Альберт Х. Трактат о критическом разуме

ОГЛАВЛЕНИЕ

Посвящается Карлу Попперу

Предисловие к пятому изданию

В это издание мною также внесены некоторые поправки и сделаны дополнительные примечания. Кроме послесловия Критицизм и его критики, написанного впервые для третьего издания, я поместил в качестве приложения к книге два обширных текста. В первом речь идет о моей статье Георг Зиммель и проблема обоснования. Опыт преодоления трилеммы Мюнхгаузена, которую написал для юбилейного сборника, посвященного Халлеру, — Wolfgang L. Gombocz/Heiner Rutte/Werner Sauer (ffrsg.) Traditionen und Perspektiven der analytischen Philosophie, Wien 1989, — и в которую внес лишь незначительные изменения, хотя бы потому, что Георг Зиммель — первый философ, кто разрешил с помощью трилеммы Мюнхгаузена данную проблемную ситуацию. Потому анализ его опыта решения представляется мне хорошим дополнением к моему изложению проблемы в основном тексте. Второй текст представляет собой добавление к проблематике обоснования, в котором я полемизирую с некоторыми критиками, вовлеченными в дискуссию после публикации четвертого издания. Поскольку обсуждаемые в этой книге проблемы рассматривались мною в других работах, то я ограничился многократными соответствующими ссылками на них.

Гейдельберг, февраль 1991
Ханс Альберт

Предисловие к четвертому изданию

Для этого издания я еще раз полностью просмотрел всю книгу, исправил обнаруженные мною ошибки и дополнил указатель литературы. Кроме того, расширил послесловие полемикой с некоторыми критиками, возражения которых стали мне известны за последние годы. К сожалению, у меня снова не было возможности учесть все возражения и обстоятельно рассмотреть все те, на которые я обратил внимание.

Гейдельберг, июль 1980
Ханс Альберт

Предисловие к третьему изданию

Со времени появления этой книги мне попадались на глаза кроме одобрительных высказываний целый ряд критических мнений, побудивших меня сопроводить публикуемое теперь третье издание послесловием, в котором я пытаюсь дать ответы на большинство содержащихся в них возражений. Подробно вникать во все не представлялось возможным, ибо я был ограничен в объеме и во времени. Поэтому я пытаюсь те пункты, по которым не согласен со своими критиками, прояснить, насколько это возможно, четко и не облачать их в конформистские формулировки. В связи с эйфорией всеобщего консенсуса, широко охватившей в последнее время немецкую философскую мысль, мне представляется важным подчеркнуть, что подлинные или мнимые формы согласия, хотя и могут действовать успокоительно, но они никоим образом не гарантируют истину, даже в ситуациях идеальной коммуникации, на которые часто ссылаются.

Я обязан многим интересующимся теми же самыми проблемами коллегам за устное и письменное обсуждение моей точки зрения. Кроме Карла Поппера, мне хотелось бы особо отметить следующих: Карла Ахама и других «альпбахерских» друзей, Е. М. Барта, Альфреда Бонена и сотрудников Маннгеймской кафедры социологии и науковедения, Харальда Делиуса, Райнера Шпехта, Ханса Вернера Арндта, Вольфганга Детеля, Ульриха Штайнфорта и других участников Маннгеймского коллоквиума, состоявшегося зимой 1971/72 гг., Георга Гайсмана, Рудольфа Халлера и членов философского общества г. Граца, Фризо Д. Хюта, Норберта Херстера, Петера Кнауэра, Ханса Ленка и участников нашего общего коллоквиума, Торе Норденстама и слушателей его семинара в г. Бергене Кэри Палонен, Ия Павловску, Юджена Пусика, Джерарда Радницкого, Вольфганга Реда и особенно Пола Фейерабенда, который взял на себя труд ознакомить меня с достоинствами скептицизма.

