Гомперц Т. Греческие мыслители

ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава первая Древнеионийские натурфилософы

1. Богатому расцвету умозрения должно было предшествовать накопление отдельных знаний. В этом отношении эллинам выпал удел счастливых наследников. И халдей, наблюдавший движение светил на кристально ясном небе Месопотамии и открывший мутный закон повторности затмений больших не-
49
бесных тел, и египтянин, измерявший пахотную землю, опустошаемую и в то же время оплодотворяемую водами Нила, чтобы установить ложащуюся на нее подать и в подмогу себе создавший искусство черчения, заключавшее в себе начатки геометрии - и тот, и другой, сами того не ведая, служили греческой науке. Здесь мы должны обратить внимание на одну и, может быть, величайшую удачу, выпавшую на долю эллинского народа. Насколько простираются наши исторические познания, мы лишь там встречаем начатки научного исследования, где существование организованного сословия жрецов и ученых обеспечивает собой необходимый для этого досуг в соединении с непрерывностью предания. Однако именно там первые шаги часто оказываются и последними, вследствие того, что добытые научные теории, слившись неразрывно с религиозными положениями, подобно им застывают в безжизненных догмах. Помочи, без которых не может обойтись ребенок, обращаются в путы, связывающие движения взрослого человека. Поэтому-то для успешности и свободы духовного прогресса эллинов столь неоцененным благом было как то, что его культурные предшественники имели жреческую организацию, так и то, что у них самих ее никогда не было: таким образом, будущие носители научного развития человечества одновременно пользовались преимуществами и были освобождены от невыгодностей, связанных с существованием ученых жрецов. Опираясь на подготовительную работу египтян и вавилонян, ничем не связанный греческий гений мог устремиться вверх и отважиться на полет, открывавший ему высшие цели. Взаимоотношение творца истинной, обобщающей науки и его двух предтеч в культуре, накопивших и доставивших ему нужный для этого сырой материал, может быть выражено словами Гёте: «пророк справа, пророк слева, а мировое дитя посередине».
Накопление познаний о природе и способов подчинения ее сил, особенно увеличившееся в Греции в
50
эти века, повлекло за собой следствие двух родов. В области религии стало постепенно разрушаться представление о Вселенной, как об арене, где сталкиваются и взаимно перекрещиваются бесчисленные прихотливые воли; в этой области возрастающее сознание закономерности хода вещей сказалось в подчинении множества отдельных божеств мироправящей воле единого высшего руководителя судеб. Политеизм все больше склонялся к монотеизму - на отдельных фазах этого превращения мы остановимся впоследствии. Но одновременно с этим более точное знание и углубленное наблюдение процессов природы побуждало к размышлению над строением ее вещественных факторов. Не один только мир богов, духов и демонов стал привлекать к себе внимание истолкователя природы. Космогония стала постепенно отделяться от теогонии. На первый план выступила проблема вещества. Существует ли в действительности такое множество по самой природе своей различных веществ, как заставляет нас думать чувственное многообразие вещей? Или же возможно свести эту бесконечную множественность к небольшому, очень небольшому числу - если не к единству? Неужели растение, получающее питание из земли и, воздуха и воды и само служащее питанием животному, тогда как животные отбросы в свою очередь питают его - неужели растение, разлагающееся в конце концов подобно животному, на эти перечисленные первые вещества, по природе совершенно чуждые ему, или же эти два, находящиеся в постоянном круговороте существа суть только видоизменения первоначально однородных веществ или даже одного вещества? Не возник ли мир из такого вещества, а не из пустоты, хаоса или темного ничто, и не вернется ли он в него обратно? Можно ли постигнуть и установить некий общий закон смены этих превращений формы? Вопросы такого рода встали отныне перед мыслью наиболее глубоких умов, посвященных в начала позитивной науки. Правда, что зачатки подобных размыш-
51
лений не чужды уже и Гомеровскому эпосу. Припомним те места, где вода и Земля рассматриваются, как составные части, на которые распадается человеческое тело, а еще более те, где океан именуется первоисточником всех вещей, или же он, вместе с богиней вод Тефидой - четой, породившей всех богов. Здесь отголоски древнейшего фетишизма сливаются с предвестиями положительного естественнонаучного знания. Но теперь эти стародавние представления не только утрачивают всякую мифическую оболочку, но и доводятся с неумолимой последовательностью до своих самых крайних выводов. На свет выступают две основные идеи современной химии, значительные сами по себе, но еще более значительные в своем соединении: идеи элементов и постоянства материи. К верованию в это последнее приводит двойной ряд соображений. Если вещество может, не подвергаясь разрушению, испытывать столь многие превращения, как на это указывает круговорот органической жизни, то сама собой напрашивается мысль о том, что оно вообще неистребимо и что уничтожение его всегда лишь кажущееся. С другой стороны, более обостренное наблюдение открывало и в самих процессах, наиболее походивших на уничтожение, как, например, при усыхании согретой воды, или при сгорании твердых тел, некоторые остатки, в форме ли водяных паров, или дыма и пепла, наводившие на предположение о том, что и в данном случае не имело места уничтожение вещества в собственном смысле, переход его в ничто. Если здесь мы встречаемся с гениальным предвосхищением новейших учений, истинность которых была окончательно, с весами в руках, подтверждена лишь великими химиками восемнадцатого века и прежде всего Лавуазье, то в другом вопросе умозрение ионийских «физиологов» определило завоевания науки и наших дней. Смелый полет их мысли не остановился на принятии известного количества неразрушимых элементов; он мог успокоиться только на представле-
52
нии о том, что все вещественное многообразие исходит из одного единого элемента или первовещества Нa этот раз - заметим, кстати - неопытность стала матерью мудрости. Однажды пробужденное стремление к упрощению не могло уже остановиться, подобно колесу, которое пустили в ход и которое катится, пока не наткнется на препятствие. Мысль переходила от безграничного количества к ограниченной множественности, а от нее к единству; противоречащие этому факты, воздвигавшие преграды и призывавшие к остановке, не смущали ее. Таким образом, неукротимая младенческая мысль той ранней поры дошла до идеи, которая впервые теперь после преодоления бесчисленных трудностей снова забрезжила зрелой и умудренной науке. Самые передовые из естествоиспытателей наших дней снова прониклись верой, что те семьдесят с чем-то элементов, фактически известных современной химии, не являются еще окончательным результатом анализа, а только временной остановкой на пути все далее идущего разложения материального мира.
2. Родоначальником всего этого направления называют Фалеса Милетского. Этот замечательный человек был продуктом скрещения рас: в его жилах текла греческая, карийская и финикийская кровь. В соответствии с этим ему была присуща вся разносторонность ионийского духа, и предание сохранило его образ, отливающий самыми разнообразными красками. То оно рисует его образцом чуждого жизни, всецело погруженного в свои исследования мудреца, который, заглядевшись на звезды, падает в колодец; то оно наделяет склонностью употреблять свои познания в целях личной выгоды; то, наконец, приписывает ему совет, данный будто бы его согражданам, малоазийским ионянам, - совет этот, являющийся верхом государственной мудрости и дальновидности, клонился не более и не менее как к созданию дотоле совершенно неизвестного в Греции образования, а именно: под-
53
линного союзного государства. Несомненно, что он был одновременно и купцом, и политиком, инженером, математиком и астрономом. Свои обширные познания приобрел он в дальних странствиях, которые завели его в Египет, где он посвятил свои исследования, между прочим, и проблеме разливов Нила. Он впервые возвысил первобытное и всегда обращенное на разрешение частных проблем чертежное искусство египтян до дедуктивной, покоящейся на общих положениях, истинной геометрии. Некоторые простейшие теоремы этой науки и до наших дней носят его имя. Не лишено правдоподобия и предание, рассказывающее о том, что он открыл своим египетским учителям тщетно разыскиваемый ими способ измерять высоту чудесных сооружений их родины, пирамид. Он навел их на ту мысль, что в тот час, когда тень человека или другого легко измеримого предмета равняется его настоящей высоте, и тень пирамиды должна быть не длиннее и не короче ее подлинной высоты. У вавилонской науки (в основы которой он мог быть посвящен в Сардах) заимствовал он закон периодического возврата затмений, благодаря которому ему удалось, к великому изумлению своих соотечественников, предсказать полное солнечное затмение 28 мая 585 года. Ибо теоретическим путем, ввиду его младенчески наивных представлений о форме земли - он считал ее плоским диском, плавающим в воде, - он не мог бы дойти до такого вывода. Тому же источнику он вероятно обязан и своими метеорологическими предсказаниями, из которых он сумел извлечь для себя материальную выгоду, предугадав небывалый урожай оливы и закупив заранее множество масличных прессов. Приобретенные им астрономические познания послужили на пользу мореходству его соотечественников, которые в то время проникали со своими кораблями и торговыми предприятиями дальше, чем кто-либо из греков. Он указал им на Малую Медведицу, как на созвездие, точнее других определяющее се-
54
вер. Не сохранилось известия о том, оставил ли он что-нибудь написанное, но вряд ли таким путем распространилось его учение о первостихии. Ибо Аристотель, хотя и знаком с этим учением, однако обоснования его не знает и говорит о нем в духе гадательных предположений: питание растений и животных влажно, следовательно, жизненное тепло имеет источником влагу, а так как растительные и животные семена обладают теми же свойствами, что сами растения и животные, то Фалес - так предполагает Аристотель - и мог признать воду, как принцип всего влажного, основным веществом, первостихией. Действительно ли им руководили эти соображения, или же он подчинялся влиянию - и насколько - древнейших умозрений, отечественных или иноземных, сейчас, по крайней мере, это нам так же мало известно, как и то, как он относился к вопросу о божестве.
