Олье Дени. Коллеж социологии

ОГЛАВЛЕНИЕ

Кайуа Р. Власть

Суббота, 19 февраля 1938 г.

Программа, отпечатанная осенью, анонсировала выступление Кайуа, но вместо него доклад делал Батай. Кайуа из-за болезни на тот момент прервал свое участие в деятельности Коллежа. Хотя он и направил несколько замечаний Батаю, которые тот принял к сведению и озвучил словно чревовещатель, в итоге речь должна идти все же о выступлении Батая, а не Кайуа.

Уже в самом первом докладе на первый план в схематическом наброске сакральной социологии Батай поставил власть и армию. Эти предварительные размышления о власти представляли собой описание ее двух антитетических воплощений: армии и тайных обществ, правого суверенитета империи и левого суверенитета трагедии; власти, которая убивает, и власти, которая погибает; топора палача и креста предаваемого казни; военной власти, которая несет с собой плоды смерти, и религиозной власти, которая, чтобы искупить свою вину, взваливает ответственность за эти плоды на свои плечи.

МИТРА И ВАРУНА

Эта антитеза во многом обязана книгам по политической антропологии, которые читал Батай. Представление о них можно получить, познакомившись с каталогом взятых из Национальной библиотеки книг, составленным Жаном-Пьером Ле Буле и опубликованным в XIII томе Полного собрания сочинений. В нем важное место занимают Дюмезиль и его книга «Уран — Варуна» (1934), исследование сравнительной мифологии функций власти в индоевропейском мире. Варуна, пишет Дюмезиль, воплощает в ведической мифологии «Царя с его функциями управления, правосудия и магии (это все едино), но без военных функций». В этой картине

115

властная функция колеблется между двумя полюсами: один — религиозный (правосудие и магия, смешанные друг с другом), другой — военный.

Даже если это происходит неосознанно, непроизвольно, Дюмезиль оказывается едва ли не основным источником для Коллежа. С точки зрения влияния, даже посещаемости, его семинар в шестом отделении Практической школы высших знаний серьезно конкурировал с семинаром Кожева. В 1956 г. Батай все еще будет опираться именно на его работы в своем описании функций королевской власти, колеблющейся «между религиозным бессилием и властью воинственного Господина» (Гегель, человек и история. Le Monde Nouveau. Январь 1956. T. XII . С. 353). Что касается Лейриса, который участвовал в большинстве его семинаров, то он обильно цитирует его в своей диссертации, защищенной в июне 1938 г. по теме «Тайный язык племени догонов из Санга». Полан (он же Жан Герен) и Гуасталла, со своей стороны, также публикуют весьма восторженные рецензии на книгу «Мифы и боги германцев» (1939), первый — в N.R.F., второй — в «La Fleche». Но именно Кайуа в своем показательном университетском курсе лекций наиболее последовательно и глубоко связал Коллеж с Дюмезилем.

«Правосудие и магия, — можно прочесть в книге „ Уран — Варуна", — составляют одно целое». Книга «Митра — Варуна» (1940) внесет изменение в эту позицию: правосудие и магия становятся там двумя конкурирующими версиями, двумя интерпретациями или, если взять слова Мосса, двумя «вариациями» представлений о власти, противоречивыми и дополняющими друг друга. Одна пригодна для условий мирного времени, другая — для кризиса. «Митра — Варуна» вносит весьма любопытные изменения в предложенное в книге «Уран — Варуна» описание функций власти, главным образом религиозных, восстанавливая в правах то определение политики, которое, начиная с просветителей, относит к власти десакрализованное административное управление публичным пространством, то есть область законодателя Митры. Однако Коллеж продолжает следовать первому представлению (в рамках которого Митра не принимает во внимание область сакрального): в функциях власти его интересует только мрачная и жестокая харизма повелителя мира.

ВЛАСТЬ СОГЛАСНО КАЙУА

В октябре 1937 г. Кайуа публикует в N.R.F. заметку о бледной тени Митры — о Леоне Блюме. Премьер-министр Народного Фронта, ушедший в отставку в июне, выпустил в свет под названием «Отправление власти» сборник своих выступлений как председателя Совета министров. Последующее я беру из обзора, сделанного Кайуа: «Эта книга позволяет мне, — пишет Кайуа, — го-

116

ворить о концепции власти, которая нашла свое выражение в сочинениях господина Леона Блюма, и подвергнуть ее критике независимо от исторических обстоятельств, в которых эта концепция испытывалась, а эта власть осуществлялась. И в самом деле, власть, независимо от того отправляют ее или же подчиняются ей, является непосредственным фактом сознания, вызывающим у живого существа элементарную реакцию отторжения или притяжения. Кроме того, анализ социальных феноменов показывает, что власть необходимым образом связана с областью сакрального. Власть одного существа над другим устанавливает между ними отношение, не сводимое к чистым формам договора. Она черпает свои полномочия из самой сущности социального факта и проявляет свой повелительный аспект без всякого посредничества или затрат энергии. Таким образом, власть оказывается насквозь пропитанной сакральным, или даже его источником, хотя здесь трудно остановить свой выбор на одной из сторон, которая должна быть основой для определения другой. Мир власти — это мир самой трагедии, в нем невозможно вернуть назад то, что было однажды совершено. Сен-Жюст первый утверждал, что царствовать БЕЗВИННО невозможно, и эта максима способствовала падению головы короля. Но он стал также и тем человеком, который дал пример редкого и беспощадного применения власти, ставший вслед за Суллой из диалога Монтескье наиболее ярким уроком для размышлений в этой области. У г. Леона Блюма не было такого представления о непогрешимости власти. Ясно, что для г. Блюма основанием власти является ее законность. Однако я опасаюсь, что, наоборот, власть является основанием законности. Всякая власть является суровым испытанием: не злоупотреблять ею, когда это нужно, — значит почти разрушить ее. Ответственность того, кто принуждает, является ужасной, а в известном смысле и неискупимой. Но ее надо либо брать, либо оставить; когда необходимо, чтобы принуждение действовало, чтобы рождался порядок, даже уважение к закону теряет силу» (Cronos. P. 89—90). Он вновь становится на такую же позицию в [книге] «Человек и сакральное»: «Каковы бы ни были пути перерастания личного влияния в признанный авторитет власти, следует отметить нередуцируемый характер ее внутренней природы» (с. 111).

