Олье Дени. Коллеж социологии

ОГЛАВЛЕНИЕ

Лейрис М. САКРАЛЬНОЕ В ПОВСЕДНЕВНОЙ ЖИЗНИ

МАРГИНАЛЬНОСТЬ ЛЕЙРИСА

Батай и Лейрис были, несомненно, единственными во всем Коллеже, кто называл друг друга на «ты». Из этого, правда, не следует, что Лейрис и душой, и телом отдавался всем тем предприятиям, в которые с головой окунался Батай.

После их совместного участия в «Социальной критике» (1932 — 1933), Лейрис отказался последовать за Батаем в «Контратаку» (1935 — 1936). Его имя не фигурирует среди подписавших «Декларацию» «Ацефала», объявившую в июле 1937 г. о создании Коллежа. Доклад о «Сакральном в повседневной жизни» он читал как приглашенный, как вспоминает Жан Валь в своей рецензии на это заседание в Н.Р.Ф. в феврале 1938 г. Лейрис играл в Коллеже Социологии роль, которая была и останется маргинальной. Для большинства тех, кто был объединен общим делом, как например Дени де Ружмон, Жорж Дютуи или Жюльен Бенда, Коллеж принадлежал Батаю и Кайуа (для Леви-Строса только Кайуа). Монро, вспоминая, как создавался Коллеж, имени Лейриса не называет. Сам Кайуа писал в своем «Приближении к воображаемому», что «Мишель Лейрис мало принимал участия в делах Коллежа» (с. 58). Историк, наблюдающий всю эту авантюру in vivo, Анри Дюбьеф ассоциировал Коллеж с именами Жоржа Батая, Роже Кайуа и Жана Валя (Закат III Республики (1929—1938 гг.), с. 141). В январе 1938 г., когда проходило четвертое заседание, было еще далеко до хрупкого триумвирата, официально признанного только в конце первого отчетного периода, по случаю публикации Батаем «Зеркала тавромахии» в коллекции «Ацефала» (книга появилась в июле 1938 г.) и по случаю участия Лейриса в специальном выпуске N.R.F. в июле 1938 г.: текст доклада «Сакральное в повседневной жизни» оказался частью Манифеста «За Коллеж: Социологии».

70

АВТОРСКИЕ ЗАТРУДНЕНИЯ

Лейрис отретушировал свой текст в связи с этой публикацией. Некоторые отрывки («Заклинания колдунов Абиссинии»), упомянутые Ж. Валем, в опубликованной версии исчезли. Кроме того, как отмечал Жан Жамен, Лейрис всегда испытывал неудобство по поводу «Сакрального в повседневной жизни» (он никогда затем не возвращался к этому тексту). 3 апреля, когда Полан готовил оглавление к Манифесту «За Коллеж Социологии», Лейрис попытался заменить свою статью: «Я перечитал свой доклад с намерением переделать его для публикации. По истечении нескольких недель он показался мне до такой степени несостоятельным и не поддающимся даже самым радикальным преобразованиям, что я не смог подавить досаду и бросил его в корзину. Текст, который вы здесь найдете, является сообщением, сделанным мной в прошлый понедельник в Обществе коллективной психологии. Он мне кажется значительно более основательным, чем доклад в Коллеже; во всяком случае, возможно, он больше подходит для публикации. Как бы то ни было, мне хотелось бы знать ваше мнение, может ли эта статья быть расположена рядом с текстами Батая и Кайуа?»

Общество коллективной психологии являлось временной группой исследователей, собиравшихся раз в месяц на протяжении весны 1938 г. Оно заменило Группу исследований по психологической этнографии, просуществовавшую столь же недолго. Общество было организовано по инициативе (перечислим в алфавитном порядке) доктора Рене Алленди, Жоржа Батая, доктора Андрэ Бореля, Мишеля Лейриса и доктора Пауля Шифа. Тема докладов в 1938 г. — позиции перед лицом смерти. Батай открывает собрание 18 января (см.: И.С. II . С. 281). Жорж Дютуи, тоже из Коллежа, выступал на нем вместе с Камиллой Шувер с докладом «О художественной репрезентации смерти». 28 марта (за неделю до того, как он напишет Полану) Лейрис совместно с Денизой Шефнер подготовил, если верить тому, что напечатано в программе, доклад на тему «Похоронные ритуалы и обычаи наследования у догонов». Эту статью он и предлагал Полану вместо «Сакрального в повседневной жизни». Его этнографический позитивизм сообщал ему чувство уверенности и солидности.

10 марта Полан принял решение. Он не разделял опасений автора. «Я очарован „ Сакральным ". Спасибо».

МЕЖДУ ЭТНОГРАФИЕЙ И ЛИТЕРАТУРОЙ

С момента возвращения из миссии Дакар-Джибути, Лейрис стремится приобрести стабильный профессиональный статус. Публикация «Африки-Призрака» (1934) не помогла ему на этом пути.

