Хайек Ф. Индивидуализм

ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава IV. Использование знания в обществе

Перепечатано из American Economic Review, XXXV, No. 4 (September, 1945), рp.
519-30.

1
Какую проблему нам предстоит решить, когда мы пытаемся создать рациональный
экономический порядок? Согласно некоторым хорошо известным предположениям,
ответ достаточно прост. Если у нас есть вся релевантная (relevant) информация,
если нам дана система предпочтений и если мы располагаем полным знанием об
имеющихся средствах, то оставшаяся проблема носит чисто логический характер.
Другими словами, ответ на вопрос о том, как лучше всего использовать имеющиеся
средства, неявно содержится в наших допущениях. Условия, которым должно
удовлетворять решение проблемы нахождения оптимума, были полностью разработаны
и могут быть лучше всего представлены в математической форме: в самом сжатом
выражении они состоят в том, что предельные нормы замещения между любыми двумя
товарами или факторами должны быть одинаковыми при всех различных вариантах их
употребления.
Это, однако, никак не экономическая проблема, стоящая перед обществом. И
система экономического расчета, которую мы разработали для решения данной
логической проблемы, хотя и является важным шагом к решению экономической
проблемы общества, все же не дает пока на нее ответа. Причина этого в том, что
«данные», от которых отправляется экономический расчет, никогда не бывают, с
точки зрения всего общества, «даны» какому-то отдельному уму, способному
произвести все нужные вычисления, и никогда не могут быть даны подобным
образом.
Специфический характер проблемы рационального экономического порядка
обусловлен именно тем, что знание обстоятельств, которым мы должны
пользоваться, никогда не существует в концентрированной или интегрированной
форме, но только в виде рассеянных частиц неполных и зачастую противоречивых
знаний, которыми обладают все отдельные индивиды. Таким образом, экономическая
проблема общества -- это не просто проблема размещения «данных» ресурсов, если
под «данными» понимается то, что они даны какому-то одному уму, сознательно
решающему проблему, поставленную перед ним этими «данными». Это, скорее,
проблема, как обеспечить наилучшее использование ресурсов, известных каждому
члену общества, для целей, чья относительная важность известна только этим
индивидам. Или, короче, это проблема использования знания, которое никому не
дано во всей его полноте.
Фундаментальное значение этой проблемы, боюсь, было больше затуманено, нежели
прояснено, многими из последних усовершенствований экономической теории, в
частности многими случаями применения математики. И хотя проблема, которую я
хочу в первую очередь рассмотреть в данной работе, есть проблема рациональной
экономической организации, по ходу мне вновь и вновь придется указывать на ее
тесную связь с определенными методологическими вопросами. Многие положения,
что я намерен высказать, фактически являются выводами, к которым неожиданно
сходятся рассуждения, идущие самыми разными путями. Однако в том свете, в
каком я вижу сейчас данные проблемы, это не случайность. Мне кажется, что
общий источник многих нынешних споров относительно и экономической теории и
экономической политики заключен в ложном представлении о природе экономической
проблемы общества. Это ложное представление в свою очередь обусловлено
ошибочным переносом на общественные явления тех привычных способов мышления,
которые мы выработали, имея дело с явлениями природы.
2
В обыденном языке слово «планирование» употребляется для обозначения комплекса
взаимосвязанных решений о размещении имеющихся у нас ресурсов. В этом смысле
всякая экономическая деятельность есть планирование. В любом обществе, где
сотрудничает множество людей, это планирование, кто бы его ни осуществлял,
должно будет в какой-то мере базироваться на знаниях, которые имеются вначале
не у самого планирующего, а у кого-то другого и которые нужно будет каким-то
образом ему передать. Разнообразные пути передачи знания людям, строящим на
его основании свои планы, есть центральная проблема для всякой теории,
объясняющей экономический процесс. Вопрос о наилучшем способе использования
знания, изначально рассеянного среди всего множества людей, или, что то же
самое, о построении эффективной экономической системы, является, по меньшей
мере, одним из главных и для экономической политики.
Ответ на него тесно связан с другим возникающим здесь вопросом -- кто должен
осуществлять планирование. Именно он находится в центре всех споров об
«экономическом планировании». Спор ведется не о том, нужно планирование или
нет. Это спор о том, должно ли планирование осуществляться централизованно,
единой властью для всего общества в целом, или его надо разделить между
многими индивидами. Планирование в том особом смысле, в каком это понятие
употребляется в современных дискуссиях, всегда означает централизованное
планирование -- управление всей экономической системой согласно одному единому
плану. И напротив, конкуренция означает децентрализованное планирование
множеством отдельных лиц. Промежуточный путь между двумя вариантами, о котором
многие говорят, но лишь немногие одобряют, когда сталкиваются с ним воочию, --
это делегирование планирования отраслевым организациям, или, другими словами,
монополиям.
Какая из этих систем обещает быть более эффективной, зависит в основном от
ответа на вопрос, от какой из них мы можем ожидать более полного использования
существующего знания. Это, в свою очередь, зависит от того, в каком случае у
нас больше шансов преуспеть -- при передаче всего знания, которое необходимо
использовать, но которое изначально рассредоточено среди множества индивидов,
в распоряжение единой центральной власти или при передаче индивидам того
дополнительного знания, которое требуется им, чтобы согласовывать свои планы с
планами других людей.
3
Сразу становится очевидно, что позиция здесь будет различной смотря по тому, о
каких видах знания идет речь. Поэтому ответ на поставленный вопрос будет в
основном зависеть от относительной значимости различных видов знания: того,
которое, скорее всего, окажется в распоряжении отдельных индивидов, и того,
которое мы с высокой долей вероятности ожидали бы обнаружить в распоряжении
властного органа, состоящего из должным образом подобранных экспертов. Если
именно сегодня так часто предполагают, что последние будут в лучшем положении,
то только потому, что один вид знания, а именно научное знание, занимает
сейчас столь видное место в воображении публики, что мы склонны забывать, что
это не единственный его нужный для дела вид. Можно согласиться, что в той
мере, в какой речь идет о научном знании, орган из хорошо подобранных
экспертов способен наилучшим образом распорядиться всеми наилучшими знаниями,
-- хотя это, конечно, просто переводит проблему из одной плоскости в другую:
как подобрать экспертов. Я хочу подчеркнуть, что это затруднение -- даже если
мы допустим , что оно вполне преодолимо, -- составляет лишь малую часть более
общей проблемы.
Сегодня мысль о том, что научное знание не является суммой всех знаний, звучит
почти еретически. Однако минутное размышление покажет, что несомненно
существует масса весьма важного, но неорганизованного знания, которое
невозможно назвать научным (в смысле познания всеобщих законов), -- это знание
особых условий времени и места. Именно в этом отношении практически любой
индивид обладает определенным преимуществом перед всеми остальными, поскольку
владеет уникальной информацией, которую можно выгодно использовать. Однако
использовать ее можно, только если зависящие от этой информации решения
предоставлены самому индивиду или выработаны при его активном участии. Здесь
достаточно вспомнить, сколь многому мы должны научиться в любой профессии
после того, как завершена теоретическая подготовка, какую большую часть нашей
активной жизни мы тратим на обучение конкретным работам и сколь ценное благо
во всех сферах деятельности являет собой знание людей, местных условий и
особых обстоятельств. Знать о неполной загруженности станка и использовать его
полностью или о том, как лучше употребить чье-то мастерство, или быть
осведомленным об избыточном запасе, которым можно воспользоваться при сбое в
поставках, -- с точки зрения общества так же полезно, как и знать, какая из
имеющихся технологий лучше. Грузоотправитель, зарабатывающий на жизнь,
используя рейсы грузовых судов, которые иначе оставались бы пустыми или
заполненными наполовину, или агент по продаже недвижимости, чье знание почти
исключительно сводится к знанию временных благоприятных возможностей, или
arbitrageur <спекулянт (фр.)>, играющий на разнице в местных ценах на товары,
— все они выполняют в высшей степени полезные функции, основываясь на особом
знании быстротекущих обстоятельств, неизвестных другим людям.
Любопытно, что к этому виду знания сегодня относятся, как правило, с изрядной
подозрительностью и считают, что почти позорно поступает всякий человек,
получающий за счет такого знания преимущество перед кем-либо, кто лучше
оснащен теоретическим или техническим знанием. Извлекать преимущества из
лучшего знания средств связи или транспорта временами считается почти
нечестным, хотя использовать открывающиеся здесь благоприятные возможности для
общества так же важно, как и использовать новейшие научные открытия. Это
предубеждение в значительной мере повлияло на общее отношение к коммерции по
сравнению с производством. Даже экономисты, считающие себя надежно защищенными
от грубых материалистических заблуждений прошлого, постоянно совершают ту же
ошибку, когда речь заходит о действиях, направленных на приобретение подобного
практического знания, -- очевидно, потому, что в их картине мира все оно
считается «данным». Сегодня бытует расхожее представление, что все такое
знание, само собой разумеется, должно быть готово к услугам каждого, и упрек в
иррациональности, направляемый против существующего экономического порядка,
часто основан на том, что оно не так уж доступно. Этот взгляд не учитывает
того, что способ сделать такое знание настолько широко доступным каждому,
насколько вообще возможно, как раз и составляет проблему, для которой нам
надлежит найти решение.
4
Если сегодня стало модно принижать важность знания конкретных обстоятельств
времени и места, то это тесно связано с тем, что меньше значения придается
теперь изменению как таковому. В самом деле, немного есть вопросов, по которым
допущения (обычно только неявные) сторонников планирования и их оппонентов
отличаются так сильно, как в отношении значения и частоты изменений,
вызывающих необходимость коренного пересмотра производственных планов.
Конечно, если бы можно было заранее составить детальный экономический план на
достаточно долгий период и затем точно его придерживаться, так что не
потребовалось бы никаких серьезных дополнительных экономических решений, тогда
задача составления всеобъемлющего плана, регулирующего всю экономическую
деятельность, была бы далеко не такой устрашающей.
Вероятно, стоит подчеркнуть, что экономические проблемы возникают всегда в
связи с изменениями и только вследствие них. Пока все идет как прежде или, по
крайней мере, как ожидалось, не возникает никаких новых проблем, требующих
решения, никакой нужды составлять новый план. Убеждение, что изменения или, по
крайней мере, каждодневные приспособления стали в нынешние времена менее
важны, равносильно утверждению, что экономические проблемы также стали менее
важными. Недаром веры в уменьшающееся значение изменений обычно придерживаются
те же люди, которые доказывают, что важность экономических соображений
оказалась отодвинута на задний план возросшей ролью технического знания.
Правда ли, что благодаря изощренному техническому аппарату современного
производства экономические решения требуются только через длительные
интервалы, как, например, когда нужно построить новую фабрику или ввести новый
технологический процесс? Верно ли, что раз завод построен, то все остальное
решается более или менее механически, определяется характером производства и
оставляет мало места для изменений с целью адаптации к вечно меняющимся
обстоятельствам текущего момента?
Достаточно широко распространенное убеждение, что ответ может быть только
утвердительным, не подтверждается, насколько я могу судить, практическим
опытом делового человека. Во всяком случае, в конкурентной отрасли -- а только
такая отрасль может служить мерилом -- задача сдерживания роста издержек
требует постоянной борьбы, поглощающей большую часть энергии менеджера.
То, с какой легкостью неумелый менеджер сводит на нет превосходство в ведении
дел, лежащее в основе получения прибыли, и то, что при одинаковых технических
возможностях можно вести производство с самыми разными издержками, -- это все
общие места делового опыта, но, которые, похоже, менее привычны для
исследований экономиста. Сам напор постоянно исходящих от производителей и
инженеров требований дать им возможность действовать, не сковывая их
соображениями денежных издержек, служит красноречивым свидетельством, до какой
степени эти факторы вмешиваются в их повседневную работу.
Причина все большей склонности экономистов забывать о непрерывных мелких
изменениях, из которых и складывается вся экономическая картина, заключается,
вероятно, в их поглощенности статистическими агрегатами, отличающимися гораздо
большей стабильностью, чем поведение деталей. Сравнительную стабильность
агрегатов нельзя тем не менее объяснить -- как иногда, видимо, склонны
полагать статистики -- законом «больших чисел» или взаимопогашением случайных
колебаний. Число элементов, с которыми нам приходится иметь дело, недостаточно
велико для того, чтобы такие случайные силы обеспечивали стабильность.
Непрерывный поток товаров и услуг поддерживается постоянными сознательными
корректировками, новыми приготовлениями, совершающимися каждый день в свете
новых обстоятельств, неизвестных накануне, немедленным включением в дело В,
когда А оказывается не в состоянии осуществить поставки. Даже большой
высокомеханизированный завод продолжает работать в значительной степени
благодаря окружению, из которого он черпает все, что неожиданно может
потребоваться: кровельные материалы, канцелярские принадлежности и бланки и
еще тысячу и одну вещь, в обеспечении которыми он не может быть самодостаточен
и наличие которых на рынке требуется планами его работы.
Пожалуй, здесь мне нужно еще раз напомнить, что разновидность знаний,
занимающая мое внимание, есть знание особого рода, которое по своей природе не
может схватываться статистикой и, соответственно, не может передаваться
никакому центральному органу в статистической форме. Статистические данные,
которыми довелось бы пользоваться такому центральному органу, должны были бы
получаться именно за счет абстрагирования от малозаметных различий между
вещами и соединения в общую массу как ресурсов одного вида, предметов,
отличающихся по местонахождению, качеству и другим деталям, причем способ,
каким бы это осуществлялось, мог бы оказаться далеко не безразличен для
принятия конкретных решений. Отсюда следует, что централизованное
планирование, основывающееся на статистической информации, по самой своей
природе неспособно принимать во внимание все эти обстоятельства времени и
места и что центральный планирующий орган вынужден будет найти какой-то способ
передоверить «людям на местах» принятие решений, зависящих от таких
обстоятельств.
5
Если мы согласимся с тем, что экономическая проблема общества заключается
прежде всего в быстрой адаптации к изменениям конкретных обстоятельств времени
и места, из этого, по-видимому, будет следовать, что принятие окончательных
решений следует оставить людям, знакомым с этими обстоятельствами, которым
непосредственно известно о происходящих изменениях и о ресурсах, имеющихся
прямо под рукой, чтобы на них реагировать. Мы не вправе ожидать, что проблема
будет решена путем предварительного сообщения всей такой информации
центральному органу, который, интегрировав ее, отдаст соответствующие приказы.
Мы должны решать ее с помощью той или иной формы децентрализации. Но это ответ
лишь на часть нашей проблемы. Нам необходима децентрализация, поскольку только
так мы можем обеспечить незамедлительное использование знаний о конкретных
обстоятельствах времени и места. Однако «люди на местах» не могут принимать
решения исключительно на основании ограниченного, пусть и глубокого, знания
фактов из своего ближайшего окружения. Остается еще проблема передачи им такой
дополнительной информации, в которой они нуждаются для того, чтобы вписать
свои решения в общую картину изменений более широкой экономической системы.
Как много знаний требуется «местному человеку» для того, чтобы успешно это
осуществить? Какие из событий, происходящих за пределами непосредственно ему
известного, значимы для его ближайших решений и о скольких из них ему
необходимо знать?
Почти все происходящее где бы то ни было в мире могло бы повлиять на решение,
которое ему предстоит принять. Однако ему не требуется знать ни обо всех этих
событиях, ни обо всех их последствиях. Для него не важно, почему сейчас спрос
на один размер болтов больше, чем на другой, почему бумажные мешки раздобыть
легче, чем брезентовые, или почему в данный момент стало труднее найти
квалифицированную рабочую силу либо какие-то станки. Ему важно только то,
насколько труднее или легче стало их доставать по сравнению с другими вещами,
которые ему тоже нужны, или насколько более или менее настоятельной стала
потребность в других предметах, которые он производит либо использует.
Сравнительная важность отдельных вещей -- вот что его всегда волнует, и
причины, ее меняющие, представляют для него интерес лишь постольку, поскольку
они затрагивают конкретные вещи из его собственного окружения.
Именно здесь «экономический расчет», как я назвал его (или Чистая Логика
Выбора), помогает нам увидеть, во всяком случае -- по аналогии, как данная
проблема может быть решена и фактически решается системой цен. Даже единый
контролирующий разум, обладая всеми данными по какой-либо небольшой автономной
экономической системе, не стал бы каждый раз, когда надо провести мелкую
корректировку в размещении ресурсов, вдаваться в подробности всех отношений
между целями и средствами, которые могут быть затронуты. Действительно,
огромный вклад Чистой Логики Выбора состоит в том, что она убедительно
показала, что даже такой единый разум мог бы решить подобную проблему, только
рассчитывая и постоянно используя коэффициенты эквивалентности (или
«ценности», или «предельные нормы замещения»), то есть присваивая каждому виду
редкого ресурса числовой показатель, который нельзя вывести из какого-либо
свойства данного конкретного предмета, но который измеряет или выражает в
сжатой форме его значимость с точки зрения всей системы целей и средств. При
любом небольшом изменении ему пришлось бы рассматривать только эти
количественные показатели (или «ценности»), в которых сосредоточена вся
необходимая информация; и, корректируя их величины одну за другой, он смог бы
нужным образом перестраивать свои возможности без лишней надобности решать всю
эту головоломную задачу ab initio <c самого начала (лат.)>, рассматривая ее на
каждой стадии целиком во всех ее разветвлениях.
По сути, в системе, где знание значимых фактов распылено среди множества
людей, цены могут координировать разрозненные действия различных лиц так же,
как субъективные ценности помогают индивиду координировать части его плана.
Стоит ненадолго задуматься над очень простым и обыденным примером действия
системы цен, чтобы увидеть, что именно она делает. Допустим, где-то в мире
возникла новая возможность использования какого-то сырья, скажем олова, или
один из источников поступления олова исчез. Для нас не имеет значения -- и это
важно, что не имеет, -- по какой из названных двух причин олово стало более
редким. Все, что нужно знать потребителям олова, -- это то, что какая-то часть
олова, которым они привыкли пользоваться, теперь более прибыльно употребляется
где-то еще и что вследствие этого им надо его экономить. Огромному большинству
из них не нужно даже знать, где возникла более настоятельная потребность в
олове или в пользу каких иных потребностей они должны урезать свои запросы.
Если только кто-то из них сразу же узнает о новом источнике спроса и
переключит ресурсы на него, а люди, осведомленные об образовавшейся в
результате этого новой бреши, в свою очередь, восполнят ее из других
оставшихся источников, эффект быстро распространится по всей экономической
системе и повлияет не только на все виды потребления олова, но и на все виды
потребления его заменителей, заменителей заменителей, а также на предложение
товаров, изготавливаемых из олова, на предложение их заменителей и т.д. -- и
это все при том, что громадное большинство людей, способствующих таким
замещениям, вовсе не будет иметь никакого представления о первоначальной
причине происходящих изменений. Целое действует как единый рынок не потому,
что любой из его членов видит все поле, но потому, что их ограниченные
индивидуальные поля зрения в достаточной мере пересекаются друг с другом, так
что через многих посредников нужная информация передается всем. Сам факт, что
на всякий товар есть одна цена -- или, скорее, что местные цены соотносятся
так, как это диктуется транспортными издержками и т.п., -- воплощает в себе то
решение, к которому мог бы прийти (что является сугубо теоретической
возможностью) один отдельный ум, владеющий всей информацией, которая в
действительности рассредоточена среди всех вовлеченных в этот процесс людей.
6
Мы должны смотреть на систему цен как на механизм передачи информации, если
хотим понять ее действительную функцию -- функцию, которую, разумеется, она
выполняет тем менее совершенно, чем более жесткими становятся цены. (Но даже
когда назначаемые цены становятся достаточно жесткими, силы, призванные
действовать через изменения цен, в значительной мере все же продолжают
проявлять себя через изменения других условий контрактов.) Наиболее важно в
этой системе то, с какой экономией знаний она функционирует, или как мало надо
знать отдельным участникам, чтобы иметь возможность предпринять правильные
действия. В сжатой, своего рода символической, форме передается только самая
существенная информация и только тем, кого это касается. Это более чем
метафора -- описывать систему цен как своеобразный механизм по регистрации
изменений или как систему телекоммуникаций, позволяющую отдельным
производителям следить только за движением нескольких указателей (подобно
тому, как инженер мог бы следить за стрелками лишь нескольких датчиков), дабы
приспосабливать свою деятельность к изменениям, о которых они, возможно,
никогда не узнают ничего сверх того, что отражается в движении цен.
Конечно, такие приспособления никогда не бывают «совершенными» в том смысле, в
каком экономист представляет их себе в своем равновесном анализе. Я боюсь,
однако, что наши теоретические привычки подходить к проблеме, допуская, что
почти все обладают более или менее совершенным знанием, сделали нас в
известной мере слепыми в отношении истинной функции механизма цен и привели к
применению довольно обманчивых критериев при оценке его эффективности. Не чудо
ли, что в такой ситуации, как нехватка какого-либо материала, без чьего бы то
ни было приказа, когда, вероятно, лишь горстка людей знает ее причину, десятки
тысяч людей, чьи личности нельзя было бы установить за месяцы расследований,
оказываются принуждены употреблять этот материал или сделанные из него
продукты более бережно -- то есть сдвигаться в правильном направлении? Это уже
достаточное чудо, даже если в постоянно меняющемся мире не у всех оно будет
получаться настолько совершенно, чтобы их нормы прибыли поддерживались всегда
на одном и том же равном, или «нормальном», уровне.
Я намеренно употребил слово «чудо», дабы выбить читателя из того состояния
довольства, с каким мы часто воспринимаем работу этого механизма, будто так
тому и положено быть. Я убежден, что, если бы он был создан по сознательно
выработанному человеком проекту и если бы люди, ведомые изменениями цен,
поняли, что значение их решений выходит далеко за пределы их непосредственных
целей, такой механизм был бы провозглашен одним из величайших триумфов
человеческого разума. Ему не повезло дважды: в том, что он не есть продукт
человеческого замысла, и в том, что люди, направляемые им, обычно не знают,
что их заставляет делать то, что они делают. Однако те, кто громогласно
требуют «сознательного управления» — и не могут поверить, что нечто,
развившееся без чьего бы то ни было замысла (даже без нашего понимания этого),
могло бы решать проблемы, которые бы мы были неспособны решать сознательно, --
должны помнить: проблема именно в том, как сделать сферу нашего пользования
ресурсами шире сферы, подконтрольной чьему бы то ни было разуму; и,
следовательно, как обойтись без необходимости сознательного контроля и
обеспечить стимулы, которые заставят индивидов осуществлять желаемое без
чьих-либо указаний, что же им надлежит делать.
Проблема, с которой мы здесь сталкиваемся, никоим образом не принадлежит
только экономической теории, но возникает в связи почти со всеми подлинно
общественными явлениями -- с языком и с большей частью нашего культурного
наследия, реально составляя главную теоретическую проблему всех наук об
обществе. Как сказал по другому поводу Альфред Уайтхед: «Это глубоко ошибочный
трюизм, повторяемый во всех прописях и всеми выдающимися людьми, когда они
выступают с речами, будто мы должны развивать в себе привычку думать, что
делаем. Все совершенно наоборот. Цивилизация движется вперед, увеличивая число
важных действий, которые мы в состоянии выполнять, не думая о них». Это имеет
особое значение в социальной сфере. Мы постоянно используем формулы, символы и
правила, смысла которых не понимаем и через употребление которых пользуемся
помощью знания, которым сами не владеем. Мы развили эти практики и институты,
опираясь на привычки и установления, успешно испытанные в их собственной сфере
и ставшие затем основанием созданной нами цивилизации.
Система цен -- как раз одно из таких образований, которые человек научился
использовать (хотя он все еще очень далек от того, чтобы научиться
использовать ее наилучшим образом) после того, как он натолкнулся на нее, не
имея о ней ни малейшего понятия. С ее помощью стало возможным не только
разделение труда, но и скоординированное употребление ресурсов, основанное на
равномерно разделенном знании. Люди, любящие высмеивать всякий намек, что так
может быть, обычно искажают это соображение, внушая, будто в нем утверждается,
что каким-то чудом стихийно возник именно тот тип системы, который более всего
удовлетворяет требованиям современной цивилизации. Все ровно наоборот: человек
смог развить то разделение труда, на котором основана наша цивилизация, потому
что ему довелось натолкнуться на способ, сделавший ее возможной. Не случись
этого, он мог бы все-таки развить какой-то иной, совершенно отличный, тип
цивилизации, что-то вроде «государства» муравьев или нечто совершенно
невообразимое. Мы можем только сказать, что никто еще не преуспел в построении
альтернативной системы, где можно было бы сохранить определенные черты системы
существующей, дорогие даже для тех, кто яростнее всех на нее нападают, -- и, в
частности, ту степень свободы, с какой индивид может избирать себе занятие и,
соответственно, использовать свои собственные знания и мастерство.
7
Во многих отношениях удачно, что споры о необходимости системы цен для всякого
рационального расчета в сложном современном обществе ведутся уже не только
между лагерями, придерживающимися разных политических убеждений. Тезис, что
без системы цен мы не могли бы сохранить общество, основанное на таком широком
разделении труда, как наше, был встречен градом насмешек, когда фон Мизес
выдвинул его впервые двадцать пять лет назад. Сегодня то, что кое-кому все еще
трудно его принять, уже не объясняется чисто политическими причинами, и в
итоге атмосфера становится гораздо более благоприятной для разумного
обсуждения. Когда Лев Троцкий доказывает, что «экономический расчет немыслим
без рыночных отношений»; когда профессор Оскар Ланге обещает профессору фон
Мизесу статую в мраморном зале будущего Центрального Планового Управления;
когда профессор Абба Л. Лернер заново открывает Адама Смита и подчеркивает,
что основное достоинство системы цен состоит в стимулировании индивида к тому,
чтобы, преследуя собственный интерес, он делал то, что отвечает интересу
общему, расхождения действительно нельзя более списывать на политические
предубеждения. Остающиеся разногласия явно обусловлены чисто интеллектуальными
и, более конкретно, методологическими расхождениями.
Недавние заявления Йозефа Шумпетера в его книге «Капитализм, социализм и
демократия» прекрасно иллюстрируют одно из методологических расхождений,
которые я имею в виду. Ему принадлежит выдающееся место среди экономистов,
рассматривающих экономические явления с позиций одного из направлений
позитивизма. Соответственно, эти явления представляются ему объективно данными
количествами товаров, прямо сталкивающихся друг с другом, почти без всякого
вмешательства, надо полагать, человеческих умов. Только подобной предпосылкой
я могу объяснить следующее (поражающее меня) заявление. Профессор Шумпетер
доказывает, что для теоретика возможность рационального расчета при отсутствии
рынков факторов производства вытекает «из элементарного допущения:
потребители, оценивая потребительские товары («запрашивая»), ipso facto <в
силу самого факта (лат.)> оценивают и средства производства, участвующие в
создании этих товаров» [Capitalism, Socialism and Democracy (New York: Harper
& Bros., 1942), p. 175. (Рус. пер.: Шумпетер Й. Капитализм, социализм и
демократия. М., «Экономика», 1995, с. 237.) Я считаю также профессора
Шумпетера подлинным автором мифа о том, что Парето и Бароне «решили» проблему
экономического расчета при социализме. Что они и многие другие действительно
сделали, так это просто сформулировали условия, которым должно удовлетворять
рациональное распределение ресурсов, и указали, что эти условия, по существу,
совпадают с условиями равновесия на конкурентном рынке. Это нечто совершенно
иное, нежели объяснение, как добиться на практике распределения ресурсов,
удовлетворяющего этим условиям. Сам Парето (у которого Бароне взял фактически
все, что имел сказать), далекий от претензий на то, что он решил эту
практическую проблему, в действительности недвусмысленно отрицает возможность
ее решения без помощи рынка. См. его: Manuel d'economie pure (2d ed., 1927),
pp. 233--34. Соответствующий отрывок цитируется в английском переводе в начале
моей статьи: «Socialist Calculation: The Competitive "Solution"», Economica,
VIII, No. 26 (new ser., 1940), р. 125, которая перепечатывается ниже как глава
VIII.].
Взятое буквально, такое заявление попросту неверно. Потребители не делают
ничего подобного. По-видимому, под «ipso facto» профессор Шумпетер имеет в
виду, что оценка факторов производства подразумевается оценками
потребительских товаров или неизбежно вытекает из них. Но это тоже неверно.
Подразумеваемое здесь логическое отношение может иметь смысл только при
условии одновременного присутствия всех выносимых оценок в одной и той же
голове. Очевидно, однако, что ценность производственных факторов зависит не
только от оценок потребительских товаров, но и от условий предложения
различных факторов производства. Только для разума, которому одновременно были
бы известны все эти факты, решение однозначно следовало бы из того, что ему
дано. Однако практическая проблема возникает именно потому, что эти факты
никогда не бывают даны подобным образом какому-то одному уму, и потому,
соответственно, необходимо, чтобы при ее решении использовалось знание,
распыленное среди множества людей.
Проблема, таким образом, нисколько не решается тем, что мы способны показать,
что вся совокупность фактов, если бы они были известны какому-то одному уму
(как мы гипотетически допускаем, что они даны наблюдателю-экономисту),
предопределяла бы единственность решения. Вместо этого мы должны показать, как
решение достигается путем взаимодействия людей, каждый из которых владеет лишь
частичным знанием. Допускать, что все знание дано какому-то одному уму, точно
так же, как, согласно нашим допущениям, оно дано нам как объясняющим
экономистам, значит отбросить саму проблему и пренебречь всем, что есть
важного и значительного в реальном мире.
То, что экономист ранга профессора Шумпетера попал таким образом в ловушку,
расставляемую для опрометчивых людей двусмысленностью термина «данное», вряд
ли можно объяснить как простую ошибку. Это предполагает скорее нечто глубоко
неверное в подходе, привычно пренебрегающем важнейшей частью явлений, с
которыми нам приходится иметь дело: неустранимым несовершенством человеческого
знания и вытекающей отсюда потребностью в непрерывном процессе передачи и
приобретения знаний. Любой подход, который начинает на деле с предположения,
что знание людей соответствует объективным фактам ситуации, как это и
происходит во многих разделах математической экономики с ее системами
уравнений, последовательно отбрасывает то, объяснение чего и составляет нашу
главную задачу. Я далек от того, чтобы отрицать, что в нашей системе
равновесный анализ выполняет полезную функцию.
Но когда он начинает приводить наших ведущих мыслителей к ложному
представлению, что описываемая им ситуация имеет прямое отношение к решению
практических проблем, самое время вспомнить, что он вообще не имеет дела с
социальным процессом и что он -- не более чем полезное вступление к изучению
этой главной проблемы.

Глава V. Смысл конкуренции

Настоящая работа воспроизводит основное содержание лекции, прочитанной в
Принстонском университете 20 мая 1946 г.

1
Появились признаки растущего осознания экономистами того, что предмет их
споров последних лет по имени «конкуренция» -- это не то же самое, что
называется так в обыденном языке. Однако, хотя предпринимались некоторые
смелые попытки вернуть обсуждение обратно на землю и направить внимание на
проблемы реальной жизни, особенно Дж.М.Кларком и Ф.Махлупом [J.M.Clark,
«Toward a Concept of Workable Competition», American Economic Review, Vol. XXX
(June, 1940); F.Machlup, «Competition, Pliopoly and Profit», Economica, Vol.
IX (new ser.; February и May, 1942).], похоже все-таки, что понятие
конкуренции, используемое сегодня экономистами, считается всеми важным, а
представление о ней делового человека рассматривается как заблуждение.
По-видимому, широко распространено мнение, что так называемая теория
«совершенной конкуренции» дает подходящую модель для оценки эффективности
конкуренции в реальной жизни и что в той мере, в какой реальная конкуренция
отклоняется от этой модели, она является нежелательной и даже вредной.
Мне подобная установка представляется мало оправданной. Я попытаюсь показать,
что то, о чем идет речь в теории совершенной конкуренции, вообще имеет мало
прав называться «конкуренцией» и что выводы из этой теории не могут принести
почти никакой пользы в качестве руководства для политики. Причина, как мне
кажется, кроется в том, что эта теория везде предполагает уже существующим то
положение вещей, на создание которого (или приближение к нему), согласно
давнему, но более верному подходу, устремлен процесс конкуренции. И если бы
допускаемое теорией совершенной конкуренции положение вещей существовало
всегда, оно не только не оставило бы места всем видам деятельности,
описываемым глаголом «конкурировать», но и сделало бы их, в сущности,

невозможными.