Отныне знание сущности политики следует искать не на факультетах права, конституционного или иного, не у юристов или экономистов из Института политических наук, а в секции религиозных наук Практической школы высшего знания. Кайуа — отнюдь не единственный, кто придерживается такого рода рассуждений. Цени де Ружмон в своей газете «Journal de Allemagne» (1938) пишет: «Кесарь уже не смог бы править, если бы не узурпировал права Бога» («Journal d'une epoque. P. 332). Власть не получают от избирателей, ее навязывают подданным. Одни обладают ею, другие — нет. Она является в высшей степени «личностной», и подоб-

117

но всему тому, что касается личности, она является индивидуальной и неделимой, он не делится ни с кем. В 1935 г. «Les Cahiers de Contre-Attaque» публикуют подписанный Жоржем Батаем и Андре Бретоном анонс специального выпуска на тему «Власть толпы и вожди»: «До сих пор за любой без исключения революцией следовала индивидуализация власти», — провозглашает проспект (Цит. On. 1. С. 390). Жюль Монро: «Власть существует произвольно. Это ниспосланная милость» («Дионис-философ», Ацефал. Июль 1937 г. С. 9).

ОТ КОРОНАЦИИ К ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЮ

Власть является личностной лишь потому, что представляет собою атрибут существ, которые за нее расплачиваются, и расплачиваются собственной личностью: нет власти, на держателя которой не падала бы тень рогов жертвенного тельца. Его коронация — это всего лишь предвестник или начальная стадия его жертвоприношения. Этот парадокс (ставший уже общепринятой истиной) ответствен за ту странную кривую, которую описывает мысль Батая в этом выступлении. Начав с определения власти как возможности убивать, он приходит к определению прямо противоположному: власть — это возможность быть убитым. Суверенная власть — это лишь «признак» суверенности, состояние, как говорит Дюмезиль, «жертвы, казнь которой постоянно откладывается» («Фламин — Брахман», 1935). Римская религия дает прекрасный образ этой власти в лице немийского короля — священнослужителя Дианоса: его власть сопрягается с его бытием-для-смерти. Отсюда и смешение фигур палача (ликтора) и властелина, на которое обращает внимание Кайуа в одной из своих лекций в следующем году, а также истолкование цареубийства, которое он из этого выводит: не смерть короля, но королевская смерть, завершение функций власти в жертвоприношении. Батай: «Королевское бремя часто бывало не столь завидным, сколь опасным».

Они оба — и Батай и Кайуа — подписываются под этой схемой интерпретаций. Батай уже давно обращается к такому подходу к власти как к жертвоприношению: еще во времена «Документов», когда он собирался написать «Очерк о концепции кастрации», то связывал осуществление властных полномочий с ритуалами мученичества (даже самоистязания). Власть существует, лишь растрачивая себя. Отсюда и показательная ценность потлача: единственная вещь, которую власть способна сделать сама, — это потерять себя. Умирающие короли Фрэзера и Дюмезиля имеют своего двойника в «умирающем Я», о котором Батай упоминает в «Жертвоприношениях» (1936).

Что касается Кайуа, то в своей рецензии на книгу «Уран — Варуна» (Cahiers du Sud. Июнь, 1935) он представляет работу Дю-

118

мезиля как исследование «соответствия власти и кастрации»; «церемония посвящения в короли — это ритуал оскопления» (Chronos. Р. 45—46). Та же концепция власти, достигающей кульминации в бессилии, заставляет его в другой рецензии (Cahiers du Sud. Ноябрь, 1936) резюмировать смысл «Козла отпущения» Фрэзера в следующей формуле: «Именно крест дает Христу достоинство божества» (Chronos. P. 55).

ХРИСТИАНСТВО И ФАШИЗМ

Соответствие между христианством и властью (и противоположность между христианством и фашизмом, которая из него вытекает) действительно оказывается центральным моментом этого выступления. Анализ Батая фокусируется на «формировании власти, которая строится, отталкиваясь от позорной казни Христа на кресте». Распятие, эта широко распространенная в западной идеологии иллюстрация к теории власти, опосредованной «навязчивым представлением об умерщвлении короля», судя по тому, что происходит, уже выходит из употребления в моделях власти, связанных с фашизмом, первой формой власти, претендующей выйти за пределы специфики модели умирающего короля (или бога).

Эти положения, несомненно вызвавшие бурю в аудитории, повторялись, дополнялись, модифицировались Батаем в ходе последующих заседаний, в особенности на лекции, посвященной тайным обществам (19 марта 1938 г.): только человек трагедии является подлинным сувереном, власть всегда трагична (то есть преступна), трагедия — это то, что ни при каких условиях нельзя себе подчинить.

Лекция о «Власти» послужила Батаю поводом вновь после февраля 1934 г. обратиться к уже открытому досье, к его планам написать книгу о «Фашизме во Франции». Две недели спустя, 3 марта 1938 г., в то время как Кайуа вел в издательстве Галлимара переговоры о создании сборника, который должен был называться «Тираны и тирании», Батай писал ему: «Взглянув поближе на то, что я мог бы сделать, как я мог бы изложить в целом разработанное мной учение, я обнаружил, что не смог придать ему с самого начала строго научный вид, и именно потому, что я был вынужден значительную его часть посвятить анализу фашизма. Поэтому для данного сборника, если Галлимар даст согласие, я предложу книгу, которая, в сущности, будет состоять из двух статей из журнала «(Социальная) критика» (вторая статья будет более внятно изложена) и предисловия в виде длинного введения (уже почти полностью написанного) об актуальном развитии фашизма, его значении и последствиях. Заголовок, который я придумал: «Трагическая судьба» (с намеком на оппозицию между сим-

119

волами распятия, умерщвляемого короля и топора палача), — вряд ли подошел бы для такого сборника. Однако подзаголовок, который я также предусматривал («Очерк сакральной социологии фашистской Европы»), возможно, заслуживает внимания (на полях приписка: «Я мог бы назвать книгу так: „ Умерщвленный король"») (Le Bouler. P. 83—84).

