Арон Р. Мнимый марксизм

ОГЛАВЛЕНИЕ

ПРЕДИСЛОВИЕ

Реймон Арон (1905 - 1983) получил образование в Ecole normale superieure (1924 - 1928). Вместе с ним учились звезды первой величины на небосводе духовной жизни Франции - Ж.П. Сартр, е Ж. Кангийем, А. Койре.
В 1931 г. Арон отправился в Германию изучать немецкую философию. Особый интерес он проявлял к неокантианству, которое во Франции было мало известно, и к социологии Макса Вебера. По словам Арона, по возвращении из Германии (1933) он способствовал "германизации" французской социальной философии в духе неокантианства. В 1935 г. вышла его книга "La philosophie critique de 1'histoire" ("Критическая философия истории"), в которой анализируются взгляды Дильтея, Риккерта, Зиммеля и Вебера. В 1938 г. он опубликовал докторскую диссертацию "Introduction а la philosophie de 1'histoire" ("Введение в философию истории"). В этих двух работах Арон изложил основные положения своей философии истории.

4
В общей сложности Арон написал более шестидесяти крупных монографических исследований, посвященных различным проблемам философии, социологии, политики. Кроме того, его перу принадлежат тысячи научных и газетных статей.

Во время оккупации Франции Германией (1940 1944) Арон, будучи в эмиграции в Лондоне, редактировал ежемесячный журнал "France libre". После Освобождения сотрудничал в газетах "Combat" и "Figaro", в журнале "Express".
С 1955 по 1968 г. он заведовал кафедрой социологии в Сорбонне, а с 1970 г. и до конца своей жизни - кафедрой современной цивилизации в College de France. В 1963 г. был избран членом Французской академии моральных и политических наук. Был также почетным членом многих зарубежных академий, почетным доктором Гарвардского, Колумбийского , Брюссельского и многих других университетов.
Реймон Арон - крупнейший французский философ, социолог и политолог, внесший заметный вклад в западную социально-философскую и политическую мысль. Его имя стоит рядом с именами А. Тойнби, П. Сорокина и Р. Коллингвуда. Философские воззрения Арона, по его признанию, формировались под воздействием марксизма. Но увлечение марксизмом было недолгим, и Арон перешел на позиции неокантианства. Созданную Ароном критическую философию истории стали широко пропагандировать

5

Э. Дардель, А. Марру, Г. Фессар, П. Вейн и многие другие. Особый отклик она вызвала у французских историков.
Немало работ Арон посвятил анализу современной эпохи. Ему принадлежит главная роль в разработке теории "единого индустриального общества". Еще в середине 50-х годов он пришел к выводу, что происходит "мондиализация", т. е. объединение индустриально развитых стран. По его утверждению, нельзя больше говорить о двух мирах, двух блоках, двух противоположных общественно-экономических системах: существует только один мир, который нужно исследовать. "Я не задаюсь вопросом,- пишет Арон,- есть ли противоречие между социализмом и капитализмом, я рассматриваю капитализм и социализм как две разновидности одного и того же индустриального общества" *.
Арон никогда не был сторонником теории конвергенции, которая исходила из того, что в будущем социализм и капитализм в результате взаимных уступок сольются в единое общество. Он считал, что речь должна идти не о конвергенции, а о поглощении социализма капитализмом, так как западные страны обнаруживают большую эффективность экономики, чем восточные **. Французский ученый постоянно размышлял

* А г о п К. Le developpement de la societe industrielle et la stratification sociale. Р., 1956, р. 25. ** А г о п К. Trois essais sur 1'age industriel. Р., 1966, р. 64.


