Реале Дж., Антисери Д. Западная философия от истоков до наших дней. От романтизма до наших дней.

ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава тридцать девятая
Эпистемология после Поппера

1. ТОМАС КУН И СТРУКТУРА НАУЧНЫХ РЕВОЛЮЦИЙ

1.1. Парадигмы, наука «нормальная» и «аномальная»

Вместе с Лакатосом, Фейерабендом и Лауцаном Томас Кун входит в плеяду известных эпистемологов-постпопперианцев, разрабатывавших концепцию истории науки. В известной книге «Структура научных революций» (1963) Кун показывает, что научное сообщество формируется путем принятия определенных парадигм. «Этим термином я обозначаю, — писал он, — научные завоевания, повсеместно принятые, из которых складывается, пусть на какое-то время, модель проблем и решений, устраивающая тех, кто занимается исследованиями в данной области».

Впрочем, Кун употребляет термин «парадигма» более чем в одном смысле. Этот термин мы встречаем в классических работах: в «Физике» Аристотеля, «Альмагесте» Птолемея, «Началах» и «Оптике» Ньютона, «Электричестве» Франклина, «Химии» Лавуазье и «Геологии» Лайелля. Птолемеевская (или коперниканская) астрономия, аристотелевская (или ньютоновская) динамика, линнеевская систематика, эволюционная теория Дарвина или теория относительности Эйнштейна — все это различные парадигмы.

Как религиозная община или политическая партия формируются вокруг определенных ценностей, так парадигматическая теория конституирует научное сообщество. «Нормальная» наука пытается втиснуть природу в клетку концептов, отработанных системой профессионального образования. Это исследование, стабильно основанное на одном или нескольких уже достигнутых результатах, которому научное сообщество дает статус фундамента для будущей практики.

Последующая практика пытается реализовать прогнозы парадигмы, определяя значимые факты и сопоставляя их (посредством точных методов) с теорией, артикулируя понятия самой теории, расширяя область ее применения. Создавать нормальную науку —

678

означает, следовательно, разгадывать головоломку, т.е. определенные парадигмой проблемы, выросшие из нее и вернувшиеся в нее вновь. Неудачное решение головоломки выглядит уже не как провал парадигмы, а как поражение исследователя, не сумевшего разрешить вопрос, который на самом деле разрешим в рамках парадигмы. Так шахматист, не умея найти правильное решение, проигрывает не потому, что правила не работают, а потому, что он сам оказался не на высоте.

Нормальная наука, кроме прочего, кумулятивна (мощные инструменты, более точные измерения и концепты расширяют теорию). «Нормальный» ученый не ищет новаций. И тем не менее, новостей не миновать. Чем яснее теоретическая и эмпирическая артикуляция, чем информативнее теория, тем больше риск быть опровергнутой (в самом деле, чем больше мы говорим, тем больше риск ошибиться; кто не говорит, не ошибается; немного говоря, мы рискуем сделать немного ошибок).

Так возникают аномалии, с которыми на определенном этапе сталкивается научное сообщество. После серии атак на основные тезисы парадигмы и попыток их отразить определяется кризисная ситуация. Кризис парадигмы вызывает к жизни неординарную науку: начинается процесс размывания догм, как следствие, ослабляются правила нормального исследования. Перед лицом аномалий ученые теряют веру в прежде незыблемую теорию. Утрата начальной точки опоры часто сопровождается бурными дебатами по поводу философских оснований и проблем методологии. Эти симптомы кризиса продолжаются, пока через горнило новаций не пройдет иная парадигма и расшатанная теория не уступит место другой «нормальной науке», которая, впрочем, спустя более или менее продолжительный период времени принесет новые аномалии, за кризисом последует временная стабилизация и т.д.

1.2. Научные революции

Кун описывает переход к новой парадигме (скажем, от птолемеевской астрономии к коперниканской) как гештальт-переориентацию. Оперируя все тем же, что и прежде, набором данных и помещая их в систему новых связей, научное сообщество вынуждено маневрировать. Так переход от одной парадигмы к другой образует, по Куну, научную революцию. Так каков же этот переход, есть в нем рациональные мотивы или нет?

