Дидро Д. О терпимости

Sanguis martirum, semen christianorum — кровь мучеников — это семя христианства. Такова история религиозной нетерпимости во все века у всех наций и в отношении всего сущего.

Человеку свойственно особое качество, весьма, на мой взгляд, важное: способность идти на любое рискованное предприятие.

За расклейку мятежных и оскорбительных для короля афиш выносят смертный приговор. На другой день расклеивают их в двадцать раз больше и притом еще более свирепых. С того момента когда возникает угроза смерти, поступок, бывший раньше низким, становится героическим. Есть какое-то упоение в том, чтобы рисковать своей жизнью.

Нетерпимость, в особенности у государя, придает важность самым незначительным по своему характеру поступкам.

Нетерпимость, в особенности у государя, становится источником всевозможных обвинений и всяческой клеветы.

Нетерпимость, в особенности у государя, приводит к отстранению от должностей и к назначению на должности, тогда как это должно бы происходить лишь по заслугам.

Нетерпимость рождает злобные доносы и сеет ненависть среди подданных.

Нетерпимость ограничивает умы и увековечивает предрассудки.

Нетерпимость всегда враждебна истине и выгодна лишь лжи. Истина любит критику, от нее она только выигрывает; ложь боится критики, ибо проигрывает от нее.

Нетерпимость была одним из страшных бичей моей родины. Она не только привела к кровопролитиям и к изгнанию бесчисленного множества превосходных людей всякого рода, обогативших соседние королевства, она привела, кроме того, к гибели многие превосходные умы.

Было время, когда разрешалось преподавать только философию Аристотеля. Существовали древние, средневековые и новые последователи Аристотеля. Пробегая из любопытства произведения этих людей, поражаешься глубине, силе ума и неимоверному труду, вложенному в них, и говоришь себе: “Чего только не создали бы эти редкостные качества, если бы они были применены к вещам более полезным?” А как этого можно было бы достичь? На пути свободы.

Человек, сказавший: “Opportetesse haereses in Ecclesia”, то есть: “Следует, чтобы и церковь имела ереси”, не сознавал всей глубины этих слов, Драка начинается из-за пустяков. Этим пустякам начинают придавать важность. Рождается одаренный человек. Он ищет богатства или славы. Если он ищет славы, он примыкает к преследуемой стороне; если он ищет богатства, он становится под знамена преследующей стороны, и он опять-таки потерян для общества. Таков ответ на вопрос, почему столько талантливых людей вступило в число христиан при возникновении этой религии: потому, что родились в те времена, когда разгорелась драка между Юпитером и Иисусом Христом.

В чем же состоит великое зло, причиненное нации янсенизмом и молинизмом? В том, что жизнь таких людей, как Арно, Николь, Паскаль, Мальбранш, Лансело и множество других, прошла бесследно для развития наук и искусства моей родины. На что были употреблены все их таланты и вся их жизнь? На создание сотен томов полемических произведений, из которых при всей их талантливости нельзя почерпнуть ни одной строчки. Из двухсот больших томов Арно сохранилась лишь его “Общая рациональная грамматика” — произведение на нескольких листках, но глубокое — подлинно львиная хватка. Что создал непостижимый гений Паскаля? Небольшой трактат о рулетке и “Письма к провинциалу” — плод негодования, вызванного глупцами, которые отнимали у него время, уродовали дух и открыли его взорам бездну, заглянув в которую он умер. Что мы унаследовали от Саси? Ничего. От Мальбранша? Призрачные видения. От Николя? Два труда по схоластическому богословию. Читая их, жалеешь о силе логики, затраченной им впустую; да, пожалуй, еще его “Очерки морали”, где глубокое знание человеческого сердца искажено признанием нелепых принципов: первородного греха, действенной благодати, предопределения, вечной славы, ада и дьявола,

где все зло приписывается человеку, а все благо — богу.

А затем, чего стоят восемьдесят тысяч тайных приказов об аресте (lettres de cachet), изданных в одно только правление кардинала Флери? За этой цифрой скрываются восемьдесят тысяч добрых граждан, либо брошенных в темницы, либо бежавших из отечества в отдаленные страны, либо сосланных в далекие хижины. Все они были рады пострадать за доброе дело, но все погибли для государства, которому эти преследования обошлись в огромную сумму. На одни обыски после появления книги “О новом духовенстве” (“Nouvelles ecclesiastiques”) были истрачены миллионы. Пусть бы позволили свободно печатать этот скучный памфлет, на который так набросились вначале,— и никто не стал бы его читать.

