечение к войне, ее поэзия и даже ее обожествление как моральный императив, война как метафизическая ценность, как упоение и экстаз».

Наступательные или оборонительные силы общества приобретают название армии всякий раз, когда они достаточно четко выделяются из целого. 1 Существует одно и то же слово для обозначения армии у народов, находящихся на различных уровнях цивилизации. Между тем военные организации весьма отличаются друг от друга. Место, которое они занимают в обществе, также меняется. Вот почему трудно говорить об армии вообще.

Это затруднение не останавливает меня в той мере, в какой я желаю говорить не о какой-то реальной армии. Я буду говорить об армии так, как мог бы говорить об отце, или о мятеже, или о любой человеческой реальности, описывая тот неизбежный отклик, который вызывает во мне то или иное название. Таким образом, то, о чем я буду говорить, является не чем иным, как мистикой армии, которая запечатлевается в моем сознании так же, как она запечатле-

1 Этот первый фрагмент имел заголовок «Мистическая армия» (О.С. Р. 232—237).

138

вается в сознании самого обыкновенного человека, то есть как совокупность верований и реакций, которыми я обладаю наряду с подобными мне живыми людьми. (Эти верования, эти реакции свойственны также и тем, кто отвергает их, поскольку они отвергают их после того, как испытали.)

Об этой реальности, от которой я нахожусь в зависимости (поскольку общество, от которого я не могу не зависеть, само зависит от своей армии), мне известно, что это часть населения, которая занимается, или занималась, ведением боевых действий.

Чтобы создать армию, недостаточно, чтобы люди сражались друг с другом: в первую очередь необходимо, чтобы связи и реакции, формирующиеся при этом, глубоко изменили их сердца, умы и тела.

Я полагаю, что различие между военными и другими людьми является таким же поразительным, как и изменения, наблюдаемые при химических реакциях. Когда образуется некоторое тело, молекулы выстраиваются в новом порядке, а его внешний вид и свойства изменяются. То же самое происходит с новобранцами в казарме. Кто-то, конечно, может сказать, что в первом случае изменение является естественным, а во втором — искусственным. Однако само это разграничение, возможно, только одно и соответствует определению искусственного. Если изменения, происходящие с новобранцами, и являются неестественными, то лишь в той мере, в какой человек противопоставляется природе: из-за этого сам человек еще не становится искусственным. Болезненная ломка в казарме является, между прочим, одним из человеческих занятий, которые меньше всего вынуждают думать об изобретениях, подражающих природе.

Внутри общества армия образует открытое моему взгляду «конституированное тело», мир, замыкающийся на самом себе, отличающийся от общества в целом, отличающийся от других «конституированных тел». Она не может быть сведена к такой своей функции, как война. Она постоянно устанавливает между огромным числом людей силовые связи, меняющие их поведение и их природу. Таким образом, она изменяет человеческую природу, так как она воздействует не только на тех людей, которые инкорпорированы в ее структуры. Она проводит парады перед остальными, рассчитывая на их восхищение. Она стремится даже быть воплощением их существования и их судьбы.

Общество в целом относительно слабо связывает своих членов. Оно не обеспечивает их ни смыслом существования, ни задачами, которые требовалось бы решить. Оно оставляет их один на один с их собственной участью, хорошей или плохой. Только «конституированные тела» предлагают (или навязывают) устойчивые связи: они требуют, чтобы входящие в их состав люди связали с ними свою судьбу; эта судьба становится смыслом существования для каждого, и, чтобы исполнить ее, каждый получает

свою особую задачу и, достойно ее решая, должен становиться счастливым.

