Трёльч Э. Историзм и его проблемы. Логическая проблема философии истории

ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава II. О масштабах для суждения об исторических предметах и их отношении к культурному идеалу современности

3. Понятие культурного синтеза современности в его отношении к исторически-индивидуальному и этически-общему

Что же делать при таких обстоятельствах?
Не следует ли при таком характере эмпирикоисторического исследования вообще отказаться от идеи философско-исторических и этических масштабов? Бегство к религиозным авторитетам нам в этой беде во всяком случае не помогает. Ибо они бьются над той же проблемой. <Религии и истории> труднее всего. Их постоянные расщепления и изменения являют собой живой протест истории против утверждаемого единства и всеобщности их жизненной истины. Не естественные науки и не метафизика, а история и критика служат распаду господствующих религий в той мере, в какой они хотят обладать универсальным и абсолютным авторитетом. К тому же все религии, о которых идет речь, в действительности составляют только религию европейско-американской культурной сферы. Бегство же на Восток, метафизическая глубина которого может во многом превосходить сущность европейцев, в действительности для нас всегда только игра и преходящая обида. Мы уже созданы как активная, исторически мыслящая и верящая в индивидуальную сущность раса. Этим наполнена и определена вся наша натура, и мы отказались бы от самих себя и утратили бы себя, если бы приняли мышление далекого Востока и его обусловленные тропическим климатом формы жизни. Мы можем учиться непоколебимости и уверенности чувств его религиозной жизни и в этом отношении соприкасаться с ним. Но его недооценка историко-индивидуального и конечно-определённого составляет для нас его границу, так как ценность этих моментов служит источником всей жизни средней полосы. Здесь нам нельзя проявлять слабость, если мы не готовы вообще погрузиться в бездонность. К тому же единство и общезначимость познания мы не обретем и на этом пути. Ибо для того, чтобы препятствовать тому и другому, история и индивидуальность там также достаточно сильны. Подлинные проблемы происходят не из современного религиозного кризиса и не из чувственно-индивидуальной ограниченности Запада. Они происходят из внутренней природы самой истории и проявились как только она стала осознаваться тем, что она есть. Вопрос следует формулировать именно так, как он сформулирован, и ответ на него надо найти
внутри нашей светской западной науки.
На это энергичная воля к жизни, которая не позволяет уничтожить себя мышлением и ради самой себя не может

141

отказаться от смысла и цели становления в тесном союзе с этической убежденностью, что верить в смысл и цель и все время искать их содержание есть долг, поставленный самим моральным сознанием, ответит решительным нет. Это <нет> может научно опираться на то, что все попытки изощренной натуралистической диалектики эволюции разложить спонтанно и в силу внутренней убежденности возникающие в истории идеалы на выводимые из психологии иллюзии, продукты или отражения, оказываются при каждом действительно конкретном объяснении и выведении несостоятельными 32 . Создание все новых, происходящих из самостоятельной и автономной области разума норм и идеалов, которые, правда, повсюду исходят из данности, но одновременно видоизменяют и исправляют ее посредством тайной производительной силы духа, есть несомненный основной факт духа. Только там, где ослабевают воля и вера, ослабевает и эта сила и отдается просто потоку наличного; тогда мышление объявляет все масштабы долженствования отражением фактического, превозносит свое пребывание в настоящем как свободное от иллюзий все объясняющее познание и конструирует прошлое в виде романтической эпохи иллюзий. Ошибка в действительности заключается именно в этом настоящем, в непризнании всей областью разума спонтанного, автономного и не знающего покоя создания масштабов долженствующего. Следовательно, от самих масштабов нельзя и недопустимо отказываться. Но отказаться следует от такого характера масштабов, который несовместим с индивидуальным характером всех действительных исторических образований и с собственным сиюминутным созиданием, которое ведь также принадлежит истории и поэтому должно быть индивидуальным; отказаться сделует от общезначимости, вневременности, абсолютности и абстрактности масштабов, от их простого отождествления с разумом как таковым или с божественной сущностью мира. Спонтанность, априорность, самодостоверность без вневременности, общезначимости и абсолютности - такова единственно возможная формула. Она означает вместе с тем, что такие масштабы в качестве индивидуальных установлений должны быть образованы и найдены, исходя из каждой значимой общей ситуации.
Эта мысль требует пояснения, хотя в действительности мы на практике всегда следуем ей, как в тех случаях, когда именно мы наивно и со всей очевидностью считаем возникшие в нашем положении масштабы безусловными, так и в тех. Когда мы впоследствии полагаем, что доказываем их безусловность и вневременность посредством логических, метафизических и эволюционно-исторических теорий. В первом случае мы подобны тому подмастерью, который утверждал, что он много

