Гомперц Т. Греческие мыслители

ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава четвертая Анаксагор

1. Перед нами два современника. Их мысли устремлены на одни и те же проблемы, их исследования построены на одних и тех же предпосылках, в их выводах встречаются изумительно родственные черты. И, тем не менее, - какой резкий контраст! Один - поэт, другой - геометр; один одарен пылкой фантазией, другой - холодным, трезвым разумом; один хвастлив и преисполнен горделивого чувства собственного достоинства, другой совершенно исчезает за своими произведениями. Один утопает в пышном богатстве образов, другой выражается простой, лишенной прикрас речью; один цветист и многосторонен до расплывчатости, другой до нескладности прям и последователен. Каждый обладает в высшей мере тем, чего недостает другому, - Эмпедокл блестящими, остроумными, часто до нелепости парадоксальными гипотезами, его старший современник - цельностью и определенностью общего строя мыслей.
220
Благодаря Анаксагору философия и естествознание были перенесены из Ионии в Аттику. Анаксагор родился около 500 г. до н.э. в Клазоменах, близ Смирны, и принадлежал к знатному роду. Он бросил свое имущество и с ранней молодости всецело посвятил себя исканиям истины. Какие школы он посещал и где приобрел с вой познания, осталось неизвестным. Ибо хотя он во многом сходится с учением Анаксимандра и Анаксимена, все же предание, называющее его их учеником, противоречит хронологическим данным. В возрасте сорока лет он переселился в Афины и удостоился дружбы великого государственного мужа, сумевшего возвысить Афины до значения литературного и политического центра Эллады. В течение полувека был он украшением того избранного круга, который сгруппировался вокруг Перикла. Зато и бедствия партийной борьбы не миновали его. Когда в начале Пелопонесской войны стала меркнуть звезда направлявшего судьбы Афин государственного мужа, было поднято гонение также и на его обаятельную и высокоодаренную подругу жизни, и нa его друга-философа, обвинявшихся в возбуждении религиозного брожения. Изгнание принудило Анаксагора вернуться на родину в Малую Азию, и семидесяти двух лет, окруженный верными учениками, окончил он и Лампсаке свою непорочную жизнь. Сохранились значительные отрывки его произведения, составившего несколько книг безыскусственной, но не лишенной красоты прозы. Он обнародовал свой труд после 467 г., в котором произошло падение необычайного метеора, описанного им в этом произведении; это была, между прочим, первая книга в греческой литературе, снабженная диаграммами. Подобно своим старшим ионийским собратьям он живо интересовался проблемой вещества. Решение сто, однако, было крайне своеобразно, - отделяя его вполне от его предшественников, оно в то же время свидетельствовало о том, что его нисколько не коснулись исходившее от элеатов критическое движение.
221
Если он даже и знал дидактическую поэму Парменида, содержание ее, во всяком случае, скользнуло бесследно по его сознанию. Ни единый намек из дошедших до нас отрывков и ни одно слово из дополняющих их древних свидетельств не указывают на то, что он - не говоря уже обо всем остальном, - принял хоть сколько-нибудь во внимание столь настойчиво выражаемые Парменидом сомнения в правомерности показаний чувств и в множественности вещей или же хотя бы сделал некоторую попытку разобраться в этих сомнениях. Напротив, безусловное доверие к показаниям чувств является основанием его системы; не только множественность вещей, но и неисчерпаемое количество изначально отличных друг от друга сущностей составляет глубочайшую предпосылку его учения. Тем более поражает нас, по крайней мере, при первом взгляде, то, что по отношению к столь пространно рассмотренному нами двойному постулату он занимает то же положение, что и Парменид. Нет возникновения и уничтожения, нет изменения свойств. «Греки не правы, говоря о возникновении и об уничтожении; ибо ни одна вещь не возникает, ни одна не уничтожается; посредством смешения слагаются они из существующих вещей и посредством разложения распадаются на отдельные вещи; поэтому с большим правом могли бы они назвать возникновение - смешением, а уничтожение - разложением». Мы уже знаем, каким образом изучения, предшествовавшего двум постулатам Парменида, из «древнего» - говоря многозначительными словами Аристотеля - «всеобщего, никем не оспариваемого учения физиков» могло возникнуть второе, позднейшее учение, впервые зародившееся уже у Анаксимена; относительно того, как оно фактически развилось из него в сознании Анаксагора, нам больше не нужно строить догадок после того, как это стало совершенно очевидно из одного, долго остававшегося без внимания, краткого, но знаменательного отрывка его труда. Из связи следующих трех положе-
