Ортега-и-Гассет Х. Что такое философия?

ОГЛАВЛЕНИЕ

Лекция I

     Философия сегодня. - Необычайное  и правдивое приключение:  пришествие
истины. - Соотношение истории и философии.

     В сфере искусства,  любви или идеи от заявлений и программ, я  полагаю,
нет  большого  толка. Что  касается  идей,  подобное  недоверие  объясняется
следующим:  размышление на любую тему  - если это  по-настоящему глубокое  и
положительное размышление - неизбежно удаляет  мыслителя  от  общепринятого,
или расхожего,  мнения,  от  того, что  в силу более веских  причин,  чем вы
теперь могли бы предположить,  заслуживает название-"общественного мнения",
или "тривиальности". Любое серьезно"  умственное усилие открывает перед нами
неизведанные пути и уносит  от общего  берега к безлюдным островам, где  нас
посещают необычные мысли.  Они  плод нашего воображения. Так вот, объявление
или  программа   заранее  уведомляют  нас  о   результатах,   ни  словом  не
обмолвившись  о  пути, который  привел к  их  открытию. Но,  как  мы  вскоре
убедимся,  мысль,  оторванная от  ведущего  к ней пути,  напоминает остров с
крутыми  берегами;  это  абстракция в  наихудшем смысле  слова,  поэтому она
недоступна  пониманию. Что  пользы  в самом  начале  исследования воздвигать
перед публикой неприступный утес нашей программы. т. е. начинать с конца?

     Поэтому я  не  стану  большими буквами печатать в  программе содержание
этого цикла лекций, а предлагаю начать с начала, с того, что может стать для
вас сегодня, как было для меня вчера, исходной точкой.

     Факт, с которым мы прежде всего сталкиваемся, очевиден и  общеизвестен:
сегодня философия заняла  в  коллективном сознании  иное место, чем это было
тридцать лет назад, и соответственно сегодня изменилось отношение философа к
своей  профессии  и  своему   труду.  Первое,   как  и  любви   очевидный  и
общеизвестный факт, можно подтвердить с помощью не менее очевидных примеров:
в частности, сравнив статистические  данные о том, сколько книг по философии
раскупается  сейчас,  с  тем,  сколько  их  раскупалось тридцать лет  назад.
Известно, что сегодня почти во всех  странах продажа философских книг растет
быстрее, чем  продажа художественных, и всюду наблюдается живейший интерес к
идеологии.  Этот интерес, это стремление, осознаваемое с  различной степенью
ясности,  слагается  из потребности в идеях и  ив наслаждения,  которое люди
опять начинают от  них  испытывать. Сочетание этих двух слов не случайно: мы
еще  убедимся,   что  любая   существенная,  внутренняя  потребность  живого
организма в отличие  от  второстепенных, внешних потребностей сопровождается
наслаждением. Наслаждение - это облик, счастья. И всякое существо счастливо,
когда  следует  своему  предназначению,  иными  словами, своим  склонностям,
удовлетворяет  насущные  потребности;  когда оно осуществляет себя, является
тем, что  оно  есть на самом деле.  Поэтому Шлегель, переворачивая отношение
между  наслаждением  и  судьбой,  говорил:  "Мы  гениальны  в  том, что  нам
нравится". Гений, т.  е. величайший дар, полученный существом для выполнения
какого-либо  дела, всегда сопровождается  проявлением высшего  удовольствия.
Вскоре  под напором лавины доказательств нам с изумлением придется убедиться
в том, что сегодня может  показаться пустой фразой: наша судьба и есть  паше
высшее наслаждение.

     Вероятно, у  нашего времени, по сравнению с предшествующим, философская
судьба, поэтому нам нравится  философствовать -  для  начала прислушиваться,
когда  в  общественной  атмосфере,  подобно птице,  промелькнет  философское
слово, внимать  философу, как страннику, быть может  принесшему свежие вести
из запредельных стран.

     Подобная  ситуация  прямо противоположна той,  что  была  тридцать  лет
назад!  Любопытное совпадение.  Срок,  как принято, считать, отделяющий одно
поколение от другого.

     И в удивительном согласии с этим изменением общественного настроения мы
обнаруживаем,  что  сегодня  философ  подходит  к  философии  в  совсем ином
расположении духа, чем его коллеги  предшествующего  поколения.  Об  этом мы
сегодня и будем говорить: о  том, что настроение, с которым мы приступаем  к
философствованию, глубоко  отличается от настроения, господствовавшего среди
философов вчера.  Сделав это исходной точкой вашего курса  лекций, мы  будем
постепенно приближаться к его истинной теме, которую пока не стоит называть,
так  как название нам ничего не скажет. Мы станем приближаться к ней кругами
с каждым  разом смыкая их все  теснее и требовательней, скользя по спирали -
от чистой  экстериорности,  на  вид  отвлеченной, равнодушной и  холодной, к
сокровеннейшему   центру,   полному  собственным,  не   привнесенным   нами,
внутренним драматизмом. Большие философские проблемы требуют той же тактики,
что была применена иудеями при взятии Иерихона с его розами: избегая прямого
боя, они  медленно  обходили  вокруг города,  смыкая  кольцо все теснее  под
неумолчные  драматические  звуки труб.  При  идеологической  осаде драматизм
мелодии   достигается   постоянной  сосредоточенностью  нашего  сознания  на
проблемах, представляющих  собой  драму  идей.  Надеюсь, его  напряжение  не
ослабнет, ибо избранный  нами путь таков,  что привлекает тем сильнее,  чем
дальше  по нему  идешь. От невнятных поверхностных  слов, которые мы  должны
сегодня произнести, мы спустимся к более близким  вопросам, ближе которых не
может быть ничего,  к вопросам  о пашей  жизни,  жизни каждого из  нас. Мало
того, мы будем бесстрашно погружаться в то, что каждый считает  своей жизнью
и  что на  деле  оказывается  только  ее оболочкой; пробив ее,  мы попадем в
подземные глубины нашего бытия, остающиеся для нас тайной просто потому, что
они находятся внутри нас, потому, что они - ваша суть.

     Однако,  повторяю,  рассуждая об  этом,  обращаясь к вам с этим неясным
начальным замыслом,  я  не  объявляю  свою  программу,  совсем  напротив,  я
вынужден принять  меры  предосторожности, столкнувшись неожиданно с огромным
числом слушателей, которых пожелал мне послать наш щедрый беспокойный город,
гораздо более беспокойный и беспокойный в гораздо более глубоком смысле, чем
принято считать. Я объявил академический и,  стало быть, строго научный курс
под  названием  "Что такое философия?". Возможно, многие были сбиты  с толку
неизбежной  двусмысленностью  названия,  решив,  что я  предлагаю введение в
основы философии,  т.  е.  поверхностное  рассмотрение  набора  традиционных
философских вопросов, поданное в  новой форме.  Необходимо отчасти  рассеять
это  заблуждение,  способное  только  запутать  ваши  мысли  и отвлечь  ваше
внимание.  Я задумал нечто совершенно противоположное введению в  философию:
взять саму философскую  деятельность, само философствование и подвергнуть их
глубокому  анализу. Насколько мне  известно,  никто никогда этого  не делал,
хотя в это трудно  поверить; по меньшей мере,  не делал с той решимостью,  с
которой мы с вами  сегодня  попытаемся это сделать. Как видите, этот  вопрос
совсем не из тех, что обычно вызывают всеобщий интерес; на первый взгляд, он
представляется  сугубо специальным  и профессиональный  вопросом  для  одних
только  философов.  И  если  в   ходе  его  рассмотрения  окажется,  что  мы
столкнулись  с самыми широкими  общечеловеческими темами,  если при  строгом
расследования  вопроса, что такое  философия  как  особое,  частное  занятие
философов,  мы  вдруг  провалимся  в люк  и окажемся в самом  что ни на есть
человеческом,  в горячих,  пульсирующих недрах жизни,  и там  вас неотступно
будут преследовать заманчивые проблемы улицы и даже спальни', то  это  будет
потому, что так и должно быть, что  этого требует специальное изложение моей
специальной проблемы, а вовсе не потому,  что н об этом объявил, или к атому
стремился, или это  придумал. Напротив,  я обещаю лишь одно: монографическое
исследование  сверхспециального вопроса. Поэтому  я оставляю за собой полное
право  на все интеллектуальные шероховатости, неизбежные  при  осуществлении
подобного намерения.  Конечно,  я должен честно стараться, чтобы  мои  слова
были  понятны всем вам, даже не  получившим  предварительной.  подготовки. Я
всегда полагал, что  ясность - вежливость. философа, к тому же сегодня,  как
никогда, наша дисциплина  считает  за честь быть открытой  и проницаемой для
всех  умов в  отличие от  частных  наук,  которые  с каждым днем  все строже
охраняют сокровища своих  открытий  от любопытства профанов,  поставив между
ними чудовищного дракона недоступной терминологии. По моему мнению, исследуя
и преследуя  свои истины, (философ должен  соблюдать  предельную строгость в
методике, однако когда он их провозглашает, пускает в обращение, ему следует
избегать  циничного  употребления  терминов,  дабы  не  уподобиться  ученым,
которым  нравится,  подобно  силачу  на  ярмарке,  хвастать  перед  публикой
бицепсами терминологии.

     Итак, я  говорю,  что  сегодня наше  представление о философии в  корне
отличается  от  представления  предыдущего   поколения.   Но  это  заявление
равносильно  признанию,  что истина меняется, что  вчерашняя  истина сегодня
становится  заблуждением, и стало быть, сегодняшняя истина, вероятно, уже не
будет  пригодна  завтра. Не  значит ли это  заранее умалять  значение  нашей
собственной  истины? Довольно грубым, зато и наиболее  популярным аргументом
скептицизма  был троп Агриппы  о  расхождении  во  мнениях.  Многообразие  и
изменчивость  мнений  об  истине,  приверженность различным  и  даже  па вид
противоречивым учениям рождает недоверие. Поэтому нам следует не  медля дать
отпор этому расхожему скептицизму.