142

странствовал по свету и узнал много названий воды, но водой она все-таки осталась; во втором случае мы похожи на теологов, которые всеми силами защищают в качестве догмата остатки великого душевного извержения и на которых философы часто похожи больше, чем они думают, с той разницей, что находящиеся за ними извержения менее вулканичны. Наши масштабы так, как их в первую очередь создает непосредственная потребность, в действительности возникают посредством критического отбора из того, что принадлежит культуре большой совокупности действий, как, например, в нашем случае, целостности западной культуры; при этом принимаются во внимание все ее живые силы, даже если они в данный момент, быть может, оттеснены на задний план. Общее потрясение системы нашей культуры внутренними кризисами или соприкосновениями с чужими мирами, например, с миром Востока, или ставшее внутренне необходимым самоосмысление, встряхивают все содержание, очищают и объединяют его. Они по новому или иначе, чем до сих пор, акцентируют его отдельные компоненты, подчеркивают и организуют это содержание перед лицом чуждых вторжений или опасностей внутреннего распада, вбирают в себя проникающее в них новое и чуждое, если оно оказывается продолжением и углублением собственной жизни, как, например, поздняя античность восприняла христианство. Во всем этом такие потрясения не только создают новый синтез наличного, но в самом новом синтезе заключено нечто вообще до того несуществовавшее, возникающее из старого и одновременно означающее новую жизненную глубину. Это - априорное, другими словами, спонтанное созидание, поскольку новое действительно прорывается из внутренних глубин и утверждает себя только посредством своей внутренней самодостоверности и своей определяющей волю силы. Однако это не созидание из ничто и не конструкция, исходящая из разума, а преобразование и продолжение, которое одновременно вдыхает новую душу и новый дух. Последняя тайна этих процессов - вера в открывающийся в этом и принуждающий сиюминутный разум, и в силу воли утверждать такую веру. Так следует понимать известное высказывание Гёте об эпохах веры, которые, по его словам, всегда были великими. От субъективизма случайных выдумок и насильственных методов такие образования масштабов защищены глубоким и живым вчувствованием в историческую целостность, из которого они вышли, и уверенностью в том, что этим они приходят в соприкосновение с внутренним процессом развития, с внутренним движением жизни целостности или божества. Отсюда и частое религиозное обоснование таких творений, В этом, собственно, и состоит вся тайна, которую теологи называют откровением. Это - интуитивное вхождение в процесс