222
ний: вещи таковы, как о них свидетельствуют чувства; они не возникают и не уничтожаются; также не возникают и не уничтожаются их свойства, - выросла форма учения о веществе, носящая имя Анаксагора и пню характерная как для неуклонной строгости его пиления, так и для отсутствия у него качества, быть может, еще более необходимого исследователю природы. Мы говорим об инстинктивном страхе перед путями мысли, которые тем дальше уводят от истины, чем неуклоннее и последовательнее идти по ним. Поэтому его учение представляет почти полную противоположность тому, что нам открывает наука о веществе но различных его соединениях. То, что в действительности представляет собой в высшей степени сложные соединения (а именно, органические), Анаксагор принимает за основные формы вещества или стихии; другие, тоже не простые, но несравненно менее сложные вещества, как вода или скопления атмосферического воздуха, он считает наиболее сложными соединениями. Если когда-либо крупный ум шел ложным путем, оставаясь неизменно верным ему, то это случилось именно с ним в его учении о веществе, относящемся к выводам химии совершенно так же, как изнанка ковра - к его лицевой стороне. Он строил следующие умозаключения. Вот перед нами каравай хлеба. Он добыт из растительных веществ и способствует построению нашего тела. Но составных частей у человеческого и животного организма очень много, а именно: кожа, мясо, кровь, жилы, сухожилия, хрящи, кости, волосы и т.д., каждая из этих составных частей отличается от другой светлой или темной окраской, мягкостью и ли твердостью, эластичностью или негибкостью и т.д. Каким образом все богатое многообразие этих частей могло произойти из одного этого хлеба, однородного по своему составу? Изменение свойств немыслимо, остается только допустить, что многочисленные соединения вещества, входящие в человеческое тело, уже заключены все вместе, как таковые, в питающем нас
223
хлебе. От нашего восприятия они ускользают в силу своей малой величины. Ибо чувствам нашим присущ один лишь недостаток - слабость их, тесные рамки их восприимчивости. Процесс питания объединяет незримые мелкие частицы и делает их доступными нашему зрению, осязанию и т.д. То, что сказано о хлебе, может быть распространено и на хлебный злак, из которого его добывают. Но как могло бы создаться все многообразие его составных частиц, если бы оно же не было заключено в земле, воде, воздухе, огне (солнце), которые хотя и кажутся по виду простейшими телами, но в сущности являются наиболее сложными из всех. Они полны «семян», или первичных веществ, всех возможных родов и представляют собой не что иное, как простую смесь или их механическое соединение. И подобно свойствам частей человеческого тела, аромат каждого лепестка розы, крепость каждого пчелиного жала, переливы красок каждого павлиньего глаза извечно присущи первичным частичкам, которые при благоприятных условиях вступают в соединения, дабы явить нам тот или другой из бесчисленных образов. Сколько бы разнообразных форм ни являли нам наши чувства, вплоть до тончайших и едва уловимых оттенков, и сколько бы комбинаций их ни встречалось в отдельных телах, - столь же неисчислимы должны быть и сами основные элементы. Кому не ясно, что сущность этой доктрины коренным образом противоречит фактическим выводам новейшего естествознания? И однако же следует заметить, что и метод, и руководящий стимул до поразительности совпадают в одном и в другом случае. Наш мудрец также стремится во всей полноте объяснить все явления мира. Он сводит все химические процессы к механическим; даже со всех физиологических процессов снимает он всякую печать таинственности, рассматривая и их с точки зрения механики. Ибо соединения и разъединения, другими словами, только перемещения вещества призваны объяснить собой все таинства превращения и видоиз-
224
