Гомперц Т. Греческие мыслители

ОГЛАВЛЕНИЕ

ГЛАВА ШЕСТАЯ Историки

I. Не в одной только области естествознания вступили греки на путь умственного освобождения. Мифический склад мышления находится в связи с известнойI ограниченностью кругозора времени и пространства, случайные расширения его составляли предмет нашего исследования. Одновременно и основательно были раздвинуты оба эти горизонта благодаря возникновению двух родственных наук, работа над которыми объединилась в одних руках.
Из городских хроник, из церковных записей и перечня побед в национальных играх возникло начало греческой истории. Наемные солдаты, морские разбойники и колонисты стали пионерами землеведения. Обе области знания охватил, своим сильным самостоя-
269
обширные сведения значительно расширили его кругозор и дали ему возможность мудрыми советами направлять своих ионийских земляков во время их великого восстания против персидского владычества (502-496 гг.) и послужить опытным посредником. Результаты своих исследований он изложил в двух сочинениях, от которых уцелели лишь жалкие остатки: из книг его «Землеописания», названных по имени трех частей света - Европы, Азии и Ливии (Африки) и из четырех книг Генеалогии». Как громогласные трубы в чистом утреннем воздухе звучат самоуверенные, рассудочно ясные и спокойные слова, поставленные во главе его последнего исторического произведения: «Так говорит Гекатей Милетский. Я написал это так, как мне оно казалось истинным, ибо разноречивы мнения эллинов и смешными кажутся мне». Снова стоим мы у колыбели критики. Подобную тому как Ксенофан применил критический дух к исследованию всей природы - Гекатей сделал это по отношению ко всему человеческому. Почему и как он это сделал - об этом в достаточной мере явствует его смелое вступление. Противоречия в исторических преданиях вынуждают его делать среди них выбор. Их нелепость, т.е. несогласие с тем, что ему представлялось правдоподобным и возможным - из чего мы видим, что и он подпал под влияние рационалистического просвещения - внушили ему мужество с резкой критикой напасть на эти предания. Ему мало принять одну версию и отвергнуть другую; он считал себя вправе переделать эти легенды, дабы извлечь из легендарной оболочки истинное зерно. Недаром хочет он излагать события так, как они ему кажутся истинными. Перед ним не было источников или свидетельств, давность, происхождение или взаимную зависимость которых он мог бы подвергать исследованию, ибо тогда в Греции еще не велось правильных записей современных событий. Исторический материал проходит через легенду и ее рассказчика-поэта, к которому с 600 года присоединились и писатели
270
прозаики. Следовательно, ни очевидцев событий, ни сведений, за достоверность которых можно было поручиться, у Гекатея не было. Один лишь внутренний критерий был в его распоряжении; он должен был или отказаться от критики, или пользоваться ею вполне субъективно. У него и не могло создаться иного метода, кроме так называемого, полуисторического, или, иначе говоря, рационалистического - термин, которым злоупотребляют и которого мы поэтому предпочли бы избежать. Основательное знакомство с чужеземными преданиями и историей не только пробудило недоверие к национальным легендам, но и предначертало путь, по которому должен был идти всякий, имеющий дело с ними и не принявший решения отказаться с дерзновенным радикализмом от всей мифической традиции. Вспомним случай, произошедший в египетских Фивах с исследователем, пользующимся широкой известностью, и характеризующий впечатление, получаемое им и ему подобными от столкновения с более древними культурными народами. Он показал Фивским священникам, - вероятно, не без чувства самодовольства - свою родословную, во главе которой стоял предок божественного происхождения, отделенный от него всего пятнадцатью поколениями. Тогда священники провели его в галерею, в которой были выставлены статуи первосвященников Фив. Их было целых триста сорок пять! Каждая статуя, по уверению его гладко выбритых спутников, была воздвигнута при жизни его оригинала; священнический сан передавался по наследству, и в этом Длинном ряду он переходил каждый раз от отца к сыну, - все они были люди, как все, - ни один не был богом, или хотя бы полубогом. Прежде, добавили они, боги действительно жили на земле, но весь долгий промежуток времени, последовавший за этим, наполнен Документально засвидетельствованной человеческой Историей! Трудно изобразить впечатление, которое такое сообщение произвело на этого грека. Он должен был испытать нечто подобное тому, как если бы потолок га-
