Елизаров Е. Апология «Капитала». Политическая экономия творчества

ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава VIII. Исторические перспективы

§ 47

Впрочем, рядом с этим миром, характеризующим одну из сторон базиса, существует еще один, который относится к надстройке,— это мир духовной культуры. Он охватывает собой всю сферу духовного производства человека — познание, воспитание, просвещение, и все относящиеся к сфере идеального его результаты — мифологию, религию, философию, науку, искусство и литературу. Принято отделять эту сферу от материальной культуры, которая охватывает всю область предметно практической деятельности и, разумеется, ее продукты (орудия труда, жилища, предметы повседневного обихода, одежду, средства транспорта и связи и другие). Однако в действительности четкой грани между ними не существует, более того, обе сферы частично пересекаются, и каждая из них несет на себе печать своей ясно выраженной противоположности. Но как бы то ни было, известная самостоятельность каждой имеет место, и с ней надо считаться.
Строго говоря, раздельное существование духовной деятельности и материального производства — это тоже результат всеобщего отчуждения человека. Но и в мире духовном проявляется все то же тотальное разделение и противопоставление результата труда его субъекту. Вместе с тем, может быть даже в большей степени, чем материальная, отчужденная духовная культура общества показывает, что в самом главном Маркс оказывается абсолютно прав: классово антагонистическое общество не в состоянии обеспечить гармоническое развитие каждого индивида; все, на что оно способно,— это не дать человеку переступить грань выживания. Его жизнеобеспечение постоянно балансирует на ней, ибо в разделенном обществе человек существует не как самоцель, но лишь как простое средство процветания немногих; цель же противостоящих и господствующих над ним сил во все времена состояла в том, чтобы выжать из него все, что могло быть брошено в топку расширенного производства прибавочного продукта.
Вот только необходимо осознать, что жизнь и выживание человека ни в коем случае нельзя понимать в узко физиологическом смысле, который ограничивается удовлетворением базовых потребностей органического тела. Речь не может идти о каком-то вегетативном существовании, ибо бытие человека в принципе несводимо ни к одной из биологических форм существования, ни ко всем им вместе.
Если на время забыть о том, что разделение труда в известной степени деформирует и анатомию, и физиологию, и психику человека, заставляя все структуры и ткани его организма на протяжении поколений и поколений адаптироваться к эргономике предмета и средства труда, к ритмике и темпу материального производства, то можно утверждать, что по мере развития производительных сил его сравнительное благополучие как органического существа становится вполне обеспеченным. Более того, можно говорить об известном прогрессе в этой области. Его отчетливо различимые следы видны уже в рабовладельческом обществе. Так, Варрон (тот самый римский писатель, который ввел в литературный оборот понятие «говорящего орудия», разделив средства труда на три части: говорящие, издающие нечленораздельные звуки и немые) не безразличен к запросам и даже правам первых, напротив, он убеждал рабовладельцев не использовать бич там, где желаемого можно добиться словом. Методы принуждения должны быть более гибкими, и он рекомендует даже советоваться с прилежными рабами; его убеждение состоит в том, что невольники работают лучше, если хозяин щедрее оделяет их пищей, не скупится на одежду, позволяет отдохнуть и дает некоторые послабления и льготы. Это же звучит у Сенеки: «Я с радостью узнаю от приезжающих из твоих мест, что ты обходишься со своими рабами, как с близкими. Так и подобает при твоем уме и образованности. Они рабы? Нет, люди. Они рабы? Нет, твои соседи по дому. Они рабы? Нет, твои смиренные друзья. Они рабы? Нет, твои товарищи по рабству, если ты вспомнишь, что и над тобой, и над ними одинакова власть фортуны». В сущности, то же мы читаем у Плиния Младшего: «Я вижу, как мягок ты со своими рабами; тем откровеннее признаюсь тебе, как я снисходителен к своим.» Словом, не следует преувеличивать значение жадности ни рабовладельца, ни феодала, ни капиталиста; разумному управленцу всегда был свойствен трезвый взгляд на вещи, ясное понимание того, что известные послабления идут на пользу прежде всего ему самому. Да и сочувствие чужому страданию во все времена было свойственно не одним только угнетенным. Таким образом (если забыть еще и о форс-мажорных обстоятельствах: катастрофах, моровых поветриях, войнах), чисто биологическое выживание, как правило, было обеспечено во все времена.
