Елизаров Е. Апология «Капитала». Политическая экономия творчества

ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава VII. Феномен отчуждения и инфраструктура воспроизводства

§ 42

Однако, несмотря на всю формальную строгость, вывод о закономерности экспроприации пролетариата (столь же чудовищный, сколь ограниченна справедливость заключения о необходимости экспроприации экспроприаторов) далек от истины, если не сказать органически несовместим с ней. Итоговое уравнение политической экономии может быть только синтетическим, объединяющим обнаруживаемые здесь противоположности и разрешающим все противоречия. Политическая экономия в принципе не может быть построена на фундаменте понятия о репродуктивном исполнительском труде, исключающем всякий элемент творчества. Но точно так же она не может быть построена и на фундаменте понятия о собственно творческой деятельности, которая, в свою очередь, исторгает всякий элемент репродукции. Строгость решения требует диалектического подхода.
Деление человеческой деятельности на деятельность творческую, созидательную и деятельность чисто репродуктивную, механическую — а следовательно, и могущую в принципе быть переданной механизму, будь то механическая рука или механический (электронный) интеллект — суть неизбежный продукт всемирно исторического развития. Но сложность состоит в том, что ни собственно творческого, ни строго репродуктивного труда в чистом виде попросту не существует. Мы можем говорить только о том, что один вид труда — по преимуществу творческий, другой — по преимуществу репродуктивный. Но только примитивный механистический подход может видеть в одной деятельности (художника, вождя, инженера, одним словом, «героя») чисто созидание, в другой (деятельности исполнителя, иными словами «толпы») — голую репродукцию. И такой подход легко опровергается не только абстрактными логическими построениями, но и объективной логикой самой жизни, логикой реально истекшей истории.
В самом деле, правомерно ли видеть действительного создателя лишь в непосредственном выразителе той или иной идеи? Если да, то подлинным (исключительным, единственным) создателем теории относительности может быть только Альберт Эйнштейн. Но кто же тогда Лоренц, Пуанкаре, Мейкельсон, Мах, Минковский? Что повергло Бастилию — порыв Демулена? Но мы знаем, что задолго до него эту твердыню абсолютизма штурмовали Монтескье и Руссо. Однако и они не были первыми, ибо еще задолго до них на ее штурм шли поэты и художники Франции.
Творческая идея никогда не принадлежала какому-то одному «герою» — и не только в том смысле, что каждый из них «стоит на плечах» своих великих предшественников.
Мы рискнем высказать следующий тезис: не только полноправным соавтором Бетховена был Наполеон, но (забудем о временных несоответствиях) и наоборот: полноправным соавтором Наполеона был Бетховен. Джеймс Уатт был невозможен не только без современной ему физики и механики, но и без английских сукноделов. Точно так же сегодня полноправными соавторами спортивного рекорда являются и тренер, и физиологи, и инженеры, проектирующие спортивное оборудование. Каков он, полный и исчерпывающий список соавторов какого-то дискретного творческого результата? На деле этого не знает никто, но если попытаться скрупулезно точно заполнить его всеми имеющими право на признание именами, мы неизбежно обнаружим, что всякий раз в него необходимо будет включить весь человеческий род, ибо любая творческая идея, сколь бы неожиданной и взрывной она ни была, в конечном счете строится из самого воздуха современной ей культуры. Само ее появление на свет возможно только в том случае, если очевидный всем формальный автор имел возможность дышать этим воздухом с самого детства. А если нет?
Мы говорим все это вовсе не для того, чтобы «лишить» авторства или как либо принизить роль эдисонов, эйнштейнов и наполеонов. Мы настаиваем лишь на том, что любая отдельно взятая идея, подобно какой-то сложной конструкции, складывается из неопределенно большого числа элементов. Причем — и на этом мы также настаиваем — элементов совершенно разнородных, ибо даже новые художественные идеи решительно невозможны без развития теоретической физики (вспомним о влиянии геометрии или воздействии открытий в области оптики на живопись) или технологии (возьмем очевидный пример музыки конструктивизма 20—30 годов, которому был не чужд и Шостакович).
Формальному создателю, то есть тому, кого мы привыкли считать единственным автором, принадлежит, наверное, лишь единый каркас, пронизывающий всю эту сложную конструкцию. Но попробуем лишить ее хотя бы одного элемента — и от всей конструкции не останется следа. Можно спорить с тем, чей вклад весомей, чей «камень» больше, но все же самое интересное состоит в том, что решающим, ключевым элементом является каждый из них, независимо от его «веса».
Если перевести разговор в плоскость темы, заданной настоящей работой, получается, что не только пролетариат является действительным создателем всех материальных ценностей нашего общества. Все эти ценности создаются и представителями тех социальных категорий, которые традиционно исключались из политико-экономических построений: врачи и художники, педагоги и полководцы.
Но, разумеется, и пролетариат имеет самое непосредственное отношение к созидаемой человеком цивилизации, ибо, повторяем, подлинным творцом в конечном счете является весь человеческий род, включая и всю череду уже закончивших свой путь поколений. Поэтому столь же ошибочно видеть в субъекте реально истекшей истории только интеллигентов.