Прежде всего я должен извиниться за Кайуа. С сообщением, которое я делаю сегодня, должен был выступить именно он. Состояние здоровья вынудило его временно, пока не изменятся обстоятельства, отказаться от всякой деятельности. В эти дни я сумел лишь повидать его и поговорить о том, что бы он сказал, если бы мне не пришлось его заменить. Откровенно говоря, мне трудно просто-напросто заменить Кайуа и ограничиться в своем выступлении тем, что ему должно было бы показаться самым важным. На самом деле я обязан продолжить то, что уже начал говорить по поводу власти: я вынужден сопоставить основной фактический материал, касающийся власти, с совокупностью принципов, которые я здесь попытался ввести. Если бы Кайуа выступал сегодня сам, он долго описывал бы факты, а мне осталось бы только соотнести их с общими идеями. Но, заменив Кайуа, я ограничусь описанием только самых важных фактов, и то, что я скажу, в целом будет только комментарием к ним и попыткой их объяснения. Естественно, что эта попытка будет лишь продолжением того, что я уже изложил в двух своих предыдущих выступлениях.

Поэтому прежде всего я вынужден напомнить о самом главном в этих выступлениях. А затем я перейду к фактическому материалу, касающемуся власти, и в конце попробую дать общее толкование.

Возвращаясь к тому, что я уже говорил, я не хотел бы ограничиваться повторением или подведением итогов сказанного. На этот раз я постараюсь придать более точную форму изложению нескольких фундаментальных положений, которые до этого четко не выделялись из описания в целом.

Можно рассматривать агломерацию — поселок, город или деревню — в качестве основополагающего элемента человеческого общества. Мы вскоре увидим, что агломерации могут объединяться, образовывать ансамбли, и даже весьма обширные ансамбли. Во всяком случае, агломерация лежит в основе всех империй примерно так же, как клетка лежит в основе любого организма или как индивиды — в основе всякой агломерации. Я выбрал пример с французской деревней, чтобы изучить структуру человеческой агломерации в ее простейшей форме. Однако, быть может, я недостаточно настойчиво считался с тем фактом, что речь идет о формации, которая не является завершенной, не принадлежит к числу простейших и к тому же явно вырождается: современная французская деревня уже утратила чистоту своего функционирования и

едва ли является жизнеспособной, даже в сравнении с французской деревней, существовавшей век тому назад. Вместе с тем и в такой деревне следы мощного «движения целого», активизирующего деревенское население, еще весьма чувствительны. Это движение целого образуется двумя противоположно направленными силами: одна — центробежная, другая — центростремительная. Центром является церковь, составляющая стабильное ядро ярко выраженного сакрального характера. Впрочем, силы с противоположной направленностью сочетаются весьма необычным способом. Существует притяжение к совокупности ритуальных объектов и действий, но и сила отталкивания возрастает по мере того, как действует это притяжение. Находящиеся под его влиянием индивиды удерживаются под властью сакрального центра на почтительном от него расстоянии. Обе силы связаны друг с другом функционально. Это движение целого, освящающее агломерацию, не является постоянным. Оно имеет место в регулярно повторяющиеся знаменательные дни, а также всякий раз, когда случается событие, изменяющее установившиеся между теми, кто вращается вокруг центра, отношения: рождение, свадьба или смерть.

В прошлый раз я подчеркнул фундаментальный характер этого движения и воспользовался самыми простыми и самыми близкими нам примерами, чтобы обосновать весьма общий, но все еще поверхностный взгляд на эти факты. Сейчас же, напротив, я буду подчеркивать чрезвычайную сложность, свойственную «движению целого», которое активизирует человеческие сообщества. Если в какой-то деревне все обстоит так просто, это значит, что такая деревня уже не представляет собою единую целостность. Деревня не должна брать на себя всю совокупность человеческих функций: определенные концентрации, необходимые для эмоциональной активности общества, производятся только в столице, которая только и способна реализовать всю крайнюю сложность движения. Бывает, однако, достаточно обратиться к сравнительно недавнему периоду, памятники или руины которого еще сохранились в большом количестве, чтобы вернуть воспоминания об этой сложности, по меньшей мере в определенном множестве деревень, где замок-крепость дублирует церковь. На самом деле в средние века уже простая агломерация могла обладать почти полной автономией и сама формировать целостный образ социальной жизни. 1 Власть была сосредоточена в личности феодального сеньора, чеканившего монету, осуществлявшего правосудие и располагавшего вооруженными силами.

1 См.: Caillois R. L'homme et le sacre (цитирую по изданию 1950 г.), р. 64: «Конфигурация современных городов еще весьма чувствительно передает в определенном плане частично мифическую, частично объективную значимость этой диспозиции: в центре — церковь или собор (местопребывание божественного), ратуша, официальные здания, дворец правосудия (символы и храмы власти)».

Учитывая этот новый аспект, я вынужден точно и на этот раз более полно сформулировать общие положения.

Агломерация представляет собою специфическое движение целого вокруг одного ядра, подвижного или устойчивого, вокруг комплекса мест, объектов, личностей, верований и сакральных практик. А если она обладает еще и автономией, как это было в первобытных и феодальных цивилизациях, она оказывается также и движением концентрации власти, связанным с движением, которое осуществляется вокруг сакральных вещей.

