Трёльч Э. Историзм и его проблемы. Логическая проблема философии истории

ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава III. Понятие исторического развития и универсальная история

4. Марксистская диалектика

Вначале дух гегельянского понятия развития был могущественнее, чем более узкая и цепляющаяся за эмпирию идея жизни в концепциях исторической школы. В отдельных областях науки, как то: права, государства, искусства, философии и религии, - одним словом, там, где по существу дела
налицо были общезначимые и общепризнанные результаты, диалектика, как принцип научного построения, оказалась более действенной.
Однако в последнее десятилетие перед Мартовской революцией 1848 г. всемогущество гегелевской системы было сломлено отчасти в результате распада самой системы, отчасти же и главным образом под новым напором западноевропейской мысли, математически- механистического естествознания и практической потребности в политических реформах Система задыхалась в тисках изменившейся обстановки; логика ее не была преодолена изнутри. Эпоха философско-эстетического воспитания и восстановленного просвещенного абсолютизма шла к концу; прошло время партий и политики.
Великая романтическая контрреволюция исчерпала себя и выродилась в реакцию, возглавляемую Фридрихом Вильгельмом IV, которую начинали отождествлять с романтикой. Одновременно с этим и на долгое время в Германии типом логического мышления вообще становится механистически-естественнонаучная логика. К ней приспособляются историческое мышление и этика, в то время как политическая история в узком смысле слова подчинилась реалистическому толкованию органологии. Диалектика исчезла или же превратилась в сказочное чудище, о котором говорили с некоторым ужасом или с насмешкой превосходства. И если в области культурно-исторических наук, в особенности в истории искусства, литературы и в истории

262

самой науки были живы еще заметные следы диалектики, то и в этих областях ее жизнь была подобна прозябанию полипа, у которого отрублены главные части его туловища.
Только в марксизме диалектика сохранилась в своем подлинном логическом значении и получила дальнейшее важное и плодотворное развитие, выходящее за пределы гегелевских построений. Она претерпела основательные изменения и искажения и прежде всего в ее философском обосновании, в ее идеалистической сущности, но при этом она сохранила свою принципиальную противоположность механистической рефлективной философии и психологической причинности и обнаружила свою конструктивную мощь и гибкость проникновения в поток реальной жизни. В ней снова ярко сказался порыв к идее всеобщего универсально-исторического развития и к основанному на ней культурному синтезу, нормативно определяющему настоящее и будущее, тогда как органология отчасти утеряла смелость к таким построениям, отчасти потребность в них или даже готова была третировать современность как время упадка и плоского рационализма.
Впрочем, полное понимание диалектики было присуще только самим Диоскурам- основоположникам, Марксу и Энгельсу. Именно поэтому их научно-историческая теория долго оставалась в тени и не имела влияния, в то время как их практическая агитация и организационная работа уже приковывали к себе внимание мира. А их эпигоны оказались в такой степени чужды диалектики, что вовсе ее не понимали, извиняли ее обстоятельствами времени и заменяли механистической каузальной теорией, разрушая, таким образом, свойственную диалектике неразрывную связь между бытием, движением и целью и принимая, наряду с принципом причинности в истории, кантианское направление к этической конечной цели. Это было неизбежно, поскольку диалектика была превращена в причинность, и в таком случае к ней нужно было присоединить в качестве ее цели и смысла внепричинные,
этические необходимости практического разума. Теперь можно было спорить о причинности и теологии, детерминизме и свободе, обнаруживать в действительности никогда не существовавшую связь Маркса с Кантом и Фихте, объявлять Маркса кантианцем или развивать дальше его философию в кантианском смысле. Можно было далее дополнять или заменять Спенсером. Морганом, Дарвином и подобными теориями по строенную Марксом в духе Гегеля и Фейербаха первобытную историю для того, чтобы довести ее до уровня научных достижений и чисто причинного истолкования идеи развития. Все это - безусловно приспособление к современному состоянию <науки>, неизбежное для всякого живого развивающегося учения, и все это относится к области схоластических толкований

263

объявленного священным оригинального текста Но самое важное научное содержание, подлинная мощь мысли была вследствие этого разрушена или распалась.
Если же обратиться от современной марксистской литературы назад к основоположникам, то именно диалектика окажется внешне наиболее резкой и выделяющейся особенностью. но вместе с тем и научной историко-теоретической и историко-философской совершенно обязательной концепцией, которая дает ключ к пониманию важнейших и плодотворнейших воззрений этих мыслителей на историческую действительность.
Поэтому необходимо правильно понять как сохранившуюся у основоположников марксизма сущность диалектики, так одновременно и ее изменения, а также определить ее значение для метода исторического исследования и исторического познания, причем ее практическое значение и ценность для социалистической партийной работы не входят здесь в круг ближайшего рассмотрения. А ведь уже у основоположников марксизма, из которых Маркс представлял собой высокоодаренную величественную фигуру ученого, а Энгельс был живым и проницательным, способным к остроумным комбинациям наблюдателем и изобретательным умом, - уже у них научные достижения их системы были побочным продуктом, наряду с догматикой и партийно-политической практикой, но этот продукт становился все более самостоятельно- значимым при дальнейшем использовании марксизма исследователями, ставившими себе чисто научные задачи. И при первом же знакомстве с научной продукцией этой теории в ее сравнительной независимости от практики приходится отметить ее удивительную плодотворность, а созданную ею проблематику - фактом самым поучительным из всего, что было принесено столетием. Вследствие этого марксизм представляет собою совершенно своеобразное явление, наряду с органологией и позитивизмом, с которым у него много точек соприкосновения 60 .
В созидании марксистской диалектики принимали участие все силы современности, и научные, и практические. Она поэтому является подлинным продуктом распада гегельянской школы и, что естественно при ее все возрастающей практической установке, значительно в меньшей мере, чем философия учителя представляет собой порождение единого, замкнутого в себе и чисто логически вытекающего из основных философских предпосылок мышления. Она соединяет в себе самые противоречивые стремления, она рвется к практической цели, несущей в себе в такой же мере месть ненавистной феодально-буржуазной системе, как и сострадание к обездоленным жертвам новейшего социального развития, - к той

264

цели, которая выковывает теорию как свое могущественнейшее оружие. И в этой своей деятельности, отличающейся огромной логической и научной мощью, она оказывается вовлеченной в сферу чисто объективных и чрезвычайно интересных исследований Не приходится удивляться тому, что в ней можно найти противоречивые идейные комплексы: чисто практически мотивированные теории и одновременно с этим одну, организующую, всеобъемлющую точку зрения, равно как и поразительное знание фактического содержания. Действительно непреходящее значение или, лучше сказать, ведущее к знанию непреходящих значений имеет новое понимание диалектики. Из нее вытекает своеобразная социология и философия истории, новое понятие о внутренней связи всех культурных образований и о внутреннем движении истории; даже самое великое творение марксизма - открытие и анализ современного капиталистического общества как абсолютно единичного исторического явления, выросло и может быть понято только из той же основной мысли, имеет наиважнейшее научное значение в той же связи с диалектикой, как принципиально историческим мышлением.
В первую очередь следует остановиться на той совокупности идей, которые перешли к Марксу и Энгельсу от распавшейся гегельянской школы. Само собой разумеется, что из них безусловно исключаются ортодоксально-реакционные построения гегельянства, которые могли иметь влияние лишь в том смысле, что обострили заложенную в натуре Маркса почти полную нечувствительность к религиозным переживаниям, усугублявшую его отрицательное отношение к богословской и религиозной стороне гегелевской системы. Именно поэтому для Маркса не имела никакого значения книга Фридриха Штрауса <Жизнь Иисуса>, которая была началом отделения церковно-догматического приспособления системы от ее подлинно критически пантеистического духа и таким образом знаменовала распад школы в важнейшей точке созданного ею синтеза. Эта книга могла быть важна только для молодого выходца из купеческой семьи, Энгельса, который в своем постепенном развитии от вуппертальского пиетизма через Шлейермахера к безусловной критике освобождал себя от религиозных традиций своей пуританской семьи 61. Наоборот, принципиальное значение имели две другие тенденции, обнаружившиеся при распаде школы: стремление к непосредственности чувственно-конкретной жизни в противовес сковывающему все в понятиях спиритуализму гегельянской системы и потребность в полагаемых разумом как необходимость целях будущего вместо простого обозрения и полного уяснения уже завершившегося процесса. Отсюда приближение к номинализму, эмпиризму, иррационализму и возвеличиванию плоти

265

оказывалось таким же возможным, как и сближение с рационализмом, демократизмом и идеей прогресса, свойственными Просвещению. Близкий к Марксу Генрих Гейне в своих корреспонденциях из Парижа на эти темы создал стиль современного ему журнализма, который, как и молодая немецкая поэзия, был протестом против тяжеловесной философской школьной учености мещанской Германии и оставил заметный отпечаток на стиле марксизма. Конечно, Маркс и Энгельс не могли почерпнуть ничего поучительного от крайнего реализма и индивидуализма Макса Штирнера, который отказался от общих понятий и метафизики понятия вообще в пользу радикального номинализма и сохранил вместо этики и учения об обществе лишь своего абсолютно изолированного Единственного с его капризными притязаниями. Они тоже жаждали реализма, но искали сущность и идеал общества, а не ставящего себя на его место безмерно разбухшего интеллигента. И хотя некоторое время Энгельс и находился под сильным впечатлением от революционного духа этой книги, оба они затем попросту высмеяли <святого Макса> и его бессвязную мешанину из абсолютно случайного единичного существа и гегельянской бесконечности 62. Более заметным было влияние Бруно Бауэра, который применил диалектическую критику к самой системе Гегеля и превратил саморазвивающееся и прогрессирующее от отрицания к отрицанию самосознание в основе ядро философии. Естественно, что эта критика и у Бауэра выражалась прежде всего в разрушении религиозной завершенности, которую Гегель считал достигнутой. Эта критика вылилась у него по-иному, чем у Штрауса, в знаменитую картину превращения христианства в явление позднеримского декаданса, которого всячески должна избегать рвущаяся вперед и ищущая современность. Уже у Бауэра эта критика подтачивала корни понятия государства, тесно связанного и у Гегеля с религиозно-философской идеей. Но наиболее важным для Маркса, этого рейнского, а поэтому антипрусского либерала, вовлеченного в круг своих младогегельянских берлинских друзей, была идея критического отрицания самого гегельянства, идея дальнейшего применения диалектики для объяснения будущего, снятие чисто созерцательной гегельянской конструкции, рассматривающей принципиально лишь уже завершившееся развитие, - идея, которой с этого времени он никогда не изменял и из которой он с течением времени делал все более радикальные выводы. Конечно, уже на примере Бауэра чувствовалось, что нельзя трогать замковый камень гегельянства без того, чтобы не подвергнуть весь свод опасности разрушения, поскольку развитие можно было реконструировать только исходя из определенной концепции цели, и потеря этой концепции цели уничтожала и логическую стройность, и