Но это не служит препятствием тому, чтобы отчуждать самое главное — то надматериальное в человеке, что, собственно, и делает его человеком; и все институты эксплуататорского общества — пусть и не ставя это своей сознательной целью — стихийно способствуют такому отчуждению. Человек оказывается на самой грани своей «человечности», ибо практически все, что формирует именно тонкую метафизику его духа, а не материальные структуры и ткани его организма, остается трансцендентным по отношению к нему. Он лишь слегка соприкасается с тем специфическим духовным производством, которое развивается не в последнюю очередь благодаря не вовлекаемой в расширение масштабов производства части прибавочного продукта. Именно оно, это производство, порождает собой возвышающиеся над биологическими формами существования сферы собственно человеческой жизни. Но внутренним достоянием деформированного всеобщим разделением труда человека становится лишь немногое от его результата; собственно, только то, что сохраняет его функциональность в мире вещественности. То есть тот минимальный уровень духовного потребления, который формирует способность понять разложенное на атомы отдельных операций существо чужого замысла и способность к практически лишенному всякой одухотворенности труду, в процессе которого этот замысел должен воплотиться в материале. Все прочее остается вне его убогой надвегетативной действительности.
В этом нет ничего удивительного. Как уже было показано, все относящееся к «надстроечным» сферам культуры, включая и то, что материализуется в специфически поляризованных формах вещной оболочки человека, уже изначально являлось лишь родом «емкости», призванной аккумулировать в себе относительный избыток биологической энергии, средством создания хронического искусственного дефицита необходимого продукта. Словом, выступало как один из стихийных регуляторов исторического развития социума.
Тонкий философ, Маркс не может не понимать всего значения духовного производства для жизни человека. Однако в современном ему обществе его действительное назначение и смысл деформируются тотальным разделением труда и классовой дифференциацией. В отчужденном мироощущении всего социума начинает господствовать идея примата материального, утилитарного, прикладного над всем духовным,— но менее всего здесь повинен автор «Капитала».
Здесь уместно вспомнить о Кальвине, французском богослове, одном из лидеров Реформации. Им было развито учение об абсолютном предопределении и о божественном невмешательстве в закономерность дольнего мира. Согласно этому учению, один только Бог обладает абсолютной свободой; именно Его воля предопределяет верующих к спасению, а неверующих — к погибели, вместе с тем никто не может судить о решениях Всевышнего. Ни один человек не может знать достоверно, избран он или нет, но, несмотря на это, обязан строить всю свою жизнь на основе Священного Писания и всеми силами стараться реализовать свое призвание. Ни одно протестантское направление не настаивало так резко на безусловном и исключительном следовании Библии, на изгнании из культа и учения всех проявлений язычества (Р.Виппер). Человек должен быть уверен в том, что он является «божьим избранником» и доказать это всей своей жизнью. Только повседневный созидательный труд является формой истинного служения Богу, и только он может быть истинной гарантией спасения.
Казалось бы, здесь нет ничего необычного, ведь все это хорошо согласуется с врожденными представлениями человека о чистоте и праведности его жизни. Однако во многом именно эти, восходящие к середине XVI века, истины, отвечавшие «...требованиям самой смелой части тогдашней буржуазии», по существу революционизировали менталитет европейца и надолго определили тот путь, которым по сию пору идет вся западная цивилизация. Да, простому смертному не дано знать заранее, избран он или нет, но вот результаты его жизненного служения способны говорить об этом со всей определенностью: ведь если его трудам сопутствует успех, значит, все время он шел верной дорогой. Именно жизненным успехом Бог дает нам понять, угодны Ему наши дела или нет. Словом, успех в профессиональной деятельности становился всеобщим критерием человеческой праведности не только в глазах самого человека, но и в некоем абсолютной измерении. Средством же измерения успеха могло быть только что-то осязаемое, материальное (часто под ним просто понимались деньги).