143

внутреннего движения божественной сущности, которое никто не может априорно конструировать или даже апостериорно рационализировать, которое прорывается в определенном пункте просто с чувством принудительной необходимости и ясности. Так в пророке, в политическом гении, в художественном стиле, в интуиции великого историка, в систематике подлинного философа возникает толкование своего времени и будущего, причем не надо всегда сразу думать об особенных людях в понятиях культа героев, но можно в этом смысле понимать и размышления, обдумывания, стремления и критику масс Более того, последнее несомненно является предпосылкой появления героев.
Для исторически столь ясно осознанных эпох, по поводу которых Гёте сказал: <Кто не способен отдать себе отчет о событиях трехтысячелетней давности, живет во тьме и непонимании со дня на день>, - существенным вспомогательным средством для подобных идей или образования масштабов служит прежде всего научное историческое самоопределение всей культурной сферы. Оно заступает место инстинктивной интуиции и обеспечивает внутреннюю объективную необходимость. Это и есть культурно-философская сфера научной истории. Ей не нужно необходимо и всегда, прежде всего непосредственно, стремиться к этой сфере, но ее приводит к этому отчасти потребность в культурно-философском размышлении, отчасти во времена критического преобразования всего содержания культуры ее тянет к этой сфере, где она может принять решительное участие в формировании, жизни На этом основано то, что историки в сущности занимаются всегда освещением нашей собственной культурной сферы и ее основ, так как, несмотря на отсутствие всякой предубежденности по отношению к чуждым нам индивидуальностям, построение нашего мира на основе восточной и средиземноморской культуры все-таки ближе всего нашему интересу и пониманию, и при всем объективном погружении в прошлое историки всегда воспринимают и освещают его, исходя из проблемы и состояния жизни своего времени: ведь и Ранке, говоря, что он готов пожертвовать жизнью, если это позволит ему узнать, как все на самом деле было, в сущности всегда стремился пролить свет на систему германо-романских народов Однако а том, что историки в живом изображении хода вещей понимают его не только генетически, но вводят в это понимание явный или открытый пафос своего суждения, которое никогда не может быть совершенно независимым от на стоящего, есть полное основание. К ним относится то, что Иисус сказал о человеке, работавшем в субботу <Блаженны они, если ведают, что делают> Если же историки знают, что делают, то и для них возникает потребность и необходимость

144

основательно объяснить эту их деятельность. Тем самым они становятся, как часто говорили, обращенными в прошлое пророками, которые, однако, именно поэтому обращены и в будущее.
Таким образом образование масштабов по отношению к историческим событиям возникает из всей совокупности собственной жизни и представляет собой ее критику и одновременно дальнейшее формирование. Подобно тому как каждое измерение движения в естественных науках зависит от места пребывания того, кто его совершает, и в истории каждый масштаб в значительной степени определен позицией, с которой он производится. И производится он всегда в живой связи с формированием будущего. Критика и созидание тесно связаны, на чем и основана постоянно наблюдаемая существенная связь между масштабом и построением нового культурного синтеза. Именно поэтому масштаб и критика по своему происхождению не абстрактные теории, а практическое разъяснение, самоуяснение и самообразование. Лишь последующая теория превращает это творение жизни в общий закон, в абстрактное вневременное правило или в юридическое и теологическое авторитетное установление. Соприкосновение и сравнение с минувшими или чуждыми культурными ценностями приводит к их возрождению, рецепции или отторжению. Подлинный закон действует лишь среди братьев, на чужих или варваров эти правила не распространяются, и они не подпадают под них. Этот канон действует не только у примитивных народов, но и мы, европейцы, еще часто применяем его по отношению к ним и к тем, кого мы называем варварами. Лишь постепенно склонность к научным знаниям и моральная справедливость или практическая потребность учат нас вчувствованию в чуждую нам сущность, даже если она практически не проникает в наши сферы и не покоряет нас духовно внутренней силой и превосходством. При этом, правда, образование масштабов часто получает другую направленность. Мы учимся видеть себя с чужих позиций и чужими глазами. Родину понимает лишь тот, кто был на чужбине: наше внимание привлекает лишь то, что достаточно далеко от нас. Сравнение собственных условий жизни и идеалов с чужими создает новые импульсы и новое понимание, и результат этого прежде всего вновь практический - самокритика и самообновление, одновременно обволакиваемые любопытством, удовольствием от сравнения и возвышения своей позиции. Однако суждения именно в их реальном ядре всегда выносятся своего рода суверенным и инстинктивным решением и если помимо этого нет иного обоснования, то всякое рациональное обоснование представляет собой лишь последующую рационализацию или маскировку принятых, исходя из