Обсуждаемые в этой книге проблемы занимают меня со студенческих лет. В начале 50-х гг. я полагал, что близок к их решению, но на самом деле глубоко заблуждался. В то время я придерживался дуалистического взгляда, вследствие чего познание и решение казались совершенно независимыми друг от друга, причем общую познавательную проблематику я относил к человеческой практике, как это делают сегодня многие мои критики. При этом из анализа технической, политической и этической проблематики следовала фундаментальная критика экономического мышления. Прагматически ориентированная антропология предлагалась в качестве основания для решения философских проблем. Затем я познакомился с логическим позитивизмом и аналитическими направлениями современной мысли и посчитал необходимым признать, что мои прежние представления не могли бы выдержать строгой проверки. Содержащиеся в работах Карла Поппера анализы и аргументы вынудили меня, в конце концов, признать трудности, с которыми сталкиваются также и аналитические направления.

22

Духовное развитие в течение последних пятнадцати лет привело теперь к тому, что связанное прежде всего с немецкоязычной средой философское направление в силу самых различных причин, даже таких, которые, кажется, ничего общего не имеют с философскими проблемами, вступило в конфликт с теми духовными направлениями, ставшими, начиная с 20-х гг., характерными для немецкой сцены и сумевшими вновь добиться признания после Второй мировой войны — хотя и под другой вывеской. Прежде всего студенческое движение 60-х гг., инспирированное с философской точки зрения политически очень действенной амальгамой диалектического и герменевтического толка, которую с некоторым правом можно назвать новой немецкой идеологией, — идеологией всеобщей действенности, как ее назвал Герберт Маркузе, — предпринимало шаги по распространению, в известной степени диалектическим способом, идей и аргументов критического рационализма, пытаясь выдать его за образец буржуазного мышления. Философия здравого смысла, оказавшаяся подходящей, чтобы вскрыть абсурдность подкрепленных историей и философией иллюзий утопического мышления опасалась — будь то по политическим, будь то по другим соображениям — расширения этого движения. Несомненно, в этой установке проявилась определенная точка зрения на связь между философским убеждением и политическим направлением.

Теперь, видимо, наступило вызванное изменением тенденций разочарование, которое настолько противодействует революционному движению 60-х гг., что готовы оклеветать реализм как торжество недостаточной эмансипации. Радикальная политическая теология ведет борьбу с трудностями даже там, где ее раньше охотно принимали со всеми ее нелепостями. Кто не осознал иллюзии такого мышления и кто расценил афишируемое им презрение к либеральным идеям и институтам как безответственное поведение, мог бы радоваться этому, если даже нет определенных намеков на расширение консервативных и нелиберальных тенденций, которые с критическим мышлением также не имеют ничего общего, как и радикальные тенденции 60-х гг. Кто отказался признать радикальную версию немецкой идеологии, у того нет никаких оснований выказывать свою благосклонность к возрождению ее консервативного варианта, который также вряд ли меньше политически отягощен, чем она. Критический рационализм ничего общего не имеет ни с революционным подъемом, ни с консервативной закостенелостью.

Гейдельберг, апрель 1975
Ханс Альберт

Предисловие ко второму изданию

Спустя менее года первое издание этой книги быстро разошлось, так что у меня есть основание осуществить новое издание. Я воздержался от внесения изменений в текст, не потому, что посчитал невозможным его исправить, а просто не было времени еще раз его проработать. Кроме того, мне хотелось выждать, чтобы выяснить, в какой мере желательно издать дискуссии по проблемам, связанным с темой этой книги, с целью обсудить некоторые пункты детальнее, чем представлялось раньше. И, наконец, я посчитал лучше придерживаться добавлений и пояснений в виде статей, чтобы не загружать ход мысли книги деталями, обсуждение которых меньше могло бы прояснить связь между анализируемыми проблемами, которые представлялись мне важными в первую очередь.

Что касается непосредственно актуальной для немецкоязычной среды проблемы герменевтики, то здесь следует заметить, что вскоре появится моя работа [1] в книге, посвященной Баумгартнеру, в которой обсуждаемое в VI главе настоящего издания решение данной проблемы раскрывается в полемике с мнениями других сторон. Конечно, в связи с этим заслуживает внимания также и анализ структуры исторического мышления и истории как науки, выходящий за рамки лишь намеченных в этой книге перспектив.