679

Кун утверждает, что «сменяющие друг друга парадигмы по-разному говорят об объектах, населяющих Вселенную, и их поведении». Именно в силу несоразмерности переход от одной парадигмы к противоположной не происходит разом, одним прыжком, им мы не обязаны ни логике, ни нейтральному опыту. Возможно, Макс Планк имел все основания для печального наблюдения: «Новая научная истина, как правило, торжествует не потому, что убеждает противников, открывая им новый свет, скорее она побеждает потому, что оппоненты, умирая, дают дорогу новому поколению, привыкшему к ней».

Опыт «обращения», уверен Кун, лежит в основе перехода от одной парадигмы к другой, а «обращение» нельзя навязать силой. Отдельные ученые попадают во власть новой парадигмы по разным причинам, и обычно одновременно по нескольким мотивам. «Некоторые из них (как, например, культ солнца для обращения Кеплера в коперниканство) совсем не имеют отношения к науке. Другие возникают из идиосинкразии личного плана. Немаловажны и национальность, и репутация новатора и его наставников. Возможно, наиболее веским основанием в его пользу можно считать претензию, что новая парадигма в состоянии решить проблему, повергшую в кризис старую парадигму. Такая аргументация, если она представлена законным образом, наиболее эффективна». Иногда новая парадигма обещает подтвердить старую во многих других областях либо нередко ссылается на эстетические моменты, что также важно для ее принятия.

Так или иначе, но, по мнению Куна, среди ученых не обсуждаются реальные возможности парадигмы решать те или иные проблемы, даже если в наличие имеется весь терминологический антураж. Главное в том, чтобы решить, какая из парадигм поведет будущие исследования (причем ясно, что ни одна из них не в состоянии решить всех проблем). Решение о том, какой из альтернативных форм научной активности следует отдать предпочтение, основано скорее на видении будущего, чем на завоеваниях прошлого. Носитель новой парадигмы часто действует, невзирая на доказательства. У него должна быть вера в силу новой парадигмы решить множество проблем (хотя известно, что лишь некоторые из них оказались не под силу старой парадигме). Решение такого сорта не может быть основано ни на чем ином, как на вере.

Следовательно, триумфу парадигмы должны предшествовать убеждения личного (либо эстетического) плана со стороны тех, кто ее поддерживает и развивает, пока не будут получены надежные аргументы. Но и тогда, когда аргументы есть, их нельзя считать решающими. Конечно, ученые — люди рассудительные, и тот или иной довод способен убедить многих. Но нет такого аргумента, чтобы убедить всех. Необходимо «не столько обращение одной группы, сколько перераспределение доверия среди специалистов».

680

1.3. «Ателеологическое» развитие науки

Теперь возникает вопрос: означает ли прогресс переход от одной парадигмы к другой? Ответ не очевиден. Только в период «нормального» развития науки прогресс кажется очевидным и надежным. Когда в какой-то области происходит переворот, сомнению подвергнуты основные теории, континуальность прогресса уже не так очевидна. Стоит парадигме утвердиться, сторонники оценивают ее как прогрессивную. Но, спрашивает Кун, прогресс — относительно чего? В самом деле, процесс развертывания науки есть эволюционный процесс относительно начальной стадии, но значит ли это, что такой процесс непременно приведет исследование к истине?

«Так насколько необходимо, чтобы была непременно какая-то цель? Нельзя ли воспринимать факт существования науки и ее развития иначе, чем в терминах движения от того состояния знаний, котороми владеет сообщество в каждый данный период времени? Насколько полезно воображать, что есть полное, объективное и истинное объяснение природы, что мера завоеванного научного знания есть в то же время мера приближения к этой цели? Если вместо движения к тому, что еще хотим узнать, мы сможем научиться довольствоваться тем, что уже знаем, то, вероятно, множество неотложных проблем не покажутся неразрешимыми. Как в биологии, так и в науке вообще мы сталкиваемся с эволюционным процессом, развитие которого очевидно при сопоставлении с примитивной стадией. Но кто знает, какова цель такого развития?..»