145

жизни, решений. Знаменитый вопрос о причинах победы христианства уже в период его победы задавали противники и сторонники христианства и отвечали на этот вопросе помощью чисто рациональных соображений. Действительная же причина заключалась в практической необходимости изнуренных империей людей и вспыхнувшей в этом их состоянии непосредственной очевидности. Сегодняшняя же относительная слабость христианства объясняется его не соответствием социальным и духовным потребностям времени и отсутствием или слабостью непосредственной очевидности в его основных религиозных идеях: это относится во всяком случае ко всем его церковным формам. На изменении этих позиций и соответствующих им образований масштабов, к которому этическая теория никогда не относилась достаточно серьезно, основывалось возникновение современного исторического мышления вообще, и сегодня то и другое, понимание себя и чужих, тесно связано с достижениями научной истории. Научная история - главное средство, во всяком случае значительно более действенное, чем ставшая совершенно бессильной научная этика, для ориентации в собственном прошлом, настоящем и будущем, а также в духовных ценностях чужих народов и в их отношении к ним. При этом суждения в истории и сегодня еще в значительной степени складываются из того соединения приверженности объективному и субъективного образования масштабов, которые мы уже характеризовали. Присущее истории знание людей и мира, ее тонкое предвидение кризисов и возможностей, ее ощущение дистанции по отношению к прошлому и чуждому, ее открытие обновляющих сил важнее в современном духовном богатстве народов, чем вся абстрактная деятельность всех представителей научной этики в их совокупности, которая значима лишь до тех пор, пока они рационализируют господствующую в жизни субстанцию.
Следовательно, о масштабах оценок речь может вообще идти прежде всего только для исторической связи настоящего, т е. о последних двух или, пожалуй, пяти веках западной истории. Лишь в движении этой истории мы настолько внутренне пребываем, чтобы действительно суметь разработать из нее эти масштабы, и только она нуждается в таких масштабах, чтобы руководить с их помощью собственным движением. В этом заключается известная трудность всякой истории современности, но в этом и ее главный интерес, вследствие чего она постоянно находится в центре внимания историка. Однако это не означает, что мы должны отказываться от всяких масштабов по отношению к прошлым и чуждым условиям жизни, а означает лишь то, что нельзя непосредственно переносить на них масштабы, с помощью которых мы оцениваем нашу собственную жизнь. Если мы хотим судить о таких

146

чуждых нам тотальностях 8 истории, то наша критика может и должна быть только имманентной, оценивающей их, исходя из их собственной сущности и их идеала, так, как мы выносили в имманентной критике суждение о своем состоянии; разница только в том, что в этом случае во внимание принимались будущее и дальнейшее развитие, по отношению же к прошедшим и завершенным сферам это принято во внимание быть не может Для этой цели нужна такая конструкция общих исторических понятий, в которых мы выражаем <сущность> эпохи и которые вследствие их отдаленности от фактического материала создавать настолько трудно, что они редко совпадают у различных мыслителей, но тем не менее необходимы для понимания. 06 этом достаточно сказано в первой главе Здесь лишь яснее выступает связь между пониманием исторического смысла и ценностными суждениями. Понять эпоху означает оценить ее в ее собственных, пусть даже самых сложных сущности и идеале. Если это требуется по отношению к чуждым тотальностям в первую очередь, то во вторую очередь ставится задача сравнить этот чужой дух с духом собственных условий и оценить его в соответствии с ним. Ведь мы постигаем его в. его своеобразии большей частью вообще только посредством восприятия противоположности этого духа нашей собственной жизни или сходства с ней. Нам не следует отказываться от соотнесения друг с другом этих различных по своим свойствам тотальностей и от характеристики их по их противоположности и сходству И тогда мы действительно судим о чужом нам мире не только по его собственным, но и по нашим масштабам, и из этих обоих направлений движения возникает в конечном счете новое и своеобразное движение.
Это суждение первой и второй степени. Суждение второй степени имеет важные дальнейшие последствия. Посредством него и выступающих в нем отношений контраста и сходства мы открываем внутреннюю связь постоянно примыкающих друг к другу тотальностей: примером может служить внутренняя связь, которую мы отчетливо видим, начиная от государств Передней Азии до современного западного мира, с другой стороны, перед нашим взором возникают противоположности, которые лишь по-разному образуют и понимают
нечто общее и в свою очередь составляют собственный мир исторических связей, как постепенно открывающийся нам сегодня восточно-азиатский мир по отношению к Западу При этом масштаб, который мы применяем к этим рядам и противоположностям, сам спонтанно образуется в самом сравнении, а не выводится из чего-либо другого Он обладает только одним свойством, способностью к необходимому при каждом сравнении, по возможности объективному погружению в чужую