6
над "вечными" философскими и историческими вопросами. Его волновали проблемы смысла исторического процесса. Арон одним из первых выдвинул тезис о том, что во второй половине ХХ в. все в социальном мире стало более взаимосвязанным и взаимозависимым. "Впервые,- писал он,- человечество переживает одну и ту же историю. Сейчас это стало совершенно очевидным и банальным. С одной стороны, ООН, с другой - Олимпийские игры символизируют единство мира" *. В основе этого единства лежат разум, наука и техника. Наука все больше и больше вторгается в жизнь людей, ее результаты очень быстро получают практическое воплощение в технике. Но техника может приносить не только пользу, но и вред. Поэтому люди всей земли должны осознать, что от них самих зависит дальнейшая судьба человеческого рода и процветание мировой цивилизации.
Предлагаемая вниманию читателя книга вышла во Франции двумя изданиями (в 1969 и 1970 гг.). Арон.подвергает критическому анализу воззрения трех философов, сыгравших весьма заметную роль в духовной жизни Франции,- М. Мерло-Понти, Ж. П. Сартра и Л. Альтюссера.
Морис Мерло-Понти (1908 - 1961) - крупный французский философ-феноменолог. В 1948 г. он

* Арон Р. Les desillusions du progres. Р., 1969, р. 191.


7

выпустил книгу "Гуманизм и террор", в которой оправдывал московские политические процессы тем, что в СССР под руководством пролетариата строятся новые общественные отношения и все, кто этому противится, должны понести заслуженное наказание. Но в "Приключениях диалектики" (1955) Мерло-Понти занял диаметрально противоположную позицию. Он подверг критике не только СССР, но и марксистскую диалектику, обвинив ее в том, что она для достижения политических целей допускает использование всех средств, в том числе и насильственных. Как увидит читатель, Арон подробно разбирает обе позиции Мерло-Понти и показывает, почему произошла такая метаморфоза в его сознании.
Жан Поль Сартр (1905 - 1980) - выдающийся французский философ-экзистенциалист и писатель. Как уже отмечалось, он учился вместе с Ароном в Ecole normale. В молодости они дружили, помогали друг другу. Благодаря Реймону Арону, сержанту армейской метеослужбы, Сартру удалось отбыть воинскую повинность в окрестностях Парижа. Но впоследствии они резко разошлись, ] скорее из-за политических, нежели философских разногласий. Арон придерживался праволиберальных, а Сартр - леворадикальных воззрений. Два философа беспощадно критиковали друг друга. Так, в 1968 г. Арон, будучи профессором Сорбонны, выступил против студенческих беспорядков, горячо поддержанных Сартром.


8
В интервью еженедельнику "Nouvel observateur" от 19 июля 1968 г. Сартр заявил, что Арон недостоин быть профессором. Арон не остался в долгу, в чем читатель сам легко убедится.
Луи Альтюссер (1918 - 1990) принадлежал к другому, более молодому поколению. Он был членом Французской коммунистической партии, работал там, где учились Арон и Сартр,- в Ecole normale. Его мировоззрение складывалось под влиянием философии Спинозы, от которой он перешел к марксизму. В 1965 г. Альтюссер опубликовал книгу "Pour Marx" ("За Маркса"), где многие проблемы марксистской философии решались иначе, чем это было принято в официальном марксизме. Так, он считал, что в социальной философии Маркса следует различать понятия "детерминация" и "доминирование". Экономика в конечном счете детерминирует общественное развитие, но на определенном этапе истории может доминировать тот или иной внеэкономический фактор. Это и другие положения Альтюссера (марксизм есть "теоретический антигуманизм", Маркс совершил "эпистемологический разрыв" с прежней философией и т. д.) вызвали острые дискуссии не только у марксистов, но и среди немарксистов. Официальные круги Французской коммунистической партии относились критически к идейным и политическим позициям Альтюссера.
Я не даю никаких философских оценок книге Арона. Хочу только сказать, что она написана не только крупным мыслителем, но и талантливым публицистом, способным придать изложению сложных философских вопросов простоту, живость, полемическую яркость и остроту.