Ученым не по вкусу, когда говорят от первого лица. Только в июле 1938 г. он получает звание дипломированного выпускника Практической школы высших исследований за свою диссертацию о тайном языке догонов из Санга. Все эти амбиции и трудности объясняют, почему он сохраняет дистанцию по отношению к тому, что Джеймс Клиффорд назвал сюрреалистической этнографией, имея в виду журнал «Документы», которым Лейрис руководил вместе с Батаем (1929 — 1930). Возраст мужчины помог ему еще меньше. Но колебания, о которых свидетельствует письмо к Полану, показывают, что Лейрис озабочен стремлением больше не смешивать эти регистры.

Между прочим, многими участниками Коллежа Лейрис воспринимался в первую очередь как этнограф. Мы видели, что Валь настаивал на существовании статьи о жертвоприношениях в Абиссинии. Батай 5 февраля 1938 г., выступая в свою очередь с докладом о жертвоприношениях, возвращается к этому свидетельству и к важному значению того опыта, который Лейрис приобрел в этой стране. На самом деле в Коллеже Лейрис воспринимался как бывший сюрреалист, отказавшийся от литературы, оставивший поэзию не для автобиографии, а для этнографии, думавший не столько о себе, сколько об Африке: после вдохновленных сюрреализмом буклетов, которые Лейрис позже соберет в «Словах без памяти», единственной книге, не являющейся, собственно говоря, литературным произведением (он хотел даже вообще распрощаться с литературой) появляется «Африка-Призрак», личный (и даже слишком) дневник, который он вел во время миссии в Дакаре-Джибути, опубликованный благодаря Малъро в коллекции «Голубых документов» у Галлимара. Имя Лейриса не ассоциируется также и с жанром автобиографии. Законченный еще в 1935 г. «Возраст мужчины» оставался по-прежнему без издателя. Полан надеялся его опубликовать в своей коллекции «Метаморфозы», но очередь была слишком длинной. Эта книга, после которой существование Лейриса в литературе приняло официальную форму, вышла только в 1939 г., год спустя после появления в печати «Сакрального в повседневной жизни».

Несмотря на то что Коллеж, начиная со своей «Декларации» в марте 1937 г., громко заявлял о своем намерении применить к современному обществу выводы французской социологической школы, было несколько неожиданно, что единственный лектор Коллежа, способный ссылаться на опыт полевых исследований (как и Полан, но опыт Лейриса был более свежим), отодвинул его в своем сообщении на второй план в пользу воспоминаний раннего детства о шестнадцатом округе (правда, прочитанных в контексте категорий социологии примитивных обществ).

«ЗЕРКАЛО ТАВРОМАХИИ»

На следующем заседании 22 января, подводя итоги первых заседаний Коллежа, Батай напомнил о рамках, в которые вписывалось сообщение Лейриса: это была вторая часть диптиха об обществах без сакрального, открытая докладом Кайуа о животных сообществах. Эти два заседания, сказал Батай, позволили провести две границы: «Существуют сообщества, куда, казалось бы, не вмешивается сакральное — это животные сообщества; существуют сообщества, в которых сакральное оказывается, по крайней мере на первый взгляд, на пути к исчезновению — это сообщества развитой цивилизации, такой, как наша» (с. 124).

Эта констатация исчезновения и сопровождающие ее оговорки возвращают нас к первым строчкам «Зеркала тавромахии», где Лейрис выдвигает идею подробного описания «мест, событий, объектов, обстоятельств», которые «на плоской однообразной поверхности, обычно приклеивающей нас к миру», оберегают свободное пространство вне профанного времени, равнозначное в современном мире тому, чем являлись ритуалы, игры и праздники в иные века и в иных культурах («Зеркало»). Поскольку сакральное, если и меняет свой статус, но не исчезает из современного опыта, в меньшей мере коллективное и осознанное, в большей — индивидуальное и бессознательное, оно находится в компетенции скорее психологического подхода, чем социологического. Кайуа говорил о «об интериоризации сакрального» примерно в том ключе («Человек и сакральное». С. 169). И Лейрис в своих записях, готовясь к заседанию Коллежа 4 июля 1939 г., квалифицировал «Сакральное в повседневной жизни» как «работу на базе интроспекции и индивидуальной психологии», отвечающей тому, что в «Декларации» «Ацефала» определялось как анализ «точек соприкосновения между навязчивыми фундаментальными тенденциями индивидуальной психологии и направляющими структурами, которые возглавляют социальную организацию и руководят ее коренными преобразованиями» (с. 814).

К ФАКТАМ ЯЗЫКА

Почему Лейрис испытывал неудобство по поводу «Сакрального в повседневной жизни»? Несомненно, потому, что речь там шла о первом выражении изменений, которые тогда еще не были осознанными или, по меньшей мере, не улавливаемые.