Эта философия стала чем-то вроде религиозного и этического кредо зарождающегося капитализма. Простота ее усвоения и ее удобство состояли в том, что служение высшим духовным ценностям хорошо сочетались здесь с искренней преданностью материальному благу. Во многом именно эта вошедшая в самые основы европейского менталитета преданность и делала возможным поверхностное (часто вульгаризированное) прочтение Маркса, которое (в препарированном этим прочтением виде) хорошо ложилось в ее прокрустово ложе. В результате такого подсознательного синтеза столь несопоставимых мыслителей и столь противоположных учений в европейской культуре утверждалось мировоззрение, согласно которому все, что не относится к материальному, носит вспомогательный, второстепенный характер, словом, тем, чем при необходимости можно пренебречь. По-настоящему значимым из всех «надстроечных» форм культуры оказывалось лишь то, что способствует развитию вещественного мира. (Кстати, мировоззрение «западнической» российской интеллигенции, некритически воспринимавшее все идущее от Европы, наследует именно этот взгляд.) Поэтому не случайно совершенно особое место в европейской культуре достается науке. Но и здесь в обиходном представлении значимо лишь то, что имеет прикладной утилитарный характер, отсюда и из всех наук больше ценятся те, что дают материальный же результат. Так, в нашей стране все слышали о достижениях Курчатова и Королева, но только специалистам известны блистательные имена Тарле и Щербы. Такие же начала, как философия, вообще выносятся за границы чего-то обязательного к постижению.
Но по большому счету и в этом тоже правота Маркса. Ведь «надстроечная», духовная, сфера, может быть, главным в которой становится мир культуры и искусства, так же с самого начала отчуждается от человека, и противопоставляется его повседневной рутине. Она существует как бы сама по себе, подобно возвышенному виртуальному платоновскому миру идей. Служители этого мира составляют собой узкий круг ценителей, среди которых едва ли не подавляющее большинство — это сами его создатели. Различие с платоновским здесь только одно. У него именно мир идей обладает статусом подлинной реальности, физический же представляет его бледную тень; и постоянные обитатели мира духовной культуры живут именно этой, «платонической», верой в высшую ценность идеала. Напротив, многие из тех, кто принадлежат материальному, – дышат прямо противоположной; в духовном им видится род некой запредельности, которая не имеет отношения к реальной действительности, и без которой можно прекрасно обойтись.
Таким образом, фактические следствия разделения труда и классового расслоения общества оказываются куда более фундаментальными (и опасными), чем это рисуется узко экономическим подходом, ибо отчуждаются не только завоевания материальной культуры, но и культуры духовной. А это значит, что задача восстановления исторической справедливости все-таки встает во весь рост перед отчужденным обществом. И носителем идеи его коренного переустройства оказывается именно пролетариат, ибо именно его  наибольшей степени затрагивает отчуждение всего, что имманентно лишь человеку.

§ 48

Но и собственник средств производства не становится ни полновластным распорядителем духовного производства, ни даже главным потребителем его специфического продукта; мир духовной культуры оказывается чужим и противоестественным также и по отношению к нему.
Это следует все из того же обстоятельства, согласно которому вся сфера культуры (включая значительную часть материальной) изначально формируется и функционирует как средство омертвления известных объемов живого труда, как средство мобилизации дополнительных ресурсов совокупного социального организма. Ведь покрытие дефицита необходимого продукта, образующегося благодаря этому обстоятельству, может быть обеспечено только одним — пробуждением в человеке творческого начала, стихийного стремления к постоянному переустройству всех основ своего существования. Но и творчество, как мы уже могли видеть, выделяется в самостоятельный вид деятельности, субъект которого всеобщим отчуждением, в свою очередь, противопоставляется миру простого обывателя.
В отчужденном мире творчество далеко не всегда напрямую служит средством повышения производительности труда, большей частью оно создает лишь питательную среду, в которой становится возможным постоянное самозарождение новых форм практики. Его воздействие на сферу производства не является непосредственным и уж тем более немедленным — должны пройти тысячелетия, прежде чем отдельные его разновидности начнут превращаться в «непосредственную производительную силу». Поэтому его результаты противопоставляются не только совокупному наемному работнику, но и самому капиталу.