266

принцип расчленения самого развития, не говоря уже о том, что построение новой цели или по крайней мере точки завершения будущего из развития были невозможны. Последнее обстоятельство обнаружилось уже в отсутствии понятия цели и пустой отрицательности бауэровской <Критики критики>, с
которой Маркс рассчитался несколько позднее не без некоторого уважения к ее автору, но достаточно резко, в причудливом романтическом гротеске <Святое семейство>, написанном в Париже. Теологический радикализм Бауэра его не интересовал, его бесконечно прогрессирующая критика самосознания и его производных его не удовлетворяла. Его желания шли дальше, за пределы гегельянства, к новым целям, но к целям действительно практическим. Они предстали перед ним а короткое время его редакторства в предреволюционной <Рейнской газете> в образе крайних либерально-демократических идей реформы, выведение которых из гегельянской идеи развития связало его на короткое время с Арнольдом Руге и деятелями <Ежегодников Галле>, пока осознание им беспочвенности также и этих <бесклассовых доктринеров> не толкнуло его на путь несравненно более реалистических обоснований и концепций грядущего прогресса 63. И все это оставалось для него с этого времени пустой идеологией мудрствующих мелких буржуа, несовместимой с величавым размахом направленного на единый для всех дух гегелевского учения, идеологией до смешного бессильной пред лицом реальных отношений. Он жаждал, как, впрочем, и сам Гегель, реальности и желал получить диалектику, как и ее продолжение в направлении к революционному пересозданию реальных отношений непосредственно из самого реального движения жизни. В этой ситуации, в то время как в Париже его ум заполоняли проникнутые реализмом и сводящие борьбу политических идей к классовым противоречиям написанные под влиянием Сен-Симона исторические работы французов, он испытал влияние Людвига Фейербаха, составившего для него надолго целую эпоху. Это влияние навсегда определило его реалистическое, т.е. радикально антиспиритуалистическое истолкование гегельянства и привело его и Энгельса к неудачной мысли назвать новое понимание диалектики термином <исторический материализм> или <материалистическая философия истории>.
Чтобы правильно понять существо дела, должно и можно сначала не обращать внимания на материализм. В основном и для Фейербаха, и для Маркса дело идет о реалистической диалектике, но не о материализме. Это ясно при первом же взгляде на их оригинальные сочинения, изучение которых, конечно, должно быть полным для каждого, кто не хочет стать жертвой кривотолкований, переходящих из книги в книгу.

267

Фейербах прежде всего хотел, как и все выдающиеся умы этого поколения, уйти от расплывчатой романтики, спекулятивной сверхидеальности, политического квиетизма, отвлеченных спекуляций и гипостазированных понятий. Он хотел жизни в ее полной непосредственности и чувственной силе. Однако гегелевская диалектика и его учение о развитии оставались для него очевидными истинами. Он оспаривал спекулятивные предпосылки диалектики, обнаружение конкретной действительности исторического процесса из того парадоксального и химерического самополагания духа, из которого Гегель выводил самопревращение духа в природу и обратное превращение природы в наполненный конкретным дух. Он принимал мир и действительность такими, как они есть, не задавая безнадежного вопроса об их основе и происхождении. Но так же несомненным было для него и то, что этот реальный мир подчинен диалектическому логическому закону развития, который, проходя через разного рода противоположности и синтезы, с логической необходимостью порождает из себя человеческий дух и который, коль скоро этот дух образовался из бессознательного или материального как мыслящее сознание, просто осознается в истинном мышлении последнего и отражается в нем. Самовозвышение диалектического мирового процесса до человеческого сознания и наделенное способностью к реконструкции <зеркальное отражение> этого процесса в сознании, возникшем таким путем, - такова его философия. Мир для него не есть мертвая механическая материя, но диалектически движущаяся реальность; в сознании он создает высшую точку процесса, которая вследствие этого вправе ощущать себя как сущность и наивысшее достижение мирового процесса в целом, как бесконечную ценность разума, -но, конечно, не мифически божественного, а только реального, человечески конечного. Это - метафизическая бессмыслица и весьма неудовлетворительная гносеология отражения, но само по себе это - не материализм. На- оборот, мир и здесь сохраняет в диалектике некую незримую тайну, а человек в своем разуме - абсолютную ценность. Единственное вполне радикальное и антиспиритуалистическое следствие этого есть уничтожение идеи Бога, принципиальный атеизм, устранение всякой трансцендентной мистики.
Идея Бога - не что иное, как проекция человеческого разума, превращенного в человекоподобный мировой дух под влиянием практических потребностей страдающего и жаждущего спасения бессильного человеческого существа, фантастическое самовозвышение конечного разума в призрачную
фантастику мирового разума, лукаво созданный воображением спаситель больного миропорядка, ссужаемый человеческим остроумием нуждам страждущего человечества. Антропология,

268

понимаемая в свете диалектики мирового процесса, конечно, не современная естественнонаучная - такова разоблаченная тайна богословия, и критики Фейербаха не без основания считали, что этого, заключающего в себе мировую тайну и безусловность разума, человека вовсе не трудно принять за суррогат идеи божества, подобно тому, как позже Энгельс находил, что человек Фейербаха все еще <несет на себе сияние богословской святости> 64. Но хотя Фейербах стилистически блестяще осуществил эту свою основную идею в систематическом историческом анализе христианства, а позже также и в анализе, правда, очень мало изученных им не- и дохристианских религий, он нанес удар спиритуалистической и мистической стороне гегельянства, казавшийся смертельным его воспитанным на романтике и уставшим от гегелевской панлогизации современникам. Так как, с другой стороны, теология, как сказал Маркс 65, несет в себе. подлинный аромат всего мира
сверхэмпирических и мистических понятий, то вместе с ней была уничтожена и вся философия априорных построений и сверхэмпирических реальностей; с теологией и философией пала и гегедьянская мистика государства и спекулятивная философия права, от которых осталось только <реальное>
гражданское общество с его материальными интересами, определяющими и государственную власть, и идею права. На место всей философии выступил лишь один ее непреходящий остаток, реалистически понимаемая диалектика , т. е. логически реконструируемое и способное отражаться в сознании самодвижение через антагонизмы и синтезы живой действительности, - самодвижение, которое допускает из любой точки мысленное восстановление прошлого по отношению к ней и построение ее будущего из направления, определяющегося возможными ближайшими ее результатами.
Эта диалектика уже не вытекала из духа и не получала закона из его логического самообнаружения, наоборот, она сама в своем движении порождала дух и отпечатывалась в нем как отражение реально происшедшего. И как сам человек становился порождением реального процесса, так и все его
политическое, этическое и религиозное творчество оказывалось действием наиреальнейших чувственных, обусловленных практическими интересами переживаний, а поскольку они еще и отображались в мире сверхчувственности, они просто представляли собою создание мистической фантастики, отражавшей в себе эмпирию свершившегося и пережитого. Вместе с этим была достигнута вершина антиспиритуализма, крайнее проявление влюбленного в реальность чувства фактичности, но в основу самой фактичности, ее становления, развития и связи был положен как нечто самоочевидное закон диалектики. Какая-то мистика сверхиндивидуальной связи и

269

всеобщей необходимости сохранилась, что резко отличает философию Фейербаха от всякого, как бы чисто каузального позитивизма. У социал-демократии эта мистика стала суррогатом религии. Конечно, вместе с этим уничтожался не только метафизически-логический состав настоящей диалектики и последняя повисала в воздухе как простая самоочевидность, но у диалектики отнималась и ее цель, которая у Гегеля утверждалась как раз совпадением бытия, ценности и движения в саморазвертывающемся мировом духе. Вместо этого Фейербах истолковал лишь знаки времени и из них извлек лишь демократические и коммунистические тенденции, движущиеся, как ему казалось, в направлении к взаимной любви к человеку и примирению. Эти последние идеи Фейербаха с самого начала не представляли никакого интереса для Маркса, несравненно более практичного и как раз в это время непосредственно изучавшего социальные движения современности, и впоследствии Маркс в обычной своей беспощадной манере горько высмеял эту сторону философии Фейербаха 66. В резком противоречии с этим Маркс хотел связать мистику развития с чисто реалистическим познанием реально-экономических условий и с всеобщей революцией, долженствующей совершиться в пользу тех, кто неизбежно должен был страдать под тяжестью капиталистического хозяйства. Этим пролагались совершенно новые пути. хотя его философия, поскольку он вообще нуждался в таковой, всегда покоилась на приведенных выше мыслях Фейербаха.
Во всем этом нет ничего от материализма в собственном смысле слова. Это крайний реализм и эмпиризм на диалектической основе, т. е. на основе логики, которая, по собственному выражению Маркса, объясняет действительность переживания не так, как французский рефлективный, непосредственный и абстрактный материализм - из материальных элементов и их соединений, но так, как это делает конкретная, опосредствованная диалектическая философия - из законов движения, постоянно расчленяющего и примиряющего, сливающего в целом все единичное 67. Точно также и выведение идеологического, духовного мира из чувственно конкретных потребностей и сочетаний интересов, резкое подчеркивание экономического и социального базиса и предпосылок сами по себе еще не являются материализмом, но лишь односторонним и исключительно реалистическим объяснением, которое, однако, не объясняет из материи самих приведенных в движение этими интересами духа и воли. Да и вся свойственная Фейербаху и Марксу гносеология отражения, правда, крайне не отделана, но не материалистична. Материализм начинается лишь тогда, когда само отражение определяется как продолжение материальных мозговых, процессов и когда реальные

270

интересы не только обосновываются на чувстве и воле, но и сами чувство и воля основываются на движениях и превращениях элементов мозга. Фейербах склонился в конце концов к таким мыслям под давлением современных новых взглядов на природу, но в основе, конечно, из энтузиазма ко всему подлинно реальному и чувственно живому, не сделав, однако, из этого всех философских выводов для своего мировоззрения, в особенности для диалектики. Маркс и Энгельс тоже нередко высказывались в том же смысле, но и они не извлекли из этого никаких разрушающих диалектику выводов: и у них тоже это направление объясняется больше склонностью к наиболее полному, по возможности, разрушению всяческой мистики религии и государства, жаждой самого наглядного и убедительного реализма. Только исходя из этих оснований, они могли выбрать для своей концепции диалектики столь неподходящий термин, как <материализм>. <Материализм> они мыслили как разрушение всякой идеологии и мистики понятий и выведение всех областей духа из лежащих в основе их экономически- социальных процессов. Это - антиидеологическая, антиспиритуалистическая, антимистическая или принципиально экономически- социально обоснованная теория исторического познания, но не материалистическая метафизика, представителями которой сам Маркс называл с таким презрением бродячих апостолов материализма - Бюхнера, Фохта и Молешогта. Продолженная в сферу хозяйственно-социальных отношений и антиидеологически перевернутая диалектика есть ядро всей системы. Материализм привходит случайно и непоследовательно, скорее как момент полемического настроения и торжествующего утверждения борьбы против всякой идеологии. Экономизм и материализм впервые соприкасаются там, где перевес экономического базиса жизни, его устойчивость и его всеопределяющее или, по крайней мере, обусловливающее воздействие обосновываются главными человеческими интересами производства и воспроизводства физического существования людей, а следовательно, и непосредственной зависимостью от материальных потребностей тела. Но даже и эта идея не требует сама по себе метафизического материализма, хотя последний, естественно, весьма резко ею подчеркивается. Психологией и гносеологией Маркс основательно не занимался 68
Как бы ни было велико практически-психологическое и агитационное значение собственно материализма для Маркса и Энгельса при их склонности к подавлению всякого идеологического образа мыслей самыми сильными и грубыми средствами: как ни велико было влияние на социал-демократические массы принятого в самом названии системы материализма как материалистического, антирелигиозного объяснения мира и