Если бы дело касалось только употребления слова «конкуренция», это не имело бы
серьезного значения. Но все выглядит так, как будто почти все экономисты из-за
подобного специфического словоупотребления внушили самим себе и другим ложное
представление, будто, рассматривая «конкуренцию», они что-то говорят о природе
и значении процесса, с помощью которого возникает положение вещей,
существование которого ими просто предполагается. Фактически же эта движущая
сила экономической жизни почти не обсуждается.
Я не хочу сколько-нибудь подробно рассматривать здесь те причины, которые
завели теорию конкуренции в столь курьезное положение. Как я говорил в других
главах [cм. вторую и четвертую главы], тавтологический метод, подходящий и
незаменимый для анализа индивидуальных действий, в данном случае был,
по-видимому, незаконно распространен на проблемы, где нам приходится иметь
дело с некоторым социальным процессом, когда решения множества индивидов
влияют друг на друга и неизбежно следуют друг за другом во времени.
Экономический расчет (Чистая Логика Выбора), имеющий дело с проблемами первого
рода, состоит из аппарата по классификации возможных человеческих установок
(attitudes) и дает нам технику описания взаимосвязей различных частей одного
плана. Его выводы подразумеваются его допущениями: желания и знание фактов,
одновременное присутствие которых предполагается в каком-то одном уме,
предопределяют единственность решения. Отношения, рассматриваемые в анализе
такого типа, есть логические отношения, касающиеся только выводов, которые для
разума планирующего индивида вытекают из заданных предпосылок.
Однако, сталкиваясь с ситуацией, когда множество лиц пытаются разрабатывать
свои разрозненные планы, мы не можем долее предполагать, что данные одинаковы
для всех этих планирующих умов. Проблема начинает касаться того, как «данные»
различных индивидов, на основе которых они строят свои планы,
приспосабливаются к объективным фактам из их окружения (включающего и действия
других людей). И хотя при решении проблем этого типа мы все еще должны
применять выработанную нами технику для быстрого выведения следствий из
заданного набора данных, нам предстоит теперь иметь дело не просто с
несколькими отдельными наборами данных различных лиц, но также -- а это куда
важнее -- с процессом, обязательно включающим непрерывные изменения в данных у
разных индивидов. Как я уже говорил ранее, причинный фактор входит сюда только
тогда, когда речь заходит об обретении нового знания различными индивидами и
об изменениях в имеющихся у них данных вследствие контактов между ними.
Связь всего этого с интересующей меня здесь проблемой станет очевидна, если
вспомнить, что современная теория конкуренции имеет дело почти исключительно с
состоянием, именуемым «конкурентным равновесием», когда предполагается, что
данные разных индивидов полностью взаимосогласованы друг с другом, тогда как
проблема, требующая объяснения, касается природы процесса, порождающего такое
взаимосогласование данных. Иными словами, модель конкурентного равновесия даже
не пытается говорить, что если мы обнаруживаем такие-то и такие-то условия, то
из них будут вытекать такие-то и такие-то следствия, но ограничивается
определением условий, в которых ее выводы уже неявно содержатся и которые
предположительно могут существовать, но о которых она ничего не сообщает, как
они вообще могли бы возникнуть. Или, предвосхищая в одной фразе наш главный
вывод, конкуренция по своей природе есть динамический процесс, неотъемлемые
особенности которого отбрасываются допущениями, лежащими в основании
статического анализа.
2
То, что современная теория конкурентного равновесия допускает существование
такого состояния, тогда как действительное объяснение должно показывать, как
оно возникает в результате процесса конкуренции, лучше всего видно из
знакомого списка условий, приводимого в любом современном учебнике. Большая
часть этих условий, между прочим, не только лежит в основании анализа
«совершенной» конкуренции, но и равно допускается при обсуждении разнообразных
«несовершенных» или «монополистических» рынков, где на всем протяжении анализа
предполагаются определенные нереалистические «совершенства» [в особенности
предположения, что единая цена всегда должна быть правилом на всем рынке
данного товара и что продавцам известна форма кривой спроса]. Однако для нашей
непосредственной задачи теория совершенной конкуренции будет представлять
наиболее поучительный случай.
Хотя разные авторы могут по-разному формулировать список важнейших условий
совершенной конкуренции, приводимый мною перечень, вероятно, более чем
достаточен для нашей задачи, поскольку, как мы убедимся, эти условия в
действительности не существуют независимо друг от друга. Согласно общепринятой
точке зрения, совершенная конкуренция предполагает:
  1.  Однородность товаров, которые предлагаются и на которые предъявляется
спрос большим числом достаточно мелких продавцов и покупателей, однако никто
из них не рассчитывает оказать своими действиями заметного влияния на цену.
  2.  Свободное вступление на рынок и отсутствие других ограничений на
движение цен и ресурсов.
  3.  Полное знание значимых (relevant) факторов всеми участниками рынка.
На данной стадии мы не будем спрашивать, для чего именно требуются эти условия
или что подразумевается, когда они принимаются как данные. Однако нам надо еще
поинтересоваться их значением, обратившись для этого к третьему условию,
являющемуся критическим и в то же время туманным. Обладание совершенным
знанием обо всем, что влияет на рынок, всеми его участниками явно не может
быть нормой. Я не буду вдаваться здесь в известный парадокс о парализующем
воздействии, которое оказало бы на всю деятельность вообще совершенное знание
и предвидение [см.: O.Morgenstern, «Vollkommene Voraussicht und
wirtschaftliches Gleichgewicht», Zeitschrift fьr Nationalцkonomie, Vol. VI
(1935)]. Очевидно, что ничего не решается, когда мы допускаем, что все знают
всё, и что реальная проблема состоит в том, как можно достичь состояния, при
котором будет использоваться максимально возможный объем имеющихся данных.
Вопрос, встающий перед конкурентным обществом, заключается не в том, как мы
можем «найти» людей, которые все знают лучше всех, но скорее в том, какое
институциональное устройство необходимо для того, чтобы неизвестные лица,
обладающие более всего подходящим для той или иной задачи знанием, с
наибольшей вероятностью привлекались для ее решения. Нам, однако, надо еще
спросить, какого рода знание, как предполагается, находится в распоряжении
участников рынка.
Если мы рассмотрим рынок каких-то готовых потребительских товаров и начнем с
положения их производителей, или продавцов, то обнаружим прежде всего, что
производителям, как предполагается, известны самые низкие издержки, с которыми
можно выпускать такой товар. Однако такое знание, предположительно являющееся
данным, и составляет один из главных пунктов, где факты будут открываться
только через процесс конкуренции. Мне представляется это одним из важнейших
случаев, когда теория конкурентного равновесия уже в своей отправной точке
отбрасывает главную задачу, решить которую способен только процесс
конкуренции. Достаточно схожую позицию она занимает и по второму пункту,
предполагая, что производители полностью информированы о стремлениях и
желаниях потребителей, включая информацию о том, на какие виды товаров и услуг
они предъявляют спрос, а также о ценах, какие они готовы уплачивать. Все это,
строго говоря, нельзя считать данными фактами, а следует рассматривать как
проблемы, подлежащие решению с помощью процесса конкуренции.
Аналогичная ситуация и с потребителями, или покупателями. Опять-таки
неправомочно допускать, что знание, которым они предположительно должны
обладать при конкурентном равновесии, находится в их распоряжении еще до
начала процесса конкуренции. Их знание об имеющихся альтернативах есть
результат того, что происходит на рынке, таких видов деятельности, как реклама
и т.д. Вся организация рынка служит прежде всего потребности в распространении
информации, на основании которой должен действовать покупатель.
Своеобразие допущений, с которых начинает теория конкурентного равновесия,
проступит особенно отчетливо, если спросить, какие виды деятельности, к
которым обычно прилагается глагол «конкурировать», окажутся еще возможны, если
все эти условия будут удовлетворены. Стоит, вероятно, вспомнить, что, по д-ру
Джонсону, конкуренция есть «старание получить то, что кто-то другой старается
получить в это же самое время». Так сколько же средств, служащих этим целям в
повседневной жизни, еще останется продавцу на рынке, где господствует так
называемая «совершенная конкуренция»? Я убежден, что ответ -- ровно ни одного.
Реклама, сбивание цен и улучшение («дифференциация») производимых товаров и
услуг — все это исключено по определению; «совершенная» конкуренция и в самом
деле означает отсутствие всякой конкурентной деятельности.
Особенно примечательно здесь явное и полное исключение из теории совершенной
конкуренции всех личных отношений, существующих между участниками [ср.
G.J.Stigler, The Theory of Price (1946), p. 24: «Экономические отношения
никогда не бывают вполне конкурентными, если они включают какие-либо личные
отношения между экономическими агентами» (см. также ibid., р. 226)]. В
реальной жизни наше неполное знание об имеющихся в наличии товарах и услугах
компенсируется опытом общения с лицами или фирмами, поставляющими их, -- такая
конкуренция во многом есть конкуренция ради поддержания репутации или
демонстрации доброй воли, -- и это является одним из важнейших факторов,
позволяющих нам решать свои повседневные проблемы. Функция конкуренции в этом
случае состоит именно в том, чтобы показать нам, кто нас хорошо обслуживает:
от какого бакалейщика или туристического агентства, какого универмага или
отеля, какого врача или адвоката мы могли бы ждать наиболее
удовлетворительного решения любой конкретной проблемы, с которой можем
столкнуться. Очевидно, что во всех этих областях конкуренция может быть очень
напряженной именно потому, что услуги различных фирм или лиц никогда не будут
абсолютно одинаковыми. Благодаря именно такой конкуренции уровень нашего
обслуживания может быть высок настолько, насколько это встречается в реальной
жизни. Причины, по которым конкуренция в этой области считается несовершенной,
не имеют в действительности никакого отношения к конкурентному характеру
деятельности этих людей; они кроются в природе самих этих товаров или услуг.
Если никакие два врача не являются абсолютно одинаковыми, это означает не то,
что конкуренция между ними носит менее напряженный характер, но просто что
никакая степень конкуренции между ними не даст точно таких же результатов, как
это было бы в случае полного подобия их услуг. И дело тут не просто в словах.
За разговорами о недостатках конкуренции, тогда как на самом деле речь должна
идти о неизбежных различиях между товарами и услугами, кроется весьма
серьезное смешение понятий, ведущее подчас к абсурдным выводам.
Хотя на первый взгляд предположение о совершенном знании, имеющемся в
распоряжении участников, может показаться наиболее поразительным и
искусственным из всех допущений, лежащих в основании теории совершенной
конкуренции, на деле оно может быть не более чем следствием, частично даже
оправданным, другой предпосылки, из которой она исходит. Если только мы начнем
с допущения, что множество людей производят одинаковый товар и имеют в своем
распоряжении одинаковые объективные средства и возможности для этого, тогда
действительно может оказаться вероятным (хотя, насколько мне известно, попыток
установить это никогда не предпринималось), что со временем они все придут к
овладению большинством фактов, релевантных для вынесения оценок на рынке
данного товара. Всякий производитель не только познбет из опыта те же самые
факты, что и любой другой, но также поймет, что известно его собратьям, а
следовательно, узнает эластичность спроса на свой продукт. Ситуация, когда
разные производители выпускают идентичный продукт в идентичных условиях,
является действительно наиболее благоприятной для приведения их знаний в
состояние, потребное для совершенной конкуренции. Для этого, по-видимому,
достаточно, чтобы товары могли быть идентичными только в смысле, единственно
значимом для понимания человеческой деятельности, то есть чтобы люди одинаково
их воспринимали и, кроме того, чтобы возможно было обеспечить некий набор
физических условий, благоприятствующих всем тем, кто, будучи вовлечены в круг
тесно взаимосвязанных видов деятельности, заняты выяснением фактов,
релевантных для их решений.
Как бы то ни было, ясно, что обстоятельства не всегда будут настолько
благоприятны для получения результата, достижимого в том случае, когда
множество людей по крайней мере потенциально способны производить одинаковый
товар. В общем-то представление об экономической системе, разделенной на
различные рынки отдельных товаров, во многом есть плод воображения
экономистов, и это, безусловно, не является правилом в обрабатывающей
промышленности и сфере личных услуг, на которые так часто ссылались в спорах о
конкуренции. В самом деле, вряд ли надо упоминать, что никакие изделия двух
производителей никогда не бывают в точности одинаковыми -- хотя бы только
потому, что, покинув завод, они должны оказаться в разных местах. Эти различия
составляют часть фактов, создающих нашу экономическую проблему, и допущение,
что они отсутствуют, не слишком помогает ее решению.
Убежденность в преимуществах совершенной конкуренции часто заставляет ее
энтузиастов даже доказывать, что можно добиться лучшего использования
ресурсов, если сузить существующее разнообразие продуктов путем обязательной
стандартизации. Так вот, несомненно, во многих сферах есть что сказать в
защиту вспомогательной стандартизации на основе согласованных рекомендаций или
стандартов, которые должны применяться, если только контракты в явной форме не
предусматривают иных условий. Однако это совершенно отличается от требований
тех, кто считают, что надо пренебречь разнообразием людских вкусов и пресечь
непрекращающееся экспериментирование с усовершенствованиями, дабы обрести
преимущества совершенной конкуренции. Очевидно, что не произошло бы никакого
улучшения, если бы все дома стали строить в точности одинаковыми, чтобы
создать совершенный рынок жилья; то же верно и в отношении большинства других
сфер, где различия между отдельными продуктами не дают конкуренции возможности
вообще когда-либо стать совершенной.
3
Вероятно, мы больше узнаем о природе и смысле конкурентного процесса, если
забудем на время об искусственных допущениях, лежащих в основе теории
совершенной конкуренции, и спросим, будет ли конкуренция менее важна, если бы,
например, никакие два товара никогда не были полностью одинаковыми. Если бы не
сложности анализа подобной ситуации, стоило бы подробно рассмотреть случай,
когда разные товары нельзя было бы легко расклассифицировать по отдельным
группам и мы должны были бы иметь дело с непрерывным рядом близких
заменителей, где каждая единица несколько отличалась бы от другой, но без
каких-либо заметных разрывов в этом ряду. Результаты анализа конкуренции в
такой ситуации имели бы во многих смыслах больше отношения к условиям реальной
жизни, нежели конкуренции в какой-то одной отрасли, производящей однородный
товар, резко отличный от всех прочих товаров. Или же, если случай, где никакие
два товара не являются одинаковыми, представляется слишком крайним, мы могли
бы обратиться хотя бы к ситуации, где никакие два производителя не выпускают в
точности одинаковых товаров, что является правилом не только для всех личных
услуг, но и для рынков многих товаров обрабатывающей промышленности, например
рынков книг или музыкальных инструментов.
Для нашей нынешней задачи мне нет нужды предпринимать сколько-нибудь полный
анализ рынков такого типа, но следует просто спросить, какой была бы на них
роль конкуренции. Хотя результат был бы, конечно, неопределенным в весьма
широких пределах, рынок все-таки порождал бы набор цен, по которым каждый
товар продавался бы достаточно дешево, чтобы вытеснить близкие потенциальные
заменители, -- и само по себе это вовсе не мелочь, если мы примем во внимание
непреодолимые сложности создания хотя бы такой системы цен любым другим
методом, помимо проб и ошибок на рынке, когда индивидуальные участники
постепенно познают релевантные для них факты. Конечно, верно, что на таком
рынке соответствия между ценами и предельными издержками следует ждать только
в той мере, в какой эластичность спроса на отдельные товары приближается к
условиям, предполагаемым теорией совершенной конкуренции, или в какой
эластичность замещения между различными товарами приближается к бесконечности.
Но все дело в том, что в данном случае абсолютно нелепо считать такой эталон
совершенства желательным или ставить целью его достижение. Основой для
сравнения при вынесении суждений о достижениях конкуренции не может служить
ситуация, которая не согласуется с объективными фактами и которую нельзя
создать никакими известными средствами. Это должна быть ситуация, которая
сложилась бы, если бы конкуренции помешали действовать. Критерием должно быть
не приближение к недостижимому и бессмысленному идеалу, а усовершенствование
условий, которые существовали бы без конкуренции.
Как отличались бы условия в ситуации «свободной» в традиционном смысле
конкуренции от условий, которые существовали бы, например, если бы только
людям с лицензией от властей было разрешено производить определенные товары,
или если бы цены устанавливались властями, или и то и другое вместе? Ясно, что
не только не было бы никаких шансов на то, чтобы различные товары стали
производить те, кто лучше всех знают, как это делать, и потому могут
производить их с наименьшими издержками. Не было бы шансов и на то, чтобы все
те вещи, которые понравились бы покупателям больше всего при наличии выбора,
вообще стали производиться. Была бы очень слабая связь между наблюдаемыми
ценами и наименьшим уровнем издержек, при котором кто-то мог бы производить
эти товары. Действительно, альтернативы, между которыми могли бы выбирать как
производители, так и потребители, то есть имеющиеся у них «данные», полностью
отличались бы от тех, что они имели бы при конкуренции.
Реальная проблема состоит здесь не в том, получим ли мы данные товары и услуги
при данных предельных издержках, но прежде всего в том, посредством каких
товаров и услуг потребности людей могут быть удовлетворены с наименьшими
затратами. Решение экономической проблемы общества в этом смысле есть всегда
разведка, путешествие в неведомое, попытка открыть новые способы делать вещи
лучше, чем их делали прежде. И так должно оставаться всегда, пока вообще есть
какие-либо нерешенные экономические проблемы, поскольку все экономические
проблемы порождаются непредвиденными изменениями, вызывающими необходимость
адаптации. Новых решений требует только то, что мы не предвидели и к чему не
подготовились. Если бы не нужны были никакие адаптации, если бы в какой-то
момент мы поняли, что всякое изменение прекратилось и всё будет всегда идти
точно так, как теперь, не осталось бы больше никаких требующих решения
вопросов об использовании ресурсов.
Человек, который владеет исключительным знанием или мастерством, позволяющим
ему снизить издержки производства товара на 50%, уже оказывает громадную
услугу обществу, если приступает к его производству и снизит цену лишь на 25%,
-- не только этим снижением цены, но и дополнительной экономией затрат. Но
только благодаря конкуренции мы можем предполагать, что такая возможная
экономия затрат будет достигаться. Даже если бы в каждом случае цены были
достаточно низки для удержания в стороне производителей, не обладающих теми
или иными сопоставимыми преимуществами, так что каждый товар производился бы
настолько дешево, насколько это возможно, хотя при этом многие из них
продавались бы по ценам значительно выше издержек, даже такого результата,
вероятно, нельзя было бы достичь никаким другим способом, кроме как разрешив
действовать конкуренции.
4
То, что в реальных условиях едва ли когда-либо отыщется хотя бы пара
производителей, находящихся в одинаковом положении, объясняется фактами,
которые теория совершенной конкуренции отбрасывает, сосредоточиваясь на
долгосрочном равновесии, которого никогда нельзя достичь в вечно меняющемся
мире. В любой данный момент характер оборудования какой-либо конкретной фирмы
всегда в значительной мере предопределен исторической случайностью, и проблема
в том, как добиться наилучшего использования фирмой данного оборудования (а
также приобретенных навыков ее работников), а не в том, как ей следовало бы
поступать, если бы ей предоставили неограниченное время на приспособление к
постоянным условиям. К проблеме наилучшего использования долговечных, но
истощаемых ресурсов долгосрочная цена равновесия, которой призвана заниматься
теория «совершенной» конкуренции, не имеет никакого отношения. Поглощенность
этой моделью ведет к политическим выводам, которые в высшей степени ошибочны и
даже опасны. Идея, что при «совершенной» конкуренции цены должны быть равны
долговременным издержкам, часто приводит к одобрению таких антисоциальных
поползновений, как требование «упорядоченной конкуренции», обеспечивающей
справедливую прибыль на капитал, и уничтожения избыточных производственных
мощностей. Энтузиазм по поводу совершенной конкуренции в теории на удивление
часто совмещается с поддержкой монополии на практике.
Это, однако, лишь один из многих вопросов, где пренебрежение фактором времени
бесконечно отдаляет теоретическую картину совершенной конкуренции от всего,
что важно для понимания процесса конкуренции. Если мы представляем его себе,
как и подобает, в виде последовательности событий, то становится еще более
очевидно, что в реальной жизни в любой момент времени будет, как правило,
только один производитель, изготавливающий определенное изделие с самыми
низкими издержками и фактически продающий его по цене ниже издержек своего
ближайшего конкурента, но которого при попытке увеличить свою долю рынка
зачастую догонит кто-нибудь еще, кому в свою очередь помешает захватить весь
рынок кто-то другой, и так далее. Ясно, что такой рынок никогда не будет в
состоянии совершенной конкуренции, хотя конкуренция на нем может быть не
только предельно интенсивной, но и служить важнейшим условием, благодаря
которому изделие во всякое время будет поставляться потребителю настолько
дешево, насколько этого можно достичь каким бы то ни было из известных нам
методов.
Когда мы сравниваем «несовершенный» рынок, как этот, с относительно
«совершенным» рынком, как, скажем, рынок зерна, нам легче выявить
разграничение, лежащее в основе всех наших рассуждений, -- разграничение между
основополагающими объективными фактами ситуации, которую нельзя изменить с
помощью человеческой деятельности, и характером конкурентной деятельности,
посредством которой люди приспосабливаются к ситуации. Там, где, как во втором
случае, мы имеем высокоорганизованный рынок выпускаемого многими
производителями полностью стандартизованного товара, есть мало нужды или
простора для конкурентной деятельности, поскольку положение таково, что
условия, порождаемые такой деятельностью, наличествуют уже с самого начала.
Лучшие способы изготовления товара, его особенности и способы его употребления
большую часть времени известны почти в равной степени всем участникам такого
рынка. Информация о каком-либо серьезном изменении распространяется так быстро
и приспособление к нему осуществляется так скоро, что мы обычно просто не
обращаем внимания на то, что происходит в этот короткий переходный период, и
ограничиваемся сопоставлением двух положений почти-равновесия, существующих до
и после него. Однако именно во время этих коротких и игнорируемых интервалов
действуют и становятся видимыми силы конкуренции, и нам надо изучать события
именно в этом промежутке, если мы хотим «объяснить» следующее за ним
равновесие.
Только на рынке, где адаптация происходит медленно по сравнению со скоростью
изменений, процесс конкуренции идет непрерывно. И хотя причина медленной
адаптации может заключаться в слабости конкуренции, то есть в том, что
существуют специфические препятствия к вступлению на рынок или другие факторы
типа естественных монополий, медленная адаптация никоим образом не
подразумевает непременно слабой конкуренции. Когда разнообразие близких
заменителей велико и быстро меняется, так что требуется много времени на
выяснение относительных достоинств имеющихся вариантов, или когда потребность
в целом классе товаров или услуг возникает лишь с перерывами, через
нерегулярные промежутки времени, адаптация должна быть медленной, даже если
конкуренция сильна и активна.
Путаница между объективными условиями ситуации и характером человеческой
реакции на нее, похоже, скрывает от нас то существенное обстоятельство, что
конкуренция тем важнее, чем сложнее или «несовершеннее» объективные условия, в
которых ей приходится действовать. Действительно, отнюдь не считая конкуренцию
полезной только тогда, когда она «совершенна», я склонен утверждать, что она
нигде так не необходима, как в тех сферах, где характер товаров или услуг в
принципе не дает возможности создать совершенный рынок в теоретическом смысле.
Неизбежные реальные несовершенства конкуренции являются аргументом против
конкуренции не более, чем сложности в достижении идеального решения любой
другой задачи -- аргументом против попыток вообще ее решать или плохое
здоровье -- аргументом против здоровья.
В ситуации, при которой никогда нельзя иметь множество людей, предлагающих тот
же самый однородный товар или услугу из-за вечно меняющегося характера наших
потребностей и наших знаний или из-за бесконечного разнообразия человеческих
навыков и способностей, условием идеального состояния не может считаться
идентичность больших масс таких товаров и услуг. Экономическая проблема -- это
проблема наилучшего использования имеющихся у нас ресурсов, а не проблема
того, как нам следовало бы поступать, если бы ситуация отличалась от той, что
есть на самом деле. Нет смысла говорить об использовании ресурсов, «как будто»
совершенный рынок существует -- если это означает, что ресурсы должны были бы
быть иными, чем они есть, -- или обсуждать, что сделал бы кто-нибудь, обладай
он совершенным знанием, если наша задача -- обеспечить наилучшее использование
знаний, которыми обладают реально существующие люди.
5
Аргумент в пользу конкуренции не опирается на условия, которые существовали
бы, будь она совершенной. Хотя там, где объективные обстоятельства позволили
бы конкуренции достичь совершенства, это тоже обеспечило бы наиболее
эффективное использование ресурсов и хотя, следовательно, есть все основания
для устранения созданных человеком препятствий на пути конкуренции, это не
означает, что она не приводит к столь же эффективному использованию ресурсов,
которого можно достичь любым из известных нам способов, и там, где в силу
характера самой ситуации она вынуждена оставаться несовершенной. Даже там, где
свободное вступление на рынок обеспечит лишь то, что в каждый момент времени
все товары и услуги, на которые, имейся они в наличии, будет существовать
эффективный спрос, станут реально производиться при наименьших из всех
возможных в данной исторической ситуации текущих затратах ресурсов [«текущие»
издержки в данном случае не включают в себя фактические затраты, совершенные в
прошлом, но, разумеется, к ним относятся «издержки пользователя»], пусть даже
цена, которую потребитель будет вынужден платить за них, окажется значительно
выше издержек, лишь чуть-чуть уступая стоимости следующего наилучшего варианта
удовлетворения его потребности, то и это, настаиваю я, намного больше, чем мы
можем ждать от любой другой известной нам системы. Решающий момент опять-таки
элементарен: почти невероятно, чтобы при отсутствии искусственных препятствий,
которые создаются деятельностью государства и им же могут устраняться,
какой-либо товар или услуга были доступны все время только по цене, при
которой аутсайдеры, проникни они в эту сферу, могли бы рассчитывать на более
чем нормальную прибыль.
Практический урок из всего этого, я думаю, состоит в том, что нам надо гораздо
меньше беспокоиться, является ли конкуренция в том или ином случае
совершенной, и гораздо больше -- есть ли там конкуренция вообще. Наши
теоретические модели отдельных отраслей скрывают, что на практике гораздо
более глубокая пропасть отделяет конкуренцию от ее отсутствия, чем совершенную
конкуренцию от несовершенной. Однако общая тенденция в нынешних дискуссиях
состоит в том, чтобы нетерпимо относиться к несовершенствам конкуренции и
обходить молчанием ее недопущение. Мы можем, вероятно, еще больше узнать о
действительном смысле конкуренции, изучая результаты, регулярно появляющиеся
там, где конкуренция намеренно подавляется, чем сосредоточенно сравнивая
недостатки реальной конкуренции с идеалом, не имеющим отношения к существующим
обстоятельствам. Я специально говорю, «где конкуренция намеренно подавляется»,
а не просто «где она отсутствует», поскольку ее главные результаты обычно
сказываются, пусть и медленнее, до тех пор, пока она полностью не подавлена с
помощью или при попустительстве государства. Бедствия, являющиеся, как
показывает опыт, регулярным следствием подавления конкуренции, находятся в
иной плоскости, нежели те, что могут быть вызваны ее несовершенствами. То, что
цены могут не соответствовать предельным издержкам, куда менее важно, чем то,
что при утвердившейся монополии издержки, вероятно, будут намного выше, чем
необходимо. С другой стороны, монополия, основанная на превосходстве в
эффективности, приносит сравнительно небольшой вред, пока есть уверенность,
что она исчезнет, как только кто-то еще достигнет более высокой эффективности
в удовлетворении нужд потребителей.
В заключение я хочу вернуться на минуту к тому моменту, с которого начал, и
вновь сформулировать главный вывод в более общем виде. По существу,
конкуренция есть процесс формирования мнения: путем распространения информации
она создает единство и согласованность экономической системы, что мы и
подразумеваем, когда представляем ее себе как единый рынок. Она формирует
мнения людей о том, что есть самое лучшее и самое дешевое, и все, что люди
реально знают о шансах и благоприятных возможностях, им известно благодаря ей.
Таким образом, это процесс, который включает непрерывное изменение данных и
смысл которого, следовательно, должен оставаться полностью недоступным для
теорий, принимающих эти данные как неизменные.

Глава VI. «Свободное» предпринимательство и конкурентный порядок

Изложение доклада, которым открылась дискуссия по обозначенной в его заголовке
теме на конференции в Мон-Пелерин, Швейцария, в апреле 1947 г.

1
Если в последние несколько лет, то есть в течение периода, который только и
интересует практических политиков, в подавляющей части мира почти наверняка
продолжится движение к большему государственному контролю, то более, чем
чем-либо иным, это объясняется отсутствием реальной программы или, я бы даже
сказал, последовательной философии у противостоящих этому групп. Дело обстоит
даже хуже, чем могло бы подразумевать просто отсутствие программы; это факт,
что почти повсюду группы, претендующие на оппозицию социализму, поддерживают в
то же время такие варианты политики, которые, если обобщить их
основополагающие принципы, в не меньшей степени ведут к социализму, чем
откровенно социалистические меры. Во всяком случае, достаточно оправданна
насмешка, что многие из тех, кто претендуют быть защитниками «свободного
предпринимательства», на самом деле являются скорее защитниками привилегий и
сторонниками государственных мер в их пользу, чем противниками любых
привилегий. Отраслевой протекционизм, поддерживаемые государством картели и
аграрная политика -- все то, за что выступают консервативные группы, не
отличается принципиально от предложений по усилению государственного
управления экономической жизнью, выдвигаемых социалистами. Убеждение
консервативно настроенных интервенционистов в том, что они смогут удержать
государственный контроль в одобряемых ими формах, является иллюзией. По
крайней мере, в демократическом обществе, где действует принцип, согласно
которому государство берет на себя ответственность за статус и положение
конкретных групп, этот контроль неизбежно будет расширен для удовлетворения
ожиданий и предрассудков широких масс. Надежды на возврат к более свободной
системе нет, пока лидеры движения против государственного контроля не будут
готовы сначала сами подчиниться той дисциплине конкурентного рынка, усвоить
которую они призывают массы. На самом деле безнадежность перспектив на
ближайшее будущее объясняется в основном тем, что нигде нет ни одной
организованной политической группы, выступающей в поддержку подлинно свободной