Учение о первостихии могло и даже неизбежно должно было развиваться в трех направлениях. Место, которое Фалес приписал воде на ступенях мира веществ, не могло оставаться за ней неоспариваемым. Естественно, что и другие из наиболее распространенных истинных или воображаемых стихий и прежде всего самая легкая (воздух) и самая мощная (огонь) также нашли своих сторонников, оспаривавших признанное за текучим элементом первенство. Затем при более глубоком проникновении в этот вопрос какой-нибудь гениальный ум должен был напасть на ту мысль, что первичную форму вещества следует искать скорее позади и по ту сторону ныне доступных нашему восприятию его видов, нежели из их среды. Наконец, в теории о первостихии было заложено семя скепсиса, которое раньше или позже должно было достигнуть полного развития. Ибо если для самого Фалеса это учение и означало, быть может, лишь то, что все вещи возникают из праматери-воды и снова в неё возвращаются, то постепенно оно неизбежно должно было приобрести тот смысл, что лишь основная
55
форма вещества истинна и реальна, все же остальные суть лишь призрачные обманы чувств. А как только было признано, что железо, например, или дерево в действительности суть не то и не другое, а вода или воздух, то как могло бы остановиться на этой точке однажды пробужденное сомнение в правомерности свидетельства чувств?
3. На второй из намеченных путей мысли вступил Анаксимандр (ок. 610 - после 547 до н.э.), сын Праксиада и уроженец Милета, подобно Фалесу, с которым он, как ученик его, вероятно состоял в дружеских отношениях. Анаксимандр может быть назван истинным творцом греческой, а вместе с тем и всей европейской науки о природе. Он первый сделал попытку научным путем подойти к решению необъятного вопроса о происхождении Вселенной, земли и ее обитателей. Велика была в нем способность находить тождество, постигать глубоко сокрытые аналогии и неутомимо стремление от очевидного и доступного чувствам делать вывод о том, что не поддается их восприятию. Как бы наивны ни казались нам иные из его неумелых, ощупью делаемых опытов, образ его, как зачинателя и пионера, не может не внушать нам глубокого почтения, даже несмотря на то, что ход его мыслей мы можем восстановить лишь по скудным и отрывочным, частью противоречивым свидетельствам. Его сочинение «О природе» - первое в Греции прозаическое изложение научных теорий, которое, увы, было так рано потеряно - было зрелым плодом целой жизни, посвященной глубоким размышлениям и, отчасти, политической деятельности. Лишь незадолго перед своей смертью в возрасте 63 лет решился он на обнародование этого труда; от него до нас дошло всего несколько отрывочных строк, среди которых нет ни одного законченного предложения. Его предварительные работы, завершенные этим произведением, были в высшей степени ценны и разносторонни. Он первый дал
56
эллинам карту земли и небесного купола. Имя его не стояло в ряду исследователей-путешественников, но созданием этой карты он подвел итог сведениям, собранным более полно, чем в какой-либо другой части Греции, на его ионийской родине, которая служила исходным пунктом многочисленных морских и сухопутных путешествий, достигавших пределов известного тогда мира. Начало картографии было положено в Египте, но там ограничивались графическим изображением отдельных областей, и всеобъемлющая идея земной карты оставались чужда обитателям нильской долины, у которых недоставало нужного для этого материала, так как они не совершали далеких морских плаваний и не имели отдаленных колоний. Особенностью земной карты Анаксимандра является представление о морском бассейне, окруженном сушей, которая, в свою очередь, опоясана внешним водным кольцом. Из приборов, применяющихся при геодезических и астрономических исследованиях, отцу научной географии несомненно был известен изобретенный вавилонянами «гномон» («указатель») - штифтик, укрепленный на горизонтальной подставке, тень которого, меняющая длину и направление в зависимости от часа дня и времени года, служит для точного определения полдня в любой местности, а также и для нахождения четырех кардинальных точек и обоих солнцестояний. Именно такой «гномон» был установлен Анаксимандром в Спарте - так гласит предание, хотя по другой версии оно связывает с этим имя его преемника - Анаксимена. Новых положений в математике история наук не связывает с его именем, хотя ему и приписывают сведение воедино положений геометрии. Во всяком случае, недостатка в математических познаниях у него не было, как об этом свидетельствуют его - в настоящее время нам не вполне понятные - суждения о величине небесных тел. Как астроном Анаксимандр первый почти совершенно порвал с младенческими воззрениями древности.
57
Правда, Земля еще не представлялась ему шаром, но уже ни в коем случае не плоским кругом, покоящимся на подставке и прикрытым сводом небесным наподобие колокола. Солнце в его представлении уже не погружается по вечерам в опоясывающий землю океан, чтобы по этому водному пути совершить переход с запада на восток. Если появление Солнца и других светил на восточной стороне неба после того, как они скрылись за горизонт на западе, можно было объяснить неизменным и закономерным движением, то приходилось принять, что они под землей продолжат ют то же движение по кругу, которое поверх горизонта совершается на наших глазах. Это предположение подкреплялось тем наблюдением, что близкие к полюсу созвездия никогда не заходят и тем не менее описывают круги. Из этого вытекало, что видимое нами небесное полушарие в действительности составляет лишь половину целого шара: небесному шатру, раскинувшемуся над нашей головой, противопоставлен был другой, находящийся под нашими ногами. Таким образом, Земля была лишена той опоры, уходящей в бездонную глубь, на которой она, якобы, покоилась; неподвижно и свободно парящей в пространстве мыслится она теперь. Вместо плоского круга она предстала глазам нашего философа в виде отрезка колонны или цилиндра, который лишь в том случае обладал бы устойчивым равновесием, если бы диаметр его основания был значительно больше его высоты. Отношение 3:1 отвечало этому требованию и остановило на себе внимание древнего мыслителя, вероятно, вследствие своей простоты. То, что эта по форме напоминающая барабан Земля недвижно парила в пространстве, он пытался обосновать довольно любопытным рассуждением: земное тело пребывает в устойчивом равновесии вследствие равенства расстояния его от всех точек небесного шара. Из этого утверждения, с одной стороны, явствует то, что для Анаксимандра тяжесть не отождествлялась со стремлением вниз. С другой
58
стороны, по форме этого заключения он является как бы предтечей тех метафизиков, которые предпочитали обосновывать закон инерции не на опыте, а на априорном положении. «Покоящееся тело, - так рассуждают они, - не может прийти в движение, пока оно не получит воздействия от внешней причины, ибо движение его должно было бы неизбежно совершиться вверх или вниз, вперед или назад и т.д. Но так как нет причины, вследствие которой движение совершилось бы в одну из сторон преимущественно перед другими, то тело вообще не может прийти в движение. Уже Аристотель, назвавший этот аргумент столь же остроумным, сколь ложным, сравнивал покоящуюся землю Анаксимандра с человеком, умирающим от голода, который обречен на гибель потому, что у него нет причины предпочесть пищу, лежащую справа от него, той, которая на таком же расстоянии находится слева от него, или перед ним, или позади него. Тем не менее нам следует бросить взгляд на его космогонические опыты.