271
лереи, в которой он стоял, поднялся в этом миг над его головой беспредельно ввысь и оттеснил небесный свод. Область человеческой истории раздвинулась до безграничности, в то время как поле действия божественных сил все более и более сокращалось. В событиях, относящихся по достоверным свидетельствам к сравнительно недавнему времени, как, например, поход аргонавтов или Троянская война, боги и герои никоим образом не могли принимать участие. Все в них должно было происходить приблизительно так, как оно происходит в настоящее время; к происшествиям эпохи, бывшей доселе ареной сверхъестественных чудес и необычайных приключений, надлежало приложить мерило возможного, естественного и потому заслуживающего веры. То, что Геракл привел быков, украденных у Гериона, из легендарной, лежащей якобы поблизости от Испании, Эритейи в греческие Микены, казалось ему неправдоподобным; вероятнее было предположить, что Герион правил землей, находящейся на северо-западе от Эллады (в Эпире), славившейся своими сильными красивыми быками и получившей, очевидно, название Эритейи (красной земли) за кирпичную окраску своей почвы. Подобное звуковое указание и вообще весь неисчерпаемый источник этимологии играли большую роль в его толковании мифов.
Таким образом, события, связанные с Троянской войной, были истолкованы исторически, подобно тому как мы это вскоре увидим у Геродота. Но даже легендарный зверь вроде трехголового адского пса Цербера не находил пощады перед судом критика сказаний. Неизвестно, на основании каких источников он был отождествлен со страшной змеей, жилищем которой был некогда лаконский мыс Тэнарон. Однако довольно. Мы должны были лишь указать первое вторжение духа критики и сомнения в область исторических исследований греков и выяснить положение, которое по необходимости заняла и утвердила в этой области скептическая мысль.
272
2. Геродот из Галикарнаса (родился незадолго до 480 года), творец художественного исторического сочинения, которое будет восхищать человеческие сердца, доколе они будут биться на земле, был тоже мыслителем в своем роде. Степень его оригинальности трудно определить, ибо у нас нет материала для сравнения. Однако именно потому, что Геродот представляет не только самого себя, но и некоторых из своих современников, сочинения которых не дошли до нас, необходимо остановиться на нем несколько подробнее. Да и что может быть приятнее, как зачерпнуть из этого чудного освежающего источника? Уже само начало его с необычайным искусством построенного изложения, связывающего историю человечества с географией и сплетающего в единую ткань все нити многообразных историй народов - уже одно начало в высшей степени поучительно для нас. Он задается вопросом о происхождении древнего раздора, разделяющего запад и восток и достигавшего своей высшей точки в персидских войнах - главном объекте геродотовских исторических повествований. Прежде чем обратиться к первому азиатскому властителю, воевавшему с греками и покорившему их - к лидийскому царю Крезу, он устремляет мысль на Троянскую войну и на ее причину - увоз Елены, которому он опять-таки предпосылает связанную с ним, по его представлению, историю судьбы, постигшей Европу и Медею.
Но какая своеобразная, хотелось бы сказать современная, печать лежит здесь на всех этих образах и событиях, так хорошо знакомых нам из героических сказаний Греции! Не ревность Геры виной тому, что Ио, возлюбленная Зевса, обращенная в корову считается в далеких странах, - не владыка неба уволит Европу в образе быка, - не о чародейке Медее, внучке солнечного бога, и не о ее участии в добывании золотого руна идет речь. Лучезарные героини уступили место бесцветным принцессам; вместо главного бога и богоподобного героя Ясона выступают финикийс-
273
кие купцы, критские морские разбойники, греческие пираты. Второе похищение женщин является возмездием за первое, третье - должно искупить вину второго. Требования международного права провозглашаются герольдами и посредниками, и лишь когда преступники уклоняются от кары - пострадавшие сами творят суд, воздавая равное за равное.
