Ортега-и-Гассет Х. Человек и люди

ОГЛАВЛЕНИЕ

IV. Явление «Другого»

Мне было важно показать, каким образом многие «нечто», присутствующие в жизненном мире и составляющие позитивные и негативные значимости, с которыми мы должны считаться, представляют чисто чувственные присутствия и со-присутствия, то есть цвета, очертания, звуки, запахи, осязательные ощущения и т. д. Именно такое присутствие воздействует на нас в виде знаков, намеков, симптомов. С этой целью я привел пример неба.

Этот пример принадлежит главным образом к миру зримого. Но если зримое и видение ближе всего подводят нас к основам излагаемой мной здесь доктрины, это еще не значит, что зрение само по себе — главное из «чувств». Даже чисто психофизиологический подход (а он, безусловно, вторичен) подтверждает, что именно осязание было первоначальным чувством, от которого постепенно отделялись остальные. И наш — радикальный — подход тоже недвусмысленно свидетельствует: осязание—главная форма общения человека с миром. Следовательно, осязание, контакт тел, выступает главным фактором, определяющим структуру нашего мира.

Как уже было сказано, осязание отличается от других чувств (способов восприятия) тем, что в нем одновременно сосуществуют два момента: с одной стороны, имеется некое тело, которое я трогаю, с другой — мое тело, с помощью которого выполняется данное действие. Налицо соприкосновение между моим и чужим телом, а не слабая, двусмысленная связь между мной и каким-то призраком, когда я на что-то смотрю. Свойство твердости — это присутствие, где сразу наличествуют и нечто, оказывающее

528

сопротивление, и мое собственное тело. Примером может служить рука, которая натолкнулась на что-то твердое. Здесь сразу присутствует и твердый предмет, и собственное напряжение мышц. В соприкосновении вещи ощущаются внутри нас, нашего тела. Напротив, если речь о зрении или слухе, все предметы, несомненно, — вне нас. А вкус и обоняние размещают их на определенных участках тела — на нёбе или в носовой полости. Теперь без ложной скромности можно утверждать, что мы продвинулись в нашем исследовании, придя к выводу, что наше окружение, данный мир, главным образом слагается из присутствий, то есть вещей, которые являются телами. Это бесспорная истина, поскольку все вещи сталкиваются с одной, из всего существующего ближе других стоящей к человеку, — с тем «Я», каковым есть каждый, с его собственным телом. Наше тело превращает и все прочее в тела как таковые, делая телесным весь мир. Ибо для «чистого духа» тел вообще не существовало бы: он просто не смог бы с ними столкнуться, ощутить их сопротивление. И наоборот. Дух не смог бы управляться с вещами, перемещать их, упорядочивать, разрушать. Иначе говоря, «чистый дух» был бы не способен вести человеческую жизнь. Он бродил бы по свету, словно бесплотный призрак. Вспомните рассказ Уэллса о существах, которые обладали только двумя измерениями и потому не могли проникнуть в наш трехмерный телесный мир. Наблюдая за человеческой жизнью, видя, например, как какой-то негодяй замыслил убить спящую старушку, они просто не могли ее разбудить, помешать злодеянию, бесконечно страдая от своего призрачного существования.

Человек — это прежде всего тот, кто заключен в определенное тело. В этом и только в этом смысле человек — это его тело. Столь простой и непреложный факт определяет, однако, конкретную структуру нашего мира и вместе с тем — жизнь и судьбу. Человек обречен на пожизненное заключение в собственном теле. Глубоко правы были пифагорейцы, обыгрывавшие само слово «тело», не ради забавы и развлечения, а вполне серьезно и даже трагически. По-гречески «тело»—soma, а «могила»—sema, так вот, пифагорейцы всегда повторяли: soma — sema, «тело — могила», «тело — тюрьма».

Тело, в которое я заключен, неизбежно превращает меня в пространственную фигуру. Оно отводит мне одно определенное место, исключая меня из всех других, не давая

529

мне быть вездесущим. Я, как гвоздь, вбитый в одну определенную точку, выслан из остального мира. Остальной мир, то есть прочее, расположено в других местах. Я могу этот мир увидеть, услышать, иногда даже потрогать с того места, где нахожусь сам. А место моего нахождения — это «здесь», и в самой краткости данного односложного слова звучит тот неотвратимый удар судьбы, который вбил меня, словно гвоздь, «сюда».

Подобная неотвратимость всегда приводит к новым и роковым последствиям для структуры нашего мира. Я могу ведь переместиться куда-то еще — однако и это новое место все равно окажется моим «здесь». По-видимому, «здесь» и «Я», «Я» и «здесь» навеки неразлучны. А поскольку и мир, и все в нем неизбежно открыты для меня только «отсюда», то они автоматически превращаются в некую перспективу. Так вот, все в мире находится или близко, или далеко «отсюда», справа или слева, выше или ниже моего «здесь». Таков третий структурный закон человеческого мира. Не будем забывать, что я зову человеком исключительно «каждого». Следовательно, речь идет только о мире каждого и для каждого, а отнюдь не о том объективном мире, который открывает нам, например, физика. Что такое физический мир — неизвестно, тем более никто не знает, что такое мир объективный, то есть мир не только каждого, а общий для всех. Третий структурный закон гласит, что мир — перспектива. Это не пустые слова. Внезапное появление на нашем горизонте «близи» и «дали» чревато самыми серьезными последствиями. Речь о расстояниях, о возникновении близкого и далекого. Причем вполне возможно, что близкое мне ненавистно, а далекое связано с любимой женщиной. Важно, что расстояние, даль — не физическое и не геометрическое понятие. Преодолевая расстояние, первобытному человеку приходилось проделывать большой путь, тратить силы и время. Сейчас вместо того и другого мы тратим деньги (но на их приобретение тоже уходят и время и силы, чей расход измеряется в рабочих часах).

У другого человека тоже есть свое «здесь». Но «здесь» «Другого» — не мое. Наши «здесь» исключают друг друга, они взаимонепроницаемы, различны. Поэтому перспектива, в которой «Другому» открывается мир, всегда отлична от моей.

Наши миры никогда не совпадают в достаточной мере. Я прежде всего нахожусь в моем мире, а он, «Другой» — в

530

своем. И это — еще одна причина радикального одиночества: не только я нахожусь вне «Другого», мой мир тоже лежит за пределами его мира. Мы «внеположны» друг другу и потому в корне друг другу чужды.

; «Даль» — это то, что лежит на порядочном расстоянии | от моего «здесь». Вдали — то, что находится «там». Меж| ду «здесь» и «там» есть промежуточный термин «тут», указывающий на все расположенное не в моем «здесь», а ? поблизости от него. А может быть, «тут» означает то мес-

то, где находится... ближний? Любопытно: испанское aqui : («здесь») — указательное наречие места — происходит от 1 личного местоимения.

| Телесная природа человека обусловливает не только теi лесность всех составляющих мира, но и их связь со мной, и : связь абсолютно всего, включая и бестелесное! Ибо если

таковое существует (а мы до сих пор не обнаружили бесте| лесного в ходе нашего исследования), то оно, как мы еще ? убедимся, тоже обречено проявляться телесно. Образы Гомера бесплотны и не существовали бы вообще, если бы их | не нанесли на пергамент. А поскольку все вещи непосредI ственно или опосредованно телесны и как-то расположены I по отношению ко мне — близко или далеко, сверху или | снизу, справа или слева «отсюда» (иначе говоря, от locus'a, местонахождения моего «Я»), —то все в мире расI пределено. Другими словами, каждая вещь находится в ??? ределенном участке мира. Вещи группируются в разных | точках моего пространства, и том или ином уголке моего I мира. К примеру, некоторые вещи, животные, люди при| надлежат к части моего мира, называемой «севером», друi гие к «востоку». Подобное прикрепление всего на свете к j определенной части пространства настолько свойственно человеку, что христиане испытывают потребность поместить куда-то самого Бога, поселить его где-нибудь. Не случайно Богу, в качестве основного атрибута, указано меi сто, где он, как правило, находится. Вспомним молитву: 1 «Отче наш, иже еси на небесех». Вообще говоря, отцов много. Бог же отличается тем, что пребывает в небесных высях, среди неподвижных звезд. По контрасту верующие отводят сатане прямо противоположное место — нижний, инфернальный край, адское подземие. Таким образом, дьявол — антипод Бога. Древние греки тоже помещали множество вещей и существ в Аиде, аду. Однако для них подземное царство было основой, подножием, на которое ! опирался весь остальной мир. Называлось это подножие

531

Тартаром. Конечно, несмотря на всю неразвитость первобытного мышления, греки не могли не задуматься, на чем в свою очередь стоит Тартар. Они считали, что его поддерживает на себе животное с гигантским и твердым панцирем — черепаха. По-итальянски и по-португальски это слово звучит гораздо ближе к своему греческому, чем в испанском. Испанское tortuga («черепаха») — не что иное, как греческое tartarougos, то есть животное, поддерживающее Тартар.

Вышеприведенные примеры не имеют никакого отношения к радикальным, подлинным явлениям. Речь о воображаемых истолкованиях мира, о реакциях человеческого разума на существующее, о построении перспективы, о локализации всех явлений по отношению к человеку. С этой целью последний и «творит» воображаемые вещи, размещая их в столь же воображаемых пространствах. Я обращаю на это внимание, чтобы показать, до какой степени человеку свойственно находиться в упорядоченном мире, где все как бы принадлежит к определенной области. Сейчас, однако, не время заниматься подобными воображаемыми вещами и их расположением в мире, который сам не является изначально реальным, жизненным, а есть лишь его идея, образ.

Итак, в числе слагаемых жизненного мира мы обнаружили ближайшую к каждому из нас вещь — его собственное тело. В столкновении или контакте с ним появляются и все остальные тела, размещаемые в определенных областях человеческого мира в соответствии с некоторой перспективой. Но это не должно заслонять от нас того факта, что одновременно (не раньше и не позже, а именно одновременно) вещи служат средствами для жизни или, напротив, помехами на нашем жизненном пути. Иначе говоря, бытие каждой вещи не состоит в том, чтобы быть самой по себе и в себе — вещи имеют лишь бытие для чего-то. Поэтому мы используем понятие «бытия для чего-то», обозначая изначальное бытие вещей как «жизненных дел», занятий, значимостей. Ведь понятие каждой вещи как бы говорит нам, чем она является, в чем состоит ее бытие, высказанное, выраженное в таком определении, характеристике. Вспомним детскую игру: дети подходят к взрослому и, желая поставить его в тупик, спрашивают: «А что такое трещотка?» Не зная, что ответить, поскольку в данном случае трудно подыскать нужные слова, взрослый автоматически делает своей рукой круговые движения, будто и

532

впрямь вращая трещотку. Конечно, выглядит это по меньшей мере странно — дети смеются. Подобное движение, по сути, представляет собой некую действующую шараду, чья разгадка заключена в определенном предмете, который нужно крутить. Словом, трещотка — это то, с чем надо что-то сделать, таково ее «бытие для чего-то». Еще пример. Когда спрашивают: «Что такое велосипед?» — у нас в ногах инстинктивно возникает какое-то круговое движение, и гораздо раньше, чем мы подыщем нужный ответ. Что ж, определение, которое в конце концов строго описывает бытие трещотки, велосипеда, неба, горы, дерева и т. д., оказывается не чем иным, как словесным выражением смысла этих движений. Мы просто-напросто узнаем, что делает человек с каким-либо предметом или чему он подвергается с его стороны. А значит, любое определение — это описание жизненной сцены!.

Но мы не ставим вопроса, что же такое вещи в их абсолютном смысле, если все-таки предположить, что вещи могут чем-то быть абсолютно. Мы лишь хотим строго конкретно определить, что явно (а не предположительно) представляют собой вещи «тут», иначе говоря, в области той первичной, радикальной реальности, каковой и является наша жизнь. Такое бытие вещей, как выяснилось, есть

1 Изначальная сущность вещей состоит, таким образом, в том, чтобы быть для чего-то пригодным или, напротив, непригодным. Что говорить — сама метафизика возникла в Древней Греции в первой трети V века как поиск бытия вещей. Под последним подразумевалось то, чем вещи являются самостоятельно, а не чем они служат просто для нас. Это было «бытие в себе» и «бытие само по себе». С тех пор вот уже двадцать пять веков наука, которую в конце XVII столетия один из картезианцев назвал онтологией, бьется над загадкой этого бытия вещей. Продолжительность ее усилий свидетельствует о том, что искомое бытие вещей до сих пор обнаружить не удалось. И мы вправе подозревать, что такового бытия вещей не существует вообще, а вернее, если даже и существует, то оно, безусловно, сомнительно, иначе говоря, вещи не проявляют его очевидно. Вот откуда трудности в данном вопросе. Поэтому я уже давно пришел к смелой мысли, что бытие вещей — именно их собственное, независимое от человека бытие — есть такая же гипотеза, как и прочие научные идеи. Но развивать эту точку зрения — то же самое, что совершить переворот во всей философии — дело чудовищной трудности, от которого, к счастью, мы можем сейчас уклониться, поскольку наш курс лекций не затрагивает онтологии. Скажу одно. Среди множества ответов на вопрос: «Что такое вещи?» — самый удачный принадлежит Аристотелю, который сказал, что вещи суть субстанции и, следовательно, состоят в конечном счете в субстанциальности. Однако этот ответ давно признан неудовлетворительным, и европейским мыслителям приходится искать иные решения.

533

не предполагаемое «бытие в себе», а их очевидное «бытие для чего-то», способность помогать или мешать нам в нашей жизни. Другими словами, бытие вещей как pragmata дел и значимостей — это не их субстанциальность, а их пригодность, полезность (причем как с положительным знаком качеств, так и с отрицательным, то есть непригодность вещей, их способность причинять вред и препятствовать осуществлению наших планов).