Любая творческая идея получает свою жизнь лишь тогда, когда она обрастает плотью. Но если в сфере чистой теории процесс обрастания плотью (мы значительно упрощаем предмет) сводится к простому изложению ее на бумаге, то в сфере инженерной мысли он может завершиться только тогда, когда появится действующая конструкция в металле. Мы подчеркиваем — действующая, ибо это не просто станок или машина, но устройство, которое на деле доказало свое превосходство над старой конструкцией. В общем виде конечным результатом развития дискретного творческого процесса является решающий эксперимент, верифицирующий или опровергающий исходную идею. В сфере же инженерной мысли этим верифицирующим началом выступает прибавочный продукт (будь это «дельта качества» или даже простое приращение количества). Поэтому и критерием завершения какого-то ограниченного процесса созидания в сфере производства материальных ценностей является наличная данность прибавочного продукта.
Творческий процесс отнюдь не заканчивается после того, как «инженер» в своей голове поставит последнюю точку над последним «i». В этом смысле его можно сравнить с полководцем: конец творческому процессу на поле боя кладет только бегство врага. И действительно: попробуем представить себе, что стало бы с нашей памятью о Наполеоне, если бы остался только план, но реальный штурм Тулона так и не состоялся; если бы вместо Маренго, Аустерлица, Бородина осталась бы только подробная разработка того, куда «Die erste Kolonne marschiert...die zweite Kolonne marschiert... die dritte Kolonne marschiert...»? Ведь, в самом деле, когда б не Лев Толстой, то что мы знали бы о том же Вейротере, диспозицию которого сам Наполеон оценил как гениальную?
Ну а поскольку в материальном мире творческий процесс не может кончиться раньше полного воплощения абстрактной идеи в соответствующем материале, то подлинными его участниками являются без малейшего исключения все те, чей ум, воля, мужество, труд выливаются в конечный результат, будь то «дельта качества» конечного продукта или взятие вражеской столицы.
Но в сфере материального производства есть и еще одно, может быть, куда более фундаментальное измерение творческого процесса, которое вообще не замечается практически никем. Известно, что (во всяком случае поначалу, ибо впоследствии развитие машин начинает подчиняться уже каким-то своим собственным закономерностям) технологический узел машины в конечном счете заменяет собой исполнительный орган тела работника. Но эта замена может быть произведена только тогда, когда в процессе многократного воспроизведения какой-то определенной технологической функции алгоритм и траектория движения исполнительных органов человеческого тела достигает совершенства и становится некоторым всеобщим стандартом. Машине можно передать только доведенное до полного совершенства движение человека. Но совершенствование и рационализация любой технологической функции — дело тысяч и тысяч рядовых исполнителей. Больше того, зачастую это дело целых тысячелетий, и творчество условного инженера лишь венчает собой вершину огромной в принципе не поддающейся никакому обозрению пирамиды.
Между тем постоянное совершенствование даже чисто исполнительской репродуктивной функции — это ведь тоже творчество, и гений изобретателя лишь венчает его. Точно так же, как порыв Демулена лишь увенчал методическое рытье апрошей и боевых параллелей, которые поколения бунтарей давно уже возводили перед стенами Бастилии.
Боясь погрешить против истины, мы не возьмемся утверждать, чей талант выше: рядового ли ремесленника, поколениями оттачивающего технику своего труда, или талант инженера, в одночасье революционизирующего ее. Ни тот, ни другой просто невозможны друг без друга. Бесспорным представляется лишь одно: субстанцию всех «прибавочных» начал образует лишь живое творчество человека, развивающееся на всех уровнях человеческой деятельности — как на уровне эдисонов (эйнштейнов, наполеонов), так и на уровне миллионов рядовых безвестных исполнителей.

§ 43

И все же, говоря о великих свершениях в любой сфере человеческой деятельности, мы всегда останавливаемся на отдельных персоналиях. Этот факт весьма красноречив и способен говорить о многом. В сущности, в нем обнаруживается не что иное, как результат превращения и самой деятельности, и ее результатов (а вместе с ними и всего социального и культурного мира) в некую самостоятельную силу, которая противостоит человеку часто как враждебное начало и господствует над ним. Словом, то, о чем писал Маркс в упомянутых здесь «Экономическо-философских рукописях 1844 года».
Впрочем, нужно отдать справедливость: над отчуждением задумывались еще задолго до Маркса. Собственно, иррациональные формы осознания этого феномена сопровождали человека на всем протяжении истории его мысли. Одной из, может быть, самых ярких была ностальгия по утраченной гармонии оставшегося где-то в прошлом «золотого века», когда люди жили
как боги, с спокойной и ясной душою…
Напомним, еще Гесиодом в его знаменитой поэме «Труды и дни» была разработана философская концепция сменяющих друг друга пяти веков. Начало единому циклу мировой истории полагает «золотой век» человечества, время всеобщего благоденствия и гармонии. Он сменяется прогрессирующим упадком «серебряного», за ним «медного», затем «века героев», наконец, просто «железного века», который переполняет мир страданием и болью. Этот поступательный регресс и есть поэтический образ постепенной утраты человеком согласия с самим же собой: чем беднее становится содержание индивида, тем большее богатство оставляется им в каком-то мифическом прошлом. Но тем слаще и золотой сон о грядущем его возвращении. «Царствие небесное» на земле, равно, впрочем, как и бытовое представление о коммунизме — это род не умирающей мечты человечества, такая же иррациональная форма ностальгии о счастливом разрешении всех следствий отчуждения.