     Вы, вероятно, не раз  обращали внимание  на  необычайное, но  правдивое
происшествие. Возьмем, к примеру,  закон всемирного тяготения. В той мере, в
какой этот закон  является  истиной, он, несомненно, был ею всегда, т.  е. с
тех  пор,  как  существует  материя,  обладающая   весом,  существуют  тела;
последние  всегда вели  себя  в соответствии  с его формулой. Тем  не  менее
пришлось дожидаться, пока в один прекрасный день XVII в. его не откроет один
человек с Британских  островов. И наоборот, нет ничего  невозможного в  том,
что в другой  прекрасный день люди забудут  этот закон - не опровергнут  или
уточнят, поскольку мы предполагаем его полную истинность, а просто забудут и
станут относиться к нему так же, как до Ньютона, - не будут даже подозревать
о  нем. Это  придает  истинам двойное, весьма курьезное ' свойство. Сами  по
себе  они  предсуществуют всегда,  не претерпевая ни малейшего искажения иди
изменения. Однако то,  что  ими  овладевает  реальный  субъект, подверженный
воздействию времени, сообщает им  видимость  историчности: они  возникают  в
один прекрасный  день  и,  быть может,  улетучатся  в другой. Ясно  что  эта
временность относится собственно не к ним, а к их присутствию в человеческом
разуме. Во времени на самом деле происходит психический акт, в котором мы их
мыслим, он-то и является, реальным  происшествием, действительным изменением
В череде мгновений. Строго говоря,  истории принадлежит лишь ваше знание или
незнание. Именно этот факт представляется таинственным  и тревожным, так как
оказывается, что с помощью нашей мысли - изменчивой и эфемерной реальности в
высшей степени  эфемерного мира - мы получаем во владение нечто постоянное и
вневременное. Таким образом, мышление - это точка соприкосновения двух миров
с  антагонистической консистенцией. Наши мысли рождаются и умирают, уходят и
возвращаются, погибают. А  в  это  время  их содержание, то,  что  мыслится,
остается   неизменным.  Дважды  два  всегда  четыре,  несмотря   на  то  что
интеллектуальный  акт, в  котором мы это постигли,  уже осуществился. Однако
говорить так, утверждать, что истины вечны, значит употреблять  неадекватное
выражение. Вечное,  непреходящее бытие означает определенное  постоянство на
протяжении всего временного ряда, неограниченную длительность, которая ничем
не отличается от эфемерной длительности, а длиться - значит быть погруженным
в  поток времени и так или иначе зависеть от его течения. Так вот, истины не
имеют никакой - ни малой,  ни большой  длительности, они не обладают никаким
временным  атрибутом, их не омывает  река времени. Лейбниц назвал их verites
eternelles, на мой взгляд  также  неточно.  Вскоре мы поймем, в  силу  каких
веских  причин.  Если непреходящее  длится столько же, сколько время в целом
само по себе, то вечное существует до начала времени и после его конца, хотя
и положительно включает в себя все  время; это гиперболическая длительность,
сверхдлительность.  В  этой  сверхдлительности  длительность  сохраняется  и
вместе с тем уничтожается: вечное существо живет бесконечно, т. е. жизнь его
длится мгновение, или  не длится, ему присуще  "совершенное обладание  сразу
всей   полнотой  бесконечной  жизни".  Таково   в  действительности  изящное
определение вечности,  предложенное Боэцием: interminabilis vitae tota simul
et perfecta  possessio. Однако отношение  истин ко времени  не позитивно,  а
негативно,  они просто ни  в  каком  смысле не  имеют  ко  времени  никакого
отношения,  они  полностью чужды  любому временному определению,  они всегда
строго ахроничны. Поэтому  заявление,  что  истины являются таковыми всегда,
строго говоря, не содержат ни малейшей  неточности, как если бы мы сказали -
вспомнив  знаменитый  пример,  использованный  Лейбницем  в других  целях, -
"зеленая  справедливость".  На  идеальном  корпусе  справедливости   нет  ни
отметины,  ни  отверстия,  к  которому  можно  бегло  бы  прищепить  атрибут
"зелености",  и сколько бы мы ни  пытались проделать это, мы  видим, что  он
соскальзывает со  справедливости, как с  полированной поверхности. Соединить
оба понятия не удается: хотя мы и произносим их вместе, они упорно сохраняют
обособленность, исключая возможность  соединения,  или  слияния.  Итак,  нет
большей  разнородности,  чем   между  вневременным  способом  существования,
характерным  для  истин,  и временным существованием  субъекта,  который  их
открывает  и постигает, осознает или не осознает,  помнит или забывает. Если
мы  все же  употребляем  выражение  "истины являются  таковыми  всегда",  то
потому, что практически это не ведет к ошибочным следствиям:  это невинная и
удобная  ошибка.  Благодаря  ей  мы.  рассматриваем  столь необычный  способ
существования  истины  Во временной  перспективе,  в  которой  нам  привычно
рассматривать вещи нашего мира. И наконец, говорить о чем-то, что она всегда
является тем, что оно есть, значит утверждать его независимость от временных
изменений,  его  неуязвимость.  Таким  образом,  в пределах временного  есть
признак,  более  всего  напоминающий  чистую  вневремепность,  -  квазиформа
вневременности,species quaendum aeternitatis .

     Поэтому  Платон, почувствовав,  что истины, которые он  называл идеями,
следует поместить вне временного мира, изобретает другое квазиместо, лежащее
за пределами мира, надлунный мир; хотя этот  шаг имел серьезные последствия,
нельзя не признать,  что как образ это  понятие  плодотворно. Оно  позволяет
представить наш временный мир как мир, окруженный иным пространством, с иной
онтологической атмосферой, где бесстрастно пребывают вневременные истины. Но
вот в один прекрасный миг одна из этих истин -  закон всемирного тяготения -
просачивается из этого надлунного  мира  в наш, проскользнув сквозь внезапно
открывшееся  отверстие.  Упав,  идеальный  метеорит  остается   в  реальном,
человеческом  и  историческом мире  -  таков образ пришествия,  сошествия  с
небес, трепещущий в глубине всех божественных откровений.

     Но это  падение  и  просачивание  истины из надлунного мира  в ваш  мир
ставит очевидную и многозначную проблему, которая,  к нашему стыду, еще ждет
своего  исследования. Отверстие,  которое,  открывшись, пропускает истину, -
это  просто  человеческий  разум.  Тогда  почему  некую  истину  схватывает,
улавливает .некий человек в некое время? Почему о ней не задумывались раньше
или  позже? Почему ее открыл  именно этот  человек?  Очевидно,  речь идет  о
существенном сходстве между конфигурацией этой  истины  и формой отверстия -
субъекта,  - сквозь  которое она проходит. Все имеет причину. Если случилось
так, что  до Ньютона закон всемирного  тяготения не был открыт, значит между
человеческим  индивидом  Ньютоном и этим  законом  существовало определенное
родство.  Какого вида  это родство?  Подобие? Проблему не следует облегчать,
напротив,  необходимо  подчеркнуть  ее  загадочность. Каким  образом человек
может походить,  к примеру, на геометрическую истину?  - впрочем, как  в  на
любую другую. Чем  теорема Пифагора  похожа  на человека Пифагора?  Школьник
остроумно  ответит, что  штанами,  испытывая  неосознанное желание соединить
теорему с личностью  ее автора. К сожалению, у Пифагора не было штанов, в то
время их носили только скифы, которые зато не открывали теорем.

     Здесь  мы  впервые  сталкиваемся  с  коренным   различием  между  нашей
философией  и  той,  которая  господствовала  в  течение  многих  веков. Это
различие состоит в том, что нашу философию занимают самые элементарные вещи,
например тот факт, что между видящим, воображающим или  думающим субъектом и
тем,  что он  видит или  воображает,  нет  прямого  подобия; напротив,  есть
родовое различие. Когда я думаю о Гималаях, ни я - тот, кто думает, - ни мой
мыслительный  акт  не похожи на  Гималаи:  Гималаи  -  это  горы, занимающие
огромное пространство, моя мысль ничем  не напоминает горы и не занимает  ни
малейшего  места.  Подобное  происходит  и тогда, когда  вместо того,  чтобы
думать о Гималаях, я думаю о  числе восемнадцать. В моем Я, в моем сознании,
в моей  душе, в моей субъективности - как  это  ни  назови  -  я не обнаружу
ничего имеющего отношение к восемнадцати. К  тому  же  можно  сказать, что я
мыслю  восемнадцать единиц  в одном-единственном  акте. Кто скажет, что  они
похожи? Таким образом, речь  идет о  разнородных сущностях. И том  не  менее
основной  задачей  истории,  если  однажды она  действительно  захочет стать
наукой, должно  быть одно:  показать, что  такая-то  философия  или такая-то
политическая  система могли быть  открыты, развиты,  короче, пережиты только
людьми  такого-то  типа,  жившими  в  такое-то время.  Почему  из  множества
возможных  философий  один "критицизм" нашел прибежище,  осуществился в душе
Канта? Разве  не очевидно, что  объяснить,  понять это можно только построив
двойную  таблицу  '   соответствий,   где  каждому  виду   объективной  идеи
соответствовало бы сходное субъективное  состояние, тип человека, способного
ее мыслить?

     Однако не  будем впадать в тривиальность, которая последние восемьдесят
лет  препятствовала развитию мышления, не  будем  истолковывать  сказанное в
духе крайнего релятивизма, согласно которому каждая  истина является истиной
только  для определенного  субъекта. То,  что настоящая истина  годится  для
всех, и то, что ее  удается узнать и усвоить только одному или нескольким из
всех, либо  только в ту  или иную эпоху, -  вещи совершенно разные, и именно
поэтому  необходимо их связать, согласовать, преодолев скандальную ситуацию,
в  которую  попало  мышление,  когда  абсолютная  ценность  истины  казалась
несовместимой с  изменением мнений,  так часто  происходившим в человеческой
истории.

     Нужно понимать, что мысли меняются не в  результате изменения вчерашней
истины,  сегодня  ставшей заблуждением,  а в результате изменения ориентации
человека, благодаря  которому он начинает видеть перед собой  другие истины,
отличающиеся от вчерашних. Стало быть, меняются не истины,  а человек, и он,
меняясь,  просматривает  ряд  истин  и  отбирает  из  потустороннего мира, о
котором мы ранее упоминали, наиболее ему близкие, не замечая всех остальных,
обратите  внимание на  то, что  это  главное аргiori истории.  Разве  не это
составляет содержание человеческой истории? И что такое существо, называемое
человеком,  чьи изменения  во времени стремится изучать история?  Определить
человека нелегко;  диапазон  его различий огромен;  чем  полнее и шире будет
концепция человека,  с  которой историк  начинает свою работу, тем  глубже и
точнее окажется его труд. Человек - это и Кант, и пигмей с  Новой Гвинеи или
австралийский   неандерталец.   Тем  не   менее   между   крайними   точками
человеческого  разнообразия  должен  существовать  минимум  общности,  перед
последним   пределом   должно   находиться  пространство,   отводимое   роду
человеческому. Античность и средневековье располагали лаконичным и, к нашему
стыду,  фактически непревзойденным определением человека: разумное животное.
Оно  не  вызывавает  возражений,  но,  к  сожалению,  для нас  стало  весьма
проблематичным ясное  представление о том,  что такое животное  и  что такое
разумное  существо.  Поэтому  из   соображений  исторического  характера  мы
предпочитаем  говорить,  что человек -  это  любое живое существо,  думающее
осмысленно и поэтому нами понимаемое. Минимальное допущение  истории состоит
в  том, что  субъект,  о котором  она  говорит,  может  быть  понят.  Однако
пониманию доступно  только то,  что в некоторой мере обладает истиной. Мы не
смогли бы распознать абсолютное заблуждение, потому что просто его не поняли
бы.  Таким образом, основное допущение истории прямо противоположно крайнему
релятивизму.  При изучении культуры первобытного  человека мы  предполагаем,
что его  культура обладала смыслом и  истиной,  а  если она ею  обладала, то
обладает и сейчас. В  чем эта истина, если на первый взгляд действия и мысли
этих созданий кажутся такими нелепыми?  История - это и есть  второй взгляд,
умеющий находить смысл в том, что кажется бессмысленным.

     Стало быть, история не может быть настоящей историей, не выполняя своей
основной задачи: понять человека любой, пусть  даже самой примитивной эпохи.
Однако попять  его  можно только в том случае,  если сам  человек этой эпохи
ведет  осмысленную жизнь, т. е. его  мысли и  поступки  имеют  рациональную.
структуру.  Итак,  история берется  вынести оправдание всей временам, т.  е.
осуществляет как раз обратное  тому,  что нам  казалось  на  первый  взгляд:
развертывая перед  нами  все  разнообразие человеческих  мнений,  она  якобы
обрекает  нас на  релятивизм, но так  как она придает каждому относительному
положению  человека  всю полноту смысла, открывая  нам вечную истину  каждой
эпохи,  она решительно  преодолевает несовместимость  релятивизма  с верой в
торжествующую над  относительностью  и как бы вечную судьбу человека. У меня
есть определенные  причины надеяться,  что  в наше время интерес к вечному и
неизменному,  т. е. философия, и интерес  к преходящему и меняющемуся, т. е.
история, впервые соединятся  и заключат  друг  друга в объятия.  Для Декарта
человек -  это  чисто  рациональное  существо,  не  способное  к изменениям;
поэтому история представлялась ему историей нечеловеческого в человеке, и он
в конечном  счете объяснял  ее  греховной  волей,  постоянно вынуждающей вас
пренебрегать  жизнью разумного существа  и пускаться в  недостойные человека
авантюры.  Для  него,  как  и  для  XVIII  в.,  история  лишена  позитивного
содержания  и представляет собой череду  человеческих заблуждений и  ошибок.
Историцизм  и  позитивизм  XX  в.,  напротив, отказываются  от  всех  вечных
ценностей  ради  относительной  ценности  каждой  эпохи.  Сегодня  не  стоит
насиловать нашу чувственность, не желающую отказываться ни от одного из двух
измерений:  временного  и  печного.  Их  соединение  должно   стать  великой
философской   задачей   современного   поколения,   и  решить   ее   поможет
разработанный  мною  метод, который  немцы,  склонные к навешиванию ярлыков,
окрестили "перспективизмом".