В соответствии с программой книги «Зеркало тавромахии», Лейрис составляет автобиографический перечень своих индикаторов сакрального. Список начинался с таких объектов, как револьвер, цилиндр, ларец, сковорода, включал некоторые места (родительская спальня, туалет, фортификационные сооружения, un-

подромы) и зрелища (скачки). Затем появляется то, что Лейрис обозначает как «факты языка» (с. 113). Бифуркация проходит фактически незамеченной; она как раз и лежит в основе тревоги и недовольства Лейриса. Все проявления, которые этому предшествовали, берут начало в «Возрасте мужества»; последующие либо еще не изданы, либо получат свое развитие в «Правилах игры». В середине «Сакрального в повседневной жизни» происходит «лингвистический поворот». Но Лейрис его еще не тематизировал; он еще не осознал, куда ввязывается, покидая твердую почву фактов ради зыбучих песков фактов языка. Используя терминологию «Зеркала тавромахии», «Сакральное в повседневной жизни» — это бифуркация траекторий. Но ее автор не знал, куда заведет его новая дорога. Он так же не знал, что уже начал писать «Правила игры».

Ему потребовалось много времени, чтобы написать это. Более чем год спустя Лейрис подводил итоги заседания 4 июля 1939 г., вспоминал выступления Гуасталла и Полана, в которых, по его словам, «был затронут вопрос — важнейший, на мой взгляд, так как он касался способа наших действий, вопрос о профанном и сакральном в области языка» (с. 816). Ничто так не удивляет, как тот факт, что «Сакральное в повседневной жизни» так и не добирается до этой сакральной философии. Поскольку спустя год после публикации Лейрис так и не дождался, чтобы этот текст побудил его оставить факты ради сомнительной трансценденции слов.

Незаконченная рукопись того времени называлась «Примечания к „ Сакральному в повседневной жизни ", или „ Человек без чести "». В одном из этих примечаний Лейрис задает вопрос: «Внимательно исследовать, связан ли случай „к ...астъю" попросту с моим осознанием языка как такового» (с. 5). Впервые упомянутый во время заседания 8 января, этот случай был развит в особый термин «К...астью!>>, которым собственно и открывался первый том «Правил игры», «Вычеркивания» (1947). В другом примечании Лейрис задает вопрос о том, каким образом внимание к сакральному ведет к предпочтительности анализа фактов языка. «Если все, что касается языка, кажется мне по крайней мере в какой-то степени несущим на себе печать сакрального, то потому, что сущность языка — быть инструментом общения, духовного объединения» (с. 25 — 26). Хотя только спустя пять лет, в «Тамбуре-тромпете» — последней главе «Вычеркиваний», Лейрис прямо опишет, что именно его забавляло в этих первых нерешительных попытках, — это было возникновение чувствительности к языку, которая ему позволила освободиться от «Возраста мужества». Как раз анализируя «не факты, а слова» («Вычеркивания». С. 252) или, точнее, то, что в «Сакральном в повседневной жизни» он называл «фактами языка» (с. 256), Лейрис проторил себе дорогу за пределы «Возраста мужества».

Неловкость, которую Лейрис всегда испытывал по поводу «Сакрального в повседневной жизни», была связана с преждевремен-

ным привалом на пути, о котором было точно известно, куда он ведет. Эту неловкость главным образом и внушает ему его участие в Коллеже.

ОТ МЫ К Я

Было и другое отличие между двумя частями «Сакрального в повседневной жизни». Лейрис писал от первого лица множественного числа об идолах и храмах своего детства, об аксессуарах инициатических ритуалов какого-то тайного общества обрядов посвящения в какое-то тайное общество, «мужского» общества, в котором состояли он и его брат. Первые упомянутые факты языка имеют тот же самый статус.

Бесполезно напоминать в связи с этим, что изучение маргинальных групп с инициатической структурой стали специализацией Лейриса-этнографа. Чтобы не эксплуатировать больше, чем следует, этимологический смысл слова, скажем, что именно в качестве секретаря (секретаря-архивиста) он и был приглашен Гриолем присоединиться к миссии в Джакаре-Джибути. В то же время, пока функционировал этот секретариат (благодаря чему появилась «Африка-Призрак»,), Лейрис занимался «детскими сообществами, сообществами стариков и религиозными институтами» (Марсель Гриоль. Миссия Джакар-Джибутти. Основной доклад // Journal de la societe des africanistes. 1930. II . 1. P. 120).

Но почти все факты языка, упомянутые в «Сакральном», порывают с этим способом высказывания от первого лица множественного числа. На смену множественному числу приходит единственное. Таким образом, мы переходим от лингвистических ритуалов тайного общества к коммуникации идиолекта, то есть к изобретению подписи. Здесь соединяются практика и теория тайнописи: ради выражения идиолекта тайное, как и сакральное, оставляет свой едва уловимый след на поверхности повседневного.

