Трёльч Э. Историзм и его проблемы. Логическая проблема философии истории

ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава I. О пробуждении философии истории

1. Кризис исторической науки в наши дни

Если мы сегодня постоянно слышим о кризисе исторической науки, то речь идет не столько об историческом исследовании ученых-специалистов, сколько о кризисе исторического мышления людей вообще. То и другое издавна расходятся. Критические издания и исследования источников, умение останавливать связь между событиями посредством всестороннего сравнения и оценки свидетельств, дополнение данных и придание им убедительности с помощью исторической психологии или психологии как науки о духе, устанавливающей на основе многочисленных примеров общие основные черты определенного времени, - все это стало изучаемыми во всей своей точности и в каждом случае досконально проверяемыми специалистами методами и приемами науки, которую приближенно можно назвать точной. Применение этой техники к самым различным и все уменьшающимся по
обозрению отрезкам времени, повторение одной и той же задачи при изменении средств ее решения или попытке нового толкования или просто как критика точности предшественника, ведет к появлению необозримого количества исторических исследований, которые время от времени приходится перерабатывать, собирать и как бы кодифицировать. К этому
присоединяются различные данные лингвистики и филологии, палеографии и дипломатики, библиотековедения и архивоведения, свидетельства путешественников и непосредственных очевидцев, а также такие вспомогательные науки, как география, юриспруденция, экономика и прочие, без которых толкование источников и живое их видение было бы невозможным 3
В этом не может быть ни кризиса, ни изменения до тех пор пока в истории вообще придают значение истине, научной строгости, близкой, насколько это возможно, к естественным наукам точности, пока не пытаются вызвать возбуждение фантазии и душевные переживания с помощью более или
менее суггестивных романов или диктаторских доказательств определенных тезисов и интересов. С величайшими усилиями со времени мавристов, а затем благодаря великим, филоло-

11

гически образованным историкам XIX века, историческая на ука достигла этого высокого уровня и ее свершения получили удивительную широту, полноту и остроту. Отказаться от этого можно, только отказываясь от высокого уровня всей научной культуры, от уверенности, ясности, сообщаемости ремесла, без которого невозможно даже самое высокое благородное искусство и мастерство. Конечно, возможно, мы достигли того пункта, где задача стала настолько тонкой и одновременно пространной, что она превышает наши силы и что великая наука, еще доступная нам в ее начальной стадии, выходит из
нашей власти и остается большим торсом. Подобным же об разом и в изобразительных искусствах разорвана традиция и утрачено строгое знание своего ремесла, складывавшееся в течение столетии от позднего средневековья до Французской революции и уступившее место чисто личностному экспериментированию и созерцанию или требованиям рынка и журналистов. Однако в сфере подлинного исторического исследования еще нет никаких признаков подобного ослабления и разрушения. Совершенно естественно, что выросла опасность специализации. Она неизбежна в каждой расширяющейся и углубляющейся науке, разрабатывающей идею своих вначале единых основателей. Однако этой опасности может противостоять воля к концентрации и планомерная организация работы. Академии и объединения историков, влиятельные учителя в своих семинарах и в кругах своих учеников могут распределять проблемы и объединять исследовательские усилия.
Большие мастера, которым дана высшая способность построения, могут переработать подготовленную массу материала и указать этим путь к новому разделению сфер исследования. Это происходит в исторической науке уже сегодня. Моммзен был мастером в обоих направлениях. Не существует внутренней невозможности продолжать строить такую систематику. Уже реже пишутся любые непродуманные книги, подведение итогов предоставляется мастерам, а ученики разрабатывают материал для них. Фабрикование диссертаций и учебников может быть ограничено, однако для таланта и прилежания остается вся полнота возможности труда, счастья исследования и радости открытий. Наука становится несколько более безличной, но такова ее сущность. Внезапные планы и прозрения встречаются реже, результатов приходится ждать с большим терпением. Но это неразрывно связано со зрелостью и усовершенствованием науки. Ведь и в естественных науках дело обстоит не иначе.
Кризис заключается не в этом. Это не может быть иным, эти пут еще далеко не пройдены. Действительно, трудно поглощать так много знаний и сохранять власть над увеличившимся материалом. Однако бессмысленное издание