Среди всех этих бедствий возникли гонимое картезианство и внушавший ужас гассендизм, или эпикурейство. То благо, которое могли бы дать эти два направления, старавшиеся, каждое по-своему, построить философию маленьких телец, было уничтожено силой, а зло, принесенное ими, укоренилось. Декарт, этот защитник бытия бога, был вынужден спасаться от преследований как безбожник; а бедному Гассенди пришлось нацепить на Эпикура маску христианства, чтобы избегнуть мученического венца. И вот от Гассенди не сохранилось ничего, а от Декарта остались применение алгебры к геометрии и три бессмертных произведения—“Логика”, “Диоптрика” и “Рассуждение о методе”. По-видимому, Дидро имеет в виду “Размышления” Декарта. (Примеч. Турне)

Но вот были основаны три академий — язык, эрудиция и все науки развиваются с невероятной быстротой. Вдруг в голове одного министра рождается нелепая идея, будто просвещение вредит благоденствию нации; в переводе с придворного языка на язык обычный это значит, что, когда нация будет просвещенной, министр не посмеет делать любые глупости, которые взбредут ему на ум. В одно мгновение издается запрет печатать что-либо о правах, о религии, о правительстве, о налогах, их объектах, их распределении и взимании, о торговле — словом, обо всем, что достойно занять хороший ум.

К чему это привело? Люди пришли в негодование и раздражение, стали писать только на эти темы. Иначе и быть не могло. Случилось то же, что в Риме, когда запретили произведения Кремупия, — в мгновение ока их было распространено десять тысяч копий. Властям, по крайней мере в первое время, не сразу удается овладеть умами. Со временем дело меняется, и власть подавляет нацию.

Всякая вспышка энтузиазма преходяща. Он завладевает лишь современным поколением. Работа, остающаяся втайне, лишает славы и выгоды. Энтузиасты умирают, не оставив после себя потомства. Люди перестают мыслить, когда перестают читать. Перестают же читать, когда утрачивают интерес к чтению. Наступает период огрубения. Язык начинает вырождаться. Всегда язык считался показателем состояния умов в пароде. Если бы я воскрес через сто лет, то для того, чтобы узнать, что стались с нацией, я попросил бы дать мне последнее вышедшее из печати произведение литературы.

То, что я сказал о гибели крупных умов во Франции, служит правдивой историей их гибели и в Италии, и в Германии, Испании и Португалии.

Теология, эта наука о химерах, вызывала и всегда будет вызывать такие же последствия.

В сознании человека возникает понятие бога, оно неизбежно становится важнейшим из понятий. И так как всегда опасно сравнивать портрет с оригиналом, естественно, что портрет становится источником ожесточеннейших разногласий в обществе и предметом семейных ссор.

Покровитель свободы мысли, или враг нетерпимости, должен держать теологию в загоне, а духовенство — в унижении и невежестве. Если страна желает избежать великих бедствий, она должна свести всю теологию к двум страничкам.

Именно при таком гонении на умы возникла секта сумасшедших-конвульсионеров. Правительство начинает их преследовать, и этих одержимых становится все больше и больше. К счастью, хватило соображения не карать их смертью. И, к еще большему счастью, нашелся умный чиновник, который позволил им разыгрывать публично свой фарс, где только они пожелают, и даже построил для них балаган на ярмарке. С тех пор одержимых не стало.

Вывелись и янсенисты. Лишь изредка встречались кое-где тощие, печальные, измученные и отвратительные сторонники их, которые проповедовали перед уличным сбродом свои жалкие доктрины и оплакивали участь церкви, подобно тому как при Юлиане евреи и галилеяне оплакивали: одни — разрушение Иерусалима, а другие — разрушение их фанатических школ. Некий тупоумный и упрямый аббат поднял гонение на этих несчастных последышей, и в мгновение ока секта возродилась, став еще более многочисленной и дерзкой, чем когда-либо прежде. Из-под каждого камня мостовой выскакивал янсенист, и не будь изгнаны иезуиты, подстрекающие к раздору, я думаю, что янсенизм и молинизм привели бы нас когда-нибудь в Долину Гренель.