Чем является для меня сакральное? Точнее, в чем заключается мое сакральное? Каковы объекты, места, обстоятельства, которые пробуждают во мне эту смесь страха и преданности, это двойственное отношение, вызванное восприятием вещи одновременно как притягательной, так и опасной, как авторитетной, так и отвергаемой, этой смесью почтения, желания и ужаса, которая может быть принята за психологический признак сакрального?

Речь не идет о том, чтобы определить мою шкалу ценностей, определить, что для меня является самым важным и самым ценным в общепринятом смысле слова, стоящим на вершине существования. Речь, скорее, о том, чтобы найти среди неких весьма скромных фактов, взятых из повседневной жизни и пребывающих вне сферы

того что сегодня официально называется сакральным (религия, родина мораль), выявить посредством анализа мельчайших фактов, какие же черты позволили бы охарактеризовать мое сакральное со стороны его качеств. Какие черты могли бы помочь зафиксировать границу, начиная с которой я знаю, что уже не нахожусь более в пространстве обыденных вещей (ничтожных или серьезных, приятных или мучительных), но уже проник в мир, так радикально отличающийся от профанного, как огонь отличается от воды.

Кажется очевидным, что то, что нас завораживает в детстве и оставляет воспоминания о пережитых волнениях, должно в первую очередь вызывать вопросы, поскольку из любого содержания, которым мы можем располагать, то, что теряется в тумане нашего детства, имеет хоть некоторый шанс избежать софистики.

Переносясь в мыслях в свое детство, я прежде всего обнаруживаю какие-то идолы, какие-то храмы, то есть какие-то сакральные места.

В первую очередь, это некоторые вещи, принадлежавшие отцу, символы его могущества и авторитета. Его цилиндр, водружавшийся вечерами на вешалку, после возвращения с работы. Его револьвер, Смит энд Вессон, 1 с опасным, как у любого огнестрельного оружия, барабаном и с настолько же притягательным блеском никелированного металла. Этот инструмент обыкновенно хранился в ящике секретера либо ночного столика и был необходимым атрибутом того, на которого, помимо прочих задач, была возложена обязанность оберегать дом от воров. Его сундучок, в который он складывал луидоры, маленький ювелирный сейф долгое время был эксклюзивной прерогативой кормильца. И, как казалось мне и братьям, признаком мужества, пока мы не получили такие же сундучки в подарок на первое причастие.

Другим идолом была саламандра, «Лучезарная», 2 украшенная выгравированным портретом женщины, похожим на изображение Республики. Настоящий дух семейного очага царил в столовой. Притягательная своим источающим теплом, она распространяла жар углей, весьма опасный: мы знали, что можно получить ожог. Мимо ее дверей меня проносили ночью, когда я просыпался от приступов нервного кашля, который называли «ложной дифтерией», и который я воспринимал как атаку каких-то сверхъестественных злых сил, ночных демонов. Обессиленный от кашля, который сидел во мне как инородное тело, я становился сразу каким-то привилегированным, как герой трагедии, окруженный беспокойством и теплой заботой родителей.

1 Этот «Смит энд Вессон» был упомянут в «Воскресенья» (Правила игры.
Париж, 1948. С. 196). В «Спортивных таблетках» (Правила игры. II . Париж,
1955. С. 154), Лейрис рассказывает, как во время войны он должен был изба
виться от этого унаследованного от отца револьвера.

2 «Лучезарная» встречается в «Возрасте мужества» (с. 70 издания 1946 г.).

76

Что касается мест, сначала была родительская спальня, которая оказывалась жилой только ночью, когда родители спали с открытой дверью, чтобы контролировать свое потомство. И я смутно видел в свете ночника большую кровать, ограничивающую мир ночных кошмаров, которые проходят сквозь сон, словно темные отзвуки скверны.

Другой сакральный полюс дома — левый полюс, 1 полюс запретного и недозволенного, противоположный комнате родителей, правому полюсу установленного авторитета, святилищу настенных часов и портретов бабушки-дедушки — туалет, где каждый вечер я и один из моих братьев запирались, чтобы рассказывать друг другу день за днем какие-то истории о вымышленных животных и фантастических персонажах. Именно в этом месте мы чувствовали себя настоящими сообщниками, когда разжигали заговоры и создавали всю эту якобы секретную мифологию, повторяющуюся каждый вечер, иногда даже начисто переписываемую в тетради. Это была сторона нашей жизни, подпитываемая исключительно воображением. Животные-солдаты, жокеи, гражданские и военные авиаторы, заброшенные в гущу военных действий, втянутые в спортивные или в детективные интриги. Темные политические махинации и государственные перевороты, убийства, похищения. Проекты конституции, обеспечивающие порядок в идеальном государстве. Сентиментальные интриги абсолютной бедноты, заканчивающиеся чаще всего счастливой свадьбой, рождением многочисленных детей, но помимо прочего непременное вдовство в финальных эпизодах. Изобретение военных машин, подземных ходов, ловушек и западней (иногда в виде рвов, прикрытых листвой, иногда в виде стены, усеянной наточенными лезвиями, а внизу частокол из свай, чтобы разрезать на кусочки и перемолоть любого, кто туда попадает). Большинство поединков, жестоких схваток проходили на полях сраже-