менения. Учение о веществе философа из Клазомен есть попытка, правда, грубая и несвоевременная, объяснить все происходящее в материальном мире, как следствия движений. Относительно большинства случаев мы не знаем, каким образом эта основная идея была проведена в частностях. Так, у нас нет ответа на вопрос, каким образом Анаксагор объяснял изменение вида и состава вещей, сопровождающее перемены в сцеплении частиц. Из этой области до нас дошло только одно его довольно загадочное утверждение: снег столь же темен, как и вода, из которой он образовался, и тому, кто об этом знает, он уже более не кажется белым. Мы хорошо понимаем ту трудность, с которой пришлось столкнуться в данном случае его учению о веществе: «как можно объяснить изменение в расположении водяных частиц, вызванным действием холода, связанную с ним перемену их окраски?» Ссылка на «слабость» восприятия наших чувств в данном случае не могла быть принята в расчет. Твердое убеждение Анаксагора, что водные частицы должны при всех обстоятельствах оставаться темными, на этот раз, думаем мы, сделало великого мыслителя жертвой грубого обмана чувств. В целях точного наблюдения он, вероятно, вглядывался так пристально и долго в искрящуюся при солнечном свете белую перину зимнего пейзажа, пока перед его ослепленными глазами не пошли черные круги, и этот оптический обман он принял за подтверждение заранее создавшегося в нем убеждения. Припомним встреченные нами у Анаксимена не менее грубые промахи в объяснении физических явлений, тогда и эта явная ошибка в наблюдении не покажется нам невозможной. Высказанное впервые Гераклитом предположение о существовании невидимых частиц материи и их невидимом движении помогло Анаксагору отразить не замедлившие подняться против его теории возражения со стороны представителей старого учения о первовеществе: «Как могут коренным образом различные вещи влиять друг
225
на друга и испытывать друг от друга воздействия?» «В каждой вещи, - так отвечал он, - содержится некоторая доля всех вещей; вещи в нашем мире не разъединены (совершенно) друг от друга и не рассечены как бы топором» (это, кстати сказать, единственное образное выражение, встречающееся в длинном ряде сохранившихся фрагментов); называется же каждая вещь по преобладающему в нем количеству и, вследствие этого, первенствующему роду материи. Сомнения в реальности невидимого вообще он устранял указанием на сопротивление также невидимого воздуха, который, например, будучи заключен в растянутую кишку, не поддается нашему давлению.
2. Космогония Анаксагора движется до известного предела по тому же пути, который проложил Анаксимандр и из которого его последователи почти не выходили. Вначале мы и здесь видим своего рода хаос. Только вместо одной безгранично протяженной первостихии мы видим неисчислимое множество также безгранично протяженных первостихий: «Все вещи были вместе»; бесконечно малые и перемешанные между собой первичные частицы составляли первоначальный хаос. Их качественная неразличимость соответствует бескачественности единого мирового существа Анаксимандра. Изначально наделенные различными свойствами материи «семена», или элементы, не нуждались в динамическом «выделении», но лишь в механическом разъединении. Необходимый для этого физический процесс Анаксагор не находил нужным ни логически выводить, ни конструировать по известным аналогиям: он находил его в процессе, который действует еще и по сей день и совершается ежедневно и ежечасно у нас на глазах: в (кажущемся) движении небесного свода. Это вращательное движение не только в начале времен произвело первое разъединение материи, но продолжает еще и до сих пор свою работу в других точках мироздания. Эта попытка сблизить
226
древнейшую эпоху с современной, и эту последнюю свою очередь с самым далеким будущим, доказывает такую силу веры в однородность действующих во Вселенной сил и в постоянство всех мировых процессов, что она вызывает в нас живейшее удивление и составляет самый резкий контраст мифическому способу мышления прежних эпох. Если мы спросим, как могло это вращательное движение произвести приписываемый ему переворот, мы должны будем ответить следующим образом: сперва в одной точке мира должно было начаться вращательное движение, которое нем охватывало все более и более широкие круги и которое никогда не прекратится. Как на исходную точку этого движения можно с некоторой вероятностью указать на северный полюс небесного свода; распространение этого движения можно себе представить расходящимися кругами, вызываемыми ударом или толчком, производимым каждой отдельной частицей вещества на все ее окружающие частицы. Только таким путем первый толчок, о происхождении которого мы сейчас будем говорить, мог естественным образом вызвать то могучее действие, которое Анаксагор ему приписывает. «Сила и быстрота» этого вращательного движения, превосходящая все земные меры, разрыхлили своими толчками и сотрясением (в этом, очевидно, заключается мысль философа из Клазомен) единую до того времени компактную массу, победили внутреннюю силу сцепления материальных частиц и, благодаря этому, дали им возможность следовать влечению в различной степени присущей им тяжести. Только теперь могли и должны были образоваться массы однородных веществ и отложиться в различных пределах мира. «Все плотное, жидкое, холод-»с и темное соединилось там, где находится теперь Земля» (т.