Все это должно показаться весьма туманным. Мне самому было сначала трудно представить то живое и фундаментальное воодушевление, которое сакральное как бы внезапно порождает. А сейчас я говорю о воодушевлении иного рода, которое связано какой-то темной связью с первым. Этот другой вид воодушевления является концентрацией власти, а что касается природы этой власти, о которой я главным образом и буду говорить сегодня, то прежде всего я должен отбросить все расхожие объяснения.

Очевидно, я в какой-то мере тороплюсь перевернуть общепризнанную истину, согласно которой, если люди из полиции заключают меня в тюрьму, то это потому, что они сильнее меня. Но ведь именно власть создает силу полиции, а не полиция создает власть. 1 Вооруженная сила без власти, без авторитета, которым она пользуется, имеет не больше смысла или возможностей применения, чем сила вулкана. Но что же означает эта власть, о которой следует теперь еще сказать, что какими бы революционерами, способными бросить вызов, мы ни были, мы вынуждены трепетать перед ней, поскольку любое нарушение в известной мере означает смерть.

Чтобы лучше быть понятым, месяц назад я пошел окольным путем и попытался дать почувствовать, какие вещи происходят в центре социальной реальности, посредством анализа тех вещей, которые распространяются на периферию подобно заразительному смеху. Я не совсем уверен в том, что такое средство действительно позволяло мне до сих пор лучше быть понятым, но я верю в ценность настойчивости и сегодня вновь изберу тот же окольный путь, что и месяц назад.

Полагаю, что многие из тех людей, которые слушают меня в данный момент, обратили внимание (думаю, что это случилось уже в 1936 г.), с какой кинематографической своевременностью было организовано представление по поводу открытия памятника англичанам, погибшим при Вими. 2 В какой-то момент Президент Леб-

1 См.: L'homme et le sacre, p. 116: король «располагает любого рода сред
ствами принуждения, способными заставить бунтовщиков подчиниться. Однако надо иметь в виду, что эти промежуточные звенья в гораздо большей мере выражают эффективность власти, чем объясняют ее.

2 Вими в Па-де-Кале в сентябре 1915 г., а затем в 1917 г. (сначала в апреле,
а затем в сентябре) стало театром ожесточенных сражений в ходе первой мировой войны. Мемориальный мавзолей был открыт 27 июля 1936 г.

рон 1 появился в жакетке на экране и быстро вскарабкался на эстраду, с которой начал выкрикивать волнующие слова. Именно в этот момент большая часть присутствующих разразилась хохотом. Я сам слышал, как этот чистосердечный хохот, захвативший и меня, распространился по рядам одного из залов на бульварах. И я должен признаться, что то же самое повторилось и в других местах.

Не думаю, что тот факт, что речь шла о погибших, мог бы как-то иначе, не второстепенным образом, повлиять на возбуждение, вылившееся таким образом во взрывы смеха. Однако президент Леброн как раз и воплощал ту самую власть, о которой я говорил, власть, которая представляет собой по меньшей мере страсть, втайне подталкивающую нас к эксцессам, представляет собой смертельную угрозу. Я знаю, что эти темные страсти обычно сдерживаются и даже изгоняются из сферы сознания. Но я знаю также и то, что смертельная угроза, которую представляет собою власть, тоже изгоняется из поля зрения сознания. Вместе с тем в целом власть остается для людей одновременно и привлекательной, и угрожающей реальностью, а обыденное сознание всегда недовольно, если внешний вид власти не несет с собой ни привлекательности, ни угрозы. Тем не менее такое разочарование является противовесом удовольствиям иного порядка, которые могут выглядеть более значительными. Однако если внешний вид власти доходит до потери всякого достоинства, если он уже не выражает ничего, кроме неуклюжей и пустой чванливости человека, не способного непосредственно достичь хоть какого-то величия и потому вынужденного добиваться его при помощи какого-нибудь искусственного средства, как это делают те люди, которые реальной властью не располагают и вынуждены демонстрировать свое величие при помощи какой-нибудь выходки, бесплодной суеты, проявляющейся там, где ожидалось застывшее величество, то это вызывает уже не просто разочарование, а взрыв смеха. Публика, находящаяся перед экраном, который только усиливает смешное и значительно притупляет чувство реальности, эта публика уже не объединяется в двойственном движении притяжения и отталкивания, в движении, удерживающем единодушное слияние на почтительном расстоянии, но зато она обретает свое духовное единство в едином взрыве хохота.

Как могут заметить те, кто уже слушал два моих предыдущих выступления, я только что вновь затронул обе важные темы, которых уже касался: тему формирования в центре человеческого сообщества ядра притяжения и отталкивания и тему периферийного смеха, вызываемого продолжительными выбросами специфической

1 Альбер Леброн (1871—1950). Избран Президентом Республики в 1939 г. После поражения 1940 г. Петэн посетит его в Елисейском дворце и скажет ему: «Господин Президент! Настал трудный час». Тогда Леброн опустил занавес III Республики, вместе с которой он появился на свет. Он рассказал обо всем этом в Temoignage (Париж, 1945).

энергии, тему сакральных сил, которые образуются, отталкиваясь от центрального ядра.

Сегодня я собираюсь не только повторно обратиться к этим темам, но и впервые попытаюсь дать представление о движении целого.

Поскольку я уже познакомил вас с проблемой, которую стремился поставить, то сейчас я перехожу к изложению фактического материала, то есть тех специфических форм, в которых власть предстает перед нами. Оттолкнувшись от этих фактов, от этих общих форм, я постараюсь связать их с примером, гораздо лучше, чем другие, показывающим формирование власти, той власти, исходной основой которой являлось позорное умерщвление Иисуса на кресте. Затем я вновь вернусь к сцене с открытием памятника погибшим в Вими, чтобы завершить круг. Мне уже приходилось употреблять часто используемые термины левого и правого для определения внутри сферы сакрального фундаментальной оппозиции между низменным и возвышенным, чистым и нечистым. В этот раз я попытаюсь от начала до конца описать процесс динамической трансформации левого в правое, а затем правого в левое, переходя от ужасного образа человека, подвергаемого казни, к величественности пап и королей, а затем и к величественности властителей в жакете Виши.