Еще более фундаментальным проявлением этого феномена стало рожденное первыбытным мышлением представление о высших надмирных силах. В нем — все та же закономерная реакция человека на постепенное противопоставление ему самому его же собственного достояния, его собственной сущности; чем слабей и униженней становится человек, тем могущественней и выше оказываются его боги. «Если моя собственная деятельность принадлежит не мне, а есть деятельность чуждая, вынужденная, кому же принадлежит она в таком случае? Некоторому иному, чем я, существу. Что же это за существо? Не боги ли?»
Эта обратно пропорциональная зависимость не могла не остаться незамеченной рациональным сознанием греков, другими словами, не могла не породить мысль о том, что в своих богах человек воплощает (пусть искривленный мифом, идеализированный) собирательный образ всего того, чего лишается он сам. Поэтому не случайно, что еще к Ксенофану из Колофона, то есть к VI в. до н.э., восходит мысль о том, что боги — это ничто иное, как измышления человека. Каковы сами люди, таковы и их небесные покровители:
Если бы руки имели быки, или львы, или кони,
Если б писать, точно люди, умели они что угодно, —
Кони коням бы богов уподобили, образ бычачий
Дали б бессмертным быки; их наружностью каждый сравнил бы
С тою породой, к какой он и сам на земле сопричислен.
…
Черными мыслят богов и курносыми все эфиопы,
Голубоокими их же и русыми мыслят фракийцы.
Все то же мы можем разглядеть в знаменитом четвертом доказательстве Фомы Аквинского. Его существо сводится к тому, что все предметы различаются качественно и по форме проявления различных свойств могут быть выстроены в некий единый ранжированный ряд, пределами которого являются полное отсутствие свойства на одном и максимально возможная степень – на другом. Следовательно, должно существовать нечто, представляющее высшую ступень реальности и совершенства: «Четвертый путь исходит из различных степеней, которые обнаруживаются в вещах. Мы находим среди вещей более или менее совершенные, или истинные, или благородные; и так обстоит дело и с прочими отношениями такого же рода. Но о большей или меньшей степени говорят в том случае, когда имеется различная приближенность к некоторому пределу: так, более теплым является то, что более приближается к пределу теплоты. Итак, есть нечто в предельной степени обладающее истиной, и совершенством, и благородством, <…> Отсюда следует, что есть некоторая сущность, являющаяся для всех сущностей причиной блага и всякого совершенства; и ее мы именуем Богом». Ссылаясь на Аристотеля, Аквинат говорит, что высшая степень всякого блага и совершенства является генетической причиной, порождающей все промежуточные формы их проявления. Но стоит (как это часто случалось в истории познания) перевернуть построение и вообразить, что подлинным основанием является отнюдь не вершина, что она сама есть простая абстракция, образованная от промежуточных степеней, что это не более чем образ логического предела, в который рано или поздно упирается любой последовательный рост,— и перед нами откроется прямо противоположное. А именно то, что не человек является порождением Бога, но Бог — это мысленный синтез (лучших) качеств, присущих самому человеку. Просто каждое из них доводится здесь до своего абсолюта.
Иными словами, мы обнаружим в этой сумме то, о чем через шесть столетий будет говорить Фейербах. В его представлении Бог — это сам человек, понятый в его всеобщности (то есть не как индивид, но как абстракция от всего человеческого рода в целом). Именно сущность рода, его основные качества и свойства концентрировались в этом понятии: ««Во всяком случае в христианской религии выражается отношение человека к самому себе, или, вернее, к своей сущности, которую он рассматривает как нечто постороннее» (курсив источника.— ЕЕ)».
Словом, обиходное представление о том, что религиозные представления порождаются не чем иным, как бессилием перед природой, обыкновенным страхом перед ее таинственными силами имеет мало общего с истиной. Тревожное ощущение постоянно растущего давления каких-то могущественных и часто враждебных индивиду стихий, конечно же, имеет место в действительности, однако это вовсе не силы природы, но обретшие демоническую власть и противоставшие ему собственные силы собирательного человека.
Формой осознания утраты былой полноты бытия, уносимой с развивающимся разделением труда, стало и представление о герое. Феномен отчуждения проявляет себя как всемирно историческое начало, поэтому и понятие героя свойственно всем культурам; воплощение всяческих совершенств, идеал физической силы, необоримого духа, воинской доблести, нравственной чистоты, защитник и покровитель, он появляется повсюду. Но только в Греции это представление становится настоящим культом.
Греческий герой — это в первую очередь посредник между народом и богами; боги благодетельствуют прежде всего ему и только потом — его племени. Но сам герой не принадлежит последнему, между ним и миром людей пролегает непреодолимая черта отчуждения, которая проявляется в самой его природе. Герой не вполне человек, его генеалогия восходит к небожителям; Гесиод называет его полубогом. (Впрочем, задолго до него о смешанной природе героя говорил еще эпос о Гильгамеше: «Велик он более всех человеков, на две трети он бог, на одну — человек он…» ) Только герою доступны великие деяния, но нельзя видеть в нем лишь воителя. Да, лишь ему дано совершать несмертные подвиги, но именно он же основывает города и царства, учреждает законы; в первую очередь ему община оказывается обязанной и своим процветанием, и всеми своими институтами.