Более чем вероятно, что со своей точки зрения практические политики правы и
что при нынешнем состоянии общественного мнения все иное было бы
неосуществимо. Но то, что для политиков есть жесткие границы практической
осуществимости, навязываемые общественным мнением, не должно становиться
такими же границами для нас. Общественное мнение по этим вопросам -- это
результат работы людей вроде нас, экономистов и политических мыслителей
нескольких последних поколений, создавших политический климат, в котором
должны действовать политики нашего времени. Я не часто соглашаюсь с покойным
лордом Кейнсом, но он был глубочайшим образом прав, так высказавшись о
предмете, о котором его собственный опыт позволял ему судить с исключительной
компетенцией: «...идеи экономистов и политических мыслителей -- и когда они
правы и когда они ошибаются -- имеют гораздо большее значение, чем принято
думать. В действительности только они и правят миром. Безумцы, стоящие у
власти, которые слышат голоса с неба, извлекают свои сумасбродные идеи из
творений какого-нибудь академического писаки, сочинявшего несколько лет назад.
Я уверен, что сила корыстных интересов значительно преувеличивается по
сравнению с постепенным усилением влияния идей. Правда, это происходит не
сразу, а по истечении некоторого периода времени. В области экономической и
политической философии не так уж много людей, поддающихся влиянию идей, после
того как они достигли 25- или 30-летнего возраста, и поэтому идеи, которые
государственные служащие, политические деятели и даже агитаторы используют в
текущих событиях, по большей части не являются новейшими. Но рано или поздно
именно идеи, а не корыстные интересы становятся опасными и для добра и для
зла» [J.M.Keynes, The General Theory of Employment, Interest and Money
(London, 1936), pp.383-84. (Рус. пер.: Кейнс Дж. М. Избранные произведения.
М., «Экономика», 1993, с. 518.)].
Именно с этой долговременной точки зрения мы обязаны смотреть на стоящие перед
нами задачи. Мы должны думать о мнениях, которые следует распространять, чтобы
сохранить или восстановить свободное общество, а не о том, что практически
осуществимо в данный момент. Мы должны освободиться от порабощения ходячими
предрассудками, в котором пребывают политики, но в то же время здраво
оценивать, чего можно надеяться достичь убеждением и просвещением. Хотя мы
можем надеяться, что в отношении средств, которые нужно применять, и методов,
которые нужно освоить, общественность до известной степени может быть
восприимчивой к рациональным аргументам, нам, вероятно, следует признать, что
многие из ее базовых ценностей и этических стандартов утвердились, по меньшей
мере, на достаточно длительную перспективу, а в чем-то она вообще глуха к
голосу разума. Отчасти наша задача может состоять и в том, чтобы даже здесь
показывать, что цели, поставленные перед собой нашим поколением, несовместимы
и противоречивы и что погоня за ними подвергнет опасности куда более важные
ценности. Но мы, скорее всего, обнаружим также, что в некоторых случаях за
последние сто лет определенные нравственные цели прочно укоренились и что для
их удовлетворения в свободном обществе могут отыскаться подходящие приемы.
Даже если нам и не следует полностью соглашаться с тем, какое значение
получают сегодня некоторые из этих более новых ценностей, мы правильно
сделаем, если предположим, что в будущем они еще долгое время будут направлять
деятельность людей, и внимательнее присмотримся, какое место можно найти им в
свободном обществе. Конечно, прежде всего я имею здесь в виду требования
большей защищенности (security) и большего равенства. Я считаю, что в обоих
случаях следует провести четкое разграничение, в каком смысле «защищенность» и
«равенство» могут быть обеспечены в свободном обществе, а в каком -- нет.
И еще по одной причине, я думаю, нам надо обратить особое внимание на
моральный настрой современного человека, если мы хотим суметь отвлечь его
энергию от пагубных политических устремлений, которым он сейчас предан, и
направить ее на новые усилия в поддержку индивидуальной свободы. Пока мы не
сможем поставить определенной задачи для реформаторского рвения людей, пока мы
не сможем указать -- в рамках программы ради свободы -- реформ, за которые
смогут бороться люди бескорыстные, их моральный пыл наверняка будет
использован против свободы. Вероятно, самая фатальная тактическая ошибка
многих либералов XIX века заключалась в создании впечатления, что отказ от
всякой вредной и ненужной деятельности государства есть вершина всей
политической премудрости и что вопрос, как государство должно использовать те
полномочия, в которых ему никто не отказывал, не выдвигает никаких серьезных и
важных проблем, по которым могли бы поспорить разумные люди.
Конечно, это касается не всех либералов XIX века. Около ста лет назад Джон
Стюарт Милль, тогда еще истинный либерал, совершенно безошибочно сформулировал
одну из главных сегодняшних проблем. Он писал в первом издании своих «Основ
политической экономии»: «Принцип частной собственности еще никогда не был
подвергнут справедливому испытанию ни в одной стране... Законы собственности
все еще не приведены в соответствие с теми принципами, на которых зиждется
оправдание частной собственности. Законы эти обратили в собственность вещи,
которые никак не следовало делать собственностью, и установили безусловную
собственность на такие вещи, на которые должны существовать лишь ограниченные
права собственности... если бы законодательство стремилось благоприятствовать
диффузии, а не концентрации богатства -- стимулировать разделение больших масс
богатства, а не стремиться предотвратить это дробление, -- тогда бы
обнаружилось, что принцип частной собственности не имеет необходимой связи с
теми материальными и социальными бедствиями, которые заставили столько умов с
нетерпением хвататься за любую надежду облегчения, какой бы безрассудной она
ни была» [Principles of Political Economy (1st ed.), Book II, chap. 1, § 5
(Vol. 1, p. 253). (Рус. пер.: Милль Дж. С. Основы политической экономии. М.,
«Прогресс», 1980, Т.1, сс. 349, 350 <с добавлениями>)]. Однако реально мало
что было сделано, дабы правила частной собственности полнее соответствовали
принципам, на которых зиждется ее оправдание, и сам Милль, как и многие
другие, вскоре обратил свое внимание на схемы, предполагающие ее ограничение
или упразднение, а не более эффективное ее использование.
Пусть и с некоторым преувеличением, но вместе с тем и не без основания можно
было бы сказать, что трактовка фундаментального принципа либерализма как
отсутствия деятельности государства, а не политики, сознательно выбирающей в
качестве упорядочивающего начала конкуренцию, рынок и цены и использующей
правовую рамку, поддерживаемую силой государства, для того, чтобы делать
конкуренцию настолько эффективной и благотворной, насколько возможно, и чтобы
дополнять ее там -- и только там! -- где сделать ее эффективной не удается, в
той же мере несет ответственность за упадок конкуренции, в какой и активная
поддержка, которую правительства прямо и косвенно оказывали росту монополии.
Первый общий тезис, который нам предстоит рассмотреть, в том и состоит, что с
помощью определенных видов правительственной деятельности конкуренцию можно
сделать более эффективной и благотворной по сравнению с тем, какой она была бы
без них. Никто никогда и не отрицал этого в отношении некоторых направлений
деятельности правительства, хотя кое-кто иногда начинает говорить так, как
будто об этом забыл. Всегда считалось само собой разумеющимся, что
функционирование рынка предполагает не только предотвращение насилия и
мошенничества, но также защиту определенных прав, например прав собственности,
и обеспечение выполнения договоров. Традиционные рассуждения становятся
совершенно неудовлетворительными именно тогда, когда полагают, что с
признанием принципов частной собственности и свободы контрактов, которые
действительно каждый либерал должен признавать, все проблемы сняты, как будто
имущественное право и договорное право даны раз и навсегда в своей
окончательной и наиболее совершенной форме, то есть в такой форме, которая
заставит рыночную экономику работать наилучшим образом. На деле же только
после того, как мы достигли согласия по этим принципам, и начинаются настоящие
проблемы.
Именно этот факт я и хотел подчеркнуть, назвав тему нашего обсуждения
«"Свободное" предпринимательство и конкурентный порядок». Два этих понятия не
обязательно обозначают одну и ту же систему, и мы выступаем за систему,
обозначаемую вторым из них. Пожалуй, мне следует сразу добавить, что то, что я
имею в виду под «конкурентным порядком», почти полностью противоположно тому,
что часто именуют «упорядоченной конкуренцией». Цель конкурентного порядка --
заставить конкуренцию работать; цель так называемой «упорядоченной
конкуренции» -- практически всегда ограничить действенность конкуренции. С
этими пояснениями обозначение темы нашего обсуждения сразу же в равной мере
отделяет наш подход как от подхода консервативных сторонников планирования,
так и от подхода социалистов.
В этом предварительном обзоре я вынужден ограничиться перечислением главных
проблем, которые нам предстоит обсудить, и оставить их более подробное
рассмотрение тем, кто будет выступать позже. Возможно, мне следует начать с
того, чтобы еще сильнее, чем раньше, подчеркнуть, что, хотя нашей главной
заботой должно быть заставить рынок работать везде, где он может работать, нам
не следует, конечно, забывать о следующем: в современном обществе есть
значительное число необходимых служб, как, например, в санитарии и
здравоохранении, деятельность которых, вероятно, не мог бы обеспечить рынок по
той очевидной причине, что никакой цены с получателей их услуг взимать
невозможно или, точнее, невозможно ограничить получение их услуг только теми,
кто готов или может за это платить. Есть несколько очевидных примеров вроде
только что упомянутых мной, но при более близком рассмотрении мы обнаружим,
что в известной мере аналогичное положение постепенно и незаметно складывается
и в тех сферах, где весь спектр оказываемых услуг может продаваться любому
желающему их купить. Рано или поздно нам, конечно, придется выяснить,
предоставления какого рода услуг вне рынка нам нужно всегда ожидать от
правительств и насколько тот факт, что они призваны делать это, будет влиять
на условия развития рыночной экономики.
2
Есть еще два ряда проблем, которые я должен упомянуть, больше касающиеся
предварительных условий конкурентного порядка, чем того, что может быть
названо собственно рыночной политикой. Во-первых, это вопрос о том, какая
денежная и финансовая политика требуется для обеспечения надлежащей
экономической стабильности. Мы все, вероятно, согласны с тем, что любое
смягчение циклической безработицы зависит, по крайней мере частично, от
денежной политики. Когда мы обратимся к этим проблемам, одной из наших главных
забот должно будет стать то, насколько возможно, связав управление денежной
сферой твердыми правилами, вновь сделать его автоматическим или по меньшей
мере предсказуемым. Вторая крупная проблема, по которой нам придется дать
какой-то ясный ответ, не вдаваясь пока в детали, состоит в следующем: в
современном обществе мы должны считать само собой разумеющейся определенную
поддержку безработных и не способных найти работу бедняков. Интерес здесь
представляет не вопрос, желательна ли такая поддержка или нет, но лишь то, в
какой форме она будет меньше всего мешать функционированию рынка.
Я упомянул эти вопросы главным образом для того, чтобы четко обозначить
границы своей основной темы. Прежде чем перейти к беглому их обзору, которым
мне и придется ограничиться, добавлю лишь, что мне представляется в высшей
степени желательным, чтобы либералы сильно расходились во мнениях по этим
предметам, и чем больше, тем лучше. Более, чем что-либо другое, нужно, чтобы
эти вопросы политики для конкурентного порядка вновь стали актуальными и
обсуждаемыми публично, и мы внесем важный вклад, если сумеем пробудить к ним
интерес.
3
Если я не ошибаюсь, основные рубрики, под которыми целесообразно рассматривать
меры, требуемые для обеспечения эффективного конкурентного порядка, таковы:
законы о собственности и контрактах; о корпорациях и ассоциациях (включая, в
частности, профессиональные союзы); политика по отношению к монополиям и
квазимонополиям, которые оставались бы даже в рамках системы, устроенной в
других отношениях разумным образом; проблемы налогообложения и проблемы
международной торговли, в особенности -- в наше время -- отношений между
свободными и плановыми экономиками.
Что касается огромного поля законов о собственности и контрактах, то, как я
уже подчеркивал, прежде всего нам надо остерегаться той ошибки, что формулы
«частная собственность» и «свобода договоров» решают все проблемы. Они не дают
адекватных ответов, поскольку их смысл неоднозначен. Наши проблемы начинаются,
когда мы спрашиваем, что должно быть содержанием прав собственности, какие
договоры должны быть обеспечены правовой санкцией, как следует толковать
контракты или, скорее, какие стандартные формы контракта должны «вчитываться»
в неформальные соглашения при повседневных трансакциях.
Там, где затрагивается право собственности, нетрудно увидеть, что простые
правила, подходящие для обычных движимых «вещей», или «движимости», не годятся
для распространения на все что угодно. Стоит только обратиться к проблемам,
возникающим по поводу земли, особенно же -- земельных участков в современных
крупных городах, чтобы осознать, как рассыпается понятие собственности,
основанное на предположении, что пользование определенным объектом
собственности затрагивает только интересы его владельца. Не может быть
сомнений в том, что по крайней мере многие из проблем, встающих при
планировании современного городского хозяйства, -- это подлинные проблемы,
которыми обязаны заниматься правительства и местные власти. Пока мы не сможем
обеспечить в подобных областях определенных ориентиров относительно того,
какие действия правительства являются легитимными или необходимыми и каковы их
границы, мы не вправе сетовать, что наши взгляды не принимают всерьез, когда
мы выступаем против других видов менее оправданного «планирования».
Проблема предотвращения монополизации и сохранения конкуренции стоит намного
более остро в некоторых других областях, на которые понятие собственности было
распространено лишь недавно. Я имею здесь в виду распространение понятия
собственности на такие права и привилегии, как патенты на изобретения,
авторское и издательское право, товарные знаки и тому подобное. Мне кажется
несомненным, что в этих областях рабское применение понятия собственности, как
оно было разработано для материальных вещей, во многом поощрило рост монополий
и что здесь могут понадобиться коренные реформы, чтобы заставить конкуренцию
работать. В сфере промышленных патентов, в частности, нам надо серьезно
исследовать, является ли выдача монопольной привилегии действительно наиболее
подходящей и эффективной формой вознаграждения за несение особого рода риска,
связанного с инвестициями в научные исследования.
Пожалуй, патенты представляют для нас особый интерес, потому что дают
предельно ясный пример, насколько необходимо во всех подобных случаях не
применять готовых формул, а возвращаться к рациональному обоснованию
(rationale) рыночной системы как таковой и по каждому классу ситуаций решать,
каковы должны быть точные права, которые правительству надлежит защищать. Это
задача по меньшей мере как для экономистов, так и для юристов. Надеюсь, я не
потрачу ваше время зря, если поясню, что имею в виду, процитировав одно
довольно известное дело, по которому рассматривавший его американский судья
дал следующее разъяснение: «на обвинение, что конкурентам было отказано в
пользовании патентом, мы отвечаем, что такой отказ составляет, можно сказать,
самую суть права, которое дается обладанием патентом», добавив: «поскольку
использовать или не использовать собственность есть привилегия всякого
собственника безотносительно к его мотивам» [Continental Bag Co.v. Eastern Bag
Co., 210 U.S.405 (1909)]. Мне представляется, что именно это последнее
заявление является знаменательным для того пути, по которому шло механическое
распространение юристами понятия собственности, сделавшее столь много для
создания нежелательной и вредной привилегии.
4
Другая область, где механическое распространение упрощенного понятия частной
собственности дало нежелательные результаты, это товарные знаки и фирменные
наименования. Сам я не сомневаюсь в том, что перед законодательством стоят
важные задачи в этой области и что обеспечение адекватной и правдивой
информацией, касающейся происхождения любого продукта, всего лишь один из
аспектов данного вопроса. Однако исключительный упор на указании имени
производителя и пренебрежение аналогичными требованиями в отношении характера
и качества товара в известной мере способствовали созданию монополистических
условий, поскольку товарные знаки стали использоваться как обозначения целых
категорий товаров, которые, получается, имеют право производить только
владельцы соответствующих товарных знаков («Кодак», «Кока-Кола»). Эту
сложность можно было бы разрешить, если бы, например, защищались только
товарные знаки, представляющие собой описательные наименования,
воспользоваться которыми каждый мог бы бесплатно.
Весьма сходно положение и в области контрактов. Мы не можем считать принцип
«свободы контрактов» действительным ответом на наши проблемы, если знаем, что
не все договоры должны быть обеспечены правовой санкцией, и фактически
вынуждены доказывать, что договоры, предусматривающие «ограничения
конкуренции», не должны подлежать исполнению в принудительном порядке (not to
be enforced). Как только мы распространяем право заключения договоров с
физических лиц на корпорации и т.п., уже не договор, а закон должен решать,
кто несет ответственность и как должна определяться и охраняться собственность
при ограниченной ответственности корпорации.
«Свобода контрактов» на самом деле не является решением, поскольку в сложном
обществе, как наше, никакой договор не может в явной форме предусмотреть все
меры против любых непредвиденных обстоятельств, и потому суды и законодатели
вырабатывают стандартные типы многоцелевых контрактов, которые, похоже, не
только оказываются исключительно практичными и доступными для понимания, но и
предопределяют интерпретацию любых возможных договоров и применяются для
заполнения остающихся в них лакун. Никогда не существовало и, вероятно, не
может существовать правовой системы, которая полностью предоставляла бы
определение договорных обязательств того рода, на которых зиждется порядок
общества, вечно новым решениям договаривающихся сторон. Здесь, как и в случае
с собственностью, точное содержание стабильной правовой рамки, норм
гражданского права, чрезвычайно важно для того, каким образом станет
действовать конкурентный рынок. Степень развития гражданского права, равно как
и дополненного законодательством прецедентного права (там, где оно есть),
может предопределить развитие в сторону конкурентной системы или от нее.
Насколько эволюция гражданского права определяется господствующими идеями
относительно желательного общественного порядка, прекрасно иллюстрируется
развитием в течение последних пятидесяти лет законодательства и судебных
решений о картелях, монополии и ограничении конкуренции в целом. Мне кажется,
невозможно усомниться в том, что это развитие даже там, где оно полностью
сохраняло принцип «свободы контрактов», а частично именно поэтому, сильнейшим
образом способствовало упадку конкуренции. Однако мало интеллектуальных усилий
направлялось на решение вопроса, каким образом следует модифицировать эту
правовую рамку, чтобы сделать конкуренцию более эффективной.
Корпоративное право, особенно в части, касающейся ограниченной
ответственности, конечно, является основной сферой, где возникают такие
проблемы, и его развитие наиболее показательно для этой тенденции. Я не думаю,
что есть серьезные сомнения, что утвердившаяся здесь форма законодательства во
многом способствовала росту монополий или что только благодаря предоставлению
специальными законами особых прав -- не столько самим корпорациям, сколько
тем, кто имеет с ними дело -- размеры предприятия превратились в преимущество,
выходящее за пределы технологически оправданного. Мне кажется, что, в общем,
никоим образом не следует доводить дело до предоставления всех индивидуальных
свобод организованным группам индивидов и что иногда даже долг государства в
том и состоит, чтобы защищать индивида от организованных групп. Дело обстоит
так, как если бы в сфере корпоративного права мы уже раньше получили ситуацию,
во многом аналогичную сложившейся в области имущественного права, о которой я
говорил выше. В имущественном праве нормы, разработанные для обычного
движимого имущества, были слепо и без необходимых модификаций распространены
на все виды новых прав; точно так же в итоге признания корпораций фиктивными,
или юридическими, лицами на них автоматически были распространены все права
лиц физических. Могут быть веские аргументы в пользу такого построения
корпоративного права, которое сдерживало бы неограниченный рост отдельных
корпораций. И пути решения этой задачи без установления каких-либо жестких
границ и без нежелательного предоставления государству полномочий на прямое
вмешательство — это одна из наиболее интересных проблем, которую нам стоило бы
обсудить.
5
До сих пор я намеренно говорил только о том, что требуется для повышения
эффективности конкуренции среди предпринимателей не потому, что придаю этому
столь исключительную важность, но потому, что я убежден: пока сами
предприниматели не продемонстрируют веру в конкуренцию и готовность привести
свой дом в порядок, политически нет шансов сделать что-либо с ее участниками
на другой стороне. Однако мы не должны обманываться в том, что во многом
наиболее критическая, наиболее трудная и наиболее деликатная часть нашей
работы состоит в формулировании надлежащей программы трудовой, или
профсоюзной, политики. Я считаю, что ни в каком другом отношении развитие
либеральных взглядов не было столь непоследовательным и столь неудачным, столь
неопределенным и туманным даже среди нынешних истинных либералов. Исторически
либерализм слишком долго исходил сперва из неоправданной установки на
противодействие профсоюзам как таковым с тем только, чтобы в начале века
потерпеть в этом полный крах, предоставив профсоюзам привилегии, во многом
выводящие их из-под действия обычного права, и даже легализовав фактически
насилие, принуждение и запугивание. Если мы надеемся на возврат к свободному
обществу, вопрос о том, как можно надлежащим образом определить границы власти
профсоюзов как законодательно, так и на практике, должен быть для нас
важнейшим. В ходе своего выступления я уже не раз испытывал искушение
напомнить вам о работах покойного Генри Саймонса, однако сейчас я хочу
специально привлечь ваше внимание к его «Размышлениям о синдикализме», где он
ставит эту проблему с редкой ясностью и прямотой [Henry C. Simons, «Some
Reflections on Syndicalism», Journal of Political Economy, LII (March, 1944),
1--25; перепечатано в его Economic Policy for a Free Society (Chicago:
University of Chicago Press, 1948), pp. 121--58].
В последнее время она стала, конечно, еще острее благодаря тому, что многие
правительства приняли на себя ответственность за так называемую «полную
занятость», со всеми вытекающими отсюда последствиями. Теперь я не вижу, как
мы можем, дойдя до этих проблем, отделять их далее от более общих вопросов
денежной политики, которые я, пока это было возможно, предлагал рассматривать
самостоятельно. Так же обстоит дело с еще одним кругом важных проблем, которые
я могу сейчас лишь кратко упомянуть, -- международной торговли, тарифов,
валютного контроля и т.п. Хотя наша долговременная позиция во всех этих
вопросах не должна вызывать сомнений, но в ближайшей перспективе здесь,
безусловно, возникают реальные трудности. Однако нам, вероятно, лучше оставить
их в стороне, как относящиеся к сфере скорее текущей политики, нежели
долговременных принципов. Так же, боюсь, придется поступить с еще одной
упоминавшейся мною проблемой -- об отношениях между свободными и плановыми
экономиками.
6
Если я хочу ограничиться перечислением основных проблем, мне следует
поторопиться с заключением и лишь мельком коснуться еще одной широкой области
-- налогообложения. Конечно, сама по себе она необъятна. Я хочу выделить здесь
только два пункта. Первый -- это действие прогрессивного налогообложения на
том его уровне, которого оно сейчас достигло и который служит чисто
эгалитаристским целям. Два последствия этого представляются мне чрезвычайно
серьезными: с одной стороны, такая система налогообложения способствует
социальной неподвижности, делая практически невозможным для преуспевающего
человека подняться вверх, накопив богатство, а с другой, она почти уничтожила
наиболее важный элемент всякого свободного общества -- независимого человека с
собственными средствами, фигуру, чью незаменимую роль в поддержании свободного
мнения и общей атмосферы независимости от государственного контроля мы
начинаем осознавать, только когда он исчезает со сцены. Аналогичные
критические замечания можно высказать и по второму пункту -- о современной
системе налогообложения наследства и, в частности, налогах при наследовании
недвижимости в том их виде, в каком они действуют в Великобритании. Однако,
упоминая об этом, я сразу должен добавить, что налоги на наследство можно было
бы, конечно, сделать инструментом достижения большей социальной мобильности и
более широкого рассредоточения собственности, что, соответственно, можно было
бы считать важными орудиями истинно либеральной политики, которую не следует
осуждать за возникшие здесь злоупотребления.
Есть множество других важных проблем, которые я даже не упомянул. Но я
надеюсь, что сказанного мною достаточно для обозначения той области, которую я
имел в виду, предлагая на обсуждение настоящую тему. Эта область слишком
широка, чтобы охватить ее полностью и во всех деталях, даже если бы в нашем
распоряжении было намного больше времени. Но, как я уже говорил, надеюсь, что
наша дискуссия будет только началом и что не имеет большого значения, с чего
именно мы начнем.

Глава VII. Экономический расчет при социализме (I): характер и история
проблемы

Перепечатано из Collectivist Economic Planning, ed. F.A.Hayek (London: George
Routledge & Sons, Ltd., 1935).

1
Есть все основания полагать, что мы наконец входим в эру аргументированного
обсуждения того, что долгое время некритически считалось реорганизацией
общества на рациональной основе. Более полувека шло непрерывное
распространение веры в сознательное регулирование всех общественных дел,
которое непременно окажется более успешным, чем кажущееся случайным
взаимодействие независимых индивидов. В итоге сегодня вряд ли где-либо в мире
есть политическая группа, не выступающая, в стремлении к той или иной цели, за
централизованное руководство большинством видов человеческой деятельности.
Казалось, что так легко улучшить институты свободного общества, которые все
больше и больше начинали считать результатом простой случайности, продуктом
своеобразного исторического развития, которое вполне могло бы принять иное
направление. Внести порядок в этот хаос, приложить разум к организации
общества и сформировать его сознательно, во всех деталях, в соответствии с
человеческими желаниями и общими идеями справедливости -- это представлялось