Всякий узнает в этом полуисторический метод, применявшийся Гекатеем, но в большем масштабе и расширенный, прагматизированный сближением с мнимоисторическими эпизодами. Для подтверждения своих слов Геродот ссылается на финикийцев и персов, которые приписывали грекам вину раздора. Они указывали на ту суровость, с какой греки взялись отомстить за похищение женщины, снарядив могущественный флот и ради одной единственной женщины обложив и разрушив Илион. При этом финикийцы прилагали все старания к тому, чтобы выгородить своих земляков, уверяя, что Ио совсем не была силой уведена на палубу корабля, увезшего ее с ее аргивской родины, - вернее, что она вступила в слишком близкие отношения с капитаном и, боясь последствий своей ошибки, добровольно бежала, страшась родительского гнева. Что вызывало такую историческую анекдотичность и принижение величественного образа легенды? Вероятнее всего тот же мотив, который мы уже встречали у Гекатея: вытекающее из расширения исторического горизонта стремление все более и более суживать границы сверхъестественного, благодаря чему величественные, напоенные поэзией образы легенды опускались до уровня естественного и правдоподобного, а вместе с тем низменного и пошлого. Сам Геродот, во всяком случае, настолько осторожен, что воздерживается от всякого суждения об историчности передаваемых им фактов. Но то, что он пересказывает в таких значительных случаях мнения чужеземных и потому равнодушно без благоговения относящихся к эллинскому мифу ученых или «знатоков легенд», дос-
274
таточно свидетельствует о том, что и у него простодушное верование наивной эпохи уступило место рассудку. Это проглядывает еще яснее в его собственной интерпретации Троянской легенды. Вместе с Гекатеем он уверяет, что Елена находилась не в Трое, а в Египте во время осады города. Неблагоприятные ветры занесли туда Париса, и благородный царь Протей задержал у себя супругу Менелая, чтобы возвратить ее тяжко оскорбленному, законному мужу. Мы не будем здесь разбираться в том, как возникло это верование в Египте, как воспользовался им поэт Стезихор и как Геродот пытался подтвердить его строками из «Илиады». Но в высшей степени характерно для нового образа мышления усердие, с которым он старается подкрепить внутренними мотивами эту псевдоисторическую версию.
Троянцы не прекращали долгих невзгод войны выдачей Елены лишь потому, что ее и не было в Трое. «Ибо ни Приам, ни его сыновья не могли бы быть настолько сумасбродны, чтобы жертвовать своей жизнью, жизнью детей и благом Илиона только ради того, чтобы Елена осталась женой Париса». Отказ был бы еще понятен в начале борьбы, но не после этих столкновений, в которых погибало такое количество сограждан и по два, по три сына Приама; надо помнить и тот факт, что не Парис был наследником престола, а Гектор, старший и несравненно более доблестный царский сын, и т.д. и т.д.
Вот еще пример такого полуисторического метода. О происхождении оракула в Додоне местные жрицы рассказывали историку следующее. Черная голубка прилетела туда из египетских Фив и с дерева возвестила человеческой речью приказание основать здесь храм оракула. «Но как могло случиться, - почти трусливо замечает Геродот, - что голубь заговорил человеческим языком?» И так как жрицы тут же сообщили ему, что одновременно с этим другая черная голубка прилетела в Ливию и положила там основание Аммонского оракула, то историк не останавливается перед тем, чтобы уви-
275
деть в этой легенде отголосок им самим слышанного в Фивах сообщения. Две святые женщины, увезенные финикийцами, были проданы в рабство - одна в Ливию, другая в Грецию, где они и основали эти прославленные в древности храмы оракулов. Эту самоуверенную выдумку, свидетельствующую о высокомерии египтян, принимает он за истину, и она вызывает у него лишь мимолетный скептицизм, выразившийся в замечании: «но откуда могли они иметь об этом такие точные сведения?» Чужестранка могла сойти за птицу для жителей Додоны, так как ее непонятный говор напоминал им скорее птичий щебет, чем человеческую речь. Черной же голубкой египтянка была названа благодаря темному цвету кожи. По истечении некоторого времени она научилась местному языку: это означало, что голубь заговорил по-человечески. Наконец, она получила весть о своей сестре, попавшей в Ливию, и распространила ее в Додоне. Мы улыбаемся этому курьезному сплетению детской наивности и прозорливого умничанья. Но когда мы вспомним, какую большую роль играл процесс историзирования в духовном прогрессе человечества, наше неудовольствие, вызванное безобразным искажением народных преданий, рассеивается, и мы вновь серьезно относимся к делу. Поэзия мифов претендовала на действительность, - что мудреного, что действительность, со своей стороны, вторглась в область поэзии? Определенное разграничение обеих областей было совершенно немыслимо при несовершенных способах исследований того времени. Еще и поныне этот спор о владениях не вполне разрешен. Если «отец истории» и был склонен пользоваться для истории всякой легендой, носящей мало-мальски исторический характер, то в настоящее время противоположное направление переходит в обратную крайность.