Действительно, если рассматривать указанные свойства вещей (для простоты мы берем лишь их пригодность, а не способность выступать в качестве помех), легко обнаруживается следующее: всякая вещь служит для какой-то другой, а та в свою очередь еще для какой-то, третьей, и так далее, шаг за шагом, звено за звеном в цепи средств, служащих для чего-то, ведущих, в конце концов, к цели, поставленной человеком. Например, сера применяется для изготовления пороха; порохом заряжают ружья и пушки, а последние необходимы для войны. Наконец, война служит еще для каких-то целей. Подобная цепь разнообразных средств «для чего-то», заканчивающаяся войной, далеко не единственная из тех, что восходят к столь нужному для изготовления пороха веществу, как сера, поскольку порохом заряжают также охотничьи винтовки и ружья, а охота — занятие, в корне отличное от войны. У охоты иные цели, которые я попытался детально охарактеризовать в предисловии к книге об охотничьем искусстве, написанной графом де Йебесом*, человеком, который охотился на всех широтах и зевал от скуки на всех светских раутах; иными словами, тем, кто в лесу охотился на сурка, а в гостях спал, как сурок. Продолжив наши рассуждения об использовании серы и пороха, мы без труда обнаружим еще одну — третью — цепочку, исходящую от них. С помощью пороха устраивают фейерверк, без которого не обходится ни один народный праздник. А праздники — это замечательные события, происходящие в мире каждого.

Итак, вещи суть «положительные» или «отрицательные» назначения, формирующие сложнейшие связи и порождающие разного рода деяния, как, например, война, охота, праздник. Внутри общего мира они образуют малые. Так, в большом мире существуют миры религии, искусства, литературы, науки, бизнеса. Их я называю «прагмати-

«Двадцать лет охоты на крупного зверя» графа де Йебеса (см. Obras completas, t. IV).

534

ческими полями». Вот последний на данный момент структурный закон, который гласит: наш мир, или мир каждого человека, представляет собой не totum revolutum*, a нечто, организованное в «прагматические поля». Всякая вещь принадлежит к одному или нескольким полям, где она связывает свое «бытие для чего-то» с подобным же бытием других вещей, и так далее. Данные «прагматические поля», или поля «дел и значимостей», — в той или иной мере, непосредственно или опосредованно — состоят из тел. Поэтому все они более или менее точно локализованы, то есть приписаны преимущественно к неким пространственным областям. Вместо термина «поле» можно использовать выражение «прагматическая область». Но я предпочиI таю говорить именно о «полях», поскольку этот термин новейшей физики обозначает пространство чисто динамических отношений. Практические, или прагматические, отношения между людьми и вещами (и наоборот) — не материальные, а динамические, хотя в конечном счете они телесны. В нашем жизненном мире вообще нет ничего материального. Ни мое тело, ни вещи, с которыми оно сталкивается, не материальны. Точнее — и первое, и последнее суть столкновения, динамика в чистом виде.

Каждый из нас живет в некой бескрайней области: в Мире, но в мире своем, то есть отдельного, конкретного человека. Данный мир состоит из «полей дел и значимостей», расположенных в пространстве. Все, что предстает перед нами, непременно является как нечто, принадлежащее к одному из данных полей, областей. Обратив внимание на какой-нибудь предмет, мы тут же относим его к некоторому полю, области или — если угодно — стороне жизни. У вещей свои имена, иначе говоря, среди вещей, с которыми мы встречаемся, встречаются имена вещей. Поэтому произнося какое-нибудь слово, мы вслух или про себя говорим: названное — из такой-то области жизни. Если я скажу «платье», присутствующие дамы, словно корабль, который ложится на курс, мгновенно направят внимание к той стороне жизни, которая именуется «искусством красиво одеваться»; если же я произнесу слова «план Маршалла», мои слушатели, совсем не вникая в суть, подтолкнут (если можно так выразиться) слова к известной стороне жизни, именуемой «международная политика». Я сказал

Нечто беспорядочное (лат.).

535

«если можно так выразиться», а теперь опускаю этот словесный оборот, поскольку, говоря «подтолкнут», я имею в виду подлинную реальность. Даже с помощью относительно чувствительных физических приборов можно доказать: когда мы слышим какое-нибудь слово, происходит моментальное сжатие мускулов (его как раз и регистрирует стрелка индикатора), порождающее импульс, который «толкает» что-то — в данном случае слово — в определенном пространственном направлении. Какая тема для психологических исследований! Наше воображение содержит целую диаграмму мира, и в ее квадрантах, частях мы размещаем абсолютно все, включая даже то, что не является непосредственно телесным и называется «духовным», как, например, идеи, чувства и т. д. И очень любопытно, к какой части воображаемой диаграммы каждый из нас относит (подталкивает) слова, которые он слышит и произносит1.

Жизненный мир, а значит, и жизнь в мире сформированы взаимоориентацией разных сторон, называемых мной «прагматическими полями». Именно здесь нам дана уникальная возможность увидеть (хотя я вовсе не собираюсь уделять этой теме много внимания), что такое поэтический гений, да и сама поэзия. В моих трудах я постоянно подчеркиваю, что поэзия — это способ познания или же что поэзия — это правда. Разница между поэтической и научной истинами не играет роли, ибо и поэзия, и наука говорят о вещах истинных, реально присутствующих в ми-

1 Моя тетя, например, произнося слово «дьявол», устремляла гневный взор к центру Земли, энергично кивая головой. По всей вероятности, ад находится для нее там, внизу, и она без колебаний, словно видя все своими глазами, помещала дьявола именно туда. Если бы, к примеру, описанные выше лабораторные исследования производились надо мной, я бы предложил проверить мою реакцию на выражение «Парижская конференция». Бесспорно, я тотчас соотнесу его с той стороной моей жизни, которую называю «международная политика». Это значит, что мои мускулы подтолкнут данное выражение вниз и куда-то вбок, по линии, пересекающей горизонт под косым углом. Такова замысловатая пантомима (а ведь мы, и в особенности наше тело, — не что иное, как пантомима) позволяет судить, как я ненавижу любую политику, считая ее, по сути, чем-то крайне вредным и вместе с тем неизбежным во всяком обществе. Я позволил себе роскошь констатировать этот факт моей умственной жизни, не приводя каких-либо аргументов или объяснений, поскольку надеюсь: мне еще не раз предстоит продемонстрировать, что же такое политика и почему в мире процветает столь странное и в то же время столь необходимое дело. Вот тогда-то мы и поймем, почему любая политика (в том числе лучшая) так или иначе никуда не годится. По крайней мере (и независимо от приносимой пользы) также никуда не годятся для нее костыли и хирургическое вмешательство.

536

ре, где они обретают свои истины. Так, у Пруста — величайшего романиста нашей эпохи — не было ни малейшего научного представления о том, что жизнь и мир человека организованы связью сторон. Но обратимся к его «атмосферному» роману. Уже в первых томах писатель рассказывает о юноше, наделенном необычайной впечатлительностью, короче говоря, о самом себе. Летом он отдыхает в Отель Палас, на престижном курорте в одном из нормандских селений. По вечерам герой гуляет с родителями, выбирая иногда маршрут налево, а иногда — направо. Дорога налево вела к дому Свана; это был друг семьи из незнатного еврейского рода, обладавший редким даром элегантности, к которой примешивалась определенная доля извращенности. Путь направо выводил к летней резиденции Германтов, древнего аристократического рода. Несмотря на свое происхождение и положение (еврей и незнатен), Сван все же как-то соприкасался с миром Германтов. Но г, данное обстоятельство лишь подчеркивало различие между

двумя мирами. Сван и Германты — это своего рода проти1 воположные части света, два мира, две стороны, откуда поI переменно в душу героя дули ветры радостей и скорбей, | восторгов и пристрастий, влечений и разочарований. И вот S два тома эпопеи Пруст гениально называет «В сторону Свана» и «В сторону Германтов». В свете сказанного на | предыдущих лекциях данные заглавия как нельзя лучше ? подходят в качестве технических терминов подлинно науч| ной теории жизни. Вот как важно каждому представлять, каковы те стороны, части света, откуда напористо и страстно дуют на него ветры жизни!

На этом можно поставить точку в изучении формальной структуры того мира, где живет каждый и который мало напоминает физический. Ясно одно: мы не живем в физическом мире, а лишь мыслим его, выдумываем, и если раньше я сказал, что давно считаю поэзию формой познания, то теперь, применительно к физической науке, добавлю, что так же давно считаю физику своего рода поэзией, особой формой фантазии. Последняя весьма и весьма .изменчива: сегодня она воображает мир, отличный от вчерашнего, а завтра выдумает еще какой-то, иной. На самом деле каждый живет в прагматическом мире, в неком огромном пространстве, устроенном как разные стороны, области, поля всевозможных дел. И в основе своей, по своей структуре данный мир неизменен с первозданных времен. Перейдем теперь от формальной структуры мира к рас-

537

смотрению его содержания, состава, иначе говоря, всего, что в нем появляется, возникает, то есть существует. Наша цель — обнаружить среди существующего многообразия вещи, которые можно и должно назвать социальными, то есть обнаружить общество. Тема обязывает не тратить попусту время, не отвлекаться на постороннее, даже если оно интересно. Мы вправе пройти мимо всего несоциального или по крайней мере не вполне социального. Согласно древней традиции, все существующее подразделяется на мир минералов, растений, животных и людей. Обратившись к приведенной классификации, спросим себя, можем ли мы считать наши манипуляции, «поведение» с камнем социальным? Конечно, нет. В этом мы еще больше убедимся, перейдя к другому концу указанного ряда — к нашему отношению с человеком. Какая разница! Взрослый в любом действии с каким-либо предметом заранее опирается на предыдущий опыт обращения с ним. Итак, действия человека опираются на свойства, которые, по его мнению, характерны для той или иной вещи. Что касается камня, то известно, что он тверд и в то же время уступает по твердости стали. И если камень нужно разбить на куски, достаточно ударить по нему молотком. Чтобы как-то сориентировать такое действие, человек учитывает два признака: во-первых, твердость камня и, во-вторых, хрупкость. Предлагаю вам самостоятельно добавить другие свойства, открытые в ходе вашего обращения с камнем. Одно из них все решает. Дело в том, что камень никак не догадывается о наших с ним действиях. Мы бьем по нему молотком — он дробится, крошится от механического воздействия. Нашему действию с камнем не соответствует какое-либо его действие с нами. Да и вообще в камне не видно никакой способности к действию. В строгом смысле, мы не вправе считать, что камень даже страдает. Камень не действует и не страдает. Все проще: чисто механическое воздействие на него производит в нем определенные эффекты. Стало быть, в действиях с камнем имеется только один вектор — направленный от нас к камню и ограниченный им. То же самое происходит (по крайней мере на поверхности явления), когда мы имеем дело с растением (если не брать в расчет различий между растением и камнем). Что касается животных, здесь уже наблюдается разительная перемена. В моем проекте действия с животным — если я захочу как-то поступить с ним — всегда участвует убеждение: для животного я существую. Иначе

538

говоря, животное ожидает моего действия, готовится к нему, и оно — я это знаю — ответит на него. Нет сомнений, мое поведение с животным никак не назовешь односторонним, как в случае с камнем. Наоборот, еще только замыш[ляя поступок, я учитываю возможную ответную реакцию. Уже на стадии замысла мое действие направлено и от меня к животному, и от него ко мне, другими словами, оно предвосхищает ответ. Данный акт как бы путешествует туда и сюда; подобное движение—не что иное, как мое предварительное представление о моем будущем реальном ^поведении, о связи с животным. Подходя к лошади, чтобы ; ее оседлать, я боюсь, что она меня ударит копытом. При| ближаясь к овчарке, знаю, что она может меня укусить. В i обоих случаях следует принять меры предосторожности.

i Когда мы имеем дело с животным, а не с растением |или камнем, в нашем мире возникает новый тип реальности. Мы совершим ошибку, сказав: «Нас с камнем—двое». | Ведь употребляя слово «двое», обозначающее двойственность, то есть множественное, а в данном случае — двойственное число, мы объединяем два бытия, уравниваем бытие камня с человеческим. Камень для меня существует i как камень — я же для камня не существую. Итак, здесь | нет общности, которую можно было бы выразить словом E «двое». В случае с животным все иначе. Животное — не просто животное. Мое поведение корректируется его зоологическим видом. Одно дело — когда передо мной птичка, другое — племенной бык. Иначе говоря, не только животное для меня существует, я сам тоже существую для него, я для него—другое животное. Можно сказать, обобщив: суть поведения животного по отношению к людям в том, что оно тоже считает людей животными. Когда погонщик лупит осла но спине, тот как бы говорит про себя: «До чего же зла эта скотина, которую в баснях, где даже мы, ослы, разговариваем, называют человеком. И до чего же на него не похоже другое существо—собака, которая забегает ко мне в стойло и лижет мне ноги!»

Выражение «мы с животным», несомненно, имеет какой-то смысл, который, безусловно, начисто отсутствует во фразе «мы с камнем». Это так, поскольку наши отношения с животным взаимны. На мое действие с животным оно будет мне отвечать. Такое отношение образует реальность, которую надлежит назвать «взаимностью». В отличие от камня или растения животное мне отвечает. Оно не просто

539

существует, а сосуществует со мной, ибо я тоже существую для животного. Камень же только существует и никак не сосуществует. Сосуществование — сплетение существований. Это взаимное существование, в корне отличное от простого «здесь-бытия», когда одно не связано с другим.

Неужели мы наконец нашли «социальное отношение»? Ведь слово «социальный» подразумевает реальность, состоящую из поведения человека с другими существами, обозначает действия, которые так или иначе взаимны, где не только я выступаю инициатором актов, адресованных другому существу, но и последнее адресует акты ко мне. Итак, в моем действии всегда предвосхищен ответ другого существа. Мои действия учитывают действия другого, и наоборот. Иными словами, оба участника взаимодействуют, их поступки соотнесены. Животное «отвечает» действиями на мое присутствие: оно меня. видит, ищет или избегает, любит или боится, лижет или кусает, повинуется или, наоборот, нападает на меня, то есть на свой лад проявляет взаимность. Но, как показывает опыт, такая взаимность ничтожна. В конечном счете, животное отвечает лишь на крайне ограниченный набор моих действий и отвечает не менее скудным набором актов. Скажу больше: я готов построить шкалу для измерения частоты ответных действий каждого вида животных. С помощью такой шкалы можно было бы составить таблицу уровней сосуществования человека и животного. Вот когда ущербность подобного сосуществования — даже при самых благоприятных обстоятельствах — откроется во всей полноте. Конечно, животное можно дрессировать, можно даже внушить себе, что оно способно отвечать на значительное число жестов и других действий. Но и после такой подготовки результат будет один: реакции животного не исходят из него самого, не берут в нем начала. Животное поступает механически, по программе, заданной человеком. Это своеобразный граммофон, проигрывающий одну и ту же пластинку. Чтобы расширить рамки сосуществования с животным, я вынужден как-то ограничить свою жизнь, обессмыслить ее, упростить, иначе, самому превратиться в животное. Вспомните старушек, годами живущих в полном одиночестве — наедине с любимой собачкой. Посвятив ей все время, они даже лицом начинают -походить на своего четвероногого друга. Чтобы сосуществовать с животным, следует выполнить условие, необходимое, согласно Паска-

540

лю, для сосуществования с Богом: «II faut s'abetir» *.