1 Об этом различии между двумя полюсами сакрального, правым и левым, см. ниже выступление Батая «Притяжение и отталкивание» (5 февраля 1938 г.). Это различие имело свое социологическое происхождение в исследовании Роберта Герца «Преимущество правой руки» (1907), воспроизведенном в «Очерках религиозной социологии и фольклора» (Париж, 1928). В 1933 г. Гране вернулся к этой теме в работе «Правое и левое в Китае» (переиздано в «Социологических исследованиях Китая». Париж, 1953). Эта биполярность — главное в эстетике жертвоприношения, развиваемой Лейрисом в «Зеркале тавромахии» (опубликованном в 1938 г. в коллекции «Ацефала»): «Все происходит всегда между двумя полюсами, действующими как животворящие силы: с одной стороны, правое начало бессмертной красоты, суверенной и пластичной; с другой стороны, левое начало, зловещее, пребывающее на стороне несчастья, случайности, греха». См. также в том же тексте о значении как моральном, так и эстетическом «взмахов левой руки» в тавромахии. Кайуа остановится именно на «полярности сакрального», которой посвятит главу в книге «Человек и сакральное» (1939): «Правое, как символ ловкости, демонстрирует чистоту и божественную благодать, левое, как символ неловкости — позор и грех». В «Дисимметрии» (1973) он опять вернулся к этой теме.

ний или на ипподромах. После каждого боя велась детальная статистика, учитывавшая точное количество пленных, раненых, убитых у каждой из противоборствующих сторон, например у Собак и у Кошек, первые были роялистами, вторые — республиканцами. Все это надлежащим образом зафиксировано в наших тетрадях, в рассказах, в картинках, в планах и набросках со своими сводными таблицами и генеалогическими деревьями. 1

Помимо серии легенд, которые мы придумывали, и помимо нашего героического пантеона в том, что происходило в нашем туалете, была еще одна вещь, которую можно охарактеризовать как сакральную, это подпольность наших собраний. Разумеется, все остальные в семье, знали, что мы пропадаем за закрытой дверью в туалете, но не знали, что мы там делаем. Что-то было в этом запретное, и это привлекало нас еще и родительскими выговорами и нагоняями. Как в «доме для мужчин», в святилищах какого-то океанического острова, где собираются посвященные, там, где из уст в уста, из поколения в поколение передаются тайны и мифы, мы сидели в туалете, в нашем клубе. Мы бесконечно варьировали нашу мифологию и неутомимо искали ответы на всевозможные загадки из области сексуального, которые нас неотступно преследовали. Мой брат возвышался на огромном кресле, как самый главный посвященный, я, как самый младший, восседал на заурядном, вульгарном ночном горшке, который являлся как бы табуретом неофита. Спускание воды и отверстие в унитазе были сами по себе вещами загадочными, а временами и просто опасными (однажды, когда я бегал вокруг унитаза, изображая цирковую лошадь, у меня там застряла нога, и испуганные родители с большим трудом ее вытащили); когда мы стали постарше и более эрудированными, мы боялись заглядывать внутрь, чтобы не вступить в контакт с подземными, хтоническими божествами.

В сравнении с гостиной — Олимпа, недоступного для нас в дни приемов — уборные напоминали пещеры, вдохновляющие нас на общение с нечистой силой. Перед лицом правого сакрального родительской величественности зарождалась подозрительная, темная магия левого сакрального. Здесь мы чувствовали себя маргиналами, изолированными от всех остальных. Но в этом эмбриональном, тайном обществе, которое состояло из меня и брата, мы пребывали

1 Весь этот пассаж был использован также и в «Воскресенья», где Лейрис сравнивал туалет с «логовом, пещерой тайного общества» (с. 215). Подкрепляя этот рассказ размышлениями об экскреторных функциях организма и словесным выражением черт анальной стадии, немецкий антрополог К. Т. Пройсс, цитируемый Батаем на заседании 5 февраля 1938 г., выдвинул идею магии, соответствующей различным стадиям открытия собственного тела и особенно идею экскреторной магии. Дюркгейм, в частности, в «Элементарных формах религиозной жизни» (с. 328, издание 1912) цитировал блестящую формулу этого антрополога: «Сакральный характер, в который облекает себя вещь, не причастен к ее внутренним свойствам: он как бы надстроен».