Между тем этот раскол, повлекший потерю стольких прекрасных умов и стольких миллионов, служивший источником всяческих притеснений в течение полутораста лет, мог бы окончиться шуткой. Для этого достаточно было бы двух шутовских представлений. Следовало в течение двух недель ставить на площади Сен-Лоран или Сен-Жермен во время ярмарки пьесу “Янсенистский полишинель” — молинисты бы изрядно потешались,— а затем в виде реванша две недели спустя объявить и разыграть пьесу “Г-жа Жиголь, молинистка”. Словом, прибегали к запрету там, где надо было поднять на смех: выпускали Сартина вместо Пирона.

Я уже говорил, что частное воспитание ни в одной стране не приведет к желаемым результатам, пока оно лишено национальной и общественной основы.

То же скажу об изящных искусствах.

Государю всегда следует иметь под боком священника и литератора — предпочтительнее, драматического поэта. Эти два проповедника будут постоянно в его распоряжении: первый не должен говорить ничего такого, что не было бы угодно монарху, а второй должен говорить то, чего монарх хочет.

Укажите поэту-трагику на те национальные добродетели, которые он должен проповедовать. Укажите комическому поэту на те национальные недостатки, которые он должен осмеивать.

Люди воспитываются не там, где на подмостках царят принужденность, чопорность, скука, торжественность, мрачность: одни туда не пойдут, других там одолеет сон. Воспитывается народ там, где царят свобода, развлечения, удовольствия. У людей пробуждается интерес к зрелищам, они смеются, плачут, слушают и запоминают и, выйдя изтеатра, повторяют в обществе все слышанное.

Кто знает хотя бы одно крылатое слово из философских сочинений Вольтера? Никто. Между тем как тирады из “Заиры”, “Альзиры”, “Магомета” и прочие—на устах людей всех состояний, начиная от самых высокопоставленных и кончая самыми простыми.

Проповедников не читают, хорошую же комедию или прекрасную трагедию перечитывают десятки раз. Ее можно найти даже в предместьях.

Если ваше величество призовет к себе и побеседует раз-другой с вашим посредственным Сумароковым, если вы дадите ему тему для поэмы, вам, быть может, удастся сделать из него настоящего человека. Если же он все-таки останется прежним, эта милость разбудит какого-нибудь другого одаренного человека, который станет проповедовать, громко проповедовать свое евангелие. Так использовал Меценат выдающиеся умы своего времени — Вария, Горация и Вергилия, которые были лить передатчиками его мнений.

Роль этих передатчиков особенно важна и ощутима у тех народов, чья цивилизация еще не сложилась, а, напротив, находится в развитии.

До и после появления кодекса законов и во время его составления я показал бы на сцене важнейшие преимущества этих законов по вопросу о престолонаследии, о партиях и т. п. Нет такого закона, который не мог бы дать темы для трагедии исторической либо вымышленной.

Ваше величество хорошо знает пороки и смешные стороны наций: я сделал бы из них добычу парнасских псов.

Перед тем как первый рой моих девиц и юношей выйдет из воспитательных учреждений, я показал бы их со сцены, противопоставив всем глупцам, дурам и наглым людям, всем тем, с кем придется этой молодежи встретиться и столкнуться в свете и кто попытается смутить молодежь в лишить ее тех преимуществ, которые дает хорошее воспитание. Только ваши национальные поэты или вы сами, ваше величество, могли бы выполнить эту задачу. Если вы выступите сами, эффект будет наибольшим, и я знаю, что вы это можете сделать. Одна хорошая пьеса могла бы составить счастье этих детей.

Где, в каком уголке земли задумывались над тем, чтобы направить развитие искусств к полезной и справедливой цели? Оттого мы видим в собраниях поэм некоторых авторов похвалу пороку наряду с похвалой добродетели; в картинных галереях — проституцию наряду с благородной Виргинией; в общественных садах — похищение Оритии наряду с Энеем, несущим на себе своего отца; повсюду — изображения властителей, и нигде нет изображений великих людей; нигде не показана национальная добродетель, между тем как, воплощая в искусстве образы великих людей, мы воспитываем в молодежи добродетель на всю жизнь.