     Можно сказать, что с  1840 по  1900 г. человечество  переживало один из
самых  неблагоприятных  для философии  периодов.  Это  было  антифилософское
время^.  Если бы без  философии в сущности можно было обойтись, за
эти годы  она, несомненно, исчезла бы совершенно.  Но поскольку человеческий
разум  нельзя  совсем лишить философского  измерения,  оно  было  сведено  к
минимуму. И сегодня ваша общая  с вами битва, которая  псе еще  обещает быть
упорной, заключается как раз в том, чтобы вновь выйти к полной и совершенной
философии, - словом, к максимуму философии.

     Как же произошел этот упадок, это истощение корпуса философии? Подобный
факт объясняется целым рядом причин, которыми мы займемся в следующий раз.

     Лекция II

     Упадок и расцвет философии. - Драма поколений. - Империализм физики. -
Прагматизм.

По некоторым соображениям, рассуждать о которых теперь  нет ни времени,
ни  желания,  я  был  вынужден  отказаться  от  чтения  публичного  курса  в
университете.  Так  как я взялся за это  дело не  из прихоти или каприза,  а
движимый серьезным  намерением  неотложной  потребностью  поделиться  новыми
размышлениями, которые, на мой взгляд, не лишены интереса, я подумал, что не
могу позволить удушить этот курс при рождении, поставив его в зависимость от
смехотворных и малосущественных обстоятельств. Поэтому сегодня я здесь перед
вами.

     Так как многие из присутствующих слушали мою первую. лекцию, я не стану
повторяться. Я лишь хотел бы остановиться на двух основных положениях.

     Во-первых,  название   этих  лекций  -  "Что  такое  философия?"  -  не
предполагает  введения в основы философии, совсем напротив.  Мы обратимся  к
философии в целом,  к самому философствованию и подвергнем его  решительному
анализу.  Почему в мире  людей существует  эта  странная  порода - философы?
Почему среди человеческих мыслей есть такие, которые называют "философиями"?
Как видите,  это отнюдь не популярная, а  узкоспециальная тема. К тому же не
забывайте, что  речь  идет об  академическом,  университетском курсе. Честно
объявив  маршрут предстоящего плавания, я  оставляю за собой полное право на
все  концептуальные  шероховатости, неизбежные при достижении подобной цели.
Конечно, я обязав заботиться о том, чтобы быть понятным для всех, ибо, как я
уже говорил, считаю,  что  ясность  - вежливость философов. Кроме того, сама
специфика решения этой специальной  в даже сверхспециальной  проблемы ставит
перед  нами самую неспециальную проблему: определить в проанализировать, что
же такое  "наша жизнь" в самом непосредственном  и прямом  смысле этих слов,
включая сюда и вашу повседневную  жизнь. Более того,  с наибольшей точностью
мы должны  определить  именно то, что  носит  туманное название повседневной
обыденной жизни.

     Второе  положение  моей  первой лекции,  на  котором  мне  хотелось  бы
остановиться,  состоит в том, что в философии  прямой  путь, как правило, не
бывает  самым  коротким.  Покорить  большие  философские темы  можно  только
применяя тот же подход, что иудеи при осаде Иерихона: приближаясь  окольными
путями, смыкая  круги  все теснее  и ближе к желанному центру.  Поэтому  все
вопросы,  которых мы коснемся,  даже те, которые, на  первый  взгляд,  носят
скорее литературный характер,  снова  и снова будут возникать в  последующих
кругах, становящихся все уже и требовательней. Вы часто будете замечать, как
то, что сначала казалось пустой фразой и замысловатой метафорой, приобретает
вид серьезной и строгой проблемы.

     В конце моей первой лекции я говорил, что последние  шестьдесят лет XIX
в. были одним из самых неблагоприятных этапов в развитии философии. Это было
аптифилософское  время.  Если  без  философии  можно  было бы  обойтись,  не
сомневаюсь,  что  в  те годы  она  совершенно  исчезла  бы.  Но так  как  из
человеческого   разума,  разбуженного  культурой,  не  вырвать  философского
измерения, оно  было  сведено  к минимуму.  Поэтому  сегодня настроение, или
расположение  духа,  с  которым  философ  приступает  к  работе,  состоит  в
отчетливом  желании  вновь  выйти  в  открытое  море  полной  и  совершенной
философии, короче, философии во всем ее объеме.

     За последние  тридцать  лет  отношение  философа к  собственной  работе
изменилось. Сейчас я  говорю  не о  том,  что  содержание философских учений
теперь  иное, чем четверть века назад, а  о  том,  что в самом  начале своей
работы, прежде чем  продумать и усвоить это содержание,  сегодняшний философ
пребывает в совершенно ином настроении, или расположении духа, чем мыслители
предшествующих поколений.

     Естественно,  перед  лицом  подобных  перемен  возникает   вопрос:  как
произошло  такое  угнетение  и  смущение  философского духа и  что  дало ему
возможность  вновь обрести силу и веру в себя и  даже перейти в наступление?
Удовлетворительно объяснить  первое  и  второе событие  можно лишь определив
умонастроение  европейца того  и другого  периода.  Любое  объяснение зримых
изменений, появляющихся на поверхности истории, которое не проникает в недра
человеческой души, чтобы найти  там скрытые таинственные  изменения,  - само
остается  поверхностным.  Им можно довольствоваться только при  ограниченных
целях исследования. Таково,  например,  предстоящее  нам  сегодня объяснение
изменений, о  которых я  упомянул;  однако  не  следует  забывать,  что  оно
неудовлетворительно,   ибо  лишает   историческое  событие  его   глубинного
измерения и переводит исторический процесс в простую двумерную плоскость.

     Итак,   серьезно   исследовать,   почему  происходят  эти  изменения  в
философском, политическом или художественном образе мыслей, значит поставить
грандиозный вопрос -  вопрос о  том, почему меняются времена, почему сегодня
мы не думаем и не чувствуем так, как сто лет назад,  почему человечество  не
остановилось на одном и  том же репертуаре, а, напротив, постоянно пребывает
в беспокойстве, движении; сегодня убегает от своего вчера, ежечасно меняя не
только фасон своей  шляпы, но  и душевный настрой. Короче, почему существует
история? Нет  нужды  заявлять,  что  при  рассмотрении  такого  возвышенного
предмета вам  следует  благоговейно  свернуть в сторону,  подступая  к  нему
издалека.  Но мне  важно  отметить, что  до  сегодняшнего  дня  историки  не
затрагивали главную  причину исторических иеремеев.  Лицо истории,  звучание
времен  не изменится  из-за  того,  что кто-то изобрел новую  идею или новое
чувство,  - как  не изменится цвет  Атлантического  океана  из-за  того, что
художник-маринист омыл в нем свою кисть, вымазанную киноварью. Но если вдруг
огромная  людская масса  усвоит эту идею и  загорится  этим чувством,  арена
истории, лик времен окрасятся в  новый цвет. Так вот, огромные людские массы
не  принимают новой идеи, не загораются особым чувством не потому, что им их
не проповедуют. Нужно, чтобы  идеи и чувства  были у них  уже  сформированы,
созрели,   были   им   свойственны.   Без   этого   глубокого,   Спонтанного
предрасположения массы любой пророк останется пророком в пустыне.

     Потому исторические перемены требуют появления таких людей, которые так
или иначе  отличались бы  от тех, что были, - т. е. требуют смены поколений.
Уже  давно  я  твержу историкам,  что понятие  поколения -  самое  важное  в
истории.  И должно быть, да  свете появилось новое  поколение историков, так
как я замечаю, что эта идея привилась, особенно в Германии.

     Чтобы в мире произошли серьезные изменения, нужно, чтобы изменился  тип
мужчины  и,  разумеется, женщины;  чтобы появилось множество похожих друг на
друга  созданий  с  новым  жизненным  восприятием.  Это  и  есть  поколение:
разновидность  человека в том строгом  смысле слова "разновидность", которое
ему придают  естествоиспытатели. Его  представители входят в мир, Наделенные
особыми,  характерными склонностями, предпочтениями, сообщающими  их  облику
нечто общее, отличающее их от предшествующего поколения.

     Но  в этой  идее  таятся  неожиданная энергия  и драматизм, поскольку в
любом  настоящим живут три поколения: молодежь, зрелые  люди и  старики. Это
означает,   что   любая   историческая  действительность,   любое   "теперь"
охватывает,  строго говоря,  три  разны" времени, три  разных  "теперь" или,
иными  словами,  это  настоящее  заключает  в  себе три  основные  жизненные
величины,  сосуществующие в нем, хотят  они этого  или нет связанные  друг с
другом, и поневоле - ведь они разные  - в неизбежной вражде.  "Теперь" - это
для одних двадцать, для других - сорок, а для третьих - шестью десять лет; в
этом  вынужденном пребывании трех различных образов  жизни в одном  и том же
"теперь"   обнаруживаются  динамичный   драматизм,  конфликт   и   коллизия,
составляющие   основу,    исторической   материи   всякого   действительного
сосуществования.  И  в  свете  этого  замечания  в  кажущейся  ясности  даты
проглядывает скрытая двусмысленность: 1929 г. видится единым временем,  но в
1929 г. живут юноша,  мужчина и старик, и эта цифра троится в трех различных
значениях и одновременно все их объемлет. Это единство исторического времени
трех  разных поколений.  Мы  все  современники, мы живем  в  одном  и том же
времени и Остановке,  по мы  в разное  время способствовали их формированию.
Одинаковы лишь ровесники. А современники не ровесники. В истории обязательно
нужно  проводить  различие  между ровесниками и  современниками.  Три разных
жизненных   времени   живут,   разместившись  в  одном  и  том   же  внешнем
хронологическом  времени. Это то, что я обычно  называю главным анахронизмом
истории. Благодаря этой внутренней  неустойчивости  она движется,  меняется,
поворачивается,  течет.  Если  бы  все  современники  стали  ровесниками, то
история, лишившись всякой способности к  коренным  изменениям,  застыла  бы,
разбитая  параличом.  Однажды  я  представил поколение  в виде "каравана,  в
котором  шагает  узник,   непонятно   почему  считающий   себя  свободным  и
счастливым. Он шагает, храня верность поэтам своей эпохи, политическим идеям
своего   времени,  юношескому  идеалу   женской  красоты  и   даже  походке,
приобретенной к  25 годам. Время от  времени  он видит, как проходит  другой
караван, вид.  которого  странен  и чужд: это другое поколение.  Быть может,
однажды,  в  день  праздника,  их  перетасует  оргия,  по  в  обычной  жизни
хаотическое объединение распадается на две действительно  органичные группы.
Каждый индивид таинственным образом  узнает других членов  своей группы: так
муравьи из одного муравейника отличают друг друга по особому запаху. То, что
мы  навечно прикованы судьбой к  одной  и той же  возрастной группе и образу
жизни  - довольно  невеселое  открытие, к которому  рано или поздно приходит
всякий чувствительный  человек.  Поколение -  это мода  на  существование  в
целом, оставляющая на человеке неизгладимую  печать. У некоторых первобытных
народов каждую группу ровесников  можно узнать по  татуировке. Узор на коже,
который был в  ходу  во времена их отрочества, отпечатался на их  бытии.  "В
этой фатальности, как и  во всех  фатальностях,  есть мельчайшие  отверстия,
сквозь которые  умеют ускользать  некоторые  гении. Есть  люди,  до старости
сохраняющие неистощимую  пластичность, неиссякаемую юность,  благодаря  чему
они способны обновляться  дважды и  даже трижды и  жизни. Обычно  такие люди
играют  роль  предвестников,  и  новое поколение  угадывает  в  них  старших
братьев,  пришедших  слишком  рано.  Но  эти  случаи   относятся  к  разряду
исключений, которые в биологии, как в никакой другой области, подтверждают.