Тем более это касается результатов духовного производства. Они остаются чуждыми для того, кому достаются; хозяев жизни интересуют лишь знакообразующие функции его продукта. Так богатеющая Голландия рождает совершенно новое искусство вовсе не потому, что новые предприниматели внезапно проникаются тягой к нему. Просто обретаемый статус требует свого подтверждения, а это достигается появлением в доме, например, настоящих полотен, покрытых настоящими масляными красками. Качество живописи совсем не важно (уже за полным отсутствием вкуса), значение имеет лишь размер: чем больше площадь, покрытая красочным слоем, тем выше положение владельца. Все то же касается и прочих ремесел; площадью, которая покрывается дорогостоящими изразцами, количеством фарфора, бронзы, серебра измеряется статусная представительность дома. Перенимая именно эту психологию, князь Меньшиков построил в Стрельне фабрику по образцу голландских, где русские мастера делали изразцы ничуть не хуже заграничных, и украсил ими свой дворец на Неве. В общей сложности на отделку его помещений ушло без малого 30000 плиток (кстати, таких интерьеров — по причине их дороговизны — нет больше нигде в мире, ибо даже в Голландии, откуда с XVI века и пошел обычай, выполнялись только скромных размеров изразцовые панели или вставные композиции на стенах). Возникает мода на книги. Но поскольку реальной потребности в собственно чтении нет, часто вполне достаточно простых муляжей, имитирующих дорогие издания,— и создается специализированное их производство. Эти муляжи (их можно встретить в музеях петровского времени, например, в доме Петра I в Летнем саду) расставляются на самых видных местах, но совсем не для того, чтобы намекнуть на интеллектуальные запросы владельца,— их задача подчеркнуть его принадлежность к известному социальному кругу.
Максимальное отчуждение духовной сферы происходит там, где в области материального центральное место окончательно занимает машина, а человек становится ее живым придатком. Капиталист не понимает значения духовного производства и смысла его результатов. Его продукт — это только статусная оболочка, и чем больше поражаются ею, те, на кого она должна производить впечатление, тем лучше. В какой-то степени это возрождение римской традиции, когда домашние рабы и клиенты были призваны подчеркивать значимость хозяина. Наличие домашней прислуги, находящейся во владении частных лиц, определялось вовсе не потребностями их хозяйств,— запросы диктовала дикая мода того времени. С расширением завоеваний пришла пора совершенно бессмысленной роскоши и показного расточительства. Численность абсолютно бесполезных рабов определяла статус владельца, служила символом богатства, знаком достоинства и власти, поэтому за каждой единицей из штата домашней прислуги закреплялось исполнение демонстративно ничтожных обязанностей. В сущности, все домашние рабы выполняли только одну функцию — служить утверждению значимости своего господина. Все они вместе выступали чем-то вроде огромного красочного ярлыка, при этом играла роль даже цена, отнюдь не петитом обозначенная на нем. Кстати, сотни тысяч сестерциев выплачивались напоказ за специально обученного каким-нибудь искусствам невольника, но вовсе не потому, что была хоть какая-то нужда в самих этих искусствах, а просто так, для саморекламы.
У нового класса произведения искусства играют роль этих никчемных и вместе с тем по-своему очень нужных домашних рабов.
Впрочем, и субъект духовного производства отчужден нисколько не менее тех, кто находит в нем явление во плоти человеческого гения; его главным потребителем становится, как уже сказано, он сам, и, может быть, одной из наиболее ярких и красноречивых форм выражения этой отчужденности становится девиз «искусства для искусства». Кризис отчужденного сознания, неспособность адаптации к миру, развитие которого преследует лишь грубо утилитарные цели («Самые великие исторические движения человечества представляются им глубоко «мещанскими»), порождает на стыке XIX и XX столетий декаданс, встречное отторжение материального; и полный отказ искусства от всех политических и гражданских тем становится формой проявления его свободы.

§ 49

Преодоление отчуждения — вот единственное решение социальных проблем. Но, прежде чем говорить о нем, необходимо пристально вглядеться в содержание человеческой деятельности и в основные тенденции ее исторического развития.