271

материальной целеустремленности к социальному освобождению и как ни сильно этот материализм вследствие этого отравляет еще и до сих пор социализм, - эта черта их мировоззрения вовсе не является необходимой принадлежностью системы и особенно занимающей нас в данном случае теории исторического познания и ее применения. Для этой последней имеет значение лишь реалистически понимаемая, экономически дополненная и исправленная диалектика.
В какой мере диалектика властвует над всей мыслью, доказывает самый беглый взгляд на методологические рассуждения, на историко-философскую систему в целом и в частности. Исследователю, который понимает принципиальную разницу между механистически-психологической причинностью и образованием рядов, с одной стороны, и диалектически интуитивным связыванием реальных противоположностей в единых тенденциях развития, с другой стороны, ничто в произведениях Маркса и Энгельса не бросается так резко в глаза, как эта их принципиально диалектическая позиция, которая и у лучших представителей социал-демократической литературы оказывалась способностью к синтетическому обозрению больших линий развития. Исследования Ленша, Отто Бауэра и Реннера о мировой войне - талантливые работы, созданные методом исторического материализма, свидетельство вытекающей из диалектики силы и искусства. Все это идет от Маркса и через Маркса от Гегеля. Методологические взгляды, как они изложены в <Анти-Дюринге>, в главном, хотя и довольно дилетантском философском сочинении школы, методологические замечания, во множестве рассыпанные в переписке обоих вождей, в этом в такой же мере обаятельном и потрясающем документе, как я исключительной сокровищнице идей и наблюдений, устанавливают всегда точно, так же, как и Гегель, разницу между диалектикой как логикой движения и статической логикой обычного естествознания с его принципом причинности. Более того. они требуют даже сведения и самого естествознания, включая сюда и глубокое понимание математики, к этой логике единства противоречий и развивающихся противоположностей и синтезов. Они видят у Дарвина и Гексли, Конта и Спенсера, несмотря на всю ценность их открытий, именно в отсутствии диалектики научную препону, недостаток более глубокого конструктивного видения целого.
Они, конечно, сознают свое отличие от Гегеля и не пропускают случая всякий раз его подчеркивать: гегелевская диалектика - это мистифицированный реализм, она должна быть прежде всего очищена критикой; она представляет собой <обожествление> естественных законов действительности; истинная диалектика и динамика должны извлекаться

272

только из анализа фактов, поскольку этот анализ научает устанавливать единые тенденции, лежащие в основе всех дифференциаций, и этот прием применим ко всякой связной цепи событий. Все это, конечно, важные изменения, но для создания исторического построения логика, интуитивно воспринимающая все как целостность и затем истолковывающая единство через расчленение и примирение, остается единственным средством созидания тех широких картин и общих понятий истории, которые не могут быть достигнуты никакими индуктивными нагромождениями параллелей и построенными на них рядами, никакими общими психологическими законами. Подлинный исторический анализ никогда не разлагает просто на единичные процессы для того, чтобы затем связать их согласно общим, всегда одним и тем же естественным законам, наоборот, он наталкивается повсюду на большие, охватывающие целые периоды жизненные совокупности, в основе которых лежит внутреннее духовное единство и необходимость свершающегося, несмотря на все перекрещивания, сплетения и случайности. Исторический анализ никогда не исчерпывается общими формулами, понятиями и законами, но видит в них самих одновременно и конкретный процесс образования реального содержания. В противоположность всем чисто формальным приемам параллельного рядообразования исторический анализ есть и всегда останется выявлением содержания и конкретного в самом законе, вследствие чего он несравненно выше, чем позитивизм Конта или психологизм Лампрехта. Естественно, однако, что эта особенность исторического анализа является источником многих ошибочных обобщений. но вместе с тем и тех многочисленных широких и живых проникновений в связь и структуру совершающегося, которые выделяют марксистскую мысль среди современных историков, как бы однообразны и монотонны по содержанию ни были часто созданные ею произведения.
Эта конструктивная мощь диалектики захватывает читателя уже в первой большой общей картине универсально- исторического процесса, которую дали оба мыслителя накануне революции 1848 г. в пламенном юношеском произведении - <.Коммунистическом манифесте>, которое, к сожалению, навсегда осталось только наброском их совместной работы в области философии истории. В нем мы, наконец. опять имеем набросок универсальной истории в тесной связи с общей целью культуры, свободный, однако, от всяких нереалистических абстракций и всякой сентиментальности. И в этом причина его магической силы. Здесь мы находим обычное трехчленное деление диалектики: недифференцированное состояние первобытного коммунизма, в котором все противоположности еще скрыты и связаны и из которого они начинают

273

свое восходящее развитие только через рабство женщин, затем большой период все время усиливающихся и после каждого синтеза снова углубляющихся противоположностей, которые, заостряясь в классовой борьбе, приводят к последней, самой чистой, высшей и абсолютной форме противоположности: пролетариата и буржуазии: в заключение - конец и будущее - превращение пролетариата, низведенного экспроприацией и эксплуатацией буржуазии до состояния, когда он не имеет ничего, кроме элементарного человеческого статуса, в носителя всеобщих идеалов гуманности, установление которых было его делом и в которых осуществленный гуманностью коммунизм снова снимает классовые противоречия, продолжавшие существовать до его утверждения.
Особенно интересно отметить здесь точки соприкосновения с романтическими социологами. Эти последние тоже относились отрицательно к современной буржуазии и к индустриальному периоду, но осуждали его как упадок и превозносили сословный строй средних веков. Маркс, наоборот, признает ненавистную буржуазию, как диалектически необходимую ступень развития, чтобы иметь возможность признать и ее порождение - пролетариат. Он рисует картину современного мира так же, как и романтики, и отчасти даже заимствованными у них средствами. Но ему эта картина нужна как логическая составная часть развития и как предпосылка требуемой ходом логики мирового процесса победы пролетариата Очень важна также его позиция в отношении к французскому позитивизму и энтузиастическому утопическому социализму французов. Он признает новейшую технику, развитие естественных наук и хозяйства как основу дальнейшего прогресса. он признает также протест против буржуазного индивидуализма, как и они, но ждет дальнейшего прогресса не от чувств справедливости и любви и не от преобразования буржуазного общества средствами самого этого общества, а только от пролетарской революции. Вся грандиозность и мощь этих картин, как и производимое ими впечатление абсолютно сверх субъективных не ходимостей, проистекает из диалектической переработки колоссального фактического материала. И как тонка и богата мыслью в отдельных случаях при характеристике среднего периода, периода классовой борьбы, эта диалектическая переработка! Ибо то, что вытекает из универсально-исторического процесса в целом, вытекает также и из каждого отдельного предмета исследования.
Позже из-за тяжелых условий жизни Маркс не имел времени для того, чтобы писать многочисленные специальные исторические работы. Тем не менее оба его небольших этюда о французской революции 1848 г. проникнуты полностью духом диалектической необходимости и обобщающего

274

рассмотрения, и именно в этом заключается их увлекающий, символический и общезначимый характер. Но в первую очередь целиком в духе метода построена и его основная работа - изображение современного капиталистического периода культуры. Работа начинается с анализа товара и обмена в качестве особенностей современного строя культуры, покоящегося на безграничном меновом хозяйстве вместо производства для себя или на заказ, из которых должны быть поняты его единая движущая сила и его дух, в то время как диалектическое единство, в рамках которого впервые возникает различие между продавцом и покупателем, образует единое основание всей нашей культуры с ее беспрестанно нарастающим напряжением. Извлечение прибавочной стоимости из присущего всякому современному товару глубочайшего основания - из рабочей силы как товара, - таков согласно этой работе принцип нашей культуры, и из этого принципа проистекают все напряжения, усложнения, процессы развития и разрешения противоречий. Таков производящий огромное впечатление образ конкретно-индивидуального характера современной культуры и связанной с этим характером необходимости ее движения, - причем я не хочу и не могу входить в обсуждение правильности этих утверждений по существу. Но методологически все это представляет собою творчество мысли широкого раз маха и глубокой проницательности. Какой контраст по сравнению с методом всеобщих психологических законов, которые рассматривают обмен и жажду приобретения как некий общий естественный закон, проходящий через всю историю человечества и лишь по временам изменяющийся под влиянием других таких же общих психологических условий! И все это - продукт диалектик, которая признает общее всегда лишь в индивидуальных отдельных явлениях и которая умеет анализировать каждую сферу таких отдельных явлений, исходя из ее индивидуального принципа и закона структуры, из ее общей физиономии и особой формы движения: идея индивидуального закона и единства противоположностей и контрастов в нем, - идея, которую не может достичь никакое понятие причинности и никакая психология, основанная на методе всеобщей причинности, не говоря уже о том, что эта идея есть одновременно и включение этого индивидуального закона в объемлющую в себе все такие законы универсальную историю 70
Конечно, диалектика вместе с тем основательно изменена, и здесь очень важно отдать себе ясный отчет относительно этих изменений. С чисто философской точки зрения они являются ужасающими опустошениями ее первоначального и единственно возможного смысла, ее метафизически-
логического основания и ее метафизически-этической цели, ее абсолютно необходимой связи с анализом самосознания и

275

ее неразрывности между бытием и ценностью. Но с точки зрения чисто историко-теоретической эти опустошения не оказывают того неблагоприятного действия, какое можно было бы ожидать. Напротив, у Маркса чисто динамический смысл диалектики становится свободнее, разрешившись от пут метафизики и строгостей метода, а дополнение движущих сил истории социально-экономическими отношениями выступает как реалистическое обогащение и фактически даже как углубление. Конечно, для односторонностей, натяжек и тенденциозностей остается довольно простора, не говоря уже о сумраке лишенной Бога и идеи основы, на которой построена эта картина истории, сочетающая в себе экономический реализм и даже фатализм с этической революционностью.
Каковы же в точной формулировке эти отступления от гегелевской диалектики?
Вкратце они таковы: диалектически реалистическое созерцание сочетается здесь с революционным естественным правом. Диалектика лишена своего идеального характера и натурализирована. Диалектика экономизирована. Диалектические противоположности формально-логических определенностей превращены в реальные классовые противоречия. На этих четырех пунктах следует остановиться подробнее.
Первое - это соединение чисто реалистически детерминированного развития с революционным пророчеством и абсолютным требованием. Это одно из тех положений, которое получило огромное практическое значение и трагическую трудность которого мы познаем в особенности теперь при противоположных истолкованиях того. что понимал Маркс под <диктатурой пролетариата>. Одни видят в этом лишь выявление и окончательное осуществление процесса, уже завершившегося под покровом существовавших до сих пор отношений; превращение уже созревшего внутри к социализму
хозяйства и ставшего демократическим большинством пролетариата в соответствующие этому внешнюю форму и господство; проявление истинного большинства и истинных тенденций развития. Другие же в диктатуре пролетариата видят всеобщее революционное крушение культурного мира, вызывающее власть классово- сознательного меньшинства, которое при помощи террора и насилия в процессе длительного мирового кризиса прежде всего воспитывает постоянно сопротивляющиеся и сбитые с толку массы и ведет их к конечному бесклассовому состоянию и коллективному хозяйству.
Оба эти направления могут ссылаться на Маркса, который в этом пункте скрыл свою мысль под покров агитационно весьма действенной неясности и наклонность которого ко всякой утопической фантастике позволила ему делать лишь намеки, приемлемые для тех и других. Но это обстоятельство