1 См.: Albert H. Hermeneutik und Realwissenschaft. Die Sinnproblematik und die Frage der theoretischen Erkenntnis // SoziaJtheorie und soziale Praxis. (H. Albert hrsg.) Meisenheim am Glan. 1971. S. 42-77. Позже Альберт в своих работах неоднократно обращался к данной проблеме, а в 90-х гг. посвятил ей отдельную книгу. См.: Albert H. Kritik der reinen Hermeneutik. Tubingen: Mohr, 1994. — Прим. пер.

В дальнейшем я намереваюсь еще раз обратиться к проблеме перехода, которую в данной книге обсуждаю в связи с вопросом о том, как можно использовать имеющееся знание для критики нормативных взглядов, прежде всего, в контексте проблемы автономной этики. Мне кажется, что я недостаточно указал на всеобщее значение этой проблематики. Такого рода проблема перехода возникает не только тогда, когда дискутируется более или менее значительная автономия этики. С ней сталкиваются и в иных точках континуума философско-научной проблематики, например, как раз в типичных вопросах, по которым разгораются дискуссии между различными направлениями: вокруг проблемы эмпирического базиса научных высказываний, проблемы понимания и — связанной с ней — методологической независимости наук о духе, а также часто обсуждаемой проблемы соотношения теории и практики, которую вновь поставили перед нами представители Франкфуртской школы, разумеется, не наметив при этом хоть мало-мальски ясные решения.

24

Теперь переход от принижения к возвышению возможностей конструктивной критики представляется мне существенным пунктом критицизма, который стремилась преодолеть классическая модель рациональности и связанные с ней тенденции строгого разграничения проблемного поля, иммунизации решений проблем и их защиты от существенной критики — прежде всего, если есть возможность классифицировать их «извне».

В отношении этой книги высказываются критические замечания по поводу недостаточного внимания к критическому анализу концепций, которые на фоне других точек зрения представляются столь важными, что их недооценка рассматривается как непростительная ошибка. Так, одни читатели явно указывают на отсутствие обсуждения кантовской критики разума и исходящих из нее определенных философских направлений, другие, напротив — на дискуссии с различными версиями марксизма. Некоторые даже позволяют себе сделать опрометчивый вывод, что я никогда не занимался Кантом и потому пренебрег его проблемами и решениями. Такого рода выводы не могут быть оправданы тем, что они следуют из контекста анализа, свидетельствующего лишь о полном непонимании обсуждаемой проблемной ситуации. В отношении некоторых видов полемики можно, пожалуй, довериться нормальному читателю, который не обременен надлежащими мотивами, омрачающими его мыслительный горизонт.

В этой связи мне хотелось бы еще раз обратить внимание не только на то, что критический рационализм нельзя ни в одном существенном смысле характеризовать как форму позитивизма, — смотри по этому поводу мою полемику с Франкфуртской школой: Adorno/Albert/Dahrendorf/ Habermas/Pilot/Popper. Der Positivismusstreit in der deutschen Soziologie, Neuwied/ Berlin 1969*, — но и на то, что он следует из противопоставления, прежде всего, с Кантом и определенными формами кантианства, а также из критики различных версий позитивизма. Чтобы убедиться в этом, достаточно обратиться к соответствующим работам Карла Поппера. Но, несмотря на это, я считаю, что имею право требовать непосильного от моих читателей, ибо они в достаточной мере осведомлены в кантовской философии, чтобы самим сделать определенные, но не столь сомнительные выводы. Впрочем, эта книга не есть философско-исторический трактат. Историческое здесь обнаруживается лишь схематично, идеально-типично и проблемно, а это значит: настолько, насколько этого требует предпочитаемая мною систематическая точка зрения. У меня не было намерения написать такую немецкую толстую бездумную книгу, в которой систематическое философствование затерялось бы в груде имеющихся в избытке исторических зигзагов. То, что кантовское философствование осуществляется, по существу, еще в рамках классической научной программы, точки зрения, для которой анализируемое мною смешение проблемы истины и достоверности является основополагающим, — оно обнаруживается уже у Аристотеля, — очевидно для каждого, кто знаком