Однако в наши дни уже ясно — и это, по-видимому, признали бы все стороны, --
что в течение основного периода, когда шло нарастание этой веры, некоторые из
наиболее серьезных проблем предполагавшейся реорганизации не были даже
осознаны, не говоря уже об успешном их разрешении. Многие годы обсуждение
социализма -- а на протяжении большей их части движение в пользу сознательного
руководства обществом вырастало исключительно из социализма в собственном
смысле слова -- было почти полностью сосредоточено на этических и
психологических аспектах. С одной стороны, существовал общий вопрос, требуют
ли соображения справедливости реорганизации общества по социалистическим
схемам и какие принципы распределения дохода следует рассматривать как
справедливые. С другой стороны, оставался вопрос, можно ли быть уверенными,
что люди вообще обладают теми моральными и психологическими качествами,
которые смутно представлялись необходимыми для работы социалистической
системы. Однако, хотя этот последний вопрос вызывает некоторые реальные
трудности, он фактически не затрагивает самой сути проблемы. Если о чем и
спрашивали, то только о том, будут ли власти нового государства в состоянии
заставить людей должным образом осуществлять их планы. Под сомнение ставилась
лишь практическая вероятность выполнения планов, но не сама возможность
достижения планированием желательных целей даже в том идеальном случае, когда
такого рода трудности отсутствовали бы. Представлялось, таким образом, что
проблема касается только психологии или обучения, где «только» означает, что
после начальных трудностей эти препятствия, конечно же, будут преодолены.
Если бы все обстояло так, тогда экономистам нечего было бы сказать об
осуществимости подобных предложений, да и в самом деле трудно себе представить
какую бы то ни было научную дискуссию об их достоинствах. Это было бы
проблемой этики или скорее индивидуальных ценностных суждений, где разные люди
могли бы спорить или соглашаться, но где невозможно было бы применять
рациональные аргументы. Некоторые вопросы оставались бы для решения психологу,
если у него действительно есть какой-то способ сказать, что будут представлять
собой люди в абсолютно других обстоятельствах. Кроме этого ни один ученый, тем
паче экономист, не мог бы что-либо сказать о проблемах социализма. Многие
люди, веря в то, что знание экономиста применимо только к проблемам
капиталистического общества (то есть к проблемам, вырастающим из своеобразных
человеческих институтов, которые отсутствовали бы в мире, организованном на
иных принципах), до сих пор считают, что это именно так.
2
Не всегда очевидно, основано ли столь широко распространенное мнение на
твердом убеждении, что в социалистическом мире не было бы никаких
экономических проблем, или же оно просто показывает, что придерживающиеся его
люди не знают, что такое экономические проблемы. Вероятно, чаще всего
справедливо последнее. И это вовсе не удивительно. Крупные экономические
проблемы, которые видит экономист и которые, утверждает он, придется решать и
в коллективистском обществе, это не те проблемы, какие в настоящее время
сознательно решаются каждым, то есть не экономические проблемы домашнего
хозяйства. В чисто конкурентном обществе каждого волнуют только его
собственные экономические проблемы. Вследствие этого нет причин, почему
экономические проблемы в понимании экономиста должны быть известны другим.
Однако общество точно так же, как и индивид, должно распределять имеющиеся
ресурсы между различными вариантами их употребления, что и составляет
экономическую проблему; и хотя ответ на нее никем сознательно не дается,
конкурентный механизм обеспечивает все же какой-то способ ее решения.
Несомненно, если выразить это в столь общем виде, то все с готовностью
согласились бы, что такая проблема существует. Но лишь немногие осознают, что
она коренным образом отличается не только по трудности, но и по характеру от
проблем инженерного типа. Растущая озабоченность современного мира
техническими проблемами не позволяет увидеть абсолютно иной характер
экономической проблемы и, вероятно, является основной причиной того, что ее
природа понимается все меньше. В то же время обыденное словоупотребление,
используемое при обсуждении проблем как одного, так и другого типа чрезвычайно
усилило путаницу. Знакомая всем фраза о «стремлении достигать наилучших
результатов при данных средствах» приложима к обеим проблемам. Металлург,
ищущий метод получения максимального выхода металла из данного количества
руды; военный инженер, пытающийся в кратчайший срок возвести мост с данным
количеством людей; оптик, дерзающий создать телескоп, который позволит
астрономам добраться до еще более отдаленных звезд, — все они заняты
исключительно техническими проблемами. Общий характер этих проблем
предопределен тем, что в каждом случае имеется единственная задача, абсолютная
заданность целей, на которые должны быть употреблены доступные средства. Если
такие средства представляют собой фиксированное количество денег, которые
должны быть истрачены на производственные факторы при данных ценах, это также
не меняет фундаментального характера проблемы. С этой точки зрения заводского
инженера, выбирающего лучший способ производства данного товара на основе
данных цен, интересуют только технические проблемы, хотя он может сказать, что
старается найти самый экономичный способ. Однако единственный элемент, который
делает его решение экономическим по последствиям, это не какая-то часть его
расчетов, а тот факт, что он использует как основу для своих расчетов цены,
как они устанавливаются рынком.
Проблемы, с которыми пришлось бы столкнуться руководителю всей экономической
деятельности общества, только в том случае были бы похожи на те, что решает
инженер, если бы иерархия различных потребностей общества по их важности была
установлена таким однозначным и абсолютным образом, что всегда обеспечивала бы
средства для самой первой из них, невзирая на затраты. Если бы он мог решить
сначала, как лучше всего удовлетворить наиболее важную потребность -- скажем,
произвести необходимое количество продовольствия, -- как если бы эта
потребность была единственной, и думать о снабжении одеждой только в том
случае, если и когда для этого оставались бы средства после полного
удовлетворения нужд в продовольствии, тогда никакой экономической проблемы не
возникало бы: ведь в этом случае осталось бы только то, что не могло
использоваться для первой цели -- то ли потому, что это нельзя было превратить
в продовольствие, то ли потому, что оно было уже больше не нужно. Критерий был
бы прост: произведено ли максимально возможное количество продовольствия и не
могло ли применение иных методов дать его больше. Однако задача потеряет свой
чисто технический характер и станет по природе совершенно иной, если условием
будет поставлено, чтобы по возможности больше ресурсов было оставлено для
других целей. Тогда возникает вопрос, что это такое -- большее количество
ресурсов. Если один инженер предлагает метод, оставляющий для иных целей много
земли, но совсем мало рабочей силы, тогда как другой инженер — метод,
оставляющий много рабочей силы и мало земли, то как можно решить при
отсутствии какого-либо эталона для оценки, что считать большим количеством?
При наличии только одного фактора производства это можно было бы однозначно
определить чисто технически, потому что тогда главная проблема по всем
направлениям производства вновь свелась бы к получению максимального объема
продукции от данного количества одинаковых ресурсов. Оставшаяся экономическая
проблема -- сколько производить по каждому направлению -- была бы в этом
случае крайне простой и малозначащей. Такая возможность, однако, исчезает, как
только появляются два или более факторов.
Экономическая проблема, следовательно, возникает, как только различные цели
начинают конкурировать за имеющиеся ресурсы. Признаком ее присутствия является
то, что издержки приходится принимать в расчет. Издержки в данном случае, как
и всегда, означают просто выгоды, которые были бы извлечены при использовании
данных ресурсов в иных целях. Не имеет большого значения, будет ли это просто
использование части рабочего дня для восстановления сил или использование
материальных ресурсов для производства какой-то другой продукции. Ясно, что
такие решения должны будут приниматься в экономической системе любого
мыслимого рода, где бы ни приходилось человеку выбирать между альтернативными
употреблениями ресурсов. Однако выбор между возможными альтернативами их
использования нельзя осуществлять таким безусловным образом, как в приведенном
выше примере. Даже если руководитель экономической системы был бы совершенно
уверен, что пища для одного человека всегда важнее, чем одежда для другого,
это никоим образом не означает, что оно также более важно, чем одежда для двух
или десяти других людей. Если мы посмотрим на менее элементарные нужды,
становится ясно, насколько этот вопрос является критическим. Вполне может
быть, что, хотя потребность в лишнем враче сильнее потребности в лишнем
учителе, все же при условиях, когда подготовить лишнего врача стоит в три раза
дороже, чем лишнего учителя, может оказаться, что три учителя предпочтительнее
одного врача.
Как уже говорилось, то, что при нынешнем порядке вещей такие экономические
проблемы не решаются с помощью чьей-либо сознательной воли, приводит к тому,
что большинство людей не осознает их существования. Решения о том, когда и
сколько производить, — это экономические решения в строгом смысле. Однако
принятие такого решения (decision) отдельным индивидом есть только часть
решения (solution) экономической проблемы. Принимающий такое решение человек
принимает его на основе данных цен. Тот факт, что своим решением он в
определенной, возможно, очень малой степени влияет на эти цены, не окажет
воздействия на его выбор. Другая часть проблемы решается функционированием
системы цен. Но она решается способом, выявляемым лишь при систематическом
изучении работы такой системы. Уже высказывалась мысль, что для работы этой
системы совершенно необязательно, чтобы кто-либо ее понимал. Но люди вряд ли
дадут ей работать, если не будут ее понимать.
Реальное положение дел здесь хорошо отражено в расхожих оценках сравнительных
достоинств экономиста и инженера. Вероятно, не будет преувеличением сказать,
что для большинства людей инженер -- это человек, который действительно делает
дело, а экономист -- это гнусный субъект, который, сидя в своем кресле,
разглагольствует, почему усилия инженера, предпринимаемые из самых лучших
побуждений, идут прахом. И в известном смысле это не так уж далеко от правды.
Но абсурдно думать, что силы, которые экономист изучает и которым инженер,
скорее всего, не придает значения, действительно не важны и на них не надо
обращать внимания. Требуется специальная подготовка экономиста для того, чтобы
увидеть, как спонтанные силы, ограничивающие амбиции инженера, сами
обеспечивают способ решения проблемы, которую иначе пришлось бы решать
сознательно.
3
Помимо заметно возросшей сложности современной техники производства есть,
однако, другие причины нашего сегодняшнего неумения замечать существование
экономических проблем. Так было не всегда. В течение сравнительно короткого
периода в середине прошлого века широкая публика видела и понимала
экономические проблемы, несомненно, намного лучше, чем теперь. Но классическая
система политической экономии, чье необычайное влияние способствовало такому
пониманию, опиралась на ненадежные и частично на явно ложные основания; она
достигла своей популярности ценой сверхупрощения в некоторых вопросах,
оказавшегося губительным. И лишь много позднее, после того, как ее учение
утратило свое влияние, постепенная перестройка экономической теории показала,
что недостатки основных понятий классической политической экономии обесценили
ее объяснение функционирования экономической системы в гораздо меньшей
степени, чем это казалось вначале. Но в этот промежуточный период был нанесен
непоправимый ущерб. Падение классической системы привело к дискредитации самой
идеи теоретического анализа и была предпринята попытка заменить простым
описанием экономических явлений понимание их причин. Вследствие этого было
утрачено достижение целых поколений ученых — понимание природы экономической
проблемы. Интересовавшиеся еще общим анализом экономисты были слишком
озабочены восстановлением чисто абстрактных основ экономической науки, чтобы
оказывать заметное влияние на мнения относительно политики.
В основном из-за этого временного затмения аналитической экономической теории
реальные проблемы, связанные с проектами плановой экономики, на удивление мало
исследовались. Однако это затмение никоим образом не было обусловлено только
врожденной слабостью старой экономической науки и проистекавшей отсюда
потребностью в перестройке общей теории. Оно и не имело бы такого эффекта,
если бы не совпало с подъемом другого движения, определенно враждебного
рациональным методам в экономической науке. Была общая причина, одновременно
подрывавшая позиции экономической теории и усиливавшая рост школы социализма;
она определенно отбивала охоту к любым размышлениям о реальном
функционировании общества будущего. Этой причиной стал подъем так называемой
исторической школы в экономической науке [некоторые моменты, которых я могу
здесь лишь коснуться, я развил более полно в своем обращении «Направление
развития экономической мысли» (Economica, May, 1933)], суть ее точки зрения
состояла именно в том, что установить экономические законы можно только путем
применения к историческому материалу методов естественных наук. Но природа
этого материала такова, что любая попытка подобного рода обречена вырождаться
в голый протокол, описательство и полный скептицизм относительно существования
каких-либо законов вообще.
Нетрудно понять, почему так должно было случиться. Во всех науках, кроме
имеющих дело с общественными явлениями, опыт показывает нам только результат
процессов, которые мы не можем непосредственно наблюдать и в реконструировании
которых состоит наша задача. Все наши заключения относительно природы этих
процессов по необходимости гипотетичны, и единственная проверка справедливости
таких гипотез сводится к тому, что они оказываются равно применимы к
объяснению других явлений. Что позволяет нам прийти таким индуктивным путем к
формулированию общих законов или гипотез, касающихся причинной
обусловленности, так это то, что возможность экспериментирования, наблюдения
за повторением одних и тех же явлений при идентичных условиях, выявляет
существование определенных регулярностей в отслеживаемых явлениях.
Однако в общественных науках положение прямо противоположно. С одной стороны,
эксперимент невозможен и, следовательно, мы не располагаем сведениями о четких
регулярностях в сложных явлениях, как в естественных науках. Но, с другой
стороны, положение человека посередине между естественными и социальными
явлениями -- по отношению к первым он есть следствие, а по отношению ко вторым
-- причина -- приводит к тому, что важнейшие опорные факты, нужные нам для
объяснения социальных явлений, частью принадлежат к общему опыту, а частью к
«материи» нашего мышления. В общественных науках именно элементы сложных
явлений известны абсолютно бесспорно. В естественных науках о них в лучшем
случае можно только высказывать догадки. Существование таких элементов
настолько достовернее, чем любые регулярности в порождаемых ими сложных
явлениях, что именно они и составляют подлинно эмпирический фактор в
общественных науках. Вряд ли можно сомневаться, что серьезная путаница,
касающаяся логической природы двух групп дисциплин, связана именно с тем, что
в их доказательствах эмпирический элемент занимает разное место. Бесспорно,
что и общественные и естественные науки должны пользоваться дедуктивными
умозаключениями.
Существенное различие между ними состоит в том, что в естественных науках
процесс дедукции должен начинаться с какой-то гипотезы, являющейся результатом
индуктивных обобщений, тогда как в общественных науках он начинается прямо с
известных эмпирических элементов и использует их для отыскания в сложных
явлениях регулярностей, которые непосредственными наблюдениями установить
невозможно. Они представляют собой, так сказать, эмпирико-дедуктивные науки,
продвигающиеся от известных элементов к закономерностям в сложных явлениях,
которые не могут быть прямо установлены. Однако здесь не место для обсуждения
вопросов методологии ради них самих. Нам требуется только показать, как
получилось, что в эпоху великих триумфов эмпиризма в естественных науках была
сделана попытка навязать те же эмпирические методы общественным наукам,
которая неминуемо должна была привести к катастрофе. Начинать в этой области
не с того конца, искать регулярности в таких сложных явлениях, которые никогда
нельзя встретить дважды в одинаковых условиях, не могло привести ни к чему
иному, кроме как к выводу, что нет никаких общих законов, никаких внутренних
необходимых связей, обусловленных неизменным характером составных элементов, и
что единственной задачей -- в особенности экономической науки -- является
описание исторических изменений. Только из-за этого отказа от подобающих
методов анализа, вполне устоявшихся в классический период, стало считаться,
что в общественной жизни нет других законов, кроме сотворенных человеком, и
что все наблюдаемые явления представляют собой просто продукт социальных или
правовых институтов, всего лишь «исторические категории», и никоим образом не
проистекают из основополагающих экономических проблем, с которыми приходится
сталкиваться человечеству.
4
В сущности, наиболее мощная школа социализма из всех, что до сих пор видел
мир, во многих отношениях является детищем подобного рода историцизма. Хотя
Карл Маркс в чем-то усвоил инструментарий экономистов-классиков, он почти не
использовал их главное достижение на все времена -- анализ конкуренции. Зато
он всей душой принял центральное положение исторической школы о том, что
большинство феноменов экономической жизни являются не результатом постоянно
действующих причин, но всего лишь продуктом специфического исторического
развития. Не случайно, что Германия, где историческая школа пользовалась
широчайшей популярностью, была также и страной, где с наибольшей готовностью
приняли марксизм.
Тот факт, что наиболее влиятельная школа социализма была так тесно связана с
общими антитеоретическими тенденциями в общественных науках, со временем
оказал глубочайшее воздействие на все дальнейшее обсуждение реальных проблем
социализма. Весь этот подход не только породил характерную неспособность
увидеть хоть какую-то из постоянно существующих экономических проблем вне
конкретных исторических рамок, но Маркс и марксизм вполне последовательно
продолжали всячески отбивать охоту к исследованию реальной организации и
функционирования социалистического общества будущего. Если изменение должно
быть вызвано неумолимой логикой истории, если оно является неизбежным
результатом эволюции, тогда мало нужды в подробном знании о том, каким именно
будет новое общество. Если почти все факторы, определяющие экономическую
активность в нынешнем обществе, будут отсутствовать, если в новом обществе не
будет никаких проблем, кроме обусловленных новыми институтами, созданными в
процессе исторических преобразований, тогда действительно вряд ли возможно
решить какую-либо из проблем социалистического общества заранее. Сам Маркс
встречал только презрением и насмешкой любую попытку сознательно построить
рабочий план такой утопии. Только иногда, и то в негативной форме, мы
встречаем в его работах заявления о том, на что не будет похоже это новое
общество. Тщетно искать в его писаниях какую-либо определенную формулировку
общих принципов, которыми будет направляться экономическая деятельность в
социалистическом сообществе. [Полезное собрание разрозненных замечаний по этой
проблеме из работ Маркса, особенно из «Критики Готской программы», можно найти
в книге: К.Tisch: Wirtschaftsrechnung und Verteilung im zentralistisch
organisierten sozialistischen Gemeinwesen (1932), рр. 110--115.].
Позиция Маркса по этому вопросу долго воздействовала на социалистов его школы.
Строить предположения о реальной организации социалистического общества
значило для незадачливого автора немедленно заработать клеймо «ненаучности»,
самого страшного обвинения, которому мог подвергнуться член «научной» школы
социализма. Но даже за пределами лагеря марксистов общее происхождение всех
современных разновидностей социализма от некоего, по сути исторического, или
«институционального», взгляда на экономические явления привело к успешному
удушению всех попыток рассмотреть проблемы, которые пришлось бы решать
социалистической политике. Как мы увидим, только в ответ на критику извне была
в конце концов предпринята такая работа.
5
Мы достигли теперь момента, когда становится необходимо четко разделить
несколько различных аспектов программы, которую мы до сих пор всю целиком
определяли как социалистическую. Что касается начальной части того периода,
когда росла вера в централизованное планирование, исторически оправданно будет
поставить без особых оговорок знак равенства между идеей социализма и идеей
планирования. В той мере, в какой затрагиваются основные экономические
проблемы, это справедливо и по сей день. Необходимо все же признать, что во
многих других отношениях социалисты и прочие современные сторонники
планирования имеют полное право заявлять, что не несут никакой ответственности
за программы друг друга. Здесь нам следует разграничить цели и средства,
предлагавшиеся либо фактически необходимые для достижения поставленных целей.
Существующая по поводу этого двусмысленность возникает потому, что необходимые
для достижения целей социализма в более узком смысле средства могут
использоваться и для других целей и что интересующие нас проблемы возникают
из-за средств, а не из-за целей.
Общая цель всего социализма в более узком смысле -- «пролетарского» социализма
-- есть улучшение положения неимущих классов общества путем перераспределения
дохода, получаемого от собственности. Это подразумевает коллективную
собственность на материальные средства производства, а также коллективистское
управление и контроль за их использованием. Те же коллективистские методы
можно, однако, поставить на службу совершенно другим целям. Аристократическая
диктатура, например, может использовать те же методы для обеспечения интересов
какой-либо расовой или иной элиты, а также для достижения какой-то отличной,
откровенно антиэгалитарной цели. Дело усложняется еще и тем, что
коллективистская форма собственности и контроля, составляющая суть любой из
этих попыток отделить распределение дохода от частной собственности на
средства производства, допускает разные степени ее применения. Пока будет
удобнее употреблять термин «социализм» для обозначения традиционных
социалистических целей, а термин «планирование» -- для обозначения метода их
достижения, хотя позднее мы будем пользоваться понятием «социализм» в более
широком смысле. Если же понимать его более узко, то тогда позволительно
сказать, что можно иметь много планирования и мало социализма или мало
планирования и много социализма. Как бы то ни было, метод планирования
несомненно можно использовать и в целях, не имеющих ничего общего с
нравственными целями социализма. Вопрос о том, действительно ли можно
полностью отделить социализм от планирования -- а критика этого метода уже
привела к такого рода попыткам, -- мы должны будем рассмотреть несколько
позже.
С точки зрения задач научной дискуссии весьма удачно, что можно не только в
теории, но и на практике отделить метод от цели. По поводу обоснованности
высших целей науке сказать нечего. Их можно принимать или отвергать, но их
нельзя доказать или опровергнуть. Все, о чем мы можем рационально спорить, так
это могут ли -- и в какой степени -- данные меры привести к желаемым
результатам. Однако если бы метод, о котором идет речь, был предложен только
как средство для одной конкретной цели, на практике могло бы оказаться трудно
отделить обсуждение технического вопроса от ценностных суждений. Однако
поскольку одна и та же проблема средств встает в связи с совершенно несхожими
нравственными идеалами, можно надеяться, что удастся полностью вывести
ценностные суждения за рамки дискуссии.
Общее условие, необходимое для достижения распределения доходов, не зависящего
от индивидуальной собственности на ресурсы -- ближайшей общей цели социализма
и других антикапиталистических движений, состоит в том, что власти,
определяющие принципы такого распределения, должны осуществлять также контроль
за ресурсами. Так, каким бы ни было содержание данных принципов распределения,
идей справедливого или, по-другому, желательного распределения доходов, они
должны быть сходны в одном, чисто формальном, но крайне важном отношении. Они
должны быть выражены в виде шкалы важности определенного числа конкурирующих
индивидуальных целей. Именно этот формальный аспект, тот факт, что единая
центральная власть должна решать экономическую проблему распределения
ограниченного количества ресурсов между практически бесконечным числом
конкурирующих целей, и составляет проблему социализма как метода.
Фундаментальный вопрос заключается в том, способна ли такая центральная власть
в сложных условиях большого современного общества перенести в жизнь содержание
любой подобной шкалы ценностей с достаточной степенью точности, обеспечив при
этом уровень благосостояния, равный или близкий к результатам конкурентного
капитализма, а не в том, превосходит ли в том или ином отношении одна такая
система ценностей другую. Нас здесь интересуют методы, общие для социализма в
узком смысле и для всех других выступающих за плановое общество современных
движений, а не конкретные цели социализма.
6
Поскольку дальше нас будут интересовать только методы, которые должны
применяться, а не поставленные цели, с этого момента удобнее использовать
термин «социализм» в более широком смысле. В этом смысле он охватывает,
следовательно, все случаи коллективистского контроля над производственными
ресурсами независимо от того, в чьих интересах этот контроль осуществляется.
Однако, хотя мы и не нуждаемся ни в каком дополнительном определении
конкретных преследуемых целей, зато есть потребность в более точном
определении методов, которые мы собираемся рассмотреть. Есть, конечно, много
разновидностей социализма, но их традиционные названия вроде «коммунизма»,
«синдикализма», «гильдейского социализма» никогда не давали нужной нам
исчерпывающей классификации методов. Большинство этих названий в последнее
время стали так тесно связаны с политическими партиями, а не с определенными
программами, что они вряд ли могут быть полезны для нашей задачи. Для нас, в
сущности, имеет значение лишь то, в какой мере каждая из этих разновидностей
содержит требование централизованного контроля и управления ресурсами. Для
того чтобы увидеть, насколько велики возможные расхождения по этому вопросу,
вероятно, лучше всего начать с самой известной версии социализма и затем
исследовать, в какой степени пропагандируемые им меры поддаются изменениям в
том или ином направлении.
Программа, которая одновременно наиболее широко отстаивается и prima facie <на
первый взгляд (лат.)> наиболее правдоподобна, предусматривает не только
коллективную собственность, но и объединенное центральное руководство
использованием всех материальных ресурсов производства. В то же время она
допускает сохранение свободы выбора в потреблении и сохранение свободы выбора
рода занятий. По крайней мере, именно так в основном интерпретировали марксизм
социал-демократические партии на континенте и именно в этой форме представляет
себе социализм огромное большинство людей. И в этой же форме социализм
обсуждался наиболее широко; бульшая часть недавней критики сфокусирована на
ней. В самом деле, она столь единодушно считалась единственно важной
социалистической программой, что участники большинства дискуссий об
экономических проблемах социализма не заботились о том, чтобы указывать, какую
разновидность социализма они имеют в виду. Это имело достаточно
неблагоприятные последствия, поскольку так никогда и не стало вполне ясно,
относились ли определенные возражения или критические замечания только к
данной конкретной форме или ко всем формам социализма.
По этой причине необходимо с самого начала учитывать имеющиеся альтернативные
варианты и на каждой стадии обсуждения внимательно следить, проистекает ли
какая-либо конкретная проблема из предпосылок, лежащих в основе всякой
социалистической программы, или они обусловлены допущениями лишь какой-то из
отдельных ее версий. Свобода выбора потребителя или свобода выбора занятий,
например, никоим образом не являются необходимыми атрибутами всякой
социалистической программы. Хотя прежние социалисты, как правило, отвергали
мысль, что социализм отменит эти свободы, в более позднее время на критику
социалистической позиции стали отвечать, что предполагаемые сложности
возникнут только в том случае, если их сохранить, и что, если их отмена
окажется необходимой, это никоим образом не будет слишком высокой ценой за
другие преимущества социализма. Таким образом, нам необходимо учитывать
подобную крайнюю форму социализма наравне с другими. Во многих отношениях она
соответствует тому, что в прошлом обычно именовали «коммунизмом», то есть
системе, где коллективная собственность распространялась бы не только на
средства производства, но и на все блага и где к тому же центральная власть
была бы в состоянии приказать любому человеку выполнять любую работу.
Общество такого типа, где все управляется централизованно, можно считать
крайним случаем в длинном ряду систем с меньшей степенью централизации. Уже
обсуждавшаяся более известная разновидность социализма идет несколько дальше в
направлении децентрализации. Но она все же предусматривает планирование в
широчайшем масштабе -- детальное руководство единой центральной властью
практически всей производственной деятельностью. Здесь нас не интересуют
ранние системы более децентрализованного социализма вроде гильдейского
социализма или синдикализма, поскольку сейчас, видимо, стало уже
общепризнанным, что они не предлагали вообще никакого механизма рационального
управления экономической деятельностью. Однако уже ближе к сегодняшним дням,
опять-таки главным образом в ответ на критику, среди мыслителей-социалистов
возникла тенденция вновь вводить в свои схемы некоторую степень конкуренции с
тем, чтобы преодолеть сложность, которая, по их признанию, возникла бы в
случае полностью централизованного планирования. На данной стадии нам не надо
подробно рассматривать возможные формы соединения конкуренции между отдельными
производителями с социализмом. Это будет сделано позднее [cм. главу IX
настоящего издания]. Однако знать о них надо с самого начала -- по двум
причинам. Во-первых, для того, чтобы в течение всего дальнейшего обсуждения
помнить, что в известных пределах возможны отступления от полностью
централизованного руководства всей экономической деятельностью, которое обычно
считается типичным для всякого социализма. Во-вторых, что еще более важно, для
того, чтобы можно было ясно видеть, в какой степени должен сохраняться
централизованный контроль, дабы у нас оставалось право говорить о социализме,
или какой минимум предположений позволит нам считать, что система попадает в
рассматриваемую нами категорию. Даже если бы обнаружилось, что коллективная
собственность на производственные ресурсы совместима с определением
посредством конкуренции целей и способов употребления отдельных их единиц, мы
все-таки должны предположить, что именно единая центральная власть будет
решать вопросы типа «Кто должен распоряжаться данным количеством ресурсов в
интересах общества?» или «Каким количеством ресурсов следует наделить
различных "предпринимателей?"». По-видимому, таково минимальное допущение,
совместимое с идеей коллективной собственности, -- наименьшая степень
централизованного контроля, которая все же позволила бы сохранить за обществом
право распоряжаться доходом, извлекаемым из материальных средств производства.
7
В отсутствие такого централизованного контроля над средствами производства
планирование в том смысле, в каком употребляем этот термин мы, перестает быть
проблемой. С этим, вероятно, согласилось бы большинство экономистов всех
лагерей, хотя многие другие люди, верящие в планирование, еще думают о нем как
о чем-то рационально осуществимом в рамках общества, основанного на частной
собственности. На самом деле, однако, если под «планированием» понимать
фактическое руководство производственной деятельностью путем директивных
указаний о том, сколько производить, какие производственные методы применять
или какие цены устанавливать, то легко можно показать не то, что это
невозможно, но что любая подобная изолированная мера вызовет реакции,
перечеркивающие ее смысл, и что любая попытка действовать последовательно
неизбежно повлечет за собой дальнейшее наращивание мер контроля, пока вся
экономическая деятельность не окажется под властью единого центра.
В рамках данного обсуждения социализма невозможно далее вникать в эту вполне
самостоятельную проблему -- о государственном вмешательстве в
капиталистическом обществе. Она упомянута здесь только для того, чтобы ясно
сказать, что мы исключаем ее из своих рассуждений. С нашей точки зрения,
общепринятый анализ показывает, что такое вмешательство не дает альтернативы,
в пользу которой мог бы склониться рациональный выбор или от которой можно
было бы ожидать стабильного и удовлетворительного решения какой-либо из
проблем, из-за которых это вмешательство и предпринимается [ср.: L. von Mises,
Interventionismus (Jena, 1929)].
Здесь снова, однако, нужно предостеречь от неверного толкования. Сказать, что
упомянутое нами частичное планирование иррационально, все же не равнозначно
утверждению, что единственная форма капитализма, допускающая рациональную
защиту, есть полное laissez-faire в традиционном понимании. Нет никаких
оснований предполагать, что исторически данные правовые институты непременно
являются наиболее «естественными» в каком бы то ни было смысле. Признание
принципа частной собственности никоим образом не подразумевает, что конкретное
определение границ содержания этого права в том виде, как это установлено
существующими законами, является единственно правильным. Вопрос, какова самая
подходящая стабильная правовая рамка, способная обеспечить наиболее ровное и
наиболее эффективное действие конкуренции, чрезвычайно важен. Надо признать, к
сожалению, что экономисты им пренебрегали.
Но с другой стороны, признать возможность изменений в правовой рамке -- не
значит допустить возможность иного типа планирования в том смысле, в каком мы
до сих пор употребляли это слово. Здесь есть существенное различие, и его
нельзя упускать из виду. Это различие между стабильной правовой рамкой,
обеспечивающей все необходимые побудительные мотивы для адаптации частной
инициативы к любым изменениям, и системой, где подобная адаптация
осуществлялась бы центральным руководством. Именно это представляет реальную
проблему, а не выбор: поддержание существующего порядка либо введение новых
институтов. В каком-то смысле обе системы можно изобразить как продукт
рационального планирования. Но в одном случае это планирование касается только
стабильной институциональной рамки и без него можно обойтись, если есть
готовность принять институты, сформировавшиеся в ходе медленного исторического
процесса. В другом же случае ему придется иметь дело со всевозможными
каждодневными изменениями.
Не может быть сомнений, что планирование последнего рода связано с переменами
такого свойства и размаха, которые до сих пор не встречались в истории
человечества. Иногда высказывается мнение, что происходящие сейчас изменения
-- это всего лишь возврат к социальным формам доиндустриальной эпохи. Но такое
представление ошибочно. Даже во времена расцвета средневековой цеховой
системы, когда существовали самые широкие ограничения коммерции, они не
применялись как средство фактического управления индивидуальной деятельностью.
Они, конечно же, создавали далеко не самую рациональную стабильную рамку для
индивидуальной деятельности, какую можно было бы придумать. Но по сути они
были такой стабильной рамкой -- и только; внутри же нее текущая деятельность
по индивидуальной инициативе имела полный простор. В своих попытках
использовать старинный аппарат рестрикций в качестве орудия для практически
каждодневных приспособлений к происходящим изменениям мы уже зашли намного
дальше по пути к централизованному планированию текущей деятельности, чем
когда бы то ни было раньше. Если мы последуем по пути, на который встали, если
мы попытаемся действовать последовательно и бороться с саморазрушительными
тенденциями, заключенными в любом изолированном акте планирования, мы точно
пустимся в эксперимент, не имевший по сию пору исторических параллелей. Но
даже на нынешней стадии мы уже зашли слишком далеко. Чтобы правильно оценить
перспективы, необходимо осознать, что наша нынешняя система, загроможденная
попытками частичного планирования и рестрикциями, почти настолько же далека от
любой системы капитализма, которую можно было бы рационально защищать, как и
от любой последовательной плановой системы. При любом исследовании
возможностей планирования важно осознать, что считать альтернативой этому
капитализм в его сегодняшнем виде -- заблуждение. Мы, безусловно, настолько же
далеки от капитализма в его чистой форме, насколько и от любой системы
централизованного планирования. Мир сегодня -- это просто интервенционистский
хаос.
8
Классическая политическая экономия потерпела крах главным образом потому, что
не смогла положить в основу своих объяснений фундаментального феномена
ценности тот же анализ побудительных причин экономической деятельности,
который она столь успешно применила к более сложным явлениям конкуренции.
Трудовая теория ценности была скорее результатом поиска некоей иллюзорной
субстанции ценности, нежели анализом поведения экономического субъекта.
Решающий шаг в развитии экономической теории был сделан, когда экономисты
задались вопросом, каковы в точности условия, заставляющие индивидов вести
себя по отношению к благам определенным образом. Постановка вопроса в такой
форме сразу же привела к признанию, что придание определенного значения, или
ценности, единицам различных благ есть необходимый шаг в решении общей
проблемы, возникающей везде, где множество целей конкурирует за ограниченное
количество средств.
Вездесущность проблемы ценности, где бы ни протекала рациональная
деятельность, была основным фактом, от которого могло отправляться
систематическое изучение тех форм, в каких подобная деятельность могла
проявляться при различных вариантах организации экономической жизни. В
определенном отношении проблемы централизованно управляемой экономики с самого
начала заняли видное место в изложениях современной экономической теории.
Было, очевидно, настолько проще рассматривать фундаментальные проблемы,
предполагая существование только одной последовательно применяемой шкалы
ценностей, чем предполагая множественность индивидов со своими собственными
шкалами, что в ранних разработках новых теоретических систем допущение
коммунистического государства употреблялось часто -- и с немалой пользой --
как упрощающий прием[ср., в частности: F. von Wieser, Natural Value (London,
1893), passim]. Однако оно использовалось для того лишь, чтобы
продемонстрировать, что любое решение с необходимостью породило бы в таком
государстве, по сути, те же ценностные феномены -- ренту, заработную плату,
прибыль и т.д., которые мы реально наблюдаем в конкурентном обществе. И тогда
авторы обычно переходили к показу, как взаимодействие между самостоятельно
осуществляющими деятельность индивидами спонтанно порождает эти феномены, не
пытаясь выяснить, могут ли они порождаться в сложном современном обществе
как-либо иначе. Простое отсутствие общей согласованной шкалы ценностей видимым
образом лишало эту проблему всякой практической значимости. Это правда, что
некоторые из ранних авторов новой школы не только думали, что они фактически
решили проблему социализма, но и верили, что их исчисление полезностей дало
средства, позволяющие вписать индивидуальную шкалу полезности в шкалу целей,
объективно действующую для общества в целом. Однако теперь широко признано,
что это последнее убеждение было просто иллюзией и что нет научных критериев,
позволяющих нам сравнивать или оценивать относительную важность потребностей
разных людей, хотя выводы, подразумевающие подобные незаконные межличностные
сравнения полезностей, все еще можно встретить при обсуждении специальных
проблем.
Тем не менее очевидно, что по мере того, как с успехами в изучении
конкурентной системы выявлялась сложность спонтанно решаемых ею проблем,
экономисты начинали все более и более скептически относиться к возможности
решения тех же проблем сознательным путем. Пожалуй, стоит отметить, что еще в
1854 году наиболее известный из предшественников современной школы «предельной
полезности», немец Герман Г. Госсен пришел к выводу, что замышляемая
коммунистами центральная экономическая власть вскоре обнаружила бы, что
поставила перед собой задачу, совершенно непосильную для отдельных
людей.[H.H.Gossen, Entwicklung der Gesetze des menschlichen Verkehrs und der
daraus fliessenden Regeln fьr menschliches Handeln (Braunschweig, 1854), р.
231: «Кроме того, из установленных выше положений относительно потребления,
предполагающих повышение ценности любого предмета при уменьшении его массы и
разнообразия и снижение его ценности в обратном случае, следует, что только
благодаря утверждению частной собственности отыскивается мера для определения
того, какое количество каждого товара целесообразнее всего производить при
данных условиях. Поэтому проектируемый коммунистами центральный орган по
распределению всевозможных работ очень скоро убедился бы на опыте, что взялся
за задачу, разрешение которой далеко превосходит возможности отдельных людей»
(курсив оригинала -- Прим. ред.).] Позднее экономисты современной школы часто
указывали на тот пункт, который Госсен положил в основу своего возражения, --
трудность рационального расчета при отсутствии частной собственности. Особенно
четко это выразил профессор Кэннан, подчеркнув, что цели социалистов и
коммунистов могут быть достигнуты только путем «отмены как института частной
собственности, так и практики обмена, без которых ценность, в любом разумном
смысле слова, не может существовать». [E.Cannan, A History of the Theories of
Production and Distribution (1893); 3d ed., 1917, p. 395. Позже профессор
Кэннан внес также важный вклад в анализ проблемы международных отношений
социалистических государств. См. его очерк: «Incompatibility of Socialism and
Nationalism», in The Economic Outlook (London, 1912).] Однако, помимо общих
формулировок подобного рода, критическое изучение возможностей
социалистической экономической политики не слишком преуспело по той простой
причине, что по поводу путей преодоления этих проблем не существовало никаких
конкретных социалистических предложений, которые можно было бы исследовать.
[Совершенно ускользнувшая от внимания попытка решить проблему с
социалистической стороны, где сквозит некоторое понимание реальных трудностей,
была сделана Г.Шульзером (G. Sulzer): Die Zukunft des Sozialismus (Dresden,
1899).]
Только в начале нынешнего века сделанное видным голландским экономистом
Т.Г.Пирсоном общее утверждение, аналогичное только что рассмотренному, о
невозможности практического осуществления социализма, вынудило наконец
ведущего тогда теоретика марксистского социализма К.Каутского прервать
традиционное молчание по поводу реального функционирования будущего
социалистического государства. К.Каутский прочел лекцию, где не слишком охотно
и со многими оправданиями дал описание того, что произойдет на следующий день
после Революции. [Английский перевод этой лекции, первоначально прочитанной в
Дельфте 24 апреля 1902 г. и вскоре опубликованной на немецком языке вместе с
другой лекцией, прочитанной там же двумя днями ранее, был опубликован под
заголовком «Социальная революция и назавтра после социальной революции»
(London, 1907).] Но Каутский только показал, что реально даже не представляет
себе той проблемы, которую видели экономисты. Таким образом, он дал Пирсону
возможность подробно продемонстрировать в статье, первоначально появившейся в
голландском журнале «Economist», что у социалистического государства будут
свои проблемы с ценностью, как и у любой другой экономической системы, и что
задача, которую надо решить социалистам, состоит в том, чтобы показать, как
при отсутствии системы ценообразования должна определяться ценность различных
благ. Эта статья стала первым важным вкладом в дискуссию об экономических
аспектах социализма. Несмотря на то, что она осталась практически неизвестной
за пределами Голландии и стала доступной только в немецком варианте после
того, как дискуссия была начата независимо от нее другими авторами, статья эта
до сих пор представляет особый интерес как единственный серьезный анализ
данных проблем, опубликованный перед Первой мировой войной. Она особенно ценна
анализом проблем, возникающих в сфере международного обмена между несколькими
социалистическими государствами. [Английский перевод статьи Пирсона есть в
сборнике: Collectivist Economic Рlanning, к которой настоящая работа послужила
введением.]
Все последующие обсуждения экономических проблем социализма перед Первой
мировой войной более или менее ограничивались доказательством того, что по
меньшей мере такие основные ценовые категории как заработная плата, рента и
процент должны будут фигурировать в расчетах планирующей власти в той же
форме, в какой они присутствуют сегодня, и будут определяться, по сути, теми
же факторами. Современное развитие теории процента сыграло особо важную роль в
этой связи и после Бём-Баверка [в дополнение к его общей работе о проценте
следует упомянуть очерк «Macht und цkonomisches Gesetz» (Zeitschrift fьr
Volkswirtschaft, Sozialpolitik und Verwaltung [1914]), поскольку во многом он
должен считаться прямым предварением более поздней критической работы]
профессор Кассель был тем, кто убедительно показал, что процент должен будет
составлять важный элемент для рационального расчета экономической
деятельности. Однако никто из этих авторов даже не пытался показать, как
прийти к этим важнейшим величинам на практике. Единственным, кто по меньшей
мере приблизился к проблеме, стал итальянский экономист Энрике Бароне,
развивший в статье «Министерство производства в коллективистском государстве»
(1908) некоторые мысли Парето [V. Pareto, Cours d'economie politique, II
(Lausanne, 1897), 364 ff.]. Эта статья представляет значительный интерес как
пример размышлений о том, каким образом инструменты математического анализа
экономических проблем можно было бы использовать для решения задач центральной
власти, осуществляющей планирование. [Английский перевод работы Бароне
опубликован как приложение к книге Collectivist Economic Рlanning.]
9
Когда с окончанием войны 1914--1918 гг. социалистические партии пришли к
власти в большинстве государств Центральной и Восточной Европы, обсуждение
всех этих проблем с необходимостью вошло в новую и решающую фазу. Победившим
социалистическим партиям теперь надо было думать об определенной программе
действий, и социалистическая литература следующих сразу за Первой мировой
войной лет вначале была большей частью занята практическими вопросами
организации производства на социалистических принципах. Эти дискуссии
находились под большим влиянием опыта военных лет, когда государства создали
управления по обеспечению продовольствием и сырьем, чтобы справляться с
серьезной нехваткой большинства основных предметов потребления. Было
общепризнано, что это доказало не только осуществимость централизованного
управления экономической деятельностью и даже ее превосходство над системой
конкуренции, но и то, что специальная техника планирования, разработанная для
решения этих проблем, может с равным успехом применяться для постоянного
регулирования социалистической экономики.
Кроме России, где скорость перемен в первые послереволюционные годы почти не
оставила времени для спокойных размышлений, в основном в Германии и еще больше
в Австрии эти вопросы дебатировались наиболее серьезно. Особенно в Австрии,
социалисты которой долго играли ведущую роль в теоретической разработке
социализма и в которой сильная и сохранившая единство социалистическая партия
оказывала, вероятно, больше влияния на экономическую политику, чем в любой
другой стране помимо России, проблемы социализма приобрели огромное
практическое значение. Следует, пожалуй, упомянуть (это довольно любопытно),
как мало серьезных исследований было посвящено экономическому опыту этой
страны в первое десятилетие после Первой мировой войны, хотя он, наверное,
имеет куда большее отношение к проблемам социалистической политики в Западном
мире, чем все происшедшее в России. Однако что бы ни думать о значимости
проведенных в Австрии реальных экспериментов, несомненно, что внесенный там
теоретический вклад в понимание этих проблем останется значительной вехой в
интеллектуальной истории нашего времени.
Среди всех этих ранних разработок социалистических авторов наиболее интересной
во многих отношениях и, в любом случае, наиболее характерной для все еще очень
ограниченного осознания затрагиваемых здесь экономических проблем является
книга Отто Нейрата, которая появилась в 1919 г. В ней автор попытался
показать, что опыт военных лет выявил возможность обходиться без всякого учета
ценности при регулировании предложения предметов потребления и что все расчеты
центральных планирующих органов должны и могут проводиться in natura, то есть
что эти расчеты не должны вестись на основе какого-либо общепринятого мерила
ценности, а можно производить их в натуральном выражении [Otto Neurath, Durch
die Kriegswirtschaft zur Naturalwirtschaft (Munchen, 1919)]. Нейрат совершенно
не заметил непреодолимых трудностей, которые отсутствие стоимостных расчетов
создаст на пути любого рационального экономического использования ресурсов, и
даже, видимо, считал это преимуществом. Столь же суровая критика применима и к
работам, опубликованным в то же время одним из ведущих мыслителей австрийской
социал-демократической партии Бауэром [15]. Здесь нет возможности входить в
подробности аргументации этих и ряда других родственных публикаций того
времени. Тем не менее их следует упомянуть, поскольку они важны в качестве
наглядных образцов социалистической мысли непосредственно перед столкновением
с новой волной критики и поскольку большая часть этой критики была направлена
против этих работ или неявно их затрагивала.
В Германии в центре дискуссии оказались предложения «комиссии по
социализации», созданной для обсуждения возможностей перехода от частной
промышленности к государственной собственности и контролю. Именно в связи с
деятельностью этой комиссии или ее замыслами такие авторы как Э.Ледерер,
Э.Хайманн и злополучный В.Ратенау разработали планы социализации, ставшие
главной темой обсуждения среди экономистов. Для нас, однако, эти предложения
менее интересны, чем их австрийские аналоги, поскольку они не предусматривали
полностью социализированной системы, но в основном касались проблем
организации отдельных социализированных отраслей при системе, остававшейся в
остальном конкурентной. В силу этого их авторам не приходилось сталкиваться с
главными проблемами подлинно социалистической системы. Тем не менее они важны
как симптомы состояния общественного мнения того времени и в той стране, где
началось более научное изучение данных проблем. Один из проектов того периода
заслуживает, возможно, особого упоминания не только потому, что его авторы
изобрели модный ныне термин «плановая экономика», но и потому, что он очень
напоминает предложения по планированию, столь распространенные сейчас [1935] в
Великобритании. Это план, разработанный в 1919 г. рейхс-министром экономики
Р.Висселем и его заместителем В. фон Моллендорфом [16. Их предложения об
организации отдельных отраслей интересны и сами по себе, перекликаясь со
многими проблемами, обсуждаемыми сейчас в Англии, и той дискуссией, которую
они вызвали. Однако они не могут считаться социалистическими в узком смысле,
но занимают ту среднюю позицию между капитализмом и социализмом, которая
сознательно не рассматривается в нашем очерке по упомянутым выше соображениям.
10
Австрийский экономист Людвиг фон Мизес первым сформулировал главную проблему
социалистической экономики в такой форме, чтобы она никогда больше не исчезала
из дискуссий. В этом его немалая заслуга. В статье «Экономический расчет в
социалистическом обществе», появившейся весной 1920 г., он показал, что
возможность рационального расчета в нашей нынешней экономической системе
основана на том, что цены в денежном выражении обеспечивают необходимое
условие, позволяющее такой расчет осуществлять. [«Die Wirtschaftsreсhnung im
sozialistischen Gemeinwesen», Archiv fьr Sozialwissenschaften und
Sozialpolitik, Vol. XLVII, No. 1 (April, 1920), перепечатано в английском
переводе в Collectivist Economic Planning. Большая часть статьи была включена
в более подробный анализ экономических проблем социалистического общества во
второй части работы профессора Мизеса Gemeinwirtschaft (Jena, 1922; 2d ed.,
1932); английский перевод Дж.Кахане под названием Socialism (London, 1936).
(Рус. пер.: Мизес Л. Социализм. М., «Catallaxy», 1994.)] Важнейшим моментом, в
котором профессор Мизес пошел значительно дальше своих предшественников, было
подробное доказательство того, что экономичное использование имеющихся
ресурсов возможно, только если цены устанавливаются не на одни лишь конечные
продукты, но и на все промежуточные продукты и факторы производства, и что
немыслим никакой другой процесс, который таким же образом учтет все
соответствующие факты, как это делает процесс ценообразования на конкурентном
рынке. Вместе с более крупной работой, в которую позднее была включена эта
статья, исследование профессора Мизеса представляет отправной пункт, от
которого непременно должны отталкиваться все обсуждения экономических проблем
социализма, конструктивные или критические, чтобы их воспринимали всерьез.
Хотя работы профессора Мизеса несомненно содержат наиболее полное и успешное
изложение того, что с тех пор стало главной проблемой, и хотя вплоть до
настоящего времени они оказали самое сильное влияние на все последующие
дискуссии, интересным совпадением является то, что примерно в то же время два
других выдающихся автора независимо пришли к очень схожим выводам. Первым был
великий немецкий социолог Макс Вебер. В своем великолепном сочинении
«Wirtschaft und Gesellschaft» ( «Хозяйство и общество»), изданном посмертно в
1921 г., Вебер специально рассматривал условия, позволяющие принимать
рациональные решения в сложной экономической системе. Как и Мизес (чья статья,
по его признанию, стала ему известна, только когда его собственный труд был
уже подготовлен к печати), Вебер настаивает, что расчеты in natura,
предлагавшиеся ведущими защитниками плановой экономики, не смогут обеспечить
рационального урегулирования проблем, которые придется решать властям в
подобной системе. Он особо подчеркивал, что рациональное использование и
поддержание капитала можно обеспечить только в системе, основанной на обмене и
использовании денег, и что потери, обусловленные невозможностью рационального
расчета в полностью социализированной системе, могут быть настолько велики,
что не позволят сохранить нынешнее число жителей густонаселенных стран.
«Здесь не помогает предположение, что со временем какая-либо система расчета
будет найдена или изобретена, стоит только попытаться и взяться за проблему
безденежной экономики всерьез: это фундаментальная проблема любой полной
социализации, и, безусловно, невозможно говорить о рационально «планируемой
экономике», коль скоро никакие средства построения «плана» неизвестны, а это и
есть вопрос, от решения которого зависит всё» [M.Weber, Wirtschaft und
Gesellschaft («Grundriss der Sozialokonomik», Vol. III (Tubingen, 1921), pp.
55--56].
Практически одновременно эти же идеи развивались в России. Здесь летом 1920 г.
в течение короткого периода после первых военных успехов новой системы, когда
в виде исключения стала возможной публичная критика, Борис Бруцкус, видный
экономист, известный в основном своими работами по аграрным проблемам России,
в серии лекций подверг подробной критике доктрины, определявшие действия
коммунистических правителей. Главные выводы этих лекций, опубликованных в
русском журнале под заголовком «Проблемы народного хозяйства при социализме» и
ставших доступными для широкой публики лишь много лет спустя в немецком
переводе [первоначальный заголовок, под которым появились эти лекции зимой
1921--1922 гг. в русском журнале «Экономист», был: «Проблемы народного
хозяйства при социализме»; позднее они были перепечатаны по-русски в виде
брошюры в Берлине в 1923 г., а затем опубликованы в немецком переводе под
заголовком: «Die Lehren des Marxismus im Lichte der russischen Revolution» в
Берлине в 1928 г; этот очерк вместе с изложением истории развития
экономического планирования в России появился в английском переводе в работе
Б.Бруцкуса Economic Planning in Soviet Russia (London, 1935)], поразительно
напоминали идеи Мизеса и Макса Вебера. И это несмотря на то, что они были
сделаны на основе изучения конкретных проблем, с которыми в то время
сталкивалась Россия, и несмотря на то, что они были написаны тогда, когда их
автор, оторванный от всех связей с внешним миром, не мог узнать о подобных же
усилиях австрийских и немецких ученых. Как и у профессора Мизеса и Макса
Вебера, его критика сосредоточена на невозможности рационального расчета в
централизованно управляемой экономике, где цены неизбежно отсутствуют.
11
В известной мере надо отдать должное и Максу Веберу, и профессору Бруцкусу за
то, что они независимо друг от друга выделили центральную проблему экономики
социализма. Однако более полное и систематическое изложение принадлежит
профессору Мизесу, особенно в его большой работе «Die Gemeinwirtschaft» (в
английском переводе -- «Социализм». -- Прим. науч. ред.), -- именно оно
оказало определяющее влияние на общее направление дальнейшей дискуссии на
континенте. В годы непосредственно после публикации статьи Мизеса было
предпринято несколько попыток прямо ответить на его вызов и показать, что его
основной тезис ошибочен и что даже в строго централизованно управляемой
экономической системе ценности могли бы точно определяться без каких-либо
серьезных затруднений. Однако, хотя дискуссия по этому вопросу тянулась
несколько лет, в ходе которых Мизес дважды отвечал своим критикам [L.v.Mises,
«Neue Beitrage zum Problem der sozialistischen Wirtschaftsrechnung», Archiv
fur Sozialwissenschaften, Vol. LI (1924), и «Neue Schriften zum Problem der
sozialistischen Wirtschaftsrechnung», Archiv fьr Sozialwissenschaften, Vol. LX
(1928)], становилось все более ясно, что его главный тезис нельзя
опровергнуть, коль скоро речь идет о строго централизованно управляемой и
планируемой экономике того типа, что изначально предлагало большинство
социалистов. Основная часть высказанных поначалу возражений фактически
представляла собой мелочные придирки к словам из-за того, что Мизес иногда
пользовался не совсем удачным выражением, что социализм «невозможен», тогда
как имел-то он в виду, что социализм сделал невозможным рациональный расчет.
Конечно, любой предложенный курс действий, если предложение вообще имеет
смысл, возможен в строгом смысле слова, то есть его можно испробовать. Вопрос
может состоять только в том, приведет ли оно к ожидаемым результатам, то есть
согласуется ли намеченный курс действий с целями, для которых он предназначен.
Коль скоро надежда была именно на то, чтобы средствами централизованного
управления всей экономической деятельностью достичь в одно и то же время и
распределения дохода, не зависящего от частной собственности на средства
производства, и объема производства, который хотя бы приближался или даже
превосходил его величину при свободной конкуренции, все шире стало
признаваться, что данный путь не обеспечивает достижения этих целей на
практике.
Однако это не означало, естественно, отречения от поиска пути реализации
социалистических идеалов даже в том случае, если согласиться с главным тезисом
профессора Мизеса. Его основной целью было перенести внимание с того, что до
тех пор общепризнанно считалось наиболее осуществимой формой социалистической
организации, на исследование альтернативных программ. Можно выделить два
основных вида реакции среди тех, кто соглашались с его центральным тезисом.
Во-первых, были люди, думавшие, что потери в эффективности, сокращение общего
богатства, которые произойдут при отсутствии средств рационального расчета,
будут не слишком высокой ценой за осуществление более справедливого
распределения этого богатства. Конечно, если такая позиция основана на ясном
понимании того, что подразумевает данный выбор, по этому поводу больше нечего
сказать, кроме того, что представляется сомнительным, чтобы ее сторонники
нашли много согласных со своей идеей. Действительная трудность состоит здесь,
конечно, в том, что решение большинства людей по этому вопросу будет зависеть
от того, насколько из-за невозможности рационального расчета объем
производства в централизованно управляемой экономике сократится по сравнению с
конкурентной системой. Хотя, по моему мнению, скрупулезное исследование едва
ли оставит какие-либо сомнения в гигантской величине такого разрыва, надо
признать, что далеко не просто показать, насколько он оказался бы велик. Ответ
здесь нельзя извлечь из общих соображений. Он должен быть основан на
тщательном сравнительном анализе функционирования двух альтернативных систем.
Потребуется также глубокое проникновение в существо затрагиваемых проблем,
которого нельзя достичь иначе, кроме как с помощью систематического применения
экономической теории. [Вероятно, в связи c этим необходимо прямо заявить, что
было бы совершенно неправомерно проводить такое сравнение между капитализмом в
его существующем (или предположительно существующем) виде и социализмом, каким
он мог бы быть в идеале, -- или между капитализмом в его идеальной форме и
социализмом в форме несовершенной. Для того чтобы сравнение имело какую-то
ценность с принципиальной точки зрения, оно должно основываться на
предположении, что каждая система осуществлена в форме наиболее рациональной
при данном состоянии человеческой натуры и при внешних условиях, принимаемых
такими, какие они есть.]
Реакция второго рода на критику профессора Мизеса состояла в том, чтобы
считать ее обоснованной только в отношении определенной формы социализма,
против которой она и была в основном направлена, и постараться создать другие
схемы, неуязвимые для такой критики. Очень большая и, вероятно, наиболее
интересная часть более поздних дискуссий на континенте шла именно в этом
направлении. Наметились две основные тенденции в такого рода поисках. С одной
стороны, были предприняты попытки преодолеть возникающие здесь трудности
посредством еще большего усиления элемента планирования, чем предусматривалось
раньше, полностью устранив свободный выбор потребителя и свободный выбор рода
занятий. С другой стороны, стали пытаться вводить те или иные элементы
конкуренции. В различных разделах «Коллективистского экономического
планирования» рассматривается, насколько эти предложения действительно
преодолевают все имеющиеся трудности и насколько они практичны.