276

имеет кроме этого и большое научное и понятийно симптоматическое значение. Я много раз указывал, что диалектика Гегеля должна с внутренней необходимостью стоять на точке зрения уже завершившегося процесса, так как только из такого, ставшего уже явным совпадения принципа и цели могут быть конструированы ступени самореализации разума. В его диалектике все связано с познанием уже осуществившейся цели и с интерпретацией мирового движения из логического самодвижения разума в направлении к реализации этой совпадающей с самим разумом цели. Если устранить эту точку зрения чисто созерцательной реконструкции фактически осуществившегося процесса, то в формулировке конечной цели возникает либо неопределенность, свойственная понятию бесконечного прогресса, либо неизбежность построения вероятных тенденций развития из всякий раз данной современности, более или менее вероятная догадка о ближайшей точке восхождения, -но и в том и в другом случае теряется возможность необходимой конструкции всего процесса в целом. Первое, как было уже указано, имело место в <Критике критики> у Бруно Бауэра, второе - в худосочном коммунизме Фейербаха. Маркс, как решительный, даже фанатичный революционер, принципиально не имел никакой охоты удовлетвориться такими неопределенностями, общими местами и возможностями. Он имел в виду безусловную, полагаемую как абсолютное этическое требование цель - разрушение феодально-буржуазного общества и государства и создание вместо него бесклассового и безгосударственного общества, <в котором свободное развитие каждого есть необходимое условие для свободного развития всех>. Возможностью весьма различного толкования этих знаменитых слов легко прикрыть их смысл. Но, конечно, ясно, что по содержанию эти слова Маркса имеют совершенно иное значение, чем <прогресс в сознании свободы>, лежащий в основе диалектики у Гегеля, ибо последний толкуется Гегелем как прогресс в сознании внутренней необходимости мирового процесса и одновременно сознательное включение индивидов в органические единства государства, т. е. как связанная с органическим учением о государстве спинозистски понимаемая свобода. У Маркса же, прежнего рейнского либерала и демократа, а затем друга французского революционного движения, свобода понимается индивидуалистически в духе естественного права, и эта свобода может осуществиться только в бесклассовом и без государственном обществе, рассматривающем производство и распределение как интерес коллектива, -а не в демократии, понимаемой в том формально-правовом смысле, который
свойствен органической теории государства. Взамен этого у Маркса выступает страстность абсолютного требования и
288

.насильственного проведения идеала, с той. однако, особенностью, что этот насильственный акт и осуществление идеала строятся им на основе большого подготовительного процесса, создающего реальную возможность его осуществления. Однако чисто релятивистски толкуемая им диалектика сама не
может дать и обосновать подобные требования и идеалы. Они вытекают из собственного источника и собственного права: из абсолютного и вневременного разума Это явно указывает на невозможность не только вывести идеал будущего из диалектики критической и прогрессивной, но даже и просто связать его с ней. Превращение из нынешнего исторического периода диалектической классовой борьбы в свою противоположность, в грядущий мировой период культуры, которая не будет знать ни классов, ни классовой борьбы и осуществит свободу индивидуальности, достигается Марксом лишь при помощи чрезвычайно искусственной конструкции, согласно которой обнищание пролетариата низводит его до состояния, когда у него нет ничего, кроме <человеческих качеств>, и вследствие этого, когда он придет к власти, он будет носителем и организатором чистой человечности, гуманности, в культурном отношении полно и свободно развивающегося индивидуума, - другими словами, классовое господство пролетариата по самому смыслу понятия обозначает собою уничтожение вообще всяких классов! В другом месте Маркс, наоборот, аргументирует так, что полное лишение пролетариата
его человеческого статуса (Entmenschung) требует его возвращения и восстановления к человечности и вместе с этим радикального уничтожения тех общественных условий, которые в процессе своего осуществления вызвали это обесчеловечение пролетариата; только возвращение всех к уровню <чистой человечности> возвращает таковую к пролетариату, причем под <человечностью> в данном случае подразумевается коммунизм 71 И то и другое - совершенно очевидная игра слов, желание скрыть противоположности двух духовных миров, которые должны быть здесь соединены вместе. Ибо понятие абсолютного обнищания и низведения человека до степени минимальных условий существования есть нечто совсем иное, чем этически-культурно наполненная, полноценная и пользующаяся всеми духовными благами гуманность. Также немыслимо, чтобы заострившаяся в абсолютную противоположность классовая ненависть могла бы превратиться в бесклассовую взаимную любовь человеческого сообщества. Да и вся эта концепция исторического процесса, восходящего от недифференцированного первобытного коммунизма через период классовой борьбы к высшей культуре идеального коммунизма, представляет собою очевидный возврат к телеологическому пониманию диалектики, которую сам же Маркс
278

объявил мистикой и которую здесь он действительно конструирует лишь внешним образом, приплетая к периоду классовой борьбы, с одной стороны, моргановский первобытный, а с другой - фурьеристский идеальный коммунизм. Внутренние диалектические переходы и их возможности отсутствуют здесь как раз в том пункте, где должно было бы произойти сближение. Гегелевское учение о <снятии> и <превращении> сохранилось лишь на словах, его смысл разрушен. Поэтому не остается ничего другого, как признать, что диалектика и ее ставшее у младогегельянцев чисто релятивистским учение о развитии разрушается у Маркса внесением догматически абсолютного требования естественного права, которое
(требование) представляет собою противоположность всякому погружению в диалектически необходимое развитие и кроме этого - подчеркиваем здесь - противоположность всякому материализму 72 Из этого совершенно различного происхождения обеих главных мыслей вытекают охарактеризованные выше практические противоречия, а именно так горячо обсуждавшийся во время подготовки нынешней революции вопрос о том, в каком отношении детерминизм необходимого развития, приводящего пролетариат к власти, стоит к вере в свободу и к этическим требованиям, необходимым для провозглашения революции и воодушевления к ней масс. Другой, не менее живо обсуждавшийся в ходе революции вопрос, должны ли господство пролетариата и его мировая организация осуществиться путем дальнейшего органического развития и привлечения на его сторону большинства, или же путем террора, проводимого меньшинством. И подготовка, и выполнение <перелома> стоят, таким образом, одновременно под знаком совершенно противоположных мировоззрений. Эти неясности и противоречия указывают, независимо от приведенных выше практических обстоятельств, на некую общую историко-теоретическую проблему, а именно, каким образом можно
связать понятие развития с совершенно неизбежным для него понятием цели и вытекающим из последней пересозданием будущего. Гегель уклонился от решения этой проблемы, заявив, что она для сегодняшнего дня вообще уже не существует. Логически это было вполне последовательно, но практически абсолютно нетерпимо. Маркс просто перерезал идею развития революционным рационализмом, что, впрочем, произошло уже с Фихте, который точно так же смешивал диалектику с естественным правом. В практическом отношении такое соединение снимает трудности и придает системе жизнь, но стоит в противоречии с понятием диалектики. Поэтому кантовское естественное право и пацифизм и могли контрабандой проникнуть в систему как раз в этом пункте. Такова позиция, которую занимают на сегодняшний день <независимые> между
279

коммунистами и оппортунистами. Все эти трудности и неувязки указывают на более общую проблему, сущность которой заключается в том, что из диалектики вообще нельзя получить культурного синтеза современности и что этот последний должен быть обоснован универсально- исторически иначе, но не на диалектике. Доказательством этому может служить в одинаковой
мере исключительность и гегельянской, и марксистской позиций в конструировании конечных пунктов развития 73
Второе: диалектика натурализирована. Из закона логически движущегося и своим мышлением полагающего бытие мирового разума, из закона, который может быть выведен из существа и смысла этого разума и регрессивно восстановлен из содержания конечного единичного разума, диалектика превратилась в чисто фактически значимый закон природы, в некую самоочевидность, которую Маркс и Энгельс признавали вместе с Гегелем, не желая быть ему за это признательными, и которую Гегель якобы испортил мистикой и метафизикой, а они хотели восстановить ее в критическом и эмпирическом смысле как средство упорядочения фактов. Таким образом, у
Маркса и Энгельса крайняя непримиримость к Гегелю сочеталась с самой тесной связью с его диалектическим методом, который они благодушно, не обращая внимания на лежащие в нем метафизические предпосылки, применяли к неорганической и органической природе, и к истории, совершенно так же, как это делал и сам Гегель. Поэтому Маркс и Энгельс не остановились даже и перед признанием метода гегельянской натурфилософии; они охотно ссылались на Окена и других родственных ему естествоиспытателей, не задумываясь, интерпретировали Дарвина и механицистов в диалектическом
смысле, полагая, что этим они лишь улучшают их методологически, нисколько не изменяя их эмпирических и натуралистических воззрений. Именно поэтому диалектический закон природы в марксистском смысле никак нельзя смешивать с материалистически-механическим или чисто индуктивно генерализирующим законом современного естествознания. Но в такой же мере его нельзя связывать с гегелевским идеализмом или с какой-либо спиритуалистической метафизикой. Духовно-метафизическая основа мира и духовно-культурное целеполагание исчезли. Диалектика лишена своего основания в бытии и своей связи бытия и ценности; она понимается чисто релятивистски и позитивистски как правило связи наблюдаемых фактов, которые движутся в бесконечной цепи согласно принципам утверждения, отрицания и отрицания или восстановлению утверждения. Каждая подлежащая анализу и познанию отдельная область должна быть в силу
этого анализа сведена на свой общий принцип и из этого принципа затем должны быть поняты отдельные движения.
280

противодвижения и соединения. Каждое охваченное таким принципом групповое единство должно затем сводиться с другими групповыми единствами на основе того же основного закона к более охватывающему и более общему принципу, и из его движения должны затем выводиться их полнота и их фактическая последовательность. Лежащее во всем этом гипостазирование общих понятий не беспокоит этих эмпирических и материалистических логиков! Они наслаждаются триумфом такой монистически схватывающей вещные процессы и охватывающей их логики и окончательным подчинением исторических наук этому всеобъемлющему <естественному закону> Для них так же, как и для Гегеля, природа и история покоятся на одном и том же принципе. Но им, исключающим всякую метафизику, этот всеобщий мировой закон кажется тождественным с правильно понимаемым современным естествознанием. Вместе с этим диалектика превращена в понятие непрерывной динамики без основания и цели, без души и глубины, без тайны и неясностей, без какого-либо содержащегося в ней истинно всеобщего и без какого-либо из нее вытекающего истинно индивидуального. Но вместо последнего выступает понятие <конкретного>, т.е. понятие относительно единой связи, образующейся из движения и позволяющей из своего единства понимать свои единичные моменты, - понятие, которое дало марксистской истории возможность до известной степени сохранить центральное значение индивидуального и дает этой теории прочное преимущество перед теориями, созданными фанатиками всеобщих исторических законов. Ступени хозяйственного развития, особенно капитализм, для марксизма не просто случай какого-либо всеобщего психологического закона или установленной сравнением всеобщей тенденции развития, но конкретно-индивидуальные,
исторически не повторяющиеся образования, которые создаются внутри всеобщего исторического движения каждый раз особым образом, и поэтому каждое должно быть анализировано по-особому И, однако, каждому из таких конкретных образований недостает указания на конкретизирующееся в нем мировое основание, недостает самостоятельного, вытекающего из этого основания духовного состава, не хватает духовной и психологической первоосновы самих экономических фактов. Факты исследуются главным образом в области социально-экономических отношений, и возникающие из них и подлежащие диалектическому исследованию единства являются поэтому принципиально экономическими единствами, которые создаются из принципа определенной формы труда и оценки труда. Рудольф Гольдшейд в наши дни предлагает даже употребить вместо термина <организм> термин <экономизм>. Эти экономические факты, однако, считаются решающими с
281