     Проблема,  которую   ставит  перед  жизнью  каждого  человека  ощущение
фатальной прикованности к одному поколению, являет пример того, что я назвал
искусством жизни. Речь идет о фатальности, однако тот факт, что некоторые от
нее  ускользают,  наслаждаясь более  долгой  юностью,  показывает,  что  это
проницаемая,   растяжимая   фатальность,  или,  как  выразился  великолепный
Бергсон, fаtа1itе  modifiable.  Если  что-либо  достаточно  характерное  для
нашего времени представляется вашей  душе  чуждым в непонятным, значит у вас
появилось  желание  составиться.  В  любом  организме  -  человеческом   или
общественном  -  присутствует  это  граничащее   с  наслаждением  стремление
отречься от настоящего, всегда связанного с обновлением, и по инерции впасть
в прошлое  и привычное, -  стремление понемногу устаревать. Так к пятидесяти
годам  человек, занимавшийся спортом, вдруг  чувствует  желание бросить свои
упражнения и  отдохнуть. Если он сделает  это, он пропал. Мышцы его потеряют
упругость  и  быстро  одряхлеют;  но  если  он,  отвергнув сладость  отдыха,
преодолеет  это  первое  желание расслабиться и не  уменьшит  нагрузки, он с
удивлением увидит, что его мышцы все еще хранят неожиданный запас молодости.
Этим я хочу сказать, что  нужно восстать против послушной покорности судьбе,
приковавшей нас к  одному поколению  и обновиться, еще раз почувствовав себя
молодым.   Не   забывайте,   что    всем   проявлениям   жизни   свойственна
заразительность. Заражаются не только болезнью, но и здоровьем; заразительны
порок и добродетель; заразительны старость и  молодость. Как известно, самым
обещающим разделом современной биологии является экспериментальное  изучение
омоложения. С помощью определенной моральной и физической гигиены возможно в
известных границах продлевать молодость, не  закладывая душу дьяволу. Быстро
старится тот,  кто  хочет  стареть, точнее, не хочет  жить,  ибо не способен
отдаться бешеной жажде жизни.  Того, кто паразитирует на себе самом,  вместо
того чтобы покрепче вцепиться в судьбу, поток времени уносит в прошлое.

     Но когда более невозможно продлевать молодость, еще есть время решиться
на  широкий  жест,  и, если  не хватает сил жить  обновленной  жизнью,  надо
радоваться, что  ею живут другие, хотеть  чтобы будущее не походило на  нас,
смело признать  за ним  его самовластную новизну. В  этом  проблема  зрелого
человека: прошлое тянет его  назад, возбуждает в нем  желчность,  досаду  на
будущее.  Вместе  с тем он еще  не рассчитался со своей молодостью  она  еще
близка, но  принадлежит уже не ему; так военные трофеи - копье и латы, мирно
висящие  на стене, - уже  никого не  страшат. Неважно, если твоей юности  не
суждено вернуться,  пусть придет другая! В Сахаре бытует поговорка лаконично
рисующая нравы пустыни, где люди, их стада и вьючный скот должны напиться из
крошечного  озерца,  в ней  говорится:  "Напейся  из колодца и уступи  место
другому", это - девиз поколения, каравана.

     Этот совет высокой  жизненной гигиены увел нас в сторону от намеченного
пути.  Я  просто  хотел  сказать,  что  в  любом настоящем  соединение  трех
поколении ведет к смене эпох. Поколение  детей  всегда немного отличается от
поколения  отцов,  оно представляет собой  как бы  новый  уровень восприятия
существования  Только  разница между детьми и  отцами обычно совсем невелика
так что в главном  преобладает сходство: тогда  дети видовою  задачу в  том,
чтобы продолжать и  совершенствовать образ жизни отцов. Но  иногда дистанция
между  ними  бывает огромной:  поколение не  находит  почти ничего  общего с
предыдущим.  Тогда  говорят об историческом кризисе. Этим отличается  и ваше
время,  причем в высочайшей  степени. Хотя перемены зрели в глубинах  земли,
они  вырвались  на  свет  так  яростно и  внезапно,  что  в  считанные  годы
преобразили лик жизни.  Уже давным-давно я предрекал неотвратимость и размах
этих   перемен.  Напрасный  труд.  Я   встречал  только  осуждение:  в  моих
предсказаниях видели  одно  лишь неуемное стремление удивить. Событиям нужно
было  разразиться во  всей  их внутренней неприглядности, чтобы  злые  языки
умолкли.  Вот  перед нами  новая  жизнь... Но  нет,  она  еще  не наступила.
Перемены окажутся гораздо более значительными, чем те, которые мы наблюдаем,
и  проникнут  в такие глубины человеческой жизни, что  я, наученный  прошлым
опытом, не склонен делиться всеми своими  предчувствиями. Что телку нагонять
страх,  не  убеждая;  ведь  страх   рождается  от  непонимания,  вернее,  от
превратного понимания.

     Итак, перед  нами  еще  одна волна нового времени; кто  хочет спастись,
должен взмыть на ее  гребне.  Кто окажет  сопротивление,  не захочет  понять
нового облика  жизни, неотвратимо  будет смыт отхлынувшей волной прошлого, в
любом случав и  в любом смысле: в работе,  если  он ученый  или художник,  в
любви, если он сентиментален, в политике, если он честолюбив.

     Нам  нужно  было  впервые  затронуть тему  поколений.  Но вышесказанное
действительно было  только  первым прикосновением,  внешней  стороной  этого
гигантского и глубокого явления, я которому мы приблизимся более  решительно
и  смело,  когда  настанет  пора  пальпировать  то,  что  мы  так  учтиво  и
бестрепетно, ибо не ведаем, что говорим, зовем "нашей жизнью".

     Но  сейчас  речь  идет  о  том,  чтобы  выявить самые  непосредственные
причины,  вызвавшие  отступление  и  упадок  философского духа  в  последние
шестьдесят  лет  XIX   в.,  и  те,  которые,  наоборот,  способствовали  его
сегодняшнему распространению и расцвету.

     Заметьте, что любая наука или знание имеют свой предмет - то, о чем эта
наука знает  нечто  или  пытается  узнать, - вдобавок ей присущ определенный
метод  познания  того,  что  она  знает.  Так, предмет математики - числа  и
пространство -  отличается от предмета  биологии - органических явлений.  Но
математика, кроме того,  отличается  от биологии как метод познания, как вид
знания.  Для  математика  знать  и  познавать значит думать вывести  теорему
посредством строгих  суждений,  основанных  в конечном счете  на  бесспорных
фактах.  Биология,  напротив,  довольствуется  приблизительными  обобщениями
неточных фактов, о которых мы узнаем  с помощью чувств. Поэтому как  метод
познания обе науки отличаются по  рангу: математический почитают за образец,
биологический в целом считают незрелым. Но математика, в свою очередь, имеет
тот недостаток,  что объекты, к которым применима ее теория, не  реальные, а
по  словам Декарта и Лейбница,  "мнимые". Но вот в XVI  в. появляется  новая
научная  дисциплина  -  nuova scienza  Галилея,  которая,  с одной  стороны,
обладает дедуктивной строгость"  математики,  а  с  другой  -  повествует  о
реальных  предметах, ч светилах и  вообще  о телах. В хронике развития мысли
такое  засвидетельствовано  впервые;  впервые появилось  знание,  полученное
путем строгой дедукции и вместе с тем подтвержденное чувственным наблюдением
фактов,  т.   е.  подчиняющееся  двойному  критерию  достоверности:  чистому
рассуждению, с помощью которого мы думаем прийти к  некоторым заключениям, и
простому  восприятию,   подтверждающему   эти  чисто  теоретические  выводы.
Нерасторжимый  союз  двух  критериев  привел  к  появлению  так  называемого
экспериментального метода познания, характерного для  физики. Неудивительно,
что  наука,  наделенная  такими  счастливыми  свойствами,  сразу  же   стала
выделяться  сред других наук,  привлекая лучшие  умы.  Даже  с исключительно
теоретической  точки  зрения  как чистая теория  или  точное знание  физика,
несомненно,  является  чудом разума. Однако  вскоре ни для кого  не осталось
тайной, что дедуктивные выводы рациональной физики и чувственные наблюдения,
полученные в ходе эксперимента, совпадают не точно, а только приблизительно.
Правда,   это   расхождение  было  не  настолько  велико,   чтобы   помешать
практическому развитию науки.

     Конечно  же,  эти  две  особенности  физического  знания:  практическая
точность  и подтверждение этого  знания при помощи чувственно воспринимаемых
фактов  (не забывайте о  том  впечатляющем обстоятельстве, что звезды, будто
подчиняясь законам, предписанным им астрономами, с редким усердием спешат на
свидание  друг  к  другу  в  такой-то  час  и  в  такой-то  точке  огромного
небосклона),  я  повторяю, эти две особенности  не  могли  бы  сами по  себе
обеспечить  последующий  невиданный  триумф  физики.   Этот  метод  познания
беспредельно прославила третья особенность Оказалось, что физические истины,
помимо  их  теоретических  достоинств,  могут  употребляться  для  получения
житейской пользы.  Опираясь  на них,  человек  мог  вмешиваться  в  природу,
извлекая  из нее  выгоду. Эта  третья особенность  практическая пригодность,
обеспечивающая господство над материей.  уже не  относится к  достоинству  и
совершенству физики как теории и знания. В Греции это  изобилие практических
возможностей не приобрело  бы  решительного влияния  на души но в Европе оно
совпало с господством так называемого буржуа, человека того типа, который не
чувствует  призвания к теоретическому созерцанию,  а  нацелен  на  практику.
Буржуа  желает разместиться в  мире с удобствами  и  для этого вторгается  в
него,  сообразуясь  с  собственным удовольствием.  Поэтому  буржуазная эпоха
гордится в первую очередь успехами индустриализации  и вообще полезными  для
жизни специальностями: медициной, экономикой, управлением.  Физика приобрела
невиданный престиж, потому что  от нее произошли машина и медицина. Интерес,
проявленный к ней массой средних людей, не плод наручной любознательности, а
материальный интерес. В подобной атмосфере и  зародилось  то, что можно было
бы назвать "империализмом физики".