Глава VIII. Экономический расчет при социализме (II): состояние дискуссии

Перепечатано из Collectivist Economic Planning, ed. F.A.Hayek (London: George
Routledge & Sons, Ltd., 1935).

1
Несмотря на естественную склонность социалистов преуменьшать значение критики
социализма, ясно, что она уже оказала очень глубокое воздействие на развитие
социалистической мысли. Эта критика, конечно, не подействовала на подавляющее
большинство «плановиков»; основная масса приверженцев любого популярного
движения всегда остается в неведении относительно интеллектуальных течений,
вызывающих изменение направления.[К сожалению, это относится также к
большинству организованных коллективных усилий, предпринимавшихся специально
для научного изучения проблем планирования. Всякий, кто штудировал такие
публикации как Annales de l'economie collective или материалы, представленные
на Всемирный социально-экономический конгресс в Амстердаме в 1931 г. и
опубликованные Институтом международных отношений под названием "World Social
Economic Planning" (2 vols., The Hague, 1931--32), тщетно будет искать
какой-либо признак, что главные проблемы были хотя бы осознаны.] Более того,
существование в России системы, претендующей на имя плановой, привела многих
ничего не знающих о ее развитии к мысли, что главные проблемы решены. На самом
деле, как мы увидим, опыт России предоставляет достаточно подтверждений уже
оформившихся сомнений. Однако среди лидеров социалистической мысли все больше
осознается не только природа главной проблемы, но и растет признание силы
возражений, выдвинутых против считавшейся в прошлом наиболее осуществимой
разновидности социализма. Теперь редко отрицают, что в обществе,
намеревающемся сохранить свободу выбора потребителя и свободу выбора занятий,
централизованное руководство всей экономической деятельностью представляет
задачу, которую нельзя рационально решить при сложных условиях современной
жизни. Правда, как мы убедимся, даже среди понимающих проблему исходная
позиция отринута еще не полностью, однако ее защита носит характер более или
менее арьергардных боев, когда все сводится к попыткам доказать то, что "в
принципе" решение можно себе представить. Уже почти не встречается
утверждений, что такое решение осуществимо практически. У нас будет позднее
возможность обсудить некоторые из этих попыток. Однако подавляющее большинство
новых схем пытаются обойти трудности путем построения альтернативных
социалистических систем, более или менее основательно отличающихся от
традиционных версий, подвергшихся критике в первую очередь, и, как
предполагается, неуязвимых для возражений, направлявшихся против их