Но прежде всего, каковы те общие формы, под которыми появляется то, что называют властью?

Можно сказать, что в подавляющем большинстве случаев власть предстает как индивидуализированная, то есть воплощенная в одной личности. 1 Этой личности обычно дается имя короля, и можно придерживаться этого обычая, учитывая тот факт, что известные различия в наименованиях в данной области особого значения не имеют. Так, например, имя Цезаря, Кайзера, или Кесаря, которое первоначально выражало фобию римлян перед термином rex , в конце концов приобрело значение великого короля, или короля королей, нечто аналогичное персидскому шахиншаху. Во всяком случае подобные варианты встречаются во всех регионах во все времена.

В целом король представляет собой динамическую концентрацию всех движений, которые в социальном плане движут индивидами. В известном смысле он наделен всем тем, что — обезличенно — является желательным внутри общества. 2 Всякое человеческое сообщество требует, чтобы порядок мира и природы поддерживался. Катастрофы необходимо устранять, а условия, благоприятные для охоты, животноводства и выращивания урожая, поддерживать. Это требование выступает не только как пожелание, но и непосредственно переживается как действенная сила. Именно эта сила, на-

1 H.S., р.113: «Утверждается принцип индивидуализации».

2 H.S., p. 116: «Власть предстает как осуществление воли... Она представляется как невидимая, данная сверху, неотразимая добродетель, проявляющаяся в вожде как принцип и источник его авторитета».

правленная на осуществление общего устремления, возлагается на короля, который и становится единственно ответственным за нее. Король как раз и является гарантом порядка вещей, и если порядок вещей нарушается, виновным в этом должен быть признан именно он. 1

Сейчас я не стану вдаваться в фактические подробности. Одиннадцать томов «Золотой Ветви» Фрэзера были посвящены изучению прерогатив первобытных королей и табу, которые их поражали. Я ограничусь напоминанием о том, что Фрэзер отталкивался от практик немийских жрецов и ритуальной смерти. 2 Фрэзер заметил, что этот жрец с самого начала обладал характером короля и его убийство могло быть связано именно с этим характером. Он признал, что народ действительно может казнить своих королей и что королевская доля нередко бывает скорее опасной, чем достойной зависти. И действительно, король является объектом концентрации коллективных чувств и в то же время предметом недоверчивой и весьма чувствительной для него осторожности. К нему относятся как к одной из священных вещей, а священные вещи нужно предохранять от контакта большим количеством парализующих запретов. А если случается, что подобная операция перестает быть эффективной, если случается, что порядок вещей, вопреки королевским деяниям, оказывается нарушенным, то короля можно предать смерти, принести в жертву как козла отпущения, 3 обвинив в грехах, ведущих к нарушению естественного порядка вещей. Сила отталкивания, которая до тех пор удерживала на расстоянии людей, охваченных подлинно религиозным ужасом, вдруг превращается в смертоносное отвращение.

Концентрация чувств или движений социального целого на одной личности, очевидно, должна привести к двусмысленному положению, между прочим аналогичному тому, которое вообще свойственно сакральным вещам, являющимся одновременно объектами притяжения и отталкивания. Впрочем, оно может принять и другие формы, отличающиеся от относительно редкого умерщвления короля. В противовес своей властной силе король может быть поражен каким-нибудь пороком, он может стать немощным, скопцом, уродливым или страдающим ожирением. Мифология и ритуалы

1 H.S., р. 118: «Его личность содержит в себе святую силу, которая создает
процветание и поддерживает порядок в мире».

2 Этот жрец был лесным королем, «rex memorensis, который так часто
умирал прежде, чем встретил Фрэзера и бессмертие», как говорит Дюмезиль,
используя остроумную игру слов (Mitra — Varuna. 1948. С. 100). Как раз во
круг его фигуры Фрэзер и построил свою «Золотую Ветвь». Имя этого жре-
ца-короля-разбойника было Дианус. Его-то вскоре и использовал Батай как
псевдоним («Дружба», в «Mesures». 1940).

3 Шестая часть «Золотой ветви» была озаглавлена «Козел отпущения»
(The Scapegoat). Кайуа использует это в своем выступлении 2 мая 1939 г. по
теме «Праздник».

дают множество свидетельств такого рода тенденции. Сегодня я ограничусь только ссылкой на замечательное исследование Дюмезиля об Уране — Варуне. 1

Откровенно говоря, искалеченный король, или, как говорили в средние века, «король, подверженный порче», представляет собою как бы смягченный вариант умерщвленного короля. И это смягчение тем более предосудительно, что речь в этом последнем случае вовсе не идет о реальных действиях или фактах. Не привязанное к личности, неосознанное желание людей оскопить и лишить силы короля выражается, кажется, лишь в форме чисто символических ритуалов, а особенно — в форме мифов, легенд, как например в мифе об оскопленном Уране или в легенде об «искалеченном короле» бретонских римлян.

Дело в том, что «движение социального целого», оживляющее сообщество людей, далеко не сводится к индивидам и индивидуальным интересам. Оно беспрерывно воздействует на массу, которую образует, но в той мере, в какой эта масса остается не затронутой сильными внешними движениями, каждая личность продолжает вести себя так, как если бы она была одна и заботилась бы только о своих собственных интересах. И, конечно же, социальная структура оказывается результатом социального движения, почти постоянно происходящих социальных конвульсий, но этот результат беспрерывно подвергается противодействиям и изменяется в силу того факта, что каждый индивид стремится использовать его в свою пользу. Само собой разумеется, что в этом отношении никто не оказывается в лучшем положении, чем король. Или, точнее сказать, никто не оказывается в положении лучшем, чем человек, в пользу которого осуществляется социальная концентрация. Преимущества такого положения оказываются достаточно большими, чтобы возник повод уничтожить возможность такого насильственного противодействия, как умерщвление короля. Парализующие табу, которые нельзя было отменить, могли тем не менее постепенно быть ослаблены и нейтрализованы. Но личный интерес короля не мог работать в пользу лишь одного индивида. Всякое изменение положения короля неизбежно осуществлялось в пользу самого института власти. Королевская власть, какой мы ее знаем, и на самом деле является результатом этих изменений в непосредственном социальном движении. Она в первую очередь предполагает концентрацию вокруг личности, аналогичную концентрации вокруг сакральных мест, предметов и действий. Но главным образом она предполагает, что личность, заполучившая в свои руки чисто религиозную или магическую силу, получит возможность сформировать вокруг себя вторую концентрацию, концентрацию вооруженной силы, то есть иную по своей природе и гораздо более стабильную. Об армии

1 Жорж Дюмезиль. Уран — Варуна. Этюд сравнительной индоевропейской мифологии. Париж, 1934.