     Нам,   рожденным   в   воспитанным   в   эпоху   подобных   настроений,
представляется весьма  естественным,  самым  естественным  и  разумным,  что
предпочтение  отдается  тому методу  познания,  который независимо от  своих
теоретических достоинств приносит нам  практическое господство над материей.
Хотя мы рождены и воспитаны в  эту эпоху, однако вступаем в новый цикл,  раз
не довольствуемся первым впечатлением, в свете которого практическая польза,
естественно,   принимается   за   эталон  истины.  Напротив,   мы   начинаем
догадываться,  что  это стремление  властвовать  над  материей  и  делать ее
удобной, этот восторг  перед  комфортом, возведенным  в  принцип,  столь  же
спорен,  как  и  любой  другой. Встревоженные этим подозрением, мы  начинаем
понимать, что комфорт не более чем  субъективное  пристрастие, grosso  modo,
каприз западного человечества, длящийся уже 200 лет, но сам по себе никак не
свидетельствующий  о каком-либо  превосходстве.  Есть  люди,  предпочитающие
комфорт  всему остальному; есть люди,  не  придающие ему большого  значения.
Когда   Платон   предавался  размышлениям,  без   которых  ив  появилась  бы
современная физика, а вместе с ней и комфорт, он, как и все греки, вел очень
суровую жизнь, а что до удобств, средств передвижения, отопления и  домашней
утвари  -   совершенно  варварскую.  В  то  же  время  китайцы,  никогда  не
занимавшиеся   научным  мышлением,   не   разработавшие  ни   одной  теории,
вырабатывали   чудесные   ткани,   создавали   предметы    быта,   сооружали
приспособления, служащие  утонченному  комфорту. Пока  в Афинах,  в Академии
Платона, изобретали  чистую математику,  в  Пекине изобрели  носовой платок.
Итак,  очевидно,  что   страсть   к  комфорту,  последний  довод   в  пользу
предпочтения, отдаваемого физике, не служит свидетельством  превосходства. В
одни времена это понимали, а в другие -  нет. Всякий, кто  научился смотреть
на наше время сколько-нибудь  проницательно, может  предвидеть, что восторги
по поводу императива удобств постепенно утихнут.  Ими будут пользоваться, им
будут   уделять   внимание,   будут   заботиться    об   их   сохранении   и
совершенствовании, но не в качестве самоцели и  наверняка без энтузиазма,  а
просто чтобы избежать неудобств.

     Поскольку стремление к  комфорту не всегда сопутствует прогрессу, а как
бы  разбросано  наугад  по  самым различным  эпохам, то  любопытным было  бы
интересно  выяснить,  в чем  же  они  совпадают;  или,  иными словами, какие
условия человеческой  жизни  обычно  порождают  эту страсть к  удобствам. Не
знаю, каким оказался бы результат этого исследования.

     Только  подчеркну  мимоходом  одно  совпадение: самое большое  внимание
комфорту в истории  уделялось дважды -  в Европе в последние двести лет и  в
китайской  цивилизации.  Что  общего  между  двумя  такими  равными,  такими
непохожими человеческими мирами?  Насколько  мне известно,  только  одно:  в
Европе тогда царил "добрый буржуа", тип  человека, воплощающего стремление к
прозе, а с другой стороны, китайцы слывут прирожденными филистерами;  хотя я
сказал это небрежно, не претендуя на точность.

     Именно этот смысл познания выразил философ буржуазии Огюст Копт в своей
известной формулировке: Science, d`ou prevoyance; prevoyance, d`ou  action*.
То  есть смысл  знания в  предвидении,  а  смысл  предвидения  в обеспечении
действия. Из  чего следует, что истинность познания определяется действием -
разумеется,  успешным. И в самом деле, уже  в  конце  прошлого века  великий
физик Больцман сказал:  "Ни логика,  ни философия, ни  метафизика в конечном
счете не решают  вопроса  об  истинности  или ложности,  его  решает  только
действие.  По  этой  причине  я  считаю  технические  достижения  не  просто
вторичным следствием естественных наук, а их логическим доказательством. Без
этих практических достижений мы  не знали бы, как  вам рассуждать.  Наиболее
корректны те рассуждения, что имеют практический результат". В своей "Речи о
позитивном разуме" сам  Конт уже подсказывает, что техника управляет наукой,
а не наоборот.  Итак,  в соответствии  с этой точкой зрения,  польза не есть
непредвиденное следствие,  полученное как бы в придачу к истине, а наоборот,
истина есть интеллектуальное следствие практической  пользы. Прошло  немного
времени, и на варе нашего века из этих  идей родилась философия: прагматизм.
С  обаятельным цинизмом, свойственным "янки", как  и любому  новому  народу,
североамериканский прагматизм отважно провозгласил тезис: "Нет  истины кроме
практического  успеха". И с этим тезисом, столь же смелым, сколь и  наивным,
столь  наивно  смелым,  северная часть американского  континента вступила  в
тысячелетнюю историю философии.

     Не  следует путать  низкую  оценку прагматизма как  философии  в общего
положения  с   предвзятым  беспочвенным  и  ханжеским  презрением  к   факту
человеческого  практицизма  в  пользу  чистой  созерцательности.   Здесь  мы
намерены  свернуть  шею  всякому  ханжеству, включая  ханжество  в  науке  и
культуре, которое  впадает в экстаз перед чистым знанием,  не задавая  о нем
драматических  вопросов.  В  этом  наше  существенное  отличие  от  античных
мыслителей - как от  Платона, так  и от  Аристотеля, - которое должно  стать
одной  из  серьезнейших  тем  нашего  размышления.  Возвращаясь  к  ключевой
проблеме, т.  е. определению "нашей жизни",  мы попытаемся смело вскрыть эту
вечную двойственность,  делящую жизнь созерцательную и жизнь  деятельную, на
действие и созерцание, на Марфу и Марию.

     Теперь  же мы  только намерены показать, что  имперский  триумф  физики
объясняется  не столько  ее  достоинствами  как  науки,  сколько социальными
причинами.  Общество  заинтересовалось  обильными   плодами  физики,   и   в
результате этого общественного  интереса самомнение физиков за последние сто
лет  непомерно  выросло. С  ними в общих чертах  произошло  то  же,  что и с
врачами. Никому не придет в голову считать  медицину образцом пауки;  однако
то благоговение, которое испытывают перед врачом, как раньше перед колдуном,
в домах,  где имеется больной,  внушает  ему уверенность  в  себе и  в своем
занятии,  дерзкую смелость,  настолько же  привлекательную,  насколько  мало
основанную   на  разуме,  ибо  врач  пользуется,  манипулирует  результатами
различных наук, но обыкновенно вовсе не является ученым, теоретиком.

     Благосклонность  судьбы, общественное  признание, как правило,  сбивают
нас с  пути, рождают в нас тщеславие и агрессивность.  Подобное случилось  с
физикой,  и в  результате почти столетие духовная жизнь Европы  страдала  от
того, что можно было бы назвать "терроризмом лабораторий".

     Философы, подавленные этим  превосходством, стыдились  быть философами,
вернее,  устыдились не быть физиками. Поскольку истинно философские проблемы
не могут быть решены  методами  физики, они отказались от попыток их решить,
отказались  от философии, сведя ее к  минимуму, униженно  поставив на службу
физике. Они решили, что единственной философской темой  является размышление
над  самим фактом  физики,  что философия не более чем теория познания. Кант
первым  решительно  встает  на  эту  позицию,  открыто  пренебрегая великими
космическими  проблемами;  жестом  уличного  регулировщика   он  перекрывает
движение  философии -  двадцать  шесть веков  метафизического мышления -  со
словами:  "Всякая философия  отменяется вплоть  до  ответа  на вопрос:  "Как
возможны  синтетические априорные суждения?". Итак,  синтетические априорные
суждения представляются ему физикой, фактом физико-математической науки.

     Но подобная  постановка вопроса не  имела  никакого отношения  к теории
познания. Она исходила из уже готового физического  знания  и не спрашивала:
"Что такое познание?",

     Лекция III

     "Тема  нашего времени.". - "Наука"  - это  чистый символизм.  -  Мятеж

наук. - Почему существует философия? - Точность науки и философское знание.

В прошлый раз мы едва шагнули на порог того, что я намеревался изложить
в  ходе лекции.  Я хотел назвать  непосредственные, хотя  заведомо не дающие
исчерпывающего объяснения, причины того, почему  сто лет  назад  философский
дух  ослаб и  отступил, а  сегодня,  напротив, он вновь  обретает силы.  Мне
хватило времени только на  первый пункт. Философия была растоптана,  унижена
империализмом физики  и запугана  интеллектуальным  терроризмом лабораторий.
Повсюду царили  естественные науки,  а окружение -  одна из составных частей
нашей  личности,  как атмосферное  давление -  один из факторов, влияющих на
нашу физическую форму. Не испытывая давления и ограничений, мы доросли бы до
звезд,  как мечтал Гораций, т. е. стали бы  бесформенными, неопределенными и
безличными.  Каждый из  нас  наполовину  то,  что  он  есть, а  наполовину -
окружение,  в  котором он  живет.  Когда последнее  совпадает со  свойствами
нашего  характера,   благоприятствует  им,  то   наша  личность  реализуется
полностью;  одобрение  ее   внешних  проявлений  побуждает   ее  к  развитию
внутренних сил.  Враждебное окружение,  поскольку оно и внутри  нас, толкает
нас  на сопротивление и ведет  к постоянному разладу, угнетает, препятствует
развитию  и полному расцвету нашей личности.  Это и произошло с философами в
атмосфере  тирании экспериментальных "советов". Нет нужды  говорить, что  ни
одно  из моих высказываний, которые порой звучат слишком резко, не  означает
ни  морального,  ни интеллектуального  осуждения ученых и философов тех лет.
Они были  такими,  какими  должны были быть,  и  замечательно, что  они были
такими.  Новая  философия  многими  своими  качествами обязана  этому  этапу
вынужденных унижений, подобно еврейской  душе, ставшей  тоньше  и интересней
после вавилонского плена. В частности, мы еще  убедимся в том,  что сегодня,
после  того  как  философы с краской мучительного  стыда  сносили  презрение
ученых, бросавших им в лицо, что  философия не наука, нам - по  крайней мере
мне -  нравится в ответ на это оскорбление заявлять: да, философия не наука,
ибо она нечто гораздо большее.

     Теперь  следует  выяснить,  почему  к  философам   вернулся  энтузиазм,
уверенность  в смысле  своего труда и решительный вид, который  выдает в нас
философов  без страха  и упрека, словом, философов гордых, жизнерадостных  и
отважных.

     Этой мутации, на мой взгляд, способствовали два важных события.

     Мы  уже  видели,  что едва ли не  вся философия  была сведена к  теории
познания. Так  называлась  большая  часть .философских книг,  опубликованных
между 1860 и 1920  гг. И  я отметил любопытнейшую вещь: в  книгах с подобным
названием  никогда  по-настоящему  не ставился вопрос: "Что такое познание?"
Так  как  это по меньшей, да  и по большей мере странно, рассмотрим  один из
случаев  избирательной   слепоты,  возникающей  у  человека  под   давлением
окружающей  среды  и  навязывающей  как  очевидные  и  бесспорные  именно те
предположения, которые в первую очередь следовало бы обсудить. Эта слепота в
разные  эпохи бывает  разной,  однако всегда присутствует,  и мы не являемся
исключением.  Ее  причинами мы займемся позднее,  когда  увидим,  что  жизнь
всегда  осуществляется  на основе или исходя из  определенных предположений,
служащих как бы почвой, на которую мы опираемся или ив  которой мы  исходим,
чтобы жить. И это  во всех сферах: как  в науке, так и в  морали, политике и
искусстве.  Всякая  идея  мыслится  и  всякая   картина  пишется  на  основе
определенных  допущений или  убеждений, которые настолько присущи, настолько
свойственны автору  этой идеи или  картины, что он  их вообще не  замечает и
потому  не вводит  ни  в  свою идею,  ни в картину; и мы находим их  там  не
положенными, а времяположенными и как  бы  оставленными  позади. Поэтому  мы
иногда не понимаем какой-нибудь идеи или картины, у нас нет отгадки, ключа к
скрытому  в ней  убеждению.  И  так как,  повторяю, каждая эпоха, -  точнее,
каждое поколение - исходит из более  или менее различных предположений, то я
хочу  сказать,  что  система  истин, как и система  эстетических, моральных,
политических  и   религиозных   ценностей,   неизбежно  имеет   историческое
измерение;  они  связаны  с  определенной  хронологией  человеческой  жизни,
годятся для  определенных  людей, не более. Истина исторична.  Тогда  встает
решающий  вопрос:   как   же   истина  может  и   должна   претендовать   на
внеисторичность,  безотносительность, абсолютность? Многие из вас уже знают,
что  для  меня  возможное решение  этой  проблемы  составляет  "тему  нашего
времени".