147

сферу и к привнесению этим релятивизации собственной точки зрения, и только одной необходимостью: необходимостью личного решения и занятия определенной позиции по отношению к такой расширившейся связи. В обозрении собственного положения и ведущих к нему дальних исторических связей, а также в контрасте всего чуждого этой связи, суверенно и с внутренней необходимостью для историка и для философа культуры формируется масштаб соединения и разделения. Этот масштаб и соответствующая ему конструкция рядов и противоположностей будут всегда у различных мыслителей различны. В создании масштаба находит свое выражение гениальность великих, охватывающих широкую область исторических мыслителей, которых совсем не так много, чтобы нам приходилось считаться с преизбытком возможных масштабов. Такие мыслители должны обладать глубокой и большой человечностью, посредством которой только и можно объяснить эти связи и разделения. И когда нам предстоит выбирать между различными теориями, например, Буркхардта и Шнааэе, Гирке и Иеринга, то - если оставить в стороне критику фактических данных, - окончательный наш выбор будет чисто личной установкой в понимании смысла становления, который постигает тот, кто выносит суждение таким образом, как он полагает. Высшей, вне субъективной инстанции, которая бы стояла над этим, нет. Познавая так образованные ряды как внутреннюю связь становления, а их противоположности – как различия внутри все-таки общего душевного мира, мы создаем понятие исторического развития. Оно означает не что иное, как такое сопоставление рядов и противоречий внутри нескольких доступных нам тысячелетий. Сводя же эти ряды и противоположности в конце концов метафизически к выраженному в них внутреннему стремлению и склонности разума, а этот разум - к последнему божественному основанию, к внутреннему движение божественного духа в конечном, мы приходим к мысли, лежащей на границе всякой науки, которая складывается различно в зависимости от последовательности этих рядов; правомерность ее не может доказать ни одна строгая наука, но она составляет - высказано или не высказано - завершение и последнюю основу всей истории. Эта мысль свидетельствует лишь о том, что движение историкоиндивидуальных действительностей покоится на конечном единстве, которое в своем собственном движении уклоняется от выражения в понятии и поэтому лишь очень неполно обозначается словами <единство> и <целостность>.
Из этого возникает двойственное, очень различное восприятие понятия исторического развития, о котором многое еще будет сказано в дальнейшем, но указать на которое следует уже здесь. Пока речь идет лишь об имманентном понимании

148

исторических тотальностей и об имманентном суждении о них, развитие вообще не будет связным, проходящим через всю целостность, а будет лишь развитием определённых единичных культурных индивидуальностей, и внутри них - отдельных периодов или отдельных областей культуры. Развитие будет Идти от хаотических или примитивных, обычно мало известных или трудно поддающихся характеристике состояний, в которых отсутствует господствующее направление, но в плодоносном лоне которых заключена возможность будущего. Завершится это развитие сверхкультурой, слабостью, разъединением и распадением или внедрением в другие мощные и жизнеспособные процессы развития. Эмпирически исследующий историк увидит в познании и изображении этих отдельных развитий свою задачу испишет его тонкие связи и дальнейшие переплетения как факты. С точки зрения масштабов второй степени, тождественной эмпирической истории, это само собой разумеется. В этом и будет заключаться объективность такого исследования. Однако и этот историк не сможет большей частью противиться импульсам, исходящим из образования масштабов первой степени, т е. по мере того как он будет расширять горизонт и изображение, он не удержится от того, чтобы не ввести в эти связи свое настоящее и будущее и познать за тонкими эмпирическими связями некое более глубокое движение, эмпирически, быть может, выраженное недостаточно и неполно, но способное выявить действующую волю, усилить, вновь связать ее и повести к системе сил современности Его деятельность будет направлена на то, чтобы образовать понятие универсального развития и решительно выявить его из тонких и ломких континуумов между сферами эмпирических развитии, чтобы связать с ним свое положение и будущее. В этом понятии универсального развития заключен тем самым элемент воли, которая хочет его видеть и постигать, которая не хочет удовлетвориться одними фрагментами, разделенными различными дистанциями, которая выхватывает становящиеся в них видимыми ценности и возвышают их над степенью их эмпирического осуществления, чтобы привести их в связь с проблемой собственной жизни. Но для этого историку нужна метафизическая вера, которая поднимет его высоко над эмпирическими установлениями и характеристиками и позволит ему уверовать в действующую в глубочайшей основе, происходящую непрерывность, которая часто заслоняется, разрывается или утончается случайностями и природными явлениями, глупостью и слабостью, легкомыслием и злобой, перенапряжением и неврастенией, но может быть выявлена и увидена для действующей и верующей воли настоящего из эмпирических событий. Если историк неспособен к этой вере и воле, он будет пессимистично и