2. ИМРЕ ЛАКАТОС И МЕТОДОЛОГИЯ ПРОГРАММ НАУЧНОГО ИССЛЕДОВАНИЯ

2.1. Три типа фальсификационизма

Идеи Куна критика, как водится, не обошла стороной. Поппер в очерке «Нормальная наука и ее опасности» (1966) заметил, что «нормальная наука» (в смысле, употребляемом Куном) в самом деле существует, но не как продукт нереволюционного мышления, а скорее как результат не слишком критического подхода к господствующей догме, нежелания обсуждать ее. «Нормальный» ученый, принимающий революционную теорию только тогда, когда ее готовы принять все, является продуктом «порочного воспитания». Образованный в догматическом духе, он является жертвой доктринерства

681

Тезис о несоизмеримости парадигм, по Попперу, есть миф, образующий в наше время оплот иррационализма Суть контртезиса состоит в том, что Кун преувеличивает сложности смены парадигм, а его схема больше отвечает развитию астрономии, чем, например, физики или биологии. Что касается проблемы материи, пишет Поппер, то со времен античности мы имеем три соперничающие между собой концепции: континуальную, атомистическую и примиряющую обе.

Другим критиком Куна был эпистемолог Джон Уоткинс из Лондонской школы экономики и политических наук. Куновский образ «научного сообщества» ему показался более похожим на религиозную секту, чем на ученую республику. Против почти теологического смысла научной парадигмы высказался и Имре Лакатос.

Наука, по мнению Лакатоса, есть и должна быть соревнованием исследовательских программ, соперничающих между собой. Именно эта идея характеризует так называемый утонченный методологический фальсификационизм, развиваемый Лакатосом в русле концепции Поппера. Он различает фальсификационизм догматический и фальсификационизм подлинно методологический. Первый видит науку как процесс, размеченный прочными конструкциями и непогрешимыми фальсификациями (подобные идеи пропагандировал А. Айер). Все же Поппер показал ошибочность такой позиции, ибо эмпирическая база науки неустойчива и неопределенна, а потому и речи не может быть о фиксированных протокольных предложениях и не пересматриваемых в принципе опровержениях.

То, что наши опровержения также могут быть ошибочными, подтверждают как логика, так и история науки. Методологический фальсификационизм исправляет ошибку догматиков, показывая зыбкость эмпирической базы науки и предлагаемых ею средств контроля гипотез (это показано Поппером в «Логике научного открытия»). Тем не менее, продолжает Лакатос, и методологический фальсификационизм недостаточен. Картина научного знания, представленная как серия дуэлей между теорией и фактами, не совсем верна. В борьбе между теоретическим и фактическим, полагает Лакатос, как минимум три участника: факты и две соперничающие теории. Только теперь понятно, что теория отживает свой век не тогда, когда объявляется противоречащий ей факт, а когда о себе заявляет теория, которая лучше предыдущей. Так, ньютоновская механика стала фактом прошлого только после появления теории Эйнштейна.

682

2.2. Программы научных исследований

До сих пор мы говорили о теориях, но Лакатос, вообще-то говоря, вел речь об исследовательских программах. Чтобы понять, что такое программа научного поиска, вспомним о механицизме Декарта или Ньютона, об эволюционной теории Дарвина или о коперниканстве. Последовательная смена теорий, вытекающих из одного ядра, происходит в рамках программы с неопровержимой методологией, показывающей свою ценность, плодотворность и прогрессивность в сравнении с другой программой. Одолеваемая детскими болезнями, теория для своего развития, становления и укрепления нуждается во времени.

Таким образом, история науки предстает, по Лакатосу, как история конкуренции исследовательских программ. Такой подход выдвигает на первый план взаимосвязь между различными эпистемологиями и историографией науки, а также момент эволюции •научного поиска В этом отличие позиции Лакатоса от теорий Куна и Поппера. Лакатос упрекает Поппера в неисторичности {«История науки и ее рациональные реконструкции»); в его принципе фальсифицируемости он видит логическую двусмысленность, искажающую историю и приспосабливающую последнюю к своей теории рациональности.