Если бы армия была всего лишь организацией для нападения или защиты, как завод является организацией для производства, я не стал бы настаивать на том, как ее образ запечатлен в моем сознании. Завод занимается производством, не связывая при этом рабочих со своей судьбой, и армия не посылает на смерть ради малой толики денег. Слава и военный устав превращают солдата в частицу, которая не может быть от нее оторвана: слава армии, которая как раз и составляет ее самое главное достояние, является общим благом для всех, но зато устав, напротив, не позволяет никому избежать дисциплины и опасностей. Кроме того, завод не пытается выдать себя за конечную цель существования, армия же, наоборот, объединяет в своем движении и, образуя своего рода монолитный блок, постоянно бросает вызов всем остальным людям.

На фоне остальных людей, предоставленных самим себе и преследующих свои собственные цели, армия обладает величием, которое стоит выше любой частной или общей пользы. Она не является простым инструментом, подобно заводу или полю, а возвеличивает человека, учит его жить, страдать и умирать во имя славы. Она является самодостаточной, но кроме этого еще и служит обществу. Обычно считается, что армия существует для остальных людей, а не остальные люди для армии. Откровенно говоря, армия обладает тем преимуществом, что способна обходиться почти совсем без теории. В той мере, в какой она скрывает свою природу, она пользуется языком других людей и превозносит свои заслуги. Но хотя она и подчиняется брутальным порывам, которые выражают ее силу, каждый человек должен испытывать удовлетворение, что внес свой скромный вклад в ее величие.

Армия как тотальность, обладающая самостоятельностью

Существуют армии, структуры которых сильно отличаются одна от другой; кроме того, от случая к случаю различными являются место и функции этих армий в обществе. Феодальная армия глубоко отличается от национальной армии и в еще большей мере от наемной армии; наконец, армия революционеров обладает исключительными, хотя и временными признаками. Тем не менее армия может рассматриваться в общем плане, то есть так же, как рассматривается стебель в строении растений, независимо от его специфических форм.

Армия является отдельной частью общества, которая ведет боевые действия или же заранее готовится к ведению боевых действий и упражняется в этом.

140

Она представляет собою не просто функцию, не просто орган некоторого коллектива, она предстает также как самодостаточная тотальность, как нечто полностью укомплектованное за счет самой себя, связанное с невоюющим населением недоступными восприятию узами. Тот факт, что армия может существовать сама по себе, имеет, впрочем, лишь второстепенное значение. Более достойно внимания то обстоятельство, что внутри сообщества, от имени которого она наступает или обороняется, она существует ради самой себя, составляет некоторое целое, обнаруживающее смысл своего существования в самом себе.

Армия обладает эстетикой, свойственной только ей одной: она украшает себя яркой униформой и, подобно строгому и умелому кордебалету, возвещает о себе музыкой, знаменующей ее появление и подчиняющей окружающих ритму ее перемещений. Ее мораль далека от религиозной или философской морали благодаря как своей поверхностной развязности, так и силе физических и формальных следствий. И хотя ее техническая активность приводит в действие все возможные ресурсы, она образует обособленное организованное целое, отличающееся быстрым исполнением, подвижностью и в то же время решительным отрицанием всего, что может ее сдерживать. Наконец, ясность и быстрота принятия решений, которых она требует и которые реализует в ходе ведения боевых действий, сообщают менталитету, который она представляет, особую интеллектуальную ценность, в достаточной мере бесспорную, чтобы он мог служить образцом для других видов деятельности. Таким образом, армия обладает возможностью вовлекать человеческие сообщества в движение, которое ставит на карту жизнь и устремления всех индивидов, его составляющих. Тем не менее все это множество достоинств армии представляет собой лишь условие ее автономии в человеческом обществе. Армия обретает всю полноту бытия лишь с того момента, когда она связывает со своей судьбой жизнь каждого из тех, кого она объединяет в единстве души и тела агрессии. С целью корректно и формально зафиксировать это общее устремление она группирует солдат вокруг определенного священного символа, подобно тому как церковь группирует вокруг себя дома, образующие деревню. Чаще всего этим символом является какой-нибудь предмет, знак или знамя; роль символа может играть также и личность (например, молодая благородная девушка, сидя верхом на богато украшенном верблюде, сопровождает к месту сражения кочевников Аравии). Сам военачальник тоже может играть роль такого символа независимо от своей роли командира. Эти личности и военачальники, служащие символами, эти знаки и знамена выступают аналогом души для тела, которое ими владеет: предпочтительнее умереть, чем позволить врагам завладеть ими. И наоборот, во имя этой жаждущей победы и победоносной души умирать совсем нетрудно.