В настоящем очерке будет рассмотрена современная английская литература по
данному предмету, а также будет сделана попытка оценить новые предложения,
выдвинутые для преодоления осознанных теперь трудностей. Однако прежде, чем мы
к этому приступим, может быть полезно высказать несколько замечаний о
значимости для обсуждаемых проблем российского эксперимента.
2
Конечно, невозможно и нежелательно на данном этапе начинать разбор конкретных
результатов российского эксперимента. Здесь достаточно сослаться на подробные
специальные исследования, особенно принадлежащие профессору Бруцкусу
[B.Brutzkus, Economic Planning in Russia (London: George Routledge &Sons,
Ltd., 1935)]. Сейчас нас интересует только более общий вопрос: насколько
факты, установленные при таком изучении конкретного опыта, согласуются с
аргументацией более теоретического характера и насколько эмпирические
свидетельства подтверждают или опровергают выводы, полученные путем априорных
рассуждений.
Вероятно, здесь нелишне напомнить читателю, что, исходя из общих соображений,
под вопрос ставилась не возможность планирования как таковая, а возможность
успешного планирования, достижения целей, во имя которых оно предпринимается.
Поэтому у нас с самого начала должна быть ясность относительно критериев
суждения об успехе или о формах, в которых, как мы полагаем, мог бы выразиться
провал. Нет никаких оснований ожидать, что остановится производство, или что
власти столкнутся с теми или иными трудностями в использовании всех имеющихся
ресурсов, или даже что объем производства будет устойчиво ниже, чем был до
введения планирования. Ожидать нам следовало бы того, что объем производства в
случае, когда использование доступных ресурсов определяется некоей центральной
властью, будет ниже, чем если бы ценовой механизм рынка свободно действовал --
при равных в остальном условиях. Обусловлено это было бы чрезмерным развитием
одних отраслей производства за счет других и использованием методов,
непригодных при существующих обстоятельствах. Нам следовало бы ожидать
чрезмерного развития каких-то отраслей при издержках, которые не оправдываются
возросшими объемами их продукции, и безудержного стремления инженеров к
внедрению появившихся где-то последних достижений, техники, невзирая на то,
приемлемы ли они в данной ситуации экономически. Во многих случаях
употребление новейших производственных методов, которые было бы возможно
применить при отсутствии централизованного планирования, выступало бы тогда
скорее симптомом злоупотребления ресурсами, нежели доказательством успеха.
Отсюда, таким образом, вытекает, что высокое качество -- с технической точки
зрения -- некоторой части российского промышленного оборудования, нередко
поражающее случайного наблюдателя и обычно считающееся свидетельством успеха,
малозначимо с точки зрения ответа на главный вопрос. Окажется ли новый завод
полезным звеном в структуре промышленности, помогающим увеличить объемы
производства, зависит не только от технических соображений, но даже больше от
общей экономической ситуации. Лучший тракторный завод не может быть активом, а
вложенный в него капитал есть чистый убыток, если замененная трактором рабочая
сила дешевле, чем затраты материалов и труда, пошедших на создание трактора,
плюс прибыль.
Но стоит нам освободиться от слепого восхищения перед существованием
колоссальных орудий производства, которое вполне может захватить некритичного
наблюдателя, как остаются только два законных критерия успеха: блага, реально
доставляемые системой потребителю, и рациональность или нерациональность
решений центральной власти. Исходя из первого критерия, результат, несомненно,
был бы признан отрицательным, во всяком случае -- пока и имея в виду все
население, а не небольшую привилегированную группу. Почти все наблюдатели
согласны, кажется, с тем, что даже по сравнению с довоенной Россией положение
широких масс ухудшилось. Однако такое сравнение все же выставляет результаты в
излишне благоприятном свете. Признано, что условия царской России далеко не
благоприятствовали капиталистической промышленности и что при более
современном режиме капитализм добился бы там быстрого прогресса. Надо принять
также во внимание, что страдания за прошедшие пятнадцать лет, эта «жизнь
впроголодь во имя величия», которые мыслились как служащие последующему
прогрессу, должны были бы принести к настоящему времени какие-то плоды. Мы
получим более подходящую основу для сравнения, представив, что было бы в
случае, когда те же самые ограничения потребления, которые имели место
фактически, были бы вызваны высокими налогами, а поступления от них
предоставлялись бы в виде кредита конкурентной промышленности на
инвестиционные цели. Вряд ли можно усомниться, что это вызвало бы скорый и
громадный рост общего уровня жизни выше всего того, что сегодня представляется
лишь отдаленно возможным.
Тогда остается последняя задача -- рассмотреть принципы, на основании которых
реально действовали плановые органы. Здесь невозможно даже кратко проследить
извилистый курс российского эксперимента. Однако все, что мы о нем знаем,
особенно из упоминавшегося выше исследования профессора Бруцкуса, дает нам
полное право сказать, что ожидания, вытекавшие из соображений общего порядка,
полностью подтвердились. Крах "военного коммунизма" произошел именно по той
причине, по какой его предвидели профессора Мизес и Бруцкус, -- из-за
невозможности рационального расчета в безденежной экономике. С тех пор
развитие с его частыми политическими зигзагами показало только, что правители
России познали на опыте все препятствия, выявленные систематическим анализом
проблемы. Но оно не поставило никаких новых важных проблем и тем более не
предложило каких-либо решений. Официально вина почти за все трудности все еще
взваливается на несчастных индивидов, подвергающихся преследованиям за то, что
они противодействуют плану, не подчиняясь распоряжениям центральной власти или
слишком буквально их выполняя. Однако, хотя это означает, что власти признают
очевидную трудность только в том, как заставить людей послушно следовать
плану, не может быть сомнений, что более серьезные неприятности обусловлены в
действительности врожденными проблемами всякого централизованного
планирования. Фактически из таких обзоров, какой сделал профессор Бруцкус, мы
заключаем, что нынешняя тенденция, отнюдь не продвигая нас к более
рациональным методам планирования, сводится к тому, чтобы разрубить гордиев
узел, отказавшись от использовавшихся в прошлом сравнительно научных методов.
Вместо этого они заменяются все более и более произвольными и несогласованными
решениями конкретных проблем, как диктует злоба дня. Российский опыт может
быть очень поучителен в отношении политических или психологических проблем. Но
для того, кто изучает экономические проблемы социализма, он всего лишь дает
иллюстрации к вполне устоявшимся выводам. Он не помогает нам ответить на
интеллектуальную проблему, поставленную стремлением к рациональному
переустройству общества. Для ответа на нее нам придется возобновить наш
систематический обзор различных мыслимых систем, хотя и существующих пока
только в виде теоретических набросков, но не становящихся от этого менее
важными.
3
Как указывалось выше, в главе VII, рассмотрение этих вопросов в английской
литературе началось относительно недавно и на достаточно высоком уровне.
Однако вряд ли можно сказать, что первые попытки реально отвечали на
какой-либо из главных вопросов. Два американца, Ф.М.Тэйлор и У.К.Роупер, были
первыми в этой области. Их работы и в какой-то степени анализ англичанина Г.
Д.Диккинсона были направлены на доказательство того, что, исходя из
предположения о полном знании всех соответствующих данных, ценность и
количество различных товаров, которые надо произвести, могли бы определяться
путем применения аппарата, с помощью которого теоретическая экономика
объясняет формирование цен и управление производством в конкурентной системе
[F.M.Taylor, "The Guidance of Production in a Socialist State", American
Economic Review, Vol. XIX (1929); W.C.Roper, The Problem of Pricing in а
Socialist State (Cambridge, Mass., 1929); H.D.Dickinson, "Price Formation in a
Socialist Community", Economic Journal, June, 1933]. В общем, следует
признать, что это не невозможно -- в смысле отсутствия логического
противоречия. Однако полагать, что раз определение цен таким способом
логически представимо, то этим полность опровергается утверждение, что оно
реально невозможно, значит, просто расписаться в непонимании подлинной сути
проблемы. Необходимо лишь попытаться отчетливо представить себе, что
подразумевает применение такого метода на практике, чтобы отклонить его как
неосуществимое и невозможное для человеческих сил. Ясно, что любое такое
решение должно было бы основываться на решении некоей системы уравнений
наподобие разработанной в статье Бароне ["Ministry of Production in the
Collectivist State", in Collectivist Economic Planning (London: George
Routledge &Sons, Ltd., 1935), Appendix]. Но что здесь практически значимо, так
это не формальная структура подобной системы, а характер и объем конкретной
информации, которая потребуется при попытке числового решения, и масштаб
задач, предполагаемых таким числовым решением для любого современного
общества. Проблема здесь, конечно, состоит не в том, насколько подробной
должна быть такая информация и насколько точным расчет, чтобы сделать
абсолютно точным само решение. Она заключается в том, как далеко следовало бы
пройти по этому пути для получения результата, хотя бы сопоставимого с тем,
что обеспечивает конкурентная система. Разберемся в этом немного подробнее.
Во-первых, ясно, что если централизованное управление действительно должно
заменить инициативу руководителя частного предприятия и при этом не быть всего
лишь нерациональным ограничением свободы его действий в том или ином
отношении, то будет недостаточно, чтобы оно выступало просто в форме общего
руководства. Ему придется входить в мельчайшие подробности и нести за них
непосредственную ответственность. Невозможно решить рационально, сколько
материала или нового оборудования следует передать какому-либо предприятию и
по какой цене разумно будет это сделать (в бухгалтерском смысле), не решая при
этом одновременно, следует ли и каким образом и дальше использовать уже
работающие станки и инструменты или от них пора избавляться. Именно вопросы
такого рода, нюансы технологии, экономия одного материала, а не другого или
какая-то другая мелкая экономия -- вот что совокупно определяет успех или
провал фирмы, и любой централизованный план, чтобы не быть безнадежно
расточительным, все это должен учитывать. Чтобы быть в состоянии это сделать,
необходимо относиться к каждому станку, инструменту или зданию не как к
единице из класса физически одинаковых объектов, но как к индивидуальному
экземпляру, чья полезность определяется конкретной степенью изношенности,
расположением и т.д. То же самое относится и к любой партии товаров,
находящейся в ином месте или отличающейся чем-либо еще от остальных партий.
Это означает, что для достижения в данном отношении той степени экономии,
которую обеспечивает конкурентная система, расчеты планирующей центральной
власти должны трактовать имеющуюся совокупность инструментальных благ, как
если бы она состояла почти из стольких же различных типов таких благ, сколько
есть отдельных единиц. Пока это касается обычных благ, то есть незавершенной
или готовой продукции кратковременного пользования, ясно, что различных их
видов будет во много раз больше, чем мы могли бы представить, если бы
классифицировали их только по техническим характеристикам. Два технически
одинаковых блага в разных местах, в разной упаковке или разной даты
изготовления нельзя считать равными с точки зрения их полезности для основной
массы целей, если требуется обеспечить хоть какой-то минимум их эффективного
использования.
Поскольку в централизованно управляемой экономике исполнитель конкретного
плана был бы лишен права по собственному усмотрению заменять одно благо на
другое, вся эта огромная масса разнородных единиц обязательно должна была бы
включаться в классификацию планирующих органов отдельно друг от друга.
Очевидно, что чисто статистическая задача их перечисления превосходит что бы
то ни было в подобном роде, предпринимавшееся до сих пор. Но и это еще не всё.
Информация, которая понадобилась бы центральным планирующим органам, должна
была бы включать полное описание всех имеющих значение технических
характеристик каждого из благ, в том числе стоимость транспортировки в любое
другое место, где оно могло бы использоваться с большей выгодой, стоимость его
возможного ремонта или усовершенствования, и т.д.
Но все это ведет к другой, еще более важной проблеме. Обычные теоретические
абстракции, используемые для объяснения равновесия в конкурентной системе,
включают предположение, что определенный набор технических знаний является
"данным". Конечно, это не означает, что все лучшее техническое знание
сконцентрировано где-то в одной голове, но что в наличии будут люди со всеми
разновидностями знаний и что из конкурентов в каком-то конкретном деле, вообще
говоря, преуспеет тот, кто даст своим техническим знаниям наиболее подходящее
употребление. В централизованно планируемой экономике отбор из известных
технических методов наиболее подходящих будет возможен, только если все такое
знание можно будет использовать в расчетах центральной власти. На практике это
означает, что такое знание должно быть сконцентрировано в голове одного
человека или в лучшем случае в головах узкой группы людей, которые
действительно сформулируют уравнения, подлежащие решению. Вряд ли надо
оговаривать, что эта идея абсурдна даже для случая, когда речь идет о знании,
про которое можно буквально сказать, что оно "существует" в любой момент
времени. Но большая часть реально используемого знания никоим образом не
"существует" в такой готовой форме. В основном оно воплощается в приемах
мышления, позволяющих отдельному инженеру быстро отыскивать новые решения, как
только он сталкивается с новым стечением обстоятельств. Чтобы допустить
практическую осуществимость таких математических решений, нам придется
предположить, что концентрация знаний у центральной власти включает также
способность к изысканию всех мелких усовершенствований подобного рода.
Есть третья категория данных, которые следовало бы иметь в наличии прежде чем
предпринимать реальные действия по определению подходящих методов производства
и требуемых объемов выпуска, -- данных относительно важности различных видов и
объемов потребительских благ. В обществе, где потребитель был бы волен тратить
свой доход, как ему заблагорассудится, такие данные должны были бы принимать
форму исчерпывающих перечней разных количеств различных товаров, покупаемых
при любой возможной комбинации цен на все те товары, что могут быть
произведены. Полученные цифры неизбежно носили бы характер оценок на будущий
период, основанных на прошлом опыте. Однако прошлый опыт не в состоянии
покрыть всю область необходимых знаний и по мере изменения вкусов во времени
эти перечни подлежали бы непрерывному пересмотру.
Очевидно, что только сбор таких данных представляет непосильную для человека
задачу. Однако если централизованно управляемое общество должно
функционировать так же эффективно, как конкурентное, где выполнение задачи по
их сбору децентрализовано, эти данные должны иметься в наличии. Давайте,
однако, допустим на минуту, что эта трудность -- "всего лишь трудность
статистической техники", как презрительно именуют ее большинство сторонников
планирования, -- действительно преодолена. Это стало бы лишь первым шагом к
решению главной задачи. Когда материал собран, еще необходимо выработать
конкретные решения, которые им подразумеваются. Ну а масштаб этой главной
математической операции будет зависеть от числа подлежащих определению
неизвестных величин. Число неизвестных будет равно числу товаров, которые
предстоит произвести. Как мы уже видели, нам придется рассматривать в качестве
различных благ все конечные продукты, изготовление которых должно начаться или
уже идет в данный момент, если заканчиваться оно будет в разное время. Сегодня
мы вряд ли способны сказать, каково их число. Однако едва ли будет
преувеличением предположить, что в достаточно развитом обществе его порядок
составит по крайней мере сотни тысяч. Это означает, что в каждый последующий
момент каждое решение должно будет основываться на одновременном решении
такого же числа дифференциальных уравнений. Подобная задача не может быть
выполнена известными в настоящее время (1935) способами за целую жизнь. К тому
же эти решения должны были бы не только приниматься непрерывно, но также и
срочно доводиться до тех, кто обязан их выполнять.
Возможно, скажут, что такая степень точности не так уж необходима, поскольку
функционирование существующей экономической системы также к ней не
приближается. Однако это не вполне так. Ясно, что мы никогда не приблизимся к
состоянию равновесия, описываемому подобной системой уравнений. Но дело не в
этом. Нам не следует ожидать равновесия, пока не прекратятся все внешние
изменения. Самое важное в нынешней экономической системе, что она в той или
иной мере реагирует на все мелкие изменения и различия, которые пришлось бы
сознательно игнорировать в рассматриваемой нами системе, чтобы ее обсчет
оказался нам под силу. В этом отношении рациональное решение было бы
невозможно по любым вопросам, связанным с деталями, определяющими в
совокупности успех производственных усилий.
Невероятно, чтобы кто-либо, осознав масштаб подобной задачи, всерьез предложил
систему планирования на основе всеобъемлющей системы уравнений. Из чего
действительно исходили те, кто разрабатывали такого рода анализ, так это из
убеждения, что, начиная с состояния, унаследованного от существовавшего до
того капиталистического общества, адаптация к повседневно происходящим
мельчайшим изменениям может быть достигнута постепенно, методом проб и ошибок.
Однако такое предположение страдает двумя фундаментальными пороками. Прежде
всего, как уже неоднократно указывалось, недопустимо предполагать, что
связанные с переходом от капитализма к социализму изменения в относительных
ценностях, будут незначительными, позволяя таким образом использовать цены
существовавшей прежде капиталистической системы как точку отсчета и избежать
полной перестройки всей системы цен. Но даже если мы пренебрежем этим очень
серьезным возражением, нет ни малейшего основания полагать, что таким путем
задача была бы решена. Нам достаточно вспомнить о трудностях, возникающих при
установлении цен даже тогда, когда речь идет только о нескольких товарах, и
принять затем во внимание, что установление цен в подобной системе относилось
бы не к нескольким, а ко всем продуктам, готовым и незавершенным, и что нужно
было бы производить такие же частые и разнообразные изменения цен, какие
ежедневно и ежечасно происходят в капиталистическом обществе, чтобы убедиться,
что таким путем невозможно даже приблизительно достичь решения,
обеспечиваемого конкуренцией. Почти каждое изменение любой отдельной цены
делало бы необходимым изменение сотен других цен, и большинство таких
изменений никоим образом не были бы пропорциональны, но зависели бы от разной
степени эластичности спроса, от возможностей замещения и иных изменений в
методе производства. Безусловно, абсурдно думать, что все такие приспособления
удавалось бы осуществлять с помощью последовательной серии приказов
центральной власти, когда в том замечалась бы необходимость, и что тогда бы
каждая цена назначалась, корректировалась, вновь менялась и так до тех пор,
пока не достигалась бы какая-то степень равновесия. Что цены могут
устанавливаться на основе полного въдения ситуации, по крайней мере мыслимо,
хотя и совершенно неосуществимо практически. Но основывать правильное
назначение цен на изучении крохотной части экономической системы -- это
задача, которую нельзя выполнить рационально ни при каких условиях. Попытки в
этом направлении должны либо делаться на путях математического решения,
рассмотренных выше, либо их следует вообще оставить.
4
Ввиду этих трудностей неудивительно, что практически все, кто действительно
пытались продумать проблему централизованного планирования, отчаялись в
возможности решить ее в мире, где любой преходящий каприз потребителя вполне
способен начисто расстроить тщательно разработанные планы. Сейчас уже более
или менее установлено, что свободный выбор потребителя (а также, надо
полагать, свободный выбор рода занятий) и планирование из центра -- цели
несовместимые. Но отсюда возникло впечатление, что непредсказуемый характер
потребительских вкусов является единственным или основным препятствием на пути
успешного планирования. Морис Добб недавно довел этот взгляд до логического
завершения, заявив, что стоило бы отказаться от свободы потребителя, если
такая жертва позволит сделать возможным социализм [см. его статью "Economic
Theory and the Problem of a Socialist Economy", Economic Journal, December,
1933. Несколько позже (в работе Political Economy of Capitalism [London,
1937], p. 310) д-р Добб выразил протест против такой интерпретации его
прежнего заявления, но, перечитав его, я все же нахожу трудным
интерпретировать его иначе.]. Несомненно, это очень мужественный шаг. В
прошлом социалисты всегда протестовали против любого намека, что жизнь при
социализме будет подлежать мелочной регламентации, как жизнь в бараках. Д-р
Добб считает такие взгляды устарелыми. Нас здесь не интересует вопрос, нашел
ли бы он много сторонников, обратись он со своими идеями к социалистическим
массам. Вопрос в том, приведет ли это к решению нашей проблемы.
Д-р Добб открыто признает, что он отказался от взгляда, которого сейчас
придерживаются Г.Д.Диккинсон и ряд других авторов, что проблема могла или
должна бы решаться с помощью особой системы, при которой бы цены конечных
продуктов и цены первичных материалов определял своего рода рынок, а из этих
цен с помощью определенной системы расчета выводились цены на все остальные
продукты. Но он, похоже, находится в пленут забавной иллюзии, что
необходимость в каком-либо ценообразовании обусловлена лишь тем предрассудком,
что следует уважать предпочтения потребителей, и что, следовательно, категории
экономической теории и, по-видимому, все проблемы ценности перестанут иметь
значение в социалистическом обществе. "Если бы существовало равенство
вознаграждения, рыночные оценки ipso facto потеряли бы приписываемую им
значимость, поскольку денежные издержки утратили бы всякий смысл".
Трудно отрицать, что уничтожение свободного выбора потребителя в некоторых
отношениях упростило бы проблему. Одна из непредсказуемых переменных величин
была бы устранена, и таким образом несколько сократилась бы частота
необходимых приспособлений. Но поверить, по примеру д-ра Добба, что таким
путем была бы устранена необходимость той или иной формы ценообразования,
точного сопоставления затрат и результатов, значит продемонстрировать полное
непонимание действительной проблемы. Цены перестанут быть необходимыми, только
если предположить, что в социалистическом государстве производство не будет
иметь вообще никакой определенной цели -- то есть что оно не будет управляться
в соответствии с какой-то строго упорядоченной шкалой предпочтений, как бы
произвольно она ни была установлена, а государство будет просто производить
что-нибудь, и потребителям тогда придется брать то, что произведено. Д-р Добб
спрашивает, что в таком случае было бы потеряно. Ответ -- почти все. Его
позиция оказалась бы неуязвимой только в том случае, если бы издержки
определяли ценность так, что имеющиеся ресурсы важно было бы хоть как-то
использовать, а способ их использования никак не отражался на нашем
благосостоянии, поскольку сам факт их употребления наделял бы продукт
ценностью. Но вопрос о том, надо ли нам потреблять больше или меньше,
поддерживать и повышать уровень жизни или скатиться обратно к состоянию
дикарей, всегда стоящих на краю голода, зависит прежде всего от того, как мы
используем наши ресурсы. Разница между экономичным и неэкономичным
распределением и комбинированием ресурсов среди различных отраслей -- это
разница между скудостью и достатком. Диктатор, сам выстраивающий по порядку
различные потребности членов общества в соответствии со своими суждениями об
их достоинствах, избавляет себя от хлопот по выяснению человеческих
предпочтений и избегает невыполнимой задачи сведения индивидуальных шкал в
согласованную единую шкалу, выражающую общие представления о справедливости.
Но если он захочет хоть в какой-то степени рационально и последовательно
исходить из этой установки, если он захочет реализовать то, что, как он
считает, должно быть целями общества, ему придется решать все те проблемы, что
мы только что обсуждали. Ему не удастся даже избежать расстройства планов
вследствие непредвиденных изменений, поскольку сдвиги во вкусах никоим образом
не являются единственными и даже самыми важными из изменений, которые
невозможно предусмотреть. Капризы погоды, изменения в численности или в
состоянии здоровья населения, поломки оборудования, открытие или неожиданное
истощение залежей полезных ископаемых и сотни других непрекращающихся
изменений будут создавать для него не меньшую необходимость в ежеминутном
пересмотре своих планов. Расстояние до того, что реально осуществимо на
практике, так же как препятствия на пути рациональной деятельности, можно лишь
слегка уменьшить, пожертвовав идеалом, от которого с готовностью откажутся
немногие из тех, кто осознали, что за ним стоит.
5
При таком положении легко понять, почему радикальное решение д-ра Добба не
нашло много приверженцев и почему многие из более молодых социалистов ищут
выход в прямо противоположном направлении. В то время как д-р Добб хочет
подавить остатки свободы и конкуренции, все еще допускаемые в традиционных
социалистических схемах, более поздний по времени подход нацелен на полное
восстановление конкуренции. В Германии такие предложения фактически уже
опубликованы и обсуждаются, однако в Англии мысли об этом находятся еще в
зачаточном состоянии. Предложения м-ра Диккинсона -- маленький шаг в данном
направлении. Известно тем не менее, что некоторые экономисты помоложе,
размышлявшие над этой проблемой, пошли намного дальше и готовы довести дело до
конца, восстановив конкуренцию полностью, -- во всяком случае настолько,
насколько, по их мнению, это совместимо с сохранением за государством
собственности на все материальные средства производства. Хотя пока нельзя
сослаться на какую-либо опубликованную работу с таким подходом, того, что
выяснилось из бесед и обсуждений, достаточно, по-видимому, чтобы стоило
рассмотреть его содержание [обсуждение двух более поздних публикаций на эту
тему см. в следующей главе].
Во многих отношениях эти планы очень интересны. Общая фундаментальная идея
состоит в том, что должны существовать рынки и конкуренция между независимыми
предпринимателями, или менеджерами, отдельных фирм, а следовательно, и
денежные цены на все блага, промежуточные или конечные, -- как и в нынешнем
обществе. Однако предприниматели не должны быть владельцами используемых ими
средств производства, но лишь оплачиваемыми государственными чиновниками,
действующими по государственным инструкциям и производящими не ради прибыли, а
для того, чтобы иметь возможность продавать по ценам, которые только покрывают
издержки.
Бесполезно спрашивать, подпадает ли еще такая схема под то, что обычно
считается социализмом. В целом представляется, что ее можно отнести к нему.
Более важен вопрос, имеет ли она еще какое-то отношение к планированию.
По-видимому, она предполагает планирования не намного больше, чем создание
рациональной правовой рамки для капитализма. Если бы эту схему можно было
реализовать в чистом виде, так что руководство экономической деятельностью
было целиком предоставлено конкуренции, то и планирование также свелось бы к
обеспечению стабильной рамки, внутри которой конкретные действия были бы
оставлены на усмотрение индивидуальной инициативы. В таком случае полностью
отсутствовал бы тот род планирования, или централизованной организации
производства, который, как предполагают, приведет к более рациональной
организации человеческой деятельности, чем "хаотическая" конкуренция. Однако
насколько это действительно так, зависит, конечно, от того, в какой степени
была бы восстановлена конкуренция -- так сказать, от решающего вопроса,
являющегося здесь решающим во всех смыслах, а именно: чту же должно быть той
независимой единицей, тем элементом, который покупает и продает на рынках.
На первый взгляд представляются возможными две основные разновидности такой
системы. Мы можем предположить либо что конкуренция будет существовать только
между отраслями и каждая отрасль будет выступать так, как если бы она была
единым предприятием, либо что внутри каждой отрасли будет множество
независимых фирм, конкурирующих друг с другом. Только в этой последней форме
данное предложение действительно уходит от большей части возражений против
централизованного планирования как такового и ставит свои собственные
проблемы. Эти проблемы носят чрезвычайно интересный характер. Здесь с
предельной ясностью обнажается вопрос о рациональном обосновании частной
собственности -- его наиболее общий и фундаментальный аспект. Речь в таком
случае идет уже не о том, может ли единая центральная власть рационально
разрешить все проблемы производства и распределения, а о том, можно ли
добиться успеха, оставив решения и ответственность конкурирующим индивидам,
которые не являются собственниками и не заинтересованы как-то иначе в
переданных на их попечение средствах производства. Существует ли какая-то
решающая причина, почему ответственность за использование любой части
имеющегося производственного оборудования следует всегда связывать с личной
заинтересованностью в получении от него прибылей и избежании убытка? Или же
вопрос только в том, служат ли общим целям преданно и в меру своих
способностей те отдельные менеджеры, которые в рассматриваемой схеме
уполномочены обществом выступать от его имени при реализации прав
собственности?
6
Нам лучше обсудить этот вопрос, когда мы подойдем к подробному рассмотрению
подобных схем. Однако прежде чем мы к нему приступим, нужно показать, почему
для удовлетворительного функционирования конкуренции необходимо пройти весь
путь и не останавливаться на ее частичном восстановлении. Таким образом,
следующая ситуация, требующая рассмотрения, это полностью интегрированные
отрасли, каждая из которых управляется из своего центра, но при этом
конкурирует с другими отраслями за клиентуру и факторы производства. Важность
этого случая выходит за рамки проблем социализма, которые нас сейчас занимают
прежде всего, поскольку именно путем создания таких монополий по производству
определенных продуктов защитники планирования в рамках капитализма надеются
"рационализировать" так называемый "хаос" свободной конкуренции. Это поднимает
общую проблему: отвечает ли интересам общества планирование или рационализация
отдельных отраслей там, где это можно сделать только через создание монополий,
или, напротив, мы должны считать, что это приведет к неэкономичному
использованию ресурсов и что предполагаемая экономия фактически обернется
потерями с точки зрения общества.
Сейчас достаточно широко принят теоретический аргумент, показывающий, что в
условиях повсеместной монополизации не существует какой-либо определенной
точки равновесия и что, следовательно, такие условия не дают никаких оснований
полагать, что ресурсы будут использованы наилучшим образом. Вероятно,
обсуждение того, что бы это означало на практике, стоит начать цитатой из
работы крупного ученого, которому принадлежит основная заслуга в формулировке
данного аргумента.
В качестве экономического идеала предлагалось, чтобы каждая отрасль торговли и
промышленности сформировалась в отдельное объединение. У этой картины есть
свои привлекательные стороны. Не вызывает она с первого взгляда и морального
отторжения, поскольку там, где монополисты все, никто не будет жертвой
монополии. Однако при внимательном рассмотрении вскрывается крайне пагубный
для промышленности момент -- нестабильность ценности (instability in the
value) всех тех изделий, спрос на которые находится под влиянием цен на другие
товары, а круг их, вероятно, будет очень широк.
Среди тех, кто пострадал бы при новом режиме, был бы класс, особенно
интересующий читателей данного Журнала, а именно экономисты-теоретики, которые
бы лишились бы своего занятия -- исследование условий, определяющих ценность.
Выжила бы только эмпирическая школа, процветая в хаосе, близком ее духу
[F.Y.Edgeworth, Collected Papers, I, 138].
Сегодня сам факт, что экономисты-теоретики лишатся своего занятия, доставил
бы, вероятно, только удовольствие большинству защитников планирования, если бы
не то обстоятельство, что одновременно прекратит свое существование и
изучаемый ими порядок. Нестабильность ценности, о которой говорит Эджворт, или
неопределенность (indeterminatess) равновесия, как это можно обозначить более
общим термином, никоим образом не означает, что огорчение было бы доставлено
только экономистам-теоретикам. На самом деле в такой системе не будет
стремления наиболее выгодно употреблять имеющиеся факторы производства,
комбинируя их в каждой отрасли таким образом, чтобы вклад каждого фактора не
был ощутимо меньше, чем при его применении где-либо еще. Реально преобладало
бы стремление корректировать производство не так, чтобы получать максимальную
отдачу от каждого вида имеющихся ресурсов, но так, чтобы максимизировать
разность между ценностью продукта и ценностью факторов производства, которые
можно было бы использовать где-либо еще. Эта сосредоточенность на максимальных
монопольных прибылях, а не на лучшем использовании имеющихся факторов
производства, есть неизбежное следствие превращения самого права производить
товар в "редкий фактор производства". В мире таких монополий может не
произойти повсеместного сокращения производства в том смысле, что какие-то
факторы производства остались бы незанятыми, однако выпуск, конечно, снизится
из-за неэкономичного распределения факторов между отраслями. Так будет, даже
если нестабильность, которой опасался Эджворт, окажется незначительной.
Достигнутое равновесие имело бы форму, при которой наилучшим образом
использовался бы только один редкий «фактор»: возможность эксплуатировать
потребителей.
7
Этим не ограничивается вред от общей реорганизации промышленности в
монополистическом духе. Так называемая «экономия», которая, как утверждается,
стала бы возможна в случае «реорганизации» отраслей на монополистических
принципах, при ближайшем рассмотрении оказывается чистой растратой ресурсов. В
настоящее время практически во всех случаях, когда отстаивается планирование в
отдельных отраслях, целью выступает использование достижений технического
прогресса. [Об этих проблемах ср.: A.C.Pigou, Economics of Welfare (4th ed.,
1932), p.188 (рус. пер.: Пигу А. Экономическая теория благосостояния. М.,
"Прогресс", 1985), и мою статью: "The Trend of Economic Thinking", Economica,
May, 1933, p. 132.] Иногда провозглашается, что конкуренция делает невозможным
желательное внедрение технических нововведений. В других случаях возражения
против конкуренции состоят в том, что она вызывает потери, навязывая
применение новых станков и т.п., когда производители предпочли бы продолжать
использовать старые. Но в обоих случаях, как легко показать, планирование,
нацеленное на предотвращение того, что произошло бы при конкуренции, приведет
к растрате ресурсов общества.
Раз производственное оборудование любого рода уже существует, желательно,
чтобы оно использовалось, пока издержки его применения («прямые издержки»)
ниже общих издержек обеспечения той же работы альтернативным способом. Если
его существование мешает внедрению более современного оборудования, это
означает, что необходимые для производства того же продукта более современными
методами ресурсы могут быть использованы с большей выгодой в какой-то иной
области. Если более старый и более современный заводы существуют рядом и более
современные фирмы запуганы «конкуренцией не на жизнь, а на смерть» со стороны
более отсталых фабрик, это может означать одно из двух. Или новейшие методы
реально не являются лучшими, то есть их внедрение было основано на ошибочном
расчете и не должно было бы иметь места. Тогда если эксплуатационные расходы
при новом методе действительно выше, чем при старом, выход, конечно, есть:
закрыть новый завод, даже если он в каком-то отношении обладает «техническим»
превосходством. Или -- и это наиболее вероятно -- ситуация будет такова, что,
хотя эксплуатационные расходы при новом способе ниже, чем при старом, они не
настолько ниже, чтобы при цене, покрывающей эксплуатационные расходы старого
завода, оставлять разницу, достаточную для выплаты процентов и амортизации на
новом заводе. В этом случае также имел место неправильный расчет. Новый завод
совершенно незачем было строить. Однако раз он существует, единственный способ
для общества извлечь хоть какую-то выгоду из ошибочно направленного капитала
-- это дать ценам опуститься до конкурентного уровня и списать часть стоимости
основного капитала новых фирм. Искусственно сохранять стоимость основного
капитала нового завода за счет принудительного закрытия старого просто
означало бы обложение налогом потребителя в интересах владельца нового завода
без какой-либо компенсирующей выгоды в форме возросшего или улучшенного
производства.
Все это выглядит еще яснее в том достаточно частом случае, когда новый завод
действительно лучше в том смысле, что если бы он еще не был построен, то
сейчас было бы выгодно это сделать. Однако если пользующиеся этим заводом
фирмы испытывают финансовые затруднения из-за того, что он был построен в
период завышенных затрат по его возведению, они в результате оказываются
обременены чрезмерными долгами. Говорят, что в некоторых отраслях английской
промышленности нередки подобные примеры, когда технически наиболее эффективные
фирмы одновременно находятся в наихудшем финансовом состоянии. Но и здесь
любая попытка сохранить стоимость основного капитала, подавляя конкуренцию со
стороны менее современных фирм, просто позволит производителям держать более
высокие цены, чем в противном случае, а это будет только в интересах
держателей облигаций. С общественной точки зрения, правильный шаг -- это
списание части завышенной стоимости основного капитала, доведение ее до более
реального уровня. Поэтому потенциальная конкуренция со стороны менее
современных фирм оказывает благотворный эффект в виде снижения цен до уровня,
соответствующего существующим издержкам производства. Капиталисту,
инвестировавшему в неудачный момент, это может не нравиться, но явно отвечает
общественному интересу.
Последствия планирования ради сохранения стоимости основного капитала,
вероятно, еще более вредны, когда выражаются в задержке внедрения новых
изобретений. Если мы отвлечемся, как, вероятно, имеем право, от случая, когда
есть основания допускать, что планирующая власть обладает большей способностью
к предвидению и лучше подготовлена к оценке вероятности дальнейшего
технического прогресса, чем частный предприниматель, станет ясно, что любые
такие попытки, направленные, казалось бы, на устранение растраты ресурсов, на
самом деле будут ее вызывать. При условии приемлемой степени предвидения со
стороны предпринимателя новое изобретение будет внедрено, только если оно
позволит обеспечить либо те же услуги, что и прежде, при меньшем расходовании
имеющихся ресурсов (то есть когда меньше иных возможностей использования этих
ресурсов будет приноситься в жертву), либо услуги лучшего качества при
пропорционально не более высоких расходах. Падение капитальной стоимости
существующих орудий производства, которое, несомненно, тогда последует, ни в
коей мере не явится потерей для общества. Если они могут использоваться для
других целей, падение ценности этих орудий при их нынешнем употреблении ниже
той, что они имели бы где-либо еще, есть четкий показатель, что их следует
перебросить. Если их нельзя употребить иначе, чем сейчас, их прежняя ценность
представляет интерес только как показатель того, насколько должны понизиться
издержки производства под влиянием нового изобретения прежде, чем будет иметь
смысл окончательно отказаться от этих орудий производства. В поддержании
ценности уже инвестированного капитала заинтересованы только его владельцы. Но
при данных обстоятельствах его можно уберечь от обесценения, лишь скрыв от
остальных членов общества преимущества нового изобретения.
8
Вероятно, на это последует возражение, что такая суровая критика может быть
верна в отношении нацеленных на максимальные прибыли капиталистических
монополий, но явно ошибочна в отношении интегрированных отраслей в
социалистическом государстве, чьи менеджеры получали бы указания назначать
цены, только покрывающие издержки. Верно, что предыдущий раздел был, в
сущности, отступлением по проблеме планирования при капитализме. Но оно
позволило нам не только рассмотреть некоторые из предполагаемых преимуществ,
связываемые обычно со всякой формой планирования, но и указать определенные
проблемы, которые обязательно будут сопровождать планирование при социализме.
Позже мы встретимся с ними снова. Сейчас, однако, пора вновь обратиться к
случаю, когда монополизированными отраслями управляют не затем, чтобы добиться
максимальной прибыли, но пытаются заставить их действовать так, как если бы
существовала конкуренция. На самом ли деле указание, что они должны стремиться
к ценам, только покрывающим их (предельные) издержки, дает ясный критерий
действий?
Именно в связи с этим начинает казаться, что чрезмерная озабоченность
условиями гипотетического состояния устойчивого равновесия привела современных
экономистов вообще и в особенности выдвигающих данное решение к тому, чтобы
приписать понятию издержек куда большую точность и определенность, чем можно
придать любому ценностному феномену в реальной жизни. В условиях широко
распространенной конкуренции термин «издержки производства» действительно
имеет вполне точное значение. Но как только, покинув царство всепроникающей
конкуренции и стационарного состояния, мы обращаемся к миру, где большинство
существующих средств производства являются продуктом конкретного процесса,
который, возможно, никогда больше не повторится; где, вследствие непрестанных
изменений, ценность большинства более долговечных орудий производства почти
или совсем не имеет связи с понесенными при их производстве издержками, но
зависит только от их ожидаемого применения в будущем, вопрос о том, каковы в
точности издержки производства данного продукта, становится вопросом
чрезвычайно сложным, на который невозможно определенно ответить, основываясь
на каких бы то ни было процессах внутри отдельной фирмы или отрасли. Он
останется без ответа, если не сделать сначала каких-то предположений
относительно цен на продукцию, в изготовлении которой эти орудия будут
участвовать. Большая часть того, что обычно обозначается как «издержки
производства», фактически не является элементом стоимости, данным независимо
от цены продукта, но квазирентой, или нормой амортизации, начисляющейся на
капитализированную величину ожидаемых квазирент, и потому зависит от ожидаемых
в будущем цен.
Для каждой отдельной фирмы в конкурентной отрасли эти квазиренты, хотя и
зависят от цены, являются не менее надежным и необходимым указателем для
определения требуемого объема производства, чем истинные издержки. Напротив,
только так можно учесть какие-то альтернативные цели, затрагиваемые этим
решением. Возьмем для примера какое-либо уникальное орудие производства,
которое никогда не будет заменено, которое невозможно использовать вне
монополизированной отрасли -- и которое, следовательно, не имеет рыночной
цены. Его применение не связано ни с какими издержками, определяемыми
независимо от цены на его продукцию. Однако если оно достаточно долговечно и
может использоваться с большей или меньшей интенсивностью, его амортизация
должна учитываться как истинные издержки, чтобы рационально определять
требуемый объем производства в каждый отдельный момент времени. Это так не
только потому, что его возможные услуги в будущем надо сравнивать с
результатами более интенсивного его использования в настоящем, но и потому,
что, пока это орудие существует, оно экономит услуги каких-то других факторов,
которые иначе понадобились бы для его замены и которые тем временем можно
употребить для других целей. Ценность услуг этого орудия определяется в таком
случае жертвами, связанными со следующим лучшим способом производства того же
продукта. Соответственно, его услуги нужно экономить, поскольку косвенно от
них зависит удовлетворение каких-то альтернативных потребностей. Однако
ценность этих услуг можно определить только в том случае, если реальной или
потенциальной конкуренции со стороны других возможных методов производства
того же продукта позволено влиять на его цену.
Возникающая здесь проблема хорошо известна в сфере регулирования предприятий
коммунального обслуживания. В связи с этим широко обсуждался вопрос, как --
при отсутствии реальной конкуренции -- можно «имитировать» ее результаты,
заставляя монополистические комплексы назначать цены, эквивалентные
конкурентным. Но все попытки найти решение потерпели неудачу. Как недавно
показал Р.Ф.Фаулер [The Depreciation of Capital, Analytically Considered
(London, 1934, pp. 74 ff.)], они были обречены на провал, поскольку
установленное сооружение используется длительный период, а один из наиболее
важных элементов издержек, процент и амортизацию по такому сооружению, можно
определить только после того, как станет известна цена, вырученная за
произведенную продукцию.
И вновь могут возразить, что это соображение уместно в капиталистическом
обществе, но что, поскольку даже в капиталистическом обществе фиксированные
издержки не учитываются при определении краткосрочного объема выпуска, есть
гораздо больше оснований не учитывать их в социалистическом обществе. Однако
это не так. Если надо стремиться к рациональному распоряжению ресурсами и, в
частности, если решения такого рода должны быть предоставлены руководителям
каждой отдельной отрасли, необходимо, конечно, предусмотреть возмещение
капитала из ее валовой выручки. Необходимо также, чтобы доходность такого
реинвестируемого капитала была бы по крайней мере не ниже, чем где-либо еще.
При социализме было бы так же ошибочно, как и в капиталистическом обществе,
определять ценность подлежащего возмещению капитала на какой-то исторической
основе, скажем, исходя из прошлых издержек производства данного оборудования.
Ценность любого отдельного орудия и, следовательно, ценность его услуг,
которую следует рассматривать как издержки, должна определяться исходя из
ожидаемых прибылей с учетом всех альтернативных способов достижения того же
результата и всех возможных вариантов применения этого орудия. Все
обсуждавшиеся в разделе 7 вопросы устаревания, обусловленного техническим
прогрессом или изменением потребностей, относятся сюда же. Невозможно
заставить монополиста назначить цену, которая существовала бы при конкуренции,
или цену, равную необходимым издержкам, поскольку конкурентные или необходимые
издержки не могут быть известны, если нет конкуренции. Это не означает, что
руководитель монополизированной отрасли при социализме будет, невзирая на
распоряжения сверху, продолжать получать монопольные прибыли. Однако это
означает, что, поскольку нельзя проверить экономические преимущества одного
метода производства в сравнении с другим, место монопольных прибылей займут
потери от неэкономичного использования.
Остается еще и вопрос о том, не выполняют ли прибыли какую-то необходимую
функцию в динамических условиях и не являются ли они на самом деле главной
уравновешивающей силой, обеспечивающей адаптацию к любым изменениям. Конечно,
когда внутри отрасли есть конкуренция, вопрос о том, целесообразно создавать
новую фирму или нет, можно решить только на основе прибылей, получаемых уже
существующими фирмами. По крайней мере в случае более полной конкуренции,
которую нам еще предстоит обсудить, нельзя обойтись без прибыли как стимула к
изменениям. Но можно полагать, что если какой-то один продукт производится
только одним предприятием, оно будет приспосабливать свой объем производства к
спросу, не меняя цены продукта, за исключением случая изменения издержек. Но
как тогда решить, кто должен получать эти продукты, пока предложение не
догнало еще возросший спрос? И еще важнее, как предприятие должно решать,
оправданно ли нести первоначальные издержки по доставке дополнительных
факторов к месту производства? Большая часть издержек на перемещение или
перевод рабочей силы и других факторов представляет по своему характеру
единовременное вложение капитала, оправданное, только если на вложенную сумму
можно постоянно получать рыночную норму процента. Процент на неосязаемые
капиталовложения, связанные с созданием или расширением завода (как, например,
«капитал деловых связей» (good will), который необходим не только для
завоевания популярности среди покупателей, но также и для сбора всех требуемых
факторов в нужном месте), является, конечно, важнейшим фактором при подобных
расчетах. Однако когда эти капиталовложения уже сделаны, они никак не могут
считаться издержками, но будут выступать как прибыль, показывающая, что
первоначальные инвестиции были оправданны.
Все это далеко не исчерпывает трудностей, возникающих в связи с идеей
организации производства по государственно-монополистическому принципу. Мы
ничего не сказали о проблеме определения границ отдельных отраслей, о
положении фирм, выпускающих оборудование для многих различных областей
производства, или о критериях суждения об успехе либо неудаче любого
менеджера. Должна ли «отрасль» включать все процессы, ведущие к изготовлению
одного и того же конечного продукта, или же она должна охватывать все заводы,
производящие один и тот же промежуточный продукт, независимо от того, в каком
последующем процессе он используется? В обоих случаях потребуется также
принимать решение о том, какие методы производства следует применять. Должна
ли каждая отрасль производить свои собственные орудия или она должна покупать
их у какой-то другой отрасли, производящей их в крупных масштабах, -- все это
будет существенно влиять на решение вопроса о том, будет ли вообще выгодно
использовать какое-либо конкретное орудие. Однако эти и очень схожие проблемы
должны более подробно рассматриваться в связи с предложениями снова допустить
конкуренцию в гораздо более полной форме. Но и того, что уже было здесь
сказано, достаточно, по-видимому, чтобы показать: если кто-то хочет сохранить
конкуренцию в социалистическом государстве с целью решения экономических
проблем, то полумеры реально не помогут получить удовлетворительное решение.
Лишь если конкуренция существует не только между, но и внутри различных
отраслей, мы вправе ожидать, что она будет отвечать поставленной цели. Именно
к рассмотрению такой более полной конкурентной системы мы и должны теперь
обратиться.
9
На первый взгляд не очевидно, почему такая социалистическая система с
конкуренцией как внутри отраслей, так и между ними не функционировала бы так
же хорошо или так же плохо, как конкурентный капитализм. Похоже, ожидаемые
трудности носили бы чисто психологический или моральный характер, о чем можно
сказать очень мало определенного. Это правда, что возникающие в связи с
подобной системой проблемы несколько отличаются по природе от тех, что встают
в «плановой» экономике. Однако при более близком рассмотрении они оказываются
не настолько отличными, как кажется вначале.
Решающими вопросами в этом случае будут следующие: что должно быть независимой
единицей деловой активности? Кто должен быть менеджером? Какие ресурсы должны
быть ему доверены и как проверить его успех или неудачу? Как мы увидим, это ни
в коем случае не какие-то второстепенные административные проблемы вроде
кадровых, которые сегодня приходится решать в любой крупной организации. Это
основные проблемы, урегулирование которых будет влиять на структуру отрасли
почти так же сильно, как если бы она непосредственно определялась решениями
планирующей власти.
Начнем с того, что, как нетрудно убедиться, потребность в некоей центральной
экономической власти окажется не намного меньше. Ясно также, что эта власть
должна будет обрести почти такое же могущество, как и в плановой системе. Если
собственником всех материальных ресурсов производства является общество, то
кто-то должен будет реализовывать это право от его имени, по крайней мере в
том, что касается распределения ресурсов и контроля за их использованием.
Невозможно представить себе эту центральную власть просто в виде супербанка,
ссужающего имеющиеся у него фонды лицам, предлагающим наивысшую цену. Ведь
фонды будут ссужаться лицам, не имеющим никакой своей собственности.
Следовательно, власть брала бы на себя весь риск и не имела бы возможности
претендовать на какую-то определенную сумму денег, это делает банк. Она просто
имела бы права собственности на все реальные ресурсы. Ее решения не могут
также ограничиваться перераспределением свободного капитала в форме денег или,
возможно, земли. Ей пришлось бы также решать, оставлять ли конкретный завод
или часть оборудования и дальше предпринимателю, использовавшему их в прошлом,
поверив ему на слово, или их следует передать другому, обещающему от них более
высокий доход.
Представляя систему такого рода, будем исходить из наиболее благоприятных для
нее предпосылок, что начальное распределение ресурсов между отдельными фирмами
строится на основе исторически сложившейся структуры отрасли и что отбор
руководителей осуществляется на основе какого-то теста на эффективность и их
предшествующего опыта. Если существующая организация отрасли не принимается,
ее можно усовершенствовать или рационально изменить только на основе самого
широкого централизованного планирования. Это вернуло бы нас обратно к тем
системам, которые конкурентная схема пытается заменить. Однако принятие
существующей организации решило бы трудности только на данный момент. Любое
изменение в условиях сделает необходимыми изменения в ней, и, конечно, через
сравнительно короткое время центральная власть должна будет осуществить полную
реорганизацию. По каким принципам она станет действовать?
Ясно, что в подобном обществе изменения будут такими же частыми, как и при
капитализме; они будут и такими же непредсказуемыми. Все действия должны будут
основываться на предвидении будущих событий и ожидания различных
предпринимателей, естественно, будут разными. Решение о том, кому доверить
данное количество ресурсов, придется принимать на основе индивидуальных
обещаний о будущих доходах. Или, скорее, оно должно будет приниматься исходя
из предпоположения, что определенный доход следует ожидать с определенной
долей вероятности. Безусловно, не будет никакого объективного критерия для
оценки величины риска. Но кто тогда должен решать, стоит ли рисковать? Для
таких решений у центральных властей не будет других оснований, кроме
результатов прошлой деятельности предпринимателя. Но как они должны
определять, был ли оправдан риск, на который ему пришлось пойти в прошлом? И
будет ли его отношение к рискованным проектам таким же, как если бы он
рисковал своей собственностью?
Рассмотрим сначала, как будет проверяться его успех или неудача. Первый
вопрос: преуспел ли он в сохранении ценности доверенных ему ресурсов. Но даже
лучшие предприниматели время от времени терпят убытки, и иногда даже очень
серьезные. Следует ли винить предпринимателя в том, что его капитал устарел
под влиянием нововведений или сдвигов в спросе? Как надо определять, имел ли
он право пойти на тот или иной риск? Является ли тот, кто никогда не терпит
убытков, поскольку никогда не рискует, непременно человеком, действующим
максимально в интересах общества? Безусловно, будет иметь место стремление
предпочесть безопасный проект рискованному.
Однако рискованные и даже чисто спекулятивные операции будут здесь не менее
важны, чем при капитализме. Специализация на функции несения риска
профессиональных спекулянтов товарами будет такой же нужной формой разделения
труда, как и сегодня. Но как следует определять размер капитала спекулянта и
назначать его вознаграждение? Как долго можно позволить удачливому в прошлом
предпринимателю нести убытки? Если наказанием за убытки является утрата
положения «предпринимателя», не станет ли почти неизбежным, что вероятность
убытков будет действовать как сдерживающее средство столь мощно, что перевесит
перспективу получения самых больших прибылей? При капитализме потеря капитала
также может означать утрату статуса капиталиста. Но этому сдерживающему
средству всегда противостоит привлекательность возможности выигрыша. При
социализме этого быть не может. Вполне допустимо даже, что общее нежелание
затевать какое бы то ни было рискованное дело могло бы довести норму процента
практически до нуля. Но принесет ли это выгоду обществу? Если бы это произошло
просто из-за насыщения всех абсолютно надежных каналов инвестирования, то
ценой стало бы прекращение всякого экспериментирования с новыми и
неиспытанными методами. Даже если прогресс неизбежно будет связан с тем, что
обычно называют «растратой ресурсов», не следует ли на это пойти, если в целом
выигрыш перевесит убытки?
Однако, возвращаясь к проблеме распределения и контроля ресурсов, остается
очень серьезный вопрос, как в краткосрочном периоде решить, наилучшим ли
образом данное предприятие использует свои ресурсы. Даже определение, является
ли оно прибыльным или убыточным, будет зависеть от оценки будущих доходов,
которые ожидается получить от его оборудования. Результаты его деятельности
можно установить, только если приписать существующему заводу определенную
ценность. Каким должно быть решение, если другой предприниматель обещает
получить более высокую отдачу от того же завода (или даже отдельного станка),
чем та, на которой основывает свою оценку нынешний пользователь? Следует ли
забрать у него завод или станок и отдать другому человеку на основе простого
обещания с его стороны? Может быть, это крайний случай, но он только
иллюстрирует постоянное перемещение ресурсов между фирмами, идущее при
капитализме и равно выгодное в социалистическом обществе. В капиталистическом
обществе переход капитала от менее к более умелому предпринимателю происходит
за счет того, что первый несет убытки, а последний добивается прибыли. Вопрос
о том, кто должен иметь право рисковать ресурсами и сколько их ему нужно
доверить, здесь решается человеком, преуспевшим в их приобретении и
поддержании. Будет ли этот вопрос решаться в социалистическом государстве по
тем же принципам? Будет ли руководитель фирмы иметь свободу реинвестировать
прибыли куда бы и когда бы он ни посчитал нужным? В настоящее время он
сравнивает риск, сопряженный с дальнейшим расширением текущего дела, с
доходом, который он получит, если инвестирует его куда-то еще или если
потребит свой капитал. Будут ли соображения альтернативных выгод, которые
общество могло бы извлечь из этого капитала, иметь такой же вес при расчете
риска и выигрыша, какой имела бы его собственная выгода или потеря?
Решение об объеме капитала, доверяемого отдельному предпринимателю, и
сопряженное с этим решение о размере отдельной фирмы под контролем одного лица
на самом деле есть решения о наиболее предпочтительной комбинации ресурсов.
[Более подробный анализ того, как определяется размер индивидуальной фирмы при
конкуренции и как это влияет на привлекательность различных методов
производства и ценность товара, см. в: E.A.G.Robinson, The Structure of
Competitive Industry (Cambridge Economic Handbooks, Vol. VII), London, 1931.]
И именно на центральной власти будет лежать решение, следует ли расширить один
завод, расположенный в каком-то месте, а не другой, расположенный где-то еще.
Все это предполагает планирование со стороны центральной власти почти в таком
же масштабе, как если бы она фактически управляла этим предприятием. Хотя, по
всей вероятности, индивидуальный предприниматель получит какие-то определенные
контрактные полномочия по управлению вверенным ему заводом, все новые
капиталовложения будут неизбежно регулироваться централизованно. Такое
разделение в распоряжении ресурсами просто имело бы тогда следствием, что ни
предприниматель, ни центральная власть реально были бы не в состоянии
осуществлять планирование и что было бы невозможно определить ответственность
за ошибки. Предполагать, что можно создать условия полной конкуренции, не
заставляя тех, кто отвечают за принятие решений, платить за свои ошибки --
чистейшая иллюзия. В лучшем случае это будет системой квазиконкуренции, где
реально ответственным лицом будет не предприниматель, а одобряющий его решения
чиновник и где поэтому в связи с проявлением инициативы и определением
ответственности возникнут все те трудности, которые обыкновенно порождает
бюрократия. [См. дополнительно крайне поучительный анализ этих проблем:
R.G.Hawtrey, The Economic Problem (London, 1926), и: J.Gerhardt,
Unternehmertum und Wirtschaftsfuhrung (Tьbingen, 1930).]
10
Не претендуя на полноту нашего обсуждения псевдоконкуренции, можно, по крайней
мере, заявить, что, как было показано, успешное управление ею сталкивается со
значительными препятствиями и что это порождает многочисленные трудности,
которые надо преодолеть, прежде чем мы сможем поверить, что ее результаты
могут хотя бы приблизиться к результатам конкуренции, основанной на частной
собственности на средства производства. Надо сказать, что в своем нынешнем
состоянии все эти предложения, даже с учетом их предварительного и пробного
характера, представляются скорее менее, чем более осуществимыми, нежели
прежние социалистические предложения централизованно планируемой экономической
системы. Верно, причем даже более, чем в случае планирования в узком смысле,
что все рассмотренные трудности обусловлены «только» несовершенством
человеческого разума. Но хотя это не дает оснований говорить, что подобные
предложения «невозможны» в некоем абсолютном смысле, тем не менее остается
справедливым, что очень серьезные препятствия к достижению желанной цели
существуют и что, по-видимому, их никак нельзя преодолеть.
Вместо дальнейшего подробного обсуждения трудностей, вызываемых этими
предложениями, интереснее, вероятно, будет поговорить о другом: что реально
скрывается за тем фактом, что столь многие социалисты более молодого
поколения, серьезно изучавшие сопряженные с социализмом экономические
проблемы, оставили веру в централизованно планируемую экономическую систему и
возложили надежды на то, что конкуренцию можно сохранить, даже если будет
отменена частная собственность? Давайте на минуту допустим, что таким путем
можно в большой мере приблизиться к результатам, которых достигает
конкурентная система, основанная на частной собственности. Вполне ли
осознается, сколь многие надежды, обычно связываемые с социалистической
системой, уже оставляются, когда предлагается заменить централизованно
планируемую систему, считавшуюся намного превосходящей любую конкурентную
систему, более или менее удачной имитацией конкуренции? Каковы преимущества,
компенсирующие потери в эффективности, которые, приняв во внимание высказанные
выше возражения, нужно признать неизбежным следствием того факта, что без
частной собственности конкуренция непременно будет ограниченной в каких-то
отношениях и что, следовательно, некоторые решения придется оставить на
произвольное усмотрение центральной власти?
Иллюзии, оставляемые вместе с идеей централизованно планируемой системы,
действительно весьма велики. Надежда на полное превосходство в
производительности плановой системы над «хаотической» конкуренцией должна
будет уступить место надежде, что по производительности социалистическая
система может почти не уступать капиталистической. Надежду на то, что
распределение дохода может осуществляться совершенно независимо от цен на
оказываемые услуги и основываться исключительно на соображениях
справедливости, предполагающих, как правило, эгалитарное распределение
доходов, придется заменить надеждой на возможность использования части дохода
от материальных факторов производства для увеличения доходов труда. Ожидания
того, что «система наемного труда» будет упразднена и что менеджеры
социализированной отрасли или фирмы будут действовать по совершенно иным
принципам, нежели стремящийся к прибыли капиталист, оказались равно
ошибочными. То же самое нужно сказать и о надежде, что подобная
социалистическая система могла бы избежать кризисов и безработицы, хотя у нас
нет возможности рассмотреть этот вопрос подробно. Хотя система
централизованного планирования не могла бы избежать совершения еще более
серьезных ошибок того рода, что ведут к кризисам при капитализме, она имела
бы, по крайней мере, преимущество в том, что могла бы равномерно распределять
потери между всеми членами общества. Ее превосходство могло бы заключаться в
возможности в приказном порядке снижать заработную плату, когда это было бы
сочтено необходимым для исправления ошибок. Однако нет никаких оснований
считать, что конкурентная социалистическая система более способна, чем
конкурентный капитализм, избегать кризисов и безработицы. Вероятно, разумная
денежная политика может смягчить остроту этих проблем в обеих системах, но при
конкурентном социализме в этом отношении нет таких возможностей, которые равно
не существовали бы при капитализме.
Конечно, вопреки всему этому остается еще то преимущество, что при социализме
можно было бы улучшить относительное положение рабочего класса, предоставив
ему долю в доходах от земли и капитала. В конечном счете это и есть его
главная цель. Но существование возможности улучшить положение трудящихся по
отношению к тем, кто были капиталистами, не означает, что возрастет их
абсолютный доход или что он останется хотя бы на том же уровне, что и прежде.
Все, что произойдет в этом отношении, зависит исключительно от того, насколько
понизится общая производительность. Следует еще раз подчеркнуть, что общие
соображения, высказанные в таком кратком очерке, не могут привести к
каким-либо окончательным выводам. Только последовательно подвергая подобному
анализу феномены реального мира, можно прийти к приблизительным количественным
оценкам значимости обсуждаемых здесь явлений. Естественно, мнения по этому
поводу будут расходиться. Но даже если бы удалось достичь согласия
относительного того, как именно будет воздействовать любая из предложенных
систем на национальный доход, все равно останется следующий вопрос: не
является ли любое данное его сокращение, будь то падение сегодняшнего
абсолютного уровня или замедление будущих темпов роста, слишком дорогой ценой
за осуществление этического идеала большего равенства в доходах? В этом
вопросе, безусловно, научные доводы должны уступить место личным убеждениям.
Нельзя, однако, вынести решения, пока неясны альтернативы, пока хотя бы
приблизительно не понято, какую цену придется уплатить. Все еще существующая в
этой области огромная путаница и отказ признать невозможность иметь лучшее из
обеих систем обусловлены, главным образом, тем, что большинство социалистов
имеют очень слабое представление о том, какова реально должна быть
предлагаемая ими система -- плановой или конкурентной. В настоящее время
действенная тактика современных социалистов состоит в том, чтобы не прояснять
этот вопрос и, провозглашая все преимущества, которые обычно связывались с
централизованным планированием, ссылаться на конкуренцию, когда их спрашивают,
как они собираются справляться с той или иной трудностью. Но никто еще не
показал, как можно рационально соединить планирование и конкуренцию. И пока
этого не сделано, любой имеет полное право настаивать на том, что надо четко
разделять эти две альтернативы и что всякий сторонник социализма должен
выбрать одно из двух, а затем показать, как он предлагает преодолеть
трудности, присущие избранной им системе.
11
Я не претендую на то, чтобы считать выводы, сделанные при рассмотрении
различных социалистических построений, непременно окончательными. Тем не менее
из дискуссий последних лет неопровержимо вытекает одно: сегодня мы все еще
интеллектуально не оснащены для того, чтобы усовершенствовать нашу
экономическую систему посредством «планирования», или для того, чтобы решить
проблему социалистического производства любым иным путем, избегнув при этом
серьезнейшего падения производительности. Нам не хватает не «опыта», а
интеллектуального овладения проблемой, которую пока мы научились только
формулировать, но не отвечать на нее. Никто не помышляет отбросить всякую
вероятность, что решение все-таки будет найдено. Но при нынешнем состоянии
нашего знания все же должны оставаться серьезные сомнения в том, что его можно
найти. Мы должны, по крайней мере, считаться с возможностью, что последние
пятьдесят лет мысль шла в неверном направлении, увлеченная надеждой,
оказавшейся при ближайшем рассмотрении неосуществимой. Но даже если и так,
отсюда еще не следует, что нам нужно было оставаться там, где мы находились до
того, как заявила о себе эта тенденция. Это означает только, что движение в
ином направлении могло бы быть более полезным. В самом деле, есть основания
полагать, что, к примеру, было бы разумнее стремиться к более ровному
функционированию конкуренции, чем препятствовать ей всяческими попытками
планирования так долго, что почти любая альтернатива стала казаться
предпочтительнее существующих условий.
Однако если наши выводы о существе убеждений, представляющих, несомненно, одну
из главных движущих сил современности, являются негативными, то это, конечно,
не повод для удовлетворения. В мире, увлеченном планированием, ничто не может
быть более трагичным, чем вывод, доказывающий неизбежность того, что
неуклонное следование этим курсом должно привести к экономическому упадку. И
хотя какая-то интеллектуальная реакция уже есть, почти нет сомнений, что еще
долгие годы будет продолжаться движение в направлении планирования.
Следовательно, развеять абсолютное уныние, с которым экономист вынужден
сегодня смотреть на будущее мира, можно, только показав, что есть возможный и
практически осуществимый путь преодоления трудностей. Даже у тех, кто не
симпатизируют всем высшим целям социализма, есть серьезное основание желать,
чтобы, раз уж мир движется в этом направлении, он оказался осуществимым, а
катастрофа -- предотвращенной. Однако следует признать, что перспектива найти
такое решение сегодня представляется крайне маловероятной. Знаменательно, что
пока наименьший вклад в его поиск внесен сторонниками планирования. Если
решению предстоит быть когда-либо найденным, то это будет больше заслуга
критиков, по крайней мере прояснивших характер проблемы, пусть даже они и
отчаялись найти решение.