     Восемьдесят лет назад бесспорное и неоспоримое  предположение, вошедшее
в плоть и кровь тогдашних  мыслителей, звучало так: sensu stricto, нет иного
знания о мире, чем то, которое дает нам физическая наука, и  нет иной истины
о  реальности,  кроме  "физической  истины". В прошлый раз  мы  намекали  на
возможность   существования   других  видов  "истины",  честно  признав   за
"физической  истиной"  - даже  при  взгляде со  стороны -  два  превосходных
качества:   точность   и   подчинение   двойному   критерию   достоверности:
рациональной дедукции и чувственному подтверждению. Однако эти качества, как
бы хороши  они  ни были,  не могут сами по себе уверить нас в  том,  что нет
более совершенного знания о мире, более высокого "типа истины", чем физика и
физическая истина. Для утверждения этой мысли потребовалось бы развернуть во
всем его  объеме  вопрос:  чем  окажется то,  что  мы  назвали бы образцовым
знанием,  прототипом  истины,  если   бы  мы  извлекли  точный  смысл  слова
"познавать"?  Только выяснив до  конца значение слова "познание", мы увидим,
заполняют ли знания, которыми владеет человек,  это  значение во всем объеме
или  же  только приближаются к  нему. Пока это  не сделано, нельзя  говорить
всерьез  о теории  познания;  в  самом  деле,  хотя философия последних  лет
претендовала на то, чтобы быть только такой теорией, она, оказывается, вовсе
не была ею.

     Тем  временем  физика  развивалась  и  за  последние полвека  настолько
усовершенствовалась и расширилась, достигла такой высокой  точности в  такой
гигантской области исследования, что появилась необходимость в пересмотре ее
принципов. Это  говорится  для тех, кто  простодушно думает,  что  изменение
доктринальной  системы указывает  на слабость  науки. Истина  заключается  в
обратном. Невиданное  развитие  физики объясняется  правильностью принципов,
выдвинутых Галилеем  и  Ньютоном, и  это  развитие достигло предела,  вызвав
потребность в расширении этих принципов путем их очищения. Это  повлекло  за
собой "кризис  принципов" -  счастливую болезнь роста,  переживаемую сегодня
физикой. Мне не известно, почему, слово "кризис" обычно наводит на невеселые
мысли;  кризис есть не что иное,  как глубокое и  интенсивное изменение; оно
может  быть  изменением к худшему,  но  также и к  лучшему,  как в  случае с
нынешним  кризисом физики. Нет  более верного признака  зрелости науки,  чем
кризис принципов. Он означает, что наука настолько уверена в себе, что может
позволить   себе  роскошь  решительно  пересмотреть  свои  принципы,  т.  е.
потребовать от них большей убедительности и твердости. Интеллектуальная сила
как человека,  так и  науки  измеряется  той  долей  скептицизма,  сомнения,
которую он способен переварить, усвоить. Здоровая теория питается сомнением,
без  колебаний  нет  настоящей   уверенности;   речь   идет  не  о   наивной
доверчивости,  а  скорее   о  твердости  средь  бури,   об   уверенности   в
неуверенности.  Разумеется,  в конечном  счете  именно уверенность побеждает
сомнение и служит мерилом  интеллектуальной сипы. И  наоборот, неуправляемое
сомнение, необдуманное недоверие называется... "неврастенией".

     В  основе  физики  лежат  физические  принципы,  на  которые  опирается
исследователь. Но чтобы пересмотреть их, нельзя  оставаться  внутри  физики,
необходимо выйти за ее пределы. Поэтому физикам пришлось заняться философией
науки, и в этом отношении  самым  показательным сегодня является пристрастие
физиков к философии. Начиная с Пуанкаре, Маха и Дюгема и кончая Эйнштейном и
Вейлем со всеми их учениками и  последователями, теория физического познания
развивалась  усилиями самих  физиков. Разумеется,  все они испытали  большое
влияние  философского прошлого, однако этот  случай любопытен тем,  что пока
сами философы курили  фимиам физике как теории познания, сами физики в своей
теории  пришли  к  выводу,  что  физика - низшая  форма  познания,  а именно
символическое знание.

     Директор  курзала,  пересчитав  вешалки  в  гардеробе,  таким  способом
определяет,  сколько  пальто  и  курток  на  них висит,  и  благодаря  этому
приблизительно знает,  сколько  людей пришло повеселиться,  хотя он  их и  в
глаза не видел. а если сравнить содержание физики с богатством вещественного
мира, мы  не найдем между ними даже  сходства.  Перед нами как бы два разных
языка, едва  допускающих  перевод  с  одного  на  другой. Физика всего  лишь
символическое соответствие.

     Откуда мы это знаем? Потому что существует  множество столько возможных
соответствий, как и множество самых различных форм упорядочения предметов.

     По  поводу  одного торжественного  случая  Эйнштейн  в следующих словах
подытожил  ситуацию   физики  как  метода   познания  (1918   г.,   речь  на
семидесятилетии Макса Планка): "В ходе развития нашей  науки стало ясно, что
среди  возможных  теоретических  построений  всегда  есть  одно,  решительно
демонстрирующее  свое превосходство над другими. Никто  из тех,  кто  хорошо
знаком  с  этим  вопросом,  не  станет  отрицать, что мир  наших  восприятии
практически  безошибочно  определяет, какую  теоретическую  систему  следует
предпочесть.  Тем  не  менее  нет  никакого  логического  пути,  ведущего  к
теоретическим принципам".

     То есть  многие  теории в равной степени адекватны,  и, строго  говоря,
превосходство одной из них объясняется чисто  практическими причинами. Факты
подсказывают теорию, но не навязывают ее.

     Только в определенных точках доктринальный корпус  физики соприкасается
с  реальностью  природы - в  экспериментах. И  его можно варьировать  в  тех
пределах, при  которых эти точки соприкосновения сохраняются. А  эксперимент
представляет  собой  манипуляцию,  посредством  которой  мы  вмешиваемся,  в
природу,  принуждая  ее к ответу. Однако эксперимент  раскрывает нам не саму
природу как она есть, а только ее определенную реакции" на ваше определенное
вмешательство.  Следовательно, так называемая  физическая реальность - и это
мне  важно  формально  выделить  - реальность  зависимая,  а  не  абсолютная
квазиреальность,  вот она  обусловлена человеком и  связана  с ним.  Короче,
физик называет  реальностью то, что происходит в результате его манипуляций.
Эта реальность существует только как функция последних.

     Итак,  философия ищет в качестве  реальности именно  то,  что  обладает
независимостью от  наших действий, не зависит  от  них; напротив,  последние
зависят от этой полной реальности.

     Стыдно, что после стольких усилий, потраченных философами на разработку
теории  познания,  физикам пришлось самим заняться  окончательным уточнением
характера своего  знания и показать нам,  что оно, строго  говоря,  является
низшей  разновидностью теории, удаленной  от предмета своего исследования, а
вовсе не образцом и прототипом знания.

     Итак, оказывается,  что  частные  науки, особенно  физика, преуспевают,
превратив  собственные  ограничения в  творческий  принцип своих  концепций.
Таким образом, стремясь к совершенству, они не лезут понапрасну вон из кожи,
пытаясь вырваться за установленные природой границы, а, напротив, охотно  их
признают и, уверенно разместившись в них, добиваются совершенства. В прошлом
веке  преобладали   иные   настроения:  тогда   все   поголовно   мечтали  о
безграничности, стремились уподобиться другим, не быть  собой. Это  был век,
когда  музыка  Вагнера, не довольствуясь  ролью музыки, хотела занять  место
философии  и  даже  религии;  это   был  век,  когда  физика  хотела   стать
метафизикой,  философия -  физикой, а поэзия - живописью и музыкой; политика
уже не  желала  оставаться только политикой, а мечтала сделаться религиозным
кредо и - что уж совсем нелепо - сделать людей счастливыми.

     Не  свидетельствует  ли  новая  линия  поведения  наук,  предпочитающих
ограничиться своей замкнутой  сферой,  о  новой  восприимчивости человека, с
помощью которой он пытается решить проблему жизни иным путем,  когда  каждое
существо и каждое занятие принимает свою судьбу, погружаясь в нее, и, вместо
того чтобы  в  призрачном  порыве  выплескиваться  через край,  надежно  без
остатка  заполняет свои  подлинные  неповторимые  формы.  Отложим  этот едва
затронутый нами вопрос до следующего раза, когда мы столкнемся с ним лицом к
лицу.

     Между  тем  это  недавнее  ущемление  физики  как  теории  повлияло  на
состояние духа  философов, получивших  возможность свободно следовать своему
призванию.  С  низвержением идола эксперимента  и  возвращением  физического
знания на свою скромную  орбиту разум открылся другим  способам  познания, а
восприимчивость - подлинно философским проблемам.

     При этом заслуги  физики ничуть не  умаляются, напротив, подтверждается
ее  поразительная  надежность  и  истинная  плодотворность.  Осознавая  свою
научную    мощь,   физика   сегодня   презрительно   отвергает   мистические
преимущества,  обернувшиеся  обманом.  Она  отдает  себе  отчет в  том,  что
является  только  символическим  знанием, и  этого  ей  достаточно;  в  этих
границах  с ней происходят самые удивительные  и самые  драматические вещи в
мире. Если  бы Европа и впрямь  была  цивилизованной  - что  на  деле весьма
далеко от истины, - толпы  людей собирались бы да площадях перед агентствами
новостей,   чтобы  изо  дня  в  день  следить,  за   состоянием,  физических
исследований. Ибо сегодняшняя  ситуация несет в себе такой творческий заряд,
так  близка к фантастическим открытиям, что можно без  всякого преувеличения
предсказать,  что  мы  стоим  на  пороге   новой   космической  эры  и  наше
представление  о  материальном  мире вскоре станет  совершенно  иным.  И эта
ситуация настолько назрела, что ни я, ни слушающие меня известные физики  не
могли бы  сказать,  не  блеснула ли  в этот  момент  в чьей-нибудь голове  в
Германии или Англии новая колоссальная идея.

     Теперь мы  видим,  что наша капитуляция перед  так  называемой "научной
истиной",  т.  е.  видом  истины,  присущим  физике  и  родственным  наукам,
оказалась предрассудком.

     Но освобождению способствовало еще одно очень важное событие.

     Припомните, что вышесказанное  могло быть  сформулировано  так:  каждая
наука  признает  свои  границы и на их основе  вырабатывает  свой позитивный
метод. Событие,  которое я  сейчас  коротко обрисую,  еще один  шаг  в  этом
направлении:  каждая наука приобретает  независимость от остальных, т. е. не
подчиняется их юрисдикции.