точки зрения опытного познания, и поэтому лишь их должна иметь в виду и конструировать диалектика как эмпирическая логика. Каждая данная конкретность не есть, таким образом, индивидуализированное состояние духа, а конкретная социально-экономическая организация. Уже это одно влечет за собою посюсторонность и эмпиризацию диалектики; на дальнейшее значение и обоснование такого вида отбора укажем ниже. Так могла возникнуть иллюзия, будто эта диалектика может прекрасно ужиться с материализмом, так как, будучи эмпирической, она направлена ведь только на экономические
основные факты сохранения физической жизни и может легко показать превращение материи в сознание и материальных движений в экономические интересы. Поэтому она и могла с такой легкостью стать на службу атеизму и при помощи идеи чисто фактической необходимости развития дать по видимости все, что в других теориях восполняется Богом, идеей бессмертия, учением о спасении и эсхатологией. Раз показано, что буржуазия с необходимостью, понимаемой как закон природы, должна получить свое выражение как завершенный принцип эксплуатации и именно в силу этого вызвать свою противоположность - пролетариат, то диалектика и закон природы ставятся наместо Бога, и религия не просто устраняется, но также заменяется. Вопрос шел лишь о правильности этих индукций и их диалектического истолкования, и поэтому наука, т. е. диалектический социализм, стала заменой религии и философии, причем от последней оставалась только диалектика в ее мнимо эмпирической и материалистической
трактовке. Отсюда также и подлинно религиозная страстность, с которой оберегается социалистической наукой диалектика и ее результаты и с какой они противопоставляются любому ложному учению. Конечно, именно это последнее обстоятельство показывает, что диалектика при всем своем реалистическом и позитивистском преобразовании, при всем своем отрешении от божественных мировых целей в действительности самым тесным образом связана с целью и с идеей ценности, с понятием восходящего развития. Динамика не может быть превращена в принципиальное понятие, не приняв вместе с этим в себя определенной направленности. Энгельс с полной наивностью мог определять диалектику как причинную связь пролагающего себя через все зигзаги и временные регрессы поступательного движения от низшего к высшему 74 Телеологическая направленность и нарастание ценности и здесь принадлежит диалектике, хотя она и чуждается космически-духовного обоснования и вытекающих впервые из этого обоснования смысла и цели. Наоборот, нарастание ценности в развитии через антагонизмы является здесь самоочевидным своеобразием закона природы. Спрашивается, что же это за
282

ценности? Конечно, экономические и к ним, само собой разумеется, как мы сейчас увидим, присоединяются духовно-культурные. А если поставить глубже и самостоятельнее последний вопрос о духовных ценностях, то в таком случае выступает другой только что описанный мотив марксизма – французская естественноправовая идея свободы и индивидуальности в качестве цели, и становится возможным, как в <Коммунистическом манифесте>, конструировать мировое развитие как постоянный диалектический и природно-закономерный прогресс от недифференцированного состояния первобытного коммунизма через период классовой борьбы к золотому веку свободы и равенства всех в конкретно развернувшемся коммунизме. Ясно, что никакое натурализирование диалектики не смогло уничтожить заложенную в нее однажды мистику тождества общего и особенного, единства противоположностей и ценностного нарастания в объяснении всеобщего, и что именно этим, бессознательно проскользнувшим в новое учение, остаткам гегельянства марксистская диалектика обязана своим громадным значением. Это означает, что с чисто философской точки зрения натурализирование диалектики есть чудовищная нелепость. Но взятое чисто историко- логически, это разрушение ее подлинной структуры, которое происходит к тому же по большей части из настоящих исторических наблюдений и подлинного реализма, представляет собой высвобождение ее ценнейшего элемента истинности, идеи исторической динамики, идеи подлежащего истолкованию и воспроизведению конкретно-индивидуального единства всякого исторического образования, смыслового единства и телеологической направленности каждой единичной исторической целостности и их предполагаемой и последовательной связи между собою. Именно поэтому эта натурализированная диалектика и смогла, несмотря на ее философскую чудовищность и ее банальности, чисто исторически дать необычайно важные научные результаты.
Третье: диалектика экономизирована. И не просто в силу приведенного выше основания, т. е. не только потому, что она как эмпирическая и материалистическая диалектика должна обосновывать свое построение на господствующем во всей эмпирии факте сохранения телесной жизни, но в первую очередь потому, что историческая проницательность Маркса заставила его вполне самостоятельно и независимо от теории, скорее всего под влиянием французской социально ориентированной историографии, признать в социально-экономических фактах самое важное основание или, во всяком случае, первооснову всякой исторической жизни и духовно-культурных образований истории. Это началось еще со времени изучения бедственного положения рейнских виноградарей и его истинных
283

причин, т. е. еще до 1848 г. Он все более приходил к убеждению, что мир идей покоится не просто на общении людей вообще, как учил Фейербах, но на основе общности, которая имеет определенную экономическую и технологическую характеристику и связанную с ней определенность интересов: что всякое право, все политические теории, нравы, социальные идеологические образования или этика, а следовательно, и вся философия, искусство, литература и религия получают окраску от этой первоосновы, ею определяются, ею сознательно или бессознательно руководствуются, только естественные науки - думал он - не подходят под это правило, лишь они одни, для него, как и для Конта, играют независимую и определяющую роль в социальном прогрессе вследствие своего влияния на технику. Сюда присоединился затем взгляд, что определенные формации техникоэ-кономическо- социальных организаций труда и производства благ, образуя подлинно устойчивые базисные массивы в текучести исторических явлений, оседают в форме права и институтов, формируют и направляют поток исторической жизни, так что характер хозяйства дает подлинные средства ограничения и определения больших исторических периодов. Не смена идей, но смена общественного бытия является в общем и целом решающим моментом, и этой смене бытия следуют затем то быстрее, то медленнее перевороты в сфере покоящегося на нем мира идей. Все это выросло сначала не из теории, хотя все это с самого начала и имело претензию быть таковой, но из наблюдения, и подтверждалось для Маркса с каждым новым предпринимаемым им углубленным анализом современной политической и духовной борьбы, а затем было применено им как ключ к пониманию самых отдаленных периодов и культур. В <Переписке> постепенно выплывают подобного рода единичные анализы и следы пристального изучения источников для самых отдаленных областей: то это индийская религия или ислам, то общественная организация средневековья, то кельтская или северогерманская первобытная старина. Результаты этой упорной работы рассыпаны повсюду в <Капитале>. Но особенно поучительны и плодотворны в этом отношении две небольшие исторические работы. Исходя из этих принципов, он выступил против спиритуализма историков, которые устанавливали периодизацию только на основе идей и религий и давали каждому периоду характеристику только из идеологических принципов, т. е. принимали во внимание интересы немногих, не сознающих своей связи с реальными основами жизни или же считающих их чем-то очевидным и несущественным. Отсюда же, по преимуществу, объясняется и его полемика, направленная против Гегеля, с одной стороны, и Фейербаха - с другой, против идеологии
284

младогегельянцев и демократов, как Руге, Грюн, Гесс и др., все они для него были <классовые доктринеры>. Но из этих же соображений он обратился и против идеологических энтузиастов - Фурье, Кабе и Прудона, потому что они хотели произвести переворот в идеях, прежде чем была преобразована медленнее текущая реальная первооснова в реальном процессе труда. Поскольку дело идет только о фактах без дальнейшего и более глубокого обоснования, все это - проницательные наблюдения, в основе своей безусловно правильные, и они являются настоящим обогащением и углублением исторического понимания 75. Все это совместимо с динамически-диалектическим мышлением постольку, поскольку образование трудовых, хозяйственных и социальных отношений может действительно быть обозначено как первое формирование исторической жизни, в которую сначала включены и остальные тенденции духа, чтобы затем, как и сами труд и общество, дифференцироваться и обособиться, оставаясь все время самым тесным образом связанными с реальными общественными основаниями, в свою очередь воздействуя на них и превращаясь иногда при известных обстоятельствах в самостоятельную руководящую силу. Основной задачей остается в таком случае показать не просто каким образом общество бессознательно воздействует на идеологию, но как духовные силы, еще не будучи осознаны, уже присутствуют в трудовых и общественных образованиях и действуют на них направляюще. И тогда все это было бы правильно, было бы глубоким обогащением исторического исследования и проблематики. Но как раз тут вступает в силу строгий монизм чисто логической диалектики, и притом материализированной и натурализированной диалектики, вместе с всегда сопровождающей ее революционно-агитационной тенденцией. Перевес и приоритет социально-экономической основы становится тотчас же единственной независимой переменной в этой системе, потому что лишь эта основа непосредственно связана с материальными интересами и физическим процессом жизни. Она поэтому для Маркса не нуждается в дальнейшем углублении объяснений, поскольку она объясняется непосредственно из потребности <производства и воспроизводства физической жизни>, из голода и любви; последнее, не совсем подходящее к экономической схеме указание на потребности пола идет от Энгельса, с того времени, как он ввел в диалектику моргановскую первобытную историю, и соответствует по меньшей мере натурализму. Человек-зверь отличается от просто зверя, каким он был до этого, лишь вырабатывающимся в его мозгу процессом сознания, при помощи которого он ведет планомерную и организованную работу и создает в орудиях техники средства производства, простирающиеся за пределы его физических
285

органов. Но все дальнейшее более высокое творчество культуры должно безусловно выводиться из этой основы материальных интересов, будучи лишь преобразованием их и их маскировкой и представляя собою <ложное сознание> идеологического претворения и прорастания хозяйственных полезностей и потребностей в сферу идеологии; основа их развития маскируется и забывается, идеологические надстройки поэтому объясняются как <самоотчуждение идеи от действительности>, как сверхчувственные априорные и самостоятельные идеи, как осуществление стремления к обобщению и гипостазированию способности, которая, будучи сама по себе
пустой, <обожествляет> данные реального опыта, - а таковые существуют только в сфере социально-экономических отношений - превращая их в идею, нормы, вечные истины и идеалы. Лишь естествознание и собственная социальная теория и революционная эта Маркса исключаются из этой зависимости и этого самообмана, однако остается не ясным, каким образом
вообще может допустить эти исключения теория, которая не признает никакой продуктивной самостоятельности духа. Здесь намечается, как было сказано выше, точка соприкосновения с Контом, который тоже освобождал интеллект от зависимости от природы. Возможно, что в этом у Маркса и проявляется зависимость от позитивизма. Все же основным остается факт, что для духа, за исключением самого марксизма, зависимость от экономики имеет решающее значение. Это и есть знаменитое или пресловутое основное ядро <исторического материализма>, его учение о <материальном базисе и идеологической надстройке>.
Но вследствие этого и само диалектическое развитие самом своем существе является уже не духовным развитием, не рядом расчленяющихся и примиряющихся мысленных определений, что, собственно, только и может считаться диалектикой и чем она была у Гегеля, но просто рядом социально-экономических состояний, каждое из которых возникает непосредственно из материальной потребности сохранения жизни и каждое в своем собственном лоне вызывает ближайшую следующую ступень путем подготовки противоположной формы удовлетворения потребностей. Переход от одной ступени к другой представляется в таком случае как более или менее насильственная социальная революция, как и вообще одни революции являются <локомотивами> мировой истории. Наоборот, различные формы идеологий не имеют между собою никакой непосредственной диалектической связи и самостоятельного движения вперед, но получают эту связь, а вместе с тем и видимость собственного развития лишь опосредствованно, в связи с экономическим развитием и экономическими изменениями, за которыми идеологические образования следуют так
286