Впрочем, и стремление к преодолению отчуждения свойственно человеку уже с самой глубокой древности. Так, например, это видно из самой эволюции мифа. Ведь первоначально герой — это разновидность младших богов, затем он становится плодом простого соития одного из небожителей с кем-то из смертных; позднее им начинает обозначаться знаменитый своими свершениями смертный (род которого в одном из поколений все же восходит к обитателям Олимпа), наконец, — просто выдающийся чем-нибудь гражданин. Так, если Гесиод относит их к поколению, которое предшествовало появлению человека, то уже у Гомера героем нередко называется тот, кто своими достоинствами заметно выдается из общего ряда. В словаре же Гесихия Александрийского (VI в.) понятие герой разъясняется просто как «мощный, сильный, благородный, значительный». Именно в этой нисходящей эволюции и отражено стремление возвратить то лучшее, что отчуждается в пользу недосягаемого идеала.
Свойственные современности представления о гениальности — это рудиментарные формы по существу того же мифологизированного образа вынесенного куда-то во вне человеческого ряда идеального существа, которое аккумулирует все отчуждаемое от себя обыкновенным обывателем. Не существует абсолютно никаких критериев, в согласии с которыми можно строить ранжированный ряд талантов, в котором конструктор космической ракеты оказывается выше строителя какой-то «приземленной» конструкции, «физик» — «лирика» (или наоборот). Но есть неосознанная потребность социума в бережном собирании всех противостающих индивиду высших проявлений человеческого духа и в воплощении сохраненного хоть в ком-то из немногих.
Впрочем, сегодня доходит до того, что, в сравнении с полным поэзии античным сознанием, может показаться фарсом. Если еще в прошлом столетии герой — это крупный полководец, создатель революционной теории, великий писатель, артист, композитор, то в наши дни уже любая замеченная поп-культурной «тусовкой» величина начинает именоваться «звездой». В этом наблюдении нет места сарказму, ибо было бы непростительной ошибкой видеть здесь только следы какой-то деградации культуры. В действительности этот общественный феномен обнаруживает все то же, что сопровождало человека на протяжении тысячелетий, а именно: все ту же мифологизацию таланта, как проявления иной, возвышенной, природы, и, одновременно, все ту же подсознательную готовность разглядеть его в каждом, кто хоть однажды привлек к себе чье-то внимание. Словом, срабатывают защитные механизмы социальной психики, так и не сумевшей примириться с отчуждением, ибо чем меньше расстояние до такой «звезды», тем меньшей представляется утрата, тем больше собственная значимость...
Как бы то ни было, в каждом сегменте человеческой деятельности и сегодня формируются свои, пусть маленькие, боги и свои герои, глобальный же процесс отчуждения развивается, в частности, и по линии неограниченного увеличения числа таких сегментов. 
Вот только важно понять: феномен отчуждения принадлежит не одной только психологии человека, его природа куда более фундаментальна. А значит, и преодоление его последствий требует фундаментальных же изменений всей социальной действительности.

§ 44

Итак, в результате процессов, вызываемых разделением труда, дроблением единой человеческой деятельности на бесконечное множество бесконечно малых и простых операций, в своей массе индивиды теряют способность (да и физическую возможность) творчества. Своей высшей точки эти тенденции достигают в условиях капиталистической формации. Поступательная редукция труда и, в особенности, становление всеобщего машинного производства, при котором исполнитель превращается в живой придаток механического устройства, доводят дело до того, что из человеческой деятельности элиминируется едва ли не все, что отличает человека от животного или от бездушного механизма. Это не означает собой, что творчество окончательно умирает во всем массиве чисто исполнительских репродуктивных работ; ведь, как ни парадоксально, в конечном счете и глобальные процессы отчуждения являются не чем иным, как его закономерным результатом. Таким образом, созидательная деятельность человека продолжает оставаться принципиально отличной от инстинктивной деятельности биологического существа, но совокупный субъект творчества претерпевает качественные изменения.
Строго говоря, на протяжение всей человеческой истории субъектом любой социальной функции, носителем любой общественной способности могло быть только все общество в целом. Но положение, имевшее место в самом ее начале, принципиально отличается от того, каким оно становится впоследствии, по мере прогрессивного восхождения к более сложно организованному производству. На первых этапах любой «среднестатистический» индивид обязан обладать практически всей суммой умений, какими обладает община в целом (речь, разумеется, не идет о половозрастных различиях, которые, конечно же, вносят свои коррективы в это утверждение). Однако с разложением общества и социально классовой дифференциацией каждая из них закрепляется за отдельным специализированным социальным органом.