Так можно ли признать отношения человека с животным социальными? Вне всяких сомнений, нет. Мы не вправе положительно ответить на вопрос из-за ограниченности такого сосуществования, из-за сомнительности, неясности поведения животных, сколь бы смышлеными они ни казались. Животное ставит нас в тупик во всех смыслах, включая отношения с человеком. Мы не знаем, как с ним себя вести, поскольку не можем его постичь. Обращаясь с животным, мы видим в нем не то человека, не то растение, а иногда даже камень. Вот почему отношение человека к животному менялось на протяжении истории. Если первобытные люди и древние египтяне видели в нем почти Бога, то Декарт и его ученик сердцеусладный мистик Мальбранш считали животных машинами, какими-то сложными

окаменелостями.

Чтобы ответить на вопрос, социально ли наше отношение с животными, нужно сравнить его с несомненными, бесспорными социальными фактами. Только очевидный пример способен пролить свет на неясные и двусмысленные

явления.

Итак, мы перебрали всю совокупность уникальных феноменов, которые, по нашему предположению, должны были бы обладать социальностью. Обратимся теперь к последнему, не рассмотренному нами, слагаемому мира — к тому, что называется словом «люди».

Каким образом в моем жизненном мире возникают существа,. называемые «другими»? Подобный вопрос сразу настраивает на иной лад. Пока мы пребывали в приятном одиночестве. И вот, узнав, что на горизонте нашей рефлексии (или на горизонте тем, развиваемых здесь), замаячили другие, мы не на шутку встревожились и легкий холодок пробежал у нас по спине. Недаром! Вдумайтесь: мы вернулись из жизненного мира, где встречались лишь камни, растения, животные. То был рай, или природа. И хотя мы неустанно твердили, что жизненный мир — это мир каждого, то есть конкретный мир моей жизни, рассуждали мы о нем весьма абстрактно. Собственно, я и не претендовал на то, чтобы привести описание уникального мира каждого,

«Надо перестать умничать» (франц.). — Пер. Э. Липецкой.

541

мира какого-то одного человека, к примеру, моего личного. О конкретном мы всегда говорим абстрактно и в общих чертах. Таков парадокс жизненной теории. Хотя конкретная жизнь — жизнь каждого, и ее теория, как и любая, всегда носит общий характер. Она содержит лишь пустые, абстрактные схемы, в которые каждый волен вместить свою биографию. Повторяю: как только мы затрагиваем эту тему — явление других людей (даже рассуждая абстрактно) , — нас охватывает непонятная тревога. Мы как будто внутренне восклицаем: «Стой, кто идет?», настраивая себя на готовность быть там, где мы уже не одни. Вот до чего, по-видимому, опасен «другой». В жизненном мире, взятом как мир минералов, растений, животных, нас ровно ничего не тревожило. Именно эту безмятежность вселяет природа. Почему? Увидим, но главное уже сказал Ницше: «Нам так хорошо и приятно на лоне природы, поскольку у нее нет о нас мнения». Так вот где неиссякаемый источник тревоги! Речь пойдет о людях — существах, уже имеющих о нас мнение! В этом их отличительная черта, и мы об этом знаем. Так вот почему мы насторожились: над безмятежным горизонтом земного рая нависла угроза — «Другой»! Прочь сомнения! Рано или поздно все изменится. И потому нам не по себе.

В моем окружении, в поле моего зрения появился «Другой». «Другой», то есть другой человек. Конечно, я воспринимаю лишь его тело. Оно имеет известную форму, движется и на моих глазах манипулирует вещами. Иначе говоря, его тело· внешне, зримо как-то себя ведет, имеет behavior (поведение), согласно терминологии американских психологов. Но самое удивительное, что, хотя нам явлена лишь наружность, внешние жесты, телодвижения, мы видим в них, наблюдаем сквозь них нечто, по сути, невидимое — абсолютную сокровенность, нечто, что каждый знает исключительно от самого себя. Это — мысли «другого», чувства, желания, короче, то, что само по себе не способно зримо явить себя посторонним. Подобные переживания не могут быть внешними — они лишены способности непосредственно воплотиться, поскольку не занимают пространства, не обладают свойствами, которые можно ощутить. Вот почему — в противоположность всему внешнему в мире — они составляют чистую сокровенность, задушевность. Но уже встречаясь с животным, мы наблюдаем не просто его тело. Разумеется, имея определенную окраску и доставляя нам некие осязаемые ощущения, животное прежде

542

всего передает нам свою телесность. А все-таки его тело уже служит обязательным знаком иного, нового, другими словами, какой-то бестелесности, сокровенного, задушевного мира. Вот где зарождается ответ на наши поступки — укусы, удары или, наоборот, нежные ласки. В контакте с животным есть что-то от существования. Это так, поскольку животное посылает ответ, исходящий из его внутреннего мира. Любое сосуществование — сосуществование двух внутренних миров, и оно тем теснее и крепче, чем ярче эти миры проявляются. Тело животного позволяет провидеть, прочувствовать сокровенность лишь потому, что на нее нам указывают телесный облик, его пантомима и т. д. А коль скоро тело служит знаком заключенной в нем сокровенности, значит, оно — плоть. Стало быть, функция означивания внутреннего является «выражением». Плоть, помимо того что она имеет все и может приходить в движение, еще что-то выражает. Экспрессивная функция зоологического организма — самая большая загадка мира. Если же говорить о проблеме самой биологической жизни, то она настолько сложна, что даже биологи давно расстались с надеждой ее решить.

Не буду, однако, останавливаться на этой увлекательной теме, тем более что выразительность — источник всякого влечения. А за подробностями советую обратиться к моему этюду «Выражение как космический феномен». Что касается остальных аспектов явления «Другого», то их мы рассмотрим на следующих лекциях.

Сейчас скажу одно: тело «Другого» (и в покое, и в движении) — это настоящий семафор, посылающий бесчисленное множество сигналов, говорящих о том, что происходит в его, «Другого», сокровенном мире. Подобный внутренний мир — сокровенность — никогда не присутствует, он лишь со-присутствует (как невидимая половина яблока). И здесь нам вновь явлен феномен со-присутствия, без которого мы не в состоянии понять, как существует мир и все его содержимое. В данном случае функция со-присутствия еще более загадочна. Вспомним пример с яблоком: его скрытая от меня в каждое мгновение половина когда-то предо мной присутствовала, была мне явлена. А как обстоит дело с «Другим»? Сокровенный мир «Другого» никогда предо мной не присутствовал, не был явлен мне. Этого вообще быть не может. Тем не менее, всякий раз, сталкиваясь с человеческим телом, я обнаруживаю некий внутренний мир.

543

Итак, облик тела, его мимика, пантомима, слова и жесты не выявляют, а лишь выражают тот факт, что в нем — теле — заключается некий сокровенный мир, сходный с моим.

Тело человека — богатейшее «поле экспрессии», наивысшая выразительность.

К примеру, на вас смотрит «Другой». Глаза — «окна души» — говорят о другом человеке гораздо больше, чем что бы то ни было, поскольку они представляют акты, исходящие изнутри. Мы видим, на что человек смотрит и как он это делает. Взгляд не просто исходит изнутри, он позволяет судить о своей глубине.

Именно поэтому для влюбленного нет ничего приятнее первого взгляда возлюбленной. Однако надо быть начеку. Если бы мужчины умели измерять глубину женского взора, многих мучительных ошибок удалось бы избежать.

Иногда первый взгляд бросают, будто подают милостыню. Его едва хватает на то, чтобы быть взглядом — и только. А бывает и другой, исходящий из самых глубин сокровенного, из недр женственности. Он словно всплывает со дна океана. Это — невод, полный кораллов и жемчуга, сокровищ подводного царства, каковым является женщина, когда она воистину — женщина. Вот взгляд, исполненный истинного смысла, желающий быть именно взглядом! Первый, по контрасту с ним, — почти не взгляд, а чистое видение. И если бы, повторяю, мужчины не были так тщеславны, если бы они не истолковывали каждый робкий жест женщины в свою пользу, а терпеливо дожидались подлинных, живых проявлений влюбленности, им никогда бы не грозили неприятные неожиданности!

И все же мы то и дело пытаемся выбраться из глубин изначального одиночества, каковым является наша жизнь, преодолеть свою заброшенность, достичь единения с другими, чтобы даровать людям свою жизнь и взамен получить иную, чужую.

544

V. Межличностная жизнь. «Мы» — «Ты» — «Я»

Мы признали человеческую жизнь радикальной реальностью, подразумевая под этим не единственную, главную или даже сокрытую от нас реальность, а первичную, изначальную реальность, в которой неизбежно проявляются остальные (если они — реальности), поскольку берут в ней начало. В строгом и абсолютном смысле «человеческая жизнь» как радикальная реальность — это жизнь каждого, иначе говоря, всегда моя и только моя жизнь. Тот «X», который ею живет и которого я обычно называю «Я», а также мир, где он живет, явлены мне в форме присутствия и со-присутствия. Мое бытие, мой мир и моя жизнь всецело относятся ко мне одному, взятому в моем радикальном одиночестве. Что это значит? Лишь одно: если бы в моем мире вдруг явилось нечто такое, что можно было бы назвать «человеческой жизнью» — жизнью, отдельно от моей, последняя, очевидно, будет таковой уже в ином смысле — не в радикальном, первичном, самоочевидном, а лишь во вторичном, производном, в какой-то мере условном и сокрытом от меня. Что ж, когда перед нами является некое тело, имеющее человеческий облик, мы обнаруживаем в нем со-присутствие другого «как будто бы Я», другой жизни с самостоятельным миром, никак не связанным с моим. Важно, что если моя жизнь и все в ней — явлены мне и мне имманентны (то есть моя жизнь имманентна себе и самоочевидна), то косвенное присутствие, со-присутствие чуждой жизни ставит меня

545

перед чём-то мне трансцендентным, то есть перед чем-то присутствующим в моей жизни и вместе в тем отсутствующим.

Для меня очевиден лишь знак, свидетельство, что существуют другие человеческие жизни. Поскольку в своей исходное™ человеческая жизнь — моя, то эти чужие жизни суть жизни других, мне подобных, моих ближних или же просто людей. Все они лежат по ту сторону моей жизни, они — вне меня, они мне внеположны. Здесь мы сталкиваемся с нерадикальным типом реальностей. Жизнь другого не явлена мне, как моя; грубо говоря, это только догадка, гипотеза, все правдоподобное, возможное, если угодно, желательное — но ни в коей мере не радикальная, самоочевидная, исходная «реальность». Следовательно, радикальная реальность, то есть моя жизнь, включает много реальностей второго порядка, или же предполагаемых. Стало быть, моей жизни явлена бескрайняя перспектива отличных от нее реальностей. Называя последние grosso modo предполагаемыми или «правдоподобными», я не отрицаю их реального значения, а лишь их радикальный, бесспорный характер. Сама атрибуция реальностей позволяет, больше того — обязывает ввести их иерархию. Можно говорить о реальности первой, второй и иных степеней, словно речь идет об ожогах. Дело не в содержании, а в признаках, характере самой реальности. Возьмем, к примеру, мир физики — одной из образцовых наук, имеющихся ныне в распоряжении человека. Бесспорно, этот мир реален. Но в какой .степени? Бесполезно пытаться ответить на вопрос — это как раз одна из тех реальностей, которые я называю предполагаемыми. Довольно того, что картина физического мира, в реальности которого мы сейчас усомнились, — результат физической теории, которая, как и все прочие, развивается.

Она постоянно изменяется, поскольку, по сути, спорна. Миру Ньютона наследует мир Эйнштейна и Бройля. Реальность физического мира как реальность, которая с легкостью и быстротой приходит себе на смену, может быть реальностью только четвертого или пятого порядка. И все же реальностью. Под реальностью я понимаю все, с чем я вынужден считаться. Ныне я обязан считаться с миром Эйнштейна и Бройля. От него зависят медицина, которая пытается меня лечить, а также значительная часть используемых машин, точнее — и мое будущее, и будущее моих детей и друзей. Еще никогда в истории существование не

546

находилось в такой зависимости всего лишь от одной теории — строения атома.

Чтобы не спутать многочисленные предполагаемые реальности с радикальной, назовем их истолкованиями или идеями о реальностях (предположениями, вероятностями).

И здесь я предлагаю изменить подход или угол зрения. Новый подход, который мы мало-помалу начнем развивать — за редкими исключениями, когда вновь на короткое время будем обращаться к старому, — естественный и обычный. Противоестествен и ненормален как раз прежний, тот, которым мы с вами пользовались до сих пор. В чем смысл каждого? Заметим: поведение другого человека наводит на мысль, что у него есть свое «Я»; это «Я» соприсутствует предо мной, подсказывая, что оно подобно моему. То есть речь идет о такой же жизни, как и моя; иными словами, о жизни «Другого». «Другой» погружен в мир, где он живет своей жизнью, в своей радикальной реальности. В составе моего мира «Другой» служит ярким примером нерадикальных реальностей (догадок о реальности), то есть их интерпретаций, идей о них. Тело «Другого» явлено мне как радикальная, бесспорная реальность, а то, что в этом теле живет «как будто бы Я», «как будто бы человеческая жизнь», —это .уже моя интерпретация. Итак, реальность «Другого», или реальность другой жизни, — это реальность второго порядка по контрасту с той, каковой является моя жизнь (мое «Я» и мой мир).

Данный вывод, ценный сам по себе, ведет к пониманию, что моя жизнь заключает огромное число предполагаемых реальностей, но это не значит, что все подобные реальности мнимы, — они лишь спорны, то есть не явлены мне очевидно и радикально. В связи с этим я и привел пример физического мира, который так отличается от моего жизненного, исходного, где не существует электронов и вообще ничего подобного.