По поводу Гесиодовой теогонии мы уже упоминали о древнейшем учении о первичном хаотическом стоянии Вселенной. Там было указано на то, что си хаоса создалась из представления о безграничном расширении зияющей между небом и землей пустоты. Вместе с тем мы уже заметили, что эти первобытные мыслители из трех измерений пространства моем построении принимали в расчет только одно - высоту или глубину - не считаясь вовсе с длиной и шириной. Последовательное развитие этой мысли должно было со временем привести от представления о зияющей трещине к идее о неограниченном во всех направлениях пространстве. Действительно, Анаксимандр и видит в начале всего сущего именно такое наполненное веществом пространство. Какой же была эта безгранично протяженная первостихия? Это не была ни одна из известных нам стихий - так можем мы ответить. Ибо эти последние, непрерывно снова и снова переходящие одна в другую,
59
представлялись Анаксимандру до известной степени равноценными факторами, в том, по крайней мере, смысле, что ни одна из них не могла претендовать на наименование праотца или создателя всех остальных. Наименее пригодной для этой задачи являлась вода Фалеса. Само существование воды уже обусловлено присутствием тепла, т.е. согласно мышлению той эпохи - стихии тепла или огня. Ибо твердое обращается в жидкое состояние посредством таяния, т.е. посредством нагревания или введения стихии огня. Таким же образом, и подобные воздуху тела, например, водяные пары, посредством действия огня выводятся из жидкости. Поэтому казалось, что на крайних точках всякого отдельного бытия могло быть обнаружено лишь твердое и огненное начало. Однако существующая между ними полярность побуждала предположить, что эта чета с ее взаимно друг друга пополняющими членами должна была одновременно вступить в бытие. И действительно, согласно Анаксимандру, эти два начала - «холодное» и «теплое» - возникли вследствие «выделения» из первозданной стихии, вмещающей в себе все разнообразные формы вещества. Нам не известно, каким путем он далее выводит из этих двух форм все бесконечное многообразие вещества. Можно, однако, предположить, что вслед за описанным процессом должно было продолжаться дальнейшее «выделение» элементов из основной формы вещества. Но каково бы ни было начало вещей, во всяком случае охваченные круговоротом стихии располагались в зависимости от своего веса и массы. Внутреннее зерно образовала Земля, вода окружала собой всю ее поверхность - воду опоясал воздушный слой, который в свою очередь - «как кора обнимает дерево» - обняла собой огненная сфера. Здесь склонному к систематизации уму нашего философа предстала двойная задача. Земля еще поныне составляет зерно этого целого, и воздух - ее внешнюю оболочку. Вода же больше не является ее равномерным покровом, а огонь ви-
60
ден нам теперь лишь на отдельных, правда, многочисленных точках неба. Отчего же произошло это нарушение предполагаемой им первичной гармонии в распределении мирового вещества? На этот вопрос он отвечал следующим образом: существующее в наши дни море не более, как остаток первичного водного покрова; солнечное тепло, обращая воду в пар, с течением времени уменьшило водное пространство. Подкреплением этому предположению послужили геологические наблюдения, действительно обнаружившие во многих местах Средиземного бассейна понижение морского уровня и обнажение материка. Послужили ли Анаксимандру наблюдения за образованием дельт или нахождение морских раковин на суше, - во всяком случае он сделал из этих явлений широкие и подкрепляющие его учение выводы. Что касается огненной сферы, то в силу круговращения она с течением времени неизбежно должна была раздробиться. Та же сила, по его предположению, увлекла за собой воздушные массы, которые, сгустившись вследствие этого, окружили собой массы огня. Возникшие таким образом воздушные оболочки огня представлял он себе наподобие колес. Эти последние рисовались ему с отверстиями, напоминающими горлышко меха, из которых непрерывно изливается пламя. Как пришел он к такому представлению? По всей вероятности в силу следующих соображений: Солнце, Луна и звезды вращаются вокруг Земли; но эти планомерно движущиеся в мировом пространстве огненные массы не имели аналогий среди известных ему явлений, между тем вращение колеса знакомо всякому из ежедневного опыта. Поэтому-то конкретное явление занимает здесь место абстрактных путей, чем несказанно упрощается данная проблема. Пока небесные колеса существуют и сообщенное им движение сохраняет силу - до тех пор обеспечено движение светил. Наконец, затмение небесных тел объяснил он случайным засорением отверстий в колесах Солнца и Луны.
61
Загадка происхождения органических существ также занимала мысль многосведующего милетского мудреца. Первые животные, по его теории, произошли из морского ила - главным образом, вследствие того, что тело животного состоит из твердых и жидких частей, почему уже в гомеровское время, как мы видели, вода и Земля считались его элементами. Однако возможно, что доказательство этому предположению находил он также в присущем морю богатстве органической жизни всякого рода и в нахождении остатков вымерших морских животных. Этих допотопных животных представлял он себе покрытыми иглистой кожей, которую они сбрасывали при переходе от моря к суше - причем на эту гипотезу его могли навести прекращения, испытываемые многими личинками насекомых. Много вероятности в том, что в первых наземных животных он видел потомков этих обитателей морей и что, таким образом, ему не было чуждо предчувствие современной эволюционной теории. Определеннее высказывался он относительно происхождения человеческого рода. Вывести первых людей, по примеру мифологов, непосредственно из земли помешало ему, главным образом, следующее соображение. Беспомощные, нуждающиеся в более долгом, чем всякое другое существо, уходе, человеческие детеныши при естественных, по крайней мере, условиях неизбежно должны были бы погибнуть. Поэтому он стал искать аналогию, которая помогла бы ему разрешить эту загадку, и нашел такую в народном поверий о том, что акулы проглатывают детенышей, вылупившихся из их яиц, снова изрыгают их и снова глотают, повторяя это до тех пор, пока молодое животное не станет достаточно сильным для самостоятельного существования. Подобно этому праотцы человеческого рода возникли, по представлению Анаксимандра, внутри рыб и покинули их, лишь когда их силы вполне созрели. Вопрос о том, сложилась ли эта гипотеза греческого мудреца под некоторым влиянием преда-
62
ния вавилонян о существовавших некогда людях-рыбах, пока, по крайней мере, должен остаться нерешенным.
Как бы ни объяснял себе Анаксимандр возникновение отдельных миров, видов материи, отдельных существ и вещей - в одном он оставался всегда неизменно тверд - в уверенности, что все возникшее обречено на гибель. «Невозникшей и неуничтожимой» была для него одна лишь первостихия, из которой все изошло и в которую все обречено возвратиться. Это убеждение давало ему удовлетворение, которое мы могли бы назвать этико-религиозным. Всякое отдельное существование казалось ему неправдой, насилием, за которое все, взаимно друг друга теснящие и уничтожающие существа «понесут в строе времен кару и искупление». Разрушимость отдельных вещей, тленность и смертность живых существ и круговорот вещества вырастали в его сознании в картину всеобъемлющего естественного порядка, который служил вместе с тем и всеобъемлющим правопорядком. Все, что возникает, мог бы он воскликнуть вместе с Мефистофелем, заслуживает гибели. «Божественным» казалось ему лишь безначальное, одаренное силой вещество, которое одно «не умирает и не старится». Впрочем, до некоторой степени божественными, хотя в силу своего возникновения во времени обреченными на уничтожение, - как бы божествами второго ранга - представлялись ему и отдельные мир или небеса, которые, сменяя одно другое или сосуществуя во времени, одарены долговечностью, граничащей с вечностью. Он не говорит о том, вследствие каких процессов они вечно снова погружаются в материнское лоно первостихии; но можно предположить, что подобно тому, как «выделение» призвало их к бытию из предвечной сущности, так смешение и сцепление вещества по истечении долгих мировых периодов ставят предел всякому обособленному существованию и постепенно возвращают все в нераздельную целостность первичного всеединства, которое не теряет своей неисчерпаемой силы к созда-
63
нию все новых существ и своей непобедимой мощи разрушать все возникшее.