12

книги писания последних десятилетий были и так уже излишни. Если сегодняшняя <антиисторически> настроенная молодежь в той мере, в какой она действительно такова, приходит в отчаяние при виде огромной массы того, что ей придется переварить, в качестве первого испуга учащегося это понятно.
Но такова судьба каждой зрелой и стареющей, заключающей в себе множество предпосылок культуры. Если довериться правильно выбранным руководителям, то при наличии некоторого инстинкта в понимании существенного, с трудностями можно, несмотря на все, справиться. К этому может и должна быть добавлена известная экономия и планомерность развитии сил, отказ от всего устаревшего и от пресловутой полноты знания литературы. Но уничтожение самого исторического образования и знания истории было бы лишь возвратом к варварству и возможно лишь при возврате к варварству также во всех других сферах жизни. Ничего подобного вообще невозможно желать или добиваться, это не было и результатом пресыщения Руссо искусственной культурой. Варваризация, в которой сегодня многие видят грозный признак или манящее спасение, является там, где она наступает, следствием общих мировых переворотов, а не решением задыхающейся в массе книг молодежи. Она - мрачный, бесконечно долго тянущийся конец изживших себя культур, а не радостное освобождение, достижение силы и свежести. Нам приходится продолжать нести свою ношу. Ее можно сортировать и перекладывать с плеча на плечо. Но так как в ней все наше достояние и наши орудия, просто выбросить ее мы не можем. Все испытываемое теперь молодежью претерпевали в наши молодые годы и
мы от предшествующего поколения, но в конце концов мы справились, и дело пошло. Только в те времена все это про исходило больше в тиши. Теперь это происходит более открыто и интересно, но результат будет в конечном итоге похожим.
Однако, если в области исторического исследования о действительном кризисе Не может быть и речи и уничтожение его было бы духовным самоубийством, то тем сильнее кризис в общих философских основах и элементах исторического мышления, в понимании исторических ценностей, исходя из которых нам надлежит мыслить и конструировать связь исторических событий. Специальная историческая наука в Германии отвернулась начиная с 50-х годов от великой, всеохватывающей исторической картины мира, которая еще стояла перед духовным взором Ранке, и отчасти разделила историю на специальные науки, изучающие различные регионы и
периоды, отчасти Ориентировала новую европейскую историю исключительно на политически-дипломатмчески-военный аспект основания империи Бисмарком. Между тем понятия исторических

13

ценностей европейской культуры в действительности с давних пор менялись изнутри. Громадное стремление к единению исторической жизни, к ее единым силам и целям, к взаимопроникновению исторических ценностей в создании духовного и живого целого, вполне естественно, возникло как реакция на
расщепление и опустошение истории. И не только это, сами исторические ценности вновь пришли в движение, требуя нового отбора, соединения и оформления. С одной стороны, Карл Маркс и родственные ему по духу мыслители медленно разрушали всю привычную картину истории, учили применять новые методы ее объяснения и ставить новые цели. Воздействие этого было и осталось огромным, хотя именно теперь начинает проявляться со всей очевидностью несовершенство марксистской конструкции истории. С другой стороны, не меньшее воздействие оказал Фридрих Ницше, разбив скрижали принятых ценностей и предлагая новую психологию понимания европейской истории. Сколь бы одностороння и опасна она ни была, она также вела к бесконечным последствиям. Затем пришел французский пессимизм и критика культуры эстетами, к нему присоединяется в виде ответного удара учение Бергсона, воспринятое французской молодежью. В Италии Кроче открыл истории новые пути. В Англии Г.Д. Уэллс в его <Outline of
history> 4 всколыхнул историческое сознание англичан. Наряду с этим несколько меньшее, но все-таки достаточно сильное влияние оказывали возрождающаяся история религии и история искусства; они оттеснили привычное протестантско-либерально-прусское или нерелиг-иознонационалистическо-империалистическое понимание истории, совершенно по-иному осветили отношение античности, готики, современности, и прежде всего использовали искусство как ключ к общим душевным структурам различных времен.
Все это было направлено против конвенционально само собой разумеющейся оценки, против следующего за эпигонами и не слишком сильного центра, который, правда, как будто и не замечал этого, но все больше терял для молодежи силу и обаяние.
Но вот наступила страшная практическая проверка всех исторических теорий, возникших в период мира или во всяком случае подъема и продолжавших действие своих ценностных систем в будущее, что казалось само собой разумеющимся. Мировая война и революция стали наглядным обучением огромной страшной силы. Мы теоретизируем и конструируем
уже не под защитой все претерпевающего порядка, делающего безвредными даже самые смелые или дерзкие теории, а в буре преобразования мира, где проверяется эффективность или неэффективность каждого прежнего слова, где многое из того, что прежде казалось или действительно было торжественной