Вот отличие нового подхода от предыдущей точки зрения: в большинстве случаев предполагаемые реальности, или же реальности второго порядка, переживаются нами, как будто они первичны и радикальны. «Другой» как таковой, то есть не только его тело и жесты, но его «Я», жизнь, — это такая же реальность в моих глазах, как и моя собственная жизнь. Иными словами, я точно так же живу моей жизнью в ее исходной реальности, как и жизнью, в которой я переживаю, как исходные, многие другие реальности, хотя они, по сути, — реальности второго, а то

547

и третьего или иного порядка. Больше того, я, как правило, не сомневаюсь в подлинности моей жизни, в ее радикальном одиночестве. Но вместо этого я мнимо переживаю все мнимое, другими словами, я живу среди истолкований реальностей, созданных и накопленных моим социальным окружением, чужой традицией. Какие-то из них могут считаться истинными (я называю их реальностями второго порядка), но лишь в известном смысле, а не непреложно и окончательно. И в качестве истолкований они нередко могут оказаться ошибочными, предлагая нам откровенно ложные реальности. Действительно, то, с чем мы сталкиваемся, в большинстве случаев оказывается не только предполагаемым, но и ложным; это то, о чем упоминается, чему дается оценка; это то, что находит оправдание в человеческом обществе. Короче говоря, это все, что мы, услышав от других, без должной критики, взыскательности принимаем за подлинное, истинное, реальное. Оставим данный вопрос как он есть — до поры до времени — в упрощенном и, безусловно, малопонятном виде, поскольку все, о чем я здесь упоминаю впервые, и станет главной темой нашего курса.

И все же если верно все, что я говорю (а это обнаружится на следующих лекциях), то наша повседневная жизнь — это неизбежное столкновение с pragmata, с вещами, делами, заботами, которые, по сути, таковыми не являются, будучи просто-напросто безответственными истолкованиями, делом рук либо посторонних, либо нас самих. А коль скеро в жизни мы заняты какими-то псевдопроблемами, то и все наши дела неизбежно приобретают рсевдохарактер. Стало быть, мы занимаемся тем, что обозначили выше (хотя и нестрого) выражением «делать вид, что занимаешься чем-то». Итак, мы притворяемся, что живем, а на самом деле далеки от жизни подлинной, той, которой должны были бы жить, если бы отрешились от подобных, усвоенных от других истолкований. Эти «другие» — общество — как раз и мешают нам вступить в полноценный, тесный контакт с нашей жизнью как радикальной реальностью, которая всегда есть только радикальное одиночество, только наше «Я» в одиночестве. Речь идет о потребности периодически подытоживать свою жизнь — дело, за которое каждый ответствен. И тогда неизбежно меняешь одну точку зрения (когда ты смотришь на мир как член общества) на другую (когда мир явлен тебе из твоего человеческого уединения). Человек приходит

548

к правде о себе только в одиночестве — в обществе он так или иначе подменяет себя на условное, мнимое «Я». Радикальная подлинность нашей жизни неизбежно требует постоянного возвращения к одиночеству — подоснове нашего «Я». Подобный возврат, когда от чистых кажимостей (если вообще не от обмана и иллюзий, в которых мы пребываем) мы переходим к подлинной реальности, и есть то, что называют вычурным, смешным и странным словом «философия». Философия — это отступление, anabasis*, путь к истинному себе. Философия — это пугающая нагота себя перед самим собою. Ибо перед «Другим» мы не способны до конца обнажиться: когда на нас смотрит «Другой», он неизбежно заслоняет нас от собственного взора. Именно таков феномен стыда, когда обнаженная плоть, желая укрыться, набрасывает на себя пурпурные одежды. И когда мы будем говорить о смущении, нам всерьез придется поговорить и о наготе.

Итак, философия — это не наука, а, если хотите, сплошная непристойность, поскольку суть ее — в разоблачении и вещей, и себя в обнаженности — в том, что они (вещи) и «Я» суть. Вот почему философия, если она вообще возможна, представляет подлинное знание, чем никогда sensu stricto не являются науки. Последние — всего лишь техника, необходимая для наиболее полного потребления вещей. Но ведь философия — истина, грозная, отчаянная и одинокая, о вещах. Истина — это обнажение вещей, и данный смысл заложен в греческом слове «истина» (aletheia, aletheuein, то есть «обнажать»). Что же до латыни и испанского, то verifas, verum, verdad — слова, которые, по-видимому, происходят от индоевропейского корня ver, означавшего «говорить», откуда ver-bum — «слово». Но речь идет не о простом высказывании, а о самом высоком и торжественном — о таком божественном, религиозном речении, когда мы призываем Бога в свидетели, то есть о клятве. Своеобразие Бога как раз в том и состоит, что, когда мы. взываем к Нему как свидетелю наших отношений с реальностью, состоящих в ее заявлении о себе, то есть в высказывании того, что есть реально, Бог не играет роли третьего лица. Бог не может быть свидетелем, посредником между мной и реальностью, поскольку Его присутствие — это, по сути, отсутствие; Бог — тот, кто присутству-

Поход (греч.).

549

ет именно как отсутствующий. Это великое отсутствие, блистающее во всяком присутствии, блистающее отсутствием. Роль Бога, когда мы призываем Его в свидетели во время клятвы, состоит в том, чтобы оставить нас наедине с реальностью, когда между вещами и нами никого и ничего нет, что могло бы их заслонить или скрыть. Отсутствие чего бы то ни было между вещами и нами и есть истина. Поэтому гениальнейший европейский мистик Майстер Экхарт и называет Бога «безмолвной пустыней».

Другое дело, что подобное восхождение от нашей условной жизни к подлинной реальности, которая и составляет предмет философии, требует точнейшей техники мысли, неведомой какой-либо из наук. А значит, философия, среди прочего, — это научная техника, но второстепенная и нужная только затем, чтобы исполнить свое первое, извечное назначение. Конечно, в середине прошлого века, да и в начале этого, философия под видом позитивизма ни с того, ни с сего попыталась вдруг стать наукой, иначе, решила «ею притвориться». Но такую попытку нельзя принимать всерьез; то был краткий припадок ложной скромности, охватившей бедняжку!

Итак, философия — это критика условной жизни, в том числе личной, та критика, на которую время от времени обречен человек, то есть тот, кто предал условную жизнь суду подлинности, суду своего неумолимого одиночества. Можно даже сказать, что философия — это двойная бухгалтерия. И человек обречен ее вести, чтобы занятия, дела, увлечения, которым он посвятил жизнь, не обернулись для него слишком большим соблазном. Наоборот, только в сопоставлении с эталоном радикальнной реальности каждое из дел может получить соответствующий индекс какой-либо реальности.

В нашем курсе лекций мы подвергаем суду реальности, то есть подлинной человеческой жизни, все, что называется «социальным»; наша цель — обнаружить, что это на самом деле. Иначе говоря, мы постепенно отступаем от нашей условной, привычной жизни, от соответствующей ей перспективы к жизни исходной, к ее перспективе — грозной, суровой, тревожной. Мы продвигаемся шаг за шагом по этому пути. начиная с элементарнейшего примера с яблоком. Вышеупомянутому суду яблоко предстало отчасти обманчивым: выяснилось, что одна из его половин всегда отсутствует, в то время как другая — присутствует. А значит, как явленная нам, видимая, присутствующая реаль-

550

ность яблоко не существует, то есть оно не реально. Позднее мы пришли к выводу, что и большая часть нашего чувственного мира тоже не явлена нам. Больше того: та его часть, которая постоянно присутствует перед нами, заслоняет собой остальное, превращая его в со-присутствующее. Так, зал, где мы находимся, скрывает от нас город. И, тем не менее, мы живем, зная, что этот зал находится в городе, а город — в государстве, а государство— на Земле и т. д.

Но самый главный виновник, привлеченный к суду отсутствия, — «Другой». Конечно, тело и жесты другого явлены, но его человеческий характер, его «я», его «другая» человеческая жизнь открыта нам только как реальность уже истолкованная, как догадка, гипотеза.

В ходе нашего курса именно он — «Другой» — и составил главную реальность, ибо в поисках очевидных фактов, которые со всей бесспорностью можно было бы назвать «социальными», мы терпели один провал за другим. Наши действия с камнем или растением и отдаленно не напоминали общение. Но в наших отношениях с животными, и в отношениях между животными то и дело возникает нечто похожее на него. Почему? Да потому, что, совершая какое-то действие с животным, мы всегда учитываем, что оно так или иначе его предвосхитит и ответит нам. Здесь явлен новый тип реальности: наш поступок, чьей составной частью заранее выступает ответное действие другого существа. Но нечто подобное происходит и с вышеупомянутым существом; таким образом, возникает своеобразное действие, берущее начало не из одного, а сразу из двух существ. Вот подлинное взаимодействие! Я предвижу брыкание мула, и это брыкание «взаимодействует» с моим поведением, заставляя меня держаться на некотором расстоянии. В данном акте мы считаемся друг с другом, иначе говоря, взаимно существуем или сосуществуем — я и мой мул. Как видно, здесь заранее подразумевается наличие другого существа, о котором мне известно — с той или иной степенью вероятности, — что оно мне ответит. Вот что заставляет меня предвосхищать его ответ в моем замысле или же (что все равно) заранее ответить на возможную реакцию! Другое существо делает то же; итак, наши действия проникают друг в друга — они взаимны. Это взаимодействия в собственном смысле слова. Вся языковая, этимологическая традиция придает общению, общественному подобный смысл. Остается лишь согласиться с ним.

Но наше целостное отношение с животным ограниченно

551

и вместе с тем неопределенно. Это и подсказало следующий вполне естественный методический ход: искать факты, где взаимность была бы ясно выраженной, очевидной, неограниченной. Иначе говоря, другое, отвечающее мне существо, должно быть в принципе способным отвечать мне так же, как я ему отвечаю. Только тогда взаимность будет явной, полной и очевидной. Но это происходит лишь с другим человеком. Больше того, я считаю его «Другим», поскольку знаю: он равен мне в способности реагировать. Заметьте, «другой» (по латыни alter) — это всегда член пары, и только. Вот она: unus et alter, где alter мне противостоит, ибо я — unus. Не случайно отношения между unus («Я») и alter («другой») называются в грамматике альтернацией, чередованием. Сказать, что мы не меняемся местами с кем-то, — значит заявить, что у нас с ним нет «социального отношения». Мы не можем чередоваться с камнем или растением.

Итак, человек (помимо меня, моего «Я») предстоит нам как «другой». «Другой» — здесь важно, чтобы меня правильно поняли, — означает того, с кем я могу и должен — уже независимо от моего желания — меняться местами, ибо даже в том случае, когда я предпочел бы, чтобы его вообще не существовало (поскольку я его ненавижу), я для него все равно существую. Это и заставляет меня как-то считаться с «другим», с его намерениями, даже если они носят враждебный характер. Вот это «считаться с кем-то», иначе говоря, взаимность, и выступает первым фактором, позволяющим квалифицировать подобные отношения как социальные. Будет ли узаконена такая квалификация? Пусть данный вопрос остается пока открытым. Взаимный характер действия — взаимо-действие — возможен лишь потому, что «другой» подобен мне, то есть в некотором смысле у него есть свое «Я», играющее в нем ту же роль, что и мое «Я» во мне. Иными словами, он живет своей жизнью: думает, чувствует, любит, преследует свои цели, блюдет свои интересы и т. д. точно так же, как и я. Но, разумеется, я обнаруживаю все это благодаря жестам и движениям «другого»: только в них я вычитываю, что он мне взаимен. Следовательно, «другой», или Человек, изначально предстоит мне как взаимодействующее со мной лицо, — и только. Остальное — вторично по сравнению с данным признаком и выявляется лишь в следующую очередь. Важно, что быть «другим» — не случайность, не казус, которые могут произойти с человеком или нет; это

552

его изначальные качества. В моем одиночестве я вообще не могу соотнести себя с общим именем «человек». Реальность, представленная данным словом, явлена мне лишь тогда, когда другое существо мне отвечает, со мной взаимодействует. Об этом хорошо сказал Гуссерль: «Смысл термина «человек» предполагает взаимное существование одного для другого, то есть общность людей, сообщество». И наоборот, добавляет Гуссерль: «Точно так же понятно, что люди могут быть восприняты, только когда вокруг (реально или потенциально) находятся другие»1. Со своей стороны я считаю, что говорить о человеке в отрыве от общества — дело безнадежное и бессмысленное. Теперь понятен смысл моих оговорок, когда, рассуждая о радикальной реальности и одиночестве, я говорил об «X», о некоем живущем. Как предстоит убедиться, применять к нему слово «я» было неадекватно. Но тогда следует хоть как-то упростить наш изначальный подход. Человек никогда не является в одиночестве (хотя одиночество — его последняя истина), а только в обществе, как «Другой», как соответствующий кому-то еще.

Язык открывает нам, что когда-то люди не отделяли себя — по крайней мере, в целом — от тех, кто не являлся человеческим существом, ибо и все остальные, как казалось, могли понимать его и ему отвечать. Иначе говоря, и камень, и растение, и животное также были «ответчиками». И вот тому подтверждение: во всех индоевропейских языках используется выражение, соответствующее испанскому Сото sl llama esa cosa? («Как это называется?»). По-французски это звучит: Comment est-ce que l'on appelle ca? Зная название чего-либо, мы, по-видимому, можем его позвать. Последнее, «слыша» зов, внемлет, отвечает на него действием. Латинское ap-pello означает «приводить в движение», так же как и calo. По-гречески этот смысл передают слова ??? и ???????. В испанском llamar присутствует латинское clamare или то же calo. Идентичную семантику («звать» и «приводить в движение») сохраняет немецкое heissen.