Глава IX. Экономический расчет при социализме (III):
конкурентное «решение»

Перепечатано из: Economica, Vol. VII, No. 26 (new ser.; May, 1940). Две книги,
с которыми в основном связана данная глава: Oskar Lange and Fred Taylor, On
the Economic Theory of Socialism, ed. B.E.Lippincott (Minneapolis, 1938), и
H.D.Dickinson, Economics of Socialism (Oxford, 1939), будут упоминаться везде
соответственно как «LT» (Ланге-Тэйлор) и «D» (Диккинсон).

1
Две главы в обсуждении экономической теории социализма можно отныне считать
закрытыми. Первая связана с убеждением, что социализм полностью обойдется без
расчета в единицах ценности и заменит его неким видом расчета in natura,
выраженным в единицах энергии или какой-то другой физической величины.
Несмотря на то, что такая точка зрения пока не исчезла и ее все еще разделяют
некоторые ученые-естествоиспытатели и инженеры, она определенно оставлена
экономистами. Вторая закрытая глава касается предложений, чтобы цены
устанавливались с помощью расчетов, выполняемых планирующей властью с
применением методов математической экономики, вместо того, чтобы их определяла
конкуренция. По поводу этого предложения Парето (которого, что любопытно,
иногда цитируют как сторонника подобного взгляда) уже сказал, по-видимому,
последнее слово. Показав, как можно использовать систему уравнений для
объяснения того, чем определяются цены на рынке, он добавляет:
"Здесь можно заметить, что такое определение никоим образом не имеет целью
прийти к численному расчету цен. Давайте сделаем наиболее благоприятное для
подобного расчета допущение, давайте предположим, что мы победили все
трудности сбора данных по этой проблеме и что мы знаем ophelimites <полезности
(фр.)> всех различных предметов потребления для каждого индивида и все условия
производства всех товаров, и т.д. Это уже само по себе абсурдно. Но этого еще
недостаточно, чтобы сделать решение проблемы возможным. Мы уже видели, что при
100 лицах и 700 товарах будет 70 699 условий (фактически огромное количество
обстоятельств, пока не принятых во внимание, еще увеличат их число); мы должны
будем, следовательно, решить систему из 70 699 уравнений. Практически это
превышает возможности алгебраического анализа, что тем более верно, если
представить себе баснословное число уравнений, нужное при населении в сорок
миллионов и нескольких тысячах товаров. Тогда роли поменялись бы: не
математика политической экономии, а политическая экономия помогала бы
математике. Другими словами, если бы можно было действительно знать все эти
уравнения, то единственный доступный человеку способ решить их -- это
наблюдать практическое решение, которое дает рынок" [V.Pareto, Manuel

d'economie politique (2d ed., 1927), pp. 233--34].