и ее аффективной структуре 1 я поговорю в следующий раз. А сейчас я должен ограничиться освещением того факта, что военные отношения, кажется, не предполагают умерщвления командира, и наверняка потому, что все движения смертельного отвращения направлены в нормальной ситуации против врагов. Конечно, это соединение военной силы с религиозной всегда остается необходимым для установления стабильной и регулирующей власти, осуществляемой королем против общества. Дело в том, что сама по себе военная сила ничего не значит. Она ничего не значит, поскольку остается внешней по отношению к социальной концентрации, к «движению целого», оживляющему то общество, которое оно себе подчиняет, но к которому в то же время и принадлежит. Нет ни одного примера устойчивого общества, в котором армия и ее командиры были бы чужими для народа, подобно тому как это бывает в колонии, оккупированной силами другой страны. 2 Многие сложные институты, которые я описывал, имели чисто военное происхождение: глава армии становился королем. Цезарь был обречен на то, чтобы стать богом, то есть поставить себя в центр движения целого, религиозной концентрации общества.

Теперь я должен резюмировать изложенные мной факты и вывести формулу, которая имела бы ценность точного определения власти.

Власть в обществе не совпадает с производством религиозной силы, сакральной силы, сконцентрированной в одной личности. Она не совпадает также с военной силой командира. Власть — это институциональное соединение сакральной силы и военной мощи в одной личности, которая использует их ради своей индивидуальной выгоды и только посредством нее — в интересах института.

Другими словами, власть — это то, что избегает трагедии, которой требует «движение целого», оживляющее человеческое сообщество, но она избегает этой трагедии только потому, что заставляет работать на себя те силы, которым эта власть необходима. 3

И поскольку сейчас я вновь возвращаюсь к рассмотрению структуры человеческих ансамблей, но в качестве примера беру уже не отдельные незавершенные элементы, такие, как, например,

1 В первую очередь религиозная или магическая сила, а затем уже сила
вооруженная: это было время, когда Дюмезиль только начинал исследования о функциях власти и ее двойственности. Они будут продолжены в 1938—1939 гг. и завершатся в 1940 г. публикацией книги Митра — Варуна. Очерк о двух представлениях о власти у индоевропейцев». В предисловии к этой работе Дюмезиль благодарит Кайуа, вопросы которого заставили его внести уточнения во многие пункты его опроса. Относительно армии см. дальше выступление от 5 марта.

2 По этому пункту см., напротив, письмо Мосса, направленное Элии Алеви, которое Батай процитирует в своем выступлении о тайных обществах (с. 236) и которое воспроизводится в приложениях, с. 848.

3 Об этой оппозиции власти и трагедии см. доклад 5 февраля 1938 г.

деревня, интегрированная в современное общество, а человеческую реальность во всей ее целостности, то я должен сказать, что к ядру притяжения и отталкивания, образующему душу общества, добавляется формация, которая в этом ядре берет свое начало, хотя и остается вне его. Эта формация способна породить любую энергию, любой внутренний динамизм ради своей выгоды, и она обречена оставаться совершенно внешней по отношению ко всякого рода полицейским, административным, регулятивным операциям, способным обеспечить стабильность. Она в самом деле обречена развиваться или даже просто существовать только при условии утверждения своего материального господства над целым.

Здесь я намерен открыть что-то вроде скобки. Полагаю, что сейчас я сказал нечто двусмысленное: наверное, можно утверждать, что я только что занимался критикой того, что я называю властью; но вместе с тем можно утверждать, что я занимался и ее апологетикой. Выступления, подобные настоящему, между прочим, всегда рискуют оказаться в плену у множества двусмысленностей: то, что я говорил в прошлый раз, можно было рассматривать как своего рода апологию христианства. Действительно, я представил церковь как живую реальность, то есть функционирующую. Насколько это возможно, я хотел бы избежать подобных недоразумений. Считаю, что в прошлый раз я не занимался никакой апологией, кроме апологии человеческого существования. Но более радикального осуждения этого существования, чем христианство, я не знаю. Факты, которые я привел (концентрация деревни вокруг сакрального места), являются, впрочем, совершенно внешними по отношению к христианству: их можно обнаружить повсюду, и можно даже утверждать, что они являются внешними по отношению к самому духу христианства. Мне бы очень хотелось, чтобы этот дух пронизывал и глубоко изменял их. Но тем не менее они вместе со всеми происшедшими изменениями представляют собою дожившие до нас пережитки свободного религиозного торжества язычества. Что касается власти, то я могу добавить только одно соображение того же порядка: от начала и до конца все, что я скажу, в целом может иметь только ценность утверждения существования, и именно так я и понимаю «движение целого», оживляющее это существование независимо от индивидуальных интересов. Между тем то определение власти, которое я только что сделал, указывает на неизбежное нарушение этого движения. Чаще всего имеет место борьба между возбуждением, созидающим сакральные формы, и властью, консервирующей всякое изменение, в том числе и то отчуждение, которое с самого начала эту власть и учреждает. Все это не предполагает враждебности по отношению к власти, которая высвобождается из игры человеческих сил, но служит глубоким предостережением всем тем, кто использует эту власть с целью консервации.

