Библиотека

Теология

Конфессии

Иностранные языки

Другие проекты







Ваш комментарий о книге

Деррида Ж. О почтовой открытке от Сократа до Фрейда и не только

ОГЛАВЛЕНИЕ

СТРАСТИ ПО «ФРЕЙДУ»

2. ЗАВЕЩАНИЕ ФРЕЙДА

Название этой главы является преднамеренно искаженной цитатой. Без сомнения, ее узнали. Выражение «завещания Фрейда» часто встречается в трудах Жака Лакана и Владимира Гранова. Разумеется, я предоставляю читателю право судить о том, что происходит при этом искажении.
Данная глава сначала была опубликована в номере Исследований Фрейда,посвященном Николасу Абрахаму. Я предварил его тогда следующей заметкой:
«Выдержка из семинара, состоявшегося в 1975 году в педагогическом институте, под названием Жизнь Смерть.Мария Торок, ознакомившись с ней в прошлом году, утверждает, что я оказался слишком восприимчив к некоторым открытиям, совпадениям, сходствам с подобными еще неизданными исследованиями Николаса Абрахама, в ряду тех, что вскоре будут опубликованы в Ядре и ободочке (Anasemies II,Aubier-Flammarion, серия «Философия как она есть»). Что и побуждает меня опубликовать здесь это извлечение. При желании более точно очертить его рамки можно будет также рассматривать это извлечение прочтением второй главы По ту сторону принципа удовольствия.На определенном этапе этого семинара речь зашла о том, чтобы обсудить специфичность (проблематики и текста) работы По ту сторону...установить связь между неотвратимостью «спекуляции» с экономией сцены, изображающей процесс написания, которая в свою очередь не-

[457]
отделима от сцены наследования, ставящей под вопрос и завещания Фрейда и психоаналитическое «движение». На заседании, состоявшемся непосредственно перед этим, были установлены рамки проведения такого исследования, в котором будет и отмечено своеобразие спекулятивных высказываний Фрейда. На нем также были предложены аббревиатуры, например, ПУ — для принципа удовольствия, ПР — для принципа реальности. Другие выдержки из этого семинара вскоре выйдут в свет отдельным изданием».


[458]

ПОД «ОДНОЙ КРЫШЕЙ» С АВТОБИОГРАФИЕЙ

До сих пор ничто не противоречило или каким-либо образом оспаривало непреложность ПУ, который неизменно сводится к себе самому, сам себя видоизменяет, делегирует свои полномочия, представляет себя, никогда не расставаясь с самим собой. Безусловно, в таком возврате к своим истокам отчетливо проявляется, как мы уже доказали, постоянное опасение вмешательства своего иного. Но такое опасение никак не является оправданием спекуляции ПУ. Разумеется, это иное вовсе и не стремится избавиться от ПУ, поскольку оно, устроившись в самом ПУ, ввергает его в долги при каждом его шаге.Однако в высказывании Фрейда, будто некоего спекулянта, по поводу ПУ, который не расстается с собой и, следовательно, ведет речь о себе самом, еще ничто не противоречило непреложности первичного принципа. Это, по-видимому, оттого что такому ПУ невозможно противоречить. То, что делается без его ведома, если и делается, не представит противоречие: прежде всего потому, что это не противопоставляется ПУ (это делается без его ведома в нем, его собственной походкой без него), и еще потому, что это делается без его ведома, ни слова не говоря, негласно, тихой сапой проскальзывая в текст. Как только молчание нарушается, этим тотчас же признается верховенство абсолютного властителя ПУ, который в качестве такового не склонен к молчанию и который в си-

[459]
лу этого заставляет того другого чревовещать, причем беззвучно.
Таким образом, в конце первой главы ПУ утверждается в своем полном господстве. Откуда и следует необходимость новой проблематики, новой «постановки вопроса».
Однако если мы попытаемся обратить внимание на оригинальное свойство «спекулятивного», как на своеобразный ход этого текста, его тезисного шага,имитирующего ходьбу и не способствующего продвижению ни себя, ни выдвижению чего-либо, что бы не было отозвано обратно лишь за время, необходимое для обходного пути, никогда не устанавливая чего-либо, что не застыло бы прямо на установленной позиции, то мы должны отметить, что следующая глава обозначает движение подобным же образом и в другом месте, являя недвижимость позиции тезисного шага. Твердят одно и то же, а это делает наглядным лишь то, что сам факт навязывания этого утверждения (абсолютная власть ПУ), в конечном счете без него, позволит произвести только само повторение. Как бы то ни было, несмотря на богатство и новизну содержания текста, излагаемого в свое оправдание во второй главе, несмотря на множество побуждений двигаться и имитации шагов вперед, продвижения не заметно ни на йоту; нет ни решения, ни малейшего приобретения в вопросе, интересующем спекулянта, а именно в вопросе о ПУ в качестве абсолютного властителя. Тем не менее эта глава является одной из самых выдающихся глав работы По ту сторону... на нее часто опираются в экзотерической, а иногда и в эзотерической области психоанализа, как на одну из самых важных и даже самых решающих в этом эссе. А непосредственной причиной тому является история


[460]
с деревянной катушкой и fart/da.И поскольку мы сопоставляем навязчивое повторение (Wiederholungszwang)с влечением к смерти, и так как на самом деле навязчивое повторение как бы преобладает над сценой с катушкой, мы, похоже, вправе соотнести эту историю с выставлением напоказ или даже демонстрацией так называемого влечения к смерти. Это результат небрежного чтения: спекулирующий не извлекает ничего из этой истории fort/da,по меньшей мере, когда он прибегает к демонстрации запредельной стороны ПУ. Он считает себя в состоянии еще раз полностью объяснить это, не выходя за рамки ПУ, находясь в его власти. И в самом деле, ему это удается. Разумеется, он излагает нам именно историю ПУ, определенный период его сказочного владычества, важный бесспорно момент его собственной генеалогии, а также момент проявления его самого.
Я не хочу сказать, что эта глава не вызывает никакого интереса или что история с катушкой не несет в себе никакого значения. Совсем наоборот: просто-напросто его значимость, по всей вероятности, не отмечена в журнале демонстрации,где самая заметная и длинная нить ведет к следующему вопросу: правы ли мы, психоаналитики, веря в абсолютное владычество ПУ? Куда же тогда вписывается эта значимость, в какое место, что оказывалось бы одновременно подвластным ПУ, схеме объезда, определенной нами в прошлый раз, и, в то же время, спекулятивному стилю этого эссе, тому, что делает на него ставку?
Прежде всего определим несущий каркас, схему аргументации, используемую в главе. Здесь констатируется тот факт, что нечто повторяется. И требуется (а кто-нибудь ранее занимался


[461]
этим?) соотнести этот процесс повторения не только с содержанием, примерами, описанным и проанализированным Фрейдом материалом, но также и с манерой изложения Фрейда, с ходом его текста, как с тем, что он делает, так и с тем, что он говорит, в одинаковой степени, как с его «актами», так и, если угодно, с его объектами. (Если бы Фрейд был своим внуком, ему бы необходимо осторожнее подходить к повторению в отношении жеста, а не только в отношении fort/da катушки, объекта. Но не будем путать карты; кто сказал, что Фрейд является своим собственным внуком?) Что наиболее очевидным образом повторяется в этой главе, так это неустанное движение спекулирующего, направленное на то, чтобы отбросить, отвести в сторону, заставить исчезнуть, услать (fort),отсрочить все то, что якобы подвергает сомнению ПУ. Всякий раз Фрейд констатирует, что этого недостаточно, что требуется услать еще дальше и на более продолжительное время. Затем он призывает на помощь гипотезу запредельной стороны ПУ, чтобы снова ее прогнать. А она откликается на призыв, не выказывая своего присутствия, этаким призраком в ее обличье.
Придерживаясь прежде всего аргументирующей схемы во время логического хода демонстрации, мы в первую очередь отмечаем, что по завершении толкования примера травматического невроза Фрейд сдается, выходит из игры и смиряется с этим. Он предлагает прекратить разработку этой скользкой темы. (Ich mache nun den Vorschlag, das dunkle und dustere Thema der traumatischen Neurose zu verlassen...).(«Теперь я предлагаю оставить темную и мрачную тему травматического невроза...» [вар. пер]). Первое удаление.


[462]
Но после описания «детской игры», забавной истории с деревянной катушкой и fort/da Фрейд снова сдается, выходит из игры, смиряется: «Анализ такого своеобразного случая не позволяет прийти к какому-либо решительному заключению [keine sichere Entscheidung,какому-либо определенному решению]». Второе удаление.Но о какой своеобразности идет речь? Почему она настолько важна и приводит к дисквалификации? Затем, после следующей волны, следующей попытки извлечь пользу из детской игры, Фрейд опять сдается, выходит из игры, смиряется: «Дальнейшее наблюдение за детской игрой также не устраняет колебаний, — какое же из двух пониманий следует выбрать». Третье удаление.И, наконец, последние слова в этой главе. Фрейд только что упомянул об играх, о подражательных влечениях в искусстве и о целом направлении в эстетике, ориентированном на экономический подход. В заключение он делает вывод: «Для нашей цели они бесполезны, так как имеют в качестве предпосылки существование и преобладание [Herrschaft,верховенство] принципа удовольствия и не приводят доказательств в пользу существования эффективности [Wirksamkeit,задействования]тенденций, простирающихся по ту сторону принципа удовольствия, то есть поскольку тенденции более изначальны (ursprunglicher),чем сам принцип, и от него независимы». Четвертое удаление.(Запомним этот код господства и службы или рабства, он становится для нас все более и более интересным. Он может показаться странным, когда речь идет об отношении между принципами, и не объясняться непосредственно тем, что принцип (arche)находится у истоков языка и одновременно управляет им).


[463]
Этим глава заканчивается. Мы не продвинулись ни на йоту, лишь сделали несколько бесцельных шагов на пути очевидных поисков. Это повторяется на месте. Однако в этом топтании повторение становится все более настойчивым, и если эти упорные повторения, это содержимое, виды, примеры повторения, не являются достаточными для того, чтобы развенчать ПУ, то, по крайней мере, его повторяющаяся форма, воспроизведение повторения, сама воспроизводимость, возможно, включилась в процесс, ничего не говоря, не говоря ничего другого, кроме того, что она сама умолкает, вроде того, как сказано на последней странице, что влечения к смерти ни о чем не говорят. Они, похоже, незаметно выполняют свою работу, подчиняя себе самого властителя — ПУ, который продолжает говорить вслух. В том, что даже больше нельзя назвать «формой» текста, текста без содержания, без тезиса, без объекта, отделимого от операции отделения в ходе По ту сторону...это происходило бы точно таким же образом даже до возникновения вопроса о влечениях к смерти как таковых. И даже без того, чтобы когда-либо можно было говорить о влечении к смерти как таковом.
Такой была бы де-монстрация. Не будем злоупотреблять этой незатейливой игрой слов. Демонстрация дает доказательства, ничего не показывая, не делая очевидным вывод, не давая ничего вынести для себя, не выделяя тезиса. Она ведет доказательство иным способом, но продвигается все тем же шагом демонстрации. Она преобразует скорее, преобразует себя в процесс, нежели выдвигает значимый объект высказывания. Она стремится подчинить себе все то, что она выражает, подчинить это себе самой. Шаг демонстрации и есть то, что остается в этой остаточности.


[464]
Ненадолго вернемся к содержанию первой главы.
Среди новых материалов, упомянутых в конце главы, среди тех, что, по-видимому, противостоят аналитическому объяснению, навеянному ПУ, существуют так называемые травматические неврозы. Война увеличила их количество. Объяснения этих неврозов наличием физических повреждений оказалось недостаточным. Тот же синдром (субъективные переживания, например, меланхолия или ипохондрия, двигательные симптомы, ослабление и нарушение функций психики) проявляется вне всякого механического воздействия. Чтобы определить сущность травмы, прежде всего необходимо установить различие между страхом (Furcht)и боязнью. Первое понятие вызывается присутствием опасного, но определенного и знакомого объекта; другое же соотносится с неведомой и неопределенной опасностью; готовя к опасности, страх скорее защищает от травмы; связанный с вытеснением, он прежде всего кажется его результатом, но на примере маленького Ганса Фрейд позже, в Торможение, симптомы и страх,скажет о том, что он и вызывает вытеснение. Ни страх (перед определенной и знакомой опасностью), ни боязнь (перед неведомой и неопределенной опасностью) не провоцируют травму, это может сделать только испуг (Schreck),который по-настоящему ставит перед фактом ведомой и действенной опасности,к которой мы были не подготовлены, от которой боязнь не смогла нас защитить.
Тогда что же мы устанавливаем в случае возникновения испуга, влекущего за собой так называемые травматические неврозы? Например, сны, наиболее верный способ исследования


[465]

глубоких психических процессов, как утверждает Фрейд, имеют тенденцию воспроизводить травматический случай, ситуацию, явившуюся причиной возникновения испуга. Здесь Фрейд делает любопытный пируэт. Так как принято, или если принято, что преобладающим стремлением сна является исполнение желаний, то не совсем понятно, чем же может быть сон, воспроизводящий ситуацию, повлекшую сильное неудовольствие. Разве только принять то, что функция сна в данном случае претерпела изменение, которое отвлекло ее от поставленной цели, или же упомянуть о «загадочных мазохистских тенденциях». Дойдя до этого момента, Фрейд отбрасывает обе эти гипотезы (но почему?), он вернется к ним далее, в IV главе, в разгар самой безудержной спекуляции. Тогда он допустит, что некоторые сны составляют исключение из правила исполнения желания, которое смогло сформироваться только с опозданием, когда вся психическая жизнь была подчинена ПУ, запредельная сторона которого рассматривается в данной работе. Он допускает также (в IV главе) вмешательство мазохизма, и даже в противоположность тому, чего он придерживался до этого, врожденного мазохизма. Но на текущий момент Фрейд отбрасывает обе эти гипотезы, по причинам, которые с риторической точки зрения исследования, могут показаться необоснованными. С деланной решимостью и самоуправно он предлагает оставить неудобную тему травматического невроза и изучить способ работы психического аппарата «на стадии его самой ранней нормальной деятельности. Я имею в виду детские игры».
Итак, он торопится скорее приступить к этому вопросу, рискуя оставить нерешенной проблему,