В некотором смысле в исходном пункте исторического восхождения устроение общественного бытия ничем не отличается от стадного. Дело в том, что в животном мире отдельная особь является носителем всей полноты информации о своем виде; если отвлечься от индивидуальных особенностей, допустимо утверждать, что каждый может выполнить все, на что способен последний. В человеческом обществе все обстоит по-другому, ибо оно представляет собой род организма, который только на эмбриональной стадии своего развития складывается из клеток (индивидов), каждая из которых ничем не отличается от других, по мере же взросления превращается в сложную систему, состоящую из специализированных элементов, утративших способность к взаимозамене. Любая социальная функция становится узко специализированным процессом, который требует для своего исполнения адаптированного именно к нему исполнителя. Не исключение в этом ряду и творчество; со временем и оно, как специфический род социальной деятельности, становится доступным лишь немногим. При этом не вызывает сомнений, что способность к нему возникает по преимуществу у того полюса общества, где возникает исключительное право распоряжения прибавочным продуктом, где концентрируется власть и богатство. Все это взаимосвязано, ибо является закономерным результатом одного и того же глобального потока разделения труда, редукции одной из его форм к чисто репродуктивным процессам и сублимации другой — к прямо противоположным.
В биологическом смысле с становлением человека не меняется ничего, и (до определенного возраста) будучи помещенным в известную социальную среду, любой индивид в состоянии развить в себе способность к творчеству. Врожденные особенности генотипа, разумеется, играют свою роль, но при прочих равных главным является другое — возможность с самого рождения дышать его воздухом. Исключения существовали всегда, есть и сегодня, но все же основными условиями формирования способности к инновационной деятельности, является включенность индивида в специфический сегмент общественных отношений. Вернее, впрочем, сказать, принадлежность к известному их полюсу, ибо все они, как правило, имеют четко выраженную полярность.
Как мы знаем, общественное разделение труда порождает разложение общества, в результате чего возникают два антагонистических класса — «господ и рабов, эксплуататоров и эксплуатируемых». Благодаря ему же, среди прочих следствий, возникает и противоположность между умственным и физическим трудом. Однако мы уже видели, что определения «умственный» и «физический» далеко не исчерпывают собой все содержание этой стороны глобального процесса разделения. В действительности дихотомия проявляет себя по-разному: и как противоположность между творческой и репродуктивной деятельностью, и как противостояние организационных управленческих начал чисто исполнительской работе, и, разумеется, как отличие между деятельностью, результатом которой являются неосязаемые интеллектуальные и духовные ценности, и чисто вещественным процессом, преобразующим какой-нибудь материал. Сказанное представляет собой разные стороны одного и того же противопоставления «умственного» «физическому», поэтому в своей полноте оно может быть осознано только там, где во внимание будут приняты все его измерения (которые, впрочем, едва ли исчерпаны полностью приведенными здесь определениями).
Объективным основанием такого разделения общественного труда является то обстоятельство, что деятельность обретающего сознание человека претерпевает революционное изменение; в отличие от руководимой инстинктом активности животного, она начинает протекать в двух самостоятельных измерениях, которые условно могут быть обозначены как ментальное и физическое. Ключевым этапом любого осознанного процесса становится его предварительное моделирование. Отсюда и деятельность отдельно взятого индивида, и общественное производство в целом могут быть условно расчленены на стадию целеполагания и принятия решений и стадию реализации того, что уже выполнено во вневещественной, идеальной форме. При этом обе они могут быть разделены во времени и пространстве, что делает их относительно самостоятельными процессами, которые способны исполняться разными субъектами.
Отношения, благодаря которым цементируется классово развивающееся общество, закрепляют именно такое расчленение деятельности: процесс целеполагания и принятия решения становится исключительной привилегией одних социальных слоев, реализация творческого замысла — функцией других. При этом ясно, что по преимуществу первые — это и есть класс «господ и эксплуататоров», вторые — «рабов и эксплуатируемых».
Таким образом, главным условием формирования в индивиде способности к инновационной умственной, организационной, творческой деятельности становится принадлежность к тому полюсу общественных отношений, где формируются цели и принимаются все решения. Принадлежность к другому полюсу препятствует этому, и на долю индивида остается только исполнительский физический репродуктивный труд. Вернее сказать, работа, ибо в русском языке понятия работа и труд отделяются друг от друга разной мерой духовности.
Разумеется, принадлежность к тому социальному полюсу, исключительной прерогативой которого становится целеполагание и принятие решений, сама по себе не гарантирует воспитание творческой личности. Врожденные индивидуальные особенности и здесь играют известную роль. Поэтому речь может идти лишь о той или иной степени вероятности. Точно так же принадлежность к противоположному полюсу социума не обязательно влечет за собой пожизненное заключение в рамках простого исполнительства. Но все же в больших статистических массивах вероятность специализации на одних видах деятельности гораздо выше, чем возможность освоения других.

§ 45

Вторым (не менее важным и во многом производным от первого) условием формирования способности к творческим видам труда является включение индивида в специфическую потребительскую нишу, в особый вещный мир, который встречает его по рождении и продолжает формироваться вокруг него всю жизнь.
Не трудно понять, что способность к творчеству образуется прежде всего там, где даже вещный мир, который окружает будущего члена общества, представляет собой концентрированное выражение творчества, материализует в себе одухотворенный прежде всего им труд.