е. в центре мироздания), «все тонкое, теплое и сухое выделилось и унеслось в бесконечную даль эфира». Можно себе представить, как бесконечна та цепь последствий, которую влечет за собой этот пер-
227
винный акт, - начало вращения в ограниченном круге мирового пространства. Однако этот акт сам по себе требует объяснения. Он должен был иметь свою причину. В данном случае аналогии из области физики не могут помочь нашему философу; он прибегает к тому, что мы с некоторым правом можем назвать сверхъестественным вмешательством. Мы сказали - с некоторым правом, так как, если сила, к помощи которой он прибегает, не есть вполне материальный, то и не вполне нематериальный фактор; если это не обыкновенная материя, то это и не Божество; хотя он и называется «безграничным и самодержавным», но его могущество проявляется в столь редких, исключительных случаях, что ему нельзя приписать фактического господства над природой, хотя по, существу, нельзя его и отрицать. Этот первый толчок произвел «nus», - это слово мы оставим без перевода, так как всякий перевод, назовем ли мы его «духом», «умом» или «материей мысли», сообщит его сущности чуждый оттенок. По собственному объяснению Анаксагора, это есть «самое тонкое и самое чистое из всех вещей», он «один не смешан ни с чем»; так как будь он смешан с какой-нибудь одной вещью, то он был бы (вспомним все сказанное ранее о несовершенном разъединении вещества) причастен и ко всем остальным, и это смешение мешало бы ему в равной степени влиять на любую вещь, как это происходит теперь при его несмешанном состоянии. Если мы теперь, после всего сказанного и после дальнейших пояснений, что «nus», кроме того, обладает «всеми знаниями обо всем», о «прошедшем, настоящем и будущем», что ему присуща также «высшая сила», захотим приравнять его к высшему Божеству, то здесь мы снова натолкнемся на другие, противоречащие этому и не менее важные свойства. Анаксагор говорит, что «nus» присутствует «то в большем, то в меньшем количестве», он называет его делимым и «присущим некоторым вещам», - разумея все живые существа.
Два очень различных стимула действовали одновременно при зарождении этого учения и вместе с тем стояли на страже друг перед другом. Все, что познается в мироздании как порядок и красота, главным образом все, что благодаря искусственному соединению с другими факторами является как бы средством к достижению известной цели, все это наводит на мысль о сознательной правящей силе и о преднамеренном действии. Действительно, аргумент «цели» и до сего времени является самым сильным оружием во власти философского теизма. Но если другие, более поздние мыслители считали призванным к выполнению этой задачи лишь существо, лишенное всякой материальности, то Анаксагор думал, что эта роль может быть выполнена особенного рода флюидом или эфиром: видел же Анаксимен в воздухе, а Гераклит - в огне носителей мирового разума, хотя бы и не преследующего сознательных целей, а девять десятых античных философов видели в индивидуальной «душе» не лишенную материи, но до крайнего предела утонченную и подвижную материальную субстанцию. Однако это учение, в котором впервые выступила телеологическая проблема с тем, чтобы уже больше не отступать, несло в себе серьезную помеху для успешного изучения природы. Но, к счастью, порой чрезмерно последовательный мыслитель на сей раз был очень непоследовательным. За этот недостаток последовательности упрекают его как Платон, так и Аристотель, которые, будучи крайне восхищены введением нового фактора, возмущаются, однако, тем, что Анаксагор прибегает нему только в крайних случаях, как к последнему прибежищу. Они обвиняют Анаксагора в том, что «nus» играет у него не большую роль, чем «машинный бог» драматурга, который только тогда спускает его с небес, заставляя силой разрубать узел драматического действия, когда у него уже не остается других средств, чтобы распутать этот узел. Для объяснения же частных явлений Анаксагор прибегает то к «воздушным и
229