78

в полном согласии друг с другом, мы испытывали чувство солидарности. Для нас речь шла в целом о такой в высшей степени сакральной вещи, как пакт согласия — связь сообщников, объединяющая одноклассников против учителей, связь настолько принудительная и крепкая, что все нравственные императивы, управляющие сознанием взрослых, весьма слабо отражали те правила, посредством которых дети запрещали друг другу шпионить и ябедничать.

Что касается мест на открытом воздухе, то я могу отметить два из них, которые мне спустя некоторое время, когда я уже приобрел определенный взгляд на вещи, кажутся несущими на себе отпечаток сакрального. Это были какие-то заросли, no man's land 1 — пустырь, «ничья земля», которая простиралась между фортификационными укреплениями и ипподромом Отея, точнее, чем-то вроде ипподрома.

Когда наша мать и наша старшая сестра водили нас гулять то в Булонский лес, то в городской сад, прилегающий к оранжерее Виль де Пари, нам часто приходилось пересекать это подозрительное пространство (по другую сторону буржуазного мира домов, который был как деревня для тех, кто принадлежал к так называемым «диким» сообществам; ему можно было противопоставить смутный мир странных встреч и мифических авантюр, который как раз и начинался за порогом хорошо отрегулированного мира деревни), эту зону, которая, разумеется, часто подвергалась нападению бандитов. В общем, мы были всегда настороже, и если нам приходилось останавливаться поиграть, все незнакомцы представлялись нам, как мне сейчас кажется, какими-то сатирами. Они могли под лживым предлогом попытаться завлечь нас в эти джунгли. Место совершенно особое, исключительно табуированное, область, грубо захваченная сверхъестественным и сакральным, сильно отличающаяся от городских садов, где все можно предвидеть, где все упорядочено и чисто, где надписи запрещали мять траву на лужайке, хотя знаками табу могло наделяться только уже потухшее сакральное!

Другим местом под открытым небом, завораживающим меня и брата, был ипподром Отея. На огибавшей его аллее, предназначенной для верховой езды, мы могли смотреть на жокеев в разноцветных куртках. На лоснящихся лошадках они перепрыгивали через рвы, вскарабкивались на поросшие дерном холмики и исчезали за ними. Мы знали, что люди (которых мы видели сидевшими на трибунах и слышали их возгласы на финише) бились об заклад и разорялись из-за этих прекрасных всадников в искрящихся костюмах. Так случилось с коллегой моего отца, который, имея «лошадей и машину», потерял все свое состояние, играя на скачках, а теперь регулярно занимал у отца по сто су, если встречал его на Бирже.

1 См. в «Зеркале тавромахии»: «Все действие в целом разыгрывалось в опасных местах на таком узком, как лезвие бритвы, пространстве, в тонкой области интерференций или психологического no man's land, которая и составляет область сакрального».

79

Ипподром был местом престижным, там разворачивались захватывающие зрелища, выигрывались и проигрывались гигантские суммы денег; он был безнравственным местом, поскольку все измерялось удачей или неудачей, и мой отец в связи с этим метал молнии, опасаясь, как бы мы не стали позже игроками. 1

Одним из самых радостных был момент, когда старт давался почти возле нас. Дежурный по старту в сюртучке, на коне, с мускулами борца, крепыш рядом с чистокровками, готовящимися к испытанию; петушиное топтание на месте, лебединые покачивания шеей; конкуренты готовы к старту, а затем, после кропотливого и долгого выстраивания в одну линию, безумный галоп и стук копыт. Нам казалось, что мы чувствовали какие-то сокровенные вибрации. Хотя у меня никогда не было особой склонности к спорту, я сохранил с тех времен такое ощущение очарования, как если бы я смотрел не скачки, а какой-то ритуальный парад. Снаряжение жокеев, белые веревки боксерских рингов, и все приготовления: шествие всех участников, представление соперников, поза арбитра или дежурного по старту; мы чувствовали все, что происходило за кулисами: втирания, массаж, допинг, специальные диеты, тщательное соблюдение режима. Можно было подумать, что действующие лица существуют в каком-то особом, отдельном мире, они одновременно и слишком близки и слишком далеки от публики в отличие от артистов на сцене. Там не было фальши: как бы ни была важна мизансцена, спортивный спектакль имеет теоретически непредвиденную развязку, это реальное действие, а не уловка, не заранее запланированные перипетии. Отсюда бесконечно большая причастность, сопереживание, как и гораздо более интенсивное сознание обособленности, поскольку эти особые создания были здесь не условными манекенами — смутными отражениями нашего Я, не имеющими ничего общего с нами в глубине души, — но такими же существами, как и мы, хотя и немного больше весившими.