И. А. Гобозов

ВВЕДЕНИЕ

В прошлом году я опубликовал в серии "Essais" три очерка второй, заключительной, части настоящей книги. Первый был написан для "Le Figaro litteraire" по просьбе Пьера Бриссона в связи с отказом Жана Поля Сартра от Нобелевской премии; второй посвящен структуралистскому или псевдоструктуралистскому марксизму Луи Альтюссера; что же касается последнего, то это - мое выступление в ЮНЕСКО по случаю 150-летия со дня рождения Карла Маркса.
В своей первой части книга также состоит из трех очерков: из них "Марксизм и экзистенциализм" был написан в 1946 г., два других - "Приключения и злоключения диалектики" и "Фанатизм, осмотрительность и вера" - в 1956 г.
Читатели упрекали меня в излишней и притом иногда презрительной агрессивности данных очерков и содержащейся в них полемики. Дружеское расположение, проявляемое ко мне некоторыми из них, вынуждает меня признать себя

10

виновным и допустить обоснованность их критики.
Однако почему нужно отвергать критическую заостренность? Интеллектуальная страсть оживляет диалог с марксистами обоих Святых семейств - экзистенциалистами и структуралистами. Оскорбления, которые наносили мне противники, хотя и не оправдывают, но по крайней мере объясняют резкий тон этих очерков.
Почему же я в течение долгого периода продолжал вести безысходный и безнадежный диалог сперва с друзьями молодости - экзистенциалистами, а затем с новым поколением марксистов, которые, с одной стороны, противостоят друг другу по своему языку и теоретически аргументам, а с другой близки, ибо исходят из принципов гошизма ', словесного революционаризма и безразличны к непритязательному и вместе с тем необходимому исследованию фактов?
Я не думаю, что временами скрытая, а временами явная полемика с обоими Святыми семействами имеет побудительной причиной или, во всяком случае, главной побудительной причиной политическую ангажированность. В конце концов ни "Критика диалектического разума", ни "Читать "Капитал" " ' не предназначены для масс. Эти книги не служат для привлечения активистов или сочувствующих, они отвечают запросам небольшой группы людей. Говоря словами Парето, они представляют собой производные, которые не изменяют остатков, они рационализируют мнения

11

или склонности, не порождая их. Конечно, то же самое относится и к моим аргументам: хорошие или плохие, истинные или ложные, они ни в коем случае не претендуют на то, чтобы непременно кого-то убедить. Может быть, лучше было бы написать книгу о марксизме, о чем я мечтаю вот уже сорок лет, вместо того чтобы растаскивать составные части этой книги по критическим очеркам. Но я не сомневаюсь, что именно философский интерес побуждает меня продолжать полемику с этими современными противоборствующими сектами парижского гошизма. !
В 1931 г., находясь в Германии, я начал своюинтеллектуальную карьеру размышлениями о марксизме. Я хотел подвергнуть критике свои воззрения или убеждения, явно "левые", которые представлялись мне наивными, порожденными средой и не имевшими другого основания, кроме спонтанных предпочтений или ощущаемых, но не проверенных антипатий. Основу этой критики составляло, прежде всего, понимание противоречия между перспективами, открываемыми марксизмом Маркса, и становлением современных обществ, а затем - осознание связи между историей и историком, между обществом и тем, кто его объясняет, между историчностью существующих институтов и историчностью личности. В этом смысле я, как и друзья моей молодости, никогда не разрывал философию и политику, мысль и ангажированность, но больше времени, чем они, уделял изучению экономических и социальных механизмов.


12


Поэтому я был более верен духу Маркса. Руководствуясь своими принципами, Маркс лучшие годы жизни посвятил "Капиталу", т. е. социально-экономической стороне капиталистического строя. В "Святом семействе" он высмеивал младогегельянцев, которые, подобно парижским экзистенциалистам либо структуралистам (или же псевдоструктуралистам), исследование фактов и причин подменяли понятийными построениями.
В начале 30-х годов, когда в западном обществе свирепствовала великая депрессия, капиталисты усомнились в собственном будущем и порой были готовы подчиниться вердикту, который казался осуществлением марксистских пророчеств. Разумеется, немарксисты катастрофический оптимизм не превращали в простой оптимизм (радужные представления о посткапитализме или плановой экономике) - они были склонны к катастрофизму. Весьма далекий от того, чтобы игнорировать приближавшуюся катастрофу, я все более предчувствовал ее по мере того, как вздымалась волна национал-социализма, но мне не удавалось втиснуть события века в рамки классического марксизма Энгельса и II Интернационала.
Строй, называемый капиталистическим и определяемый через частную собственность на средства производства и (или) рыночные механизмы, не ведет к пауперизации масс и не вызывает раскол общества на небольшое меньшинство эксплуататоров и массу эксплуатируемых.