4. Третий из великих мудрецов Милета Анаксимен сын Эвристата (умер между 528 и 524 г.) снова возвратился к тому пути, на котором стоял Фалес. Вместо воды он признал воздух той первопричиной, из которой возникает «все, что было, что есть и что будет, причем эта новая стихия всецело завладевает наследием оттесненного властелина - так, например, теперь она становится той основой, на которой покоится Земля, снова признанная плоским диском. Нетрудно выяснить причины предпочтения, оказанного Анаксименом воздуху. По-видимому, его большая подвижность и большее распространение являлись в глазах философа главными его преимуществами по сравнению с текучей стихией. О первом из указанных свойств Анаксимен сам определенно высказывается в единственном дошедшем до нас отрывке своего сочинения, написанного «простой, безыскусственной» прозой. И так как по учению, единодушно разделяемому всеми этими мыслителями, так называемыми ионийскими физиологами, материя в себе самой заключает причину своего движения, то естественно было признать высшее место за самой подвижной формой материи, той, которая в органической жизни почиталась уже носительницей жизни и духа (вспомни psyche = дыхание). Недаром философ сравнивал жизненное дыхание, поддерживающее целостность тела человека и животного, с воздухом, замыкающим и объединяющим Вселенную. Что касается его распространения, то оно так велико, что сама Земля, огонь и вода являются только как бы островками, со всех сторон окруженными «вездесущим» воздушным океаном, который, кроме того, заливает собой все пустые промежутки, проникает во все поры другого вещества и омывает отдельные его частицы. Подобно своему предшественнику Анаксимен приписал первостихии беспредель-
64
ную протяженность и непрестанное движение; возникновение же из нее остальных форм материи он объяснил особым процессом, который вывел не из умозрительных фантазий, а из реальных наблюдений. Он первый - и в этом его вечная слава - объяснил «истинную причину», veram causam в смысле Ньютона, лежащую в основе всех изменений вещества. Мы уже не встречаем у него того загадочного процесса «выделения», посредством которого Анаксимандр выводил «теплое» и «холодное» из первостихии - сгущение и разрежение, т.е. различное расположение частиц вещества - вот факторы, по его учению, сообщающие всем формам вещества их качественные различия. При наиболее равномерном распределении частиц воздуха, так сказать, в его нормальном состоянии он невидим, при большем разрежении он обращается в огонь, при постепенном сгущении, наоборот, переходит сначала в жидкое, и затем в твердое состояние. Все вещества таят в себе возможность принять любую форму сцепления частиц, независимо от того, удалось ли нам до сих пор или нет произвести такое превращение - таков смысл дошедшего до нас фрагмента Анаксимена. Величие этого научного завоевания бросается в глаза всякому, кто вспомнит, что всего лишь сто лет назад после тяжелой борьбы это положение стало достоянием наиболее передовых европейских исследователей. И далее мы читаем у него между строк: будь наши чувства достаточно тонки, то при всех этих превращениях мы узнавали бы все те же частицы вещества, то сблизившимися, то удалившимися друг от друга. Таким образом, учение Анаксимена является предварением атомистики, т.е. той концепции мира материи, которая независимо от того, заключает ли она в себе последнюю истину или нет, во всяком случае и до наших дней является незаменимой по своей плодотворности рабочей гипотезой. Перед этими бессмертными заслугами забывается то обстоятельство, что и Анаксимен тоже пытался строить свою теорию
65
на жалких, ложно истолкованных опытах. Так, он находил подкрепление своему основному положению в том факте, что струя дыхания, выходящая из чуть открытых губ, - холодна, та же, которая производится широко открытым ртом, - тепла.
Приняв во внимание огромный шаг, сделанный учением о веществе благодаря всеобъемлющему индуктивному положению Анаксимена, было бы естественно ожидать такого же прогресса и в области астрономических учений. Однако ожидания эти будут обмануты. Мы впервые сталкиваемся здесь с явлением, так часто встречавшимся впоследствии в истории науки. Хотя индуктивное и дедуктивное исследование и не находятся в принципиальном противоречии друг с другом, как это думают многие в наше время, особенно под влиянием Бокля, однако величайшие представители одного из этих научных направлений часто до странности бывают лишены дарования в другой области научного исследования. Так, трезвому, приверженному фактам Анаксимену легко было обнаружить слишком заметные погрешности в смелых построениях и широковещательных заключениях своего предшественника. Он был слишком проницателен, чтобы успокоиться на наивных гипотезах, подобных той, которая объясняла затмение временным засорением колес Солнца и Луны; но вместе с тем он не был достаточно ясновидящ для того, чтобы воспринять и развить дальше смелые предвосхищения учения о всемирном тяготении, которому дано было впоследствии объяснить устойчивое равновесие Земли. Таким образом, в нем сочетались недостатки и преимущества ума, критически испытующего, но лишенного конструктивного воображения, и свели его на несколько ступеней ниже с высоты, достигнутой его предшественником. Мы уже упомянули о возвращении его к наивному взгляду на Землю, как на покоящийся на прочных устоях плоский круг. Из этого взгляда вытекает представление о том, что Солнце ночью соверша-
66
ет свой путь не под Землей, а обходя ее вокруг, как «шапка, сдвинутая набок». То обстоятельство, что в ночные часы Солнце невидимо для нас, объяснялось им присутствием на севере гор, заграждающих его от нас, или же тем предположением, что ночью Солнце удаляется дальше от Земли, чем днем. Остановка на частностях его грубых астрономических теорий не представляет для нас интереса. Как светлую точку среди них следует отметить его утверждение о том, что светила, испускающие свет, сопровождаются темными, сходными с Землей телами, утверждение, которое, по-видимому, побуждало объяснить наступление затмений - закрытием светила, т.е., по существу, совершенно правильно. Среди его попыток объяснить метеорологические и иные явления природы (снег, град, молнию, радугу, землетрясение и даже свечение моря) одни поражают нас своей близостью к истине, отчасти даже полной правильностью (в особенности, объяснения снега и града), другие же, будучи в основе своей неверны, все же интересны изобретательностью и глубоким принципиальным значением. Рассуждение, лежащее в основе объяснения свечения моря, можем мы восстановить следующим образом. Если воздух при тончайшем разрежении, обращается в огонь и, следовательно, загорается и светит, то эти свойства не нисходят на него, как бы извне, лишь при таком именно сцеплении частиц, а вообще скрытно присущи ему и при благоприятных условиях проявляются в нем. Так, эта незначительная доля света, разлитая в телах, может стать явной, если они предстанут нам на исключительно темном фоне. Таким фоном ночью является масса морской воды, благодаря которой воздушные частицы, проникая в полые пространства, образуемые ударами весла по морским волнам, начинают мерцать и светиться. Здесь впервые брезжит мысль о том, что свойства тел не падают им, как снег на голову (мысль о качественной устойчивости вещества), которую, как мы увидим далее, будут с силой утверж-
дать и развивать младшие натурфилософы. Наконец, с Анаксимандром Анаксимен сходится в признании мировых периодов, а также и во взгляде на богов как на некие производные существа, возникшие из «божественной» первостихии и потому обреченные на гибель.
5. Вдали от шумных торжищ, от сутолоки гаваней Милета, под сенью святилища возникло учение Гераклита. В его лице мы впервые встречаем на своем пути не считающего, не измеряющего, не вычерчивающего, не искусного на все руки мыслителя, а мирового мудреца, спекулятивный ум, изумляющее духовное богатство которого нас еще и поныне питает и услаждает, но вместе с тем и «чистого философа» в менее похвальном смысле слова, т.е. человека, не изучившего основательно ни одной специальности и вместе с тем ставящего себя судьей над всеми. Многочисленные дошедшие до нас отрывки его глубокого труда, написанного образным, порой вычурным языком, и немногие, но красноречивые сведения о его жизни делают величавый образ «темного» философа более близким нам, чем образ любого из его предшественников или современников. Правда, что легенда еще в глубокой древности оплела своей сетью лик «плачущего» философа. Нам не известны годы его рождения и смерти; «расцвет» его относят к шестьдесят девятой Олимпиаде (504 - 501 гг. до н.э.), вероятно, основываясь на каком-нибудь памятном событии, в котором он принимал участие. Ибо Гераклит, происходивший из царского рода в Эфесе и имевший права на сан царя-жреца, которые он, однако, уступил брату, вероятно, не раз принимал деятельное участие в судьбах своей родины - так, например, он побудил правителя Меланкомаса отказаться от власти. Политические условия, отразившиеся в его сочинении, побуждают нас отнести создание его ко времени не ранее 478 г. до н.э.