Пока длился этот период страстного увлечения скачками, мы с братом представляли себя взрослыми, воображали, что стали жокеями, так же как могли бы мечтать стать велосипедистами или боксерами, как мальчишки из бедных кварталов. Нам казалось, что, как и религиозный деятель, великий революционер или великий завоеватель, чемпион имеет свою судьбу, и его стремительный, головокружительный взлет является для него, часто выходца из обездоленных слоев населения, знаком фортуны или магической силы — маны — исключительной сверхъестественной силы, которая одним скачком позволила ему преодолеть все ступени и стать выше любого социального ранга, превзойти все ожидания простолюдина, соответствующие его происхождению. Некоторые считают, что он

1 Бега Отея стали центральным ядром сюжета, на котором основаны «Спортивные таблетки».

80

напоминает шамана, 1 который по рождению часто является бедным, но берет блистательный реванш над судьбой благодаря тому факту, что он один, в отличие от остальных, причастен к духам.

Несомненно, мы с братом смутно догадывались об этом, представляя себя в жокейских куртках как в мантиях или литургических одеяниях, отличавших нас от остальных и одновременно объединявших с ними, привлекавших всеобщее внимание, как мишени, как опоры коллективного возбуждения, как места пересечения и средоточия обращенных на нас взглядов, словно иголками прикалывающих к нам авторитет и величие. В большей мере, чем цилиндр, чем револьвер с барабаном, чем отцовский ларец, эти шелковые тонкие туники являлись признаками нашего могущества, нашей особенной маны, позволявшей нам победоносно преодолевать все препятствия под животами наших лошадей и избегать любой опасности падения.

В ряду объектов, мест, зрелищ, которые вызывали у нас столь специфическое влечение (влечение к тому, что было обособлено от текущего мира, как например заколоченный дом, пустой и с затхлым запахом, такой далекий от фривольного и нарядного мира улицы, от которого его отделял всего лишь один порог, материализация табу, поразившего это затерянное место), я нахожу определенные обстоятельства, едва уловимые факты, наделяющие меня острой восприимчивостью к существованию особого, скрытого царства, которое не имеет общих границ с остальным миром и отрезано от профанной массы блестящей и дерзкой откровенностью обнаженных женских тел в ночных кабаре, вторгающихся в тусклый мир потных посетителей. Я хочу сказать о некоторых фактах языка, о словах, предполагающих продолжение, о словах-недоразумениях, открывающих внезапно что-то вроде пропасти, когда мы замечаем, что они не есть то, чем до сих пор казались. В детстве эти слова часто имели ключевую функцию, и то ли своей звонкостью они открывали изумляющие нас перспективы, то ли замечая, что раньше мы их всегда коверкали, мы начинали сразу же постигать их целостность, в какой-то степени рожденную из откровения, словно разорвалась завеса или раскрылась некая истина.

Некоторые слова или выражения связаны с местами, обстоятельствами, образами, которые в силу своей природы объясняют эмоциональную власть этих слов или выражений. Например, «Пустой дом» 2 — название, которое мы с братьями дали скалам, образующим что-то типа естественного дольмена, находившегося в прибрежной зоне Немура, недалеко от дома, который родители несколько лет подряд снимали на летние каникулы. «Пустой дом»: это звучит как

1 О шаманизме см. ниже выступление Левицкого (коллеги Лейриса по Музею человека) 7 и 21 марта 1939 г.

2 Этот «пустой дом» появится снова в главе «Жил да был...» («Вычеркивания». С. 165).

81

наши голоса под гранитным сводом; это наводит на мысль о пустынном жилище циклопа, о храме с внушительными пропорциями, вытесанном из необыкновенно ветхого и хрупкого камня.

К пространству сакрального принадлежало имя Ребекка, 1 запомнившееся из Священного Писания и вызывающее во мне типичный библейский образ: женщина со смуглым лицом и руками, в длинной тоге и с огромным покрывалом на голове, на плече — кувшин, локтем она опирается на край колодца. В этом случае имя само по себе заставляет думать, с одной стороны, о чем-то нежном и благоуханном, как изюм или мускат; с другой — о чем-то сложном и настойчивом из-за этого начального Р и особенно ...кка, которое я обнаруживаю сегодня в словах «Мекка» или «безупречный» — «impeccable».

Другое слово являлось долгое время для меня чем-то вроде волшебного пароля или абракадабры: это восклицание «Баукта!», придуманное старшим братом как боевой клич, когда мы играли в краснокожих, и который он ассоциировал с доблестным и страшным вождем. Что меня удивляло в этом случае, как и в слове Ребекка, так это экзотический налет термина, странность, которую он излучал, как если бы был языком марсиан или демонов, или, скорее, был бы заимствован из особого словаря и обладал невероятным скрытым смыслом, которым владел мой брат как главный служитель культа.