Первый же подвиг, совершенный русским, кем бы он ни был по своему состоянию, я велел бы изобразить при помощи кисти или резца либо воспеть с кафедры и на театре: пусть все знают, что в Карраре хватит мрамора для всякого, кто заслужит быть увековеченным в мраморе.

Характерно, что эта склонность к восхвалению истины, красоты и добра столь естественна в искусстве, что редко можно встретить подлинно великого художника, который создал бы недостойное себя произведение.

Государю стоит только шепнуть словечко и улыбнуться, чтобы привлечь к борьбе против дурных нравов.

При всем том я вовсе не капуцин, и мне было бы очень досадно, если бы Лафонтен не написал своих “Басен” и “Рассказов”, но более всего я люблю те басни, в писании которых ему не приходилось никогда раскаиваться.

Быть может, все это только мои грезы, но я чувствую, что уже близко пробуждение.

ПЕРВОЕ ДОБАВЛЕНИЕ К ЗАПИСКЕ О ТЕРПИМОСТИ.

Я ничего не скажу о боге из уважения к вашему величеству. Вы любите убеждать себя, будто есть на небе какой-то образец, существо, глаза которого открыты на ваши поступки и которое при виде вашей доброты, благородства, величия и гуманности улыбается вам и радуется зрелищу, столь редко встречающемуся на земле. Я с уважением отношусь к этой прекрасной химере, которой наряду с вами были подвластны Сократ, Фокион, Тит, Траян и Марк Аврелий23, Но все же я осмеливаюсь, несмотря на испытания, которым уже подверг вашу снисходительность, рассмотреть опасности религиозной морали.

Признавая существование бога, тем самым признают, что есть некто, способный гневаться и умиротворять. Такие идеи крепко засели в умах самых просвещенных деистов, не говоря уже о простом народе. Отослать богов, как это сделал Эпикур, в дальние миры и погрузить их там в состояние глубокого безразличия — вполне честный способ разделаться с ними.

Богу, который гневается, а затем успокаивается, нужен культ. Но культ требует жертвоприношений, а жертвоприношения невозможны без жрецов. А что такое культ? Совокупность обязанностей перед существом, никогда не показывающимся, но принимающим столько разнообразных форм, сколько имеется голов. Не бог создал людей по своему образу, а люди ежедневно создают его по своему. Бог магометанина не таков, как бог христианина. Бог протестанта не таков, как бог католика. Бог взрослого отличается от бога ребенка и от бога стариков. Есть столько же представлений о божестве, сколько различных темпераментов среди его почитателей в зависимости от их душевного состояния. Я лично не верю в бога; быть может, я уверую перед лицом смерти: предсмертная судорога сворачивает самые крепкие головы.

Но рассмотрим, к чему может привести система обязанностей, которые поставлены над природными и человеческими обязанностями, основанными на важнейших отношениях одинаково организованных существ. К чему сводятся естественные законы для человека, который просит прощения у бога за зло, содеянное ближнему; который считает первой своей обязанностью послушание высшему существу; который ставит правила веры выше указаний совести и велений закона; который воображает, что ожидание будущего счастья требует, чтобы он приносил в жертву реальные блага?

Что сталось с государственными законами или правилами? Повсюду я вижу ненависть: ненависть магометанина к христианину, ненависть католика к протестанту; я знаю, что нет такого уголка в мире, где различие в религиозных воззрениях не орошало бы землю кровью; люди не станут мудрее в этом отношении и не достигнут согласия, ибо дорожат этими заблуждениями больше, нежели своей жизнью. Что сталось с законами гражданскими? Они обратились в ничто. Укажите мне, в каком нерушимом гражданском законе признается существо более могущественное, чем государь. Где то право, тот принцип собственности, то понятие справедливости, та идея порока или добродетели, которые предусматривали бы существо, могущее повелевать всем, могущее даже повелеть отцу зарезать своего первенца и признающее всякое сопротивление себе преступным? Перелистайте историю всех народов земли: везде религия превращает невинность в преступление, а преступление объявляет невинным.