эфирным течениям, то к разным другим чудесным явлениям», - одним словом, скорее ко всему другому, чем к своему флюиду, одаренному разумом. Однако же если бы он поступил иначе и производил свои исследования исключительно (как этого требовал Платон) с точки зрения «высшего», если бы он при каждом единичном явлении спрашивал себя не о том, как и при каких условиях оно совершается, но о том, зачем и ради какой цели, тогда он прибавил бы еще несравненно меньше к сокровищнице человеческого знания, чем это было в действительности. Он, однако, избежал этого ложного пути, ложного уже в силу ограниченности нашего поля зрения и вытекающей из нее невозможности познать предначертания мироправящего существа. Он был не только наполовину богословом, но, кроме того, и вполне законченным (хотя и очень односторонне одаренным) естествоиспытателем. По крайней мере, его современники видели в нем образец ученого и, вероятно, именно потому, что новое богословское учение, если можно так назвать его учение о «nus», совершенно освободило его от оков древней мифологии. Сами высшие природные сущности представлялись ему уже не божествами, но материальными массами, подчиненными тем же законам природы, которым подвластны и все другие большие или меньшие скопления материи. То, что он, например, в Солнце видел не бога Гелиоса, а не более и не менее как «огненный клуб», было постоянной причиной возводимых на него его современниками обвинений. Только в одном уже указанном месте своего в общем вполне механического и физического учений о небе и происхождении мира он оказался вынужденным прибегнуть к чудесному вмешательству. Этот первый толчок, благодаря которому до того времени недвижно покоившийся мировой процесс как бы вступил во вращательное движение, в высшей степени напоминает собой тот первый толчок, который, по предположению некоторых современных астрономов, был дан
230
Божеством миру небесных тел. Более того, эти две гипотезы не только напоминают друг друга, но они вполне тождественны. Обе они призваны заполнить один и тот же пробел нашего познания. Они вытекают из одной и той же потребности ввести в небесную механику наряду с тяготением другую неизвестного происхождения силу. Чтобы не вызвать недоразумения, заметим, что мы вовсе не хотим приписать философу из Клазомен предвосхищение ньютоновского закона всемирного тяготения или же знание параллелограмма сил и определение кривых, описываемых небесными телами, на основании двух факторов, одним из которых является сила тяготения, а другим - порожденная первичным толчком центробежная сила. Однако же его идеи самым тесным образом соприкасаются с основами современной астрономии, что мы и постараемся сейчас показать. Он утверждал в дальнейшем ходе своей космогонии, что Солнце, Луна и звезды были оторваны силой космического вращения от Земли, занимающей средоточие Вселенной. Таким образом, он устанавливал те же отделения масс, которые были приняты теорией Канта-Лапласа для объяснения образования Солнечной системы. Причину этого явления он видел в центробежной силе, которая, однако, могла проявить свое действие не раньше наступления космического вращательного движения и достижения им значительной силы и быстроты. С другой стороны, Анаксагор, ссылаясь на упавший в Эгоспотамах исполинский метеор, который сравнивали с жерновом, утверждал, что подобно тому, как этот камень с Солнца, гак и вся масса тел небесных упала бы на Землю, если бы только ослабла сила вращения и не могла бы их более удержать на обычном пути.
Таким образом, разнообразные наблюдения приводили его постоянно к одной и той же исходной точке, так сказать, к первичной тайне механики. Сила тяготения, о которой у него, в общем, было довольно смутное представление, так как он наряду с ней допус-
231
кал у некоторых веществ абсолютное отсутствие веса, казалась ему недостаточной для объяснения как распада масс вещества, так и происхождения, прочного существования и движения небесных тел и всего небесного свода. Он выводил отсюда присутствие противодействующей тяготению силы, которая развивает как непосредственно, так и главным образом через посредство центробежной силы, которую она вызвала к жизни, неисчислимое количество воздействий, необходимых для понимания мирового процесса. Происхождение этой силы его в глазах покрыто непроницаемым мраком. Он сводит его к тому начальному толчку, который также призван дополнить собой действие силы тяготения, как и тот толчок, в котором предшественники Лапласа видели источник центробежной силы.