же. как изменения тени следуют за изменением света. Очевидно, что эта концепция - прямая противоположность гегелевской диалектике, которая пряла нить развития в форме религиозной, метафизической и политической идеи и была лишь потому в состоянии распространить диалектику также и на природу, что последняя сама представлялась ей отчуждением, бессознательной оболочкой духовных тенденций и сил. У Маркса, наоборот, дух есть самообъективация или самоотчуждение природы, и нить исторической диалектики прядется только из смены переходящих друг в друга и вытекающих друг из друга технологически- социально-экономических состояний. Это и есть то, что я называю экономизацией диалектики. превращением ее в ряд закономерно вытекающих друг из друга экономических состояний, принцип движения которых заключен не в их духовном содержании, а в их организации, разрешающей задачу удовлетворения потребностей. Агитационное значение этой концепции совершенно очевидно: идеологическое содержание религии, учения о государстве, этики и т. д. оказывается с этой позиции отклонением пролетариата от его естественных интересов, социально-экономический переворот мыслится как гарантия осуществления идеально- культурного идеала, <ложное сознание> и идеология господствующих классов как лицемерие и самообман, все духовные средства защиты против переворота и все независимые от экономики ценности, истины и общественые чувства как бессильные и в своем бессилии разоблаченные уловки. Одна лишь идеология пролетариата и его наука исключаются из этого правила, потому что они основываются на некоем чистом законе природы и потому стоят у исхода предшествующего исторического периода, затемненного в своем смысле самоотчуждением природы, и. таким образом, обозначают собой <превращение> из состояния обострившегося до абсолютного предела антагонизма к состоянию истинного познания и к более счастливому мировому периоду. Критика достаточно часто обращала на все это внимание. Достаточно часто указывалось и на многозначность и неясность этой будто бы единственной независимой переменной, лежащей в основе социальной системы, <производительных сил и производственных отношений>, которые в действительности являются двумя различными принципами и к тому же не исчерпывают собой всего фактического содержания 76; указывалось и на неправомерность превращения в универсальный принцип того перевеса социально-экономических элементов, который свойствен современному историческому периоду, связанному с техникой, быстрым ростом населения и созданием крупных государств, что не может считаться верным для других исторических периодов и поэтому не было заложено в их сознании 77: указывалось,
287

наконец, и на непосредственно очевидные своеобразие и самостоятельность неэкономических, духовных комплексов, как об этом свидетельствует оставленная Марксом в полном небрежении психология, да и сама реальная история 78. Впрочем, и сами основоположники принимали в конце концов метод лишь как руководство и постановку вопроса и делали чем дальше, тем все большие уступки в пользу идеологической надстройки, ее относительной самостоятельности, свободы ее движения и способности ее обратно воздействовать на социально-экономический фундамент 79. Высказывания Маркса, например, по поводу искусства, которые он делает в ставшем классическим для всей теории месте Предисловия к <Критике политической экономии 80, очень разумны, но они целиком выпадают из его системы, а многие выражения Энгельса должны быть признаны просто как желание выпутаться из затруднительного положения. Маркс относил свое учение о надстройке в первую очередь к области политики и права, к которой оно действительно более всего подходит. К области науки и эстетики его учение приложимо значительно менее, и в области религии оно использовано скорее как средство полемики, чем исследования. Правда, он не считал особо значительной самостоятельность этих <духовных ценностей> в отношении к базису даже и 8 тех случаях, когда он ее все-таки признавал, потому что они имеют, по его мнению, значение лишь для отдельных индивидов и ничего не значат для масс. Здесь вы ступает его petitio pn'nc'ipn, чисто колпектавистская историческая теория и его ненависть ко всякой героической интерпретации истории. Таким образом, очевидны многое слабые места, через которые в систему может проникнуть иная историческая теория 80.
Подлинной истории поэтому весь этот спор не касается, ибо его источником является догматический монизм, который для нее беспредметен, все равно, представляет ли он собою монистическое выведение из духа или из потребностей материального производства. Напротив, сама марксистская постановка вопроса в той мере, а какой она вытекает из наблюдения и исходит из живого единства и взаимодействия материально-экономической и духовной деятельности, представляет собой подлинное открытие и разрушение каждой в своей сущностности или в своей односторонности идеологической конструкции - безусловный шаг вперед. Несомненным остается факт, что социально-экономический базис в самом деле лежит в основе всей исторической жизни как самый прочный и самый устойчивый нижний слой, с наибольшим трудом изменяющийся и в своем изменении увлекающий за собою все остальные слои. Более точное объяснение и толкование этого факта, объяснение этого базиса и его особенностей, меняющийся
288

характер отношений между надстройкой и базисом, связь между взглядами на экономику и хозяйством и каждый раз особое объяснение первых, периодическая или полная самостоятельность внеэкономических сил и воздействия этих последних на колебания социально-экономических оснований - все эти вопросы остаются, и они должны каждый раз подвергаться особому самостоятельному исследованию. Во всяком случае производный характер идеологической надстройки является в громадном большинстве случаев правилом, и именно в этом следует искать связи, которые бессознательно упускаются из виду или просто не принимаются во внимание исследователями, руководимыми односторонне культурными, религиозными или политическими интересами 81. Большие периоды в истории культуры в самом деле точнее всего могут характеризоваться признаками этого базиса, и такие характеристики тем более обоснованны, чем более оказывается возможным показать, что даже и в самых основах этого базиса уже заключен определенный, присущий соответствующему культурному кругу объединяющий психологический элемент, который накладывает известный отпечаток и дает всему определенную направленность 82. Экономизированная диалектика представляет собою, таким образом, несмотря на все преувеличения и чудовищные нелепости, чрезвычайно плодотворную постановку вопроса и установку внимания на динамику жизненных связей, и эта теоретическая позиция а окончательной форме в состоянии дать истории как науке более прочную и конкретную, более глубокую и широкую жизнь и одновременно более точную периодизацию.
Четвертое: логические противоположности диалектического процесса разрешаются в реальные и обусловленные материальными интересами жизненные противоположности, т е. в классовую борьбу. Казалось бы, что это следует и из предыдущего, но это все-таки не просто одно и то же. Центральное место экономики в системе культуры социальных групп или, что то же, народнохозяйственных единств, и следуемое отсюда учение о базисе и надстройке представляют собою со стороны систематической прежде всего простое следование фейербаховскому опрокидыванию диалектики, развитию идеального из реального с одновременным упрочением реального в экономическом. Однако марксистский реализм еще не насыщен до конца этим чисто теоретическим опрокидыванием диалектики; его революционные потребности еще не удовлетворены полностью. Маркс еще в сообщенной Энгельсом заметке к его книге о Фейербахе характерно высказался, что его фейербаховское <самоотчуждение> или самоудвоение объясняется не теоретическими основаниями и потребностями, но <как раз разорванностью и самопротиворечивостью
289

мировой основы, т. е. ее распадением на враждебные классы и в первую очередь фактом обнищания и лишения человеческого статуса класса эксплуатируемого> Люди создают себе надстройку как оружие в классовой борьбе, а вовсе не из любви к спиритуализму. <Мировая основа сама должна быть сначала понята в ее социальном, а не только идеологическом противоречии и затем революционизирована практическим, а не только литературным устранением противоречия> При этом имеется в виду, конечно, прежде всего современное положение и разделение общества на буржуазию и пролетариат с их, по его мнению, лишь внешне призрачными идеологическими маскировками этого антагонизма. Но как в наше время и
для нас эти диалектически- идеологические противоположности предполагают в своей основе классовые противоположности, так же аналогично должны быть понимаемы, думает Маркс, и все социальные и соответствующие им идеологические системы: везде и всюду диалектические антагонизмы должны быть превращены в антагонизмы классовые, Тем самым все социальные организмы не только объясняются экономически, и динамика их развития выводится из экономической диалектики, но они приобретают и направленную вовнутрь диалектику классовой борьбы, характер исключительно интенсивной жизненности и всегда готовой взорваться напряженности. В этом убеждении его утвердили французские исторические работы, написанные под влиянием Сен-Симона, обозревающие под этим углом зрения всю западноевропейскую историю, а также и поныне не утратившая своего значения книга Лоренца Штейна, в которой тот явился предшественником Маркса, поскольку он ставит пролетариат в туже диалектическую противоположность и исходя из этого дает ту же конструкцию будущего 84. Только теперь из учения о базисе и надстройке можно было сделать все крайние и исторически поучительные выводы, поскольку в нем дело идет уже не о социальной системе и ее экономическом объяснении как таковом, но о социальной системе как сопряженности классовых противоречий, и, таким образом, объяснение сознания из социального бытия становится разоблачением классовых идеологий, их
необходимых самозаблуждений и лицемерия. Ни в чем Маркс не оказывался в такой мере дьявольски проницательным, как в раскрытии этой связи и в сведении всего политико- этпческого и религиозного пафоса к материально-классовым интересам. В данном случае он вполне в духе гегелевского учения о хитрости разума, который использует страсти и индивидуальные интересы как
рычаг и покров духовного развития, рассматривает классовый эгоизм, классовую идеологию и классовую борьбу с вытекающими отсюда революциями, как подлинное средство прогресса; это средство, достигшее своей вершины в современной

290

противоположности буржуазии и пролетариата, завершает собою первую эпоху человечества и должно привести к бесклассовому обществу свободных и равных. Маркс был убежден, что он создал идеологию этого общества, уже не обусловленную классово, потому что она основана на естественных науках и законах природы. Исходя из этого, он мог затем коснуться Дарвина, указавшего на предварение классовой борьбы еще в животном царстве, н, таким образом, переварить диалектически и дарвинизм. К сожалению, и здесь налицо превосходящее всякую меру стремление загнать все в упряжку мониетичееки- диалектической теории; налицо - недооценка или игнорирование всяких интересов, выходящих за пределы классовой обусловленности, коллективных чувств, этических ценностей, исключительное разрешение всех этих антагонизмов при помощи революций и в первую очередь немыслимость того, чтобы из систематически воспитываемой классовой ненависти можно было получить грядущую эпоху свободы, равенства и всеобщего счастья. Эти родовые муки мы переживаем ныне с ужасом и с малой надеждой на исполнение пророчества. В основе всего этого лежит опять-таки много личного, отчасти резко выступающая в его переписке фанатическая ненависть эмигранта и бунтовщика к господствующим классам, отчасти умно рассчитанное средство агитационной обработки масс, отчасти также упрямо доктринерская последовательность диалектической конструкции. Однако и в данном случае эти черты, столь важные практически для социального движения, довольно безразличны с точки зрения историко-теоретической. Всякая диалектика, которая действует, не имея дела с логическими или логически замаскированными этико-религиозными противоположностями, фактически вообще уже не есть подлинная диалектика. Но динамический элемент диалектики, который с самого начала составлял ее ценность для истории, сохранился в марксистском просвечивании социологических структур и их классовых напряженностей. Даже больше: он получил необычайную живость и конкретность. Ибо не может быть никакого сомнения, что в значительной части вся история и все идеологии связаны действительно с классовыми противоречиями, что последние по крайней мере окрашивают и определяют их, облегчают или затрудняют их, способствуют им или стесняют их и что великие перевороты истории всегда связываются с падением старых и подъемом новых классов. Это верно вплоть до литературы, искусства и философии, не говоря уже о религии. Так что марксизм представляет собою новую и чрезвычайно важную для всякой истории постановку вопроса 85
Итак, монистическая догматика и историческая теория то и дело расходятся. Их тесное единение имеет громадное