13

Подверженный депрессиям, встряхиваемый созидательными разрушениями, он не роет собственную могилу. Когда ту или иную страну с капиталистическим строем потрясает кризис, то массы, пролетарские или нет, не обязательно присоединяются к партии, которая делает ставку на рабочий класс. Так, в 1914 г. пролетарии по обе стороны Рейна проявили не меньше патриотизма или даже воинственности, чем все остальные классы общества. ! В начале 30-х годов нация вновь взяла верх над революцией, и революционные надежды, если хотите, воплощались в той партии, для которой нация была священна.
Все это внушало мне историческое видение, отличное от исторического видения классического марксизма или ленинизма. Ни капиталистический строй как таковой, ни совокупность капиталистических стран не представляли, на мой взгляд, некой целостности, которую можно свести к какой-либо основной причине или уподобить одному историческому действователю. Ни война 1914 г., ни фашизм не были порождены, как полагает неумолимый детерминизм, капитализмом, превращенным в таинственное и всемогущее злое чудовище. Разделение человечества на суверенные государства предшествует капитализму и переживет его. Более того, социализм в той мере, в какой он устанавливает государственную собственность на средства производства и государственный контроль над ними, неизбежно вызывает национализм в двояком смысле слова, усиливая стремление

14

к независимости по отношению к другим политическим объединениям и привязанность людей к своей нации или государству. Перед второй мировой войной я задавал себе вопрос: а не становится ли всякий социализм непременно национальным? Но это не значит, что любой социализм должен прийти к национал-социализму.
После второй мировой войны я вернулся к сопоставлению марксистских схем и становления современных обществ - сопоставлению, которое исходит из более или менее марксистского метода, в той мере, в какой методы Макса Вебера и Ж. Шумпетера относятся к постмарксистским концепциям. Теория развития, первое изложение которой дал Колин Кларк в работе "Conditions of economic progress", возрождение Западной Европы, события и идеи 1945 - 1965 гг. дали мне пищу для размышлений над развертывающейся историей и вовлеченностью в нее гражданина.
В Европе больше не было фашизма, свободная демократия уже не подвергалась соединенному натиску фашизма и коммунизма. Старый континент был разделен на два лагеря - лагерь советского социализма и лагерь капитализма, или плюралистической демократии. Таким образом, политическая ситуация резко отличалась от той обстановки, в какой я подверг критике марксизм и свои "левые" убеждения. Но философия, к которой меня привела эта критика, осталась той же. Лишенный целостного взгляда на совершавшуюся историю, я решил освободить себя от


15

всякой ангажированности. Я понял, что историческое становление не организуется само по себе в некое упорядоченное целое. Оно переживается современниками, распадается на множественные фрагменты и подвергается противоречивым оценкам. Никакой строй сразу не дает все то, к чему мы стремимся, все те ценности, которые мы защищаем. В 30-е годы я наблюдал, почти отчаявшись, упадок французской нации и коррупцию демократий. Я часто спрашивал себя: а если однажды придется выбирать между спасением отечества и защитой свободы?
Эта философская и политическая позиция, которая получила бесполезно-патетическое выражение в книге "Введение в философию истории"', вышедшей в 1938 г., считала себя рационалистической. Но рационализм, на котором она основывается, будь он аналитическим или научным, игнорирует исторический Разум, согласие между субьектом и объектом, между людьми и их творениями. А ведь только это согласие - составляющее цель истории или предыстории - могло бы санкционировать наш выбор и стать гарантией истины в последней инстанции. Поскольку будущее неизвестно, как можно заявлять, что история подчиняется "тотальной" рациональности,носители которой,не осознавая того, безжалостно будут выносить жестокие или благожелательные приговоры?
Это двойное противоречие - между марксизмом и нашим временем, между становлением