Одиночество и красота природы были музами Гераклита. Гордый и исполненный самоуверенности, он
68
никогда не знал подчинения учителю. Когда, еще будучи отроком, блуждал он, погруженный в размышления, по сказочно прекрасным, покрытым почти тропической растительностью холмам, окружающим его родной город, в его жаждущую познания душу не раз прокрадывалось предчувствие единства вселенской жизни и правящих ею законов. Великие певцы его народа воспитали его детскую фантазию и населили ее яркими видениями - но мысль его, достигнув зрелости, более не находила в них удовлетворения. Ибо уже пробудилось - больше всего благодаря Ксенофану - сомнение в истинности мифических образов, в чутких душах уже возникал новый высший идеал, перед которым отступали погруженные в человеческие страсти и похоти боги Гомера. Гераклит хочет видеть не окруженным славой, а «изгнанным розгой с общественных собраний» того поэта, который, по словам Геродота, вместе с Гесиодом создал эллинам их учение о богах. С равной враждебностью он относится ко всем формам народных верований: к почитанию идолов, которое в его глазах то же, что желание «судачить со стеной», к приношению искупительных жертв, смывающему одно осквернение другим, «как если бы кто, ступивший в грязь, грязью же захотел ее смыть»; «бесстыднейшее действо» дионисова культа столь же ненавистно ему, как и кощунственные таинства» мистерий. И Гесиода, «в котором большинство видит своего учителя», преследует он за его «всезнайство» не менее, чем философствующего математика Пифагора, мудреца-рапсода Ксенофана и географа-историка Гекатей. Он учился у них у всех, но ни за кем из них не последовал. Слово горячей похвалы находится у него только для нехитрой жизненной мудрости Биаса. Анаксимандру, оказавшему на него значительное влияние, он выразил свою благодарность тем, что вместе с Фалесом и Анаксименом выделил его из числа презренных учителей того «всезнайства», которое «не воспитывает духа». Всем же лучшим он обязан самому
69
себе, ибо «сколь много речей» он ни слышал - «ни одна не заключала в себе истины». Но если уж к поэтам и мыслителям он относится то с суровым негодованием, то с равнодушным недоверием - как же велико должно быть презрение, питаемое им к народной массе! Действительно, словно градом засыпает он ее своими ругательствами: «подобно скоту набивает она свое брюхо», и «десять тысяч из них не стоят одного доблестного». Ему ли - карателю черни - было добиваться признания или хотя бы заботиться о удобопонятности своего изложения. Его загадочная мудрость обращается к немногим избранным, не заботясь о толпе, подобной псам, «лающим на того, кого они не знают», или «ослу, предпочитающему золоту вязанку сена». Он заранее предвидит осуждение, которое постигнет пророчественную форму и темный смысл его сочинения, и отражает его указанием на славные прообразы. Ведь и пифийский бог «не сказывает и не скрывает, но лишь знаменует», а «голос Сивиллы, неистовыми устами вещающей нерадостное, неприкрашенное, не умащенное» силой бога, через нее прорицающего, живет в веках. С него достаточно и поздней награды, ибо «доблестные предпочитают одно всему остальному - неизгладимую посмертную славу».
Человеконенавистничество древнего мудреца находило богатую пищу в политических условиях и нравах его родины. Уже более полувека тяготело над малоазиатскими греками чужеземное иго. Само по себе, оно не было им особенно тягостным, благодаря тому, что местные правители являлись посредниками между ними и несплоченным организмом персидской феодальной монархии. Но было бы дивом, если бы утрата национальной независимости не повлекла за собой падения общественного духа и возрастания частных интересов. Почва для общественного упадка подготавливалась уже давно. Напряженное наслаждение жизнью и утонченные нравы востока, смягчив грубость древнего эллина, подорвали вместе с тем и стойкость
70
его духа. Немудрено, что желчный общественный судья, каким был эфесский мудрец, находил немало предлогов для порицания своих сограждан, и к тому времени, когда после освобождения от персидского ига на верхах стала демократия, он не счел ее достойной поднять скипетр. Во всяком случае в партийной борьбе своей эпохи он стоял на стороне аристократии и яростно отстаивал ее интересы, будучи убежден, что он имеет глубокое право презирать противника. Высшим проявлением его страстной вражды служат следующие, пропитанные злобой слова: «Добро было, если бы мужи Эфеса перевешали друг друга и порочили свой город малолетним; изгнали же они Гермодора, говоря ему: «Не быть среди нас мужам доблестным - буде же объявится такой - пускай отходит от нас и живет с другими». Изгнанник, удостоившийся в этих словах такой горячей похвалы, нашел себе в далеких краях славную деятельность: советы этого сведущего в праве мужа были восприняты составителями римских Законов Двенадцати Таблиц, и память его была почтена статуей, которую видел еще Плиний. Но престарелый друг Гермодора устал терпеть иго народовластия: покинув город, заклейменный неправдой и произволом, он удалился в уединение лесистых гор и закончил там свои дни, доверив святилищу Артемиды свиток, заключавший в себе труд всей его жизни - его завещание грядущим временам.
Уже античный мир был лишен возможности вполне наслаждаться этой драгоценной книгой. Он находил в ней такие непостижимые неровности и противоречия, которые Теофраст, например, мог объяснить лишь временным помрачением рассудка философа. Аристотель жалуется на трудности, сопряженные для читателя с распутыванием мудреного построения его фраз, и целый ряд комментаторов, среди которых встречаются известнейшие имена, трудился над тем, чтобы внести свет в это темное произведение. Дошедшие до нас его отрывки мы уже не можем с достовер-
71
ностью расположить в последовательном порядке или разбить по тем трем отделам - физическому, этическому и политическому - на которые труд этот был разделен.
Великое своеобразие Гераклита заключается не в его учении о первостихии - вообще не в философии природы - а в том, что он первый протянул нити от жизни природы к жизни духа, нити, которые с тех пор не порывались, и первый добыл всеобъемлющие обобщения, исполинской дугой соединившие эти две области человеческого познания. В своих основных воззрениях он стоял ближе всего к Анаксимандру. Бренность всех единичных созданий; вечная смена и превращение вещей; взгляд на порядок, царящий в природе, как на некий правовой порядок, - все эти идеи были близки его духу, как и духу его великого предшественника. Отличался он от него своим беспокойным, враждебным всякому кропотливому исследованию темпераментом, более развитым воображением поэта и потребностью в ярких пластических формах. Поэтому его не могла удовлетворить лишенная всякой качественной определенности первоматерия Анаксимандра так же, как и бескрасочная, невидимая первостихия Анаксимена. В его представлении та форма вещества всего более отвечает природе мирового процесса и потому облекается высшим достоинством, которая ни на миг не дает хотя бы внешнего впечатления покоя или замедленного движения, форма, являющаяся вместе с тем принципом жизненного тепла высших органических существ и, следовательно, также источником одушевления: все оживляющий и все поедающий огонь. «Не богом и не человеком, возвещает он, создан этот порядок вещей, - он был изначально, он есть и будет вечно живым огнем, по определенной мере возгорающимся и погасающим». Проходя малый и большой цикл, первоогонь то опускается до других, низших форм вещества, то, покидая их, теми же путями - ибо «путь вверх и путь вниз -
72
один и тот же» - восходит к своему первообразу.
Огонь превращается в воду, которая частью в виде «огненного дыхания» непосредственно возвращается в небесную сферу, частью же превращается в землю, а это в свою очередь, снова становится водой и, таким образом, в конце концов возвращается к огню. В процессах испарения, таяния, затвердения мы можем видеть этапы этого круговращения, а также должны попомнить, что для наивной физики Гераклита огонь пожара, затушенного водой, мог казаться перешедшим непосредственно в воду. Первопринцип поэта-мыслителя есть не только вечно кипящий источник возникновения и исчезновения - не только божественными называет он его, как звали огонь уже и его предшественники; он является для него вместе с тем носителем мирового разума, как осознанный закон бытия, который «не хочет имени Зевса», не будучи индивидуальным существом, и вместе с тем «хочет его имени» в качестве высшего начала мира и источника жизни сравни греческое zen - жить и соответствующие формы имени Зевса). Однако мы не должны видеть в этой первосущности божество, действующее согласно целям и сознательно избирающее для этого средства. Гераклит сравнивает его с «играющим дитятей», радующимся бессмысленной игре и строящим на морском берегу сооружения из песка только затем, чтобы самому разрушить их.
Ибо созидание и разрушение, разрушение и созидание - это закон, обнимающий собой как самые малые, так и великие циклы жизни природы. Сам космос, возникший из первоогня, должен снова возвратиться в него - так, чередуясь в отмеренные сроки, - хотя бы они и казались нам неизмеримыми периодами времени - совершается и вечно будет совершаться этот двойной процесс.
Путь этих умозрительных построений Гераклита был намечен геологическими наблюдениями Ксенофана и Анаксимандра. Совершенно естественно, что
73
он, подобно этому последнему, опираясь на очевидные данные, выведенные из изучения бассейна Средиземного моря, считал, что встарь поверхность, покрытая морем, была больше. И затем понятно, что из этого положения, согласно своему основному физическому учению, он заключал далее: как Земля - из воды, так вода возникла из огня. Так достиг он исходной точки, где не было ничего, кроме огня. Но, сроднившись с унаследованной от Анаксимандра верой в круговорот вещей, он не мог признать этот эволюционный процесс единичным, однократным событием. Из огня возникли все другие формы вещества - в огонь же погрузятся они в некий день, дабы процесс дифференциации мог сызнова начаться и снова привести к тому же концу. Широта этого взгляда роднит Гераклита с величайшими естествоиспытателями нового времени; простым ли случаем или гениальным прозрением следует объяснить точное совпадение его концепции мировых циклов с их новейшими теориями, поскольку они касаются нашей Солнечной системы? И здесь огненная сфера начинает и замыкает собой каждый мировой период.