291

значение для агитационной практики как мировоззрение революционной партии. Несравненно меньшее значение имеет оно для чисто исторического исследования и метода, которые нас здесь только и интересуют. Величайшая конструктивная сила социологического и философско-исторического мышления вытекает непосредственно из диалектики и ее своеобразного обогащения экономикой, которое, конечно, с чисто логической точки зрения нуждается в новом истолковании и формулировке, но взятое само по себе, является громадной услугой, оказанной марксизмом науке . Поэтому здесь необходимо дать еще краткую характеристику созданной этой конструктивной силой общей картине исторического процесса.
История имеет, как и у Гегеля, центральный предмет, основную единицу в исследовании. Это - социологическая группа или народ. Однако у Маркса эта группа выступает не как разумно объединенное целое, не как государство и правовой институт, но как экономически обусловленная общественная структура. Эта структура повсюду созидается на основе одного и того же принципа, коль скоро дело идет об эпохах документированной, покоящейся на разделении труда и классово- обусловленной истории, в которую доисторический коммунизм вводится в результате крушения материнского права и в существенных чертах экономически обусловленного порабощения женщины. В этом пункте Энгельс и Маркс примыкали еще к исследованиям доисторического общества Морганом, посвященным структуре родового строя. Новейшие этнографы социалистического направления, как Г. Кунов, воодушевленный. главным образом. Спенсером, привели эту теперь уже устаревшую этнографию к уровню современной науки, но конструкция соединения предыстории с периодом классовой борьбы полностью ими при этом сохранена. Только при конструировании этого более позднего периода обнаруживается своеобразие марксистской концепции социологической структуры: повсюду организация труда, покоящегося на определенных технических средствах, такова, что она обеспечивает господствующим классам получение прибавочной стоимости, освобождающее их от грубой, собственно производительной физической работы. Таков всеобщий принцип всех социологических структур этого периода. Лишь внутри его создаются индивидуально-конкретные образования, поскольку получение прибавочной стоимости может принимать различные виды в зависимости от общих обстоятельств и состояния техники. Прибавочная стоимость создается каждый раз различно, то в виде рабского, то в виде свободного труда, с перевесом потребительской или меновой стоимости и имеет в качестве коррелята каждый раз особую идеологическую и правовую надстройку. В этой последовательности различные ступени

292

развития выступают как каждый раз новые, единичные и неповторяющиеся формации и ею, с другой стороны, дается всегда одинаковый принцип анализа каждой из этих формаций в отдельности. По существу это интуиция, воспринимающая всегда с точки зрения этой теории единство некоторой культурной целостности, интуиция, в которой общее по возможности объясняется в единичном и каждая целостность конструируется затем таким путем из своих конкретных единичных черт
Само собою разумеется, что Маркс не мог подобным образом анализировать все нынешние и некогда существовавшие социальные образования. При их необозримости и по состоянию источников эта работа была бы столь же бесцельна, как и невозможна. Поэтому его задача заключалась в том, чтобы из этой необозримой массы не имеющего для нас значения материала найти путь к большим, устойчивым, наполняющим современность образованиям, т. е. ему нужно было создать понятие восходящего к нам прогрессивного развития. Маркс, как Гегель и почти все современники, был убежден в существовании такого бесконечно нарастающего общего развития, лежащего в основе всей истории, и измерял это развитие ростом производительных сил, которые дают возможность все более широким и организованным людским массам вести более обеспеченную жизнь и освобождают им время для культурных целей. Из этого вытекает и наиболее существенная проблема прогресса - поддержать уровень развившихся таким путем из резкого разделения на классы и за счет эксплуатируемых классов производительных сил техники, но при этом .сделать их полезное действие равномерно доступным для всех членов общества. В этом смысле и он приходит к идее универсально-исторического развития, и, конструируя его, он опять-таки следует своему учителю Гегелю. Он не исследует, подобно позитивистам с их индуктивно-каузальным и сравнительным объяснением, параллельные закономерности развития единичных групп, которые затем отличаются друг от друга только тем, проходят ли они типичные формы развития от начала и до конца или же исчерпывают себя на низших ступенях таковых, так что только избранные народы достигают последних закономерных ступеней. Наоборот, скорее, он понимает прогресс как прогресс всего человечества в целом, в котором из большой и косной массы отдельные руководящие народы берут на себя в качестве, так сказать, представителей человечества его общую задачу и затем передают ее дальнейшее решение следующему всемирно-историческому руководящему народу. Это - передвижение факела человеческого прогресса от одного народа-вождя к другому, и для этих периодов Маркс, как и Гегель, мыслит вполне аристократически 87

293

История человечества поэтому представляется ему не в виде потока, растущего и объединяющегося на основе всюду одинаковых законов, но в виде бега, как у Гёте, в котором каждый новый ведущий вождь диалектически подготовлен предыдущим. Да и выбор ведущих народов таков же, как и у Гегеля. Как Гегель разделял азиатов, античность, средние века и современность, а все остальное оставлял в стороне, так и для Маркса всемирно-исторические ступени хозяйства суть: азиатское, античное, феодальное и, наконец, современное или капиталистическое. Но даже и в этом более узком круге оказалось невозможным дать подробный анализ каждой ступени. Маркс удовольствовался относительно первых трех лишь случайно там и сям брошенными замечаниями, которые, впрочем, очень остроумны и подчас необыкновенно метки. Те замечания, которые он при этом делает относительно подчиненности идеологических коррелятов, особенно религий, очень остроумны, даже. как это часто бывает у него, в дурном смысле: таковы противоречивые броски мысли и софистические мудрствования вроде, например, выведения свойственной христианству универсальной идеи человечества из всеобщего менового характера товара со времени появления основанного на обмене античного общества и тому подобное. Но все это несущественно. Важна грандиозная идея и общий ход истории.
Азиатское хозяйство он показывает на примере индийской деревни с ее соединением сельского хозяйства и ремесла и с ее традиционно-хозяйственным духом, откуда объясняется ее слабая продуктивность и поэтому общий застой. Античное хозяйство он представляет как повышение производительности с применением рабского труда, в результате чего создается возможность возвышения хозяйства до торгового, ростовщического и устанавливающего налоги капитализма; это общество в своих высших слоях не знает классовых различий за исключением противоположности между кредиторами и должниками и приходит в упадок в результате нерентабельности рабского хозяйства и отвращения к труду в господствующих классах, т. е. возвращается вспять к уровню традиционалистского натурального хозяйства. Феодальное хозяйство покоится как раз на этом воспринятом сначала от поздней античности натуральном хозяйстве, но путем превращения свободных крестьян в зависимых и крепостных создает крупное сеньориальное хозяйство, которое повышает производительность труда способами, вообще возможными в данных условиях, и наряду с которым мало-помалу получает самостоятельное значение как второе средство повышения производительности основанный на свободном труде ремесленный город. Из распада феодального хозяйства, из массы крестьян, пролетаризирующихся в результате экспроприации

294

295

296

революционно-партийной догматики. Но и в них диалектика либо отступает назад, либо вовсе отсутствует. Однако это относится только к технической форме ее и к логизации процесса. Наоборот, основное качество диалектики, ее инстинкт связующего созерцания, нащупывающая социальную целостность интеллектуальная интуиция и истолкование единичного из целого, разложение и связывание нитей внутри одной и той же ткани, трактовка отдельного социального образования и эпохи как индивидуально-конкретных, имеющих свои собственные ценность и смысл целостностей, в которых, однако, общее лишь проявляется в особенном, выведение основного определения этих целостностей из лежащих в их основе социально-экономических структур, причем эти последние сами исследуются в бессознательно содержащихся в них духовных элементах - все это сохраняется по-прежнему. Упрямый монизм не всегда, впрочем, безусловно проводимый самим Марксом, и исключительный гнет экономики повсюду уже разрушены. Но во всех этих исследованиях остается философский И обобщающий дух, направленность на динамически-живое понимание единичных целостностей и на развивающуюся динамическую форму сцепления, в особенности же установка внимания на значение социально-экономических оснований для всех этих движений и связей. Таковы основные черты, которые отличают эти исследования и от специальных исторических работ, далеких от какой-либо философии, и от исторических исследований, кокетничающих с понятием чисто причинных естественнонаучных закономерностей. И все это идет от марксизма. Но универсально-исторический смысл последнего тем самым затушевывается. Развитие становится развитием единичных явлений. Их сравнение уже не приводит больше к универсальной истории, но к социологии, в которой в настоящее время начинают растворяться элементы марксизма.
Наше внимание по преимуществу должны занять работы Пленге, Тенниса, Бюхера, Зомбарта и Макса Бебера. Такие работы, как греческая история Белоха, история античного социализма и коммунизма Пёльмана, большая работа Ганса Дельбрюка по военной истории, находящаяся несомненно под влиянием марксизма, могут быть упомянуты лишь мимоходом, так как они, как и многие другие работы, лишь частично затронуты этим философским методом.
Ближе всего к диалектике и универсальной истории стоит Теннис, сам экономист и философ. Как философ он близок к марбургской школе и отличается, как и она, монистической склонностью к диалектическим переходам от духа к материи и снова от материи к духу, причем у него это легко уживается с отстранением подлинной метафизики Гегеля и в особенности его консервативного этико-политического целеполагания; в

297

особенности же абстрактное идейное сооружение Гегеля густо заполнено у него чрезвычайно живым и богатым историко-психологическим интуитивным материалом. Он, таким образом, мыслит живой процесс истории в целом принципиально диалектически, когда он рассматривает первичные формы истории как <общность> (Gemeinschaft) и <сущностную волю> (Wesenwillen), т. е. как перевес инстинктивного тяготения к общности и перевес органического момента над всеми видами созидательного и целесообразного поведения и затем допускает в качестве дальнейшего развития период <общества> (Gesellschaft) или период <произвольной воли> (Witikurwillen),
т. е. период сознательного и создаваемого с известным расчетом группового единства и культуры, завершающейся современным капитализмом, а затем он открывает в перспективе синтез <сущностной воли> и <произвольной воли> в социализме. Огромное значение для точной конструкции получает у него взгляд, <что в первую очередь не политические отношения, ни тем более духовные течения - научные, художественные, этические - являются ведущим фактором социальных движений, как бы сильно они ни содействовали последним, но грубые материальные потребности, ощущения, чувства хозяйственной <повседневной> жизни, которые в зависимости от социальных условий жизни, т. е. в различных слоях и классах, складываются по-разному: что эта относительно независимая переменная действует определяюще также и на политические отношения, и на духовные течения, обратным воздействием которых она постоянно то подталкивается, то задерживается, но во всяком случае всегда значительно видоизменяется>. Эти слова являются, быть может, наиболее точным выражением новых взглядов, которые получили все более широкое распространение преимущественно благодаря книге Тенниса <Gemeinschaft und Gesellschaft> (<Общность и общество>), появившейся в 1887г.91.
Ближе к Гегелю и Марксу, но дальше от диалектики стоит Пленге. Последнюю он признает только для единичных отрезков и связей действительности, но не как мировой закон. Скорее он старается подойти к общим связям путем сравнительного исследования различных форм культуры и развития идей по типу сравнительной биологии; точно так же он не выводит построения этических и социальных идеалов из исторического развития путем диалектического выведения его из экономики, но объясняет его как некое свободное личное творчество в связи с материальным развитием, в связи, которая никогда не поддается до конца определению. Однако его картины исторических связей, которые он получает из таких сравнений и ставит их одна около другой, созданы не психологически-каузальным методом, но суть <понятия жизни>,