25

с ним, даже если иногда есть желание указать на иные черты и тенденции, что я никоим образом не хотел бы оспаривать. Таким образом, я полагаю, что, по меньшей мере, имею право допустить, что читателям, которые посчитали желательным обсуждение кантовской точки зрения и схожих с ней взглядов, известен фундаменталистский аспект этого мышления. Впрочем, как мне представляется, есть возможность кантовский способ философствования — разумеется, в таком случае с исторической точки зрения это будет не совсем верно — так интерпретировать — или лучше: так его истолковать на свой лад, что на место проблематики обоснования выступит проблема объяснения, толкования, предлагаемая как раз с позиций нового критицизма. Стало быть, с этой точки зрения также может быть установлена сопряженность с проблемами, связывающая нас и по сей день с кантовским способом философствования.

* Курсив пер.

Гейдельберг, сентябрь 1969
Ханс Альберт

Предисловие к первому изданию

Возникшие в последнее время в дискуссиях некоторые недоразумения побудили меня написать эту книгу и тем самым осуществить давно вынашиваемый мной план намного раньше, чем я первоначально задумывал. Эти недоразумения касаются критического рационализма, о котором Карл Поппер возвестил своими философскими работами, нового критицизма, в котором сходятся ряд усилий, предпринимаемых другими представителями философии и определенных областей научного знания и с которым чувствуют себя связанными многие молодые авторы. Эту философскую концепцию связывают, прежде всего в немецкоязычных странах, с позитивизмом, характеристика которого не раз отождествлялась с современными воззрениями философов, принадлежавших ранее к философам Венского кружка, но уж точно никак не сходится с критическим рационализмом, который явно противостоит основным тезисам позитивизма. Это следует особо подчеркнуть, поскольку критики этой концепции отчасти сами связаны с герменевтическим позитивизмом, давно утвердившимся в немецкой мысли. Об этом направлении можно в определенной степени сказать, что оно занимается исследованием границ применения разума, отвергаемым критицизмом, так как критическая рациональность, господствовавшая в мышлении Просвещения, смягчена здесь влиянием способов мышления, возникших как следствие послекантовского немецкого идеализма, вопрошающим разумом квазитеологического характера, который, например, не подвергает критическому сомнению данный факт, а довольствуется его истолкованием и при этом не опасается обвинений в завуалированном, изобилующем явно иррациональностью и половинчатостью мышлении, как это имеет место, например, в современной протестантской теологии.

Так как я сам более 15 лет назад еще питал некоторое доверие к такому способу мышления, а затем какое-то время симпатизировал концепциям неопозитивизма и современного эмпиризма, в которых критический импульс просветительского мышления сохранился сильнее, чем в герменевтическом способе мышления, то я нахожусь в выгодном положении, чтобы оценить равно как течение, с позиции которого выдвигаются аргументы против критического рационализма, так и течение, в адрес которого эти аргументы собственно направлены.

В эту книгу я включил уже публиковавшиеся частично ранее работы, прежде всего, мои статьи: Идея критического разума. К проблематике рационального обоснования и догматизма // Club Voltaire I, Jahrbuch fur kritische Aufklarung, hrsg. von Gerhard Szczesny, Munchen, 1963; Теория и практика. Макс Вебер и проблема свободы от оценок и рациональности // Die Philosophie und die Wissenschaften. Simon Moser zum 65. Geburtstag, hrsg. von Ernst

27

Oldemeyer, Meisencheim, 1967 и Рациональность и экономическое положение. Основополагающие проблемы организации рациональной политики // Gestaltungsprobleme der Weltwirtschaft. Festschrift fiir Andreas Predohl, Gottingen, 1963. А также обращаюсь к другим проблемам, поставленным собственно в рамках этой книги, но которые уже обсуждались в других местах, например, в Ethik und Meta-Ethik. Das Dilemma der analytischen Moralphilosophie // Archiv fiir Philosophie, 11 \ 1—2, 1961, и в Social Science and Moral Philosophy. A Critical Approach to the Value Problem in the Social Sciences // The Critical Approach to Science and Philosophy. Я уже не затрагиваю подробно In Honor of Karl R. Popper, ed. by Mario Bunge, London 1964*.