3. Если толкование легенд было вызвано расширением временного и пространственного горизонтов, а также обменом мнений с чужестранными и потому
276
равнодушными исследователями народных преданий, то этому немало способствовала и мучительная, жаждущая примирения борьба между старой верой и новым знанием. Расширение опыта и господства над природой укрепило веру в постоянство ее законов. Но как избежать резкого, нечестивого разрыва с издавна священными традициями? Историзирующее толкование преданий жертвует одной частью, чтобы спасти остальное. Это была одна из тех «срединностей», за которые инстинктивно хватались во все времена и которые вызывают презрение недальновидных умов, в сущности же заслуживают величайшего одобрения, наравне с «фикцией», и являются основой истинного прогресса. Другую такую благословенную середину мы встречаем в отношении к самой деятельности богов.
Глубокую ложбину, образующую русло Пенея, говорит нам Геродот, фессалийцы считают делом рук Посейдона. «Это не лишено основания, - многозначительно добавляет он, - ибо те, кто верят, что Посейдон сотрясает землю, и приписывают этому богу расселины, образовавшиеся в результате землетрясения - увидя лощину, естественно объяснят и ее происхождение действием Посейдона. Мне же кажется, что эта горная трещина есть последствие землетрясения». Означало что это, что галикарнасец решительно отрицал возможность вмешательства сверхъестественных сил и в каждом боге видел лишь представителя одной из сфер жизни или природы, управляемой равномерно действующими силами? Отнюдь нет. Глубоко сидящая склонность к позитивному научному мышлению соединяется в нем с не менее сильными побуждениями, выросшими на почве древних религиозных верований. Об изменениях земной поверхности он до известной степени систематично размышлял, сводя единичные явления к общим причинам, и потому мог в этой области избежать непосредственного вмешательства богов. В этом случае он может считаться учеником своих предшественников Анаксимандра и Ксенофана, но не в мень-
277
шей степени и своих египетских учителей - на этот раз без вреда для себя. При этом он дает вполне правильное и рациональное объяснение происхождения Нильской дельты, причем нас поражает его тонкое наблюдение природы и уверенность, с какой он распоряжается огромными мировыми периодами, - так, например, он считает, что Земля в ее настоящем составе существует не менее 20 000 лет. Подобное сомнение в непосредственном вмешательстве божественных существ проявляет он неоднократно. Персидские маги усмирили путем жертв и заклинаний жестокую бурю; передавая этот рассказ, Геродот присовокупляет к нему скептическое замечание: «а быть может, она улеглась и сама по себе». Но именно по поводу этой бури, столь гибельной для персидского флота, он не берется определенно решить вопрос, не вызвали ли ее афиняне жертвоприношениями и заклинаниями Борея. В этом случае, его сомнения, быть может, были пробуждены непосредственной близостью скептических суждений, высказанных греками и варварами. В тех же случаях, где отсутствует такой корректив, и особенно там, где сильный аффект отодвигает на задний план трезвые соображения, наш историк без конца рассказывает о чудесных появлениях богов, о ниспосланных ими снах (которым он противопоставляет обыденные сны), о многозначащих знамениях и изумительных предсказаниях. Противоречия, встречающиеся в разных частях его произведения, настолько сильны, что недостаточно глубокие критики строили на этом выводы о времени создания отдельных книг и о переменах в мировоззрениях Геродота, произошедших в промежутках между ними. Но и таких гипотез, ненужных по существу и лишенных прочного основания, было бы недостаточно, чтобы сгладить все противоречия в его теологии.