[466]
к которой он должен будет вернуться позже, и в особенности рискуя ни в чем не продвинуть демонстрацию запредельной стороны ПУ (что в действительности и произойдет). Объяснение такой спешки, видимо, в другом, оно другого порядка. Спешка не дает возможности понять своего предназначения, в пределах показательного заявления, очевидной аргументации Фрейда. Единственным оправданием такой процедуры, на языке логики или классической риторики, было бы следующее: прежде всего необходимо вернуться к «нормальности» (но тогда почему бы фазу не начать с нее?), к самой «врожденной», самой ранней нормальности у ребенка (но почему бы сразу не начать с нее?). Когда же будут исследованы естественные и врожденные процессы, тогда мы снова вернемся к вопросу о травматических неврозах; проблематика сохранения энергии выявит более благоприятную среду; мы вернемся также к вопросу о. мазохизме, когда будут лучше разработаны понятия топической инстанции, нарциссизма и Я.
Начнем с «естественного» и «врожденного»: ребенок, ребенок, занимающийся типичной и естественной деятельностью, которую ему предоставляют, — игрой. Внешне эта деятельность полностью подчинена ПУ — фактически мы сейчас покажем, что она полностью находится под надзором ПУ, который, однако, позволяет себе функционировать в тишине, через свое иное, — а также, насколько это возможно, она освобождена от второго принципа, ПР.
Таким представляется аргумент катушки. Я говорю аргумент, притча во языцех, поскольку я пока не знаю, как его наименовать. Это не рассказ, не история, не миф, не фикция. Ни система теоретической демонстрации. Все это фрагментарно, без вывода, избирательно в материале для


[467]
чтения, скорее аргумент в смысле пунктирной схемы, либо с повсеместными многоточиями.
И затем этот материал для чтения, эта легенда уже является чем-то слишком легендарным, обременяющим, сглаженным. Дать ему название — значит утвердить депозит или консигнацию, даже инвеституру. В сравнении с обширной литературой, откуда этот легендарный аргумент привлек инвестиции, я хотел бы попытаться сделать это прочтение частичным и наивным, настолько наивным и непосредственным, насколько это возможно. Как будто я впервые заинтересовался этим предметом, появившимся впервые.
Прежде всего я отмечу следующее: впервые в этой книге встречается отрывок с автобиографическим, даже семейным намеком. Конечно же, намек завуалирован и поэтому еще более значим. Из своего опыта Фрейд утверждает, что был свидетелем. Заинтересованным. Этот опыт имел место в его семье, но Фрейд об этом ничего не говорит. Мы знаем это из другого источника, как знаем, что заинтересованным свидетелем был не кто иной, как дедушка ребенка, «..л прожил с ребенком и его родителями несколько недель под одной крышей...» Даже если опыт когда-либо и мог ограничиваться наблюдением, условия, определенные таким образом, не были условиями наблюдения. Спекулирующий не находился в ситуации наблюдения. Это можно вывести заранее из того, что он сам говорит ради утверждения серьезности повода. Протокол эксперимента, протокол достаточного наблюдения («Это было больше, чем поверхностное наблюдение, так как я прожил с ребенком и его родителями несколько недель под одной крышей...») обеспечивает наблюдение только тогда, когда наблюдатель превращается в участника. Но каково было его учас-


[468]
тие? Может ли он сам его определить? Вопрос об объективности не имеет ни малейшей существенности — ни какой-либо эпистемологический вопрос канонической формы — по первой и единственной причине того, что опыт и отчет о нем, в итоге, будут претендовать не менее чем на генеалогию объективности в общем смысле. Как же их отныне подвести под суд, чье устройство они воплощают? И наоборот, по какому праву запретить суду рассматривать дело об условиях его устройства? и тем более об отчете, сделанном заинтересованным свидетелем, участником упомянутого устройства? Особенно если нанятый свидетель подает признаки несколько странной озабоченности: например, создает основание для своего желания, вклинивает туда свою собственную генеалогию, обращает суд и юридические традиции в свое наследство, свое представительство в «движение», в свое наследие, в своих близких.Я бы воздержался от строгого толкования слова сваи.Чтобы не потерять вас сразу же, с подозрением, что он сам с трудом узнает себя среди своих. Что имело бы некоторое отношение к источнику объективности. По крайней мере этого опыта и странного отчета, который нам был о нем предоставлен.
То, что было предоставлено, является прежде всего отобранным, просеянным, активно разграниченным. Такая дифференциация частично за-декларирована на границе. Спекулирующий, который не говорит о том, что уже по-настоящему начал спекулировать (это произойдет на четвертый день, так как в этой книге, со странной композицией, всего семь глав: мы к этому еще вернемся), признает дифференциацию. Он не захотел «охватить совокупность этих явлений». Он выделил для себя только существенные, с эконо-

[469]
мической точки зрения, черты. Экономической: это можно перевести играя (игра еще не запрещена на этой фазе происхождения всего, настоящего, предмета, языка, работы, серьезного и т. д.), но небезосновательным образом, с точки зрения oikos,закона oikos,собственного в качестве домашне-семейного и даже, одновременно, мы это уточним, в качестве домашне-погребального. Спекулирующий дедушка еще не говорит о том, что он начал спекулировать в великий день (великий день будет четвертым и далее), он никогда не скажет о том, что является дедушкой, но он знает, что это секрет Полишинеля. То есть не секрет ни для кого. Спекулирующий дедушка подтверждает отчет, который он дает, ту дифференциацию, которую он производит среди бела дня. Подтверждение как раз является экономической точкой зрения. До сих пор «различные теории детской игры» оставляли ее без внимания и для По ту сторону»,она представляет преобладающую точку зрения, исходя из того, чем тот, кто ведет счета или отчитывается по ним, занимается, а именно, пишет. «Эти теории изо всех сил стараются разгадать мотивы игры, не выдвигая на первый план экономическую точку зрения, то есть пользу от полученного удовольствия (Lustgewinn).He намереваясь охватить эти явления в целом, я воспользовался предоставившей-ся мне возможностью исследовать первую игру мальчика полутора лет, изобретенную им самим (das erste selbstgeschaffene Spiel).Это было бы больше, чем поверхностное наблюдение, так как я прожил с ребенком и его родителями несколько недель под одной крышей и прошло довольно продолжительное время, пока мне не открылся смысл его загадочных и постоянно повторявшихся действий».


[470]
По его словам, он воспользовался возможностью, случаем. О подоплеке этого случая он не говорит ничего. Много о чем можно было поведать на сей счет, и все бы уходило, как в бездну, однако ограничимся следующим: случайная возможность выбирает в качестве благоприятной почвы для исследований ни семью (немногочисленную семью со своей основой из двух поколений: Фрейд не сослался бы на случайную возможность, если бы он наблюдал за одним из своих близких — за сыном, дочерью, женой, братом или сестрой, матерью или отцом), ни не-семью (многие недели, проведенные под одной крышей, — это уже семейный опыт). Итак, зона опыта принадлежит к следующему типу: вакантное место в семье.Представитель другого поколения здесь всегда найдет возможность для осуществления или исполнения своего желания.
Начиная с первого абзаца отчета, выделяется лишь один штрих, характеризующий объект наблюдения, действие игры: это — повторение, повторенное повторение (andauernd wierderholte Тип).Только и всего. Другая характеристика («загадочные», ratselhafte)ничего не характеризует, она пуста, но с вакансией, требующей заполнения, требующей повествования, как и любая загадка. Она обволакивает повествование своей вакансией.
Далее будет сказано: да, в первом абзаце есть другая описательная черта. Игра, в которой заключается повторение повторения, является игрой selbstgeschaffene,которую ребенок спонтанно изобрел или же которой он дал возможность изобрестись. Но ничто из всего этого (спонтанность самоизобретения, изначальность) не несет никакого описательного содержания, которое бы вело к порождению самим собой повто-


[471]
рения себя. Гетеротавтология (определение, данное Гегелем спекулятивному), повторенного повторения, повторения себя. В своей чистой форме, в чем, по-видимому, и заключается игра.
Это связано со временем. Всему свое время.
Дедушка (более или менее тайно) — спекулянт (уже и еще не) повторяет повторение повторения. Повторение в рамках удовольствия и неудовольствия, какого-то удовольствия и какого-то неудовольствия, содержание (приятное-неприятное) которого не берет повторение себе в помощники. Это не вспомогательное средство, а внутреннее определение, предмет, имеющий аналитическую предикацию. Именно эта возможность аналитической предикации постепенно разовьется в гипотезу «влечения», более первичного, чем ПУ, и независимого от него. ПУ в скором времени захлестнет волна — что заведомо и происходит — той самой спекуляции, что вызвана им, в том числе и его повторяемостью (присущей, свойственной, домашней, семейной, погребальной).
Однако — вдумайтесь в то, что здесь не таясь, говорит дедушка, еще скрывающий, что он им является, сопоставьте то, что он сказал, повторяя это, о повторении внука, старшего из его внуков, Эрнста. Мы вернемся к этому, чтобы рассмотреть все детально. Итак, сопоставьте то, что он говорит о том, что делает его внук со всей серьезностью, присущей старшему внуку, которого зовут Эрнст (the importance of being earnest [необходимость быть серьезным (вар. пер.)]),но не Эрнст Фрейд, поскольку «продвижение» этой генеалогии проходит через дочь, это значит, что она продолжает род, ценой потери его имени (предоставляю вам возможность понаблюдать за действием этого фактора


[472]
вплоть до тех дам, у кого нелегко определить, сохранили ли они продвижение без имени или потеряли его, сохранив имя; я даю вам возможность, рекомендуя только не упускать из виду в вопросе аналитического «продвижения» в качестве генеалогии зятя, иудейский закон), итак, сопоставьте то, что он говорит о том, что вполне серьезно делает его внук, с тем, что он делает сам, говоря это, создавая По ту сторону...настолько серьезно играя (спекулируя), чтобы написать По ту сторону...Так как спекулятивная тавтология происходящего заключается в том, что запредельная сторона устроилась (более или менее комфортно для этой вакансии) в повторении повторения ПУ.
Сопоставьте: он (внук своего дедушки, дедушка своего внука) навязчиво повторяет повторение, без того, чтобы оно к чему-либо продвинулось, хотя бы на шаг. Он повторяет одну операцию, которая заключается в том, чтобы отдалять, создавать вид (на некоторое время,на время, необходимое для того, чтобы написать и этим произвести нечто, о чем не говорится и что призвано обеспечить хорошую выгоду), отдалять удовольствие, объект или принцип удовольствия, объект и/или ПУ, представленные при этом в виде катушки, призванной изображать мать (и/или, мы это увидим, призванной изображать отца на месте зятя, отца в роли зятя, другую фамилию), чтобы неустанно осуществлять ее возврат в первоначальное положение. Это создает видимость отдаления ПУ, чтобы постоянно возвращать его, чтобы убеждаться, что он возвращается сам по себе (так как он имеет в себе самом основную силу своего собственного экономического возвращения домой, к себе, к себе самому, невзирая на все различие), и сделать вывод: он


[473]
всегда там, я всегда там. Da.ПУ сохраняет всю свою власть, он и не отлучался вовсе.
Удастся, вплоть до мелочей разглядеть, как опускается завеса над последующим описанием fort/da (относительно внука) и над описанием настолько же прилежной и повторяющейся игры дедушки, пишущего По ту сторону...с одинаковым успехом. Я только что сказал: можно увидеть как опускается завеса. Строго говоря, речь не идет ни о сокрытии, ни о параллельности, ни об аналогии, ни о совпадении. Необходимость в увязке описания как одного, так и другого явления продиктована иными соображениями: нам с трудом удастся подыскать ей название; но для меня в этом, разумеется, и заключается суть выборочного и заинтересованного чтения, к которому я и возвращаюсь. Кто же вынуждает (себя) возвращаться, кто же кого побуждает возвращаться согласно этакому двойному fort/da,который объединяет в одном и том же генеалогическом и «семейном» описании рассказываемое u рассказчика этого рассказа («серьезная» игра внука с катушкой и серьезная спекуляция дедушки с ПУ)?
Этот простой вопрос, повисший в воздухе, позволяет приоткрыть завесу: описание серьезной игры Эрнста, старшего внука дедушки психоанализа, может уже не восприниматься единственно в качестве теоретического аргумента, в качестве узко теоретической спекуляции, стремящейся к обоснованию вывода о навязчивости повторения илu о влечении к смерти, или просто о внутреннем пределе ПУ (вы знаете, что Фрейд, что бы ни говорилось об этом как сторонниками его, так и непримиримыми противниками, никогда не делал выводов по этому пункту); но этот вопрос может вполне трактоваться сооб-