* Курсив пер.

Гейдельберг, январь 1968
Ханс Альберт.

Введение.
Рациональность и ангажемент

Вскоре после Второй мировой войны компетентные наблюдатели философской сцены стали говорить о трех относительно замкнутых и географически легко определяемых областях философского мышления, среди которых вряд ли устраивались дискуссии, поскольку в них доминировали направления, которые уже по своему духу настолько различались, что, наверняка, почти исключалось взаимопонимание [1]. В англосаксонской среде окончательно утвердились аналитические направления философии, а кто даже не пытался приложить никаких усилий, чтобы набросать мало-мальски дифференцированную картину, предпочитал говорить о господстве позитивизма. В западной континентальной Европе и в регионах ее влияния одержали верх герменевтические направления, представленные прежде всего экзистенциализмом. А в сферах советского влияния восторжествовала та форма диалектического мышления, которая именуется обычно ортодоксальным марксизмом. За возникновение этой ситуации ответственность возлагалась на политическое развитие в такой значительной мере, что многие стали усматривать в этом подтверждение правильности тезиса о единстве бытия и мышления. Конечно, при более тщательном рассмотрении можно было бы установить, что характеристика ситуации на самом деле не исчерпывалась выделением трех кажущихся типичными концепций: позитивизма, экзистенциализма и марксизма, однако существование трех относительно изолированных сфер влияния с присущей им внутренней дискуссионностью, в которой, по меньшей мере, проявилась их основная тенденция, вряд ли отрицалось. Сущностное различие этих трех сфер влияния стало очевидным уже в фундаментальном понимании возможностей и задач философии. В соответствии с их претензией на нейтральную и объективную философию, с которой выступили преимущественно аналитические техники, противостояли, с одной стороны, субъективизм, связанный с герменевтическим методом, а с другой — осознанно пристрастное и политическое мышление, утверждавшее, что с помощью диалектического метода можно разрешить все существенные проблемы.

1 Об этом см.: Mora Jose Ferrater. Die drei Philosophien, in: Der Monat, 105, 1957.

Но со временем в характерной до этого изоляции образовались повсюду бреши, мышление пришло в "движение, и оказалось, что дискуссии, вышедшие за прежние границы, не только возможны, но при определенных обстоятельствах даже представляют особый интерес. Известно, что некоторые течения, причисляемые, как правило, к различным

29

направлениям, обнаруживают общие черты, о которых прежде и не догадывались, и что типологии, которые до сих пор обычно принимались, являются отчасти весьма сомнительными. То, что до сих пор клеймилось в немецкоязычной среде со стороны поборников издавна укоренившихся мнений как «позитивизм» и считалось, по сути, несущественным, оказалось столь дифференцированным спектром мнений, что пришлось признать собственную точку зрения независимой от общепринятой глобальной типологии и дифференцировать ее. Так, весьма влиятельная в англосаксонских странах философия позднего Витгенштейна обнаружила в некотором отношении поразительное сходство с инспирированным Хайдеггером герменевтическим мышлением. В обоих способах мышления прослеживаются позитивистские тенденции, явно указывающие на их отличие от критического рационализма Карла Поппера, который у нас в полемическом плане все еще до сих пор обозначается как «позитивизм». Однако некоторые формы марксизма, иногда отвергаемые в Германии как ревизионистские, — и не только в ее восточной части, — сами дистанцируются от англосаксонского мышления, например, взгляды Лешека Колаковского, обнаруживают весьма интересное соответствие с критическим рационализмом, а, с другой стороны, — и сходство с герменевтическим мышлением.