Что сталось с законами, правами и обязанностями семейными? Никто не знает этого лучше, чем Я. Различие во мнениях ослабляет самые священные узы. В семье водворяются равнодушие, взаимная ненависть. Нет больше ни отцов, ни матерей, ни братьев, ни сестер, ни друзей. Христос сказал: “Я пришел принести на землю меч; я пришел разлучить жену с мужем, отца с ребенком, брата с братом”. Не говорил ли того же и Моисей? Но что породили эти слова в тех и других нациях? Вооружившись мечом Магомета, это мировоззрение опустошило Азию. Пусть только разрешат во Франции приходским священникам напасть на философов, и вы увидите, что останется от тех через какие-нибудь двадцать четыре часа.

Людовик Святой, добрый, справедливый, святой Людовик, говорил Жуанвилю: “Первому же, кто будет перед тобою дурно говорить о боге (то есть о боге святого Людовика и Жуанвиля), проткни брюхо шпагой”. И если подумать, что святой Людовик основывал всю мораль, всю общественную частную безопасность, все узы между людьми, все добродетели на понятии божества,— его слова не покажутся жестокими. В его глазах неверующий был хуже и ненавистнее всякого злодея. Если назначается смертная казнь тому, кто нападает на частное лицо, то почему щадить жизнь посягающего на общество в самых его основаниях? Карают ведь смертной казнью того, кто отнимает у своего ближнего бренное существование; почему же щадить обрекающего его на вечное проклятие? Мы считаем трусом того, кто допустил, чтобы в его присутствии оскорбительно отзывались о его друге; почему же мы должны полагать, что верующий станет терпеливо слушать, как будут дурно отзываться или думать о том, кого он должен возлюбить превыше всех? Это нелепость. Людовик Святой был фанатиком, но фанатиком весьма последовательным. Из этого видно, что терпимость — скорее свойство характера, нежели дело разума. У нас священники не считают нужным скрывать это и заявляют почти открыто, что проповедь терпимости — это проповедь равнодушия в делах религии. Терпимость всегда есть система преследуемого: он тотчас же отказывается от этой системы, как только становится достаточно сильным, чтобы самому стать преследователем.

Христиане, когда были слабее язычников, требовали терпимости для себя; став сильнее язычников, они потребовали искоренения язычества.

Если идеальная терпимость есть, в чем я уверен, как бы голос разума — у государя, судьи и священника, у главы семьи, —- то судите, каким источником несправедливостей и раздоров служит нетерпимость.

Мне скажут, что источником всех зол служит суеверие, а не религия. Но ведь понятие божества неизбежно вырождается в суеверие. Деист отсек у гидры дюжину голов, но та голова, которую он пощадил, вновь породила все остальные.

Если бы бог спустился с небесных высей в атмосферу и обратил свои взоры к земле, он, совершая круговращение вместе с нашей планетой, увидел бы, как люди, истолковывая его волю, убивают друг друга.

Ничто не остается чистым в руках людей, и это — одно из неопровержимых возражений против всякого откровения.

Откровение лишь в момент своего возникновения остается таким, как оно есть. Уже отец передает его сыну в измененном виде. История, недостоверная с самого начала, неизбежно превращается в волшебную сказку. Чем больше свидетелей, тем больше версий, а священные рассказы не допускают никаких вариантов.

Всякое понятие, в особенности же понятие сложное — о явлении, не имеющем себе подобных, не может быть единообразным. Об этом свидетельствуют различные системы деистов. Одни из них признают, другие же отрицают божественный промысл. Эти верят в свободу, а те не верят. Бессмертие души и будущие кары и награды служат предметом спора между ними, и они разделяются на мелкие секты, которые только потому терпимы друг к другу, что их общий враг — суеверие — заставляет их объединяться. Фанатизм и нетерпимость не являются несовместимыми даже с атеизмом. Люди склонны презирать того, кто думает иначе, чем они, о столь важном вопросе; от этого недостатка нас могут спасти лишь известная душевная мягкость и величайшая снисходительность; еще лучше — не придавать большого значения всей этой туманной метафизике; с несчастью, сильные души встречаются редко.

Итак, понятие о боге — верю я в него или нет — должно быть изгнано из кодекса. Я свел бы все к мотивам простым и естественным, столь же неизменным, как и род человеческий.