Правда, что это учение не было свободно как от внутренних противоречий, так и от противоречащих ему показаний самой природы вещей, причем мы не знаем, в какой мере замечал их сам мыслитель и как разрешал их. «Огонь питается парами, поднимающимися от влажного»; если так, то с убылью и конечным уничтожением всякой влаги, иссякнет и источник, питающий огонь. И далее, как могло бы вещество, увеличившееся в объеме вследствие достигнутого им раскаленного состояния, поместиться в пространстве, и без того уже наполненном? Позднейшие последователи Гераклита - стоики - справились с этой задачей. Они придумали необъятное, на этот случай уготованное пустое пространство. Но несомненно, что этот выход был изобретен не самим великим эфессцем; ибо, допустив существование пустого пространства, он
74
явился бы одним из предшественников Левкиппа, и об этом не преминули бы упомянуть наши источники.
Гераклит приписывал веществу не только вечное превращение его форм и свойств, но и непрестанное движение и перемещение в пространстве. В его глазах материя одарена жизнью - и не только в том смысле, в каком понимали это его непосредственные предшественники, по праву называвшиеся «оживителями вещества» (гилозоистами). Уже эти последние искали причину всякого движения в самом веществе, а не в силе, привходящей извне. В этом эфесский мудрец следовал за ними, но его «вечно живой огонь» жив не только в таком смысле; очевидно, что явление органического обмена веществ, царящее в царстве растений и животных, оказало на его мысль такое могучее влияние, что поиск аналогий этому стал руководящей идеей его наблюдений и за процессами материи вообще. Все живущее находится в непрестанном разложении и обновлении. Если материя сперва признавалась живой в вышеупомянутом смысле, то нет ничего мудреного, что, в силу ассоциации идей, ей как бы сообщились и эти свойства органической жизни. Таков источник учения Гераклита о «потоке вещей». Если взгляду нашему нечто представляется устойчивым, пребывающим, то это лишь обман зрения, ибо в действительности все сущее объято неустанным изменением. Если изменение вещей не всегда приводит к их разрушению, то лишь там и лишь тогда, когда утрата частиц вещества восполняется непрестанным притоком новых. Любимый образ его - неустанно текущий поток «Дважды не ступить нам в один и тот же поток, ибо все новые и новые воды приливают в него». И ввиду того, что поток, вечно изменяясь в составе, в качестве определенной массы воды остается все тем же, эта мысль обостряется до парадокса: «мы ступаем в тот же поток - и не ступаем в него; мы существуем - и не существуем».
С этой ложной аналогией сплетаются, однако, верные наблюдения и глубокие выводы. К последним при-
75
надлежит, между прочим, предположение о том, что ощущения обоняния, как и зрительные ощущения (это сопоставление было тогда естественно), порождаются частицами вещества, неустанно истекающими от всех предметов. Как бы то ни было, но в этом суждении проявился взгляд на природу, изумительным образом предвосхищающий учение современной физики. Совпадение это так велико, что краткая передача этого учения почти дословно повторяет собой выражения, в которых древние излагали доктрину Гераклита. «Иные утверждают, - говорит Аристотель, несомненно подразумевая при этом эфесского мудреца и его учеников, - что неверен взгляд, будто одни вещи движутся, другие же - нет, но что все они и во всякое время движутся, хотя бы это движение и ускользало от нашего восприятия». «Современная наука, - заявляет философ-естествоиспытатель наших дней, - считает незыблемым то положение, что все частицы вещества непрестанно находятся в движении... хотя бы это движение и ускользало от нашего восприятия». Теперь припомним, что Гераклит писал в эпоху, столь же чуждую нашему учению о теплоте, как нашей оптике и акустике, столь же далекую от теории воздушных и эфирных волн,как оттого положения, что в основе всякого ощущения тепла лежит движение молекул даже и в твердых телах; в эпоху, не подозревавшую о природе химических и клеточных процессов и, наконец, в эпоху, не владевшую еще микроскопом, который открывает нашему изумленному взгляду движение и там, где невооруженный глаз видит лишь косный покой, с необоримой силой внушая нам мысль о том, что царство движения простирается несравнимо дальше, чем все наши восприятия его! Припомнив все это, мы не можем не проникнуться уважением к гениальной прозорливости эфесского мыслителя, и больше всего нас изумит, вероятно, то, что это мощное прозрение не оказало заметного влияния на дальнейшие исследования природы. Разочарование, постигающее нас при
76
этом, не должно, однако, умалить славу Гераклита. Признанием того, что существуют невидимые движения, была пробита первая брешь в стене, заграждавшей путь к проникновению в тайны природы; но для того чтобы это воззрение стало воистину плодотворным и богатым последствиями, должна была явиться другая руководящая идея, то есть допущение не только невидимых, но, кроме того, и неразрушимых и неизменных частиц, из которых образуются все тела и которые сохраняют свою целостность при всех видоизменениях масс, - должен был быть совершен великий духовный подвиг атомистов. Сам же Гераклит, по своему поэтическому складу не призванный прорубать пути или способствовать механическому объяснению природы, извлек из этого основоположения другие последствия, предназначенные внести свет в иные области человеческого познания.
Изменению свойств во временном следовании в точности соответствует такая же изменчивость их в одновременном сосуществовании. Внимательному взгляду раскрывается и здесь многообразие, по-видимому, грозящее нарушить единство вещей и их свойств. Всякая вещь представляет различным воспринимающим субъектам различные, подчас противоположные, обличия. «Морская вода есть чистейшее и вместе отвратительнейшее; рыбам она питательна и благотворна, людям же невкусна и вредна». Всякому, знакомому с фрагментами сочинения Гераклита, ясно, что в этом положении запечатлено не случайное, единичное наблюдение, - здесь впервые возвещается учение (относительности всех свойств, доведенное им с неумолимой последовательностью, свойственной его мышлению, до крайнего вывода в следующем положении: «Добро и зло - едины». Это напомнит нам его парадоксальное выражение: «мы существуем и - не существуем». И действительно, учение о текучести всего, с одной стороны, и об относительности - с другой, приводит к одному и тому же выводу: и последовательно сменяю-
77
щиеся состояния вещей, и их сосуществующие во времени свойства - как те, так и другие глубоко различаются между собой, а порой и совершенно противоречат одни другим. Определенности и постоянства бытия как бы и не существует для эфесского мыслителя - он рассыпает утверждения, звучащие вызовом здравому смыслу, он забывает или умышленно отбрасывает ограничения, которые одни только и придают разумный приемлемый характер подобным утверждениям. В одном смысле поток остается все тем же, в другом - он изменяется, в одном отношении А всегда есть «добро», в другом - «зло». Эфесскому мудрецу до этого дела нет - неопытность его логического мышления на руку его гордыне мыслителя: чем удивительнее добытые им выводы, тем милее они его страсти к парадоксам, его склонности к темным, загадочным речениям и презрению к плоским, общедоступным истинам. Отныне ему кажется незыблемой истиной, что противоположности не только не исключаются, но скорее взаимно обусловливают друг друга, что они даже тождественны между собой; в его глазах это становится основным законом, управляющим жизнью природы и духа. Следует ли ему ставить это в укор? Вовсе нет. Бесконечно важно и трудно открыть непризнанные и никем не подмеченные истины, в особенности те, которые по своей природе остаются неприметными и непризнанными. Преувеличения, до которых доходят первые их глашатаи, понятны и простительны, и, в конце концов, скорее благотворны, чем вредны. Ибо логическая проверка не заставит себя ждать; рано или поздно садовые ножницы срежут все прихотливые и пышные побеги мысли. Между тем та безусловность и чрезмерность, с которой возвещены были эти трудно уловимые истины, сообщает им яркость и выразительность, оберегающие их от опасности быть снова забытыми. И прежде всего их парадоксальная острота глубоко врезается в мысль их глашатая, становясь его постоянным и вечно живым достоянием. Так, «умоз
78
рительные» сатурналии Гераклита представляются нам источником того ценного вклада, который он внес в сокровищницу человеческой мысли и знания. Ибо воистину я не знал бы, с чего начать и чем закончить, если бы задумал исчерпывающим образом осветить все неизмеримое знание основы истин, заключающихся в этих преувеличениях. Правильное учение о чувственном восприятии, основанное на признании важности субъективного фактора, есть вывод из релятивизма; как цветок в семени, в учении Гераклита об относительности всех определений заключалась мысль о том, что один и тот же объект внешнего мира по-разному воздействует на различные индивидуумы, или на различные органы, или даже состояния одного и того же индивидуума - мысль, которая вскоре должна была пронизать собой греческую философию и уберечь ее от беспочвенного и неразумного скептицизма. В том же релятивизме заложена была и другая, еще более глубокая и плодотворная идея о том, что взгляды, законы и учреждения, умственные и благотворные на одной ступени человеческого развития - на другой становятся неудовлетворительны или гибельны. «Мудрость становится непониманием, благо обращается в бедствие» по той самой причине, что одно и то же явление, в разные эпохи и в соединении с различными факторами, вызывает различные, подчас противоположные, действия. Релятивизм всегда был мощной силой, подрывавшей тупую косность и консерватизм по всех областях - как в государственной и общественной жизни, так в морали и во вкусах, и лишь там, где мы доныне замечаем его полное отсутствие, возглас «так всегда было» считается удовлетворительным ответом на все нападки на существующий порядок. Однако это учение содействовало не только движению вперед во всех названных областях, но вместе с тем и сохранению всего, достойного сохранения, ибо оно лишь одно способно исчерпывающим образом объяснить и оправдать изменчивость,
79
превратность и противоречивость в том, что ныне и здесь, и некогда и в ином месте признавалось за правое. Ибо там, где его нет, всякое фактическое изменение существующих установлений, даже то простое наблюдение, что не везде и не всегда действуют одни и те же нормы, вызывает глубокое и неисцелимое сомнение в правомерности всяких установлений вообще. Осмыслить фактическое многообразие форм жизни, гибкость человеческой природы и все разнообразие обликов, принимаемых ею в разных странах и в разные времена, может лишь такое миросозерцание, которое умеет приноровиться к этой изменчивости Протея и не видит единственного блага в косной недвижности, а во всяком процессе изменения - одну только игру произвола и случая.