Изложив факты в целом, я, после этой короткой скобки, попытаюсь проследить от начала и до конца формирование этой соци-

альной инстанции, то есть власти, так, чтобы было несложно понять ее значения, все еще живущие в нас.

Известно, что после продолжительной политической борьбы, после длительных внутренних распрей власть в Риме фактически попала в руки того из военачальников, который преуспел в уничтожении других. Триумфальная победа Октавиана кладет конец борьбе партий почти так же, как победа Муссолини или Гитлера. Между тем борьба партий в некотором отношении является эквивалентом того самого «движения целого», которое, по моему мнению, и образует социальную жизнь. В прошлый раз мы видели, что термины правого и левого обнаруживают здесь значения, сходные с теми, которые можно им сообщить, когда речь идет о сакральном. У меня еще будет повод вернуться к этой политической суете. Тот факт, что политическая суета представляет собой неустойчивую и к тому же чаще всего обманчивую форму движения, имеет второстепенное значение. В этом случае, как и во всех других, формирование власти осуществляется в ущерб «движению целого», которое оживляет сообщество. 1 Каковы бы ни были внешние впечатления, римское общество с тех пор стало жить ограниченной жизнью. Старые религиозные формы большей частью исчерпали свои возможности и оказались неспособными использовать к своей выгоде нужды внутреннего движения, которое в тех условиях должно было вызвать глубокое чувство тревоги. Вот тогда-то движение и перестроилось, сосредоточившись вокруг христианских мифов.

Христианство — это феномен, сложный характер которого совершенно очевиден: здесь я остановлюсь только на формировании социальной силы, которую оно породило, хотя я и не считаю, что тем самым будет исчерпано все содержание данного вопроса. Во-первых, христианство утвердило ценность бедняков, изгоев, отбросов. Оно ввело в игру короля в лице Иисуса, но этот король скомпрометировал себя общением с отверженными. Более того, Иисус позволил обращаться с собой как с преступником и низвести себя до состояния казненного тела, отождествляя себя тем самым с левой и даже вызывающей отвращение формой сакрального. Миф осудил позорный характер смерти на кресте и добавил, что он взял на себя все грехи мира, то есть всю человеческую низость. Однако уже само орудие казни несло на себе печать тех, латинского I.N.R.I. или французского J.N.R.J. Таким образом, оживление складывалось, отталкиваясь от ужаса, и, складываясь, тотчас же порождало силу. То, что было отвратительным, становилось объектом исступленного обожания и служило поводом для величественного прославления. А тот, кто был распят, вскоре восседал на троне по правую руку от своего всесильного Отца. Таким образом, он объединил в своем лице, причем окончательно, чистого и грозного короля и короля, преданного смерти. Но он взял на себя и само преступле-

1 На полях Батай поставил слово «репрессия».

ние умерщвления короля. И эта странная мифическая фигура ассоциировалась с ритуалом казни короля, все вновь и вновь повторяемого священнослужителями, которые отождествляли себя с жертвой, сами жили как приговоренные к смерти короли и в свою очередь брали на себя ответственность за преступления всей земли. В то же время всякое ограничение этого беспрерывно продолжающегося порождения силы было отброшено. Христос оказался смешанным, а точнее составил одно целое с единственным всемогущим вечным Богом.

С тех пор в римском обществе власть оказалась разделенной. С одной стороны, император был выражением военной силы и продолжал обеспечивать целостность власти, опираясь на то, что еще оставалось живым в движении сакральных форм язычества. Но кризис развивался, потому что там оставалась только угрюмая и неизбежная власть факта, от которой в глубине своей души отворачивалось общество, утверждая чисто религиозное и бездеятельное могущество Бога.

С тех пор институциональное объединение сакральной силы и военного могущества — таковы были выражения, которыми я воспользовался, чтобы дать определение власти, — требовало, чтобы личность императора и божественная личность были тесно связаны, что стало возможным лишь после Константина. И, как всегда, это сопровождалось изменением и отчуждением свободной сакральной деятельности, из которой эта связь и черпала свою силу. Несчастный король, приговоренный к смерти, получил свои одеяния от византийского императора: жертва позорной казни становится военным и религиозным властелином. После этого можно, вслед за Лютером, воскликнуть: «Вешает, обезглавливает, колесует, перерезает горло и ведет войну уже не человек, а Бог!» 1 Бог становится уже только императором, священные одеяния которого прославляют в стенах церквей. Император в свою очередь оказывается образом Бога на земле.

Глубокая двойственность собственно христианской сакральной силы и власти стала возможной лишь в условиях, которые глубоко отличались от условий Римской, или Византийской, империи. Она стала возможной только в рамках западной цивилизации благодаря глубокому разделению антагонистических военных сил, которое с самого начала было характерным для тех регионов Европы, которые избежали господства Римской империи, ставшей империей Византийской. В средние века эта двойственность выражалась в категориях духовной власти и власти временной, однако используемый лексикон был совершенно недостаточным и уже требовал изменений, которые превращали римского папу в рядового властелина, похожего на других; в конечном итоге он и в самом деле вынужден был прийти к тому самому «институциональному объединению са-

Эта фраза Лютера будет вновь процитирована Батаем в «Ученике колдуна».