Вообще я ограничился бы изданием постановлений лишь о таких предметах, идея которых ясна и общедоступна. Все то, что может породить различные истолкования при всем желании быть точным (понятия вольнодумства, злословия, клеветы и прочее), вообще не должно входить в состав моего законодательства.

Я никогда не намеревался говорить вашему величеству ничего, кроме истины, и вы это знаете гораздо лучше, нежели я сам. Но вы, вероятно, улыбаетесь, думая о том, какая пропасть отделяет умозрение философа, который устраивает счастье общества, лежа на боку, от мыслей великой государыни, которая с утра до ночи встречает бесчисленные препятствия любому задуманному его улучшению. Только опыт и знание позволяют видеть разные трудности, а бедняга-философ зачастую сбрасывает их со счетов.

Согласитесь, ваше величество, что в моем кратком рассуждении о роскоши, где я приравниваю себя к королю, из меня получился довольно забавный король. Я сам смеялся над этими страницами. Но для моего утешения, прошу вас, посмейтесь немного и над другими философами, ибо без всякого тщеславия я заявляю вашему величеству, что все они не более глубокомысленны и не менее забавны. Писательство — вещь хорошая. Знание того, какими вещи должны быть, характеризует человека умного, знание того, каковы вещи на самом деле, характеризует человека опытного; знание же того, как их изменить к лучшему, характеризует человека гениального.

Я закончу тремя словами Гоббса — философа, конечно, известного вашему величеству.

Декарт говорил: "Я мыслю, следовательно, я существую”. Гоббс сказал Декарту: “Когда рассуждают философски, следует ступать более твердо,— и заявил: — Я мыслю, следовательно, частица организованной материи, подобная мне, может мыслить”.

Он определяет затем религию, как суеверие, предписываемое законом, а суеверие — как религию, воспрещаемую законом.

Этот философ написал небольшой трактат о человеческой природе, из которого я сделал бы катехизис для своего ребенка, если бы имел возможность воспитывать его по своей воле; но, к несчастью, детей надо воспитывать для общества, в котором им предстоит жить, а потому будем надеяться на их рассудительность — ока поможет им исправить многие положения, противные истине и счастью, и послужит как бы некоей тайной философией, на которую можно положиться.

Паскаль, отравленный религиозными убеждениями, измучил свое сердце и ожесточился. Он довел до отчаяния сестру, которую любил и которая нежно любила его, и все из опасения, что чувство, столь естественное и столь сладостное, отнимет у них обоих частицу той любви, которую они обязаны были отдавать богу. Ах, Паскаль, Паскаль!

ВТОРОЕ ДОБАВЛЕНИЕ О РЕЛИГИОЗНЫХ ВЕРОВАНИЯХ

Народ строит свои религиозные верования в соответствии с имеющимися у него представлениями о божестве, священные же книги странным образом видоизменяют эти представления. Смутные сами по себе, эти верования становятся еще более туманными вследствие чтения таких книг. Самый светлый ум заходит в тупик и теряется.

В самом деле, в чем смысл священной книги? Она стремится показать, что человек ничтожен пред лицом бога, что он — атом в руке того, кто располагает им по своей воле. Какова мораль священных книг? Ее нет, да и не должно быть. Достаточно показать в них высшее существо, верховного владыку всего — всего справедливого и несправедливого.

Что из этого следует? То, что такая книга неизбежно заполняется описанием жестоких поступков, оправданных велением бога, рассказами о карах, постигающих самых невинных людей только за то, что они шли против воли бога. Эта книга — бессвязный свод честных и бесчестных принципов.

Нет ничего такого, чего не могла бы доказать священная книга либо с помощью правил, либо с помощью примеров.

В этой книге соединены мудрость с безумием, истина с ложью, порок с добродетелью; она учит убивать хороших и дурных королей, щадить или истреблять нации.

Не знаю, сумел бы я или пет составить священную книгу, но знаю, какова должна быть ее поэтика; это — сочетание туманного и возвышенного, мудрого и бессмысленного, способного вызвать у одних веру, у других — ужас, это — нагромождение противоречий. Произведение логичное, продиктованное добродетелью и разумом, но свободное от восторженности, есть дело рук человека, а не творение бога.