И наконец - учение о сосуществовании противоположностей. Наш поэт-мыслитель не может пресытиться, излагая и иллюстрируя его. «Несогласие находится в согласии с собой», «невидимая гармония (т.е. рожденная противоположностями) лучше видимой», болезнь «сделала желанным здоровье, голод - насыщение, усталость - покой». То в кратких пророческих речениях, то со всей ясностью и полнотой развивает он учение о том, что закон контрастов правит природой, так же, как и жизнью людей, «которым худо было бы, если бы они имели все то, что желают», т.е. если бы все противоположности разрешались в пустом созвучии. Он сурово укоряет Гомера в том, что тот хотел бы истребить все «бедствия жизни» и «изгнать раздор из мира богов и людей» и этим способствовал «гибели мира». Воистину неисчерпаемы все те толкования этих прорицаний, которые допускаются и даже как бы внушаются ими самими. Понятие полярности в сфере природных сил; смена - как непременное условие возникновения ощущений вообще, и в особенности - ощущений удовольствия; зло - как начало, обратное добру, и потому обусловливающее его; необходимость соревнования и того, что теперь называют борьбой за
80
существование, для развития и повышения человеческих сил; антагонизм общественных элементов - как условие процветания государства и общества, - все эти идеи, как и многие другие, частью смутно намечены, частью доведены до полной ясности в приведенных выше основных изречениях. Взор нашего мудреца вечно кочует из неодушевленного мира в одухотворенный и обратно. Впрочем, это выражение не точно: этого разделения как бы вовсе и не существует для того, кто Вселенную мыслит как вечно живой огонь, тогда как в носительнице жизни - душе - ив самом божестве видит не что иное, как тот же огонь.
Всего труднее кажется нам приписать древнему натурфилософу вышеприведенное последнее социологическое суждение; однако, как раз в этом отношении определенность одного из его афоризмов не допускает иного толкования. Войну называет он «отцом и царем» всех вещей или существ. Если бы отрывок, дошедший до нас, на этом обрывался, никому не пришло бы на ум приписывать ему какое-либо иное, кроме чисто физического и космологического значения. Взору великого эфессца всюду раскрывается игра противоположных сил и свойств, взаимно обусловливающих и возбуждающих друг друга; закон полярности как бы обнимает собой всемирную жизнь, и все остальные законы заключены в нем. В состоянии покоя все ослабевает, цепенеет и гибнет: «киксон (род браги) разлагается и дает осадок, если его не встряхивать». В основе неустанного, рождающего и сохраняющего жизнь движения, лежит начало борьбы и раздора; его-то, как зачинателя всего, устроителя и хранителя, именует он здесь «отцом и царем». И на этом толковании можно было останавливаться раньше - но не теперь, когда благодаря счастливой находке, имевшей место лет сорок назад, в наши руки попало следующее продолжение этого фрагмента: «и одних она (война) сделала богами, других - людьми, одних - рабами, других - свободными». Рабы суть военнопленные и их потом-
81
ство, а покорители и властители их суть свободные. Таким образом, война - в этом несомненно заключается мысль Гераклита - посредством искуса и испытания сил отделила достойных от недостойных, образовала государство и расчленила общество. Он восхваляет ее за то, что она осуществила это разделение ценностей, и сколь великое значение приписывает он этому разделению - можно судить по тому, что отношение раба к свободному он приравнивает к отношению человека к Богу. И это разделение также произведено войной; как свободный вознесен над рабом, так - ставший Богом над простым смертным. Ибо наряду со множеством низких душ, которых поглощает преисподняя (и которым там, в царстве влажного и пасмурного, чувство обоняния заменяет собой высшие способы познания), Гераклит признает существование предызбранных духов, которые из земной жизни переходят к бытию богов. Он видит целую лестницу существ, отличных друг от друга по славе, как и по ценности, достоинству и доблести. Иерархию слав объясняет он градацией ценностей, спрашивая же себя о причинах этой последней, находит их в столкновении сил, которое проявляется в войне, - то в буквальном ее смысле, то в более или менее метафорическом. Этот последний оттенок необходимо допустить как соединяющее звено между космологическим и социологическим истолкованием этого тезиса. Однако не следует придавать метафоре преобладающего значения, ибо это обезличило бы мысль Гераклита. Изнеженность его ионийских соплеменников, которым уже Ксенофан ставил в вину их развращающую роскошь, беспечное равнодушие его сограждан, на которое сетует Каллинос, тяжелые бедствия, постигшие его родину, по-видимому, безгранично повысили в его глазах ценность воинских доблестей. «Павших в бою, восклицает он, славят боги и люди, и чем страшнее смерть, тем громче хвала». Но мыслителю, сила которого заключается в гениальных обобщениях, и горчайшие опыты слу-
82
жат лишь толчком к дальнейшему движению по пути его мысли. Конечной же ее целью в данном случае несомненно была не больше и не меньше, как всеобъемлющая идея о том, что сопротивление и противоборство суть основные условия сохранения и дальнейшего совершенствования человеческой силы.