[474]
разно дополнительной потребности некоего Парергона в качестве автобиографии Фрейда. Это не просто автобиография, вверяющая свою судьбу своему же собственному более или менее завещательному произведению, а скорее, в той или иной мере, живописание процесса собственного отображения, стиля, избранного для изложения того, что он пишет, в частности По ту сторону»Речь идет не только о сопоставлении или тавтологической путанице, как если бы внук, предлагая ему зеркало его произведения, заранее диктовал ему то, что нужно было (и где нужно было) изложить на бумаге; как если бы Фрейд писал то, что ему предписывали его потомки, будучи первым обладателем пера, которое неизменно переходит из одних рук в другие, как если бы Фрейд возвращался к Фрейду через посредничество внука, диктующего историю с катушкой и постоянно возвращающего ее обратно с самым серьезным видом старшего внука, защищенного эксклюзивным контрактом с дедушкой. Речь идет не только об этом тавтологическом зеркале. Автобиография описания одновременно вводит и выводит в одном и том же движении движение психоаналитическое. Она доказывает это и держит пари по поводу того, что предоставило эту случайную возможность. В итоге, возвращаясь к разговору о том, кто же здесь говорит? Держу пари, что эта двойная пара fort/da взаимодействует, что это взаимодействие осуществляется во имя приобщения всего дела психоанализа, приведения в действие психоаналитического «движения», даже во имя обеспечения существования, самого существования, даже своей сущности, иначе говоря, своеобразной структуры его традиции, я бы сказал во имя этой «науки», этого «движения», этой «теоретической


[475]
практики», которая так относится к своей истории, как никакая другая. К истории своего написания, а также к написанию своей истории. Если в неслыханном факте этого взаимодействия остается непроанализированная часть бессознательного, если этот остаток функционирует и создает из своего иного автобиографию этого завещательного письма; тогда, я бьюсь об заклад, что он будет передан Фрейду с закрытыми глазами через все движение возвращения к Фрейду. Остаток, который в тишине работает над сценой этого взаимодействия, без сомнения, является незаметным (сейчас или навсегда, такова остаточность в том смысле, в каком я ее понимаю), но он определяет единственную срочность того, что остается сделать, по правде говоря, в этом и заключается его единственный интерес. Интерес к дополнительному повторению? или же интерес к генетическому преобразованию, к повторению, успешно перемещающему сущность? Это немощная альтернатива, она заранее стала хромой из-за хода, о котором нельзя прочитать здесь, в странном документе, который занимает наше внимание.
У меня не было никакой нужды использовать злонамеренно бездну, ни тем более низвергать что-либо «в пучину»*. Я в это не очень сильно верю, я осмотрительно подхожу к доверию, которое она по большому счету внушает, я считаю ее слишком репрезентативной, чтобы пойти достаточно далеко, чтобы не избежать того самого, к чему она стремится увлечь. Я попытался объяс-
*   Игра слов: abime — бездна, пучина, пропасть.
abyme — авторский неологизм, предположительно от abimer — портить, хулить, поносить, отсюда вариант перевода «низлагать что-либо».


[476]
нить это в другом месте. Чем при этом предваряется — и чем завершается — некая видимость низвержения «в бездну»? Эта видимость заметна не сразу, но она должна играть более или менее серьезную роль в гипнотическом влиянии на читателя этой короткой истории с катушкой, этим забавным рассказом, который можно было бы считать банальным, бедным, упрощенным, рассказанным мимоходом, не имеющим ни малейшего значения, если верить самому рассказчику, для продолжающихся в наши дни дебатов. Однако представляется, что приведенная история ввергает «в бездну» описание отчета (скажем, историю, Historie,отчета и даже историю, Geschichte,рассказчика, излагающего ее). Итак, изложенное соотносится с тем, как оно излагается. Подтекст того, что можно усвоить при чтении, как и источник излагаемого, берут верх. И здесь ни добавить, ни убавить. Значение повторения, вовлекающее «в бездну» работу Фрейда, имеет отношение структурного mimesis к отношению между ПУ и «его» влечением к смерти. Это влечение в очередной раз не противопоставляется ПУ, а низвергает его при помощи завещательного письма «в бездну», изначально, в начале начал.
Таким, очевидно, выглядело «движение» в неизменной новизне своего повторения, в столь своеобразном событии этого двойственного отношения.
Если бы мы захотели упростить вопрос, то он, к примеру, выглядел бы так: каким образом автобиографический труд в бездне незаконченного самоанализа может подарить свое рождение в качестве всемирного института? Рождение кого? чего? И каким образом прерывание или предел самоанализа, скорее способ-


[477]
ствуя низвержению «в бездну», чем препятствуя ему, ухитряется пометить своей печатью институционное движение, причем возможность такого беспрепятственного мечения без конца увеличивает количество отпрысков, приумножает наследство порождаемых конфликтов, расслоений, разделений, альянсов, браков и сопоставлений?
В этом спекулятивное действие автобиографии, однако, вместо упрощения вопроса, неплохо бы подойти к процессу с обратной стороны и пересмотреть его видимую посылку: что же это за автобиография такая, если все, что вытекает из нее и вынуждает нас прибегнуть к такой длинной тираде, становится возможным? Этого мы пока не знаем, и не надо обольщаться на этот счет. По поводу самоанализа еще меньше. Так называемый первооткрыватель, а потому единственный, кто о нем упомянул, если не сформулировал, сам этого не ведал, и это необходимо учитывать.
Чтобы продолжить размышления по ходу чтения, мне необходимо привлечь существенный довод, способный при некотором везении обратить на себя внимание: дело в том, что любая автобиографическая спекуляция, ввиду того, что она создает наследие и институт неограниченного движения, должна не упускать из виду еще в процессе своего развертывания смертность наследников. А раз существует смертность, смерть, в принципе, может нагрянуть в любой момент. Итак, спекулирующий может пережить наследника и такой исход вписан в структуру завещания и даже в те пределы самоанализа, где его почерк направляет система наподобие некой тетради в клетку. Ранняя кончина, а соответственно, и молчание наследника,

[478]
который не в состоянии — однако в этом-то и кроется возможность того, что он все-таки диктует и заставляет писать. Даже тот, кто, по всей видимости, и не писал, Сократ или тот, чьи сочинения, как утверждают, дублировали речь или, в особенности, восприятие, Фрейд и некоторые другие. Таким образом, самим же себе и придается импульс движения, у самих себя происходит и наследование отныне-, припасов достаточно для того, чтобы привидение могло всегда, по крайней мере, получить свою долю. Ему будет достаточно назвать имя, гарантирующее подпись. Так принято считать.
Что и произошло с Фрейдом и некоторыми другими, однако мало будет изобразить случившееся на подмостках всемирного театра, чтобы отобразить возможность этого во всей ее очевидности.
И то, что следует далее, является далеко не просто примером.
[479]

СОЮЗ ТОЛКОВАНИЙ

Существует некая немая девочка. Более немая, чем кто-либо, будучи на ее месте, кто бы исчерпал отцовское доверие в столь многословной речи о наследстве, где она, по-видимому, сказала, вот почему ваш отец имеет слово. Не только мой отец, но и ваш отец. Это София. Дочь Фрейда, мать Эрнста, весть о смерти которой не замедлит отозваться в тексте. Но как-то еле слышно, с каким-то неожиданным оттенком сразу после случившегося.
Я снова возвращаюсь к отчету, продолжая именно с того момента, на котором я остановился, не пропуская ничего. Фрейд рисует сцену и на свой лад определяет, по-видимому, главное действующее лицо. Он делает упор на заурядности характера ребенка. Это является условием корректности эксперимента. Ребенок — это парадигма. В интеллектуальном плане он не был преждевременно развит. У него прекрасные отношения с окружающими.
В особенности со своей матерью.
Согласно схеме, представленной выше, я позволяю вам соотнести — присовокупить или сопоставить — содержание рассказа со сценой его написания, например, в этом моменте, а также и в другом месте, и это в качестве примера, меняя местами рассказчика и главного героя, или же основную семью Эрнст — София, третий же (отец — супруг — зять) никогда не был вдалеке от них, скорее он находился слишком близко. Рассказчик, тот, кто утверждает, что наблюдает, не является автором в классическом рассказе, пусть так Если бы,


[480]
в данном конкретном случае, это не отличалось бы оттого факта, что это не выдает себя за литературный вымысел, тогда нужно было бы, даже нужно будет снова установить разницу между л рассказчика и я автора, приспосабливая это к новой «метапсихологической» топике.
Итак, у ребенка прекрасные отношения с окружающими, особенно с его матерью, так как (или несмотря на тот факт, что) он не плакал в ее отсутствие. Иногда она оставляла его на долгое время. Почему же он не плакал? Кажется, что Фрейд одновременно обрадован и удивлен этому, даже с некоторым сожалением. Является ли этот ребенок действительно настолько нормальным, как Фрейд это сам себе представляет? Так как в самой фразе, где он выделяет этот чудесный характер мальчика, главное то, что его внук не плакал без своей матери (его дочери) во время ее продолжительного отсутствия; Фрейд добавляет «хотя» или «однако», «несмотря на тот факт, что», он к ней был очень привязан, она не только сама выкормила его грудью, но и никогда никому не доверяла уход за своим ребенком. Но это небольшое отклонение легко устранимо, Фрейд оставляет это «хотя» без какого-либо продолжения. Все идет хорошо, чудесный ребенок, но.Вот это но: у этого чудесного ребенка была одна обескураживающая привычка. Каким же образом в конце невероятного описания Фрейд может невозмутимо делать вывод: «Я, в конце концов, заметил, что это — игра»; мы вернемся к этому чуть позже. Иногда я буду прерывать свое толкование.
«Ребенок отнюдь не был преждевременно развит; в полтора года он говорил не так уж много понятных слов, а, кроме того, испускал несколько, имевших для него одного смысл, звуков [bedeutungsvolle Laute,фонемы, имеющие значе-


[481]
ние],которые, до определенной степени, понимались окружающими. Но он был в хороших отношениях с родителями и единственной прислугой, и его хвалили за его «славный характер» [anstandig,покладистый, благоразумный].Он не беспокоил родителей по ночам, послушно подчинялся запретам не трогать определенных предметов и не ходить в определенные места и, прежде всего [кроме всего, vor allem anderen],никогда не плакал, когда мать уходила на несколько часов, хотя нежно был к ней привязан. Мать не только выкормила его грудью, но и вообще ухаживала за ним без посторонней помощи».
Я на какое-то время прерву свое чтение. Пока вырисовывается некая безоблачная картина без каких-либо «но». Конечно же, одно «но» существует и одно «хотя»; это для равновесия, для внутренней компенсации, которая характеризует равновесие: он не был ранним ребенком, даже, скорее, немного отставал, но у него были хорошие отношения с родителями: он не плакал, когда мать оставляла его одного, но он был привязан к ней, так как на это были причины. И вот, один ли я уже слышу обвинение? То, каким образом выражается извинение, составило бы целый архив в грамматике: «но», «хотя». Фрейд не может удержаться, чтобы не извинить сына своей дочери. Что же он ставит ему в вину? Он упрекает его в том, что прощает ему что-то, или же в том чем-то, что прощает ему? тайную провинность, которую он ему прощает, или то самое, что извиняет его за провинность? и как бы ориентировался прокурор в меняющемся синтаксисе этого процесса?
Великое «но» проявится сразу же за этим, на сей раз нарушая безоблачность картины, хотя слово «но» в тексте и не фигурирует. Оно заменяется на «теперь» (nun): однако, теперь, когда, тем не менее,


[482]
между тем, необходимо отметить, вообразите себе, что тогда «Этот славный мальчуган имел все же одну обескураживающую привычку...»
Все, что в этом чудном ребенке есть хорошего (несмотря ни на что) — его нормальность, спокойствие, способность переносить отсутствие любимой матери (дочери) без страха и слез, за все это предвещается некая плата. Все выстроено, обосновано, подчинено системе правил и компенсаций, некой экономии, которая через мгновение заявит о себе в виде нехорошей привычки. Эта привычка помогает ему переносить то, чего могли ему стоить эти «полезные привычки». Ребенок тоже спекулирует. Что он заплатит (себе), следуя запрету не трогать больше одного предмета? Каким образом ПУ ведет торг между полезной и вредной привычкой? Дедушка, отец дочери и матери, деловито отбирает характеристики описания. Я вижу, как он торопится и беспокоится, как драматург или режиссер, который сам задействован в пьесе. Ставя ее, он торопится все проконтролировать, все расставить по местам, прежде чем идти переодеваться для спектакля. Это проявляется в жестком авторитаризме, в решениях, не подлежащих обсуждению, в нежелании выслушать мнение других, в том, как некоторые вопросы оставляются без ответа. Все элементы мизансцены были установлены: врожденная нормальность не без связи с кормлением от материнской груди, экономический принцип, предписывающий, чтобы за отлучение ребенка от нее и такое отдаление (настолько подчиненное, настолько отдаленное от своего отдаления) была заплачена сверхцена в виде дополнительного удовольствия, чтобы одна вредная привычка компенсировала, предположительно с процентами, все полезные, например, запрет трогать такие-то предметы,.. Мизансцена


[483]
стремительно приближается, актер-драматург-продюсер делает все сам, он хлопает три-четыре раза в ладоши, вот-вот вздрогнет занавес. Но неизвестно, поднимется ли он на сцене или в сцене. До выхода кого-либо из действующих лиц видна кровать под балдахином. Любой выход на сцену и уход с нее в основном должен будет проходить через занавес.
Я не буду сам открывать его, я дам вам возможность сделать это над всем прочим, что касается слов и предметов (занавесов, холстов, вуалей, экранов, девственных плев, зонтов и т. д.), которые довольно долго были объектом моих забот. Можно бы попытаться осуществить наложение всех этих материй, одних на другие, следуя одному и тому же закону. У меня для этого нет ни желания, ни времени, процесс должен производиться сам собой, либо без этого вообще можно обойтись.
Вот занавес Фрейда и нити, за которые дергает дедушка.
«У этого славного мальчугана проявлялась все же одна обескураживающая привычка, а именно: забрасывать в угол комнаты, под кровать, и т. д. все мелкие предметы, попадавшиеся ему под руку таким образом, что Zusammensuchen [поиски с целью собрать, собирание] принадлежностей его игры (Spielzeuges)было делом нелегким».
Занятие для родителей, а также для ребенка, который от них этого ожидает. Оно состоит в том, чтобы искать, собирать, соединять с целью вернуть.Это то, что дедушка называет делом и зачастую нелегким. Взамен он назовет игру рассеиванием, которое отсылает далеко, операцией отдаления, а принадлежностью игры сумму используемых предметов. Совокупность процесса разделена, существует разделение, которое не