Одним из выдающихся достоинств «Капитала» является представление неоспоримых доказательств того непреложного факта, что каждая создаваемая человеком вещь — это концентрат развитой системы отношений, господствующих в современном ему обществе. Поэтому ее изготовление представляет собой, кроме всего прочего (если вообще не прежде всего), воспроизводство этой системы. Правда, за невозможностью объять необъятное, Маркс ограничивает свой анализ исследованием преимущественно центрального звена общего экономического цикла — производства, но все то, что обнаруживается им в этом ключевом пункте, сохраняет свою справедливость и в остальных, не исключая потребления.
Как показывает его исследование, видимая поверхность вещей чаще маскирует их подлинную сущность, нежели обнажает ее, истина же обнаруживается лишь глубоко под нею. Вот так и здесь: функция продукта общественного производства заключается вовсе не в том, чтобы опосредовать обменные процессы между человеком и природой. Да и сам обмен — это, прежде всего, надбиологическое взаимодействие человека и общества, в котором он живет; метаболические же связи организма — не более чем условие, делающее его возможным. (В какой-то степени действие последних может быть уподоблено роли физических законов в жизни органических систем: так без земного притяжения невозможны даже процессы пищеварения.) Таким образом, не только производство, но и потребление человека служит ключевым средством индивидуализации всей системы общественных связей, в структуру которых он включается уже самим фактом своего рождения. Другими словами, главным назначением и этого звена единого экономического цикла является способность воспроизводить в субъекте труда всю совокупность ценностей его социума (и только во вторую очередь — служить удовлетворению какой-то отдельной потребности).
Этот вывод раскрывается, помимо всего, тем, что в производство каждой вещи вкладывается отнюдь не обезличенный, но обогащенный технической культурой, определенным социальным, эстетическим, наконец, духовно-нравственным содержанием труд. Поэтому ее производство — это не просто преобразование природных материалов и форм, но прежде всего материализация того, что составляет собой самую суть современного потребителю общества, современной ему цивилизации и культуры. Для того чтобы в полной мере понять это, достаточно вспомнить щит Ахиллеса из восемнадцатой песни Илиады, в котором
множество дивного бог по замыслам творческим сделал.
Меж тем, однажды возникнув, эта тонкая материя уже не может исчезнуть, раствориться в небытии с завершением собственно производственного звена. Всеобщие законы сохранения, пусть и претерпевая известные мутации, продолжают действовать также и в человеческом обществе. А следовательно, творческое начало человеческой деятельности и все, что порождается им, обязано определять собою содержание остальных звеньев, не исключая потребления, чтобы воспроизвести в человеке способность его возрождения в новом производственном цикле. Так можно ли вообразить, чтобы созданный древним песнопевцем образ не вызвал бы ни в ком желания воспроизвести хотя бы бледную тень того великолепия, что создал
олимпийский художник, Гефест
если без малого сто тридцать стихов его описания составили собой один из самых волнующих памятников всей европейской культуры? Ведь не давало же покоя изготовленное простыми смертными царское место Соломона.
Если каким-то невероятием вычленить органичное потребительной стоимости свойство аккумулировать в себе не только физические, химические, биологические характеристики преобразуемого человеческим трудом материала природы, но и сущностные параметры самого труда, в ней останется только одно — способность воспроизводить лишь вегетативную функцию. Собственно же человеческое содержание напрочь исчезнет из всех воспроизводственных процессов. Строго говоря, именно это и происходит с выдавливанием члена общества в маргинальные сферы потребления. Отдельно взятый индивид еще способен сохранить в них какие-то останки своей социальности, а значит, и способность к реабилитации,— общество же в целом (случись такое с ним) обязано деградировать и распасться.
Но если так, то и качество любого продукта труда в конечном счете определяется не степенью удовлетворения какой-то потребности, сколько его (скрытой от поверхностного взгляда) способностью вводить индивида в широкий социальный, этнокультурный, духовно-нравственный контекст. Меж тем есть простое, а есть и расширенное воспроизводство; специфика же последнего, как мы видели, состоит не столько в увеличении объемов производимого, сколько в поступательном изменении его качества. Отсюда и эти, материализующиеся в потребительной стоимости сущностные характеристики труда, которые продолжают сквозить по всем звеньям единого производственного цикла, обязаны по-своему воздействовать на своего потребителя, меняя его. В зависимости от вложенного в них труда, одноименные потребительные стоимости обязаны по-разному воздействовать на человека, в противном случае становится непонятно, как в одних воспроизводственных процессах формируется способность к высшим формам инновационной деятельности, в общении с другим вещным миром возникает способность к осуществлению лишь исполнительской репродуктивной функции.
Отсюда можно сделать практически однозначный вывод: «штучный» товар, воплотивший в себе лучшие тенденции развития материальной и духовной культуры общества, воспитывает в своем потребителе одно, дешевый обезличенный продукт массового производства — совершенно другое.