16

и историческим человеком - и побудило меня к диалогу с Ж. П. Сартром и М. Мерло-Понти по той простой причине, что они тоже после 1945 г. (до войны ни тот, ни другой не проявляли интереса к философским проблемам политики) размышляли в русле того, что называли экзистенциализмом. Но они приходили к другим выводам.
Хотя политические позиции М. Мерло-Понти и Ж. П. Сартра менялись и не всегда совпадали, и тот и другой хотели снова прийти к марксизму через экзистенциализм. Может быть, лучше было бы сказать: утвердить на фундаменте экзистенциализма марксизм и придать своему политическому решению философское достоинство. Я критиковал не столько занятые Мерло-Понти и Сартром позиции, которые считал неразумными в сопоставлении с их же ценностями, но вовсе не вызывающими презрение (между тем как Сартр - моралист, в противоречии с самим собой, никогда не уважал своих противников), сколько те доводы, с моей точки зрения неубедительные, с помощью которых они пытались обосновать личную ангажированность. Мерло-Понти со времени написания книги "Гуманизм и террор", а Сартр с 1945 г. представляли свою политическую ангажированность если не вытекающей из их философии, то по крайней мере связанной с нею.
Каких вопросов касались дискуссии среди французских интеллигентов - между коммунистами и некоммунистами, между теми, кто более или менее сочувствовал коммунистам, и антикоммунистами -


17

с 1945 по 1956 г. (год выступления Н. Хрущева на ХХ съезде русской коммунистической партии)? Коммунисты продолжали слепо следовать линии партии, соответствующей инструкциям Москвы. В нужные моменты они разоблачали, к возмущению масс, "прогрессистов" или "попутчиков", например Сартра и его друзей, "объективно" союзников капитализма и империализма, или, наоборот, зачисляли их, хотя и не без оговорок, в борцы за мир и демократию.
Со своей стороны Сартр и Мерло-Понти, никогда не отклоняясь от собственного антикоммунизма и не вступая в Коммунистическую партию, колебались между различными позициями. Первый попытался в 1947 г. объединить коммунизм, который не приемлет дух свободы, и обуржуазившийся социализм, слишком прозаический для революционной воли. Провал этой попытки сблизил его с Коммунистической партией, и он начал сотрудничать с близкими к ней организациями. Морис Мерло-Понти всегда оставался вне политических партий, но в книге "Гуманизм и террор" он признает историческое преимущество коммунистического начинания - преимущество, которое он спустя несколько лет после войны в Корее отвергнет в работе "Приключения диалектики" ', что поставит под сомнение его собственную философию.
Социологи охотно бы дали простое объяснение этим колебаниям, полуприсоединениям, полуразрывам. Но мыслители, которым мешали при-


18



нять буржуазную демократию их собственные идеи и упадок Франции, вместе с тем отвергали идеологический деспотизм коммунизма и пытались найти отечество своей мечты в коммунизме, отличном от коммунизма Советского Союза эпохи Сталина или Хрущева. Эти интеллектуалы без родины, не примкнувшие ни к одному из двух лагерей холодной войны, неустанно рассуждали о нюансах своего уклонения.
Какие аргументы приводили французские экзистенциалисты в пользу "исторического преимущества коммунистического начинания"? Один из них можно найти как в "Гуманизме и терроре", так и в различных работах Сартра. Этот аргумент касается направленности исторического движения, окрестившего себя марксистско-ленинским. Движение это, несмотря ни на что, будто бы одушевляется стремлением к полному освобождению, между тем как другие партии, каждая по-своему, якобы безропотно покоряются установленному несправедливому порядку, стараются улучшить его,но не радикально изменить. Однако этот аргумент опровергается известным тезисом Маркса из Предисловия к работе "К критике политической экономии". Если об обществах следует судить на основании того, что они собой представляют, а не на основании того, на что они претендуют ~, то почему коммунистическое начинание нужно определять через цель, которую оно преследует, а не через те режимы, которые оно породило, по крайней мере на данный момент?