Настала пора исправить ошибку зрения, неминуемо грозившую нам при составлении перечня всего существую-

1 H u s s е r l E. Meditationes Cartesiennes. P., 1931, p. 110.

553

щего. Мы начали, как вы помните, с разбора нашего отношения с камнем, затем остановились на растениях и животных. Наконец, мы столкнулись с Человеком, то есть с «Другим». Здесь таилась возможность ошибки: такой хронологический подход (а на него нас подвиг сугубо аналитический порядок) можно было и вправду принять за реальную последовательность возникновения разных феноменов нашего мира. На самом деле реальный порядок обратен. Первое, что появляется в жизни каждого, — «другой». Каждый отдельный человек рождается в семье. А последняя никогда не существует сама по себе. Мысль, что семья — ячейка общества, — глубокое заблуждение, принижающее значение семьи — замечательного человеческого установления. Слово «замечательный» — не случайно, хотя семья, конечно, никогда не отличается безмятежностью. Но, как известно, все человеческое никогда этим не отличалось. Итак, живущий рождается среди людей. Первое, с чем он сталкивается, — «Они». И мир, где человек вступает в жизнь, — мир людей. Слова «свет» и «мир» обыгрывают это значение в выражениях «светский» или «мирской». Вспомним словосочетание «светский образ жизни» или, наоборот, «удалиться от мира». Мир людей предшествует в жизни миру животных, растений и минералов. На весь остальной мир — словно через тюремную решетку — мы взираем сквозь человеческий мир, где родились и живем. Но поскольку в нашем непосредственном окружении люди во взаимной деятельности только и делают, что часто и много говорят —«друг с другом или со мной, — то через речь они вкладывают в меня мысли обо всем на свете. В результате я вижу весь мир «сквозь» усвоенные мной идеи.

А значит, появление «Другого» — факт, стоящий как бы за спиной всей нашей жизни, поскольку мы, даже обнаружив, что живем, уже находимся с «другими» (причем не просто среди них, но давным-давно к ним привыкнув). Отсюда вытекает первая социальная теорема: человек а nativitate открыт для «другого», для постороннего. Иначе говоря, человек приходит к пониманию себя самого, уже имея исходный опыт о существовании тех, кто не есть он, сам, его «Я», или о существовании «другого», других. Человек, будучи a nativitate открыт для «другого», открыт для alter и, так или иначе, a nativitate является альтруистом. Я вкладываю в это слово, да и, пожалуй, во все предложение буквальный смысл. Но, утверждая, что человек а nativitate открыт «Другому» или же что он в собственном

554

действии всегда готов считаться с «Другим» как с чуждым ему существом, я никоим образом не оцениваю ситуации. Речь идет о чем-то, предшествующем хорошему или плохому отношению. Желание ограбить или убить так же подразумевает открытость «другому», как и желание его расцеловать или пожертвовать ради него жизнью.

Быть открытым для других — это исконное, определяющее свойство Человека, а не некий поступок. Любое действие — поступить как-то с людьми, что-то сделать для них (или навредить им) — всегда предполагает предварительное пассивное состояние открытости человека. Подобное состояние — отнюдь не «социальное отношение» в собственном смысле, ибо оно еще не определилось в каком-нибудь конкретном акте. Это простое сосуществование, основа всевозможных «социальных отношений», чистое присутствие в моей жизни людей — присутствие, представляющее собой подлинное со-присутствие «Другого» (в единственном или множественном числе). И в нем мое поведение пока не оформилось в какое-то действие. Более того, мое познание «Другого» еще никак не определилось, что важно. «Другой» в моем представлении — это прежде всего абстрактная реальность, «способность отвечать мне на мои поступки». «Другой» — абстрация человека.

Мое отношение к «другому» порождает два разных момента, хотя первый неразрывно связан со вторым (в плане постепенного уточнения, определения). Один из них состоит в том, что я мало-помалу все больше и лучше узнаю «другого», подробнее знакомлюсь с его обликом, жестами, поступками. Второй заключается в том, что мое отношение с «Другим» активизируется — я воздействую на него, а он — на меня. Разумеется, первый развивается только в связи со вторым.

Поэтому обратимся сначала ко второму моменту.

Если в присутствии «другого» я, указав пальцем на некий предмет, увижу, что «другой» направляется к нему, берет и передает его мне, я вправе заключить, что только в моем и только в его мире, по-видимому, существует нечто общее — вышеупомянутый предмет, который явлен нам обоим, но с небольшими отличиями («другой», конечно, видит его в иной перспективе). Поскольку аналогичным образом предстают перед нами многие вещи (хотя зачастую и я, и он совершаем ошибки в сходном восприятии определенных предметов) и поскольку не только «другой», но и многие так их воспринимают, я начинаю дога-

555

дываться о существовании (по ту сторону моего мира и мира «другого») некоего предполагаемого, вымышленного мира — общего для всех. Это и есть так называемый «объективный мир» — в противоположность миру каждого в его изначальной жизни. Такой общий, объективный мир получает более точные очертания в ходе наших разговоров, вращающихся главным образом вокруг вещей, которые представляются нам более или менее сходными. Конечно, я порой замечаю, что наше совпадение относительно того или иного было мнимым; какая-нибудь деталь в поведении других внезапно открывает мне, что я вижу вещи (по крайней мере некоторые или достаточное их число) иначе, и это меня огорчает; тогда я вновь погружаюсь в собственный, исключительный мир — в мир моего изначального одиночества. И все-таки устойчивость совпадений достаточна, чтобы договориться об основных чертах. Благодаря этому возможно, например, научное сотрудничество, и какая-нибудь немецкая лаборатория успешно применяет результаты, полученные в Австралии. Итак, мы творим (ибо речь идет именно о созидании) истолкования, образы мира, который, не будучи исключительно моим или твоим, представляет собой в принципе мир всех, то есть просто мир. Но парадокс в том, что не этот единственный, объективный мир создает возможность моего сосуществования с другими, а наоборот, мое общение, социальное отношение с другими позволяет появиться между ними и мной чему-то вроде общего, объективного мира. Кант называл его миром allgemein gultig, или миром универсальным, то есть существующим для всех человеческих существ, и на их единодушии он и основывал объективность, или реальность, мира. Именно таков смысл моего предыдущего замечания. Как было сказано, часть моего мира, которая явлена мне прежде всего, представляет собой человеческую группу, где я родился и вступил в жизнь. Это семья и общество, к которому она принадлежит. Другими словами, это некий человеческий мир, сквозь который и под влиянием которого предо мной возникает все остальное. Разумеется, сам Кант да, пожалуй, и Гуссерль, придавший данному рассуждению строго классическую форму, чрезмерно преувеличивают, как и все идеалисты, такое единодушие в восприятии. Мы совпадаем лишь в видении известных значительных компонентов мира, а если уж быть совсем точным — их совпадения и разногласия не только ни в чем не уступят друг другу, но даже друг друга дополнят. Однако

556

для признания истинности идеалистических рассуждений Канта и Гуссерля достаточно указанного крупного блока совпадений: число последних столь велико, что все мы действительно, вправе думать, будто живем в одинаковом, уникальном мире. В таком мнении, которое можно считать естественным, нормальным и обычным, мы и пребываем в жизни. А поскольку мы живем с другими людьми в предполагаемом единственном мире, или же в нашем мире, то эта жизнь есть'сопереживание.

Чтобы осуществить сосуществование, сопереживание, необходимо преодолеть простую открытость к «другому», к alter, которую мы назвали исходным человеческим альтруизмом. Быть открытым «другому» означает некую пассивность; я должен, исходя из этой открытости, как-то воздействовать на «другого», а он в ответ отреагировать. Неважно, что будут представлять собой наши действия — перевязал ли я моему собрату рану или, наоборот, ударил его кулаком. В обоих случаях мы сосуществуем по поводу чего-то. В словах «сосуществуем», «живем» окончание «-ем» выражает эту новую реальность — отношение «мы». Unus et alter, «я и другой», делаем что-то вместе и тем самым существуем. Состояние открытости для «другого» я назвал «альтруизмом», а взаимоотношение «Я» и «Ты» назову «.мы-реальностью». Такова первая форма конкретного отношения с «другим», а значит, и первая социальная реальность. Слово «социальный» мы употребили здесь в самом обыденном его смысле, именно последний и придают ему почти все социологи, включая таких выдающихся, как Макс Вебер.

«Мы-отношение» невозможно с камнем; с животным оно лишь весьма ограниченно, смутно, неопределенно.

По мере нашего сопереживания, составления «мы-реальности», «Я» и «он» («Другой») все теснее знакомимся друг с другом. В этом процессе участвует «Другой» — доселе незнакомец, о котором я только знаю, что он существует (поскольку вижу его тело), и которого называю «ближним», а также способен мне отвечать взаимностью, и с его сознательным ответом я вынужден считаться. В процессе моих действий с «другим» (плохих или хороших) его образ становится конкретнее, я все легче выделяю его из многих «Других», которых знаю хуже. Возрастающая интенсивность общения подразумевает близость. И когда такая близость, общность ощущается все теснее, мы вступаем в задушевные отношения. «Другой» становится близким,

557

незаменимым для меня человеком. Это уже не просто какой-то другой, неотличимый от всех. Это—«Другой», единственный и неповторимый. Это—«Другой», которым являешься для меня «Ты», с которым я на «ты». Итак, «Ты» — человек, но человек единственный, уникальный.

В сопереживании, которое образует «мы-отношение», предо мной возникает определенное «Ты», единственный человеческий индивид. Ты и я, я и ты влияем друг на друга в ходе повторяющегося взаимодействия между индивидами. Одно из таких действий, представляющих типичную взаимность и «мы-реальность», — беседа. И одна из тем совместной беседы касается «его» и «других», то есть тех, кто не состоит с тобой и со мной в «лы-отношении». «Здесь и сейчас» (неважно, вообще или в частности) «он» и «они» — за пределами близости, которую составляет наше с тобой отношение. Попутно отмечу одну особенность испанского языка, достойную внимания, как и все, что принадлежит обыденной речи. Португальцы и французы вместо nosotros (мы) говорят nos и nous. Но мы, испанцы, говорим nosotros, выражая этим словом мысль совершенно иного порядка. Чтобы передать идею общности, коллективности, то есть идею «мы-реальности», используется множественное число. Но многие языки не довольствуются только одной формой множественного. Существует множественное число объединяющего смысла, которое, как в случае nos и nous ограничивается только им; в то же время существует исключительное множественное число, которое соединяет некоторых или многих, но строго исключает всех других. Так вот, в испанском множественное nosotros, имеет данный исключительный смысл. Оно выражает не просто общность между «Я» и «Ты», но также, по-видимому, и между другими «Ты». Оно выражает не только единение «Я» и «Ты», но еще, быть может, и нескольких других «Ты». Общность, которую на деле передает слово nosotros, — это общность между обоими множествами: «Я» и «Ты» плюс общность других «Ты», причем такая, где «Ты» и «Я» образуют коллективное единство, которое внеположно и — в определенном смысле — даже противостоит другим. В испанском «мы», nosotros выражено единство, но мы при этом четко отделяем себя от «других», от всех «Них».

558

Итак, познав исходный альтруизм человека, его а nauvilate открытость «Другому», мы обнаружили, что «Другой» вступает со мной в «лы-отношение», где «Другой», некий индивид становится уникальным, превращается в «Ты». Именно с «Тобой» я веду беседу об удаленном от меня индивиде — о «Нем», о третьем лице. И здесь, в моем напряженном столкновении с «Тобой», которое настала пора описать, я прихожу к замечательному, полному драматизма открытию. Я открываю самого себя, собственное «Я» — и ничего больше. Как ни парадоксально, именно первое лицо является мне последним.

559

VI. «Другие» и «Я» — развитие темы. Краткое размышление о «ней»

У нашего реального окружения есть центр—«здесь», где находится мое тело, а также периферия, ограниченная линией — горизонтом. Последний замыкает все, что открыто взору. Слово «горизонт» происходит от греческого ??????? — «ограничивать», «ставить вехи», «размечать», «указывать пределы». Такие понятия, имена,—это служебные термины, которые мы постепенно усваиваем в ходе изложения. Вместе с другими понятиями (а к ним, я надеюсь, вы уже привыкли) они образуют некий понятийный капитал, который поможет нам лучше объясниться и рассмотреть иные, важные и сложные вопросы. Последние становятся простыми и доступными лишь благодаря ранее усвоенному. Вводные понятия — своего рода пинцет, с помощью которого мы ухватываем, то есть усваиваем и понимаем, предметы, отличающиеся тончайшей, я бы сказал, нитевидной структурой. Собственно, мы уже начали философствовать. В какой-то мере и философ, и парикмахер занимаются одним и тем же: один стрижет, а другой — «бреет» наголо, обнажая суть вещей.

Здесь я хочу вновь вернуться к понятию горизонта и сказать: подобно тому как и всё, что принадлежит, в строгом смысле слова, к телесному, понятие о горизонте может употребляться в значении бестелесного. И если раньше я говорил, что телесному строению мира соответствует воображаемая, идеальная диаграмма, образованная символическими понятиями, то сейчас скажу: размышляя, рассматривая что-то, человек в то же время имеет перед собой некий горизонт, который — так же как и телесный — перемещается по мере движения мысли. Тем самым взору открываются еще неведомые явления, а с ними — новые проблемы. Размышлять — это значит прокладывать определенный

560

курс, плыть в море проблем, многие из которых проясняются для нас. За каждым из таких вопросов проглядывают новые берега, все живописнее и загадочнее. Нет сомнений: путь к проблеме требует постоянных усилий, но я не ведаю большей радости, чем радость открытия новых земель, чем плавание по «неведомым доныне морям», как говорил Камоэнс. И если вы обещаете слушать меня, я обязуюсь открыть вам новые архипелаги и светлые дали.

Как уже было сказано, с каждым шагом горизонт пополняется новыми предметами. Именно так в него вошло что-то очень важное, значительное — «Другой», — не больше и не меньше, чем другой человек! Перед нами есть только его тело, но это — плоть, а последняя, в числе прочих признаков, свойственных и остальным телам, обладает загадочным свойством символизировать intus, или то, что внутри. В какой-то степени мы сталкивались с подобным явлением, когда перед нами присутствовало животное. И все-таки тело, которое представляет «Другой», — богатейшее «поле выразительности». И в профиль, и анфас, и во весь рост внешний облик «Другого» рисует кого-то невидимого, иными словами, человека, олицетворенного этими чертами. То же можно сказать о всех полезных человеческих манипуляциях с предметами.

Я вижу, как чье-то тело бежит, и думаю: он спешит или готовится к cross-country*. Я замечаю: в уединенном месте, покрытом множеством мраморных плит, тело роет яму, и думаю: вот могильщик, он роет могилу. Будь я поэтом, я бы вообразил, что здесь, наверное, похоронен датский шут Йорик и скоро сюда придет Гамлет и, приподняв с земли череп, произнесет свой загадочный монолог.