[484]
является разделением труда, а разделением между игрой и делом: ребенок играет в отдаление своих «игрушек», родители трудятся,собирая их, что не всегда является легким делом. Как если бы на этой стадии родители не играли, и ребенок не занимался своим делом. Он полностью прощен за это. Кому могло бы прийти в голову его в этом упрекнуть? Но работа зачастую дается с трудом, и по этому поводу слышны уже вздохи. Почему же ребенок разбрасывает предметы, почему он отдаляет все, что находит у себя под рукой, кого и что?
Появления на сцене катушки еще не было. В некотором смысле она будет только примером процесса, который только что описал Фрейд. Но примером показательным, который дает повод для «наблюдения» дополнительного и решающего, для толкования этого процесса. В этом показательном примере ребенок бросает и снова возвращает к себе, разбрасывает и собирает, сам отдает и берет, он олицетворяет собирание и разбрасывание, множество субъектов действия, дело и игру в одном субъекте, по-видимому, в одном единственном предмете. Это то, что дедушка расценит как «игру» в тот момент, когда все нити будут собраны в одной руке, обходясь без родителей, без их работы или же их игры, которая заключалась в приведении комнаты в порядок
Появления катушки еще не было. Слово Spielzeug до сих пор обозначало только собирательное понятие, набор игрушек, единицу множества разбрасываемых предметов, которые родители ценой труда должны определенным образом собрать и которые дедушка собирает здесь в одном слове. Эта собирательная единица является механизмом игры, которая может приходить в расстройство,менять место, делить на части


[485]
или разбрасывать. Слово «принадлежность» в качестве общности предметов в этой теории общности — это Zeug,орудие, средство, продукт, штука и, согласно самому семантическому переходу, что на французском, что на английском языке, пенис. Я не буду здесь комментировать сказанное Фрейдом, я не говорю о том, что излагает Фрейд; далеко разбрасывая свои предметы или же свои игрушки, ребенок отделяет себя не только от своей матери (как это будет сказано далее, и даже от своего отца), но и от дополнительного комплекса, состоящего из материнской груди и его собственного полового члена, предоставляя родителям возможность, но лишь на короткое время, объединять, совместно объединять то, что он хочет разъединить, удалить, разделить, но ненадолго. Если он разлучается со своей игрушкой (Spielzeug)как с самим собой, с целью позволить себе затем соединиться, это происходит потому, что он сам является собирательным понятием, чье воссоединение может дать повод к любой комбинации совокупностей. Все те, кто играет или чьи действия направлены на воссоединение разрозненного, являются заинтересованными сторонами этого процесса. Я не имею в виду, что Фрейд это утверждает. Но он заявит в одном из двух высказываний, о которых я упомянул, что ребенок также «играет» и в появление-исчезновение самого себя или своего образа. Он сам — часть своей Spielzeug.
Появления катушки еще не было. Вот она, ей еще предшествует интерпретативное введение: «При этом [далеко забрасывая свою игрушку Spielzeug]он, с выражением удовольствия и интереса, произносил протяжное о-о-о-о, которое по общему мнению матери и наблюдателя [дочери и отца, матери и дедушки, сроднившихся в одной и той же спекуляции] было не междометием,


[486]
а означало «fort» [туда, далеко]. В конце концов, я заметил, что это — игра и что ребенок пользуется всеми своими игрушками (Spielsachen)только для того, чтобы играть в «ушли» (fortsein)».
Вмешательство Фрейда (я не говорю дедушки, а того, кто рассказывает о том, что зафиксировал наблюдатель, тот, кто наконец заметил, что «это была игра», существуют, по меньшей мере, три инстанции одного и того же «сюжета», рассказчик-спекулянт, наблюдатель, дедушка, тот, кто никогда не был открыто отождествлен с двумя другими, двумя другими и т. д.) заслуживает того, чтобы мы в этом месте остановились. Он рассказывает, что он тоже занимался толкованием в качестве наблюдателя. И он говорит об этом. И все-таки, что же он подразумевает под игрой, или же делом, которое заключается в объединении разрозненного? Так вот, парадоксально, что он называет игрой операцию, которая заключается в том, чтобы не играть со своими игрушками: он не пользовался ими, он не использовал (benutzte)свои игрушки, он не применял их с пользой, не орудовал ими, а лишь играл в их отдаление. Итак, «игра» заключается не в том, чтобы играть со своими игрушками, а извлекать из них пользу для другой функции, а именно — чтобы играть в «ушли». Таково, дескать, отклонение или телеологическая самоцель этой игры. Но телеология, самоцель удаления ради чего, кого? Для чего и кому служит такое использование того, что обычно осуществляется без оплаты или без пользы, в данном случае — игра? Какую выгоду можно извлечь из подобной не-бес-платности? И кому? Может быть, не только выгоду, и даже не одну, и может быть, не единственной спекулирующей инстанции. На телеологию толкуемой ситуации найдется и телеология толкования. А в толкователях недостатка нет: дедушка, он


[487]
же наблюдатель, спекулянт и отец психоанализа, в данном случае рассказчик, и далее, а далее отождествляется с каждой из этих инстанций, та, чье суждение, вероятно, до такой степени совпадало (ubereinstimmenden Urteil),чтобы позволить ему раствориться в толковании отца.
Такое совпадение мнений приводит к единодушию отца и дочери в толковании о-о-о-о как fort и выглядит весьма своеобразно во многих отношениях. Нелегко детально представить такую сцену или даже принять на веру ее существование, как и все то, что по этому поводу рассказывается. А в изложении Фрейда это выглядит следующим образом: мать и наблюдатель каким-то образом объединяются, чтобы вынести одинаковое суждение о смысле того, что сын и внук произносил в их присутствии, даже для них. Поди узнай, откуда исходит индукция такой идентичности, такого совпадения точек зрения. Но можно быть уверенным в том, что откуда бы она ни исходила, она замкнула круг и соединила все три персонажа в том, что более чем когда-либо подпадает под характеристику «все той же» спекуляции. Они тайком назвали это «тем же самым». На каком языке? Фрейд не задается вопросом, на какой язык он переводит о/а.Признание за ним семантического содержания, связанного с определенным языком (такова оппозиция немецких слов), и семантического содержания, выходящего за рамки языка (толкование поведения ребенка), является процессом, который не осуществим без многих сложных теоретических протоколов. Можно предположить, что о/а не ограничивается простой формальной оппозицией значений, содержание которых могло бы беспрепятственно варьироваться. Если это варьирование ограничено (можно заключить из фак-


[488]
та, если по меньшей мере им интересуются, что отец, дочь и мать вместе сошлись в одном и том же семантическом процессе), то можно выдвинуть следующую гипотезу: подразумевается некое имя собственное, которое понимается в переносном смысле (любое смысловое значение слова, чья звуковая форма не может ни варьировать, ни позволить перевести себя в другую форму без потери значения, вводит понятие имени собственного), либо в так называемом «собственном» смысле. Эти гипотезы я оставляю открытыми, но мне представляются обоснованными гипотезы о согласованности толкований о-о-о-о, или даже о/а,в каком бы то ни было языке (естественном, универсальном или формальном), используемом в общении отца и дочери, дедушки и матери.
И внука и сына, так как два предшествующих поколения изъявили желание идти вместе, сознательно, как говорит одно из них, решили действовать сообща, чтобы выразить в общей формулировке то, что их ребенок хотел им дать понять, и хотел, чтобы они поняли то же самое, что и он. В этом нет ничего гипотетического или дерзкого. Это аналитическое прочтение того, что содержится в тексте Фрейда. Но мы теперь знаем, насколько способна тавтология в чрезмерном количестве вызывать отрыжку.
И если это было то, к чему стремился сын, а точнее, внук, если это было также тем, что он считал, не отдавая себе в этом отчета и не желая этого, этим самым покрывающим единогласие в приговоре (Urteil)?Отец отсутствует. Он далеко. Строго говоря, требуется уточнить, один из двух отцов, отец мальчика серьезного до такой степени, что его игра состоит не в том, чтобы играть с игрушками, но отдалять их, играть только в их отдаление.


[489]
Чтобы сделать это полезным для себя. Что же касается отца Софии и психоанализа, то он присутствует всегда. Кто же в таком случае спекулирует?
Явления катушки еще не было. Вот оно. При забрасывании ее в нужном направлении ребенок проявлял удивительную сноровку.
Это продолжение. «Однажды я сделал следующее наблюдение, которое подтвердило мои догадки. У ребенка была деревянная катушка (Holzspule),вокруг которой была завязана веревочка (Bindfaden).Ему никогда не приходило в голову возить ее по полу позади себя, то есть играть с ней в машинку, но, держа катушку за веревку, он с большим проворством (Geschick)перебрасывал ее за край своей завешенной кроватки (verhangten Bettchens)так, что она там исчезала, и при этом произносил свое многозначительное (Bedeutungsvolles)o-o-o-o и затем снова за веревочку вытаскивал ее из кровати, но теперь ее появление приветствовал радостным «Da»[вар. пер.— вот].В этом-то и заключалась вся игра (komplette Spiel)исчезновение и появление снова (Verschwinden und Wiederkommen).Заметен бывал, как правило, только первый акт, и этот акт, сам по себе, неутомимо повторялся как игра, хотя больше удовольствия несомненно доставлял второй акт».
В этом высказывании звучит тревожный звонок Откликаясь на него, следует замечание, которое я сейчас приведу.
«В этом, как говорит Фрейд, и заключалась вся игра». То, что сразу же подразумевает: в этом и заключается наблюдение, как полное толкование этой игры. Всего в нем хватает, оно насыщаемо и насыщено. Если бы такая полнота была строго очевидной, настаивал бы Фрейд на этом, привлекал бы он на это внимание, как если бы он


[490]
стремился срочно закрыть вопрос, завершить, взять в рамочку? Тем более мы предполагаем незавершенность (в плане объекта и описания), поскольку: 1) Сама сцена является бесконечно повторяемым дополнением, как если бы одно дополнение порождало необходимость следующего, и т. д.; 2) Отмечается некая аксиома незавершенности в структуре сцены написания. Фрейд дорожит, по меньшей мере, положением спекулянта в качестве заинтересованного наблюдателя. Даже если бы такая полнота была возможна, она не смогла бы ни появиться у такого «наблюдателя», ни квалифицироваться им в качестве таковой.
Но это все общие рассуждения. Они обрисовывают только формальные условия определенной незавершенности, значимое отсутствие такого чрезвычайно существенного признака. Будь то в отношении описанной сцены, будь то р отношении описания, либо в бессознательном, которое объединяет эти два понятия, сливает их в одно бессознательное, унаследованное, переданное телекоммуникативным образом, согласно одной и той же телеологии.
Спекулирует на возврате, возвращаясь, довершает: самое большое удовольствие, отмечает он, не будучи таким уж очевидцем данной сцены, доставляет Wiederkommen,возвращение. Тем не менее то, что таким образом обрекает очертания по возвращении, необходимо снова и снова отдалять для того, чтобы игра оказалась завершенной. Спекуляция происходит с момента возвращения, с точки отправления того, что сулит выгоду. С того, что возвращается, чтобы уйти, или уходит, чтобы вернуться.
Это — завершенность, говорит он.
Между тем он сожалеет, что все не так, как долж-


[491]
но бы происходить. Как это должно бы происходить, если бы нить была в руках у него самого.
Или все нити. Как бы он сам забавлялся с подобным волчком на веревочке, который запускают перед или над собой и который как бы сам возвращается, снова заматываясь? Который возвращается сам, если он был достаточно отдален? Нужно изловчиться запустить так, чтобы он сам смог вернуться, другими словами, чтобы дать ему возможность вернуться. Каким же образом сыграл бы сам спекулянт? Как бы он сам принялся раскатывать, запускать и давать катиться этому клубку? Насколько ему удалось бы справиться с таким вот лассо? В чем бы заключалось его проворство?
Он, похоже, выказывает удивление, смешанное с некоторым сожалением от того, что славному ребенку никогда не приходила в голову мысль тягать катушку за собой и играть с ней в машину, скорее, в вагон (Wagen),в поезд. Как если бы можно было держать пари (еще раз Wagen), что спекулянт (чей извращенный вкус, скажем, боязнь железной дороги Eisenbahn,достаточно известен, чтобы наставить нас на правильный путь) сам бы играл в маленький поезд с одним из этих «маленьких предметов» (kleinen Gegenstande).Вот первая проблема, первое недоразумение отца объекта или дедушки субъекта, отца дочери (матери — объекта Эрнста) или же дедушки маленького мальчика (Эрнст — «субъект» fort/da),но почему же он не играет в поезд или в машину? Разве не это было бы более нормальным? И почему он не играет в машину и не тягает эту самую катушку позади себя? Раз уж этот предмет являет собой средство передвижения. Если бы Фрейд играл на месте своего внука (а значит, со своей дочерью, поскольку катушка ее и воплощает, как он отметит в следующем абзаце, или, по меньшей мере,