     Новая  физика  и здесь  дает нам  наиболее ясный  и  известный  пример.
Галилей видел задачу физики в открытии специальных законов поведения тел  "в
придачу к общим геометрическим законам". Ему ни на миг не приходило в голову
усомниться в господстве этих законов над  телесными явлениями. Поэтому он не
стал производить  опытов,  доказывающих, что  природа подчиняется евклидовым
теоремам. Он заранее  допустил как нечто самоочевидное и обязательное высшую
юрисдикцию  геометрии над физикой; если сказать  то же самое  иными словами,
считал геометрические законы  законами физическими ,  или  в высшей степени.
Самым  гениальным в  труде  Эйнштейна  мне представляется  решительность,  с
которой он избавляется от традиционного предрассудка; заметив несоответствие
наблюдаемых   явлений  закону   Евклида,  он  оказывается  перед  конфликтом
юрисдикции  геометрии и чистой физики и, не  колеблясь, объявляет  последнюю
независимой.  Сравнивая его решение с  решением Лоренца, мы  находим  у  них
противоположный склад ума. Чтобы объяснить эксперимент Майкельсона, Лоренц в
русле традиции решает  приспособить физику к геометрии. Чтобы геометрическое
пространство  не меняло  своих свойств,  тело должно сокращаться.  Эйнштейн,
напротив, решает приспособить  геометрию  и пространство к физике и телесным
объектам.

     Аналогичные  ситуации  так  часто  наблюдаются  в  других  науках,  что
остается недоумевать,  почему столь  явная и характерная черта  современного
мышления не привлекла ничьего внимания.

     Учение  о рефлексах Павлова и теория  цветового зрения Геринга являются
классическими современными  примерами построения физиологии, независимой  от
физики и психологии. С помощью чисто физиологических методов  исследования в
них  рассматриваются  биологические  явления  как  таковые в  их отличия  от
свойств, общих для физических или психологических фактов.

     Но  особенно  остро,  почти скандально  этот  новый научный темперамент
проявляется  в  математике.  Ее  зависимость от логики  на памяти  последних
поколений превратилась почти в тождество. И тут голландец  Броуэр приходит к
открытию,  что логическая  аксиома так  называемого "исключенного  третьего"
непригодна для математической реальности и  следует создать математику  "без
логики", верную одной себе и неподвластную чужим аксиомам.

     Теперь, отметив эту тенденцию нового мышления, мы не  должны удивляться
появлению теологии, восставшей против юрисдикции философии. Ибо до недавнего
времени теология  стремилась приспособить истину  откровения к  философскому
разуму,  пыталась  примирить  его с  безрассудством таинства.  Однако  новая
"диалектическая теология" решительно порывает с этой допотопной практикой  и
объявляет знание  о Боге  самостоятельным и  "полностью"  независимым. Таким
образом,  в  корне   меняется   деятельность  теолога,   который   занимался
преимущественно тем, что выводил истину откровения из человека и его научных
норм,  следовательно,  говорил о Боге,  исходя  из  человека.  В  результате
получалась антропоцентрическая теология. Однако Барт и его коллеги вывернули
эту процедуру наизнанку и разработали теоцентрическую  теологию. Человек  по
определению  не  может знать  ничего о  Боге, исходя из самого себя и своего
внутричеловеческого разума. Он только рецептор того знания, которым обладает
о себе Бот,  и  которое он по  крупицам  шлет  через откровение человеку.  У
теолога  нет  иного  занятия, чем, обратившись в слух, чутко внимать истине,
принадлежащей  Богу,  истине   божественной,  несоизмеримой  с  человеческой
истиной и, следовательно, независимой. В такой форме теология не подчиняется
юрисдикции философии. Это изменение особо знаменательно тем, что произошло в
лоне  протестантизма,  где гуманизация теологии, ее причастность к философии
были развиты значительно сильнее, чем у католиков.

     Итак,   сегодня   в   науке   господствует   настроение,   диаметрально
противоположное тому, что было тридцать или сорок лет назад. Тогда  то одна,
то  другая наука пытались повелевать остальными, распространить на них  свой
собственный метод, а остальные униженно терпели это нашествие. Сейчас каждая
наука не только мирится со своими врожденными недостатками,  но и решительно
не желает жить по чужим законам .

     Таковы   наиболее    существенные   черты   интеллектуального    стиля,
появившегося  в  последние  годы.  На мой взгляд, они  могут положить начало
великой  эпохе  в  человеческом  познании. С единственным условием.  Нельзя,
чтобы  науки  сохраняли свою замкнутость  и независимость.  Не  отрекаясь от
своих  завоеваний,  они  должны  установить  взаимные  связи, не  означающие
подчинения.  А  этого, именно этого можно  добиться  единственным  способом:
вернувшись  на твердую  почву  философии. Верный  признак  движения  к новой
систематизации налицо: в поисках  решения своих  научных проблем  ученым все
чаще приходится погружаться в глубины философии.

     Однако мой теперешний предмет не позволяет отвлекаться на размышления о
будущем  науки, а  беглый очерк ее настоящего помог мне обрисовать состояние
интеллектуальной  атмосферы, которое, преодолев  упадок последнего столетия,
способствовало  возвращению  к  большой  философии.  В  новых   общественных
условиях философ черпает решимость обрести независимость, признав положенные
ему судьбой пределы.

     Но существует и более глубокая причина возрождения философии. Решимость
каждой науки признать свои границы и провозгласить независимость есть только
отрицательное условие  преодоления препятствий, в течение  столетия мешавших
развитию  философии,  однако  не эта  решимость  питала философию  и не  она
объективно способствовала ее развитию.

     Тогда почему человек  вернулся к  философии? Почему  склонность  к  ней
снова стала считаться  нормальной? Очевидно,  возвращение к  какой-либо вещи
происходит  по  той же  причине,  по  которой  к  ней обратились  впервые. В
противном   случае   возвращению  недостает   искренности,   это   фальшивое
возвращение, притворство.

     Поэтому  мы  должны  поставить  вопрос  о том, почему  человеку  вообще
приходит в голову заниматься философией.

     Почему  у  человека  -  вчера,  сегодня и  завтра  - возникает  желание
философствовать?  Нужно  получше  разобраться   в  том,  что  скрывается  за
привычным словом "философия", чтобы затем ответить на  вопрос, "почему" люди
философствуют.

     В этой новой перспективе наша наука  вновь обретает черты, свойственные
ей во  времена расцвета, хотя в  процессе развития мышления некоторые из них
приняли новую, более строгую  форму. Что  представляет  собой  на наш взгляд
возрожденная философия?

     Я  собираюсь ответить на этот вопрос,  выделив ряд  ее признаков, через
определение которых я постепенно, день  за днем  буду раскрывать общий смысл
понятия.

     Первым  на ум приходит определение  философии как познания  Универсума.
Однако это  определение, хотя  оно и верно,  может увести  нас в  сторону от
всего того,  что  ее  отличает:  от  присущего  ей  драматизма  и  атмосферы
интеллектуального  героизма, в которой живет философия и только философия. В
самом деле это определение представляется  возможному определению физики как
познания  материи. Но  дело в том, что  физика  сначала  очерчивает  границы
последней  и  только  затем берется  за дело, пытаясь  понять ее  внутреннюю
структуру. Математик также  дает отделение  числу и пространству, т.  е. все
частные наука стараются  сначала застолбить  участок Универсума, ограничивая
проблему,  которая  при  подобном   ограничении   частично  перестает   быть
проблемой.  Иными словами, физику и  математику  заранее известные границы и
основные атрибуты их объекта, поэтому они начинает не с проблемы, а с  того,
что  выдается  или  принимается  за  известное. Но что  такое Универсум,  на
розыски которого, подобно аргонавту, смело отправляется философ, неизвестно.
Универсум   -  это   огромное   и   монолитное   слово,   которое,   подобно
неопределенному,  широкому  жесту,  скорее  затемняет,  чем  раскрывает  это
строгое понятие: все имеющееся. Для начала это и есть Универсум Именно это -
запомните  хорошенько -  и  не что иное,  ибо  когда  мы мыслим понятие "все
имеющееся", нам неизвестно, что  это  такое; мы  мыслим только отрицательное
понятие,  а  именно отрицание  того,  что  было  бы  только частью,  куском,
фрагментом. Итак философ  в отличие от любого другого ученого берется за то,
что само по себе неизвестно. Нам более или менее известно,  что такое часть,
доля, осколок Универсума. По отношению к объекту своего исследования философ
занимает совершенно особую позицию, философ не знает, каков его объект,  ему
известно  о  нем только следующее: во-первых, что это  не  один из остальных
объектов;  во-вторых, что это  целостный объект, что это подлинное целое, не
оставляющее ничего вовне себя и тем самым единственно самодостаточное целое.
Но как раз ни один из известных или воображаемых объектов  этим свойством не
обладает.  Итак, Универсум -  это то,  чего мы по существу не знаем, что нам
абсолютно неизвестно в своем положительном содержании.

     Совершая следующий круг, можно сказать: другим наукам их объем  дается,
а объект философии как таковой -  это  именно то,  что не  может быть  дано;
поскольку это целое нам не дано, оно в самом существенном смысле должно быть
искомым,  постоянно  искомом.  Нет ничего  удивительного  в том,  что наука,
которая  должна   начинать  с   поисков   своего  объекта,  т.  е.   которая
проблематична даже  по своему предмету и  объекту,  по  сравнению с  другими
науками  ведет менее спокойную жизнь и не может наслаждаться  тем, что  Кант
называл  достоверным  шагом.  Философия, исповедующая  чистый  теоретический
героизм,  никогда не шла этим надежным, спокойным и буржуазным путем. Как  и
ее объект, она являемся универсальной  и абсолютной наукой, ищущей себя. Так
назвав ее  первый знаток нашей  дисциплины  Аристотель: философия  -  наука,
которая себя ищет.

     Однако  в  вышеприведенном  определении   "философия   -  это  познание
Универсума",  слово  "познание" имеет иное  значение. чем в  прочих  научных
дисциплинах.  Познание  в  строгом,  изначальном  смысле  -  это  конкретное
позитивное решение проблемы,  т.  е.  совершенное проникновение  субъекта  в
объект с помощью разума. Итак, будь познание только этим, философия не могла
бы претендовать на свою роль. Вообразите, что  нам в нашей философии удалось
доказать,  что   конечная  реальность  вселенной  конституирована  абсолютно
своенравной, авантюрной  и  иррациональной волей, - в  действительности  это
считал своим открытием  Шопенгауэр.  Тогда не  может  быть и  речи о  полном
проникновении  субъекта   в  объект,  ибо  иррациональная  реальность  будет
непроницаема  для разума, однако никто  не сомневается, что  это безупречная
философия, не хуже других,  для которых бытие  в целом прозрачно для мысли и
покорно разуму - основная идея всего рационализма.

     Тем  не менее мы  должны сохранить смысл термина "познание"  и заявить,
что если  и  в самом деле  он преимущественно означает  полное проникновение
мысли  в   Универсум,   то  можно  установить  шкалу  ценностей  познания  в
соответствии с большим или  меньшим приближением к этому идеалу. Философия в
первую  очередь  должна  определить  максимальное  значение  этого  понятия,
одновременно оставив открытыми его более низкие уровни, которые впоследствии
окажутся  теми или иными  методами познания.  Поэтому я предлагаю, определяя
философию как  познание Универсума,  понимать  под  этим  целостную  систему
умственной деятельности, в которую  систематически организуется стремление к
абсолютному  знанию.  Итак, совокупность  мыслей может  стать философией при
одном  условии:  реакция   разума   на  Универсум  должна  быть   такой   же
универсальной, целостной - короче, должна быть абсолютной системой.