3. Чисто научный склад ума Анаксагора всего более сказывается в том, что он не отступает, где этого требуют факты, и перед рискованными гипотезами, которые умеет с изумительным искусством так оформить, что они, подобно лучшим образцам законодательного искусства, одновременно отвечают массе требований. Минимум гипотез должен дать максимум объяснений. В предыдущем мы достаточно выяснили, насколько это ему удалось относительно единственного, якобы сверхъестественного вмешательства, которое он допускал. Этой же самой умственной склонностью порождена замечательная попытка объяснить интеллектуальное превосходство человека (о которой мы поэтому и упомянем здесь). Анаксагор сводит его к присутствию в человеческом организме одного органа, именно руки, причем он, вероятно, сравнивал ее с соответствующим органом тех существ, которые стоят к нам ближе всех по строению своего тела. Это напоминает нам слова Бенджамина Франклина о «существе, производящем орудия». Это суждение, подробностей которого мы не знаем, вносит свою долю в целое, -
232
оно выдает то глубоко коренящееся отвращение перед частым допущением специфических различий и объяснимых в конечном счете фактов, которое, быть может, всего больше характеризует истинного философа в отличие от лжемыслителя. Все остальное в астрономии Анаксагора не более, старческое наследие милетцев. Этого великого человека можно было бы упрекнуть в том пристрастии ионийским двенадцати городам, которое Геродот к зло бичует, - до такой степени невосприимчив он к одному духовному влиянию, не исходящему из его родины. Он не знал о возвещенной Парменидом шарообразной форме Земли, или же не хотел верить В утверждении того, что Земля плоская, и в своем объяснении ее неподвижного состояния он вполне сходится с Анаксименом. Но мы встречаем здесь одно пока необъяснимое и даже едва ли замеченное затруднение. Если он действительно считал (как передает Аристотель), что Земля наподобие крышки прикрывает собой центр космоса и покоится как бы на воздушной подушке, причем находящийся под ней воздух не может уйти, то непонятно, каким образом, по его представлению (что подтверждается заслуживающими доверия свидетелями), звезды могли двигаться над Землей? Он полагал, что в древние времена этого не было, так как тогда созвездия обходили Землю стороной, т.е., другими словами, никогда не скрывались под горизонтом. Наклонение земной оси, которое, казалось, должно было противоречить столь явно опущаемой им закономерности, произошло, по его мнению, с течением времени, - по какому поводу, нам неизвестно - а именно после того, как возникла органическая жизнь: вероятно, вследствие того, что это необычайное событие как бы требовало иных чем существующие ныне условий, и его, может быть, легче было связать с вечной весной, чем со сменой времен года. Представления Анаксагора о величине небесных еще совершенно младенческие. Объем Солнца, по
233
его мнению, превосходит величину Пелопоннеса! Его объяснение солнцеворота немногим лучше: сгущенность воздуха принуждает возвращаться наше светило. А Луна, ввиду своей меньшей теплоты, обладает и меньшей силой сопротивления сгущенному воздуху и поэтому должна чаще возвращаться. И все же Анаксагор (если только до нас дошли верные сведения) сделал одно значительное открытие в области астрономии. Он первый установил верную теорию лунных фая и теорию затмений, причем последнюю он, однако, исказил тем, что видел причину затмений в тени, отбрасываемой не только Землей и Луной, но также (подобно Анаксимену) и темными небесными телами. И высшей степени типичной как для его слабых сторон, так и для его положительных качеств мыслителя-исследователя является попытка объяснить массовое скопление звезд в Млечном Пути. По его мнению, это скопление только кажущееся и производит потому такое впечатление, что в этом месте небесного свода свет звезд резче выделяется на фоне земной тени. Он, очевидно, рассуждал при этом следующим образом дневной свет мешает нам вообще видеть звезды на небе, и только ночью, когда темно, мы их видим; и чем темнее ночь, тем больше звезд будет видно; поэтому совсем не нужно, чтобы количество звезд было нам большее, следует только, чтобы небо в том месте было темнее всего; для объяснения этого максимума темноты у него, однако, не было другого, кроме приведенного выше, обоснования. Правда, эта теория идет вразрез с более точными наблюдениями, и мы лишний раз убеждаемся, насколько односторонне дедуктивным было мышление Анаксагора и как мало он заботился об оправдании своих гипотез. Млечный Путь имеет наклон к эклиптике, тогда как, если бы это объяснение было верно, он должен был бы с ней совпадать отчего не наступает лунное затмение всякий раз, к Луна вступает в Млечный Путь? Все это, однако, не мешает нам считать это рассуждение очень остроумным
234