С другой стороны, пишет Лакатос в работе «Фальсификация и методология программ научного исследования» (1970), согласно теории Куна, научная революция иррациональна, в ней можно увидеть лишь материал приспособления к психологии толпы. В мистическом обращении от одной парадигмы к другой, по Куну, нет рациональных правил, и потому Кун постоянно попадает в сферу социальной психологии открытия. Научные мутации начинают походить на разновидность религиозного обращения. Тем не менее сам Лакатос остается внутри проблематики и атмосферы попперовского фальсификационизма Влияние Куна также совершенно очевидно (возьмем, к примеру, идеи «догматической функции» научного исследования и «прогресса через революции»). Все же его аргументы чаще свободны от предрассудков.

2.3. Как продвигается наука

По мнению Лакатоса, есть лишь процесс смены теорий, а вовсе не одна теория, оцениваемая то как научная, то как псевдонаучная. Серия теорий прогрессивна, если каждая новая теория содержит некий избыток относительно предыдущих теорий, объясняет новый, доселе неожиданный факт. Эта серия теорий в их непрерывности мало-помалу обретает очертания исследовательской программы. Программа состоит из методологических правил, некоторые из них указывают, каких путей следует избегать (негативная эвристика), другие рекомендуют пути и методы, которыми следует двигаться (позитивная эвристика). Так программа отталкивается от методологических решений, которые предлагают считать некоторые гипотезы не подлежащими опровержению. Нефальсифицируемые гипотезы составляют твердое ядро (hard-core) программы. По этому ядру можно судить о характере всей программы.

683

Негативная эвристика программы запрещает подвергать сомнению то, что составляет ее ядро. Напротив, вся изобретательность направлена на его артикуляцию и разработку поддерживающих ядро гипотез (так называемый «защитный пояс»). Кольцо вспомогательных гипотез призвано сдерживать атаки контролирующих проб и всячески защищать и консолидировать ядро. Исследовательская программа имеет успех, если она успешно разрешает проблемы, и она проваливается в случае, если не способна решить эти проблемы.

Именно поэтому развитие иной исследовательской программы (например, Ньютона) протекает в «море аномалий» или, как у Бора, происходит на несвязанных между собой основаниях. Когда последующие модификации «защитного пояса» не приводят к предсказанию новых фактов, программа показывает себя как регрессивная.

Отсюда следует, по Лакатосу, что «нельзя свертывать вновь возникшую исследовательскую программу лишь потому, что она не сумела одолеть более сильную программу-соперницу... Пока новая программа не будет реконструирована рациональным образом как прогрессивное самодвижение проблемы, в течение определенного времени она нуждается в поддержке со стороны более сильной и утвердившейся программы-соперницы».

Все же пока наука скорее похожа на поле битвы исследовательских программ, чем на систему изолированных островков. «Зрелая наука состоит из исследовательских программ, не столько предвосхищающих новые факты, сколько ищущих вспомогательные теории, в этом, в отличие от грубой схемы "проверка-и-ошибка", ее эвристическая сила». Слабость исследовательских программ марксизма и фрейдизма Лакатос видел именно в недооценке роли вспомогательных гипотез, когда отражению одних фактов не сопутствовало предвосхищение других необычных фактов.

684

3. АНАРХИЧЕСКАЯ ЭПИСТЕМОЛОГИЯ ПОЛА ФЕЙЕРАБЕНДА

3.1. Анархическая эпистемология в функции прогресса

В книге «Против метода» (1975), во втором издании, Фейерабенд высказал убеждение в том, что анархизм хотя и малопривлекателен как политическое явление, зато в качестве профилактического средства для эпистемологии и философии науки незаменим. Следует проститься с химерой простейших правил, с помощью которых якобы можно разобраться в лабиринте исторических связей. История вообще и история революций в частности многообразнее, многостороннее и хитрее, чем может себе представить самый искушенный историк и методолог. Метод, содержащий твердые и неизменные принципы, направляющие научный поиск, не выдерживает столкновения с реальными результатами исследования. Любая норма, как бы прочно она ни была укоренена в эпистемологии, силой определенных обстоятельств рано или поздно оказывается вытесненной другой.