298

созерцаемые целостности и динамические связи становления в смысле интеллектуального созерцания. Он поэтому предлагает и новое наименование такому приему исследования: макроскопический метод. В этом наименовании содержится противоположение макроскопически- каузальному методу,
<точке зрения рефлексии>; в основе это - та же старая гегелевская противоположность, которую удержал также и Маркс; противополагая этот метод <ортоскопической> трактовке, он переводит <статическое> рассмотрение в динамическое. Что в этих макроскопически созерцаемых целостностях экономически- социальная основа тоже является относительно постоянной величиной, стоящей, однако, в сложных, всякий раз по-особому
освещаемых отношениях к духовным силам, - эта мысль принадлежит к основным положениям его метода, при помощи которого он до настоящего времени дал множество остроумнейших и проницательных единичных наблюдений, но ни одной большой обобщающей работы. В его произведениях мы полностью переносимся из универсальной истории в социологию, в некую <изнутри созерцаемую социологию>. Зато у него, с другой стороны, гораздо сильнее, чем у кого-либо другого, выступает направленность на практическое созидание будущего и этику. Посвящая себя по преимуществу программе и
научному пророчеству будущего, он сознает себя в данном случае и последователем Маркса, и мыслителем, преодолевающим его
идеалистически 92
Бюхер избегает любого намека на связь с тем или иным философским обоснованием его теорий. Он – целиком социолог. Однако, так как он издал посмертные произведения Шеффле и посвятил ему свою книгу Происхождение народного хозяйства>, он фактически все же указывает на свою идейную близость к этому историку-мыслителю, соединявшему идеи Спенсера с немецким идеализмом; он также ссылается часто на Родбертуса, сторонника немецкой идеалистаческой теории развития, и связывает свое учение о ступенях домашнего хозяйства, городского хозяйства и народного хозяйства с Шёпбергом, который, в свою очередь, находился под влиянием
Лассаля и через посредство последнего исходил из основоположений гегелевского метода. В соответствии с этим и книга Бюхера <Происхожденме народного хозяйства> есть набросок культурного развития в целом, которое определяется и характеризуется по большим периодам экономических ступеней - идея, целиком соответствующая идее Маркса. И единичные ступени конструируются и связываются у него между собою не причинно закономерно в смысле Спенсера, но оказываются объектом живого созерцания, как всякий раз индивидуальные смысловые единства, а их прогрессивный переход из одного в другое в форме непрерывности, часто напоминающей диалектику,

299

понимается им как единичная телеологическая связь. При помощи такой связи обосновывается восхождение от примитивной ступени индивидуального собирания пищи ко все более строго замыкающемуся и вырабатывающему важнейшие хозяйственные категории домашнему хозяйству, откуда происходит дальнейший переход к объединяющему большую территорию городскому хозяйству или производству на заказ и отсюда к охватывающему гигантские области государственному хозяйству или товарному производству и меновому обществу: таков процесс, который, по Бюхеру, принимая во внимание состояние наших знаний, во всяком случае может быть точно установлен только для европейского мира и который сейчас на наших глазах переходит в социалистический порядок. Очевидно, что обе последние ступени соответствуют идеям Маркса; и формально, как и у этого последнего, все развитие выстраивается в ряд по линии всякий раз индивидуальных модификаций одного общего принципа, принципа пути от производства к потреблению. Меньше внимания он уделил, однако, возникающей здесь важнейшей общеисторической проблеме базиса и надстройки. Все же и в данном случае ясно, что, по Бюхеру, устойчивые экономические образования составляют основы длительно-прочных формаций, которые дают всякому индивидуальному подвижному историческому моменту рамки и основу, но которые не уничтожают наряду с собою самостоятельности воздействия духовной жизни, которой предоставляется прежде всего постоянно возрастающая дифференциация. <Наше потребление есть факт необходимости природы только в процессе питания, все остальное - продукт культуры, следствие творчески свободной деятельности духа. Без нее человек остался бы навсегда животным, выкапывающим корни и собирающим плоды> 93.
Зомбарт принципиально устраняет диалектику, разрывая особенно характерную для нее связь бытия и ценности, становления и цели и принимает для исторического исследования не знающий ценности чисто причинный метод, с проведением и результатами которого должны и могут согласиться все мыслящие люди, в то время как цель и полагание смысла, по его мнению, дело чисто свободного, личного и недоказуемо индивидуального этического суждения. Это положение звучит понеокантиански и влечет за собой причинно-психологическую трактовку истории, да и вообще Зомбарт тароват на поверхностные философские рефлексии. Чувство недостаточности неокантианского каузализма было причиною того, что ныне он сблизился с феноменологической школой. Однако и в данном случае не следует вводить себя в заблуждение собственными высказываниями исследователя о своем методе, упуская из виду, чем этот метод оказывается в действительности. На

300

самом деле Зомбарт применяет нечто такое, что составляет подлинное ядро и смысл диалектического метода. Он пытается расчленить историю на периоды культуры, толкует каждый период как <систему>, характеризующуюся определенным <духом> и <стилем>, основная идея которого может быть
схвачена в понятии; исходя из этого понятия может быть расчленено и упорядочено все эмпирически-единичное. Наконец, он рассматривает каждый из этих периодов как индивидуальное и неповторяющееся проявление человеческого духа вообще, причем у него, как у Маркса, экономические функции определяют основы и собственные устойчивые формы периода, но сами они - и в этом его принципиальное отличие от .Маркса - одушевлены каждый раз по-особому складывающейся и особо объясняемой <хозяйственной психологией>.
Как у Ригля художественное воление, у Зомбарта эта <хозяйственная психология> играет решающую и освещающую роль. Наконец, в следовании одна за другою различных систем он видит внутреннюю непрерывность, которая образует противоположность следующего периода уже в лоне предшествующего и стремится высвободить ее, - чрезвычайно диалектическая мысль, как у Гегеля и Маркса. Диалектике у Зомбарта недостает в сущности только ее технической формы и ее всемирной закономерности, так же как отсутствует и ее конечное впадение в абсолютную и всеобъединяющую цель,
т. е. не хватает тех пунктов, которые и на деле являются сомнительными для историка, включая сюда и идею универсальной истории. В силу всего этого он приближается к органологии. Вообще он целиком плывет в фарватере охарактеризованного здесь приема и метода мышления и является даже
прямо-таки виртуозом в его применении, в динамическом одушевлении материала и в показе взаимодействия между экономико-социальными и духовно-правовыми элементами Только немногие могли так основательно, как он, нарисовать .картину экономической истории Запада с ее завершением в капитализме, так систематически и в то же время эмпирически и вместе с тем одним мазком создать рамки и предпосылку для всего исторического познания европейской жизни: первый приступ к новому обоснованию нашей исторически обобщенной картины вообще 94,
И наконец, Макс Вебер, который сочетает в себе исключительно проницательный логический самоанализ с такими же исключительными способностями исследователя, объявил себя в методологическом отношении сторонником Риккерта, что равносильно полному отказу от признания какого бы то ни было вида диалектического и органологического понятия развития. Он видит в нем не что иное, как романтику и псевдоэманационную логику. Именно в силу этого он также

301

сознательно отказывается от всякой универсальной истории и ставит на ее место сравнительную социологию, которая уже в самом приеме сравнения уничтожает с корнем всякий намек на универсально- исторически-телеологические тенденции. Об этом еще будет речь ниже. В практике исследования, однако, у него все же обнаруживается перевес интеллектуального созерцания больших социологических комплексов и больших связей развития. В этом пункте на него оказал глубокое и длительное влияние Маркс. Сопровождающий его исследования каузальный контроль и учет мотивационных причинностей единичных личностей дает как следствие ту огромную наглядную насыщенность действительностью, каковой отличаются все работы Вебера. К картинам этих больших целокупностей он всегда применяет марксистскую проблему связи между базисом и надстройкой и с помощью этого получает наиболее интересные и наиболее значительные результаты своего исследования. Так, в своей аграрной истории Рима он осветил историю земледелия или, как говорит Маркс, историческую тайну римского мира и отсюда объяснил упадок античного мира и переход или возврат от городского хозяйства к натуральному хозяйству средневековья. Его работа по аграрной истории в <Словаре государственных наук> ставит ту же проблему относительно всей античности, а также Египта и Азии, т. е. покоящихся на барщине великих речных государств. В ней конструируется их противоположность континентальной, покоящейся на свободном труде, структуре Западной Европы, а также противоположность античного полиса средневековому ремесленному городу. Происхождение современного капитализма он блестяще осветил, исследовав происхождение необходимого для капитализма хозяйственного духа из кальвинистского пуританизма, не забывая при этом, что и сам пуританизм попадает под колеса экономического классового расслоения, и не упуская из виду, что к этим причинным компонентам присоединяются еще и многие другие. И наконец он перенес данную проблематику в историю великих религий в целом в своих исследованиях <Хозяйственная этика и мировые религии> и здесь показал, что учение о базисе и надстройке вообще не допускает общего решения, но дает всегда и повсюду в связи с особыми условиями индивидуально различающиеся картоны. Все это - фрагменты огромной общетеоретической концепции, покоящейся на социологии и идее исторического развития, концепции, которая совершенно своеобразно, хотя и существенно социологически, заново пересматривает идеи Гегеля и Маркса и в результате этого дает для истории новые теоретические установки огромного значения 95.
Если таким образом некоторые 96 перешедшие от занятий экономикой мыслители и исследователи оказало наибольшее

302

влияние на историческую мысль и дальше других двинули ее вперед, - а это верно, поскольку дело идет о мыслителях, названных выше, - то этим они обязаны не политической экономии как таковой и не тому , что они принимают во внимание экономический момент, который и без того давно уже стал выдвигаться вперед м чем дальше, тем сильнее, но именно той тесной связи экономического и философского моментов, которая была установлена Марксом; и мысль об этой связи первоначально сложилась у самого Маркса из соединения младогегельянства с французской историей, построенной на понятии класса, и из позитивизма, а впоследствии приняла в себя собственно учение о хозяйстве. При этом первоначальная и собственно связующая логическая идея диалектики, а с нею и универсальная история были разрушены. Научные элементы марксизма перешли в социологию и принесли ей в первую очередь проблему базиса и надстройки как наиболее важную задачу исследования. В результате эту проблему обозначают теперь просто как проблему социологии культуры 97. А универсально-исторический момент играет еще некоторую роль в настоящее время только в практике революционной пропаганды как учение о спасении мира через переход от господства буржуазии к господству пролетариата м будет играть эту роль до тех пор, пока регресс производства и гибель части оторванных капиталом от почвы масс населения не опровергнет это учение. В сущности здесь повторилась судьба гегельянства. Великая идея диалектики смогла с необыкновенной силой оживить историю, утончить и углубить ее методы.. Но ее монистическое метафизирование истории не может удержаться ни в спиритуалистической, ни в экономической форме. Ее универсально-историческое содержание, которое уже было ослаблено органологией, полностью превратилось в социологию, правда, а социологию, построенную не на причинном и не на психологическом методах. Такая социология - очень
важное вспомогательное средство всякой истории и постоянное расширение сравнительного взгляда на историческое бытие в целом, но сама по 'себе она все же не история и отнюдь не универсальная история. Сущность последней нуждается в новых и самостоятельных обоснованиях.

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел философия