Но несмотря на такое сходство и готовность рассматривать иные точки зрения, по меньшей мере, как дискуссионные, здесь все еще господствует, по сути, то, что сегодня можно было бы назвать «немецкой идеологией», мышление, которое определяется прежде всего Гегелем и Хайдеггером и вряд ли принимается во внимание все, что нельзя уложить в рамки этих двух концепций. К тому же у нас есть все основания рассматривать утрированные притязания, которые связаны с идеей осуществленного Хайдеггером решающего поворота, в совершенно ином свете, если мы вынуждены констатировать, что господство данного стиля философствования в значительной мере способствовало тому, что мы не воспользовались результатами современной теории познания и забыли о немецких истоках этого направления, окончательно оформившегося в 20-х — нач. 30-х гг. Возврат к Гегелю, отчасти понимавшийся после Второй мировой войны как преодоление Хайдеггера, видимо, облегчает разговор с Востоком, во всяком случае, он не способствует наверстыванию упущенного и нашему дальнейшему продвижению. А пристальное внимание к Витгенштейну лишь на том основании, что оставленные им после себя произведения и работы его оксфордских и других учеников обнаруживают в себе, как оказывается, стиль мышления, используемый герменевтическим мышлением, приводит скорее к тому, что мы сами уверовали в то, во что должны были усомниться, чем к самоосмыслению, которое в конечном итоге заставляет нас усомниться в связанном с ходом мышления и формулируемом нами недостаточно ясно на языке эзотерического жаргона — будь это подлинность, овещнение или отчуждение — в правомерности требования поиска первоначала, поскольку оно не поддается рациональной аргументации.

30

Что касается ставшей нам теперь доступной философии позднего Витгенштейна и берущего свое начало от нее философского направления, то мне представляется, прежде всего, важным то, на что у нас до сих пор мало обращали внимания. Это направление, ограничивающее философию анализом языка, есть по своей сути философский дескриптивизм, — подобно феноменологически выраженному дескриптивизму Хайдеггера, — далекий от объяснения и критики и включающий в себя тезис о нейтральности, в соответствии с которым философия превращается в эзотерическое и бесполезное для прочего мышления и общества занятие. Если находиться под сильным впечатлением того факта, что экзистенциализм обычно придает большое значение выбору и личному ангажементу, то было бы трудно разуметь, почему многие, обязанные Хайдеггеру, представители герменевтического мышления одновременно столь очарованы и Витгенштейном. Однако уже давно справедливо обращалось внимание на то, что опустошенность человеческого существования и содержательная неопределенность ангажемента, которому в этой философии придается большое значение, правда, лишь дескриптивно, фактически обстоят так, что те или иные оценки остаются открытыми [2]. Поэтому философия ангажемента на самом деле вовсе не так уж далеко отстоит от аналитической нейтральности. Впрочем, эта нейтральность, несущая в себе уже обсуждавшиеся отчасти в аналитической мысли консервативные черты, вырождается в рамках вопрошающего разума герменевтиков, в котором критическая дистанция иногда сознательно и явно дезавуируется как традиция, в квазитеологическое мышление, которое ориентировано на чувственные очевидности и не редко открыто симпатизирует догматическо-апологетическим претензиям теологии. Здесь, как и там, снижается под влиянием весьма странного, относящегося к философскому мышлению, тезиса о невмешательстве, критический импульс этого мышления. Наука и мораль, религия и политика предоставлены самим себе и могут домогаться автономии, которой никогда им не могло дать обязанное Просвещению мышление. Но это философское самоограничение, как справедливо отмечалось, имело не меньше практических последствий, хотя бы потому, что оно как там, так и в собственной сфере все же оберегало рациональное мышление, а в других областях содействовало распространению иррационализма. Но если последствия нейтральности имеют такой характер, то необходимо задаться вопросом: не следует ли в данной ситуации отдавать предпочтение философии, не боящейся открытого и содержательно определенного — а при некоторых обстоятельствах даже политически структурированного — ангажемента, как это имеет место, например, в марксистском мышлении. Но вместе с этим сразу же встает и второй вопрос: совместимы ли и как вообще совместимы друг с другом рациональность и ангажемент. по сути, проблема, затрагивающая связь познания и решения.