14

серьезностью, превратилось в фразу или мусор. Мы теряем почву под ногами и вокруг нас носятся в вихре самые различные возможности последующего становления, конечно, в первую очередь там, где мировая война привела к тотальному преобразованию, в Германии и в России.
Это в самом деле кризис исторического мышления, и совершенно понятно, что его в первую очередь ощущает молодежь, более подвластная новым идеям и судьбам, чем большинство людей пожилого возраста, ибо ей предстоит создать из этого хаоса собственную жизнь и судьбу. Для молодежи это - теоретическая и практическая проблема одновременно, причем такой силы, что не вызывает удивления, если большая часть молодежи отстраняет ее, и она волнует с полной силой лишь наиболее полных жизни, склонных к волнению и мечтательности или философски возбудимых. Конечно, неверно думать, что это полностью не ощущают также и немолодые люди. Однако им предстоит не в такой мере испытать все новое, как молодежи. Поэтому она может с полным правом выступать по этим вопросам, бурно требовать если не
преодоления кризиса, то во всяком случае новых попыток такого рода.
Как я мыслю преодоление кризиса, может быть сформулировано лишь в виде вывода из данной работы. Здесь, в начале, следует только со всей решительностью признать наличие кризиса как такового, а также провести полное различие между техникой исторического исследования и мышления в область философии истории. Кризис принципиально связан со второй проблемой, лишь частично с первой.
А это значит, что критическое отношение ко второй не следует без оглядки переносить на первую. Хотя в ней также многое обветшало и условно, но в главном эта наука здорова. Напротив, в философии истории происходит пересмотр всего чувства жизни и намечается стремление к полноте целого,
которое нам действительно необходимо. Здесь надлежит, основываясь на суверенном жизненном чувстве, создавать новое, но мы не будем из-за этого разрушать, презирать или дискредитировать нашу науку. Теперь уже столько разрушено, что геростратова деятельность в этой области может стать вдвойне опасной. Серьезность и объективность, основательность и честность немецкой науки будут долгое время служить опорой нашего духовного положения в мире и выражением нашего характера 5.
Итак, кризис заключен в философских элементах и аспектах истории, в том, что можно назвать ее связью с мировоззрением и ее значением для него, причем это отношение несомненно взаимно: значение истории для мировоззрения и мировоззрения для истории. Назвать всю эту группу проблем