Любопытно, всего важнее оказываются бесполезные, бесцельные движения «Другого», то есть жесты, говорящие о нем самом как о человеке. Другой явлен прежде всего в жестикуляции: человек — это его жесты, что верно и в тех случаях, когда кто-то вообще не делает жестов — их отсутствие или нехватка тоже в свою очередь некий жест. Здесь мы имеем дело либо со сдержанной жестикуляцией, либо с немотой жестов, — и каждый из таких фактов выражает, демонстрирует два своеобразных внутренних мира, два способа бытия «Другого». В первом случае мы видим подавление жеста, который вот-вот должен прорваться, и

• Бегу по пересеченной местности (англ.).

561

наблюдаем, хорошо или плохо удалось «Другому» сдержать этот зачаточный жест. Вдумайтесь, сколько заветных тайн посчастливилось узнать благодаря «плохо скрытым жестам»!

Также я выделяю случай, когда кто-то не делает жестов или сводит их к минимуму. Увидя такого субъекта, мы обязательно воскликнем: какой невыразительный! Если исключить частности, то можно назвать определенные стили жестикуляций, свойственные разным сообществам. Так, есть народы с богатой, обильной экспрессией — южане, а есть и северяне, для которых естественно почти — подчеркиваю, почти — полное отсутствие выразительности. Вспомним, в какое недоумение приводит недвижное лицо немца или англичанина, например эти невозмутимые гладкие щеки, где нет и следа сомнений, складок, дрожи! Вот истинная пустыня души, пустыня всего сокровенного! Такие факты и попытки их объяснить, то есть соображения о том, почему иногда мы сталкиваемся с избытком экспрессии, а иногда — с экспрессивной немотой, можно обнаружить в моих этюдах «Выражение как космический феномен» и «Витальность, душа, дух»1. Написаны они давно, но, по-моему, до сих пор представляют определенную ценность.

Ранее я ограничился лишь самым общим рассуждением о взгляде — акте, непосредственно исходящем из сокровенных глубин, а потому обладающем столь необычайной выразительностью и точностью выстрела. Теперь я бы добавил, что глазная впадина, трепетные веки, белок склеры, а также те великолепные актеры, которыми являются радужная оболочка и зрачок, — это целый театр со своей сценой и персонажами. Глазные мышцы, мускулы век, например, levatof* и т. д., тончайшие ткани радужной оболочки являются необыкновенно гибкой системой, позволяющей тонко различать смысл каждого взгляда, пусть даже по одному признаку — внутренней глубине, из которой он исходит. Так, различаются взгляд мимолетный и взгляд пронзительный, или, если говорить об отношениях между мужчиной и женщиной, — взгляд покорный и взгляд довольный. Но признаки, по которым взгляды классифицируются и измеряются, многочисленны. Вот только несколь

1 См.: El Espectador, t. VII, V., включенные в: Obras completas, t. II. Мышца, поднимающая веки (лат.).

562

ко примеров подобной фауны: взгляд мгновенный и взгляд упорный; взгляд, скользящий по поверхности, и взгляд пронзительный и острый, будто копье; взгляд прямой и взгляд искоса, крайняя степень которого выражается в языке словосочетанием «смотреть краешком глаза», то есть максимально косо. Взгляд искоса относится к разряду непрямых взглядов и в то же время от них отличается. Каждый из названных типов указывает на происходящее во внутреннем мире «Другого», поскольку каждый взгляд, иными словами, зрительный акт, вызван соответствующим намерением, которое чем меньше сознается, тем больше становится подлинным откровением. Итак, взгляды — это целый словарь, но как в словаре, так и в жизни отдельное слово двусмысленно и приобретает точное значение в едином целом всей фразы, которая в свою очередь входит в контекст сказанного или записанного. Замечательный психолог Карл Бюлер в книге «Теория выражения» справедливо указывает на ту потребность в контексте, которую испытывают слова и жесты для уяснения их смысла.

Во взгляде искоса — если он именно таков — нет желания утаить свой взгляд. Это любопытный факт, свидетельствующий, насколько же нас выдают наши взгляды. Мы сплошь и рядом прикладываем немалые усилия, чтобы скрыть собственный взгляд, превратив его в подпольный, воровской, контрабандный. Такой взгляд выразительно называется «взглядом украдкой». Он хочет видеть, но не желает, чтобы его видели. Подобные взгляды исполнены самого высокого и поистине воровского вдохновения. Здесь мне приходит на ум одна из народных сегидилий*: Взглянуть и отвернуться — Такая мука: Все смотрят, что мы смотрим Лишь друг на друга.

Куда тут деться!

Дай Бог им отвернуться, Нам — наглядеться!

Пусть все сказанное о взгляде украдкой послужит небольшим лирическим отступлением. Остановимся на другом взгляде, смысл которого куда сложнее. Быть может,

563

Песня в четыре или семь стихов.

» «

Пер. Н. Ванханен.

это вообще самый необычный взгляд, а потому и самый действенный, проникновенный, сладостный и чарующий. Он сложен, поскольку, объединяет в себе и взгляд украдкой, и его противоположность, иначе говоря, это взгляд, который — как никакой другой — провозглашает, возвещает, что он смотрит. Из этой двойственности, упивающейся тем, что взгляд противоречит себе, и берет начало его колдовская сила. Словом, это прищуренный взор, или, как говорят французы, les yeux en coulisse. Так смотрит художник, когда, чуть отступив от картины, пытается постичь впечатление, производимое только что оставленным мазком. Это одновременно и взгляд украдкой, поскольку, прикрыв глаза почти на три четверти, мы хотим как бы утаить свои намерения, и его противоположность, ибо из щелки, из-под плотно сжатых век взгляд выстреливает, словно стрела, метко пущенная из лука. Кажется, такой взгляд спит, скрывая за мнимой дремотой свое неизбывное бодрствование. Кто владеет таким взором, владеет сокровищем. Испокон веков чувствительный к человеческим свойствам Париж постоянно находился во власти обладателей les yeux en coulisse. К примеру, фаворитки знаменитых Бурбонов всегда были непопулярны: таковы Ла Вальер и Монтеспан Людовика XIV, Помпадур Людовика XV. Однако Дюбарри, последняя возлюбленая Людовика XV, пользовалась огромным успехом не потому, что была первой королевской любовницей из народа, а лишь по той простой причине, что смотрела на мир своими les yeux en coulisse. Испытав на себе .такой взор, Париж был загипнотизирован и повержен. В равной степени поражен был и я, посетив в пору юности столицу-Франции, и поражен тем, как великий город в мгновение ока был завоеван Люсьеном Гитри, человеком с les yeux en coulisse.

Оставим, однако, весь этот мир взглядов, понадобившийся лишь затем, чтобы наглядно продемонстрировать: когда перед нами другой человек, это значит, что в действительности нам явлено только его тело; само же оно, будучи плотью, образует поле экспрессии; своеобразный семафор, подающий практически безграничное число сигналов.

Уточним сказанное. Когда среди минерального, растительного и животного мира я встречаю существо, называемое «человеком», существо, имеющее определенную телесную форму, то в ней, хотя мне явлена лишь телесная фор-

564

ма, в ее со-присутствии мне дано еще и нечто невидимое само по себе. Причем не просто невидимое, а вообще невосприемлемое. Словом, предо мной человеческая жизнь, иначе—что-то сходное с моим «Я», поскольку и сам «Я» есть не что иное, как «человеческая жизнь». Это со-присутствие того, что само по себе не может присутствовать, несомненно, дано мне потому, что некое тело, будучи плотью, подает мне особые сигналы какого-то внутреннего мира, служа экспрессивным полем «сокровенного». Но то, что мы называем здесь «сокровенным», или жизнью, прямо и непосредственно известно исключительно мне. Иными словами, оно дано мне очевидно и достоверно, лишь когда речь идет о моей собственной жизни. И потому утверждать, будто бы в теле, имеющем человеческую форму, предо мной со-присутствует другой внутренний мир, — значит утверждать что-то противоречивое или по крайней мере невразумительное. Утверждая, что перед нами «Другой», иначе говоря, другой — подобный мне человек, что, собственно, мы имеем в виду? А то, что это необычное существо — не камень, не растение, не животное в собственном смысле слова, а «Я», ego которое, однако, одновременно есть «другой», alter, или же — alter ego. Это понятие alter ego, то есть «Я», которое не «Я», а «другой», и, следовательно, «не-Я», — весьма напоминает круглый квадрат, образчик всего невозможного. И тем не менее дело обстоит так. Предо мной другое существо, тоже явленное как некое «Я», ego. Но понятие «Я», ego, до сих пор значило лишь человеческую жизнь, которая — повторим еще раз — всегда только жизнь каждого, и, следовательно, моя. Все, что в ней заключается, а именно человек, «Я», а также мир, где я живу, обладает — как мы сейчас убедимся — свойством быть моими, принадлежать мне, составлять мое. Но внезапно в моем мире мне является существо, которое здесь присутствует — хотя и в форме со-присутствия, — как если бы оно также было «человеческой жизнью», то есть обладало жизнью своей, а не моей и, стало быть, собственным миром, который тоже не мой. И это интересно, несмотря на всю свою привычность. Какой парадокс: на горизонте моей жизни, состоящей исключительно из того, что при^ надлежит мне и только, и в силу этого представляющей полное одиночество, мне является другое одиночество, жизнь, никак не связанная — в строгом смысле слова — с моей и к тому же наделенная собственным миром, который абсолютно чужд моему, то есть другим.

565

Итак, мир моей жизни явлен как отличное от меня, ибо он оказывает сопротивление. Во-первых, моему телу — так, стол сопротивляется руке, и даже само тело — хотя оно ближе всего ко мне и в моем мире — сопротивляется, не позволяя делать, что я хочу, причиняя мне неприятности, боль, вызывая усталость, благодаря чему я и отличаю его от меня. Во-вторых, тело обуздывает фантазию, мешая строить невыполнимые планы. Вот почему тело, вопреки распространенному мнению, — жандарм духа. Но все эти препятствия и отрицания, в каковых явлен для меня мой Мир, все они — мои, открыты для моей жизни и принадлежат ей. Поэтому неверно утверждать, что мой мир—это «не-Я». Во всяком случае, подобное «не-Я»—мое и, следовательно, «нс-Я»—относительное. Но в теле некоего человека, которое — как таковое — принадлежит к моему миру, мне пред-стоит, заявляя о своем существовании, «Другой», — а вместе с ним его Мир, то есть Мир «Другого», и уж они-то, безусловно, абсолютно посторонни, чужды и мне самому, и всему моему. Вот здесь действительно уместно говорить о «не-Я» в строгом смысле. «Не-Я» в чистом виде — это не мир, а именно другой Человек, его внеположное моему «Я», ego, и его никак не связанный с моим мир. Мир другого недостижим и, в сущности, недоступен мне. Непосредственно войти в этот мир мне не дано, поскольку я не в состоянии открыть для себя «Я» другого. Я могу лишь о нем догадываться, поскольку оно обнаружено в моем собственном, исходном, мире. И только эта догадка выявляет со-присутствие подлинного, истинного «не-Я» — другого и его мир. Какой парадокс: вместе с бытием других в моем мире я нахожу миры посторонние ему как таковые, иными словами, абсолютно чужие; и эти миры предстают мне как непредставимые, доступны как недоступные и открыты как, по сути, сокрытые от меня.

Отсюда исключительная важность для человеческой жизни — всегда лишь моей, — огромная роль в ней со-присутствующего присутствия Другого Человека. Ибо он — «другой» отнюдь не в том поверхностном смысле, в каком чем-то «другим», отличным, является, например, камень. Любой камень я могу увидеть или потрогать: он — нечто другое, чем «Я», и нечто другое, чем дерево, и т. д. Но когда предо мной другой Человек, то предо мной действительно нечто другое, нежели вся моя жизнь и весь мой мир. Это — абсолютное другое, недоступное и непостижимое и, тем не менее, существующее столь же реально,

566

как камень, который я могу увидеть или потрогать. И не надо меня уверять, будто сравнение неудачно, ибо камень мне дан, поскольку я его вижу, трогаю, а недоступное, как подсказывает само слово, — это нечто, к чему у меня нет доступа, а значит, я никак не могу его увидеть или потрогать; оно мне внеположно, то есть от меня скрыто, лежит за пределами области, где я волен распоряжаться. Я и не утверждаю, что с явлением «Другого» недоступное становится доступным; наоборот, в этом явлении я обнаруживаю недоступное как таковое, данное в его недоступности, подобно тому как в реальном яблоке мне явлена в со-присутствии его невидимая половина — и хотя я ее не вижу, она, несомненно дана.

Гуссерль впервые четко сформулировал — заметьте, я сказал «сформулировал» — проблему явления нам другого Человека в последнем прижизненно опубликованном труде «Картезианские размышления» (1931).

Он писал: «И вот в моей интенциональности (в нашем случае это значит: «в моей жизни как в изначальной реальности») конституируется (а мы скажем: «является») некое «Я», ego, которое как бы не есть «Я сам», а есть как бы «отражающееся» в моем собственном ego. Все дело, однако, в том, что это второе ego не просто находится здесь и, строго говоря, не дано мне «лично» (в нашей терминологии: «предо мной присутствует»),—оно конституировано в качестве alter ego, само же ego, которое входит, как один из моментов, в данное словосочетание, и есть «Я сам», в своем собственном бытии. «Другой» в своем конститутивном смысле отсылает ко мне, «другой» есть отражение меня самого и в то же время, строго говоря, не отражение: это мой аналог и в то же время — не аналог в привычном смысле слова»1. Заметьте, Гуссерль, объясняя, что такое «Другой» в его изначальном и простом значении, то есть рассуждая о «Другом» в абстрактном и общем смысле и не вводя понятий о том или ином определенном «Другом», все время прибегает к противоречивым определениям: «Другой» — это «Я», так как он есть некое «Я»; но это некое «Я» не есть «Я», следовательно, оно — нечто отличное от моего «Я», ибо последнее мне хорошо знакомо, естественно, от меня самого. Вот почему Гуссерль пытается определить ту странную реальность, которая есть «другой», утверждая, что «другой» — это не «Я», а некий аналог мо-

1 H u s s е г l E. Meditationes Cartesiennes, p. 78.

567

ему «Я» и одновременно не есть его аналог, поскольку «Другой», в конечном счете, содержит немало компонентов, тождественных мне и потому тождественных «Я». И тут же Гуссерль продолжает: «Если я начну адекватно определять ego, «Я» в его действительном и точном бытии (заменим ego на «мою жизнь») и попытаюсь охватить единым взглядом содержание этого ego (добавлю: «этой моей жизни») и во всех его связах... то мне неизбежно придется задать следующий вопрос: каким образом мое ego, моя жизнь, внутри того, что она, собственно, есть, может конституировать, явить в себе «Другого» как нечто чуждое моей жизни, моему ego. Неужели «Другому» придается значение реальности и он выходит за пределы конкретного содержания «меня самого», моей жизни, то есть именно той реальности, в которой он и возникает?»!