Если рассматривать труд с чисто формальных, то есть отвлеченных от всего содержательного, позиций, он может быть разложен на отдельные составляющие, которые присутствуют практически в любом процессе. Не случайно в литературе выделяют как что-то самостоятельное энергетическую, транспортную, технологическую, наконец, контрольную и логическую функции. Существо первой состоит в том, чтобы вырабатывать и трансформировать энергию, которая приводит в движение орудия труда и преобразуемые человеком материалы. Транспортная большей частью сводится к перемещению сырья или заготовки к рабочему месту и продукта труда от него к месту назначения. Гораздо более сложной предстает технологическая функция, существо которой состоит в преобразовании предмета труда в продукт (производственного или личного) потребления. При этом под преобразованием понимаются все возможные изменения его геометрической формы (обработка резанием, обработка давлением и т. д.), внутренней структуры (обжиг, закалка, полимеризация и т. д.) и другие. Содержание контрольной состоит в отслеживании хода и результата выполнения всех других функций, а также параметров производственной среды, которые могут влиять на ход производственного процесса. Наконец, логическая связана с получением, запоминанием, отбором, преобразованием хранением и выдачей информации.
На ранних стадиях развития общественного производства все функции выполняются самим человеком. Силой собственных мышц он перемещает исходные материалы и продукты, приводит в движение орудия труда, регулирует их воздействие на его предмет; все контрольные и управленческие функции выполняются им же. Но со временем положение меняется. И вся история развития производительных сил общества предстает историей последовательного замещения человека, его вытеснения из каждой производственной функции.
Транспортная и энергетическая функции стали первыми, для исполнения которых были созданы искусственные механические устройства (катки, рычаги и др.). Египетские фрески, ассирийские рельефы показывают нам широкую панораму их применения. Появление колеса порождает усложненное применение рычага в системах с вращательным движением: воротах, блоках, полиспастах. Эффективность этих средств демонстрируется тем, что именно с их помощью были возведены такие грандиозные сооружения, как египетские пирамиды. Витрувий, древнеримский зодчий, автор «Десяти книг об архитектуре» говорит уже о более развитых устройствах, ибо в его представлении машина — это сложная инженерная конструкция («связанное соединение деревянных частей...»). Техника Рима демонстрирует нам высокие достижения в этой области.
Добавим сюда использование мускульной силы животных, земного тяготения (римская, акведуки) и другие средства, и мы убедимся в том, что человек уже в глубокой древности начинает освобождать себя от исполнения и транспортной, и энергетической функций.
История последующих веков показывает нам, что мускульная энергия человека, уступая место все более усложняющимся устройствам, приводимым в движение напором воды (водяное колесо), энергией пара, электричества, атомного ядра, практически перестает играть сколько-нибудь значимую роль в производстве. Функция перемещения больших масс или развития чрезмерных усилий для приведения в действие орудий сегодня лишь в исключительных случаях или в особо отсталых регионах планеты остается за человеком.
Простейшим средством, отчасти перенимающим у человека выполнение технологической функции, становится приспособление, в котором натянутая тетива преобразует возвратно-поступательное движение во вращательное, подвешенный же груз обеспечивает подачу рабочего орудия (прообраз сверлильного станка). Особое место в развитии технологических машин с механическим приводом занимает водяная мельница. Она появляется еще в I в. до н.э. и, видоизменяясь и совершенствуясь, служит человеку на протяжении почти двух тысячелетий: «Вся история развития машин может быть прослежена на истории развития мукомольных мельниц. По-английски фабрика еще до сих пор называется mill [мельница]. В немецких сочинениях по технологии в первые десятилетия XIX века мы также встречаем слово Muhle [мельница] для обозначения не только машин, приводимых в движение силами природы, но я вообще всякой мануфактуры, применяющей механические аппараты».
Уже в конструкции водяной мельницы появляются три ключевых механизма: двигательный, передаточный и рабочий. В дальнейшем каждый из механизмов в своей многовековой эволюции превратился в самостоятельные технические средства — механический двигатель, разветвленную передаточную установку и технологическую машину. Появление именно этих звеньев делает возможным постепенное освобождение человека от выполнения также и технологической функции. В перспективе же она полностью передается машинам.
Передача технологической функции машине делает возможным появление универсального двигателя, использующего физические законы и силы природы. Это подметил К. Маркс. Он писал: «Только после того как орудия превратились из орудий человеческого организма в орудия механического аппарата, рабочей машины, только тогда и двигательная машина приобретает самостоятельную форму, совершенно свободную от тех ограничений, которые свойственны человеческой силе». Таким свободным от ограничений становится паровой двигатель. В своей потенции имеющий практически неограниченную мощность, он может быть применен в любом технологическом процессе, что позволяет создать новый тип промышленного предприятия — механизированную фабрику и завод.