15
можно только философией истории, точно так же аналогичные проблемы естественных наук обозначают как философию природы. Правда, оба эти наименования были некогда односторонне применены для решения определенных проблем в философии природы Шеллинга и ее ответвлениях,
с одной стороны, в философии истории Гегеля и родственных ей теорий - с другой, и поэтому еще сегодня вызывают у многих подозрения. Однако чтобы не утратить необходимые обозначения, не надо односторонне связывать их с решениями проблем в прошлом. Ибо они означали только одну из многих
возможностей решения и теперь не могут быть приняты в их прежнем значении. Проблемой философии природы мы заниматься не будем. По поводу же философии истории надо сразу же сказать, что сегодня под этим никоим образом нельзя понимать систематизацию и дедукцию истории. Определение
философии истории и ее проблемы состоит сегодня, как было указано выше, только в установлении в общем отношении истории к мировоззрению, философских предпосылок и воздействия истории, и проблема заключается именно в том, чтобы найти требуемую современным моментом форму взаимного упорядочения этих задач 6. Это проблема, которая должна быть всегда заново сформулирована для каждой значительной смены поколений; она вновь возникла с тех пор, как Просвещение, заинтересованное главным образом в естественных науках и быстрых решениях утилитарно-практического характера, уступило место историческому самоосмыслению и
историческому мышлению. Начиная с мощного интернационального контрудара, обрушившегося на Французскую революцию, и параллельно совершенно иной по своему характеру духовной революции в немецкой классической философии и поэзии, эта постановка вопроса наряду с естественными на уками и их философским истолкованием существует в современной науке всех стран, причем с особенной остротой там, где по каким-либо причинам поколебалось конвенциональное воспитание, направленное на историческое самосозерцание. Это значит, что данная проблема несколько менее остра для англосаксонских народов, чем для все время испытывающих
политическое, социальное и философское возбуждение народов старого европейского континента, и наиболее остра она в стране длительной тяжелой судьбы, в Германии 7.
В таком аспекте эта проблема становится основной для нашей сегодняшней духовной жизни, не чем иным, как проблемой так называемого историзма вообще, т. е. возникающих из коренной историзации нашего знания и мышления <преимуществ> и недостатков для формирования личной духовной жизни и создания новых социально-политических условий. Историзация медленно следовала в XVIII веке за натурализацией

16
или, скорее, математизацией мышления и поднялась под давлением практической необходимости вместе с современным государством и задачами его самопонимания и самооправдания, чтобы затем мощно возрасти вместе с романтикой и принципиально определить современное мышление, более того, чтобы в виде общего понятия развития втянуть в свою орбиту и картину природы. Она стала ведущей силой мировоззрений, которые пришли на смену догматизму Просвещения и Французской революции. Так, сегодня перед нами широко развернутое историко-эмпирическое исследование, которое основано на биологии живых существ нашей планеты и уже с самого начала стремилось к философскому освещению посредством крупных систем философии истории. Вначале, пока действовал главным образом энтузиазм по отношению к истории, и история была освобождением от математически-механистических
естественных понятий, она, без сомнения, чрезвычайно углубила и освежила духовную жизнь, научила действительно понимать искусство и литературу и прежде всего сопутствовала своим пафосом образованию национальных государств и наполняла их своим содержанием. Однако затем растущая масса ее материала стала подавляющей, впечатление отменяющихся и совершенно противоречивых конструкций и споров вокруг критики источников стали вызывать скептицизм, возобновившееся сближение истории с естественными науками казалось детерминистским и враждебным величию и героизму; родственность великих синтезов образам искусства породила релятивизм и эстетизм, а строгая объективность в изучении источников была предоставлена специалистам в отдельных областях. То, что было освобождением и подъемом,
стало бременем и источником замешательства.
Поэтому как только в какой-то степени вновь возродилась почти полностью с 1848 года погибшая философия, она занялась сначала размежеванием с механистическим натурализмом, а затем с еще большей настойчивостью - с историей. Забытая и оклеветанная философия истории вновь пробудилась и все больше утверждает свое значение. Катастрофа мировой войны сыграла в этом свою роль. Сегодня можно говорить о несомненном возрождении философии истории. В ней мы найдем и ответ на наш конечный вопрос. Ибо ответ на
него не может быть дан несколькими афоризмами и более или менее тонкими мыслями на эту тему; найти его можно только посредством основательного философского понимания сущности истории и вопроса о ее духовных целях и содержании.
Но тогда речь пойдет прежде всего об описании смысла и сущности самой философии истории - такой, какой она сложилась сегодня, ее положения и ее нужд. Все дальнейшие вопросы могут быть поставлены и решены только исходя из этого. Необходим первичный обзор ее сущности и возможностей. Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел философия