В данной статье мы займемся главным образом третьим этапом дискуссии,
центральный пункт которого был точно определен профессором Ланге и д-ром
Диккинсоном при разработке предложений, касающихся конкурентного социализма.
Поскольку, однако, значение результатов прошлых обсуждений часто бывает
представлено так, что это становится очень похоже на извращение истины, и
поскольку как минимум одна из двух книг, которые будут рассматриваться, не
совсем свободна от подобной тенденции, необходимо, по-видимому, сделать
несколько предварительных замечаний о реальном значении прошлых разработок.
Первый момент связан с характером первоначальной критики, направленной против
более примитивных концепций функционирования социалистической экономики,
имевших хождение примерно до 1920 г. Распространенная тогда идея (и все еще
поддерживаемая, например, Отто Нейратом) хорошо выражена Энгельсом в его
«Анти-Дюринге», когда он говорит, что люди будут устанавливать общественный
план производства «очень просто, не прибегая к услугам прославленной
"ценности"». Именно в противовес этому общему убеждению Н.Г.Пирсон, Людвиг фон
Мизес и другие указывали, что, если социалистическое общество хочет
действовать рационально, его расчеты должны будут направляться теми же
формальными законами, которые применимы к капиталистическому обществу.
Представляется необходимым специально подчеркнуть, что именно такое возражение
выдвигали критики социалистических планов, поскольку профессор Ланге и
особенно его издатель [см.: B.E.Lippincott in LT, p. 7] склонны, видимо,
полагать, что демонстрация применимости формальных принципов экономической
теории к социалистической экономике обеспечивает ответ критикам. Дело в том,
что никогда и никто, кроме социалистов, не отрицал, что эти формальные
принципы следует применять к социалистическому обществу. Вопрос, поднимавшийся
Мизесом и другими, заключался не в том, следует ли их применять, а в том,
можно ли их применять на практике в отсутствие рынка. Поэтому когда Ланге и
другие цитируют Парето и Бароне, показавших, что ценности в социалистическом
обществе будут, в сущности, зависеть от тех же факторов, что и в конкурентном
обществе, то это бьет полностью мимо цели. Это, конечно же, было
продемонстрировано много раньше, в частности, фон Визером. Но никто из этих
авторов не пытался показать, что ценностные величины, на которые должно
опираться социалистическое общество, если хочет действовать рационально,
поддаются определению. И Парето, как мы видели, недвусмысленно отрицал, что их
можно установить с помощью вычислений.
Представляется таким образом, что в этом пункте критика более ранних
социалистических схем оказалась столь успешной, что их защитники, за редким
исключением [наиболее заметное исключение -- д-р М.Добб; см. его: Political
Economy and Capitalism (1937), chap. viii, и его обзор книги профессора Ланге
в Modern Quarterly, 1939], сочли необходимым присвоить аргументацию своих
оппонентов и были вынуждены сконструировать совершенно новые схемы, о которых
никто прежде не думал. Против более старой идеи, предполагавшей возможность
рационального планирования без расчетов в единицах ценности, можно было
справедливо возражать, что это невозможно логически. Новые предложения,
сконструированные для определения ценностей путем некоего процесса, отличного
от конкуренции, основанной на частной собственности, поднимают проблему
другого рода. Но уж точно несправедливо говорить, как делает Ланге, что
поскольку критики выдвигают возражения иного типа против новых схем,
разработанных в ответ на первоначальную критику, они «уступили в главном
вопросе» и «отступили на вторую линию обороны» [LT, p. 63]. Не есть ли это
скорее прикрытие собственного отступления с помощью создания путаницы в
рассматриваемом вопросе?
Есть второй момент, по которому данная Ланге характеристика нынешнего
состояния полемики вводит в серьезное заблуждение. Его читатель вряд ли сможет
избавиться от впечатления, что идея того, что ценности нужно и можно
определять с помощью методов математической экономики, то есть путем решения
миллионов уравнений, есть зловредное изобретение критиков с целью высмеять
усилия современных социалистических авторов. Факт, который не может быть
неизвестен Ланге, состоит, конечно, в том, что этот способ не раз всерьез
предлагали социалистические авторы в качестве решения трудностей -- и среди
прочих д-р Диккинсон, сейчас, однако, явно берущий назад свои прежние
предложения [D, p. 104, K. Tisch, Wirtschaftsrechnung und Verteilung im
zentralistisch organisierten sozialistischen Gemeinwesen (1932)].
2
Третий этап полемики начался недавно с предложения решить проблемы определения
ценностей путем возврата к конкуренции. Когда пять лет назад автор настоящей
работы пытался оценить значение подобных попыток [в Collectivist Economic
Planning (London, 1935) очерк «The Рresent State of the Debate»,
перепечатываемый выше как глава VIII], приходилось полагаться на то, что могло
быть собрано из устных дискуссий между экономистами-социалистами, поскольку
тогда не было в наличии никакого систематического изложения теоретических
основ конкурентного социализма. Пробел восполнен теперь двумя книгами, которые
нам предстоит рассмотреть. Первая содержит перепечатку очерка Ланге, впервые
опубликованного в 1936 и 1937 гг. вместе с более ранней статьей покойного
профессора Тэйлора (датированной 1928 г.) и предисловием издателя,
Б.Э.Липпинкота. В дополнение к совершенно ненужному пересказу аргументации
Ланге в более грубых выражениях, Липпинкот своими неумеренными похвалами по
адресу этой аргументации и выдвигаемыми в ее поддержку экстравагантными
заявлениями [очерк д-ра Ланге охарактеризован как «первая работа, которая
должна ознаменовать продвижение вперед после вклада Бароне» и показать с
помощью «неопровержимых» аргументов «очевидную осуществимость и превосходство»
социалистической системы (LT, pp. 13, 24, 37)] крайне способствует появлению у
читателя предубеждения против научной, по сути, работы, которая за этим
следует. Хотя работа написана в живом стиле и ограничивается общей
характеристикой предмета, в ней предпринята серьезная попытка преодоления
некоторых основных трудностей в данной области. <з>Вышедшая позднее книга
Г.Д.Диккинсона представляет собой гораздо более полный обзор, предлагающий, в
сущности, то же самое решение. [Любопытно, что д-р Диккинсон в своей книге
нигде (кроме библиографии) не упоминает работу профессора Ланге.] Бесспорно,
это выдающаяся книга, хорошо выстроенная, внятная и четкая, и за ней должна
быстро закрепиться репутация образцового труда по данному предмету. Экономисту
ее чтение действительно доставляет редкое удовольствие чувствовать, что
недавние достижения экономической теории не прошли даром и даже помогли
умерить политические разногласия, сведя их к вопросам, которые можно разумно
обсуждать. Вероятно, сам д-р Дикинсон согласился бы, что имеет общие с
несоциалистическими экономистами теоретические воззрения -- и фактически
многое от них почерпнул; что в своих важнейших выводах о желательной
экономической политике социалистического общества он гораздо сильнее
отличается от большинства своих коллег-социалистов, нежели от «ортодоксальных»
экономистов. Это, вместе с непредубежденностью, с какой автор принимает и
рассматривает аргументы своих оппонентов, делает обсуждение его взглядов
истинным удовольствием. Если социалисты вслед за экономистами будут готовы
принять его книгу как новейшую общую трактовку экономической теории социализма
с социалистической точки зрения, это может дать основание для гораздо более
плодотворной дальнейшей дискуссии.
Как уже отмечалось, главные общие черты предложенного двумя авторами решения в
сущности совпадают. Оба они полагаются в какой-то степени на конкурентный
механизм для определения относительных цен. Однако оба они отказываются
позволить рынку прямо определять цены и вместо того предлагают систему
установления цен центральной властью, где состояние рынка конкретного товара,
то есть соотношение спроса и предложения, просто служило бы для властей
показателем того, следует ли предписанные цены повышать или понижать. Ни один
из авторов не объясняет, почему он отказывается пойти до конца и полностью
восстановить механизм цен. Однако поскольку я согласен (хотя, вероятно, по
иным причинам), что это было бы неосуществимо в социалистическом обществе, мы
можем отложить пока этот вопрос и считать не требующим доказательств, что там
конкуренция не может играть точно такую же роль, как в обществе, основанном на
частной собственности, и что, в частности, пропорции, по которым участники
станут обмениваться товарами на рынке, должны будут декретироваться властями.
Мы оставим подробности предложенной организации для дальнейшего обсуждения и
сначала рассмотрим общее значение этого решения в трех аспектах. Во-первых, мы
спросим, насколько социалистическая система такого рода все-таки соответствует
надеждам, возлагавшимся на замену хаоса конкуренции плановой социалистической
системой; во-вторых, насколько предлагаемый механизм является ответом на
главную трудность; и, наконец, насколько он применим.
С первым и наиболее общим вопросом можно разобраться достаточно быстро, хотя
он весьма важен, если иметь намерение видеть новые предложения в правильном
свете. Это просто напоминание о том, сколько первоначальных претензий на
превосходство планирования над конкуренцией отбрасывается, если плановое
общество теперь должно в большой мере полагаться на конкуренцию в управлении
своими отраслями. Вплоть до недавнего времени, по крайней мере, планирование и
конкуренция обычно считались противоположностями, и это бесспорно все еще
верно в отношении почти всех сторонников планирования, кроме немногих
экономистов из их числа. Я опасаюсь, что схемы Ланге и Диккинсона горько
разочаруют всех тех сторонников научного планирования, которые, по недавнему
высказыванию Б.М.С.Блэккета, верят, что «цель планирования прежде всего в
преодолении результатов конкуренции» [см.: Sir Daniel Hall and others, The
Frustration of Science (London, 1935), p. 142]. Разочарование было бы еще
сильнее, если бы действительно оказалось возможным уменьшить элемент
произвольной власти в конкурентной социалистической системе настолько,
насколько надеется Диккинсон, считающий, что его «либертарианский социализм»
«может впервые в человеческой истории утвердить действенный индивидуализм» [D,
p. 26]. К сожалению, как мы увидим, вряд ли это так.
3
Следующий общий вопрос, который нам надлежит рассмотреть, это насколько
предложенный метод централизованного установления цен, позволяя отдельным
фирмам и потребителям приспосабливать свой спрос и предложение к данным ценам,
может решать проблему, которую, по общему признанию, нельзя решить
математическими расчетами. Боюсь, что здесь мне будет чрезвычайно трудно
понять, на каком основании делается подобное заявление. И Ланге и Диккинсон
утверждают, что даже если бы исходная система цен была бы выбрана совершенно
произвольно, то методом проб и ошибок можно постепенно приблизиться к
правильной системе [LT, pp. 70, 86; D, pp. 103, 113]. Это как если бы
предположили, что с системой уравнений, которая слишком сложна для ее обсчета
за разумное время и в которой значения всех неизвестных постоянно меняются,
можно было бы эффективно справиться, произвольно подставляя пробные значения и
продолжая поиск, пока не отыщется правильное решение. Или, употребив иную
метафору, различие между такой системой регламентированных цен и системой цен,
определяемых рынком, представляется таким же, как разница между атакующей
армией, где каждое подразделение и каждый человек могут двигаться только по
специальной команде и на точное расстояние, указанное штабом, и армией, где
каждое подразделение и каждый человек могут воспользоваться любой
предоставившейся благоприятной возможностью. Безусловно, логически возможно
представить себе руководящий орган коллективной экономики, который не только
«вездесущ и всеведущ», каким видит его Диккинсон [D, p. 191], но также
всемогущ и который поэтому будет в состоянии без задержек менять каждую цену
ровно настолько, насколько это нужно. Однако когда задумываешься о реальном
аппарате, осуществляющем приспособления такого рода, начинаешь недоумевать,
действительно ли кто-либо готов полагать, что в рамках практически возможного
такая система когда-нибудь хотя бы отдаленно сможет приблизиться к
эффективности системы, где требуемые изменения осуществляются за счет
спонтанных действий непосредственно заинтересованных лиц.
Мы вернемся позже, когда будем рассматривать предложенное институциональное
устройство, к вопросу, как механизм такого рода будет, скорее всего,
действовать на практике. Тем не менее, коль скоро речь идет об общем вопросе,
трудно подавить подозрение, что эти конкретные предложения родились из
чрезмерной поглощенности проблемами чистой теории устойчивого равновесия. Если
бы в реальном мире мы имели дело с почти постоянными данными, то есть если бы
проблема состояла в том, чтобы найти систему цен, которую можно было оставлять
более или менее неизменной на длительные периоды, тогда рассматриваемые
предложения не были бы безрассудными. С заданными и не меняющимися данными
действительно можно было бы методом проб и ошибок приблизиться к такому
состоянию равновесия. Но далеко не так обстоит дело в реальном мире, где
постоянное изменение -- это правило. Будет ли когда-нибудь достигнуто что-либо
близкое -- и насколько -- к желанному равновесию, полностью зависит от
скорости, с какой могут происходить приспособления. Практическая проблема
состоит не в том, приведет ли в конце концов какой-то конкретный метод к
гипотетическому равновесию, а в том, какой метод обеспечит более быстрое и
полное приспособление к ежедневно меняющимся условиям в разных местах и
различных отраслях. Насколько была бы велика в этом отношении разница между
методом, когда участники рынка по ходу договариваются о ценах, и методом,
когда цены декретируются сверху, есть, конечно, вопрос фактической оценки. Но
мне трудно поверить, чтобы кто-нибудь усомнился, что в данном отношении второй
метод был бы действительно несравненно хуже.
По поводу третьего общего вопроса я также убежден, что поглощенность понятиями
чистой экономической теории ввела в серьезное заблуждение обоих наших авторов.
В данном случае, очевидно, именно понятие совершенной конкуренции заставило их
упустить из вида очень важную сферу, к которой их метод, по-видимому, просто
неприменим. Когда мы имеем дело с рынком вполне стандартизованного товара, то,
по крайней мере, можно представить, что все цены следовало бы декретировать
заранее сверху на определенный период. Совершенно иное положение, однако, в
отношении товаров, не поддающихся стандартизации, особенно производимых
сегодня по индивидуальным заказам, возможно, после участия в тендерах. К этой
категории принадлежит большая часть продукции «отраслей тяжелой
промышленности», которые, конечно, были бы социализированы в первую очередь.
Большая часть оборудования, зданий и судов, многие виды другой продукции вряд
ли вообще производятся на рынок иначе, кроме как по специальным контрактам.
Это не означает, что на рынке не может быть интенсивной конкуренции за
продукцию таких отраслей, хотя она может не быть «совершенной конкуренцией»
чистой теории. Дело просто в том, что в них идентичные продукты редко
производятся дважды за короткий период. И круг производителей, конкурирующих
как альтернативные поставщики любого продукта, будет различным почти в каждом
отдельном случае, так же как и круг потенциальных покупателей, конкурирующих
за услуги конкретного завода, будет разниться от недели к неделе. Из чего же
следует исходить во всех подобных случаях при назначении цен на продукцию с
тем, чтобы «уравновесить спрос и предложение»? Если цены должны здесь
назначаться центральной властью, их придется устанавливать в каждом отдельном
случае и на основе изучения ею расчетов всех потенциальных поставщиков и всех
потенциальных покупателей. Вряд ли надо указывать на многочисленные сложности,
которые будут возникать в зависимости от того, когда устанавливаются цены --
до или после принятия перспективным покупателем решения о конкретном
экземпляре нужного ему оборудования или здания. По-видимому, прежде чем
поступить на рассмотрение к перспективному покупателю, оценки производителя
должны будут одобряться властью. Не ясно ли, что во всех таких случаях, если
только действующая власть не возьмет на себя все функции предпринимателя (то
есть если только предложенная система не оставлена и не заменена полным
централизованным управлением), процесс установления цен стал бы в высшей мере
громоздким и превратился бы в причину бесконечных отсрочек или в чистую
формальность?
4
Все высказанные соображения остаются, по-видимому, в силе, какая бы конкретная
форма организации ни была избрана. Однако прежде чем мы двинемся дальше,
необходимо чуть подробнее остановиться на конкретном аппарате отраслевого
контроля, предлагаемом обоими авторами. Наброски организации, которые они
дают, довольно схожи, хотя в этом отношении Ланге предоставляет несколько
больше информации, чем Диккинсон, по большинству проблем экономической
организации отсылающий нас к работам Уэббов и Г.Д.Г.Коула [D, p. 30].
Оба автора рассматривают социалистическую систему, где выбор занятий
осуществлялся бы свободно и регулировался только ценовым механизмом (то есть
систему наемного труда) и где потребители также были бы свободны тратить свои
доходы по собственному усмотрению. Очевидно, оба автора хотят к тому же, чтобы
цены на потребительские товары устанавливались обычным рыночным путем (хотя
Диккинсон, по-видимому, не вполне определился по этому вопросу)[LT, p. 78; D,
p. 60], а также предоставить заинтересованным сторонам определять заработную
плату путем переговоров [LT, p. 78; D, p. 126]. Оба также согласны, что по
разным причинам не вся промышленность должна быть социализирована, но что,
кроме социализированного, должен остаться и частный сектор, состоящий из
мелких предприятий, работающих, в сущности, по капиталистическим принципам.
Мне трудно согласиться с их убеждением, что существование такого частного
сектора параллельно с социализированным не создаст особых проблем. Однако,
поскольку в рамках настоящей статьи сложно было бы достаточно подробно
разобрать эту проблему, в данном обсуждении мы не станем принимать во внимание
существование частного сектора, предположив, что вся промышленность
социализирована.
Определение всех цен, помимо цен на потребительские товары и заработной платы,
есть главная задача центрального экономического органа -- Центрального
Управления Планирования, по Ланге, или Высшего Экономического Совета, по
Диккинсону. (Следуя Диккинсону, мы будем далее упоминать этот орган как ВЭС.)
Что касается способа объявления и изменения отдельных цен, мы находим больше
информации, хотя никак не достаточно, у Ланге, тогда как Диккинсон глубже
погружается в вопрос о том, какими соображениями должен будет
руководствоваться ВЭС при установлении цен. Оба вопроса чрезвычайно важны и их
надо рассматривать раздельно.
Согласно Ланге, ВЭС должен был бы выпускать время от времени то, что, следуя
профессору Тэйлору, он называет «реестрами факторной оценки», то есть
исчерпывающие списки цен на все средства производства (за исключением рабочей
силы)[LT, pp. 46, 52]. Эти цены должны были бы служить единственной основой
для всех сделок между различными предприятиями и для всех расчетов всех
отраслей и заводов в период их действия, а менеджеры должны были бы трактовать
их как постоянные [LT, p. 81]. О чем, однако, не сказали ни Ланге, ни
Диккинсон, так это на какой период цены подлежат фиксации. Здесь одна из самых
серьезных неясностей у обоих авторов, пробел в их изложении, заставляющий
почти усомниться, вправду ли они пытались представить свою систему в действии.
Должны ли цены фиксироваться заранее на определенный период или они должны
меняться, когда бы то ни показалось желательным? Ф.М.Тэйлор, видимо, предлагал
первый вариант, когда писал, что правильность конкретных цен выявится в конце
«производственного периода» [LT, p. 53]. Ланге оставляет такое же впечатление,
по крайней мере, однажды, когда говорит, что «любая цена, отличающаяся от
равновесной, выявила бы в конце расчетного периода избыток или недостаток
товара, к которому она относится» [LT, p. 82]. Но в другом случае он говорит,
что «корректировка таких цен происходила бы постоянно» [LT, p. 86]. Диккинсон
же ограничивается утверждением, что «путем последовательной аппроксимации» в
конечном итоге «набор цен может быть установлен в согласии с принципами
редкости и замещения» и «небольших корректировок будет достаточно, чтобы
удерживать систему в равновесии, кроме случаев крупных технических
нововведений или сильных сдвигов во вкусах потребителей» [D, p. 100]. Можно ли
лучше проиллюстрировать несостоятельность в понимании истинной функции
механизма цен, обусловленную нынешней поглощенностью состоянием устойчивого
равновесия?
Хотя Диккинсон почти не дает информации о механизме осуществления изменений в
ценах, он гораздо более полно, чем Ланге, рассматривает соображения, на
которых ВЭС должен был бы основывать свои решения. В отличие от Ланге,
Диккинсона не устраивает, чтобы ВЭС просто наблюдал за рынком и корректировал
цены, когда появляется избыток спроса или предложения, пытаясь путем
экспериментирования отыскать новый равновесный уровень. Он, скорее, хочет,
чтобы ВЭС пользовался статистически установленными графиками
спроса-предложения как руководством при определении равновесных цен. Здесь
явно слышен отголосок его прежней веры в возможность решения всей проблемы
через систему математических уравнений. Но хотя он и оставил сейчас эту идею
(не потому, что считает ее невозможной, поскольку он по-прежнему убежден, что
ее можно было бы осуществить, просто решив «систему из двух или трех тысяч
уравнений» [D, p. 104], но потому, что понимает, что «сами данные, которые
надо было бы вводить в аппарат уравнений, непрерывно меняются»), он все еще
верит, что статистическое определение графиков спроса было бы полезным
вспомогательным средством, если не заменителем, для метода проб и ошибок и что
вполне стоило бы попытаться установить числовые значения констант (sic!) в
вальрасианской системе равновесия.
5
Каким бы ни был метод установления цен ВЭС и, в частности, какими бы ни были
периоды, в которые и на которые объявляются цены, два момента почти не
вызывают сомнений: изменения будут происходить позднее, нежели это было бы при
определении цен участниками рынка, а дифференциация в ценах на товары,
обусловленная различиями в качестве и обстоятельствах времени и места, будет
меньше. В то время как при реальной конкуренции ценовые изменения происходят,
когда непосредственно заинтересованные стороны узнают, что условия стали
иными, ВЭС сможет действовать только после того, как стороны отчитались,
отчеты проверены, противоречия устранены и т.д. Новые цены войдут в силу
только после извещения всех заинтересованных сторон, то есть либо заранее
должна будет устанавливаться дата введения в силу новых цен, либо учет должен
будет включать сложную систему постоянного оповещения каждого руководителя
производства о новых ценах, на которых он будет обязан основывать свои
расчеты. Поскольку на самом деле каждый менеджер должен был бы постоянно
получать информацию о гораздо большем количестве цен, чем число фактически
используемых им товаров (по крайней мере, на все возможные субституты), была
бы необходима своего рода периодическая публикация полных перечней всех цен.
Ясно, что, хотя экономическая эффективность требует изменения цен с наибольшей
возможной скоростью, практическая осуществимость таких изменений ограничит их
на деле интервалами изрядной длины.
Представляется очевидным, что процесс установления цен будет ограничиваться
назначением единообразных цен на целые классы товаров и поэтому различия,
основанные на особых обстоятельствах времени, места и качества, не будут
находить в этих ценах никакого отражения. Без какого-то подобного упрощения
число различных товаров, на которые пришлось бы устанавливать отдельные цены,
практически достигало бы бесконечности. Однако это означает, что у
руководителей производства не будет никакого стимула и даже реальной
возможности пользоваться уникальными благоприятными обстоятельствами, особыми
договоренностями и всеми мелкими преимуществами, предоставляемыми
специфическими местными условиями, поскольку все это не могло бы входить в их
расчеты. Это означало бы также -- ограничимся только еще одной иллюстрацией
неизбежных последствий, -- что не будет никакой практической возможности пойти
на дополнительные затраты для быстрого устранения неожиданно возникшего
дефицита, поскольку локальная или временная нехватка товара не могла бы
отражаться на ценах, пока в дело не вступала бы государственная машина.
В силу обеих этих причин -- потому, что цены должны были бы устанавливаться на
определенный период, и потому, что они должны были бы устанавливаться как
единые для целых категорий товаров -- огромное множество цен в подобной
системе бульшую часть времени существенно отличалось бы от цен в свободной
системе. Это очень важно для функционирования рассматриваемой схемы. Ланге
упирает на тот факт, что цены действуют просто как «показатели условий, на
которых предлагаются альтернативы» [LT, p. 78], и что эта «параметрическая
функция цен» [LT, pp. 70, 86], благодаря которой они направляют действия
отдельных менеджеров, не будучи прямо определяемы ими, полностью сохранится
при предложенной системе установления цен. Как он подчеркивает,
«окончательность расчета цен имеет силу, однако, только если все расхождения
между спросом и предложением товара учтены при соответствующем изменении
цены». По этой причине «рационирование должно быть исключено» и «правило
производить по минимальным средним издержкам не имеет никакого смысла, если
цены не отражают относительную редкость производственных факторов» [LT, pp.
75, 79, 86]. Иными словами, цены обеспечат основу для рационального учета,
только если они таковы, что по действующим ценам каждый всегда может продавать
или покупать столько, сколько хочет, или что каждый волен покупать так дешево
либо продавать так дорого, насколько это возможно при наличии готового пойти
на это партнера. Если я не могу купить дополнительное количество какого-либо
фактора, когда он имеет для меня ценность, превосходящую его цену, или если я
не могу продать вещь, когда она представляет для меня меньшую ценность, чем
то, что кто-то еще готов за нее заплатить, тогда цены перестают быть
показателями альтернативных возможностей.
Значение этого станет нам яснее после рассмотрения деятельности руководителей
социалистических отраслей. Но прежде чем мы обратимся к ней, нам надо
разобраться, кто эти люди и какие функции на них возлагаются.
6
Еще один вопрос, где оба автора отличаются прискорбной неопределенностью, это
вопрос о том, каким образом мыслится ими производственная единица под
самостоятельным управлением и какие факторы будут определять ее размер и выбор
ее руководства. Ланге, по-видимому, представляет организацию различных
отраслей в форме общенациональных трестов, хотя этот важный вопрос затронут
мимоходом лишь однажды, когда в качестве примера упоминается Национальный
Угольный Трест [LT, p. 78]. Нигде не рассматривается важнейший и прямо
относящийся к делу вопрос, что представляет собой отдельная отрасль, но он,
видимо, допускает, что всевозможные «руководители производства» будут обладать
монопольным контролем над выпускаемыми конкретными товарами. В общем, Ланге
употребляет выражение «руководители производства» чрезмерно расплывчато [LT,
pp. 75, 79, 86], не разъясняя, имеются ли в виду директора целой «отрасли» или
отдельной производственной единицы. Однако в решающих моментах [LT, pp. 76,
82n.]28 он начинает различать заводских менеджеров и руководителей целой
отрасли -- без какого-либо внятного оговаривания их функций. Диккинсон
отличается еще большей неопределенностью, когда говорит об экономической
деятельности, которая «децентрализована и осуществляется большим числом
отдельных органов коллективной экономики», каковые будут иметь «номинально
свой собственный капитал и свой собственный баланс и будут управляться во
многом как отдельные предприятия при капитализме» [D, p. 213].
Кто бы ни были эти руководители производства, их главная функция, по-видимому,
заключается в принятии решений, сколько и как производить на основе цен,
установленных ВЭС (а также цен на потребительские товары и ставок заработной
платы, определяемых рынком). Они будут получать инструкции от ВЭС, что
производить надо при самых низких из возможных средних издержках [LT, p. 75] и
расширять производство на своих заводах, до тех пор пока предельные издержки
не сравняются с ценой [LT, p. 76; D, p. 107]. Согласно Ланге, руководители
отраслей (в отличие от менеджеров отдельных предприятий) имели бы также
дополнительную задачу -- следить, чтобы объем оборудования в отрасли в целом
корректировался бы таким образом, что «предельные издержки, понесенные
отраслью» при производстве объема продукции, который «может быть продан, или
"учтен", по цене, равной предельным издержкам», оказывались бы наименьшими из
всех возможных [LT, p. 77].
В связи с этим возникает одна специальная проблема, которую, к сожалению, мы
не имеем возможности обсудить, поскольку здесь начинаются вопросы такой
сложности, что для их рассмотрения потребовалась бы отдельная статья. Речь
идет о случае снижающихся предельных издержек, когда, согласно обоим авторам,
социалистические отрасли действовали бы иначе, чем капиталистические, расширяя
производство, пока цена не становилась бы равной не средним, а предельным
издержкам. Хотя используемая аргументация обладает некоторой видимостью
правдоподобия, вряд ли даже можно сказать, что проблема адекватно поставлена в
обеих книгах, не говоря уже об убедительности выводов. Однако все, что из-за
ограниченности места мы можем себе здесь позволить, это поставить под
серьезный вопрос утверждение д-ра Диккинсона, что «при современных технических
условиях случаи снижающихся издержек гораздо более распространены, чем случаи
возрастающих издержек» -- заявление, которое в контексте, где оно сделано,
явно относится к предельным издержкам [D, p. 108].
Мы ограничимся рассмотрением лишь одного вопроса, вытекающего из этой части
предложенной схемы, -- вопроса о том, как ВЭС обеспечит реальное претворение в
жизнь того принципа, что цены должны быть равны самым низким предельным
издержкам, по которым можно произвести соответствующее количество продукции.
Возникающий здесь вопрос касается не «просто» лояльности или компетентности
социалистических менеджеров. В целях нашей аргументации можно принять за
исходный пункт, что они будут и уметь и стремиться производить так же дешево,
как средний капиталистический предприниматель. Проблема возникает из-за
отсутствия одной из важнейших сил, в подлинно конкурентной экономике ведущей к
снижению издержек до минимально возможного уровня, -- а именно ценовой
конкуренции. При обсуждении проблем такого рода, как и в большей части
современных дискуссий по экономической теории, этот вопрос часто трактуется
так, как если бы кривые издержек были объективно данными фактами. При этом
забывается, что наиболее дешевый при существующих условиях метод
предпринимателю надо открывать и переоткрывать заново, зачастую изо дня в
день; а также что, несмотря на сильные стимулы, далеко не всегда наилучший
способ открывает обязательно авторитетный предприниматель, руководитель уже
существующего завода. В конкурентном обществе силой, вызывающей снижение цены
до самого низкого уровня издержек, с какими можно произвести количество
продукции, на которое при таких издержках найдутся покупатели, является
возможность для каждого, кому известен более дешевый метод, пойти на риск и
привлечь потребителей, установив цену ниже, чем другие производители. Однако
этот путь исключен, если цены устанавливаются властью. Любое
усовершенствование, любое приспособление технологии производства к
изменившимся условиям будет зависеть от чьей-то способности убедить ВЭС в том,
что данный товар можно производить дешевле и что, следовательно, цену следует
понизить. Поскольку у человека с новой идеей не будет возможности заявить о
себе, снизив цену, то новую идею нельзя будет доказать экспериментально, если
только он не убедит ВЭС, что его метод производства данного изделия дешевле.
Или, другими словами, каждый расчет аутсайдера, уверенного, что он способен на
большее, должен будет изучаться и одобряться властями, которым в таком случае
придется брать на себя все функции предпринимателя.
7
Давайте кратко рассмотрим несколько проблем, возникающих в связи с отношениями
между «социалистическими руководителями производства» (будь то завод или
отрасль) и ВЭС. Задача менеджера, как мы видели, -- управлять производством
так, чтобы его предельные издержки были настолько низкими, насколько возможно,
и равнялись цене. Как он должен достигать этого и как установить факт его
успеха? Он должен принимать цены как данные. Это превращает его в то, что
недавно получило название чистого «корректировщика физических объемов»
(quantity adjuster), то есть его решения будут касаться только объемов
производственных факторов и комбинации, в какой он станет их сочетать. Однако,
поскольку у него нет никаких средств стимулировать своих поставщиков продавать
больше (или стимулировать своих покупателей покупать больше), чем они готовы
при предписанной цене, он зачастую будет просто не в состоянии выполнить
полученные инструкции. В любом случае, если бы он не мог получить больше
требуемых материалов по предписанной цене, единственный способ для него,
например, расширить производство так, чтобы уравнять издержки с ценой, состоял
бы в том, чтобы использовать субституты более низкого качества или применить
другие неэкономичные методы. Когда он не сможет продавать по предписанной
цене, то до тех пор, пока она не снижена приказом, ему придется сдерживать
производство, тогда как при истинной конкуренции он стал бы снижать цены.
Другая серьезная трудность, возникающая из-за периодических пересмотров цен по
приказу, -- это проблема ожиданий будущей динамики цен. Ланге как-то слишком
смело разрубает этот гордиев узел, настаивая, что «в целях учета цены следует
трактовать как постоянные, как это делают предприниматели на конкурентном
рынке» (!). Означает ли это, что менеджеры, даже зная наверняка, что
конкретная цена должна будет повыситься или понизиться, должны действовать
так, как если бы они этого не знали? Конечно же, такого не будет. Но если они
будут вправе реагировать на ожидаемые ценовые сдвиги предвосхищающими их
действиями, будет ли им разрешено пользоваться административными отсрочками
при пересмотрах цен? Кто должен нести ответственность за потери, вызванные
несвоевременными или неверными изменениями цен?
С этой проблемой тесно связан другой вопрос, на который мы не получаем ответа.
Оба наших автора говорят о «предельных издержках» так, как будто они не
зависят от периода, на который менеджер может планировать. Ясно, что зачастую
действительные издержки зависят, помимо всего прочего, от своевременности
закупок. Никак нельзя сказать, что издержки в любой период зависят только от
цен данного периода. Они точно так же зависят и от того, правильным ли было их
предвидение в прошлом, и от того, какими ожидаются будущие цены. Даже в
течение очень короткого периода издержки будут зависеть от воздействия текущих
решений на будущую производительность. Экономично ли безжалостно
эксплуатировать оборудование и пренебрегать его ремонтом, идти на серьезную
перестройку в связи с произошедшим изменением в спросе или продолжать вести
дело, насколько возможно, при существующей организации -- фактически почти
каждое решение о том, как производить, зависит в настоящий момент, по крайней
мере частично, от въдения будущего. Однако, хотя у менеджера явно должны быть
какие-то представления по этим вопросам, на него вряд ли можно возлагать
ответственность за правильное предвидение будущих изменений, если эти
изменения полностью зависят от решения властей.
Успех отдельного менеджера тем не менее будет зависеть в значительной мере не
только от действий планирующей власти. Ему придется также убеждать ту же
власть, что он сделал все возможное. Все его расчеты должны будут либо
заранее, либо, что более вероятно, задним числом проверяться и одобряться
властями. Это не будет механическая проверка, направленная на выяснение,
действительно ли его издержки соответствуют тому, что он говорит. Она должна
будет установить, были ли они самыми низкими из всех возможных. Это означает,
что при контроле будет учитываться не только то, что он реально сделал, но и
то, что он мог бы и должен бы был сделать. С точки зрения менеджера будет
намного важнее, чтобы он всегда мог доказать, что в свете имевшегося у него
знания реально принятое решение было верным, а не чтобы он оказался прав в
конечном счете.
Это приводит нас к общему вопросу об ответственности менеджеров. Диккинсон
ясно видит, что «ответственность на практике означает финансовую
ответственность» и что если руководитель «не несет ответственности ни за
убытки, ни за прибыль, он будет испытывать искушение пускаться во всякого рода
рискованные эксперименты, рассчитывая, что чисто случайно один из них окажется
успешным» [D, p. 214]. Проблема менеджеров, не имеющих своей собственности,
сложна. Диккинсон надеется решить ее с помощью системы бонусов. Этого
действительно может быть достаточно, чтобы помешать менеджерам идти на слишком
большой риск. Но не состоит ли проблема в прямо противоположном -- что
менеджеры будут бояться рисковать, если в случае неудачи кто-то другой будет
потом решать, оправданы ли были их рискованные действия? Как указывает сам
Диккинсон, принцип должен быть таков: «...хотя прибыль необязательно является
признаком успеха, несение потерь есть признак неудачи» [D, p. 219]. Нужно ли
говорить что-либо еще о последствиях подобной системы для всей деятельности,
сопряженной с риском? Трудно представить, как при таких условиях любая
необходимая спекулятивная деятельность, сопряженная с несением риска, могла бы
быть предоставлена инициативе менеджеров. Однако альтернативой этому является
возврат к системе строго централизованного планирования, для ухода от которой
и была разработана вся предлагаемая схема.
8
Все это оказывается еще более верно, если обратиться к проблеме новых
капиталовложений, то есть к целому комплексу вопросов, связанных с изменением
размеров (а значит, и капитала) производственных единиц, независимо от того,
происходят ли при этом чистые изменения в общем объеме капитала или нет. По
существу эту проблему можно разделить на две части -- решения о распределении
имеющегося запаса капитала и решения о темпе накопления капитала. Правда,
опасно разводить их слишком далеко, поскольку решение о том, сколько нужно
сберечь, -- это неизбежно также и решение о том, какие потребности в капитале
нужно удовлетворить, а какие нет. Оба наших автора согласны, что для решения
проблемы распределения капитала между отраслями и заводами процентный механизм
следовало бы, насколько это возможно, сохранить, но что решения о том, сколько
сберегать и инвестировать, по необходимости должны будут приниматься властями
[LT, p. 85, D, pp. 80, 205].
Однако, каким бы сильным ни было желание положиться на процентный механизм в
деле распределения капитала, вполне очевидно, что рынок капитала никак не
может быть свободным рынком. По Ланге, норма процента также «просто
определяется тем условием, что спрос на капитал равен имеющемуся предложению»
[LT, p. 84]. С другой стороны, д-р Диккинсон прилагает большие усилия, чтобы
показать, как ВЭС на основе альтернативных планов деятельности, составленных
разными предприятиями, построит график совокупного спроса на капитал,
позволяющий ему определить норму процента, при которой спрос на капитал будет
равен предложению. Изобретательность и поразительную веру в осуществимость
даже самых сложных построений, которые обнаруживает здесь Диккинсон, можно
проиллюстрировать, приведя его утверждение, что иногда «будет необходимо
устанавливать предварительную норму процента, позволяя затем различным органам
коллективной экономики заново перезаключить друг с другом контракты на основе
этой предварительной нормы и определяя таким способом окончательный график их
спроса на капитал» [D, p. 83n.].
Все это тем не менее не преодолевает главной трудности. Если в самом деле было
бы возможно принять за чистую монету заявления всех менеджеров и всех
претендентов на эти посты, сколько капитала они смогут выгодно использовать
при различных нормах процента, что-то вроде такой схемы могло бы показаться
выполнимым. Не лишним будет, однако, повторить, что планирующую власть нельзя
представлять «просто в виде супербанка, ссужающего имеющиеся у него фонды
лицам, предлагающим наивысшую цену. Ведь фонды будут ссужаться лицам, не
имеющим никакой своей собственности. Следовательно, власть брала бы на себя
весь риск и не имела бы возможности претендовать на какую-то определенную
сумму денег, как это делает банк. Она просто имела бы права собственности на
все реальные ресурсы. Ее решения не могут также ограничиваться
перераспределением свободного капитала в форме денег или, возможно, земли. Ей
пришлось бы также решать, оставлять ли конкретный завод или часть оборудования
и дальше предпринимателю, использовавшему их в прошлом, поверив ему на слово,
или их следует передать другому, обещающему от них более высокий доход».
Этот отрывок взят из очерка, в котором я рассматривал пять лет назад
«возможность реальной конкуренции при социализме»[Collectivist Economic
Planning (1935), pp. 232--37; см. выше, стр. 170--173]. В то время такие
системы обсуждались в слишком общих чертах и можно было надеяться найти ответ,
когда появится систематическое изложение новых идей. Крайне печально не найти
никакого ответа на эти проблемы в двух рассматриваемых книгах. Хотя там не раз
делаются заявления о том, насколько благотворным был бы во многих отношениях
контроль за инвестиционной деятельностью, но нет и намека на способ его
осуществления и характер распределения ответственности между планирующей
властью и руководителями «конкурирующих» промышленных единиц. Такие заявления,
например, как то, что «хотя руководители социалистической отрасли будут
следовать при принятии некоторых решений указаниям планирующей власти, отсюда
не вытекает, что у них вовсе не будет выбора» [D, p. 217], никак не спасают
положения. Достаточно ясно лишь то, что планирующая власть сможет регулировать
и направлять капиталовложения, только будучи в состоянии проверять и повторять
расчеты предпринимателя.
Представляется, что здесь оба автора неосознанно вернулись к прежней вере в
превосходство централизованно управляемой системы над конкурентной и тешат
себя надеждой, что «вездесущий, всеведущий орган коллективной экономики» [D,
p. 191] будет обладать по меньшей мере таким же объемом знания, как частные
предприниматели, и, следовательно, будет в состоянии принимать хотя бы такие
же решения, если не лучше, какие принимают предприниматели сейчас. Как я
пытался показать по другому поводу, главное достоинство реальной конкуренции в
том, что благодаря ей используется разделенное между многими лицами знание,
которое, если бы его необходимо было использовать в условиях централизованно
управляемой экономики, должно было бы включаться в общий план [см. статью
«Экономическая теория и знание», перепечатанную выше как глава II]. Мне
кажется, что предполагать автоматическое наличие всего такого знания у
планирующей власти -- значит упускать главное. Не вполне ясно, допускает ли
Ланге, что планирующая власть будет обладать всей этой информацией, когда
говорит, что «администраторы социалистической экономики будут иметь (или не
иметь) в точности те же самые знания о производственных функциях, какие имеют
(или не имеют) капиталистические предприниматели» [LT, p. 61]. Если выражение
«администраторы социалистической экономики» означает здесь просто всех
менеджеров производственных единиц вместе с руководителями центральной
организации, то такое заявление, конечно, можно с готовностью принять, но оно
никоим образом не решает проблему. Но если оно подразумевает, что все это
знание может быть эффективно использовано планирующей властью при составлении
плана, то оно совершенно голословно и основывается, по-видимому, на «ошибке
сложения». <«Ошибка сложения» -- одна из разновидностей логических ошибок,
выделенных Аристоaтелем. Хрестоматийным примером является высказывание: «Все
углы треугольника равны 180 градусам». Оно может пониматься двояко -- либо как
утверждение, что сумма всех углов треугольника равна 180 градусам (и тогда оно
истинно), либо как утверждение, что всякий угол треугольника равен 180
градусам (и тогда оно ложно). По мнению Хайека, Ланге впал именно в такого
рода ошибку. Верно, что при социализме все экономические агенты будут знать о
производственных функциях столько же, сколько и при капитализме. Однако
неверно, что при социализме каждый или хотя бы какой-то агент (скажем,
центральное плановое бюро) будет обладать всем этим совокупным знанием о
производственных функциях. (Прим. науч. ред.)> [Другой, еще худший пример
такой ошибки встречается в предисловии профессора Липпинкота к статьям Ланге и
Тэйлора, где он доказывает, что «несомненно, Центральное Управление
Планирования имело бы большую власть, но будет ли она больше, чем власть,
осуществляемая коллективно частными советами директоров? Если решения частных
советов принимаются разрозненно, это не означает, что потребитель не ощущает
их коллективного воздействия, даже если нужна депрессия для того, чтобы он его
почувствовал».]
В целом оба исследования не дают, в сущности, новой информации по этому
важному со всех точек зрения вопросу об управлении новыми капиталовложениями и
обо всем, что с этим сопряжено. Проблема остается там же, где она была пять
лет назад. По этому поводу я могу лишь ограничиться повторением того, что
писал тогда: «Решение об объеме капитала, доверяемого отдельному
предпринимателю, и сопряженное с этим решение о размере отдельной фирмы под
контролем одного лица на самом деле есть решения о наиболее предпочтительной
комбинации ресурсов. И именно на центральной власти будет лежать решение,
следует ли расширить один завод, расположенный в каком-то месте, а не другой,
расположенный где-то еще. Все это предполагает планирование со стороны
центральной власти почти в таком же масштабе, как если бы она фактически
управляла этим предприятием. Хотя, по всей вероятности, индивидуальный
предприниматель получит какие-то определенные контрактные полномочия по
управлению вверенным ему заводом, все новые капиталовложения будут неизбежно
регулироваться централизованно. Такое разделение в распоряжении ресурсами
просто имело бы тогда следствием, что ни предприниматель, ни центральная
власть реально были бы не в состоянии осуществлять планирование и что было бы
невозможно определить ответственность за ошибки. Предполагать, что можно
создать условия полной конкуренции, не заставляя тех, кто отвечают за принятие
решений, платить за свои ошибки -- чистейшая иллюзия. В лучшем случае это
будет системой квазиконкуренции, где реально ответственным лицом будет не
предприниматель, а одобряющий его решения чиновник и где поэтому в связи с
проявлениями инициативы и определением ответственности возникнут все те
трудности, которые обыкновенно порождает бюрократия» [Collectivist Economic
Planning, p. 237; см. выше].
9
Вопрос, насколько социалистическая система может избегнуть расширенного
централизованного управления экономической деятельностью, чрезвычайно важен и
помимо его связи с экономической эффективностью. От этого прежде всего
зависит, сколько личной и политической свободы можно сохранить в такой
системе. Оба автора убедительно показывают, что сознают опасности для личной
свободы, сопряженные с централизованно планируемой системой, и, по-видимому,
разработали свой конкурентный социализм отчасти для предупреждения такой
опасности. Д-р Диккинсон даже идет на то, чтобы сказать, что
«капиталистическое планирование может существовать только на основе фашизма» и
что в руках безответственного руководства даже социалистическое планирование
«могло бы сделаться величайшей тиранией, которую когда-либо видел мир» [D, pp.
22, 227]. Однако и он и Ланге убеждены, что их конкурентный социализм избегнет
такой опасности.
Так, если бы конкурентный социализм мог действительно полагаться в управлении
производством на результаты выбора потребителей, как они отражаются в
структуре цен, и если бы случаи, когда власть должна будет решать, что
производить и как, стали скорее исключением, чем правилом, такое утверждение
было бы во многом справедливо. Но как все обстоит на самом деле? Мы уже
видели, что при сохранении контроля над капиталовложениями центральная власть
получает в свои руки широчайшие полномочия по управлению производством --
поистине настолько широкие, что их было бы трудно описать, не сделав наше
обсуждение неоправданно длинным. Но к ним еще нужно прибавить дополнительное
количество властных элементов, изрядный и далеко не полный список которых
приводит сам Диккинсон [D, p. 207]47. В нем есть, во-первых, «распределение
ресурсов между настоящим и будущим потреблением», которое, как мы уже видели,
всегда сопряжено с решением о том, какие конкретные потребности будут
удовлетворяться и какие нет. Есть, во-вторых, потребность в решениях властей о
«распределении ресурсов между общественным и индивидуальным потреблением», что
ввиду значительного расширения «сектора общественного потребления», которое он
предвидит, означает выведение еще одной очень крупной части ресурсов из-под
контроля ценового механизма и подчинение ее чисто авторитарным решениям.
Диккинсон явно добавляет к этому только «выбор между работой и досугом» и
«территориальное планирование и установление цен на землю». Однако в других
пунктах его изложения возникают новые проблемы, в отношении которых он хочет
эффективного планирования для корректировки результатов рынка. Но хотя он (и
еще больше Ланге) часто намекает на возможность «корректировки» результатов
ценового механизма с помощью благоразумного вмешательства, эта часть программы
нигде четко не прописана.
Что имеют здесь в виду наши авторы, пожалуй, лучше всего проясняется из
позиции Диккинсона по проблеме изменений заработной платы. «Если заработная
плата в какой-либо отрасли, -- пишет он, -- слишком низка, то планирующий
орган обязан скорректировать цены и объемы продукции так, чтобы обеспечить во
всех отраслях равную заработную плату за работу равной квалификации,
ответственности и трудности» [D, p. 21]. Очевидно, здесь не предполагается
опираться на ценовой механизм и свободный выбор занятий. Далее мы узнаем, что,
хотя «безработица в любой конкретной профессии дает prima facie основание для
понижения нормального уровня заработной платы» [D, p. 127], это неприемлемо
«по социальным причинам, поскольку понижение заработной платы... вызывает
недовольство, и по экономическим причинам, поскольку оно увековечивает
неэкономичное распределение рабочей силы по различным профессиям». (Каким
образом?) Следовательно, «по мере того как изобретения и организационные
усовершенствования уменьшают количество труда, необходимое для удовлетворения
человеческих потребностей, обществу надлежит брать на себя открытие новых
потребностей с их последующим удовлетворением» [D, p. 131]. «Мощный механизм
пропаганды и рекламы, используемый общественными органами образования и
просвещения вместо движимых погоней за прибылью торгашей и пособников частного
предпринимательства, мог бы развернуть спрос в общественно полезном
направлении, сохраняя в то же время субъективное впечатление [sic!] свободного
выбора» [D, pp. 32].
Когда к этому и многим другим подобным замечаниям, где Диккинсон хочет, чтобы
его ВЭС осуществлял патерналистское регулирование [ср., например, отрывок (D,
с. 52), где Диккинсон говорит о «людях, которые не заплатят добровольно вперед
за то, что они будут счастливы иметь, когда это получат»], мы добавим, что
необходимо будет еще координировать отечественное производство «в соответствии
с общим планом по экспорту и импорту» [D, p. 169], поскольку свобода внешней
торговли «несовместима с принципами коллективизма» [D, p. 176], становится
очевидно, что не останется ровно никакой экономической деятельности, не
управляемой более или менее прямо решениями властей. Фактически Диккинсон ясно
представляет ситуацию, когда «в лице определенного планирующего органа
государство берет на себя ответственность относительно экономической
деятельности в целом», и даже добавляет, что это разрушает поддерживаемую в
капиталистическом обществе «иллюзию», что «распределением продукта управляют
такие же безличные и неумолимые силы, как те, что управляют погодой» [D, p.
21]. Это может означать только одно -- что вместе с другими сторонниками
планирования он сам думает, что в его системе производство будет в основном
управляться сознательными решениями властей. Все же, несмотря на столь широкое
поле для произвольных решений властей в его системе, он уверен (как и Ланге),
что она не выродится в авторитарный деспотизм.
Диккинсон лишь мимоходом упоминает аргумент критиков, что «даже если бы
сторонник социалистического планирования захотел обеспечить свободу, он не
смог бы достичь этого, оставаясь сторонником планирования», причем ответ
Диккинсона заставляет усомниться, понял ли он вполне, на каких соображениях
этот аргумент основан. Его ответ сводится просто к тому, что «план всегда
можно изменить» [D, pp. 226--228]. Но речь идет о другом. Трудность в том, что
вообще для планирования в крупных масштабах требуется гораздо более широкое,
чем обычно, согласие среди членов общества об относительной важности различных
потребностей. В результате такое согласие придется обеспечивать, а общую шкалу
ценностей навязывать силой и пропагандой. Я доказываю это во всех подробностях
в другой работе, и здесь нет места, чтобы заниматься этим снова. [См.: Freedom
and the Economic System («Public Policy Pamphlet» No. 29 [Chicago: University
of Chicago Press, 1939] и, уже после первой публикации настоящей работы: The
Road to Serfdom (Chicago, 1944). (Рус. пер.: Хайек Ф.А. Дорога к рабству. М.,
«Экономика», 1993.)] Тезис, который я там развил -- что социализм обречен
становиться тоталитарным, -- сейчас, похоже, получает поддержку с самой
неожиданной стороны. Таким, по крайней мере, представляется смысл утверждения
Макса Истмена в его недавней книге о России: «Сталинизм есть социализм в том
смысле, что он является его неизбежным, хотя и непредвиденным, политическим и
культурным спутником» [Stalin's Russia and the Crisis in Socialism (New York,
1940)].
В самом деле, хотя сам Диккинсон, видимо, этого не усматривает, в
заключительных пассажах своей книги он делает заявление, означающее почти то
же самое. Он пишет: «В социалистическом обществе различие, всегда
искусственное, между экономикой и политикой будет преодолено; экономический и
политический механизмы общества сольются в одно целое» [D, p. 235]. Это,
безусловно, именно та авторитарная доктрина, которую проповедовали нацисты и
фашисты. Различие преодолевается, поскольку в плановой системе все
экономические вопросы становятся политическими: это перестает быть вопросом
максимально возможного согласования индивидуальных взглядов и потребностей и
превращается в навязывание единой шкалы ценностей, «общественной цели» --
предмета мечтаний социалистов со времен Сен-Симона. В этом отношении
представляется, что построения авторитарных социалистов, от профессора Хогбена
и Льюиса Мамфорда, которых Диккинсон упоминает для примера [D, p. 25], до
Сталина и Гитлера, гораздо более реалистичны и последовательны, чем красивая и
идиллическая картина «либертарианского социализма», в который верит Диккинсон.
10
Не может быть лучшего свидетельства интеллектуального качества двух
рассматриваемых книг, чем то, что, написав о них столь подробно, сознаешь, что
лишь слегка скользнул по поверхности поставленных в них проблем. Однако
детальное их обсуждение явно превысило бы размеры журнальной статьи. Поскольку
многие оставшиеся у читателя сомнения затрагивают вопросы, на которые эти две
книги не отвечают, адекватный теме анализ потребовал бы другой, еще более
пространной книги, чем те, что обсуждались. Тем не менее есть также важные
проблемы, разобранные в них достаточно подробно, особенно в книге Диккинсона,
о которых мы едва смогли упомянуть. Я имею в виду не только проблему сочетания
частного сектора с социализированным, что предлагают оба автора, но и такие
значительные проблемы, как международные отношения социалистического общества
или его денежная политика, чему Диккинсон посвящает очень краткий и в целом
наименее удовлетворительный раздел.
При более подробном рассмотрении нужно было бы выделить многочисленные пассажи
в аргументации обоих авторов, где явно слышны отголоски их прежних убеждений
или просматриваются взгляды, представляющие чисто политический символ веры и
поражающие курьезной несовместимостью с остальной частью изложения. Это
относится, например, к повторяющимся ссылкам Диккинсона на классовые конфликты
и эксплуатацию или к его насмешкам над расточительством конкуренции [D, p. 22,
94]. Это касается и большей части интересного раздела Ланге о «доводах
экономиста в пользу социализма», где он использует аргументы, весомость
которых представляется несколько сомнительной.
Все это, однако, второстепенные моменты. В целом же книги настолько
неортодоксальны с социалистической точки зрения, что заставляют задуматься, не
осталось ли у их авторов слишком мало от традиционных побрякушек
социалистической аргументации, чтобы сделать их предложения приемлемыми для
социалистов, не являющихся экономистами. Их смелые попытки взглянуть в лицо
некоторым реальным трудностям и полностью переформулировать социалистическую
доктрину, дабы ответить на них, заслуживают нашей благодарности и уважения.
Пожалуй, вызывает сомнения, покажется ли предложенное решение таким уж
осуществимым -- даже социалистам. Тем, кто вместе с Диккинсоном желают
утвердить «впервые в истории человечества действенный индивидуализм» [D, p.
26], иной путь представится, вероятно, более обещающим.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел философия