Его взгляд на божество в основе своей шаток и изменчив. Настойчивость, с какой он относит к египетским прообразом и влияниям многие греческие обрядности и божества, его смелое заявление, что Гомер
278
и Гесиод не далее «как вчера, или позавчера (т.е. за 300 лет до его времени) создали греческую теогонию и наделили богов именами, званием и профессией, а также дали им внешний облик», могут выставить его противником не только очеловечения богов, но и политеизма вообще. Первое предположение подкрепляется еще тем, что он настойчиво противопоставляет религию природы персов греческому антропоморфизму и, по-видимому, не без внутреннего сочувствия рассказывает про них, что они приносят жертвы великим силам природы, «солнцу и месяцу, земле, огню, воде и ветрам». А под Зевсом разумеют не что иное, как «весь небесный свод». Вообще, нельзя не признать, что он, быть может, под влиянием Ксенофана или других философов действительно переживал подобные сомнения.
Однако насколько непрочно они коренились в его душе, доказывает между прочим тот страх, с которым он, высказав однажды резкую критику по поводу греческого героического мифа, тотчас же вслед за этим в смиренных выражениях просит прощения у обиженных им «богов и героев». И тут же он признает «вернейшим» то учение эллинов, которое различает двух Гераклов - старого и действительно божественного происхождения и младшего, который был только героем и обожествленным человеком, и посвящает им разные святилища. Кстати говоря, мы видим в этом древнейшее применение того критического метода, который впоследствии так часто помогал сглаживать противоречия в мифических рассказах. Следы подобных проявлений скептицизма можно видеть в убеждении, что человеческое знание о божественных вещах весьма неточно, и в передаче поэтов они являются как бы затуманенными покрывалом. «Если бы можно было больше доверять эпическим поэтам» - эта оговорка, высказанная по поводу частного случая, имеет более глубокое значение. И глубокая горечь звучит в его жалобе, что «все люди знают одинаково много» - что значит: одинаково мало - «о божественных ве-
279
щах». Мы не должны из-за этого считать Геродота скрытым монотеистом, хотя вполне понятно, что он для многих прослыл таковым. Не удивительно ли, что там, где он высказывает самостоятельные суждения о вопросах религии, он говорит не об Аполлоне или Афине, не о Гермесе или Афродите, а почти исключительно о «боге» и о «божественном»? Но наше изумление слабеет, когда мы вспомним, что во всех этих случаях речь идет об общих нормах мировой жизни. Гомер обыкновенно при этом ставит в непосредственном соседстве «богов» и «Зевса». Так, например, в этих превосходных строфах, где бесподобно изображена вся превратность человеческой судьбы:
Он о возможной в грядущем беде не помыслит покуда.
Счастием боги лелеют его и стоит на ногах он;
Если ж беду ниспошлют на него всемогущие боги,
Он негодует, но твердой душой неизбежное сносит;
Так суждено уже нам всем, на земле обитающим людям,
Что б ни послал нам Кронион, владыка бессмертных и смертных.