Появление промышленных автоматических устройств дает новый импульс развитию средств производства. Первыми из них были регулятор уровня воды в котле паровой машины (Ползунов,1765) и регулятор скорости вращения вала паровой машины (1Уатт, 1784); позднее создается система программного управления от перфоленты ткацким станком (Жаккар, 1804—1808).
Таким образом, уже к началу промышленной революции, то есть на рубеже XVIII—XVIII вв. создаются условия для окончательного освобождения человека от энергетической и транспортной функций, и полагается начало массового вытеснения его из собственно технологического процесса. На долю человека остается только контроль и принятие решений, связанных с его коррекцией. Но и эти задачи с появлением вычислительных устройств начинают передаваться машине. Компьютеризация же производства совершает настоящую революцию.
Разумеется, и сегодня многое приходится делать руками человека, и сегодня сила его мускулов составляет одно из условий производственного процесса. В еще меньшей степени машиной перенята интеллектуальная составляющая труда. Другими словами, известная часть энергетической, транспортной, технологической, и, тем более контрольно-логической функций продолжает выполняться человеком. И тем не менее мы вправе продлить тенденции, которые обнаруживает нам истекшая история развития производительных сил общества, в будущее до их логического предела. Логическим же пределом должно явиться такое состояние, когда любая из них станет выполняться искусственным устройством, когда человек окажется полностью вытесненным из непосредственного производственного процесса.

§ 50

Что же остается на долю самого человека там, за этим пределом развития, который обнаруживается при анализе ее основных долговременных тенденций?
Да именно то, что и отличает его сознательную деятельность от инстинктивного поведения животного,— чистое созидание. Освобожденное от всего, не свойственного формирующейся над «биологией» новой форме движения, творчество.
Возможность передачи рассмотренных в предыдущем параграфе функций стихийным силам природы, животному или машине свидетельствует о том, что все они представляют собой чисто механические или животные начала в человеке. Но и механическое, и биологическое содержание деятельности являют собой то, что роднит ее субъекта с существом, принадлежащим к низшим формам организации материи. Между тем человек представляет собой самую вершину иерархической эволюционной пирамиды, а значит, ничто из тяготеющего к ее основанию не может служить отличительной чертой именно его бытия.
В сущности, это парадокс: мы привыкли подкреплять утверждение о том, что именно человек является «царем природы», сотворенными машинами и механизмами, могуществом природных сил, приводимых нами в действие. Однако на поверку практически все из этого оказывается принципиально не-человеческим, более того, тем, что отрицает всякую человечность.
Есть творчество навыворот, и он
Вспять исследил все звенья мирозданья,
Разъял Вселенную на вес и на число,
Пророс сознанием до недр природы,
Вник в вещество, впился, как паразит,
В хребет земли неугасимой болью,
К запретным тайнам подобрал ключи,
…Освободил заклепанных титанов,
Построил их железные тела,
Запряг в неимоверную работу;
Преобразил весь мир, но не себя,
И стал рабом своих же гнусных
Тварей.
А следовательно, совсем не эти материальные свидетельства могущества и силы способны характеризовать имманентное содержание тех форм организации и движения материи, которые возникают на вершине эволюционного развития. Поэтому только вытеснение человека из непосредственного производственного процесса, передача всех очерченных выше функций искусственному устройству означает собой, что он окончательно выделяется из царства природы и становится субъектом действительно новой формы движения.
Строго говоря, единственное, что отличает человека от животного и уж тем более от мертвого механизма, — это способность к инновациям, творчество, но окончательно он расстается со своим прошлым только там, где все, что может быть передано искусственному устройству, уходит из его деятельности. Вот здесь-то в полной мере и проявляется значение того факта, что никакая, даже самая жесткая редукция, сопровождавшая труд на протяжении всей истории его развития, не в состоянии полностью элиминировать из него творческое начало. Ведь в противном случае окончательное высвобождение человека из непосредственного производственного процесса означало бы собой коллапс, окончательное завершение его истории. Простая логика подсказывает, что после того, как он отдает все машине, ему самому остается только деградировать и раствориться в каком-то небытии. В действительности же человеку предстоит расстаться только с тем, что роднит его с машиной; самое же главное, что характеризует высшую форму движения, остается при нем и наконец-то получает возможность свободного совершенствования.