Таким образом, воспитание индивида, окруженного специфическим вещным миром, который воплощает в себе условно завтрашний день развивающегося социального организма,— это, говоря языком политической экономии, производство и воспроизводство способности к творческим видам труда. Разумеется, сказать такое не означает утверждать, что без исключения в каждом из тех, кто с момента своего рождения обретает возможность дышать воздухом прогресса, рождается способность к творчеству. Речь может идти только о той или иной степени вероятности, но ясно, что шансы ее формирования здесь, в этой среде, намного выше. Напротив воспитание человека, окруженного вещами, которые воплощают в себе вчерашний день общества, — это производство и воспроизводство способности к простому репродуктивному труду. Конечно, и здесь нужно считаться лишь со статистическими законами, но все же допустимо предположить, что вероятность появления ярко одаренной личности в этом сегменте потребления, хоть и не сводится к нулю, значительно ниже.
Обобщая вывод, можно утверждать: в конечном счете вся инфраструктура потребления самим инстинктом сохранения социума строится таким образом, чтобы воспитывать в человеке настоятельную потребность индивидуализации материальной и духовно-нравственной культуры; лишь только с ней приходит потребность в самостоятельном формировании этнокультурных и социальных ценностей, которые должны быть приняты и разделены его средой. Все это, не в последнюю очередь, осуществляется через потребляемые вещи — через техническое совершенство, эстетику, эргономику, социальную знаковость и многие другие не всегда поддающиеся формализации параметры, свойственные каждой из них.
Вот только в результате разделения труда и тотального отчуждения потребность в приобщении к подлинной культуре, а с ней и потребность в творчестве воспитывается лишь у немногих.

§ 46

Таким образом, уродующие человека последствия всеобщего разделения труда, противопоставления ему и его самого, и его результатов не ограничиваются собственно производственным звеном, но проявляются и в других сферах общественного бытия. Строго говоря, вообще не существует такой области, на которой они бы не сказались тем или иным образом; отчуждение всего, что определяет подлинное существо человека, проникает повсюду, включая самые интимные, измерения его жизни. Больше того, именно эти измерения и накладывают последние штрихи на отчужденную личность; именно в них одни начинают ощущать себя (и быть) лишними на празднике жизни, другие — ее полновластными хозяевами. Вся общественная инфраструктура воспроизводства главной производительной силы любого социума, человека, оказывается построенной таким образом, чтобы на одном его полюсе порождать только богов (или, по меньшей мере, героев), на другом — плодить аморфную массу уже неразложимого на отдельные личности человеческого планктона, в котором значение могут иметь только количества.
Органический порок классово разделенного общества состоит в принципиальной неспособности обеспечить равные условия развития для всех. Но эта неспособность формируется не только уровнем развития его производительных сил и далеко не одним содержанием труда, но всей инфраструктурой воспроизводства самого человека, далеко не последнее место в которой занимает инфраструктура потребления.
В результате стихийно развивающегося всеобщего разделения труда в антагонистическом обществе поляризуются не только социальные роли и производственные функции, но и быт, культура, мораль, обычаи, предрассудки людей, словом, все. Нередко разной становится даже религия, и примеры инициируемых высшей властью революционных изменений в вероисповедании подает нам уже глубокая древность. Так, например, одно из первых религиозных преобразований совершается во время Эхнатона (Аменхотепа IV), египетского фараона XVIII династии, который правил около 1365—1348 гг. до н. э. Разумеется, возникает и масса промежуточных форм, но не будет большим преувеличением сказать, что в результате возникают два лишь частично пересекающихся мира, которые живут какой-то своей, едва ли не во всем отличающейся жизнью. Вспомним хрестоматийное, то, как удивляется своей героине Лев Толстой: «Где, как, когда всосала в себя — эта графинечка, воспитанная эмигранткой-француженкой, этот дух, откуда взяла она эти приемы?»
Не вызывает возражений, что разложение начинается с поляризации самого труда. Ведь одном случае он предстает как деятельность, вобравшая в себя и постоянно умножающая собою лучшие достижения человеческой мысли и человеческой морали, в другом — лишь ограничивается минимально необходимым для воссоздания совокупного масс-энергетического потенциала общественного производства. (В скобках заметим следующее: все, что касается свойств, характеризующих предприимчивость, техническую культуру, инновационность, едва ли может вызвать сомнение; но и в упоминании о морали нет никакой оговорки, ибо завоевания эргономики и требования к качеству производны в первую очередь от нее, но, материализуемые в потребительных стоимостях известного класса, в полной мере они доступны только на одном потребительском полюсе.)
Словом, разным становится труд, и древняя библейская притча о человеке, который, «отправляясь в чужую страну, призвал рабов своих и поручил им имение свое: и одному дал он пять талантов, другому два, иному один, каждому по его силе; и тотчас отправился», иллюстрирует, в частности, и его разложение: «Получивший пять талантов пошел, употребил их в дело и приобрел другие пять талантов; точно так же и получивший два таланта приобрел другие два; получивший же один талант пошел и закопал его в землю и скрыл серебро господина своего».
Между тем, вызываемое разделением труда, классовое расслоение общества не может не умножиться поляризацией потребления; именно здесь окончательно кристаллизуются результаты всеобщего отчуждения. Ведь там, где в формирование личности вкладывается все лучшее, что содержится в человеческом труде, возможно достижение выдающихся результатов; где действует остаточный принцип,— порождается лишь инертность и безучастие. Поэтому, не подвергая сомнению значимость собственно производственного звена, где формируются и воплощаются в материале все способности человека, подчеркнем, что сфера потребления образует собой род атмосферы, вне которой попросту невозможна никакая деятельность вообще.