Везде, где боги действуют единодушно, где выступают не отдельные их стремления, а общая воля, естественно видеть в них или исполнителей приказания высшего бога, или носителей общего, всем им равно присущего начала. Таков взгляд Геродота, и мы не должны поэтому приписывать ему отрицание отдельных богов, как бы смутны ни были его познания об этом и как бы ни восставал он против всякого грубого антропоморфизма. Его образ мысли в этом случае трояко отличается от Гомеровского. Долгое, серьезное размышление о миропорядке и судьбах человеческих вместе с неоднократно указанным нами, все растущим сознанием единодушия правящих миром сил, все чаще побуж-
280
дало говорить об общих нормах, управляющих им. Благодаря ослабевшей вере в буквальную истинность мифических рассказов, нетрудно было при случае лишить главного бога кое-каких человеческих свойств, присущих раньше его природе. Наконец, здесь можно увидеть и влияние философов, уже давно нашедших источник всего бытия в безличном начале, которому подчинены отдельные боги. Существо, правящее миром, властвующее над человеческой судьбой, не имеет строго определенных, личных, индивидуальных черт и потому может без особой непоследовательности носить название «бога» или «божества». Но вот еще противоречие - важнейшее из всех! Этот первопринцип, колеблющийся между личным и безличным, является то провиденциальным, благожелательным в глубинной основе существом, то злобным и недоброжелательным, - и тщетны все попытки истолковать или хотя бы несколько сгладить это противоречие. «Осмотрительность Божества в силу мудрости своей» наделила слабых и боязливых животных чрезмерной плодовитостью, тогда как сильные и вредные обладают ею лишь в незначительной степени. Постольку, значит Божеству было дело до сохранения и благополучия земных созданий. Нередко способствует оно также человеческим деяниям и благу людей, посылая удачу или внушения. С другой же стороны, оно любит низвергать «все величающееся», «ломать все выдающееся», подобно тому как «молния обрушивается на самые высокие деревья и здания». В речи, которую Геродот вложит в уста мудрому Солону, он называет божество «исполненным зависти и страсти разрушения». И не только отцовская забота и злорадная «зависть» совмещаются в этом божестве, слившемся здесь с властью судьбы, но и справедливость, беспощадно карающая человеческую вину. Эти полные противоречия элементы не были вполне чужды и древней мифологии. Однако более глубокое размышление о целесообразности миропорядка, пессимизм, развившийся под влиянием резко изменчивой судьбы и вели-
281
ких исторических переворотов, и окрепшее нравственное чувство обострили и увеличили не только противоречие различных толкований совершающегося. Разногласие усиливается еще тем, что враждующие друг с другом правящие воли совмещаются в едином высшем божестве вместо того, чтобы быть разделенными между отдельными, взаимодействующими существами.
В отношении этой одновременно совершающейся правящей деятельности божества, мы встречаем в высшей степени удивительное разнообразие. То она проявляется как одна из сторон автоматически действующих законов природы, то как вполне сознательная воля, искусно выбирающая средства для своей цели, смеющаяся над человеческими намерениями и подчиняющая их себе. Когда Дарий отправил в греческие города послов, требуя сдаться, то в Афинах и Спарте эти послы были умерщвлены в знак издевательства над постановлениями международного права, «Не перечислить всех бед, павших на афинян (как возмездие за акт злодеяния), не говоря уже о разорении их страны и города, - откровенно признает Геродот, - но я не думаю, добавляет он, чтобы это было вызвано этой причиной». На спартанцев же, повествует он дальше, обрушался гнев полубожественного предка из рода их послов (Талфибиадов). Он разгневался на своих сограждан за умерщвление персидских послов. Много лет подряд жертвоприношения богам сопровождались дурными знамениями. Тогда двое знатнейших лакедемонян, Булис и Сперфиас, решили искупить вину, лежащую на их родном городе, и отправились в Сузу, предложив себя в добровольную жертву преемнику Дария. И хотя персидский царь отверг их предложение - этого было достаточно, чтобы на время усмирить гнев Талфибиоса. Но через некоторое время, в первые годы Пелопоннесской войны, этот гнев вновь пробудился, и сыновья Булиса и Сперфиаса, отправленные в Азию в качестве послов, были взяты в плен фракийским царем и выданы афинянам, которые и убили их. Это событие
282
представляется Геродоту ярким доказательством непосредственного вмешательства божества. «Ибо вполне справедливо (и естественно), что гнев Талфибиоса обрушился на послов и усмирился не ранее, как по осуществлении своем. Что касается совпадения, что это выпало на долю сыновьям именно тех двух людей, которые когда-то отправились к великому царю - то всякий признает в этом волю божества».