Разумеется, это не означает, что человеческая деятельность целиком и полностью замыкается в сфере ментального. Еще мыслители древности понимали необходимость гармонического развития. «Живое существо,— писал Аристотель,— состоит прежде всего из души и тела <…> Поэтому надлежит обратиться к рассмотрению такого человека, физическое и психическое начала которого находятся в наилучшем состоянии…». В общем, вторит ему Платон: «Для тела — это гимнастическое воспитание, а для души — мусическое» (т.е. относящееся к музам). Поэтому, при всей милитаризованности, даже физическое воспитание подрастающего поколения греческого полиса включало в себя обязательный элемент эстетики, и именно Греция дала Европе образец физического совершенства человека, которое воплощает в себе его нравственный идеал.
Завершение тех тенденций, о которых только что говорилось, обязано влечь за собой самые радикальные следствия для всей экономики. В какой-то степени это тоже означает собой завершение истории, ибо теперь общественное производство обязано будет принять принципиально иной, совершенно несвойственный ему ранее, вид: если раньше оно замыкалось на сугубо материальном, то теперь самый его центр обязан смещаться во вневещественную сферу. Трудно прогнозировать ключевые характеристики явления, качественное преобразование которого потребует еще очень долгого времени, но одно можно утверждать a priori: оно должно стать гуманитарным. Это закономерно вытекает из того, что с вытеснением человека уже нет нужды в производстве и воспроизводстве одушевленных придатков машин и уж тем более в формировании способности к таким экзотическим видам технологии, как упомянутые здесь «отливка пленки бутафоль», «балансировка-заливка абразивных кругов», «вальцовка фибровых трубок», «набивка наконечников на шнур» и другие.
Смещение в гуманитарную сферу означает собой и полное перепрофилирование общественного производства. Оно, конечно же, продолжит служить удовлетворению потребностей человека, в том числе и потребностей материальных, Но роскоши «товаров золотых и серебряных, и камней драгоценных и жемчуга, и виссона и порфиры, и шелка и багряницы, и всякого благовонного дерева, и всяких изделий из слоновой кости, и всяких изделий из дорогих дерев, из меди и железа и мрамора...» едва ли останется сколько-нибудь широкое пространство.
Повторимся: ориентированное на вещественный «эксклюзив», производство для избранных только на поверхностный взгляд служило специфическим потребностям тех, кто формирует один из его полюсов; подлинным его назначением являлось пробуждение творческих сил человека. Омертвляя в себе огромные объемы живого труда, оно выступало как один из стихийных принудительных механизмов истории, ибо в силу их действия человеку не оставалось ничего иного, кроме мобилизации дополнительных ресурсов своей собственной природы и своего организма. Образно говоря, оно служило допингом, который не позволял вечно формирующемуся социуму удовлетвориться минимумом, наркотиком, возносящим его в сферы, которые не могут быть ограничены пределами физиологических запросов его индивидов. Правда, именно такая ориентация порождала и самое ценное, что есть в обществе,— его культуру, но если именно творчество становится имманентной человеку формой деятельности, этот слишком дорого обходящийся ему стимул оказывается излишним.
Исключительным предметом и целью всего общественного производства в целом должен, наконец, стать сам человек, а следовательно, весь состав его потребностей, в свою очередь, обязан претерпеть радикальные изменения. Там, где экономическая инфраструктура открывает все возможности совершенствования перед каждым членом общества, представительская знакообразующая составляющая вещной оболочки индивида полностью утрачивает свое прежнее значение, и единственной функцией искусственно созидаемой вещественности остается служить гармоническому развитию его способностей и талантов.
Уяснив это важное обстоятельство, мы поймем, почему самим инстинктом общественной морали подлинное совершенство человека никогда не ассоциировалось с излишеством и роскошью.
Бедность в глазах античной общины — это неоспоримый признак совершенства и добродетели. Одним из постоянных мотивов политической риторики того времени было утверждение того, что именно она является самой верной спутницей свободы, спутником же роскоши и богатства может быть только рабство. При этом заметим: рабство в ее глазах – это не столько правовое состояние, сколько состояние духа, характеристика самой природы человека: «Так как по своим природным свойствам варвары более склонны к тому, чтобы переносить рабство, нежели эллины, и азиатские варвары превосходят в этом отношении варваров, живущих в Европе, то они и подчиняются деспотической власти, не обнаруживая при этом никаких признаков неудовольствия». Конечно, здесь легко распознаются истоки расизма, но и доля истины тоже наличествует: рабская психология и в самом деле существует, и формирует ее именно такая поляризация общества.