Помимо этих слов, которые, если можно так сказать, говорили сами за себя, были и другие феномены языка, вызывавшие у меня смутное ощущение какой-то девиации или смещения, которые характеризовали переход в общее состояние из более привилегированного, более прозрачного, более странного, переход-скольжение из сакрального в профанное. В действительности речь идет о совсем незначительных открытиях: после коррекции слуха или чтения, которые делали очевидным два варианта одного слова, эти разногласия порождали особенное беспокойство. Можно было сказать, что язык шатался словно пьяный, и минимальное отклонение, разделявшее два слова, делало их совершенно необычными. Когда сейчас я их сравниваю (как если бы каждое из них было всего лишь искаженным и исковерканным вариантом другого), открывается брешь, способная исторгнуть из себя целый мир откровений.

Я вспоминаю, как однажды, играя с оловянными солдатиками, я уронил одного из них, и увидев, что он не разбился, вскричал: «К....астью!». 2 На что кто-то, то ли мать, то ли сестра мне заметила, что надо говорить «К счастью», что явилось для меня ошеломи-

1 Эти фонетические ассоциации — «Ребекка», «Мекка», «impeccable» —
вновь появились в главе «Смотри! Уже Ангел...», которая завершает «Fourbis» (с. 182).

2 Мы знаем, что «К ...астью!» — это первый текст в «Правилах игры», им открываются «Вычеркивания».

82

тельным открытием. Так же как когда-то я узнал, что слово Моиссей 1 — Moise произносится не как Moisse, a как Moise, в отличие от того, как я всегда думал, когда изучал Священное Писание, еще очень плохо умея читать. Эти слова приобрели для меня совершенно особенное, волнующее звучание: «Moisse», «Moise», — всплывал образ его колыбели, наверное, из-за слова «osier» (на которое было похоже первое слово) или потому что уже слышал, но не придавал значения тому, что некоторые колыбели называются «moises» — плетеными колыбелями, корзинками. Позднее, изучая нашу провинцию, я не без волнения читал словосочетание Seine-et-Oise, потому что эта старая ошибка в прочтении библейского имени навсегда стала связана в моем сознании с некой странностью всех слов, в той или иной мере приближенных к «Moisse» или «Moise».

Тем же способом, каким возникла для меня оппозиция «К...астью!» и «К счастью!», мы с братьями противопоставили в деревне, куда ездили с родителями слова «песочный карьер» и «песочница», два песочных места, которые друг от друга ничем не отличались, кроме более обширного пространства первого из них. Позднее мы испытаем аналогичное удовольствие, доставляемое так называемыми «византийскими», т. е. бесплодными дискуссиями, когда окрестим два различных вида бумажных самолетиков как «ортоскопический» и «искривленный». В этом случае мы действовали как ритуалисты, для которых сакральное в конце концов превращается в хрупкую систему distinguo, систему пустяковых различий и деталей этикета.

Если я сравню эти различные факты — цилиндр отца, как признак его власти; Смит энд Вессон с барабаном, как признак силы и храбрости; ларец, как символ богатства, которое я сам ему приписывал, поскольку он был финансовой опорой дома; саламандру, не горящую в огне, как хранитель очага и добрый дух; родительскую спальню — символ ночи; туалет, закрывшись в котором, мы рассказывали друг другу мифические истории и делились гипотезами о природе сексуальности; опасную зону фортификационных укреплений; ипподром, где делались огромные ставки на удачу и на ловкость персонажей в ярких костюмах и с величественными движениями; распахнутые некоторыми фактами языка окна в мир, где мы еще не ориентировались. И если я попытаюсь объединить все эти факты, взятые из моего детского повседневного существования, постепенно проявится то, что для меня и есть сакральное.

Нечто столь же авторитетное, как атрибуты отцовского могущества или огромный дом из скал. Что-то такое же необычное как нарядная одежда жокеев или некоторые экзотически звучащие слова. Что-то опасное, как заросли, кишащие бродягами и праздношатающимися, или как раскаленные угли очага. Нечто двусмыслен-

1 Моиссей, «Moisse», Сена и .. .уаза, «osier » — ивовый побег: эта цепь ассоциации встречается в главе «Алфавит» («Вычеркивания». С. 55).

83

ное, вроде приступов изнуряющего кашля, превращающих, однако, меня неизменно в трагического героя. Нечто запретное, как гостиная, где уже взрослые отправляли свои ритуалы. Нечто тайное, как разговоры шепотом в туалете. Что-то головокружительное, как скачущие галопом лошади или шкатулки с двойным дном. В общем, что-то, что я воспринимаю лишь как сверхъестественное.

Если бы самой «священной» целью человека было бы познание самого себя, настолько точное и интенсивное, насколько это возможно, то было бы желательно, чтобы каждый, прощупывая свои воспоминания с максимальной честностью, изучал, можно ли найти какой-то симптом, показатель, позволяющий различить хотя бы цвет понятия сакрального.

Далее идут замечания Жана Валя, опубликованные в связи с заседанием Н.Р.Ф. 1 февраля 1938 г. (Ne 293).