[492]
она является, следуя нити рассуждений, только некоторой чертой или же поездом, который к ней ведет, чтобы отправиться обратно), отец (дедушка) играл бы в вагончик [да простят мне все эти скобкиотец (дедушка) и дочь (мать), но они необходимы, чтобы отразить порядок родственных взаимоотношений, расположение по местам и побудительную причину того, что я приводил в качестве доводов, начиная атезис По ту сторону..],и поскольку игра идет всерьез, это было бы еще серьезнее, говорит он с весьма серьезным видом. Жаль, что ребенку никогда не приходила в голову мысль (подумать только!) таскать игрушку за собой по полу и, таким образом, играть с ней в машинку: Es fiel ihm nie ein, sie zum Beispiel am Boden hinter sich herzuziehen, also Wagen mit ihr zu spielen, sondern es warf...Это было бы более серьезно, но такая мысль Эрнста никогда не посещала. Вместо того чгобы играть на полу (am Boden),он упорно вовлекал в игру кровать, играл с катушкой над кроватью, а также в ней. Не в том смысле в кровати, куда он забирался, так как вопреки тому, что текст и перевод часто побуждали думать многих (спрашивается, почему), ребенок не находится в кровати в тот момент, когда он пускает катушку. Он забрасывает ее извне за край кровати, вуали или занавески, которые скрывают ее края (Rand)с наружной стороны, прямо на простыни. Во всяком случае, именно «из кровати» (zog... aus dem Bett heraus)он вытаскивает машинку, чтобы заставить ее вернуться: da.А значит кровать этоfort,что противоречит, по-видимому, любому желанию, но может быть недостаточно fort для отца (дедушки), который хотел бы, чтобы Эрнст играл более серьезно на полу (am Boden),не обращая внимания на кровать. Но для обоих отдаление кровати навеяно этим da,которое ее разделяет:
[493]
слишком или недостаточно. Для одного или для другого.
Что означает для отца (дедушки) играть в поезд? Спекулировать: это значило бы ни в коем случае не бросать катушку (но разве ребенок когда-либо бросает ее, не держа на привязи?), все время держать ее на расстоянии, причем на одинаковом расстоянии (длина веревки остается неизменной), давать (позволять) ей перемещаться в одно и то же время и в том же ритме, что и самому себе. При этом нет нужды задавать такому поезду обратное направление, ведь он, по сути, даже и не отправлялся. Едва отправился, как пора возвращаться.
Так, внесли ясность. Это то, что устроило бы от-ца(дедушку)-спекулянта. При этом ради полноты своего толкования он отказывает себе в дополнительном удовольствии, аналогичном тому, что он приписывает в качестве основного для Эрнста, а именно, получаемого им в момент возврата игрушки. Он лишает себя этого с тем, чтобы избежать лишних затруднений или риска заключить пари. И чтобы не вводить в игру желанную кровать.
А игра в вагончик также заключалась бы в том, чтобы «тянуть за собой» (hinter sich herzuziehen)объект обладания, крепко держать локомотив на привязи и видеть его, только оглядываясь назад. Его нет перед глазами. Как Эвридики или аналитика. Так как спекулянт (аналитик), очевидно, является первым, кто делает анализ. Анализирующим локомотивом, для которого закон слышимости преобладает над законом видимости.
У нас нет оснований судить о нормальности выбора ребенка, ведь мы знаем его только со слов его прародителя. Но нам может показаться странной подобная склонность прародителя. Все происходит на фоне кровати и всегда происходило


[494]
на фоне только завешенной кровати, того, что называют «колыбелью с накидкой». Если ребенок был вне кровати, но возле нее, и занят ею, в чем его как бы упрекает дедушка, этот занавес, эта вуаль, ткань, эта «накидка», скрывая прутья, образует внутреннюю перегородку fort/da,двойной экран, который разделяет его внутри со своей наружной и внутренней стороной, но который разделяет, соединяя его с самим собой, затрагивая его двойным образом fort:da.Я не могу не назвать это в очередной раз девственной плевой fort:da.Вуаль этой «накидки» и является интересом к кровати и fort:da всех поколений. Я не осмелюсь сказать: это — София. Как же Эрнст мог серьезно играть в машинку и, используя кровать с накидкой, тянуть ее за собой? Мы задаемся этим вопросом. Может, ему просто ничего и не надо было делать с указанным объектом (препятствием, экраном), именуемым кроватью, или краем кровати, или девственной плевой, полностью держаться в стороне, оставляя, таким образом, место свободным, либо полностью на кровати (как принято считать), что позволило бы установить искомые соответствия менее трудоемким путем. Но, чтобы поместить Spielzeug или «маленький объект» позади себя, с кроватью или без нее, чтобы игрушка воплощала дочь (мать) или отца [зятя, как это будет рассмотрено далее, и синтаксис отца (дедушки) легко выходит за рамки поколения, делая шаг в сторону], необходимо, чтобы зарождались определенные мысли. Проследите за движением туда-обратно всех нитей. Дедушка сожалеет, что у его внука не зародилось подобных мыслей (разумных или безрассудных) об игре без кровати, разве что это будет кровать без накидки, что не значит без девственной плевы. Он сожалеет, что такие мысли не посетили его внука, но его самого они


[495]
не забыли посетить. Он считает их естественными, и это лучше дополнило бы описание, если не саму игру. По этой же причине, если можно так выразиться, он сожалеет и о том, что у его внука все-таки были идеи, которые он сам выдумал для него, так как если они были у него для внука, то и внук не остался внакладе и поделился своими мыслями с дедушкой.
(Весь этот синтаксис становится возможным благодаря наличию графики края кровати или девственной плевы, кромки и шага, как это было замечено в другом месте. Я не буду здесь этим злоупотреблять).
А все-таки не был ли край этой кровати, такой необходимый и ускользающий от определения, кушеткой? Еще нет, несмотря на все уловки спекуляции. Тем не менее.
То, что дедушка(отец)-спекулянт называет завершенной игрой, очевидно, является процессом, осуществляющимся в двух фазах, в двойственности и в удвоенной двойственности этих фаз: исчезновение/возрождение, отсутствие/возникновение. Именно повторное возвращение, очередной виток повторения и повторного появления и привязывает игру к нему самому. Он делает упор на то, что наибольшее количество удовольствия ребенок получает во время второй фазы, в момент возвращения, которое ведает всем и без которого ничего бы не возникло. Возвращение задает тон всей телеологии. Что и позволяет предварить тот ход, что эта операция в своей так называемой завершенности будет полностью проходить под верховенством ПУ. Повторению еще далеко до того, чтобы расстроить его планы, ПУ пытается напомнить о себе в повторении возникновения, присутствия, воплощения, повторения, как мы это


[496]
увидим, укрощенного, контролирующего и подтверждающего свое господство (а также господство ПУ). Господство ПУ, видимо, является лишь господством в общем смысле слова: Herrschaft (господство) ПУ не существует, существует Herrschaft,который отдаляется от самого себя только для того, чтобы заново приспособиться, тавто-телеология, которая тем не менее призывает или позволяет своему иному возвращаться под видом домашнего привидения. Итак, можем представить, как это будет. То, что вернетсяесли уже не вернулось, не то чтобы в порядке противоречия или противопоставления ПУ, а путем подрыва его в качестве инородного тела, подтачивания исподтишка, начиная с более изначального, чем он сам, и не зависящего от него, более старого, чем он сам в себе, — не будет скрываться под именем влечения к смерти или навязчивого повторения, другого властелина или же его распорядителя, а будет нечто совсем другое, нежели господство, совсем другое. Чтобы выступить в качестве совсем другого, оно не должно будет противопоставляться, входить в диалектические отношения с властелином (жизнью, ПУ в качестве жизни, существующим ПУ, ПУ при жизни). Оно не должно будет использовать диалектику, например, властелина и раба. Это не-господство не должно будет тем более находить диалектические отношения, например, со смертью, чтобы стать «истинным властелином», как это происходит в спекулятивном идеализме.
Я говорю о ПУ как о господстве в общем смысле. На той стадии, где мы с вами находимся, так называемая «завершенная игра» больше не касается того или иного определенного предмета, например, катушки или того, что она собой подменяет. В основном речь идет о повторяемости,о воз-


[497]
врате прибыли или привидения, о возвращаемости в общем смысле. Речь идет о повторяемости пары исчезновение/повторное явление, не только о повторном явлении в порядке, присущем этой паре, но и о повторном явлении пары, которая обязана вернуться. Необходимо вернуть повторение того, что возвращается, начиная со своего возвращения. Итак, это больше не то и не это. Не тот или иной объект, что обязан уходить/возвращаться, либо который будет возвращаться, этосам уходвозвращение, иными словами, предъявление себя повторно, самовозвращение возвращения. Это больше не объект, который будто бы предъявляется повторно, а воспроизведение, возврат самого возвращения, возврат к сути возвращения. Вот источник величайшего удовольствия и осуществления «завершенной игры», — утверждает он: пусть возвращение вернется, пусть это будет не только возвращение некоего объекта, но и себя самого, или пусть он явится его собственным объектом, пусть то, что способствует его возвращению, возвратится к самому себе. Вот что происходит с самим объектом, снова ставшим субъектом fort/da,исчезновение/повторное появление самого себя, вновь присвоенный объект самого себя, повторное появление, как будет сказано по-французски, собственной катушки со всеми нитями в руке. Таким образом, мы наталкиваемся на первое из двух высказываний внизу страницы. Оно касается «второго акта», с которым было бесспорно связано «величайшее удовольствие». О чем там идет речь? О том, что ребенок играет в полезности fort/da с чем-то, что более не является предметом-объектом, дополнительной катушкой, заменяющей что-то другое, а с дополнительной катушкой дополнительной катушки, со своей собственной «катушкой», с са-


[498]
мим собой как объектом-субъектом в зеркале/без зеркала. Вот: «Дальнейшее наблюдение полностью подтвердило это мое толкование. Однажды, когда мать отлучилась из дома на несколько часов, мальчик встретил ее по возвращении (Wiederkommen)следующим возгласом экспансивного Веbi о-о-о-о/.Сначала это было непонятно, но потом оказалось (Es ergab sich aber bald),что во время своего долгого одиночества (Alleinsein)ребенок нашел способ, как исчезнуть самому (verschwinden zu lassen).Он обнаружил свое изображение в зеркале, которое доходило почти до пола, а затем опустился на корточки, так что его изображение сделало «fort»[ушло]».
На этот раз мы не знаем, ни в какой момент это обнаружилось, ни заставило призадуматься (Es ergab sich...),ни кого. Дедушку-наблюдателя, постоянно присутствующего во время отсутствия дочери (матери)? В момент возвращения дочери и опять совместно с ней? Нужно ли было «наблюдателю», чтобы она была там, чтобы убедиться в совпадении мнений? Не заставляет ли он сам ее вернуться, не нуждаясь в том, чтобы она была дома, чтобы ощущать ее присутствие? А если ребенок знал это, не испытывая нужды в таком знании?
Итак, он играет в то, чтобы своим исчезновением сделать себя сильным, своим «fort»,в отсутствие матери, во время собственного отсутствия. Накопленное наслаждение, которое обходится без того, в чем нуждается, является идеальной капитализацией, самой капитализацией, проходящей через идеализацию. Мы подтруниваем над тем, в чем нуждаемся, и теряем голову в стремлении заполучить желаемое. Накопленное наслаждение заключается в том, что ребенок отождествляет себя с матерью, поскольку он исчезает,


[499]
как и она, и заставляет ее вернуться вместе с собой, заставляя вернуться себя, и больше ничего. Только себя, ее в себе. Все это, оставаясь ближе всего к ПУ, который никогда не отлучается и доставляет (себе) наибольшее удовольствие. И наслаждение при этом достигает наивысшей степени. Ребенок заставляет себя исчезнуть, он символически распоряжается собой, он играет с неживым, как с самим собой, он заставляет себя появляться снова без зеркала в самом своем исчезновении, удерживая себя, как и мать, на конце нитки*. Он разговаривает с собой по телефону, он зовет себя. Он перезванивает себе, «непроизвольно» огорчается из-за своего присутствия-отсутствия в присутствии-отсутствии своей матери. Он повторяет себя снова.Всегда по закону ПУ. При развернутой спекуляции ПУ, который, похоже, никогда не отлучается от себя самого. Ни от кого-либо другого. Телефонный или телетайпный звонок придает «движение», подписывая контракт с самим собой.
Сделаем паузу после первого высказывания внизу страницы.
Как бы долго это ни разыгрывалось, все еще только начинается.
*   Нитка и провод на французском обозначаются одним словом Fil, отсюда игра слов. (Прим. ред.).
[500]

«СЕАНС ПРОДОЛЖАЕТСЯ» (возвращение к отправителю, телеграмме и поколению детей)

Серьезная игра fort/da спаривает присутствие и отсутствие в повторении возвращения. Она их сопоставляет, она упреждает повторение, как и их соотношение, соотносит их одно с другим, налагает одно над или под другим. Таким образом, она играет с собой, не без пользы как со своим собственным объектом. С этого момента подтверждается ранее предложенное мной глубокое «соотношение» между объектом или содержанием По ту сторону...тем, что Фрейд, как полагают, написал, описал, проанализировал, рассмотрел, трактовал и так далее, и с другой стороны, системой его манеры письма, сцены написания, которую он разыгрывает или которая разыгрывается сама собойт С ним, без него, о нем или же одновременно и то, и другое, и третье. Это является все той же «завершенной игрой» fort/da,Фрейд проделывает со своим текстом (или без него) то же самое, что Эрнст со своей катушкой (или же без without нее). И если игра считается завершенной с одной и с другой стороны, необходимо принять во внимание в высшей степени символическую завершенность, которая бы формировалась из этих двух завершенностей, которая, очевидно, всякий раз оказывается незавершенной в каждом из ее эпизодов, следовательно, полностью незавершенной, пока обе незавершенности, наложенные од-

[501]
на на другую, приумножаются, дополняя друг друга без завершения. Согласимся с тем, что Фрейд пишет. Он пишет, что он пишет, он описывает то, что он описывает, но что также является тем, что он делает, он делает то, что он описывает, а именно то, что делает Эрнсг-./оП/аа со своей катушкой. И всякий раз, когда произносится слово делать,надо бы уточнять: позволить делать (lassen).Фрейд не с этим объектом, которым является ПУ, предается fort/da. Он проделывает это с самим собой, он возвращается к себе. Следуя по обходному пути тепе,на этот раз по всей цепочке. Так же, как Эрнст, возвращая к себе объект (мать, какую-нибудь штуку или что бы то ни было), сразу же доходит до возвращения к себе самому,непосредственно выполняя дополнительное действие, так же как возвращается к себе дедушка-спекулянт, описывая или возвращая то или другое. А заодно и то, что мы именуем его текстом, заключая договор с самим собой, чтобы сохранить все нити, связывающие его с последующим поколением. Не менее, чем с предыдущим. Неоспоримое предыдущее поколение. Неоспоримость является также тем, что обходится без свидетелей. И тем, что мы ко всему прочему не можем не рассмотреть, никакое контрсвидетельство не в состоянии уравновесить это телеологическое самоназначение. Сеть расставлена, за какую-либо нить ее можно потянуть, только впутавшись рукой, ногой или же всем остальным. Это лассо или петля1. Фрейд ее не расставлял. Скажем, его угораздило впутаться. Но пока ничего не было сказано, мы ничего не знаем об
1    Что касается двойной ограничительной структуры петли в ее отношении к fort:da,я должен сослаться на Glas (Galilee, 1974) и на «Restitution — de la verite en peinture»,в La Verite en peinture (Flammarion, Champs,1978).