Как ни обильны и ни глубоки отмеченные нами идеи эфесского мыслителя, самая поражающая его мысль ждет нас еще впереди. Гераклит возвел все частные законы, подмеченные им в жизни природы и человека, в понятие единой всемирной закономерности. От его взора не ускользнуло господство строгого, всеобъемлющего, не знающего исключения миропорядка. Познав и возвестив всемирную закономерность и безраздельное господство причинности, он отметил этим поворотный пункт в духовном развитии человечества. «Солнце не преступит своей меры; когда бы оно это совершило - его настигли бы Эринии, блюстительницы Справедливости». «Как государство опирается на закон, так, даже строже того, должно всякой разумной речи опираться на всеобщее и всему присущее; ибо все человеческие законы питаются единым божественным». «Хотя этот Логос (этот основной закон) и пребывает вечно неизменным, однако людям он неведом ни до того, как они его услышат, ни тогда, когда они его услышат впервые». Если мы зададимся вопросом, каким образом Гераклит поднялся до этой вершины познания, то прежде всего должны признать, что в этом он явился выразителем стремлений своего века. Объяснение мира, основанное на произвольном, случайном вмешательстве сверхприродных существ, больше не соответствовало ни усиливающемуся духу исследования природы, ни повышенным нравственным требованиям его эпохи. Как многочисленные попытки вывести пестрое многообразие мира из начала единого вещества, так и возраставшее значение верховного божества неба, сопровождавшееся высветлением его нравственного облика, равно свидетель-
83
ствуют об укреплении веры в однородность Вселенной и в единство мирового строя. Постижению всеобщих законов были открыты все пути, и само это познание должно было постепенно принимать все более строгие формы. Заложена была основа точного исследования природы - сначала астрономами, а вскоре и математиками-физиками, среди которых первое место принадлежит Пифагору. Знакомство с наблюдениями, выведенными из его акустических опытов, оказало небывалое влияние на умы. Самое неуловимое из явлений - звук - было им как бы уловлено и подведено под ярмо числа и меры; что могло противиться власти таких укротителей? Вскоре с юга Италии пронесся клич по всей Элладе: сокровенная природа вещей есть число! Очевидно, что великий эфесец не оставался глух к этим веяниям, как это отчасти признается его исследователями. То значение, которое в его умозрении приобретают понятия гармонии, противоположностей и особенно меры, несомненно следует отнести, главным образом, к влиянию Пифагора, а в некоторой степени и к воздействию со стороны Анаксимандра. Если сам он не рожден был точным исследователем, - в этом мешала ему его страстность, да и ум его, чуждый трезвым суждениям, слишком склонен был опьяняться символикой и удовлетворяться ею - то тем более мог он стать герольдом нового миропонимания. В этом отношении, - также, как и в многочисленных несправедливых выходках против истинных творцов науки, - он действительно походит на канцлера Бэкона, с которым его не так давно неудачно сравнивали в другом отношении. Но не одна только мощь слова и пластическая образность мысли поражают в нем живой силой. Как ни ребячески фальшивы в большинстве случаев его толкования отдельных явлений, - например, «пьяница слабее отрока и, идучи, спотыкается, потому что душа его влажна», «сухая душа есть мудрейшая и достойнейшая», - тем не менее, ему в высшей степени присуща гениальная способность
84
познавать однородное под самыми несхожими оболочками. Редко кто умеет с равной ему последовательностью мысль, добытую сперва из ограниченной частной области, проследить через все ступени бытия в обоих мирах - духа и природы. Впрочем, как уже было выше замечено, перекинуть мост между природой и духом было для него нетрудной задачей, ибо для него, как и для его предшественников, между ними вовсе и не существовало пропасти. Кроме того, избранная им первостихия, в свою очередь, облегчала эту задачу.
Тому, кто мыслил мир созданным из огня, следовательно, из стихии души, ничто не мешало применять все обобщения, почерпнутые в различных областях природы, к душевным процессам и опирающимся на них явлениями общественной и политической жизни. Отсюда проистекает всеобъемлющая широта его обобщений, вершиной которых является признание всемирной закономерности, обнимающей все сущее.
Впрочем, была еще особая причина, коренившаяся в его идее о потоке вещей в связи с его столь несовершенным учением о веществе, которая побуждала его стремиться к действительному достижению этой вершины и убежденно провозглашать высшей целью познания единый мировой закон, управляющий всеми частными явлениями. Ибо в противном случае ему угрожало остаться без всякого надежного объекта познания, и тогда обвинение, несправедливо направленное против него Аристотелем, достигло бы своей цели. Однако на самом деле этого не случилось. Посреди всей изменчивости отдельных вещей, всех превращений форм вещества, наперекор разрушению, в отмеренные сроки настигающему сам строй космоса, который, однако, снова и снова восстанавливается, - нерушимым и неколебимым пребывает мировой закон, а с ним вместе - мыслимая одухотворенной и наделенной разумом первостихия (с которой он, в качестве мирового разума и всебожества, сливается в мистически туманной концепции) - единственное,
85
что пребывает неизменным посреди безначального и бесконечного круговорота всего сущего. Высший завет разума - почтить мировой закон, или Мировой Разум, а склониться пред ним и приобщиться к нему есть высшее правило поведения. Своеволие и своенравие суть воплощения зла и лжи, которые в основе - одно. «Самомнение» Гераклит сравнивает с одним из ужаснейших недугов, постигающих человека, с рассматриваемой во всей древности как одержание демонами эпилепсией; «высокомерие следует заливать как пожар». «Мудро только одно: признавать разум (или мировой закон), правящий всем во всем». Нелегко, однако, удовлетворять этому требованию, ибо истина противоречит обычному мнению: «природа любит скрываться» и «через свою неправдоподобность ускользает она от познания». Однако именно к этому исследователь должен направить все свои усилия, и, исполнившись отвагой мыслителя, вечно быть готовым к неожиданностям: «кто не чает найти - не найдет Нечаянного, ибо трудно выследить и настичь его». «Не должно нам пускаться в легкомысленные догадки относительно высших вещей», произвол не должен руководить нами, ибо «кара постигнет кователя лжи и лжесвидетеля». Человеческие законы прочны лишь до тех пор и в такой мере, поскольку они согласуются с божественным законом, который сам «простирается так далеко, как хочет, и над всем довлеет, и все покоряет». Но в этих пределах пусть господствует человеческий закон, за который «народ должен биться, как за свои стены»; конечно, этот закон не есть произвол многоголовой безрассудной толпы, а уразумение и подчас «совет одного человека», которому, ради его высшей мудрости, народ «обязан послушанием».
Влияние, оказанное великим мудрецом на последующие времена, было до странности двойственно. Его роль в истории так же двулика, как двулико, по его учению, все сущее. Он стал главой и источником как религиозно-консервативного, так и скептико-револю-
86
ционного направления. Одновременно он защищает и не защищает (хочется выразиться его собственными словами) все существующее, борется и не борется переворот.
Однако центр тяжести его влияния, в соответствии с его индивидуальным укладом, оказался на стороне первого из названных направлений. В среде стоической школы его влияние создало полюс, обратный радикальным стремлениям кинизма. Из его убеждения в закономерности всего сущего вытек неумолимо строгий детерминизм этой секты, не переходивший в фатализм только у самых ясных умов. Отсюда возник уклон к самоотречению, почти к квиетизму, звучащий уже в гекзаметрах Клеанфа, и вольное подчинение произволу судьбы, апостолами которого стали Эпиктет и Марк Аврелий. Присущей стоикам склонности приспособлять и истолковывать народные верования начало было положено тем же Гераклитом. Можно также припомнить его последователя в новейшие времена - Гегеля с его «философией реставрации», с его метафизическим освящением обычая и традиции в государстве и церкви и с его пресловутым выражением: «действительное разумно и все разумное действительно». Однако, с другой стороны, с Гераклитом тесно связан и радикализм младогегельянцев, как это доказывает пример Лассаля. Но разительнейшим подобием, и точнейшим отображением великого эфесца в новейшие времена является мощный мыслительреволюционер Прудон, который не только с буквальной точностью повторяет некоторые, характернейшие его теории, но и основной сущностью своего духа и тесно связанной с ней парадоксальной формой своих изречений живейшим образом напоминает его.
Нетрудно разрешить это противоречие. Глубочайшее зерно гераклитизма составляет постижение многосторонности вещей - вообще широта умственного горизонта в противоположность всякого рода коп ограниченности. Но в способности и привычке
87
к таким широким обзорам и обобщениям заложена склонность слишком легко мириться как с несовершенством мирового порядка, так и с жестокостью исторического процесса. Такому созерцателю слишком часто наряду со злом открыто избавление от него, наряду с ядом - противоядие; он учит нас угадывать под мнимой борьбой глубокое внутреннее согласие, и в безобразном и губительном - видеть неизбежные ступени и переходы к прекрасному и благому. Поэтому он учит нас снисходительной оценке как мирового порядка, так и исторических явлений, - он порождает «теодицеи», а также «оправдания» как отдельных личностей, так и целых эпох и культур. Этим же духом порождается исторический взгляд на вещи; он не чужд и религиозно-оптимистическим течениям: и действительно, в эпоху романтизма усиление этих двух умственных течений шло рука об руку с возрождением гераклитизма. Однако это само умонастроение, разрушая одностороннюю определенность суждений, сильно подрывает этим значение авторитетов. Мышление, доведенное до крайней гибкости и подвижности, глубоко враждебно косности неизмененных утверждений. Там, где все представляется вовлеченным в текущий поток, где отдельное явление рассматривается как звено в цепи причинности, как мимолетная фаза развития, - там не может сохраниться склонность падать ниц, как перед чем-то вечным и неприкосновенным, перед отдельным порождением изменчивого потока. Можно по праву сказать: гераклитизм исторически консервативен, потому что во всем отрицательном он усматривает и положительное; он революционно-радикален, потому что во всем положительном он вскрывает отрицательное. Он не знает абсолютного ни в добром, ни в злом. Потому он ничего не может безусловно отвергнуть, как и безусловно принять. Обоснованность его суждений сообщает им историческую справедливость; и она же мешает ему остановиться на какой-нибудь одной форме как на окончательной.
88

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел философия