Ясно, что подобные смещения не случайны, они не результат недостаточности знания или невнимания, т.е. того, что в принципе можно избежать. Напротив, убежден Фейерабенд, они необходимы для научного прогресса. Последние дебаты по вопросам философии науки сделали явным факт, что такие события, как коперниканская революция, завоевания современной атомистической теории (кинетическая теория, открытия дисперсии и стереохимии, квантовая теория, волновая теория света и т.д.), утвердились либо благодаря тому, что некоторые ученые решили не связывать себя больше методологическими нормами, либо в силу того, что неосознанно их нарушили.

Такая свобода действий не является лишь фактом науки, и она исторически абсолютно необходимо для роста научного знания. Вот одно из доказательств Фейерабенда. Дана норма, предположим, максимально необходимая для оснований некоей науки. Но есть также обстоятельства, требующие не только пренебрежения нормой, но и приведения ее в соответствие с противоположным правилом. Например, есть обстоятельства, требующие разработки и защиты ad hoc гипотез, другие требуют гипотез, противоречащих экспериментальным данным, либо гипотез, содержание которых меньше содержания альтернативных гипотез, либо самопротиворечивых гипотез и т.д. Таким образом, сами обстоятельства, показывая, что определенный «нормативный» способ рассуждения теряет связь с будущим (и даже весьма часто), указывают на его регрессивную суть.

3.2. Эпистемологическая анархия и история науки

В поддержку своей методологии Фейерабенд ссылается на исторический случай. Коперниканская революция — прекрасный тому пример. Начало ей было положено «твердым убеждением, противоречащим и разуму», и опытным данным того времени.

685

Убеждение нашло поддержку в других, не менее «безрассудных», предположениях.

«Поиск обретает несколько направлений, возникают новые типы инструментов, данные наблюдений входят в новые связи с иными теориями, пока не установится идеология, достаточно богатая, чтобы снабдить независимыми аргументами каждый факт... Сегодня мы можем сказать, что Галилей был на верном пути, ибо его напряженные усилия в направлении весьма странной для того времени космологии дали в конце концов все необходимое, чтобы защитить ее от тех, кто готов поверить в теорию, если в ней есть, например, магические заклинания или протокольные предложения, отсылающие к наблюдаемым фактам. Это не исключение, а норма: теории становятся ясными и убедительными только после того, как долгое время несвязанные ее части использовались разным образом. Абсурдное предвосхищение, нарушающее определенный метод, становится неизбежной предпосылкой ясности и эмпирического успеха».

Идея устойчивого метода и теория неизменной рациональности опираются на наивный взгляд на человека и его социальную среду. Для тех, кто не желает игнорировать богатство исторических фактов, кто в угоду низменным инстинктам или по соображениям интеллектуальной безопасности не прячет голову в песок так называемых «объективных истин», вполне очевидно, что есть один принцип, достойный защиты при любых обстоятельствах и на всех фазах развития. Этот принцип гласит: «Может быть успешным любой метод».

3.3. Провокационность книги «Против метода»

Фейерабенд попытался воспротивиться усилиям Лакатоса и Поп-пера удержать определенный аппарат правил, которыми бы смогли руководствоваться ученые. Приходится признать, что, критикуя Лакатоса и Поппера, он редко попадает в цель. Например, Фейерабенд говорит, что если мы хотим прогресса в науке, то иногда должны нарушать правило, не рекомендующее вводить гипотезы ad hoc. Однако Поппер не так наивен, как думает Фейерабенд. Поппер не раз подчеркивал, что гипотезы, сегодня считающиеся гипотезами ad hoc, завтра могут стать вполне контролируемыми, как это случилось, например, с гипотезой нейтрино Паули. А потому не лучше ли отказаться от слишком суровых эдиктов в адрес гипотез ad hoc?

686

Фейерабенд указывает, что есть обстоятельства, требующие разработки и защиты гипотез, содержание которых уступает содержанию других, вопреки Попперу, доказывавшему предпочтительность теории с большим содержанием по сравнению с теориями с меньшим содержанием. Нельзя не заметить, что в данном случае Фейерабенд произвольно упрощает суть дела. Никто не запрещал разрабатывать менее информативные (на сегодняшний день) теории. Важно понять, что содержательно более богатая теория обладает большими логическими возможностями и эффективнее в части эмпирически контролируемых следствий.