19
Второй аргумент близок к первому и заключается в том, что провал коммунистического начинания якобы будет означать провал самого исторического Разума. Но если предположить, что человеческая история имеет цель, почему решающий опыт должен совершиться в середине ХХ в. в стране, которой ничто не предрекало столь возвышенной роли?
Мерло-Понти, умерший, не завершив своих трудов, со временем стал, казалось бы, все больше и больше отдаляться от историкополитических споров, чтобы подняться до главных философских вопросов, но он признавал, что объективное исследование непримиримых режимов должно предшествовать политической ангажированности и служить ее оправданию. Зато Сартр остался верен себе. Было бы напрасным трудом искать в "Критике диалектического разума" какой-нибудь экономический, социальный или политический мотив предпочтения советского режима режиму западного типа. Провозгласив свою верность теории, о недостатках которой говорят даже самые ортодоксальные марксисты-ленинцы, те самые, которые с полным основанием провозглашают ее величие, Сартр посвящает сотни и сотни страниц диалектике ряда (serie) и группы, сознания и ансамблей, инертной практики и свободы - диалектике, которая ничего общего не имеет ни с марксизмом самого Маркса, ни с марксизмом марксистов-ленинцев и даже представляется, в своей основе, с трудом совместимой

20

с собственно исторической диалектикой. Пока существует нехватка (rarete), общества обречены на статическую и как будто вечную диалектику: отчуждение в инертной практике, освобождение группой действия, фатальность организации, затем институтов и новое погружение в инертную практику. Если у истоков человечества был бунт, то оно должно постоянно возобновлять начинание, которое никогда не достигнет цели, но от которого никогда не следует отказываться.
Понятно, что марксисты-ленинцы не признали своей веры в этой новой версии мифа о Сизифе.
Философия Маркса "неоднозначна и неисчерпаема". Она допускает множество интерпретаций, в разной степени правдоподобных, если руководствоваться общими правилами исторической критики, но вполне приемлемых в том случае, если мы оставляем за собой право читать "Экономическо-философские рукописи 1844 года или "Капитал", исходя из нашего мыслительного универсума, а не из мышления самого Маркса: кантианский марксизм, если социализм предстает как цель, которую моральное сознание навязывает капиталистической реальности; гегельянский марксизм, который ближе к "Феноменологии духа", чем к "Философии права"; сциентистский марксизм, заимствованный из "Анти-Дюринга" и содержащий диалектику природы. Все эти марксизмы имеют то общее, что они хотят быть гуманистическими и называют себя таковыми, подразумевая

21

под этим неясным выражением утверждение, что "человек для человека есть высшее существо" и что социализм ставит своей целью реализацию человека (при всей неопределенности понятия природы, или сущности, человека).
Революция 1917 г. вызвала раскол между марксизмом-ленинизмом и социал-демократией, между двумя воплощениями марксистской идеи: с одной стороны - в советской действительности, с другой - в деятельности реформистских партий и в буржуазной демократии. Большевики по политически понятным причинам сохранили сциентистскую (или объективистскую) теорию исторического становления (законы истории) и практику, чуждую этой теории и, если можно так выразиться, систематически оппортунистическую. В связи с этим философы, которые приняли советское развитие или сочувствовали ему, начали колебаться (в зависимости от обстоятельств и от своего духовного склада) между двумя позициями: надо было либо повторять высказывания, продиктованные всякий раз государственной ортодоксией, либо искать в марксизме самого Маркса, особенно молодого Маркса, версию, более подходящую к их вере. Книга Д. Лукача "История и классовое сознание" " означает возврат к гегелевским источникам марксизма. В ней содержатся основные темы идеологических дебатов, происходивших в социалистических и коммунйстических кругах Веймарской республики,- дебатов, которым дала новый импульс публикация



22

в начале 30-х годов ранних произведений Маркса. Критикуемый самим автором, марксизм в книге "История и классовое сознание" представ лен одновременно и как гегельянский, и как экзистенциальный. Гегельянский - потому что он пытается постичь диалектическое единство субьекта и объекта, противоречий, свойственных тотальности, и класса, осознающего эти противоречия до их преодоления. Экзистенциальный - потому что он озабочен прежде всего условиями, созданными для человека капиталистическим строем, и тем, что овеществление социальных отношений, отчуждение человека среди вещей характеризуют действительность и тем самым влекут за собой критику этой действительности. Некоторые социалдемократы, а также некоторые коммунисты использовали марксизм молодого Маркса в борьбе с объективным детерминизмом истории, которому были столь преданы хранители веры II и III Интернационалов. В Восточной Европе в течение последних лет марксисты в свою очередь начали комментировать экзистенциалистские и гуманистические работы молодого Маркса, чтобы противостоять диамату и партийному деспотизму, а возможно, также и для того, чтобы оживить дух свободы, присущий революционному марксизм . большевики никогда не соглашались с этой искусной версией ортодоксии.
Исторически французские экзистенциалисты следуют за марксистами и парамарксистами Веймарской республики. Послевоенные дебаты во