149

скептически взирать, как Зиммель и Шпенглер, на расцветающие и отцветающие культуры и усматривать их всеобщность лишь а схематизирующей морфологии, которой все они могут быть подчинены. Или будут взывать к объективности и строгости эмпирического исследования и метода, как в наши дни и делает большинство историков. Они правы в том, что понятие универсального развития привносит в эмпирическую историю нечто новое, именно названный элемент веры и воли. Однако поскольку человек, а следовательно, и историк, может отказаться от этого элемента лишь искусственно и насильственно, то историки все вновь и вновь переходят в эту общую сферу и соединяют масштабы первой и второй степени в новой мысли, в мысли развития в целом. Если же эта проблема становится самостоятельной, то историк превращается в философа истории; если же он считает это не соответствующим точности его исследования, то он передает эту проблему философу, которого можно использовать, если это необходимо, или не обращать на него внимания.
Образование масштабов и прежде всего синтез масштабов первой и второй степени - дело веры в глубоком и полном смысле слова: созерцание полученного из жизни содержания как выражения и откровения основы божественной жизни и внутреннее движение этой основы, направленное на
неизвестный нам общий смысл мира, схватывание возникающего из любого положения культурного идеала, как представляющего непостижимый абсолют. Оно невозможно без художественной способности к формированию, но само не есть творение этой способности, оно - творение научно вышколенного интуитивного мышления, знающего тысячи связей и взаимодействий исторической жизни и способного опытным в сравнениях взором выявить индивидуальные связи развитий. От мечтательной романтики такое мышление обособлено своим научным знанием, в которое наряду с острой исторической проницательностью входит ориентация на научное понимание природы. Каждый культурный идеал может быть образован только на основе особых географических, климатических, антропологических, технических и социологических условий, и если .он способен охватывать различные сферы, он будет каждый раз индивидуализироваться в соответствии в этими условиями. К тому же физические возможности нашей планеты и нашего тел ставят перед всеми возможностями последний непреодолимый предел. Таким образом, мы повсюду связаны строгими реальными условиями, которые полностью уясняет нам только наука, позволяя нам господствовать над ними, только если мы смиряемся с ними. К этому в качестве ограничения мечтательности присоединяется логическое требование единения и сочетания каждой связи в себе самой, ибо она возможна и

150

оправдана только как внутренне единая. И в завершение следует еще вспомнить о ряде формально-этических требований, которые проистекают с различной ясностью, последовательностью и действенной силой из сущности, формирующей личность, и социальной воли и образуют во всем мире наряду с различием реальных содержаний культуры некую общность оценок и одновременно границу, защищающую от проникновения легкомыслия, слабости и низости в культурные идеалы; об этих сложных вещах речь еще пойдет ниже; здесь достаточно сказать, что из них культурный идеал создан быть не может.
Все эти требования заставляют при образовании культурного идеала все время отвращаться от путанного, нечистого и задерживаемого действительного состояния, поднимая из него лежащий в нем и стремящийся возвыситься сущностный идеал его самого, пронизывают его единством и вводят в научно понятую связь вещей, чтобы затем пролить свет на этот идеал, исходя из этой связи вещей. Правда, и тогда необходимы осторожность и осмотрительность, чтобы не объяснять свойственные жизни практические противоположности и напряженность между отдельными ценностями как просто логические противоположности, и не объяснять их, исходя из холодных абстрактных единств. Напряженные отношения между религией, искусством, наукой, государством, правом и экономикой - не логические противоречия, и их объединение образует не логическое, а над логическое единство индивидуального в каждом случае синтеза. Конечно, эти требования относятся прежде всего к образованию масштабов для нашей собственной истории и ее продолжения в будущее. Но в качестве аналогий они имеют силу и для всех завершенных прошлых или чужих и далеких культур. Нам следует сначала постигнуть их научно как индивидуально-исторические образования в их действительной сущности и, переместившись в нее, разработать, исходя из этого фактического положения, идеал его самого, по отношению к которому мы только и имеем право судить обо всем происходящем в этих сферах. Проявлять в оценке чуждых и прошлых культур справедливость и объективность, в оценке собственной и живой - обоснованную описанным выше образом, свободную веру в будущее, в оценке совокупности жизненного потока - неопределенное доверие в разумность мира вообще - это все, на что мы способны.
Важное следствие это имеет для суждения о чуждых и прошлых культурах, а также об отрезках нашей культуры в прошлом; они подвергаются двойной оценке. Сначала посредством имманентных масштабов, измеряющих их по их собственным, действительным смыслу и содержанию в прошлом, которые следует с возможной верностью, точностью,