     Таким   образом,   от   философии    неотделимо   требование   занимать
теоретическую позицию  при  рассмотрении  любой  проблемы -  не  обязательно
решать ее,  но тогда убедительно доказывать  невозможность  ее решения. Этим
философия  отличается  от  других   наук.  Когда  последние  сталкиваются  с
неразрешимой   проблемой,  они  просто  отказываются  от  ее   рассмотрения.
Философия, напротив, с самого начала допускает возможность того, что мир сам
по  себе  -  неразрешимая проблема. И доказав это,  мы получим  философию  в
полном смысле слова, точно отвечающую предъявленным к ней требованиям.

     Для прагматизма и всех так называемых "естественных" наук, неразрешимая
проблема   -  не   проблема,   при  этом   неразрешимость   понимается   как
неразрешимость  с  помощью  заранее  установленных  методов.  Следовательно,
проблемой  в них  называется "то, что  можно  решить",  а  поскольку решение
состоит из  определенных  манипуляций, -  "то,  что можно сделать". На  деле
прагматизм  -  это  практицизм,  подменивший  собой любую  теорию. Вспомните
сформулированное  -Пирсом  определение прагматизма.)  Но в то же время - это
честная  теория,  в  которой  выражен  познавательный  метод  частных  наук,
хранящий следы практической деятельности, не стремящийся к чистому знанию и,
следовательно,. н.е. признающий неограниченных проблем.

     Спрашивается, откуда берется это влечение к  Универсуму,  к целостности
мира,  лежащее в основе  философии?  Это  влечение,  которое  якобы отличает
философию,  есть просто-напросто врожденная  и  спонтанная жизнедеятельность
нашего разума. Понимаем мы это или нет, когда мы живем, мы живем, стремясь к
окружающему  миру,  полноту  которого чувствуем  или предчувствуем.  Человек
науки - математик, физик - расчленяет эту целостность нашего жизненного мира
и, отделяя от нее кусок, делает из него  проблему. Если познание Универсума,
или философия, не поставляет истин по образцу "научной истины", тем хуже для
последней.

     "Научную  истину" отличают точность и строгость ее предсказаний. Однако
эти  прекрасные  качества  получены  экспериментальной  наукой  в  обмен  на
согласие  не покидать плоскость вторичных проблем,  не затрагивать конечные,
решающие вопросы. Это  отречение возводится ею в главную добродетель,  и нет
нужды  повторять,  что  только  за  это  она  заслуживает  аплодисментов. Но
экспериментальная    наука   -    только   ничтожная    часть   человеческой
жизнедеятельности. Там, где она кончается, не кончается человек. Если физик,
описывая факты,  задержит руку там,  где  кончается его метод,  то  человек,
живущий  в  каждом физике, волей-неволей  продолжит начатую линию до  конца,
подобно тому как при виде  разрушенной арки  наш  взгляд  восстанавливает  в
пустоте недостающий изгиб.

     Задача физики - отыскать начало  каждого происходящего  в данный момент
события,  т.  е. предшествующее событие,  его вызывающее. Но этому началу, в
свою  очередь,  предшествует  другое  начало  вплоть  до  первоначала. Физик
отказывается искать  это  первоначало Универсума,  и  правильно  делает. Но,
повторяю, человек, живущий в каждом физике, не отказывается и  волей-неволей
устремляется душой  к этой  первой загадочной причине. Это естественно. Ведь
жить - значит общаться  с  миром,  обращаться  к  нему,  действовать в  нем,
задумываться  о нем.  Поэтому  человек  в силу психологической необходимости
практически не может не стремиться обладать  полным  представлением о  мире,
целостной идеей  Универсума.  Этот выходящий за пределы  науки  облик мира -
груб он или утончен, осознан или нет -  проникает в душу каждого  человека и
начинает  управлять нашим существованием  гораздо успешнее научных  истин. В
прошлом  веке  хотели  остановить  человеческий  разум  там,  где  кончается
точность. Это насилие, это игнорирование конечных проблем получило  название
агностицизма.

     Подобное  нельзя  ни   оправдать,   ни  извинить.   Ибо   неспособность
экспериментальной науки своими  силами решить главные  вопросы еще не  повод
для того,  чтобы, повторяя изящный жест лисы  перед недосягаемым виноградом,
называть их "мифами",  советуя от них  отказаться. Как можно  жить глухим  к
конечным, драматическим вопросам?  Откуда  пришел мир, куда идет?  Какова  в
конечном  счете потенция космоса? В чем главный смысл жизни? Мы  задыхаемся,
сосланные  в  зону  промежуточных  вторичных   вопросов.  Нам  нужна  полная
перспектива,  с  передним  и задним  планом,  а не изуродованный пейзаж,  не
горизонт,  лишенный  манящего  мерцания  далей. Не  зная  стран света, можно
сбиться  с пути.  И безразличие к конечным вопросам не оправдать  ссылкой на
то, что способ их решения не  найден. Тем более мы должны  в глубинах нашего
бытия с болью прислушаться к  их требовательному  зову. Разве исчезает жажда
знаний,  если  ее нельзя  утолить?  Пусть эти  вопросы неразрешимы,  они  не
исчезают, а с  наступлением  ночи  приобретают  особый  драматизм в дрожащем
свете  звезд;  ведь  звезды,  по  словам  Гейне,  это тревожные  мысли ночи,
сотканные  из  золота. Север  и юг служат  нам  ориентирами, хоть  это и  не
соседние города, куда можно съездить, купив, железнодорожный билет.

     Этим я хочу сказать, что нам не дано отказываться от конечных вопросов:
хотим мы того или нет, они проникнут в нас в том или  ином обличье, "Научная
истина"  точна,  однако это  неполная, предпоследняя  истина,  она неизбежно
сливается  с  другим видом  истины  -  полной, последней, хотя  и  неточной,
которую  беззастенчиво  называют  мифом.  Тогда  научная  истина  плавает  в
мифологии, да и сама наука в  целом является мифом, великолепным европейским
мифом.

     Приложение

Происхождение познания

Если  мы захотим узнать, откуда берется это  стремление к Универсуму, к
целостности мира,  лежащее  в  основе  философии,  не  стоит  полагаться  на
Аристотеля.  Ему этот вопрос  представляется весьма простым,  и  он начинает
свою  "Метафизику"  словами:  "Все  люди  от  природы стремятся  к  знанию".
Подпадать - значит не довольствоваться  проявлением вещей, но искать за ними
их "сущность". Странное  свойство этой "сущности"  вещей. Она присутствует в
них  не явно, а,  напротив, скрыто  пульсирует всегда где-то за ними, где-то
"дальше".  Аристотелю  кажется "естественным", что мы задаемся  вопросом  об
этом "дальше",  хотя  естественным было  бы  довольствоваться  вещами, среди
которых  мы  в основном проводим нашу  жизнь.  Сначала нам  ровно ничего  но
известно об их "сущности". Нам даны только вещи, но не их сущность. Они даже
не  содержат никакого положительного указания  на то, что за ними скрывается
их сущность. Очевидно, то, что "дальше" вещей, не находится внутри них.

     Говорят, человеку  от природы свойственно любопытство. Именно это имеет
в виду Аристотель, когда на вопрос: "Почему  человек стремится к познанию?",
подобно мольеровскому врачу,  отвечает: "Потому, что ему это свойственно  от
природы", -  и продолжает: - "Доказательство тому  -  влечение к чувственным
восприятиям", особенно к зрительным. Здесь Аристотель единодушен с Платоном,
относившим ученых и философов  к роду "друзей видения", из тех, кто ходит на
представления Однако видение противоположно познанию. "Видеть"  -  значит  с
помощью глаз обозревать то, что находится здесь, а познавать - значит искать
то, что не  находится здесь: сущность вещей  Именно не довольствоваться тем,
что  можно   видеть,  а  скорее,  отрицать  видимое   как  недостаточное   и
постулировать невидимое, существенное, что находится "дальше".

     С помощью этого и множества других указаний, в  изобилии содержащихся в
его  книгах, Аристотель разъясняет  нам свою идею происхождения познания. По
его  мнению,  оно  просто-напросто  состоит  в  использовании  или  развитии
некоторой имеющейся У человека  способности, подобно  тому как видение - это
просто использование зрения. У нас есть чувства, у нас есть память в которой
хранятся их данные, у нас есть опыт, в котором происходит отбор и отсев этой
памяти. Все  это - врожденные  механизмы  человеческого  организма, которыми
человек  пользуется, хочет он того или  нет.  Однако все это не познание. Не
являются   им  и   другие  способности,  справедливо   получившие   название
умственных, например отвлечение, сопоставление, умозаключение и т д. Ум, или
совокупность всех  этих  способностей, которыми одарен  человек, - это также
полученный им механизм, несомненно в той или иной степени служащий познанию.
Однако  само познание  не способность, не  дар и не  механизм, а,  напротив,
задача поставленная перед собой человеком. И задача, возможно, невыполнимая.
До  такой степени  познание  не инстинкт! Итак,  очевидно что  познание - не
просто  использование умственных  способностей, ведь  никто  не говорит, что
человеку удается  познать,  а  ясно  одно:  он  прилагает  тяжкие  усилия  к
познанию, задается  вопросом о  потустороннем мире  сущностей и изнемогает в
стремление к нему.

     Истинный  вопрос  о  происхождении познания всегда  извращали  подменяя
исследованием  его механизмов. Чтобы пользоваться аппаратом, мало его иметь.
Наши  жилища  полны  бездействующих  аппаратов,  потому что  они нас  уже не
занимают. У Хуана огромный  талант  к математике, но так как  его привлекает
литература, он  не думает заниматься  математикой. К тому  же, как я отмечал
ранее,  у  нас  нет абсолютно никакой  уверенности  в  том,  что  умственные
способности человека позволяют ему познавать.  Если  вслед за Аристотелем мы
станем  понимать  под  "природой"   человека  совокупность  его  телесных  и
мыслительных  аппаратов  я их функционирование, мы  будем вынуждены признать
познание  не  соответствующим  этой "природе".  Наоборот, используя  все  ее
механизмы, он сталкивается с  невозможностью во всей полноте осуществить то,
что обозначено  словом  "познавать". Его  цель  его  стремление  к  познанию
выходят за пределы его дарований, тех  средств,  которыми он располагает. Он
пускает в  ход.  все свои  орудия, но  ни одно  из  них, не все  они, вместе
взятые, все  обеспечивают  полного  успеха.  Итак, на деле оказывается, что"
человек  испытывает странное  влечение  к  познанию,  однако  ему  недостает
дарований, того, что Аристотель называя его "природой".

     Поэтому мы должны без всяких оговорок  признать, что  истинная  природа
человека шире  в  заключается  в  обладании  не  только - дарованиями, во  и
недостатками. Человек состоит из того, что у него есть, и того, "чего ему не
хватает". Он  долго и  отчаянно пытается воспользоваться  своими умственными
способностями непросто потому, что они у него есть, а потому, что испытывает
потребность  в  том,  чего  у него нет,  и,  преследуя  эту  цель,  конечно"
использует  имеющиеся в  его  распоряжении  средства.  Коренная ошибка  всех
теорий  познания  заключалась  в  игнорировании изначального  несоответствия
между потребностью человека в  познании и теми  "способностями",  которые  у
него имеются. Один Платон догадывался, что корень познания, так сказать сама
его'  субстанция,  лежит как  раз  в  недостаточности  полученных  человеком
дарований,  которую  подтверждает  тот   страшный  факт,  что-  человек  "не
знает".Ни Богу, ни животному это  не свойственно. Бог знает все, и потому не
познает.  Животное не знает ничего, и потому  тоже не познает. Но  человек -
это живая недостаточность, человек  нуждается в знании, приходит в  отчаяние
от незнания. Именно это и следует рассмотреть. Почему человек страдает из-за
своего  невежества, как  может болеть тот орган"  которого у него никогда не было?

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел философия