[502]
этом, так как он сам оказался заведомо застигнут врасплох таким оборотом. Он не смог оценить ситуацию или предвидеть ее полностью, таковым было условие наложения.
Прежде всего это проявляется полностью формальным и общим образом. В некотором роде a priori.Сцена fort/da,каким бы ни было ее примерное содержание, всегда находится в процессе предварительного описания своего собственного описания в виде отсроченного наложения. Написание fort/da всегда является fort/da,и мы будем искать ПУ и его влечение к смерти в глубине этой бездны. Эта бездна вобрала в себя не одно поколение, как это звучало бы применительно к компьютеру Это, сказал бы я, полностью формальным и общим образом проявляется как бы a priori,но a priori по факту свершившегося. Действительно, поскольку предметы могут заменять друг друга вплоть до обнажения самой заменяющей структуры, формальная структура дает возможность прочесть себя: речь больше не идет об отдалении, выражающемся в отсутствии того или этого, о приближении, восстанавливающем присутствие того или этого, речь идет об отдалении далекого и о приближении близкого, об отсутствии отсутствующего и о присутствии присутствующего. Но отдаление не является далекоидущим, приближение сближающим, отсутствие недостатком присутствия либо присутствие явным. Fortsein,о котором буквально говорит Фрейд, — не более fort,нежели Dasein — da.Отсюда следует (так как это вовсе не одно и то же), что в результате Entfernung и шага,о которых речь шла ранее, fort не настолько уже и далеко, также, как и da так уж и рядом. Неэквивалентная пропорция, fort:da.
Фрейд вспоминает. Он возвращает свои вос-


[503]
поминания и самого себя. Как Эрнст в зеркале и без него. Но его спекулятивная работа также приводит к возврату чего-то другого и самой себя. Зеркальное отражение нисколько не является, как зачастую принято считать, просто повторным присвоением. А тем более da.
Спекулянт вспоминает самого себя. Он описывает то, что он делает. Конечно же, делая это без умысла, и все, что я излагаю при этом, обходится без полностью самоаналитического расчета, в чем и заключается интерес и необходимость того, что я делаю. Ведь спекуляция передается из поколения в поколение без того, чтобы расчет, из которого она исходит, подвергся самоанализу.
Он вспоминает. Кого и что? Кого? Безусловно его. Но нам не дано знать, можно ли это «его» обозначить «меня»; и даже если бы он говорил «меня», то тогда какое бы «я» взяло слово. Fort:da было бы уже достаточно для того, чтобы лишить нас какой бы то ни было уверенности по этому вопросу. А посему, если в этом месте возникает необходимость в автобиографическом экскурсе, причем широкомасштабном, то придется это делать с новыми издержками. Этот текст автобиографичен, но совсем не в том ключе, как это воспринималось до сих пор. Прежде всего автобиографическое не перекрывает в полной мере автоаналитическое. Затем он вынуждает пересмотреть все, что так или иначе касается этого авто-.Наконец, будучи далеким от того, чтобы поведать нам в доходчивом виде, что все-таки означает автобиография, он учреждает в силу своего собственного странного контракта новый теоретический и практический закон для какой угодно автобиографии.
По ту сторону...следовательно, не является


[504]
примером того, что мы считали известным под названием автобиографии. Он пишет автобиографично, и из того, что один «автор» в ней немного рассказывает о своей жизни, мы не можем извлечь вывод, что документ не имеет правдивого, научного или философского значения. Открывается некая «сфера», где описание, как утверждается, какого-либо сюжета в его тексте (требуется пересмотреть столько понятий) является также и условием состоятельности и убедительности текста, того, что представляется «ценным» по ту сторону того, что именуется эмпирической субъективностью, если все-таки предположить, что нечто подобное действительно существует, учитывая то, как она сквозит в устных и письменных высказываниях, в подмене одного предмета другим, в подмене самой себя, в своем присоединении в качестве предмета к другому предмету, одним словом, происходит подмена. Из-за такого рода убедительности степень правдивости излагаемого не поддается оценке.
Итак, автобиографичность не является заблаговременно открытой областью, в которой дедушка-спекулянт рассказывает какую-то историю, ту историю, которая произошла с ним в его жизни. То, что он рассказывает, является автобиографией. Fort:da является здесь предметом обсуждения, как частная история, именно" автобиографичность указывает, что любая автобиография является уходом и возвращением какого-нибудь fort/da,например, этого. Которого? Fort:da Эрнста? Его матери, солидарной с его дедушкой в толковании его собственного fort:da?И отца, иначе говоря, его дедушки? Великого спекулянта? Отца психоанализа? Автора По ту сторону...?Но каким же образом добрать-


[505]
ся до последнего без спектрального анализа всех остальных?
Эллиптически, из-за нехватки времени, я скажу, что графика, автобиографичность По ту сторону...слова по ту сторону (jenseits в общем смысле, шаг по ту сторону в общем смысле) наносит fort:da удар одним предписанием, предписанием наложения, посредством которого приближение у-даляется в бездну (Ent-fernung).Позыв к смерти там,в ПУ, который исходит из fort:da.
Фрейд, можно сказать, вспоминает. Кого? Что? Прежде всего тривиально, он вспоминает, припоминает себя. Он рассказывает себе и нам о воспоминании, которое остается у него в памяти, в сознательной памяти. Воспоминание об одной сцене, по правде говоря многоплановой, так как она состоит из повторений, сцене, ведущей к другому, к двум другим (ребенку и матери), но которые являются его дочерью и внуком. К его старшему внуку, не будем забывать об этом, но этот старший не носит имени дедушки по материнской линии. Он утверждает, что был в этой сцене регулярным, постоянным, достоверным «наблюдателем». Но вероятнее всего он был чрезвычайно заинтересованным наблюдателем, присутствующим, вмешивающимся. Под одной крышей, которая, не будучи в строгом смысле ни его крышей, ни даже просто общей, однако принадлежит почти своим,вот это-то почти, что может быть и не дает экономии операции снова захлопнуться и, следовательно, обусловливает ее. Что можно привести в качестве доводов в пользу того, что, вспоминая тот самый эпизод с Эрнстом, он не вспоминает себя, не вспоминает, что это произошло с ним? Множеством переплетенных свидетельств, еле-


[506]
дующих одно за другим в «одной и той же» цепочке повествования.
Во-первых, он вспоминает, что Эрнст вспоминает (себе) свою мать: он вспоминает Софию. Он вспоминает, что Эрнст вспоминает его дочь, вспоминая свою мать. Синтаксическая двусмысленность притяжательного местоимения здесь является не только грамматическим приемом. Эрнст и его дедушка находятся в такой генеалогической ситуации,, что наиболее притяжательный из двух всегда может сойти за другого. Откуда и вытекает, непосредственно открытая этой сценой, возможность перестановки мест и того, что нужно понимать как родительный падеж: мать одного из них является не только дочерью другого, она является также его матерью, дочь одного является не только матерью другого, она также его дочь и так далее. Уже в самый, так сказать, разгар сцены, и даже прежде чем Фрейд обнаружил с ней связь, его положение позволило ему без труда отождествить себя со своим внуком, и, играя на двух досках, он вспоминает свою мать, вспоминая свою дочь. Такое отождествление дедушки и внука принимается как обычное явление, но у нас сейчас тому будет более чем достаточно доказательств. Такое отождествление могло проявиться особенным образом у предтечи психоанализа.
Я только что сказал: «Уже в самый, так сказать, разгар сцены». Я добавлю a fortiori в момент, когда приходит желание писать об этом или послать себе письмо для того, чтобы оно вернулось, создав свою промежуточную почтовую станцию, то самое звено, благодаря которому у письма всегда имеется возможность не дойти до адресата, и эта возможность никогда не дойти до пункта назначения разделяет структуру в са-


[507]
мом начале игры. Так как (например) не было бы ни промежуточной почтовой станции, ни аналитического движения, если бы место назначения письма нельзя было разделить и если бы письмо всегда находило адресата. Я добавлю a fortiori,но поймите правильно, что a fortiori в дополнительной графике было предписано иметь место, о чем было заявлено и что чересчур поспешно назвали первичной сценой.
A fortiori a priori позволяет раскрыть себя (с меньшим трудом) во второй заметке, о которой я только что говорил. Она была написана после случившегося и напоминает о том, что София умерла: дочь (мать), о которой вспоминает ребенок, вскоре умерла. Впрочем, она была упомянута совершенно иным образом. Прежде чем перейти к толкованию этой дополнительной заметки, необходимо определить ей место в маршруте. Она следует за первой заметкой через страницу, но через интервал, когда страница уже была перевернута. Фрейд уже сделал вывод, что анализ даже весьма своеобразного, но единичного случая не позволяет выработать никакого достоверного решения. Он сделал такой вывод после полного перипетий абзаца, который начинается с утверждения ПУ в своих правах: это происходит в тот момент, когда толкование (Deutung)игры показывает, как ребенок компенсирует себе нанесенный ущерб, вознаграждает себя, возмещает себе убытки (уход матери), играя в исчезновение-появление. Но Фрейд сразу же отбрасывает это толкование, так как оно прибегает к ПУ. Поскольку если уход матери был очевидным образом неприятен, как же объяснить согласно ПУ то, что ребенок его воспроизводит и даже чаще его неприятную фазу (уход), чем приятную (возвращение)? Именно здесь


[508]
Фрейд вынужден любопытным образом изменить и дополнить предыдущее описание. Он вынужден признать и признает на самом деле, что одна стадия игры более навязчиво повторяющаяся, нежели другая: равновесие завершенности игры нарушено, и Фрейд об этом не упомянул. А главное, он нам сейчас говорит, что «первый акт», исчезновение, Fortgehen,был фактически независимым: «он инсценировался, как игра сама по себе» («...fur sich allein als Spiel inszeniert wurde»).Итак, отдаление является завершенной игрой, почти завершенной самой по себе в большой завершенной игре. Мы оказались правы, тем более, что уже высказывались на этот счет, не принимая утверждение о завершенности игры за чистую монету. Именно тот факт, что отдаление само по себе является независимой игрой и притом более навязчивой, вынуждает объяснение в соответствии с ПУ и в очередной раз fortgeben,искать укрытия в спекулятивной риторике. И поэтому анализ такого случая не приводит ни к какому определенному решению.
Но после этого абзаца Фрейд не отказывается от ПУ просто так. Он пытается сделать это еще дважды до последнего смиренного многоточия этой главы. 1. Он пытается увидеть, в активном принятии на себя ответственности за пассивную ситуацию (ребенок, который ничего не может поделать в связи с отдалением своей матери), удовлетворение (следовательно, удовольствие), но удовлетворение «влечением к господству» (Bemachtigungstrieb),из чего Фрейд любопытным образом заключает, что такое влечение, дескать, становится «независимым», будь то от приятной или неприятной стороны воспоминания. Таким образом, он будто бы предвещает определенный шаг по ту сторону ПУ. Тогда почему же


[509]
такое влечение (которое фигурирует в других текстах Фрейда, а здесь играет удивительно незначительную роль) было бы чуждо ПУ? Почему же оно не переплетается с ПУ, так часто употребляемом в виде метафоры, по меньшей мере господства (Herrschaft)?Какая разница между принципом и влечением? Оставим на время эти вопросы. 2. После этой попытки Фрейд еще раз приводит некое другое толкование, другое обращение к ПУ. Речь идет о том, чтобы увидеть его отрицательное действие. Удовольствие будто бы испытывается от того, чтобы заставить исчезнуть; процесс удаления предмета, по-видимому, приносит удовлетворение, так как, похоже, существует некий интерес (второстепенный) в его исчезновении. Какой? Здесь дедушка дает два, любопытным образом связанных или спаренных примера: удаление своей дочери (матери) своим внуком и/или удаление своего зятя (отца), факт и контекст, имеющие значение, это — его первое появление в анализе. Зять-отец появляется только для того, чтобы быть удаленным, только в тот момент, когда дедушка пытается дать негативное толкование ПУ, согласно которому внук отсылает своего отца на войну, чтобы «не препятствовали его единоличному владению матерью». Именно эта фраза предваряет сообщение о смерти Софии. Прежде чем толковать этот абзац о двух негативных действиях ПУ, включая заметку, я извлеку из предыдущего абзаца одну ремарку. Я отделил ее только потому, что она мне казалась отделимой, как паразит из своего непосредственного окружения. Она лучше воспринимается, наверное, в эпиграфе к тому, что следует дальше. В предыдущем абзаце она слышится как шум, исходящий неведомо откуда, поскольку ничто его не предвещало в предыдущей