Ясно, что сказанное об инфраструктуре воспроизводства касается и распределения, и обмена, но мы не станем останавливаться на них.
Ограничим ее характеристику лишь следующим кратким замечанием.
Предстающая одной из сторон разложения общества, поляризация этой инфраструктуры не может стать абсолютной, не может сложиться такого, чтобы вещный мир, создаваемый для одних, становился бы совершенно закрытым и непроницаемым для других. Если бы это было в действительности, то и в результате воспроизводства человека мы бы имели с одной стороны род демиурга, перенимающего эстафету творения у каких-то высших сил, с другой — в принципе неспособного даже проникнуться его замыслом простого исполнителя. Организационная творческая деятельность и чисто исполнительская функция оказывались бы разделенным неодолимым качественным барьером, становились бы трансцендентными по отношению друг к другу.
Лишение всякой возможности общения с лучшим, что создается человеческим гением, может порождать только не пригодный решительно ни к чему людской балласт. А значит, в той или иной форме это лучшее должно соприкасаться даже с самыми обездоленными любым обществом слоями населения. Именно эту задачу обеспечить соприкосновение с материализованной культурой и выполняет представительская функция богатства, то есть того, что со временем принимает специфическую форму не капитализированной прибавочной стоимости. Поэтому окольными путями достижения человеческого духа, хотя бы по касательной, в конечном счете доходят и до социальных низов; мистифицированный же этим представительством вид не может не взволновать воображение и не высечь искру.
Есть мнение, согласно которому выставление напоказ своих богатств имеет целью воздействовать на потенциального противника, заставить его поверить в силу и могущество их обладателя. При безусловной правильности такой точки зрения, необходимо все же заметить, что она далеко не абсолютна. Сотканный из тех же материй противник подчиняется той же логике, а значит, не может не предположить, что вся выставляемая роскошь свидетельствует не столько о силе, сколько о слабости; он ведь и сам подметает последние сусеки, чтобы только достойно ответить в этой бескровной информационной войне. Поэтому не случайно уже древняя разведка руководствуется совсем иными индикаторами силы: «И послал их Моисей [из пустыни Фаран] высмотреть землю Ханаанскую и сказал им: пойдите в эту южную страну, и взойдите на гору, и осмотрите землю, какова она, и народ живущий на ней, силен ли он или слаб, малочислен ли он или многочислен? и какова земля, на которой он живет, хороша ли она или худа? и каковы города, в которых он живет, в шатрах ли он живет или в укреплениях? и какова земля, тучна ли она или тоща? есть ли на ней дерева или нет? будьте смелы, и возьмите от плодов земли».
Таким образом, правильней было бы видеть в этом представительстве воздействие прежде всего на подвластных.

Выводы

1. Противоречие между творческим трудом и репродуктивной исполнительской деятельностью делает возможным перевод политико-экономического анализа в плоскость противостояния исторического «героя» аморфной массе «толпы». Однако в действительности ни один из субъектов этого противоречия не обладает суверенитетом, каждый остро зависим от другого и попросту невозможен без своего визави.
Никакая революция в средствах производства невозможна без доведения до полного совершенства технической исполнительской функции; только это делает возможным ее механизация и автоматизацию. В свою очередь ее совершенство достигается творчеством целых поколений рядовых исполнителей. Поэтому прорыв инженерной мысли лишь венчает собой вершину не поддающейся обозрению пирамиды, и личность «героя» на деле существует только в оптическом фокусе общества, абстрагирующегося от усилий миллионов.
Но и эти усилия, в свою очередь, обречены на бесплодие там, где нет возможности реализовать их в творческом замысле.
2. Представление о совершающем прорыв в новое измерение человеческой культуры «герое», равно как и представление о безликой «толпе», которая лишь пользуется плодами его подвига, представляет собой результат всеобщего разделения труда и противопоставления его и его результатов человеку. Одной из форм этого противопоставления является персонификация всех достижений в любой сфере человеческой деятельности.
3. Одним из результатов всеобщего разделения труда оказывается расчленение деятельности на стадию целеполагания и принятия решений и стадию реализации того, что уже выполнено в идеальной форме. Каждая из них отделяется от другой во времени и пространстве, что делает их относительно самостоятельными процессами, которые способны исполняться разными субъектами.
В условиях тотального отчуждения производство и воспроизводство человека в своей массе реализуется как производство и воспроизводство способности к узко специализированному простому труду; и только около полюса, институирующего право целеполагания и принятия решений, который одновременно становится полюсом власти и богатства, возникает возможность появления творчески одаренной личности.
Собственно, именно в этом и состоит коренной порок любого классово антагонистического общества.
4. Поляризованное таким образом формирование личности обеспечивается:
— всей системой общественных отношений, которая закрепляет сложившееся распределение социальных ролей и функций;
— всей инфраструктурой производства, распределения, обмена и потребления, которая специфическим образом дифференцирует вещную оболочку человека, искусственно созданный материальный мир, застающий каждого индивида уже при рождении и продолжающий формироваться вокруг него течение всей его жизни.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел философия