Гуссерль первым точно указал границы основополагающей, а не чисто психологической, проблемы, которую я называю «явление Другого». Тем не менее он гораздо успешнее поставил задачу, чем ее решил, придав, однако, такое развитие теме, которое обещало величайшие находки. Идеи Гуссерля — поистине грандиозное философское наследие той половины века, через которую мы с вами на днях перешагнем. И все же нет смысла подвергать сейчас критическому анализу теорию «Другого», предложенную замечательным философом. Излагая свои взгляды, я не вижу необходимости подробно критиковать учение Гуссерля: фундаментальные принципы самого учения обязывали его создателя показать, чем опосредовано явление «Другого». Но поскольку мы исходим из жизни как абсолютной реальности, нам нет нужды объяснять, посредством каких механизмов нам является «Другой». Мы должны лишь уяснить, как он является, констатировать, что он налицо, и продемонстрировать, как это происходит. Я вынужден отвергнуть только один пункт учения Гуссерля — исходный. Возможно, во всем его наследии, которому он придал необыкновенно строгий и стройный вид («Я продвигаюсь медленно, шаг за шагом»,—говорил он мне), и это — правда, ибо я не нахожу столь последовательной теории во всей истории философии, если не считать учения Дильтея, которое, впрочем, выдержано в совершенно противоположном духе, — так вот, повторяю, во всем насле-

1 Там же. Эти выдержки из Гуссерля я перевел в терминах собственного учения.

568

дии Гуссерля я не вижу более грубой ошибки — столько неточности она в себе заключает. О чем речь? Согласно Гуссерлю, другой Человек будет явлен мне, поскольку его тело символизирует некий внутренний — а потому скрытый для меня — мир, который в то же время дан мне в форме со-присутствия, как, например, сейчас город со-присутствует вокруг этой комнаты, ибо последняя, будучи замкнутой, скрывает от нас его присутствие. Однако внутренний мир все-таки не подобен городу, который я реально смогу увидеть, выйдя из помещения на улицу. Внутренний мир, сокровенное, есть нечто скрытое по природе, и, чтобы явить свое простое со-присутствие, ему требуется тело. Итак, почему я считаю, видя перед собой человеческое тело, что предо мной такой же внутренний мир, как мой, такое же «Я», как мое—я уже не говорю тождественное мне, но хотя бы подобное?! Вот ответ Гуссерля: здесь действует механизм переноса, или аналогической проекции, Аналогия имеет место, когда четыре элемента соответствуют друг другу попарно. Например, Хуан купил Педро охотничьи угодья, а Луис купил Федерико дом. Таким образом, Хуан и Луис поступили неодинаково, но аналогично, а именно: кому-то что-то купили. Во всякой аналогии присутствует общий член.

В нашем случае, согласно Гуссерлю, перенос по аналогии должен состоять в следующем: если мое тело —это телоплоть, поскольку в нем нахожусь «Я», то в теле «Другого» также должно пребывать другое «Я», некое alter ego. Основанием аналогии, ее общим членом — здесь «общим» значит «подобным» — служит мое тело и тело «Другого». В самом деле, Гуссерль рассуждает так: мое тело — ближайшее для меня во всем мире. Оно настолько мне близко, что в известном смысле неотличимо от меня, ведь я —- там, где мое тело, а именно «здесь», hic. Но я могу поменять положение и тем самым переместить это «здесь»; я могу перенести свое тело в другое место, которое из «здесь», hic, преобразуется в «там», illic. Итак, здесь мне явлено «там», illic— тело, подобное моему и отличающееся от моего лишь видом, который придает ему расстояние от «здесь», то есть его нахождение «там». Однако это не отличает мое тело от тела «Другого», поскольку если бы я смог — и переместился—туда, где сейчас «там», Illic, то оттуда, illinc, я увидел бы находящееся здесь тело несколько иначе. А если бы я в самом деле мог сразу быть и «здесь» и «там», то мое тело «там» я видел бы так же, как вижу тело «Другого».

569

В приведенном описании изначальной данности мне тела «Другого», —а мы говорим только об изначальном модусе явления, — содержатся две ошибки. Одну из них отнесем к чудовищным, другую, не менее серьезную, мы все же можем если не принять, то по крайней мере простить.

Чудовищная ошибка — в предположении, что разница между моим телом и телом «Другого» — заключается всего-навсего в перспективе, то есть разница между тем, что я вижу «здесь», и тем, что я отсюда—hinc—вижу «там» — illic. Но истина в том, что нечто, называемое «мое тело», весьма мало напоминает тело «Другого». И вот почему: мое тело считается таковым не потому, что из всего существующего оно — ближайшее мне, то есть я сливаюсь с ним и обретаюсь в нем, а именно нахожусь «здесь». Это чисто пространственное объяснение. Мое тело — действительно мое, поскольку представляет непосредственное орудие, к которому я прибегаю, чтобы иметь дело со всем остальным. С помощью моего тела я могу видеть, слышать, передвигаться, одним словом, так или иначе обращаться со всем, что мне подлежит. Мое тело — орудие, или универсальный organon, данный мне в полное распоряжение. Поэтому мое тело для меня тело, по преимуществу, органическое. Без него я не смог бы жить, и, поскольку оно — предмет мира, чье «бытие для меня» абсолютно необходимо, мое тело есть моя собственность в самом строгом и высоком смысле этого слова. Гуссерль все это отлично понимал. Тем удивительнее, что он отождествил все-таки «тело, крторое есть мое», с телом «Другого», которое явлено мне исключительно через посредство моего тела, моего зрения, осязания, слуха, наконец, через то, что оно мне противодействует и т. д.1 И вот доказательство

1 Чтобы вы поняли, что хочет сказать Гуссерль, и что хочу сказать я, предлагаю следующую схему: Здесь, hic Там, illic

? ? тело А тело В

Мое тело — это то, что я ощущаю «здесь», и его, как оно для меня есть, я называю телом А. Тело «Другого» — то, что я вижу «там», illic — откуда и происходит ille — он. Это Его тело, которое я называю телом В. Согласно Гуссерлю, поскольку я могу переместиться и сделать из этого «там» некое «здесь», я в воображении ставлю себя на место «другого тела». Тогда тело В превращается в тело А. Как видно, тело А, или мое тело, и тело В, или его тело, должны были бы быть одинаковыми, если не считать различия в местоположении.

570

практически абсолютного различия между двумя описанными телами. Что дает мне мое тело? В основном ощущения страданий и наслаждений, которые в нем рождаются, чувства внутреннего расслабления или напряжения мышц и т. д. Словом, мое тело ощущается мной «изнутри», это также и мое «внутреннее пространство», мое внутреннее тело. Наоборот, чужое тело воспринимается мной как внешнее, как нечто, имеющее форму, как наружность. Конечно, моему взору открыты руки, предплечья и иные части моего тела, я даже могу дотронуться до руки или ноги. Но если мы тщательно сравним то, что мы знаем о наружности собственного тела и о внешнем виде другого, результаты окажутся поразительно разными. Тело «Другого» напоминает мне едва ли не тела животных, которые также существуют для меня, даны мне извне. Мне возразят: на то и существуют зеркала, чтоб увидеть себя со стороны, взглянуть на себя так, как смотрим мы на чужое, внешнее тело. Но, во-первых, первобытные люди не знали зеркал, хотя для них, как и для нас, безусловно, существовал «Другой». Мне вновь возразят, что можно было легко увидеть свое отражение в лужах. Однако во многих местах, где и поныне живут первобытные народы, нет не только рек и озер, но даже луж, так как дождь крайне редок, а кроме того, не вызывает сомнений факт, что в сознании первобытного человека «Другой» существовал с детства, еще до того, как человек насладился созерцанием своего отражения. Известно, что в покорении нецивилизованных народов зеркала участвовали наравне с пулями. Душе дикаря не было ничего милее зеркала, этого волшебного предмета, открывающего взору образ человека, в котором, впрочем, он себя не узнавал. Добрая часть первобытных людей никогда себя не видела, а значит, и не узнавала. В зеркале каждый из них видел именно... «Другого». Из этого и следует исходить, если мы желаем правильно истолковать миф о Нарциссе. Первоначально он не содержал истории о том, как некто наслаждался созерцанием собственной красоты, а повествовал о магическом и внезапном появлении другого там, где присутствовал лишь один — «Я» Нарцисса. Тот, первый Нарцисс, видел отнюдь не себя; он видел другого и сопереживал ему, склонившись над водой в волшебном одиночестве первобытной чащи.

Итак, ошибочно полагать, будто я в воображении переношу мое тело на место тела другого и потому открываю в нем такой же внутренний мир, как мой. Ибо то, что мне

571

сообщает, открывает другое «Я», alter ego, — это не столько телесная форма, сколько сами жесты другого. Экспрессия — плач, гнев, скорбь — открылась мне не в себе, а изначально в другом, служа для меня прежде всего знаком внутреннего состояния — печали, раздражения, тоски, Если я захочу увидеть себя в зеркале плачущим, разгневанным, опечаленным, я ipso facto сдержу свой соответствующий жест, по крайней мере искажу его и сделаю неподлинным.

Явление Другого нельзя объяснить воображаемым переносом собственного тела туда, где находится тело «Другого». Ведь зачастую появляется не «Другой», а «Другая», не Он, а Она. Итак, различие возникает, как только обнаруживается постороннее тело, поскольку само появление наделено признаком пола — это либо мужское, либо женское тело. Иногда даже тело двуполо, и мы испытываем в его присутствии пресловутое двойственное чувство.

Явление Ее—частный случай явления «Другого», подтверждающий ущербность любой теории, которая, подобно теории Гуссерля, объясняет присутствие «Другого» как такового, посредством проекции в его тело нашего внутреннего «Я». Как я уже отметил, выражение alter ego не только парадоксально, оно в корне противоречиво и, следовательно, неудачно. По сути, ego — это только я, и если относить такое понятие к «Другому», то следует изменить его смысл. Alter ego следует понимать по аналогии: в «Другом» есть нечто, играющее в нем ту же роль, что ego играет во мне. В этих двух ego (моем и аналогичном мне) общими являются лишь некоторые абстрактные компоненты, но ведь они ирреальны, поскольку абстрактны. Реально только конкретное. Один из таких общих компонентов, который оказался изначально решающим для нашего исследования, — это способность реагировать, проявлять взаимность. Однако, когда речь идет о женщине, разница между моим и ее ego особенно бросается в глаза, ведь Ее ответ — не ответ абстрактного ego (абстрактное ego не отвечает, поскольку оно — абстракция). Ее ответ — всегда непосредственно женский, и я узнаю его как таковой. Итак, предположение Гуссерля неудачно: перенос моего ego, которое самым непоправимым образом мужское, в тело женщины способен породить лишь крайнюю степень мужеподобия, но абсолютно непригоден для объяснения великого чуда, которое представляет собой явле-

572

ние женского существа, совершенно отличного от меня.

Скажут (и это уже привело к огромному числу не только теоретических, но и практических, политических ошибок: «суфражистки», юридическое равноправие мужчин и женщин), если женщина — человек, она не совсем от меня отлична. Однако подобное заблуждение происходит от другого, гораздо более распространенного, связанного с недостаточным пониманием связи между абстрактным и конкретным. Мы можем выделить в предмете какой-то один признак, например цвет. Подобное действие, когда мы рассматриваем лишь определенный компонент предмета, умственно отделяя его от всех остальных, с которыми он нераздельно связан, называется «абстрагированием». Но, абстрагируя некий компонент от всего остального, мы разрушаем реальность компонента — и не только потому, что он не существует и не может существовать отдельно (иными словами, не бывает без поверхности, определенного размера и формы, которую он как раз и окрашивает), но потому, что само его содержание как цвета варьируется в зависимости от данных размеров и форм. Следовательно, все прочие компоненты воздействуют на выделяемый и придают ему действительный характер. Итак, сказать, что женщина — мне подобна, поскольку способна мне отвечать, — значит ничего не сказать, ибо здесь за скобками остается содержание ответа, то, как женщина отвечает.

Однажды в юности я плыл на огромном океанском пароходе из Буэнос-Айреса в Испанию. Среди пассажиров оказалось несколько молодых красивых американок. Признаюсь: в моем общении с очаровательными спутницами не было и намека на желание вступить в сколько-нибудь задушевные отношения, и все же не скрою: с каждой из них я беседовал так, как мужчина беседует с женщиной, находящейся в полном расцвете своей красоты. В результате одна из них внушила себе, будто мои манеры унижают ее достоинство подданной Соединенных Штатов. Ведь Линкольн не для того одержал победу в Войне за независимость, чтобы какой-то испанский юнец, в данном случае— я, обращался с ней как с представительницей женского пола. В ту пору американки были сдержанны и свято верили: существует нечто, более возвышенное, чем «быть женщиной». Мне было сказано буквально следующее: «Я настоятельно требую, чтобы Вы обращались со мной, как с человеком». Я был вынужден возразить: «Сеньора, я не понимаю, кого Вы называете человеком. Я знаю только

573

мужчин или женщин. Поскольку мне выпало счастье встретить в Вас женщину, и — вне всяких сомнений — очаровательную, я веду себя соответственно». Это создание пало жертвой рационалистического воспитания, полученного в одном из колледжей того времени. Ибо рационализм — одна из форм интеллектуального ханжества, которое в любом рассуждении о реальности старается как можно меньше ее учитывать. В данном конкретном случае это учение породило абстрактную гипотезу «человек». Следует помнить: вид — а вид и есть конкретное и реальное — всегда оказывает обратное воздействие на род, придавая ему специфику.

Тот факт, что формы женского тела заметно отличаются от мужских форм, еще не достаточен, чтобы обнаружить в таком теле женщину. Больше того, как раз эти отличительные формы зачастую заставляют нас неверно толковать женский душевный мир. Наоборот, любая часть женского тела, в наименьшей степени отличающаяся от мужской, представляет — в силу уже рассмотренного здесь со-присутствия — ее женственность. Факт поразительный, в такой же мере, как и явление «Другого», воплощенного в мужчине.