151

объективностью и самоотчуждением выявлять из наследия этих культур. Затем следует соотнести их с нашим собственным, формируемым в данный момент культурным идеалом, который питается и наполняется ими в ходе усвоения или вследствие противоположности. В первом случае господствует наиболее возможная объективность, во втором - усваивающая и занимающая определенную позицию, перерабатывающая и впитывающая в себя субъективность. Их разделение совершенно необходимо, и не следует говорить, что если в конечном результате точка зрения все-таки субъективна.
обусловлена собственной позицией, то первая объективность излишня и безразлична, нужна в лучшем случае ученым специалистам-историкам, разве что с самого начала допускать миф и необходимое субъективное понимание. Так рассуждают, как правило, дилетанты, которым профессиональные историки представляются чуждыми жизни специалистами и руководителями научных семинаров. Однако это неверно именно с точки зрения образования масштабов и культурного синтеза современности. Культурный синтез современности черпает собственную новую жизнь именно из верного и точного
понимания чужих культур. Он хочет не самого себя видеть в чужом, не отражать собственный дух в чужом, а понять самого себя и обрести новую глубину из величия, суровости и значительности самостоятельно сложившейся чужой культуры. Во всяком случае в атмосфере современного реализма и чувства истины иное невозможно, и это чувство истины входит в веру в разум действительного. Всякий культ романтических мифов признается сегодня самовнушением скептиков и неверующих. Научные открытия в области греческой культуры и христианства, а также новые данные о древних германцах, волновали и возбуждали именно своим проникновением в чужую культуру. Подобным же образом обстоит дело со многим другим. Современная экономическая история и социология учат нас по-новому и более правильно видеть наше собственное существование. Именно в этом значение научной истории для жизни и деятельности людей. С другой стороны благодаря соотнесению прошлого с настоящим предотвращаются простая историзация и объективизация прошлого, которые служат материалом только специальных сборников рецензий и обременяют программы школ. Только в соприкосновении прошлого с настоящим образуется всегда подлинный, последний, решающий масштаб, который одновременно ведет к формированию неизвестного бесконечного будущего. Как утверждал со все
новой решительностью Кьеркегор, выступая против пантеистических погружений единичного и индивидуального, мгновенного и ответственного в общий закон бытия или общую полноту бытия, из прошлого в будущее мы попадаем лишь благодаря реша-

152

ющему скачку который мы совершаем, исходя из собственного решениям ответственности Если сам-Кьеркегор пришел вследствие такого, скачка к очень своеобразно понятому сектантскому и аскетическому христианству то в этом, наряду со многим другим, сыграла роль инстинктивная потребность в абсолютных авторитетах. Но этот скачок остается решающим и для всех тех, целью которых является добросовестно взвешенный, свободный синтез всех живых культурных сил Скачок .же этот как и всякий другой, возможен только при наличии- веры в то, что он ведет к цели Он происходит из все время меняющейся силы развития и в нем совершается его закон становления

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел философия