141

Рудиментарный характер сакральных элементов армии

Сосредоточение вооруженных людей вокруг жизненно важной точки можно сравнить с сосредоточением поселения вокруг своих святых мест (а также с сосредоточением деревни вокруг церкви). Благодаря этой очевидной связи жизни с тем, что ее объединяет, армия может и сама рассматриваться как подобие человеческого общества в целом, как единое целое. Верно, что армия обычно включена в состав общества и является армией именно этого общества, но это включение всегда в какой-то мере является включением «государства в государство». Точнее говоря, связь общества со своей армией можно сравнить с абсолютно неразрывной связью маленького, но сильного самца с большой, но слабой самкой. 1 И самец, и самка обладают всей полнотой животной жизни, включая и тот факт, что они привыкли друг к другу и лишены возможности жить поодиночке. Вместе с тем человеческая реальность не так проста. В одной из своих самых привычных форм она соответствует доминированию самки, которая преобладает над самцом и может по своему желанию демонстрировать свое присутствие, подражая его внешнему виду (придавать фигуру и лицо обществу [...] 2 — это действительно одна из наиболее постоянных функций армии).

Жертвоприношение как выражение интимного соглашения между жизнью и смертью 3

Легко заметить интенсивное волнение, исходящее из той точки, где идет смертельная игра жестокого разрушения и созидания. Однако когда свет сознания достигает самого странного и загадочного в человеческом существовании, этот простой факт становится необычайно сложным. Неопределенное и неустойчивое притяжение, которое при этом наблюдается, направлено не к единственной точке, а ко многим, и ядра, образованные множеством этих точек, не только сосуществуют рядом друг с другом; они часто друг другу противостоят. Между «людьми военной смерти» и «людьми религиозной смерти», или жертвоприношения, несомненно, существуют многочисленные связи, но направление их действий остается различным, и поэтому возможность конфликта сохраняется всегда. Когда воин действительно хоронит смерть в тщеславном шуме сражений, священник трепещет перед ее очарованием и живет в траги-

1 Первоначальная редакция этой фразы звучала так: «маленькое, но силь
ное животное с большим, но слабым животным, поскольку и маленькое и
большое обладают друг другом...

2 Здесь в рукописи стоит слово, не поддающееся прочтению.

3 Оба последующих параграфа взяты из фрагмента, озаглавленного
«Жертвоприношение» (О.С. II . Р. 238).

142

ческой тревоге до тех пор, пока не воздвигнет перед собой ее образ, окровавленный, но в то же время наделенный сиянием и требующий священного молчания. Для того, кто сражается, встреча со смертью является, между прочим, простой случайностью, тогда как для совершающего жертвоприношение она фатально необходима, так как он каждый раз уклоняется от нее благодаря жертве. Солдат просто говорит: «Здесь смерть. Ты, не раздумывая, презираешь ее. Ты смеешься над нею». Человек жертвоприношения наделяет смерть более возвышенной судьбой. Для него фраза «здесь смерть» не является простой констатацией, вызывающей досаду или нет, так как необходимо, чтобы смерть была: жертва, животная или человеческая, должна умереть, так как существование, ставшее трагедией, потому что есть смерть, достигает своей полноты только в том случае, если оно заворожено доставшейся ему судьбой, если оно находится в плену у трагедии и пьянеет от неизбежности смерти. Поэтому только совершающий жертвоприношение действительно может создать человеческое существо, чего солдат в какой-то степени не делает, так как жертвоприношение необходимо ради того, чтобы была произнесена единственная фраза, обращенная к той, что завораживает, единственная, которая и делает человека человеком: «Ты есть трагедия».