и видеть в вопросе, затронутом здесь, не одно только праздное измышление фантазии. Вероятно, Анаксагор, как его к этому побуждало его учение о мировом уме (nus), в чем мы уже, однако, убедились, предъявлял необычайно высокие требования к симметрии космических образований. И в наши дни астрономия по отношению к поразительному явлению Млечного пути не успокаивается на простом предположении об изначально неравномерном распределении звезд. Напротив, также, как и философ из Клазомен, она усматривает в этой чрезвычайной неравномерности не более, как оптический обман, сводящийся к тому, что созвездия кажутся нашему глазу сдвинутыми благодаря предполагаемой чечевицевидной форме системы очного Пути, к которой принадлежим и мы. В области метеорологии заслуживает внимания его объяснение ветра посредством разницы в температуре в плотности воздуха; в области географии ему принадлежит отчасти верное, но в древности всеми осмеянное объяснение разлива Нила таянием снегов в горах Центральной Африки. В вопросах о зарождении органической жизни он идет по стопам Анаксимандра; ему лично принадлежит здесь лишь мысль о том, что первые зародыши растений вместе с дождем низвергаются на землю из воздуха, насыщенного всеми «семенами». Это, вероятно, связано было для него с огромным значением, которое он придавал воздуху во всей органической жизни. Он приписывал самим растениям, - едва ли на основании точных наблюдений, - своего рода дыхание и первый открыл, рыбы дышат жабрами. Вообще для него не существует непреодолимой преграды между животным и растительным миром. Во всяком случае растения, по мнению, могут испытывать чувства удовольствия и неудовольствия; он думал, что процесс роста сопровождается у них первым из этих чувств, а потеря листа - вторым. Точно так же не были для него «отсечены как
235
животного мира, хотя его учение о материи и должно было закрывать ему всякий доступ к эволюционной теории. Его, уже упомянутая нами, похвальная склонность без нужды не нагромождать специфических особенностей ограждала его в данном случае от многих ошибок позднейших ученых. Он признает только градации в духовной одаренности, наделяя своим «разумом» (nus) то в большем, то в меньшем количестве всех животных без исключения, как самых больших, так и самых маленьких, как высших, так и низших.
4. Для характеристики учения Анаксагора о чувствах, на котором мы считаем нужным остановиться, немалое значение имеет то, что он признает принцип относительности лишь там, где факты говорят сами за себя, как, например, в вопросе ощущения температуры. (Всякий предмет, например, вода, кажется нам тем теплее, чем холоднее рука, которая ее касается.) В остальном он считает показания чувств хотя и не совершенными в отношении силы, но в отношении правдивости своей не оставляющими ничего желать. Из их показаний, по его мнению, слагается вполне правдивая картина внешнего мира. Возникшее на этом основании учение Анаксагора о веществе в достаточной степени знакомо нашим читателям. Не мешает нам, однако, здесь еще раз припомнить его обоснования. Из следующих двух предпосылок: «превращения свойств не существует» и «вещи в действительности обладают теми свойствами, о которых свидетельствуют нам наши чувства», принудительно вытекает заключение: «всякое различие чувственных свойств исконно, первично и неистребимо; следовательно, существует не одно или несколько, а бесчисленное множество первовеществ». Или, точнее говоря, остается только различие между «равночастичными» соединениями (гомеомериями) и неравночастичными скоплениями, и совершенно исчезает различие между первичными и производными формами вещества. Этими выводами
236
Анаксагор вернулся к наивному воззрению первобытного человека, отрекся от учения о первовеществе своих предшественников и даже, отметим это, сделал шаг назад по сравнению с теми попытками упростить материальный мир, какие были сделаны уже Гомером и которые мы встречаем в Зенд-Авесте, а также в книге Бытия. Однако аргументы, лежавшие в основе этих учений, с настойчивой силой навязывавшие пытливо-человеческому разуму веру во внутреннее сродство счисленных отдельных тел, не были всем этим поколеблены. Два равноценных требования, казалось, стояли враждебно и непримиримо друг против друга; исследование проблемы вещества как бы зашло в тупик или село на мель. Одно только нижеследующее рассуждение открывало дальнейший путь. Предпосылки учения о первовеществе были окончательно опровергнуты выведенными из них, как нам теперь известно, в корне ложными и, как об этом могли уже
судить современники Анаксагора, совершенно невероятными заключениями. Однако же эти предпосылки могли, не будучи вовсе ложными, быть только несовершенными. Не нужно было их уничтожать, - достаточно было дополнить их. Камень преткновения мог быть устранен, и можно было сохранить так называемый второй постулат учения о веществе, т.е. веру в качественное постоянство вещества, если бы не все, а только часть чувственно воспринимаемых качеств били признаны истиннообъективными. Новое учение о познании пришло на помощь древнему учению о веществе. Возможность различать между собой объективные и субъективные, первичные и вторичные свойства
вещей - в этом заключалось то великое умственное достижение, которое одно могло примирить до того времени непримиримые требования, - и действительно примирило их. Таким образом, появилась возможность подняться на новую ступень науки, несравненно более высокую, хотя, конечно, еще и не высшую. Вечная заслуга Левкиппа состоит в том, что он совер-
237
шил это великое дело и этим вернул свободу запутавшемуся в сетях философскому умозрению. Не менее великая заслуга Анаксагора и, как нам кажется, высшее из совершенного им состоит в том, что он благодаря последовательности своего мышления, не знающего преград, не останавливающегося даже перед нелепостью, сделал очевидным и для самого поверхностного взгляда необходимость этого дополнения учения о веществе.