[510]
фразе, ничто не упоминает о нем в последующей, нечто вроде утвердительного ропота, безапелляционно отвечающего на невнятный вопрос. Вот это высказывание, не предваряемое хоть какой-нибудь посылкой и оставленное без какого-либо заключения: «Для эмоциональной оценки этой игры, безусловно, безразлично (naturlich gleichgultig),выдумал ли ее ребенок, или усвоил благодаря какому-нибудь стимулирующему моменту (Anregung)».Как так? Почему же? Безусловно, безразлично? Подумать только! Почему? Что является стимулирующим моментом в данном случае? Где он проходит? Откуда он исходит? Усвоил ли (zu eigen gemacht)ребенок желание от другого или другой, либо от обоих супругов, либо, напротив, он дал повод к усвоению своей собственной игры (так как отныне она могла иметь оба смысла, эта гипотеза не исключается), и это называется «безусловно, безразлично»? Подумать только! И даже если бы это происходило, таким образом, только ради «аффективной оценки», которая бы, следовательно, оставалась одной и той же во всех случаях, было бы это эквивалентным для объекта или объектов, на которые направлен аффект? Все эти вопросы, по всей вероятности, были опущены, удалены, разъединены, вот неоспоримый факт.
Сейчас я приведу попытку другого толкования, касающегося отрицательного величия ПУ. Последовательное отдаление матери и отца приносит удовольствие, и мы обращаемся к тексту: «Но можно предложить и другое толкование. Бросание (Wegwerfen)объекта таким образом, чтобы он отдалился (fort),могло бы быть удовлетворением вытесненного в жизни чувства мести, обращенного на мать за то, что она уходила от ребенка, оно могло иметь значение вызова: «Да,


[511]
уходи, уходи! Ты мне не нужна — я сам тебя отсылаю». Этот же ребенок, за которым я наблюдал во время его первой игры, когда ему было полтора года, через год бросал на пол игрушку, на которую сердился, и говорил «уходи на войну!» [Geh'in K(r)ieg! r взято в скобки с учетом воспроизведенного детского произношения]. До этого ему рассказали, что отец ушел на войну, и он нисколько не сожалел о его отсутствии, а, наоборот, чрезвычайно ясно давал понять, что он и впредь не хочет, чтобы препятствовали его единоличному владению матерью». Обращение к заметке о смерти Софии. Прежде чем подойти к этому, я подчеркиваю уверенность, с которой Фрейд отделяет негативность, если можно так сказать, от двойной отсылки. В обоих случаях дочь [мать] является желанной. В первом случае удовлетворение от отсылки вторично (месть, досада), во втором — первично. «Оставайся там, где ты есть, как можно дольше» обозначает (согласно ПУ) «мне бы очень хотелось, чтобы ты вернулась» в случае с матерью, и «мне бы хотелось, чтобы ты не возвращался» в случае с отцом. Это, по меньшей мере, написано дедушкой, и эти «наиболее ясные» (die deutlichsten Anzeichen)признаки, как он говорит, не вводили в заблуждение. Если они на самом деле не вводят в заблуждение, то можно еще задаться вопросом: кого и по поводу кого. В любом случае, по поводу дочери (матери), которой надлежало оставаться там, где она есть, дочь, мать. Может быть женщина, но разделенная или нет, между двумя Фрейдами,«принадлежащая исключительно» им, между своим отцом и своим отпрыском в тот момент, когда последний отстраняет паразита от своего имени, имени отца в качестве имени зятя.
Принадлежащее также его другому брату, со-


[512]
пернику, родившемуся в этом промежутке времени, незадолго до смерти дочери (матери). Вот, наконец, вторая заметка, дополнительная заметка, сделанная после случившегося. Дата ее появления будет важна для нас: «Когда ребенку было пять лет и девять месяцев, его мать умерла. Теперь, когда мать действительно «fort»(o-o-o) [три «о» почему-то только на этот раз], мальчик о ней не горевал. За это время родился, правда, второй ребенок, возбудивший в нем сильнейшую ревность». Эта неудача дает повод думать, что об умершей остаются лишь лучшие воспоминания: ревность успокоилась, идеализация оставляет объект в себе вне досягаемости соперника. Итак, София, там дочь, здесь мать, умерла, освобожденная и доступная чьему угодно «исключительному владению». У Фрейда может возникнуть желание напомнить (себе) (о ней) и ради своего траура сделать всю необходимую работу: для этого разговора можно использовать весь анализ работы Траур и меланхолия (опубликованный несколькими годами ранее, тремя, не более) и трудов, последовавших за этим эссе. Здесь я не буду этого делать.
В стиле самой изнурительной психобиографии мы не упустили возможности приобщить проблематику влечения к смерти Софии. Одной из намеченных целей было уменьшить психоаналитическую задачу этой весьма неудавшейся «спекуляции» до одного более или менее реактивного момента. Не скажет ли сам Фрейд несколькими годами позже, что он немного «отдалился» от По ту сторону..?Но он также сумел предвидеть подозрения, и спешные меры, которыми он попытался их отвести, не увенчались успехом. София умирает в 1920 году, в том же году, в котором ее отец публикует По ту сторону...


[513]
18 июля 1920 года он пишет Эйтингону: «Наконец я закончил По ту сторону...Вы можете подтвердить, что эта работа была написана наполовину в то время, когда София была жива и в расцвете сил». Он знает на самом деле и говорит это Эйтингону, что «многие люди будут задавать вопросы по поводу этой статьи». Джонс вспоминает об этой просьбе о предоставлении свидетельства, и озадачен такой настойчивостью Фрейда по поводу «его чистой совести»: не шла ли там речь о «внутреннем отрицании»? Однако Шур, которого нельзя заподозрить в том, что он горит желанием спасти По ту сторону...от такого рода эмпирико-биографического сокращения (он один из тех, кто хотел бы исключить По ту сторону.,из собрания сочинений), тем не менее утверждает, что предположение о существовании связи между событиями в жизни и произведением «необоснованно». При всем том он уточняет, что термин «влечение к смерти» появился «немногим позже кончины Антона фон Фройнда и Софии».
Для нас речь не идет о том, чтобы установить такую эмпирико-биографическую связь между «спекуляцией» По ту сторону.,и смертью Софии. Речь не идет даже о том, чтобы выдвинуть на этот счет гипотезу. Отрывок, нужный нам, другой более запутанный, находящийся в другом лабиринте, в другом подземелье. В любом случае нужно начинать с его распознавания. Со своей стороны Фрейд принимает то, что гипотеза такой связи имеет смысл даже в той мере, в какой он рассматривает ее и забегает вперед, чтобы защитить себя от нее. Это забегание вперед и эта защита имеют для нас определенный смысл, и прежде всего там, где мы его ищем. 18 декабря 1923 года Фрейд пишет Вителсу, автору книги


[514]
Sigmund Freud, his Personality, his Teaching and his School.«Я бы определенным образом настоял на том, чтобы установить связь между смертью некой дочери и концептом По ту сторону...во всяком аналитическом учении, касающемся кого-либо другого. По ту сторону...была написана в 1919 году, когда моя дочь была молода и в расцвете сил. Ее кончина датируется 1920 годом. В сентябре месяце 1919 года я оставил рукопись этого труда друзьям в Берлине для того, чтобы они сообщили мне свое мнение, тогда как еще не была готова последняя часть о смертности и бессмертии простейших одноклеточных организмов. Вероятность не всегда означает истину».(Цитата Джонса).
Итак, Фрейд признает вероятность.Но о какой истине здесь может идти речь? Где же истина в отношении разработки fort:da,откуда и дрейфует все, вплоть до концепции истины?
Для меня будет достаточно «соотнести» работу Фрейда после окончательного Fortgehen (вар. пер.ухода) Софии с работой его внука, так как это будет изложено в По ту сторону...
1. Незаживающая рана как нарциссическая обида. Все письма этого периода пропитаны «чувством незаживающей нарциссической обиды». (К Ференци, 4 февраля 1920 года, менее чем через две недели после смерти Софии).
2. Однажды ушедшая (fort)София может оставаться там, где она есть. Это — «потеря, которую надо забыть» (к Джонсу, 8 февраля). Она умерла «как будто ее никогда не было» (27 января, к Пфистеру, менее чем через неделю после смерти Софии). Это «как будто ее никогда не было» звучит с различными интонациями, но нужно считаться с тем фактом, что одна интонация всегда переплетается с другой. И что «дочь» не


[515]
упоминается во фразе: «Та, что вела активную, настолько насыщенную жизнь, та, что была великолепной матерью, любящей женой, ушла за четыре-пять дней, как будто ее никогда не было». Итак, работа продолжается, все продолжается, можно было бы сказать fort-geht.Сеанс продолжается.Это буквально то, на французском языке в тексте, что он пишет Ференци, чтобы сообщить ему о своем трауре: «Моя жена удручена. Я думаю, сеанс продолжается. Но это было бы чересчур для одной недели». Какой недели? Обратите внимание на цифры. Мы выявили странную и искусственную композицию По ту сторону...из семи глав. И здесь София, которую родители называли «воскресным ребенком», ушла за «четыре-пять дней», отмечает Фрейд, тогда как «уже два дня мы испытываем тревогу за нее», с тех пор, как в тот же день похорон фон Фройнда были получены тревожные вести. Итак, на той же неделе, что и смерть фон Фройнда, о которой мы знаем по меньшей мере из истории с кольцом [востребованным вдовой того, кто должен был принять участие в «комитете» семи, где его заменил Эйтингон, которому Фрейд и передал кольцо, носимое им самим], другая рана, она заключалась в том, что я назову обручальным кольцом Фрейда. «Воскресный ребенок» умер в течение недели после семи лет семейной жизни. Семь лет, достаточно ли этого для зятя? «Безутешный муж», мы вскоре узнаем, должен заплатить за это. А пока «сеанс» продолжается: «Не беспокойтесь обо мне. Я остаюсь прежним, только немного более уставшим. Эта кончина, насколько бы болезненной она ни была, ни в чем не меняет моего взгляда на жизнь. В течение многих лет я готовил себя к потере моих детей, и сейчас умерла моя дочь. [...] «Вечно неизменное чувство долга»


[516]
[Шиллер] и «сладкая привычка жить» [Гете] довершат остальное, чтобы все продолжалось как обычно». (К Ференци, 4 февраля 1920 года, менее чем через две недели после смерти). 27 мая к Эйтингону: «В данный момент я правлю и дополняю «По ту сторону» принципом удовольствия, я хотел сказать, я снова нахожусь в стадии созидания... Все это является только вопросом настроения настолько долго, насколько оно длится».
3. Третий «соотнесенный» признак, в нем чувствуется двойственность по отношению к отцу, к отцу Эрнста имеется в виду, зятю дедушки и мужу Софии. Борьба за «исключительное владение» умершей дочери (матери) продолжает бушевать со всех сторон, и через два дня после ее ухода (Fongehen)Фрейд пишет Пфистеру: «София оставила двух сыновей: одного шести лет и другого — года и одного месяца [того, к которому Эрнст, как и к своему отцу, ревновал мать] и безутешного [я очень надеюсь] зятя, которому придется весьма дорого заплатить за семилетнее счастье. [...] Я работаю как только могу и я очень признателен этому отвлекающему моменту. Кажется, потеря ребенка является опасной нарцис-сической раной: и то, что мы называем скорбью, проявляется, возможно, только после». Без сомнения, действие скорби проявляется только после, но работа над По ту сторону...не прекращалась ни на день. Это письмо можно расположить между смертью и кремацией Софии. И если работа создает «отвлекающий момент», то это не происходит как-нибудь и над чем-нибудь. Этот промежуток времени между смертью и кремацией (форма Fongehen,которая может отразиться только очень особым образом на действии скорби) отмечен историей поездов и даже поездов, необходимых, чтобы ехать к детям,рассказ


[517]
о которых фигурирует во всех письмах Фрейда в течение этой недели. Нет такого поезда, чтобы приехать к умершей, к той, которая уже ушла (fort),прежде чем она превратится в пепел. Письмо к Бинсвангеру намекает прежде всего на смерть фон Фройнда: «Мы похоронили его 22-1. Вечером того же дня мы получили тревожную телеграмму из Гамбурга от нашего зятя Хальберштадта. Моя дочь София, мать двух детей, в возрасте 26 лет, заболела гриппом; она угасла утром 25-1 после четырех дней болезни. Тогда была задержка в движении поездов и мы даже не смогли поехать туда. Моя жена, испытавшая очень глубокое потрясение, сейчас готовится к дороге; но очередные беспорядки в Германии делают проблематичной реализацию этого плана. С тех пор на нас весит гнетущий груз, и я чувствую его также в отношении своего труда. Мы оба не смогли преодолеть эту чудовищную истину: что дети могут умереть раньше родителей. Летом — я отвечаю на ваше дружеское приглашение — мы снова хотим встретиться где-нибудь с двумя сиротками и безутешным мужем, которого мы любили как родного сына в течение семи лет. Если это будет возможно!» Возможно ли это? И в письме к Пфистеру, которое я уже цитировал, чтобы выявить в нем намек на «семь лет» и на «отвлекающий момент в работе», еще встает проблема с поездом, включенная в отсроченный график, чтобы приехать к умершей: «...как будто ее никогда не было. Уже в течение двух дней мы испытываем беспокойство за нее, но сохраняем большую надежду [собирается ли она вернуться?]; очень трудно судить на расстоянии. И это расстояние нас еще разделяет. Мы не смогли уехать, как нам бы этого хотелось, получив первые тревожные вести, не было поездов, даже тех, чтобы