Поэтому кажется, что воин не превзошел бы простоты боевого животного, если бы не обращался к существам, которые уже осознали трагический характер своей судьбы. И только по мере осознания этого характера героические порывы солдата упорядочиваются. Костры жертвоприношений, а не зверства войны способствовали появлению таких парадоксальных существ, как люди, растущие на ужасах, которые их пленяют и над которыми они сохраняют власть.

Лицемерно совершаемое жертвоприношение как результат греха в христианстве

Однако жертвоприношение еще не в полной мере осознано: действительно, с самых давних пор никто из тех, кто совершал жертвоприношения, не понимал того, что он делает, в том смысле, как мы это сейчас понимаем. То, что совершалось, переживали и осознавали как смутное чувство, однако смысл происходящего, как и само переживаемое чувство, было невозможно выразить вне действий, позволявших его обнаружить. Но не только ясное знание о том, что происходило, оставалось недоступным; для внешних или искажающих интерпретаций также была открыта дорога. И поскольку глубочайшей истиной, скрытой в жертвоприношении, является томительная жестокость, то интерпретации приобретали характер уловки. Непоколебимая твердость, свойственная совершающему жертвоприношение, давала ему нечистую совесть и не-

143

счастное сознание как результат лжи. Поэтому христианский священник не является настоящим жрецом, подлинным священнослужителем своего Бога. Теологически настоящими священнослужителями были грехи мира, преступления людей, единственно виновных в божественной смерти. Однако сердце священника всеми своими фибрами связано с жертвоприношением: и кем бы он ни был, он, как аскет, осторожно отстраняющийся от всякого греха, каждое утро вновь и вновь повторяет труд грешника, проливает еще раз кровь Христа.

Та часть, 1 которая должна быть подвержена насилию, и, с другой стороны, отсутствие границ, которые могут ее определять, которые никогда ничего не гарантируют, все это не может меняться и идти против определенных принципов призыва в армию, согласно которым только одна категория человеческих существ, и никакая другая, должна быть принесена в жертву разрушительному воздействию оружия. Разделение социальных функций является самым простым: даже тогда, когда какая-нибудь группа является заинтересованной в том, чтобы вооружить как можно большее число своих женщин в противовес мужчинам соседнего общества, как для нападения, так и для обороны, мужской принцип призыва все равно остается универсальным. В развитых обществах призыв исключает не только женскую часть населения, но и определенные социальные категории, совсем не призываемые на военную службу или имеющие к ней только косвенное отношение. Так, например, рабы, торговцы, семьи или лица, посвятившие себя культу, нередко отстраняются от воинского ремесла, доступ к которому сохраняют два определенных класса людей: класс знати составляет лучшую и светлую часть армии, класс наемников (солдатня) образует ее зловещую и мрачную часть. Впрочем, оба класса осуществляют в форме сопричастности постоянный обмен свойственными им качествами: знать, военачальники не могут сделать своим достоянием все великолепие армии, не принимая участия в зловещих проявлениях животной природы людей, которые и образуют их войска; и наоборот, войска не смогли бы в полной мере раскрыть свои грязные гнойники, не участвуя в прославлении пышно наряженных людей, которые ими командуют. В целом эта группа относится к обществу как нечто совершенно иное, как инородное тело. Ее функция — это бойня, а ее двусмысленный вид в точности соответствует внешнему виду социальной структуры. Ее лик украшен орудиями убийства, но самые богатые одеяния кажутся нищенскими в сравнении с этими зловещими украшениями. Таким образом, солдат для живодера является тем же, чем благовоние для смрада половых органов: в обоих случаях яркое и показное начало ставится на место постыдного, и в обоих случаях возвышенное заимствовано из низости противоположной стороны.