2 Об этом см.: Topitsch Ernst. Soziologie des Existenzialismus, Merkur VII., Jg. 1953, S. 501 ff.

31

С возникновения охарактеризованных выше двух влиятельных философских сфер, если не учитывать сферу марксизма, в западной мысли создалось, хотя, может быть, и редко полностью осознаваемое, но все-таки очень сильное впечатление, что рациональность и ангажемент по существу несовместимы, познание и решение принадлежат к различным областям, не имеющим никаких существенных точек соприкосновения. Экзистенциальные проблемы, так часто считается, не обсуждаются рационально, поскольку они нуждаются в адекватных решениях, которые не могут поставляться калькулирующим рассудком. С другой стороны, хотя в области познания, видимо, и имеет место рациональный анализ, но никакие решения и никакой ангажемент и решаемые таким путем проблемы, очевидно, не имеют ео ipso [3] никакого экзистенциального значения. В то время как сторонники аналитического и герменевтического разума не редко формулируют концепции, сходные с такого рода тезисами, то сторонники диалектического разума столь часто уверены в совместимости познания и ангажемента, что в их мышлении политическая точка зрения иногда непосредственно — можно сказать: неожиданным образом, вовсе не столь диалектически — выводится из философской концепции.

3 Ео ipso (лат.) — тем самым. — Прим. пер.

Несомненно, существуют связи между познанием и ангажементом, между рациональным мышлением и экзистенциальным выбором, между философией и политикой, но они не столь просты, как они часто представляются ангажированным мыслителям. Определенные виды ангажемента коррумпируют рациональное мышление, вследствие чего не вносят никакого разумного вклада в решение проблем, идет ли речь о когнитивных, этических или социальных и политических, или даже религиозных проблемах. Существует тотальный ангажемент, который устраняет или, по меньшей мере, препятствует непредубежденному поиску истины и критическо-рациональному мышлению и в конечном итоге — независимо от того, выступает ли он под именем веры и божественной власти, под именем истории или разума — чреват постоянно тоталитарными последствиями. Не все, кто признают правильным такой ангажемент, видимо, осознают это, однако многие могли бы это знать, поскольку они знакомы с историей. Для меня не важны определения временного исторического тоталитаризма, предназначенные для разграничения секуляризованных политических религий и пронизанных ими институциональных структур как выродившихся явлений от политическо-религиозных традиций христианской Европы, поскольку история знает немало тоталитарных безобразий, творившихся от имени христианства вплоть до новейшего времени. Напротив, речь идет здесь о том, чтобы связать друг с другом с определенных структурных точек зрения католицизм, кальвинизм, коммунизм и фашизм, не потому, например, что все эти с исторической точки зрения очень сложные явления были однотипными или даже равноцен-

32

ными, а потому, что в них была и остается действенной прямая противоположность постулируемой в аналитическом мышлении нейтральности: слепая пристрастность, веропослушание, некорригируемый ангажемент. Следовательно, здесь имеют место структурные сходства, но не такие, что ими можно пренебречь как несущественными, сходства, представляющие не только психологический или социологический, но и теоретико-познавательный, этический и социально-философский интересы. Эти черты должно признать, независимо от различных симпатий, которые они могут вызвать.

Многие, кому следовало бы раскрыть данные сходства и связи, упускают часто это из виду, иногда из-за легко понятных «экзистенциальных» соображений, но чаще всего потому, что они хотели бы утвердить свой тип тотального ангажемента как нечто совершенно отличное от других вариантов, в частности, потому, что содержащиеся в их мышлении утопические компоненты приводят их самих и других к заблуждениям. Данный ангажемент должен, если он превращается в коллективные действия, иметь принципиально иного рода последствия, чем те, что известны нам из истории. Но на самом деле это — романтическо-иллюзорное мышление, даже если оно пропагандируется с философских и теологических кафедр и охотно воспринимается недовольными, ибо они верят, что с его помощью можно ясно отразить ситуацию, не прибегая к предметно-рациональному анализу, а тем самым и не учитывая социальные издержки пропагандируемых ими действий. Благоговение перед священной утварью приводит нередко, как нам известно, к фанатизму и нетерпимости, к дьяволизации противника и, в конечном итоге, к террору и насилию. Тотальный ангажемент, даже если для поддержки его требований и притязаний используется диалектический или критический разум, ни в коем случае не может спасти нас от иррационализма. Распространению последнего могут содействовать стоящий за требованием нейтральности аналитический или передаваемый через соответствующие традиции герменевтический способы мышления, хотя бы потому, что они сами есть лишь одна из форм этого иррационализма.