23

Франции напомнили мне дебаты немцев в 493~ 1933 гг. Второй раз я стоял на почве, общей марксизму и экзистенциализму, так как одновременно обсуждались вопросы о судьбе личности и, исторической судьбе человечества.
Что касается Альтюссера, то он принадлежит к другому, более молодому поколению и занимается, по крайней мере по видимости, совершенно - другой проблематикой. Я посвятил ему большой очерк не для того, чтобы продолжить, хотя бы через полемику, диалог с друзьями молодости, а из ) чистого любопытства. Удалось ли молодому поколению, применив модные в общественных науках понятия, извлечь из старых книг неизвестного ) Маркса, подлинного Маркса или, на худой конец, такого Маркса, чтобы трудности, на которые наталкивались вот уже целое столетие все его истолкователи, чудесным образом исчезли? На этот вопрос я даю отрицательный ответ, что не удивит никого, и уж тем более альтюссерианцев. Разве они могут убедить меня в том, что я обязан по прошествии тридцати пяти лет заново учиться читать "Капитал" ? !
Статья, опубликованная в "Le Figaro litteraire", относится к спокойному периоду. Тезис о конце идеологий, имеющий множество смыслов, получил двусмысленное одобрение. Различные секты парижской интеллигенции мирно сосуществовали. Бывшие попутчики выступали за демократизацию советских режимов, бывшие крестоносцы

24

холодной войны радовались разрядке напряженности, хотя и проявляли более или менее заметный скептицизм. Менялась философская мода, структура вытесняла праксис.
Вот уже несколько лет, как во Франции, особенно после майских событий 1968 г., вновь изменился исторический климат.Как писал Тойнби, "Afstory is again on the move"" '. Вступают ли индустриально развитые западные общества в революционный период? Немногочисленная, но необузданная часть студенческой молодежи перенимает образ действий, характерный для фашистских движений все еще ссылаясь на левые интернационалистские~ анархистские и даже пацифистские идеи, что для того, чтобы придать своим устремлениям или своему негодованию рациональную форму, она пока не нашла идеологию, которая заслуживала бы философского анализа. Критическая теория Маркузе, ведущая свое происхождение от Веймарской Германии, безнадежно устарела. Я охотно предоставляю последователям самого темного и самого тонкого из психоаналитиков расшифровать внешне прозаическую мудрость красной книжечки Мао. Воскресение Фурье или Прудона, неоправданно принесенных в жертву марксизму, возрождение троцкизма, патетического символа марксизма, выходящего из всеобщей истории и не задумывающегося над собственным небытием, мифы Кастро и культурной революции - как вьщелить соответствующую часть этих

25

различных идеологий, которые смешались в словесной горячке восставших в мае 1968 г.?
Доктрина Альтюссера представляет, быть может, предпоследний псевдомарксизм. Последний, который его сменит, пока еще не сформировался. Однако можно не сомневаться: он появится.
До мая 1968 г. антигуманизм молодых французских философов был неприятным контрастом гуманизму, на который ссылались марксисты Восточной Европы. Сегодня праксис возвращается галопом. Но на какое время? Одно могу предсказать, не рискуя ошибиться. Завтрашний гошизм, как и вчерашний или сегодняшний, будет изъясняться на марксистском языке. Поскольку марксизм Маркузе отвергает революционную миссию пролетариата, а марксизм Альтюссера - гуманизм, какой гошист осмелится считать свои воззрения несовместимыми с воззрениями автора "Капитала"?

Париж, ноябрь 1968 г.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел философия