4 Мнение Геродота колеблется между методом критическим и некритическим и в тех случаях, где религиозное чувство не опровергает и не сбивает его. Древность осмеяла его легковерие и бранила его «сказочником». Но если он часто верит там, где должен бы сомневаться, то не сомневается он там, где следовало бы верить. До него дошли лишь смутные сведения о долгих полярных ночах Вместо того чтобы с помощью доступного ему сравнительного метода (чем больше широта - тем длиннее зимняя ночь) высвободить эти сведения из их сказочной оболочки, он предпочитает отнести это к области вымысла и с пафосом восклицает: «Я решительно не могу допустить, чтобы были люди, которые спят шесть месяцев подряд!» Ему хорошо было известно, что олово, как и янтарь, греки получают из Северной Европы, но он не доверяет им, что родина этого металла на одной группе островов (Великобритании), названной эллинами «Островами Олова» именно за этот продукт их природы. Он ссылается на то, что, несмотря на все усердие и старание, не мог найти человека, который бы по личному опыту знал морские границы Северной Европы и мог бы поручиться за правду этого. Он знал склонность человеческого ума ожидать от природы более чем следует равномерности и симметрии и потому не без права осмеивает своих предшественников, изображавших на картах Европу и Азию одинаковой величины. Но не меньше вызывает его «насмешку» и то, что именно эти географы (здесь несомненно подразумевается Гекатей) изображают «Землю совершенно круглой, как будто она
283
обведена циркулем». Из этого мы видим, как мало он был подготовлен к тому, чтобы присоединиться к возвещенному Парменидом учению о шарообразной форме Земли. Но при этом удивительней всего то, что он сам однажды подпадает под влияние той вводящее в заблуждение склонности искать несуществующую правильность, которую он видит и там, где его предшественники уже стояли на верном пути: так, он предполагает известный параллелизм между течением Нила и Дуная, как двух величайших рек, известных ему. Устанавливать точные границы между возможными разновидностями органического царства - было всегда одной из труднейших задач. Нельзя обвинять Геродота в том, что он с самого начала не признал невероятным существование крылатых змей (в Аравии), но невольно удивляешься тому, что он не счел выдумкой гигантских, роющих золото муравьев индийской пустыни, которые величиной «больше лисиц, но меньше собак»; существование же одноглазых «Аримасп» он оспаривает следующими убедительными словами: «Не верю я и тому, что есть люди, имеющие лишь один глаз, в остальном же схожие с другими людьми».
В заключение мы приведем один из взглядов историка, отражающий высшую точку его научного мышления. Из всех разнообразных попыток дать объяснение разливу Нила, Геродот с наибольшим презрением относится к той, которая непонятным для нас образом связывает это загадочное явление с рекой Океаном, текущей вокруг Земли. Он относит ее к тем двум теориям, которые по его словам «недостойны и упоминания», причем из них она «наиболее непонятна, хотя в то же время и наиболее чудесна». Но когда он по поводу этой попытки дать объяснение говорит: «тот, кто по этому случаю ссылается на Океан, и этим переносит вопрос в область неисследованного, тот этим самым выходит из сферы всякого опровержения». Хочет ли он этими словами объявить неразрешимость этого вопроса и таким образом воздержаться от его решения? Очевидно, нет, ибо этому противоречи-
284
до бы откровенно высказанное выше презрение и резкая насмешка непосредственно следующих за этим слов: «мне лично ничего в действительности неизвестно о реке, называемой Океан, я лишь полагаю, что Гомер, или другой поэт выдумали это название и ввели его в поэзию». Скорее всего он хотел этим выразить то, что предположение, в такой степени далекое от области фактического, правдоподобного и разумного, что на него даже нечего возразить - этим самым является осужденным. Другими словами, для того, чтобы гипотеза заслуживала внимания и годилась для обсуждения, она должна быть доступна доказательствам. В этом единственном случае он стоит на почве чистого позитивизма, хотелось бы сказать: ультрапозитивизма. Здесь образуется непроходимая пропасть между исследователем, открывающим научные факты, и поэтом, создающим удобные для себя вымыслы. Нет сомнения, что это лишь случайный просвет, ставящий Геродота рядом с современнейшими из наших современников. Его взору, обостренному жаркой полемикой и желанием превзойти своих предшественников и соперников, открывается во всей ясности основная методологическая истина: лишь вполне или частично доступные проверке гипотезы оправдываются наукой. Если бы он уяснил себе самому все значение этой мысли - вероятно, его испугала бы собственная смелость. Но и здесь оказывается справедливым глубокомысленное замечание Шарля Баттё, что никогда не следует по отношению к древним «доверчиво делать выводы из их принципов, или строить принципы на их выводах». Мы можем добавить, что это касается особенно тех древних, которые стоят в центре переходной эпохи, как Геродот и Гекатей, эпохи, с которой мы теперь расстанемся, чтобы при случае, разумеется, вновь возвратиться к ней.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел философия