Мотив бедности как полюса притяжения лучших достоинств человека будет звучать долго, вплоть до наших дней: в сказках европейских народов (да и в русских тоже) именно богатые, по преимуществу, одолеваются самыми низменными страстями; в мифологии классовой борьбы именно пролетариату было начертано утвердить на земле господство высших нравственных ценностей; и анализ показывает, что в этом взгляде на вещи есть правда.
Разумеется, грядущий переворот не ввергает человека в нищету; речь идет о том, что разумный достаток должен сменить излишества в качестве средства мобилизации его творческих сил, и это прочитывается в биении человеческой мысли уже в глубокой древности. Цитированный нами Аристотель говорит не о праздном возлежании, но о повседневном труде, о прекрасных делах, которые должен вершить освобожденный от всех забот о насущном гражданин его идеального города. Эпикур, говоря об удовольствии, имел в виду разумное стремление человека возвышенному состоянию его души, а вовсе не к бездумному удовлетворению материальных запросов и физиологических позывов. В диалогах Платона развивается упомянутое здесь учение о некоем мире идей, бесцветная, бесформенная, неосязаемая сущность которых зрима лишь кормчему души, разуму. Он существует вне земной действительности, в некой «занебесной области». Физическая же реальность представляет собой лишь его бледную тень, копию. И цель души состоит в том, чтоб слиться с оригиналом. Апостол Петр зовет к тому же: «Да будет украшением вашим не внешнее плетение волос, не золотые уборы или нарядность в одежде, но сокровенный сердца человек в нетленной красоте кроткого и молчаливого духа». Наконец, Иисус произносит то, что примиряет всех — идеалистов и материалистов, верующих в Бога и отрицающих его: «Не хлебом одним будет жить человек…». Да и упомянутый нами «Союз неподражаемых» Антония и Клеопатры — это вовсе не эпатаж, но стремление создать (хотя бы вокруг себя) ауру подлинного совершенства…
Но все это становится достижимым вовсе не там, где кто-то (или что-то) освобождает человека от материальных забот (эта утопия была вполне достижима еще во времена Ксенофонта, рассуждавшего о государстве-рантье), но там, где развитием своих производительных сил он вытесняется из материальных процессов своего собственного жизнеобеспечения.

Выводы

1. Маркс прав в самом главном: классово антагонистическое общество не в состоянии обеспечить гармоническое развитие человека. В разделенном обществе человек существует не как самоцель, но только как средство; в свою очередь цель господствующих над ним сил состоит в том, чтобы выжать из него все, что может способствовать расширенному производству прибавочного продукта.
2. В классовом обществе глубокой деформации подвергается не только материальное, но и духовное производство. Из всех достижений последнего достоянием человека становится лишь то, что сохраняет его функциональность, а именно: тот минимальный уровень духовного потребления, который формирует способность понять чужой замысел и воплотить его в материале.
3. В отчужденном мироощущении общества начинает господствовать идея примата материального, утилитарного, прикладного над всем духовным.
4. Отчуждение не ограничивается рамками материальной деятельности, оно поражает и духовную сферу человека. В конечном счете порождаемая им культура становится противопоставленной не только эксплуатируемым массам, но и капиталу, и даже творческой интеллигенции. Продукт духовного производства становится силой, господствующей над всеми классами и слоями общества.
Таким образом, фактические следствия разделения труда и классового расслоения общества оказываются гораздо более фундаментальными, чем это представляется в политической экономии. Поэтому сформулированная Марксом задача восстановления исторической справедливости существует, и носителем идеи общественного переустройства оказывается именно пролетариат.
5. Разрешение социальных противоречий достигается только вытеснением человека из непосредственного производственного процесса. В свою очередь, это обеспечивается максимальным развитием его производительных сил.
6. Вытеснение человека из непосредственного производственного процесса влечет за собой неизбежное смещение последнего в гуманитарную сферу. Его единственной целью становится сам человек, его всестороннее и гармоническое развитие.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел философия