Тем, что его так высоко ценили в древности, Анаксагор, как это часто бывает, вероятно, не меньше обязан недостаткам, чем положительным качествам своего ума. Традиционность его догматизма, стойкость и неуклюжесть его мышления, без сомнения также и его личности, пророческая уверенность, с которой он провозглашал все свои теории, среди которых были и резко противоречившие здравому смыслу, - все это, несомненно производило сильное впечатление на широкие круги народа. Недаром эти качества являлись столь резкой противоположностью колеблющейся неуверенности, крайней изворотливости ума того века, мышление которого было так же насыщено семенами скепсиса, как воздух или вода, по учению нашего философа, «семенами» вещей! Но вместе с тем его учение не могло не производить и иного впечатления. Когда этот почтенный мудрец с определенностью высказывался обо всех тайнах мира, как будто oн присутствовал при зарождении космоса, когда он с тоном непогрешимости приводил самые парадоксальные мысли, к которым следует отнести его учение о веществе, в особенности когда он с убежденностью посвященного рассказывал о других мирах, где все, якобы, происходит совсем так же, как и на Земле, где не только существуют люди, но они также строят себе жилища, возделывают поля, вывозят свои продукты на рынки и т.д., с постоянно возвращающимся, как при пев, уверениями: «совсем, как у нас», - это, конечна не могло не вызывать невольной улыбки, и нас не
238
удивляет, когда Ксенофонт высказывает не только как свое личное, но и как широко распространенное мнение предположение о том, что великий мудрец был не в своем уме. Со скепсисом его эпохи, всецело проникнутой брожением, связывала его только равно присущая им резкая оппозиция народным верованиям. В целом, это философ, чья твердая вера в чувства напоминает простодушие наших естествоиспытателей, и ни, далеких от философии, философ, который не проявлял ни малейшего понимания в диалектических тонкостях и вследствие этого оставил без внимания и, может быть, даже обошел с презрением все тонкие утверждения и доказательства Зенона, - философ, который шел своим одиноким путем со слепым бесстрашием Лунатика, не считаясь с возражениями, не поддаваясь никаким сомнениям и не останавливаясь ни перед какими трудностями, - этот сухой, лишенный всякой поэзии и юмора провозвестник столь же алогических, сколь фантастических учений должен, порой, казаться несколько смешным среди разносторонне одаренных, до крайности подвижных
и твоего века. На многих из них, однако, оказало. сильное влияние его благородное спокойствие, его твердая уверенность; некоторые ненавидели его, так им казалось, что он не в меру вмешивается в дела богов; другим, и даже очень многим, он должен был казаться несколько наивным, если и не вовсе потерявшим рассудок. Мы же считаем его высоко одаренным дедуктивным умом, поразительно деятельным и изобретательным и в сильной степени наделенным чувством причинности; этим положительным качествам, однако, противопоставляется в нем крайний недостаток здоровой интуиции, и крайне слабое по сравнению с тонкостью его гипотез стремление фактически обосновывать и подкреплять их

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел философия