130

кральной силы и военной мощи», к категориям, которыми, повторяю, я воспользовался, чтобы дать общее определение власти. Но из-за этого все же не следовало бы недооценивать глубокую двойственность, лежавшую в основе цивилизации, в которой мы все еще продолжаем жить. Эта двойственность нашла свое выражение в форме навязчивого представления об умерщвлении короля. И действительно, вплоть до наших дней на Западе беспрепятственно и даже без возможности какого бы то ни было соперничества господствует образ распятия. Конечно, эта двойственность уже утратила свое исходное значение, но она продолжает проявляться в других формах. Во всяком случае лишь совсем недавно образ распятия находился в Германии 1 и в Италии под угрозой вытеснения образами власти, которые отвергают всякую трагедию, всякое представление о короле, приговоренном к смерти. Итальянский пучок прутьев с секирой, изображенный на всех локомотивах, с этой точки зрения имеет более точное значение в сравнении со свастикой. И в самом деле, в Риме фасция ликтора была знаком отличия имперских магистров, таких как консулы и преторы: именно они, в сущности, и представляли военную власть, которая принадлежала этим магистратам и которая была закономерным образом связана с собственно религиозной властью авгуров. Но особенно необходимо подчеркнуть тот факт, что топор ликтора был орудием казни только при обезглавливании. Следовательно, это было орудие умерщвления подданных, которое настойчиво противопоставлялось образу казненного короля.

Теперь я могу вернуться к рассмотрению всего в целом, хотя и довольно схематическим образом. В центре суетного человеческого существования стоит преступление, порождающее левые сакральные вещи, к которым нельзя прикасаться. Эти нечистые сакральные вещи сами порождают опасную силу, столь же сакральную, но уже правую и овеянную славой, однако и эта персонифицированная сила все еще остается подверженной угрозе преступления. Ибо повторение преступления оказывается необходимым для интенсивного движения, которое происходит внутри человеческих объединений. 2 Именно преступление главным образом и создает трагический акт, и

1 См.: «Ницше и фашисты» в «Ацефале» (№ 2, январь 1937): «Таким обра
зом, картина свободного распространения в гитлеровской Германии антихри
стианского энтузиазма, придающего себе видимость ницшеанства, завершает
ся совершенно постыдным образом».

2 См. у Сада в книге «Философия в будуаре» призыв Долмансе: «Францу
зы! Еще одно усилие, если вы хотите быть республиканцами...». Там можно
прочесть, что «уже состарившийся и коррумпированный народ, который смело
сбросит иго своего правителя, чтобы поставить на его место республиканца,
сможет держаться только посредством множества преступлений». Батай дваж
ды цитирует эту фразу в «Ацефале» (цит. опус. 1, с. 442 и 489). И именно во
круг него будет строиться выступление Клоссовски, которое он сделает в Кол
леже в следующем году, 7 февраля 1939 г.

131

само собой разумеется, что рано или поздно оно приводит и самого преступника, насильника к смерти. На вопрос, вызванный тревогой по поводу этой странной ситуации, были даны два противоположных ответа. Оба этих ответа были даны в форме символов, и этого было вполне достаточно. Трагедия предлагает человеку отождествить себя с преступником, который убивает короля, а христианство предлагает ему отождествить себя с жертвой, с приговоренным к смерти королем. До сих пор преобладало именно христианское решение. Однако все это движение происходит в мире, который ему препятствует: власть утверждается над всем этим суетливым движением, использует его в своих целях, а по мере того как оно начинает казаться ему ненужным, стремится парализовать его, противопоставляя угрозе преступления угрозу топора палача. Власть — это единственная сила, которая слепо стремится устранить преступление с лица земли, тогда как все религиозные формы в каком-то смысле им пропитаны.

Но поскольку власть обнаруживает свои истоки, вводя в игру сакральные силы, она истощает саму себя тем, что стремится лишить эти сакральные вещи их преступного содержания. Она, таким образом, поощряет рационализм, из-за которого сама умирает и постепенно утрачивает способность принимать одновременно и религиозный и военный вид, существенную для нее способность. Тогда-то и появляются ослабленные, увядающие формы, представляющие собою возврат к изначальному положению, но без интенсивности, которая уже исчезла. Преступление, умерщвление короля приводит к трагическому всплеску сакральной силы. Но тогда уже становится невозможным добиться чего-либо большего, чем комических по форме извержений той же самой силы. Короля уже больше не предают смерти, а наряжают в одежды жалкого горемыки, к тому же лишенного силы своей личности. В сущности, больше нет низведения живого короля до короля мертвого, а только обыкновенное вырождение: извержение энергии, которое может вылиться только в периферийный хохот, действующий как щекотка и трансформирующий обычное состояние открытого и заразительного возбуждения в разрядку посредством взрыва.

Эта ситуация по причинам весьма общего порядка в свою очередь порождает определенную ущербность: господствующий класс из-за слабости своей власти утратил возможность извлекать выгоду из отклонения центральных сил общества, которые позволяли присваивать богатство. Тогда-то его и охватывает непреодолимая ностальгия по той власти, которая позволяет установить порядок и выгодно использовать его. Но он оказывается бессильным восстановить такую власть, двигаясь по пути преступного порождения сакральных сил, поскольку остается одновременно и непосредственно заинтересованным в ней, и слишком трусливым. Поэтому он прибегает тогда к прямому насилию, к утверждению новой силы военного типа, которую ассоциирует со всем тем, что еще остается

132

от сакральных сил, в частности тех сакральных сил, которые непосредственно связаны с властью, как например сила отечества.

Тогда он создает ситуацию, в которой мы ныне пребываем и которую я попытаюсь более точно определить несколько позже. А сегодня я вынужден и в самом деле на этом остановиться. Впрочем, прежде чем мне удастся прийти к определению проблем, встающих перед нами, и найти их возможное решение, мне придется предпринять детальный анализ тех форм, которые в настоящее время, как и всегда, противодействуют всякому движению, то есть военных форм. Затем — анализ вторичных, динамических форм, которые во все времена создавали возможность возобновления социальной трагедии. Тем самым я вновь вторгнусь в ту область, которую зарезервировал для себя Кайуа, то есть в область деятельности тайных обществ, или, если хотите, область сообществ избранных, о которых я только что упомянул, говоря о динамических формах и заимствуя, таким образом, у Дюмезиля выражение, обладающее замечательным дескриптивным значением. Впрочем, Кайуа заранее передаст мне свои письменные замечания, которые я зачитаю в соответствующий день. А к ним мне потребуется добавить только комментарии, связывающие факты с теми идеями, которые я сейчас излагаю.