Итак, не телесные формы, незамедлительно нами расцениваемые как специфически женские, указывают на тот странный модус человеческого существа, который радикально отличается от мужского и который мы называем «женским», а, наоборот, все части данного тела и каждая в отдельности со-представляют, позволяют нам раскрыть сокровенный мир существа, которое прежде всего и есть для нас Женщина. Именно понятая нами внутренняя женственность пронизывает собой все тело, оформляет его как женское. Невероятно, но факт — не женское тело раскрывает «женскую душу», а «женская душа» превращает на наших глазах само данное тело в женское.

Возникает вопрос: каковы первичные признаки, по которым мы обнаруживаем, что перед нами женщина, каковы черты, составляющие ее женственность? Ведь воздействие данных признаков, несмотря на их со-присутствие, столь велико, что именно они парадоксально насыщают тело женственностью и лишь на их основании мы и судим в конечном счете о принадлежности тела женщине. Не имея возможности перечислить все признаки, назову три из них.

1. Как только мы видим женщину, мы осознаем, что перед нами человек, чей душевный склад характеризует-

574

ся — по контрасту с внутренним миром каждого и всех мужчин — крайней неопределенностью. Я вовсе не вкладываю в это слово какого бы то ни было отрицательного оттенка. Нельзя считать неопределенность изъяном женщины: это все равно что поставить в вину мужчине отсутствие крыльев. Мало того, допустимо, скажем, пожелать мужчине летать, как орел или ангел, но совершенно бессмысленно советовать женщине стать определеннее. Исполнись такое желание, и это положило бы конец восхищению, которое питает мужчина к женщине благодаря ее неопределенности. Наоборот, мужчина, в сущности, — сама ясность. Все в нем — необыкновенно четко. Я говорю только о «субъективной ясности», а не о действительной, реальной ясности представлений. Вероятно, все, о чем думает мужчина, — чистый вздор, но даже этот вздор он представляет себе исключительно ясно. Внутренний мир мужчины—мир четких граней, мужчина—существо ясных линий. Женщина, напротив, постоянно живет в сумерках, не зная своих желаний, не ведая, сделает ли она что-нибудь или нет и будет ли потом раскаиваться в содеянном, В женщине нет ни дня, ни ночи — она сумеречна. И потому она, по сути, загадочна. Дело не в том, что женщина не изъявляет чувств или не говорит о них; она просто не может этого знать. Для нее самой это тайна. Вот откуда сглаженность форм ее «души», которая воспринимается нами как типично женская. В противоположность контрастному миру мужчины сокровенный мир женщины — плавные переливы тонов. Неопределенность расплывчата, как облако. Этим и объясняется, что облеченная в тело женщины плоть тяготеет к плавным переходам, к тому, что итальянцы называют morbidezza*. В «Эрнани» Виктора Гюго донья Соль произносит восхитительную своей беспредельной женственностью фразу: Hernani, toi que sais tout!** В данном случае под словом «знать» донья Соль не имеет в виду какое-либо знание — просто ее женская неопределенность заклинает мужскую ясность Эрнани, взывает к ней, как к высшей инстанции.

2. Сокровенный мир, обнаруживаемый в женском теле и называемый «женщина», действительно предстоит нам прежде всего как форма человеческого, но по отношению к

Мягкостью (итал.). ** Ты, всезнающий Эрнани (франц.).

575

мужской — нижестоящая. Вот второй главный признак, которым характеризуется явление «Ее». В нынешнюю эпоху, когда нас по-прежнему, хотя и в меньшей степени, тиранит миф о «равенстве» и повсеместно господствует маниакальное убеждение, будто лучшее — это вместе с тем обязательно равное, мало кому придется по вкусу моя точка зрения. Но гнев еще никогда не способствовал пониманию. При виде женщины мы, мужчины, мгновенно чувствуем: перед нами создание, не просто представляющее род человеческий, а находящееся на более низкой по сравнению с мужчинами ступени жизни. Нет другого существа, отвечающего этому двойному условию: быть человеком, но в меньшей степени, чем мужчина. В этой двойственности и берет начало неизъяснимое наслаждение, которое доставляет мужчине присутствие женщины. Вышеуказанная уравнительная мания привела к тому, что в последнее время всячески принижается роль одного из основных факторов человеческой судьбы — двойственности полов. Симона де Бовуар — известная писательница из Парижа, столицы графомании, — сочинила объемистую книгу, посвященную Le deuxieme sexe*. Эта дама не может смириться с тем, что женщину рассматривают, в том числе и сами женщины, лишь в связи с мужчиной, а не как самоценное существо. Госпожа Бовуар считает, что «связь с другим» несовместима с идеей личности, источником которой служит «свобода по отношению к себе самому». Неясно, однако, откуда взялась подобная несовместимость между понятиями «быть свободным» и «быть связанным с другим». На деле же настоящий мужчина куда как сильно связан с женщиной. Но в еще большей степени для мужчины характерна связь с профессией. Профессиональность — присущая уже первобытному человеку — самая, должно быть, мужская черта; «ничегонеделание», отсутствие профессии расценивается как некоторая феминизация. Книга госпожи Бовуар, весьма объемистая, оставляет впечатление, что писательница, по счастью, путает все на свете и обнаруживает в результате ту самую неопределенность, которая неопровержимо свидетельствует: она истинная женщина. Напротив, когда автор упомянутой книги настаивает, что женщина — якобы в большей степени личность, поскольку «существует» не в заботе о мужчине, а сочиняя книги о le deuxieme sexe, это уже выходит за рамки путаницы.

Второму полу (франц.).

576

Различие по полу привело к тому, что женщины и мужчины определяются через их отношения друг с другом, и как раз недостаточная связь с противоположным полом требует дополнительных разъяснений в каждом конкретном случае. И хотя указанное отношение к противоположному полу играет решающую роль всегда, у женщин оно достигает крайней степени, а у мужчин все-таки опосредовано другими связями. С оговорками, которые заставляет нас сделать разбор частных примеров, можно сказать: судьба женщины — «существовать в силу существования мужчины». Эта формула ни в коем случае не отрицает свободы женщины. Человек всегда свободен постольку, поскольку свободен перед лицом своей судьбы. Он может принять свою судьбу или воспротивиться ей, иначе говоря, может быть этой судьбой или нет. Наша судьба — не только то, чем мы были и чем уже стали. Это не только прошлое, но и то, что, исходя из прошлого, развертывается, открывается навстречу грядущему. Ретроспективный фатализм — то, что мы уже есть, — вовсе не порабощает наше будущее, не предопределяет однозначно того, чем мы еще не стали. Наше будущее рождается из свободы — неиссякаемого источника, вечно бьющего из себя самого. Однако свобода предполагает выбор между вариантами поведения, а последние формируются лишь на основе прошлого — нашего и чужого, — служащего как бы материалом, который вдохновляет на новые их сочетания. Итак, прошлое, то есть судьба, не воздействует на нас непреложно и механически, а служит как бы путеводной нитью будущих вдохновений. Мы не вписаны окончательно в свое прошлое; наоборот, оно ежечасно подвигает нас на свободное творение собственного будущего. Вот почему тысячу раз правы древние: Fata ducunt, non trahunt (Судьба ведет, а не тащит). Независимо от величины радиуса нашей свободы он всегда ограничен: мы вынуждены всегда хранить преемственность с прошлым. Неразрывная связь с ним яснее всего проступает, когда сотворенный нами, положенный в основу жизни проект радикально отрицает прошлое. Одна из форм, с помощью которой прошлое правит нами, как раз и состоит в том, чтобы побудить нас совершить противоположное тому, что было осуществлено прошлым. Со времен Гегеля она называется «диалектическим движением», где каждый новый шаг состоит в механическом отрицании предыдущего. Такого рода диалектическое вдохновение, разумеется, — глупейшая форма человеческой жизни, ибо здесь мы

577

ближе всего стоим чуть ли не к физическому автоматизму. Яркий тому пример — так называемое «современное искусство». Его руководящий принцип — поступать наперекор тому, как извечно поступало искусство. В результате под видом искусства ныне нам предлагают то, что, по сути, вообще «не-искусство».

Наше краткое «философское отступление» о прошлом и будущем, судьбе и свободе направлено против тех современных «философов», которые предлагают женщине «начертать» свое «бытие в будущем», перестав быть тем, чем она была доныне, то есть женщиной. И все это якобы ради свободы и идеи личности. Но то, чем была женщина в прошлом, ее женственность — не результат отрицания свободы и личности женщины мужчинами, не итог биологического фатализма, а совокупность свободных творческих актов, живых порывов, которые в равной степени обязаны своим происхождением и ей самой, и мужчине. Для человека зоологическое разделение полов — наравне с другими не вполне человеческими условиями — не есть абсолютная необходимость, а, наоборот, лишь повод для вдохновения. То, что мы называем «женщина», — не природный продукт, а такое же изобретение истории, как, например, искусство. Вот почему столь неплодотворны, столь бедны многословные рассуждения госпожи Бовуар о биологии полов. Разумеется, когда мы пытаемся представить себе происхождение человека, необходимо учитывать факты современной эволюционной биологии, не забывая при этом: завтра та же наука*даст нам и другие факты. Как только мы начинаем рассматривать человека как такового, мы вступаем в область свободы, творчества. И потому гораздо плодотворнее изучать женщину как литературный жанр или художественную традицию, а не трактовать ее зоологически.

Итак, без малейшего стеснения, которое было бы снобизмом, порассуждаем вновь со всей серьезностью о женщине как представительнице «слабого пола». И притом придадим сказанному еще более радикальный смысл. Как я уже сказал, одним из главных признаков женщины наряду с неопределенностью — ее более низкий жизненный ранг по сравнению с мужчиной. Последняя характеристика только вводит нас в круг рассматриваемых проблем, но никак не может быть адекватной, поскольку сама предполагает сравнение с мужчиной, а ничто, взятое в своей собственной реальности, не есть сравнение. Речь не о том, что

578

женщина слабее мужчины. Для начала, по крайней мере, не будем рассуждать о «больше» и «меньше». Просто, когда рассуждаешь о женщине, видишь слабость. Это настолько очевидно, что даже и не оговаривается. Когда Аристотель говорит: «Женщина — это больной мужчина», он вовсе не имеет в виду периодические недомогания, свойственные этому полу, а указывает на слабость, определяющую женщину в целом. Но слово «болезнь» вряд ли уместно: оно неточно, поскольку предполагает сравнение со здоровым мужчиной.

С указанным признаком—слабостью—как раз связан более низкий жизненный ранг женщины. Но, как и должно, столь низкий ранг служит источником особой ценности, которой обладает женщина в глазах мужчин. Ведь именно благодаря слабости женщина дарует нам счастье и сама счастлива своим ощущением слабости. В конечном счете только занимающее более низкое положение по сравнению с мужчиной существо может самым радикальным образом утвердить бытие мужчины — не его таланты, успехи или достижения, а исходное условие его личности. Самый преданный поклонник наших талантов не поддержит и не утвердит нас в собственных силах так, как любящая женщина. И, в сущности, лишь потому, что только женщина умеет и способна любить, то есть растворяться в другом.

3. Женская неопределенность предстает нам наряду с женской слабостью и, в известной мере, является ее результатом. Но женская слабость в свою очередь со-присутствует в третьем признаке, который я обещал рассмотреть.

Женское ego коренным образом отличается от мужского, и это различие элементарно: отношение женского ego к телу женщины заметно отличается от отношения мужского ego к своему телу.

Я уже говорил о непоследовательности Гуссерля, утверждавшего, что при восприятии другого мы прибегаем к отождествлению его тела с нашим. Наше тело прежде всего известно нам изнутри, а тело другого — извне, внешне. Это явления разного рода.

Как часто мы забываем: женскому телу свойственна более живая внутренняя восприимчивость, нежели мужскому. Другими словами, органические внутрителесные ощущения мужчины куда смутнее и глуше, чем те, что испытывает женщина. Вот источник увлекательного, изящного, чудесного зрелища, имя которому — женственность.

579

Большая острота органических ощущений женщины приводит к тому, что тело для нее более существенно, чем тело мужчины для него самого. Мужчинам свойственно забывать об их двойнике — теле, они не ощущают его присутствия, кроме случаев ужасной боли или острого наслаждения. Между мужским чисто психическим «Я» и окружающим миром нет посредников. А женщине всегда свойственно обостренное внимание к живым внутрителесным ощущениям; она открывает в своем теле посредника между миром и собственным «Я». Женское тело — это или щит, дающий защиту, или уязвимый заложник. Вот почему вся психическая жизнь женщины связана с собственным телом куда теснее, чем у мужчины. Иначе говоря, женская душа «телеснее» мужской и соответственно тело живее и непосредственней сопереживает душе. Итак, женское тело душевнее мужского. Действительно, как личность, женщина представялет куда более высокую степень согласия между телом и духом. В мужчине, наоборот, каждое из начал обычно следует своим путем: тело и душа мало знают друг друга, между ними нет согласия, и они, скорее всего, ведут себя как непримиримые враги.

Вот где, на мой взгляд, кроется причина вечного, таинственного явления, пронизывающего всю историю человечества и так и не получившего сколько-нибудь глубокого объяснения. Я имею в виду извечную страсть женщин к нарядам и украшениям. В свете вышесказанного иначе и не может быть. Само физиологическое строение женщины формирует привычку сосредоточивать внимание на собственном теле, делая его ближайшим предметом в перспективе ее мира. И поскольку культура — не что иное, как рефлексия над тем, чему мы предпочитаем внимать, женщина создала высокую культуру тела, которая исторически эволюционировала от украшений, прошла через испытание нарядами и завершилась совершенно гениальным женским изобретением, которое в конечном счете — всего лишь утонченная культура жестов 1.

В результате постоянного внимания женщины к телу последнее оказывается как бы пропитанным, насыщенным душой. Отсюда впечатление исходящей от этого тела слабости. Ведь по контрасту с силой и крепостью, внушаемы-

1 В трех последних абзацах я использовал часть моего исследования «Восприятие ближнего» (см.: Obras completas, t. VI).

580

ми телом, душа — это что-то трепетное, слабое. В конечном счете источником эротического влечения к женщине служит не тело, как нас учили аскеты, ничего не понимавшие в подобных вопросах; нет, мы испытываем влечение'к женщине, поскольку тело Ее—душа.

581

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел философия