[518]
приехать к детям. Дикость нашей эпохи довлеет над нами тяжким грузом. Завтра наша дочь будет кремирована, наш бедный «воскресный ребенок». Только послезавтра наша дочь Матильда и ее муж, благодаря удачному стечению обстоятельств, сев на поезд Антанты, смогут отправиться в Гамбург. По меньшей мере наш зять не оставался один, оба наших сына, которые были в Берлине, уже находятся рядом с ним...» («Международная помощь детям обеспечивала перевозку детей за границу, так как в Австрии царил голод», замечание Шура).
«Безутешный зять, который дорого заплатит за семилетнее счастье», не останется один на один с умершей. Фрейд будет представлен своими близкими, несмотря на временное прекращение движения поездов, другой дочерью и двумя сыновьями, носителями его имени (вспомните его любимую игру — поезд, удерживаемый на неизменном расстоянии).
Классическая наука должна была бы суметь обойтись без этого имени Фрейдов. По меньшей мере сделать из его забвения условие и доказательство своей связи, своего собственного наследства. Это то, во что верил Фрейд, или делал вид, что верил, верил наполовину, как в классическую модель науки, ту, в глубине которой он ни за что бы не отказался играть на стороне психоанализа. Через две недели после смерти Софии он пишет Джонсу. Хавелок Эллис недавно высказал мысль, что Фрейд великий артист, а не ученый. Придерживаясь тех же категорий, тех же противопоставлений, даже тех, что мы здесь подвергаем сомнению, Фрейд возражает. Великий спекулянт выражает по большому счету готовность заплатить науке своим собственным именем, заплатить своим именем


[519]
страховой взнос. «Все это неверно [что говорит Эллис]. Я уверен, что через несколько десятилетий мое имя будет забыто, но наше открытие продолжит свое существование». (12 января 1920 года). Заплатить науке своим собственным именем. Заплатить, как я говорил, своим именем страховой взнос. И суметь сказать «мы» («наши открытия»), подписываясь в единственном лице. Это как будто он не знал, что, уже платя науке своего собственного имени, он также платит науке своим собственным именем, что он платит за почтовый перевод, посланный самому себе. Достаточно (!) создать для данной операции необходимую промежуточную почтовую станцию. Наука своего собственного имени: наука, которая в кои-то веки является, по сути, неотделимой, в качестве науки, от чего-то вроде имени собственного, как результата имени собственного, которому она собирается отдать отчет (взамен), отдавая ему отчет. Но наука своего собственного имени также является тем, что остается сделать как необходимый возврат к истокам и условиям такой науки. Однако спекуляция, очевидно, состоит — кто знает — в том, чтобы попытаться заплатить заранее такую цену, которая будет необходима для расходов подобного возвращения к отправителю. Расчет безоснователен, глубинная девальвация или прибавочная стоимость разрушают его вплоть до структуры. Но, однако, у него должен был быть способ связать свое имя, имя своих близких (так как это не происходит в одиночку) с этими руинами, своеобразный способ спекулировать на руинах собственного имени (новая жизнь, новая наука), сохраняющего то, что он теряет. Нет больше нужды в ком бы то ни было, чтобы сохранять, но это сохраняется в име-


[520]
ни, которое сохраняет это для себя. Кого? Что? Поди узнай.
4. Продолжим анализировать структуру в «наложении» на Fongehen.Фрейд вспоминает в своем имени свою дочь (свою «любимую» дочь, не будем об этом забывать, ту, чью фотографию, хранимую в медальоне вокруг своего запястья: вокруг его руки, закрепленную чем-то вроде завязки, он покажет какой-то пациентке будто бы она следовала, предшествовала, сопровождала все движение психоанализа), он вспоминает своего внука. В fort:da отождествление во всех смыслах проходит через структурное отождествление с внуком. Это привилегированное отождествление еще раз заплатит себе показательным во многих отношениях событием. Оно включает в себя младшего брата Эрнста, того самого, кто разжигал как другой зять, ревность старшего брата, хорошо понятную ревность дедушки. Речь шла об «исключительном владении» дочерью (матерью). Это показательное событие прекрасно подтверждает, что в своем «наложении» fort:da ввергает автобиографическую зеркальность в автотанатографию, загодя экспроприированную в гетерографию. В 1923 году, когда он предостерегает Виттелса по поводу любой возможной спекуляции в отношении между По ту сторону...и смертью Софии, что же происходит в этом случае? Рак полости рта проявляет свой злокачественный и фатальный характер. Первая из тридцати трех операций. Фрейд уже попросил Дойча помочь ему «достойно исчезнуть из этого мира», в подходящий момент. Уже в 1918 году он думал, что вскоре умрет (в феврале 1918 года, как вы знаете, он все время об этом думал), но тогда он вспоминал о своей матери: «Моей матери вскоре исполнится 83 года, и она


[521]
уже не так крепка, как раньше. И все-таки я говорю себе, что я почувствую себя немного свободнее, когда она умрет, так как я ужасаюсь мыслью, что ей однажды должны будут сообщить о моей смерти». Любая спекуляция, как мы говорили выше, включает в себя эту ужасающую возможность usteron proteron поколений. Когда в конечном счете возвращается лицо без лица, имя без имени матери, — это то, что в Glas я назвал логикой похорон. Мать хоронит всех своих близких. Она оказывает содействие всем, кто называет ее своей матерью, и присутствует на всех похоронах.
Итак, в 1923 году первая операция в полости рта. Операция дедушки, да, но также почти в то же самое время операция Гейнерле (Гейнца Рудольфа), второго сына Софии, младшего брата Эрнста. Миндалевидная железа. Это любимый внук, любимый сын любимой дочери. Его дедушка считал его, по словам Джонса, «самым умным ребенком из тех, кого он только знал». (Об Эрнсте, старшем брате, он так не думал.) Они совместно обсуждают свою операцию, как если бы это была одна и та же операция их рта, как будто это был один и тот же рот, говоря даже о том, что они ели: «Я уже могу съесть корку хлеба. Ты тоже?»
Вследствие операции, вдобавок ослабленный миллиарным туберкулезом, в меньшей степени противостоящий болезни, чем дедушка, Гейнерле умирает. 19 июня 1923 года: мы видим, как Фрейд плачет. Один-единственный раз. В следующем месяце он доверительно говорит Ференци о том, что он чувствует себя подавленным первый раз в своей жизни. Через несколько лет, в 1926 году, Бинсвангер теряет своего старшего сына, и по этому случаю Фрейд говорит ему, кем был для него Гейнерле: тем, кто заменял ему де-


[522]
тей и внуков. Таким образом, он видит смерть всех своих потомков: «Это секрет моего безразличия — хотя люди называют это мужеством — перед лицом опасности, которая угрожает моей собственной жизни». Через год: «Я пережил Комитет, который должен был бы стать моим преемником. Может быть, я переживу Международную ассоциацию. Надо надеяться, что психоанализ переживет меня. Но все это представляет собой печальный финал жизни человека» (к Ференци, 20 марта 1924 года). Пусть он надеялся на это выживание психоанализа, возможно, но от своего имени,выживание с условием его имени: из-за чего он говорит выживание как место имени собственного.
Он также доверяется Марии Бонапарт 2 ноября 1925 года: с момента смерти того, кто заменял ему потомков, нечто вроде единственного наследника и носителя имени согласно аффекту (потомков, предоставляемых женщиной, в данном случае «любимой» дочерью; и второй внук должен носить в некоторых еврейских семьях имя дедушки по материнской линии; все могло бы регулироваться иудейским законом), ему больше не удается привязаться к кому бы то ни было. Поддерживаются только предшествующие связи. Больше нет связи, нет контракта, нет союза, нет клятвы, которая связывала бы его с каким-либо будущим, с потомками. И если существуют связи только с прошлым, то они в прошлом. Но Марии Бонапарт, в качестве участницы союза, была оказана честь хранить доверенное ей откровение как залог и возобновление прежних отношений. И она окажется хранительницей вверенного ей как бы по праву наследования. Если я и делаю упор на признании Фрейда Марии Бонапарт, так только для того, чтобы не преры-


[523]
вать нити повествования. Через носителя истины до семейной сцены со стороны французской ветви в тот момент, когда полагают, что вскрыли завещание. При этом кто только не войдет в «исключительное владение», как пускаются в пляс или входят в транс? Один из элементов драмы: многие семьи носят одну и ту же фамилию, не всегда зная об этом. А бывают и разные фамилии в одной и той же семье. (На этом я прерываю цепь подобных размышлений. Если вы очень хотите узнать продолжение, то, может быть, в приложении к Носителю истины,можно будет заметить тот существенный вклад в расшифровку, которая еще придет к нам из французского аналитического движения».
По поводу продолжения рода: Фрейд переживает траур или, скорее, как я уже именовал это ранее, полутраур. В 1923 году Гейнерле, являющийся продолжателем рода, ушел из жизни (fort),a ужасные и угрожающие боли во рту остались: он больше чем наполовину уверен в том, какое будущее они ему готовят. Он пишет Феликсу Дойчу: «Понятное безразличие по отношению к большинству тривиальностей существования показывает мне, что воздействие траура направлено вглубь. К таким тривиальностям я отношу и науку». Как если бы в действительности имя подлежало забвению, и на этот раз вместе с наукой. Но даже если бы он верил в это более чем наполовину, на этот раз или в предыдущий, когда связывал науку с потерей имени, поверили бы мы в это? На этот раз не более, чем в предыдущий.
От этого fort:da,в порядке воздействия полутраура и спекуляции, на самого себя, в качестве грандиозной сцены наследования, бездны придания законной силы и передачи полномочий,


[524]
там, очевидно, были еще и другие дети, которых уже не стоит принимать в расчет. Ограничимся воздействием полутраура (интроекция и/или инкорпорирование, здесь полутраур представлен черточкой между и и/либо, либо,которая по структурным причинам мне кажется настолько необходимой, насколько необходимо необоснованной2), воздействием полутраура в отношении к себе как к внуку и как к младшему брату внука.Именно с младшим братом внука, заменяющего всех потомков, смерть кажется непоправимой. Потомство угасшим, депрессия (на некоторое время) непреодолимой, новый союз запрещенным. Но чтобы понять, попытаться понять связь между запретом союза и своим будущим, видимо, необходимо извлечь из прошлого других детей. Скажем, например, Юлиуса. Это был младший брат Фрейда. Он занимал место Гейнерле по отношению к Эрнсту. Он умер, когда ему было 8 месяцев. В то время Фрейд был в возрасте Эрнста, когда наблюдалась fort:da,ему было более полутора лет. «До рождения этого брата, по словам Джонса, маленький Зигмунд был единственным претендентом на любовь и молоко матери, и тогда опыт ему показал, какую силу может иметь ревность у ребенка. В одном письме к Флиссу (1897 год) он признается, что питал нехорошие чувства по отношению к этому сопернику, и добавляет, что смерть этого ребенка, которая явилась воплощением его желания, породила в нем чувство вины, которое никогда его не покинет. После такой исповеди мы
2    См. «Fors, les Mots angles de Nicolas Abraham et Maria Torok», предисловие к Криптонимии.Le verbier de l'homme aux loups (Anasemies 1),стр. 17. О полутрауре, «Ja ou le faux bond», Digrapbe 11.


[525]
с трудом понимаем, что написал Фрейд двадцать лет спустя, что когда «ребенку только пятнадцать месяцев в момент рождения младшего брата или сестры, то для него почти невозможно испытывать чувство ревности». Но Фрейду уже было двадцать три месяца.
Это повторяет(ся) и производит наложение. Но каким же образом отделить эту графику от графики наследия? Однако между обеими нет никакой причинной или условно возможной связи. Повторяемость завещается, наследие повторяется.
Если чувство вины соотносится с тем, чью смерть он пережил как свою собственную, а именно смерть другого, младшего брата Эрнста, как смерть своего младшего брата Юлиуса, тогда у нас есть несколько нитей (только) в петле бесконечных смертельных, траурных, ревнивых и виновных отождествлений, которая расставляет ловушку спекуляции. Но эта петля, сковывая движение спекуляции, также и противоречит ей своей ограничительной структурой. Наследие и ревность повторения (ревнующего уже к самому себе) отнюдь не по воле случая подстерегают fort:da,поскольку это они более или менее неукоснительно дергают его за веревочки. И добавляют его к авто-био-танато-гетерографической сцене написания.
Эта сцена написания не раскрывает ничего о содержании явления, которое мы бы назвали fort:da.Оно остается непредставленным, но, воспроизводя там себя, производит и сцену написания.
Мы бы проследили, если бы это было возможно или дали бы проследить, как делается шаг по ту сторону принципа удовольствия, все эти шаги, которые не продвигают ни на йоту, за всей этой

[526]
топикой движения, которая не то что до буквы, вплоть до основания буквы не в состоянии добавить хоть «еще один шаг» на пути вперед (einen Schritt weiter),Фрейд десять раз использует это выражение только затем, чтобы загодя отозвать его обратно.
Каждый такой шаг не пропадает даром, давая запечатлеть себя в атезисе представленной сцены написания. В этом-то я и признаю примечательность движения того, что в другом месте3 было поименовано параличом.
Что же выходит и что не выходит? Кто же идет или не идет вместе с Фрейдом? Что же движет им? что ему не дает идти? Кто? И если это то же,что задает и приостанавливает «движение», что «есть» (es gibt),а есть ли? Неужели тот самый шаг?
(Более десяти лет назад вплоть до последних строк в работе Фрейд и сцена написания отслеживался шаг Фрейда.Это же, возвращаясь в виде отсроченных, дополнительных сведений, — ждет своего продолжения).
3 «Шаг» в Gramma 3—4, 1975.

[527]

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел философия












 





Наверх

sitemap:
Все права на книги принадлежат их авторам. Если Вы автор той или иной книги и не желаете, чтобы книга была опубликована на этом сайте, сообщите нам.