Однако нет необходимости выбирать между полной нейтральностью и тотальным ангажементом, если готовы допустить другую возможность, позволяющую соединить друг с другом рациональность и ангажемент, а именно: критический рационализм, как он представлен, прежде всего, в философии Карла Поппера и в схожих с ним философских концепциях. Этот новый критицизм, преодолевающий нейтральность аналитического мышления и противостоящий тотальному ангажементу теологического и квазитеологического способов мышления с их антилиберальными включениями критического ангажемента в рациональное мышление и в беспристрастный поиск истины и открытых решений проблем, которые могут пересматриваться при определенных обстоятельствах в свете новой точки зрения, связан фактически со старой традицией. Она восходит к греческой античности и приобретает вновь значение в эпоху зарождения естествознания Нового времени, а в период Просвещения на некоторое время пронизывает общее сознание, но, начиная с XIX столетия, была прервана тяготами, вызванными вторжением новых иррационализмов.

33

Данную книгу следует рассматривать как исследование, которое освещает современную проблемную ситуацию с точки зрения этого критицизма и стремится вскрыть его последствия для решения когнитивных, нравственных и политических проблем. Этим объясняются характерные для настоящего издания оппозиционность и полемический акцент, которые я, как видно будет далее, ничуть не пытался скрывать. Они направлены против философии, пытающейся защищаться от открытого ангажемента тем, что ограничивается анализом существующего, против той «чистой» философии аналитического или экзистенциалистского направлений, которая довольствуется описанием явлений и, в лучшем случае, придает ничтожное значение критическому мышлению. Кроме того, они направлены против философии, обремененной тотальным ангажементом, претендующим на надежное обладание истиной. Потому в нем прослеживается тенденция трансформироваться в радикальное мышление по схеме: друг-враг, политические последствия которого всегда оказывались катастрофическими.

Критический рационализм такого рода не может ограничивать рациональность сферой науки, а также технико-экономической сферой, для которых обычно признают ее полезность. Он не может снизойти до того, чтобы остановиться перед какими-нибудь границами, ни перед границами научных дисциплин, ни перед границами социальной области, у которых, видимо, выработан иммунитет от рациональной критики благодаря обычаям и традициям или сознательной защите. Против всех нейтрально-аналитической, консервативно-герменевтической, догматическо-апологетической и утопическо-эсхатологической тенденций, прослеживающихся сегодня в философском и теологическом, а также часто и в научном мышлении, он (критический рационализм. — И. Ш.) выдвигает критическую модель рациональности, которая совершенно однозначно может именоваться диалектической. Разумеется, диалектической не в том смысле, как она понимается философами, находящимися под влиянием гегелевского мышления, философами, пытающимися нас уверовать в том, что «сама вещь» движется в своих рефлексиях, в то время как другие люди высказывали бы одни мнения.

Я предпринял попытку раскрыть с позиций представленной здесь точки зрения связь между всеобщей познавательной проблематикой (главы I и II), проблемой морали (глава III), проблемой идеологии (глава IV), проблемами, которые ставит перед нами современная теология (глава V), проблематикой смысла, акцентированной герменевтикой и аналитикой (глава VI), наконец, проблемами политики (глава VII), в отношении которых также с критицистской точки зрения делаются определенные выводы. Дело вовсе не обстоит так, как часто можно услышать в немецкоязычной среде со стороны критиков этой философской концепции, что она

34

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел философия