Фейерабенд, ссылаясь на обстоятельства, призывает защитить гипотезы, противоречащие установленным и всеми принятым опытным результатам. Эта контрнорма оспаривает попперовское правило, согласно которому теория считается опровергнутой, если она противоречит установленным экспериментальным данным. Заметим, однако, что не кто иной, как Поппер говорил, что не следует смешивать опровержение теории с отказом от нее (или решением прекратить над ней работать). В самом деле, если процедура опровержения — вопрос логики (если принят статус опровергающей стороны), то, несомненно, отказ — вопрос методологии, зависящий часто от того, какими другими теориями мы обладаем. Именно поэтому Поппер подчеркивал необходимость работать более чем с одной гипотезой, что важно для роста научного знания вообще.

Фейерабенд настаивал на тезисе несопоставимости теорий, когда речь идет об общих космологических картинах. Например, в ньютоновской механике, говорил он, «формы, массы, объемы и временные интервалы — фундаментальные характеристики физических объектов, в то время как в теории относительности формы, массы, объемы и временные интервалы суть связи между физическими объектами и системами координат, которые мы можем менять без какой бы то ни было физической интерференции». По этому поводу Поппер справедливо заметил, что несоизмеримыми можно считать только религиозные и философские системы. Напротив, теории, предлагающие рациональное решение одной и той же группы проблем, подлежат сопоставлению.

687

4. ЛАРРИ ЛАУДАН И МЕТОДОЛОГИЯ ИССЛЕДОВАТЕЛЬСКИХ ТРАДИЦИЙ

4.1. Цель науки — решение проблем

В книге «Научный прогресс» (1977) Лаудан определил науку как «тип деятельности, направленной на решение проблем». Базовыми характеристиками модели научного развития он считает следующие. «1). Эмпирически или концептуально решенная проблема составляет единое основание научного прогресса. 2). Цель науки — сделать максимально значимыми эмпирически решенные проблемы и снизить значение аномальных эмпирических и концептуальных проблем, пока не решенных. Отсюда следует, что, когда мы заменяем одну теорию на другую, эту новацию только тогда можно считать прогрессом, когда новая теория лучше старой преуспевает в решении проблем».

Говоря о главном контроле любой теории, Лаудан уточняет два момента. Во-первых, ценность теории относительна, так как говорить об абсолютных мерках применительно к империческим и концептуальным верованиям не имеет никакого смысла. Во-вторых, теории не живут обособленно, поэтому следует учитывать спектр проблем. Например, теория эволюции отсылает к группе теорий, исторически и концептуально между собой связанных, в основе которых лежит предпосылка, что все органические виды имеют общий корень. Атомистическая теория также отсылает к группе представлений с общей посылкой о дискретности материи.

Лаудан соединяет парадигмы Куна с идеей программ научного исследования Лакатоса. Он убежден, что понимание и оценку научного прогресса может дать только более общая теория. О негибкости куновской теории парадигм, по мнению Лаудана, говорит не вписывающийся в нее факт, что многие макси-теории эволюционировали во времени. С другой стороны, и определениям научного прогресса, данным Лакатосом, также мало соответствуют исторические факты. По мнению Лакатоса, последствия накопления аномалий прямо не отражаются на оценке исследовательской программы. Но история науки не дает тому безусловных подтверждений, напротив, часто свидетельствует об обратном.

4.2. Каковы исследовательские традиции?

Для понимания научного прогресса Лаудан предлагает теорию традиций исследования. Примерами таких традиций он считает дарвинизм, квантовую теорию, электромагнитную теорию света. «Любая интеллектуальная дисциплина (научная и ненаучная) имеет богатую историю традиций: эмпиризм и номинализм в философии, волюнтаризм и детерминизм в теологии, бихевиоризм и фрейдизм в психологии, утилитаризм и интуиционизм в этике, марксизм и либерализм в экономике, механицизм и витализм в физиологии».

688

Некоторые характеристики, общие для разных традиций, сформулированы Лауданом так: «1). Каждая традиция исследования имеет определенное число специфических теорий, составляющих и объясняющих ее суть. 2). Каждая традиция характеризуется некоторыми метафизическими и методологическими особенностями, их совокупность сообщает традиции индивидуальные черты, отличающие ее от других. 3). Каждая традиция исследования (в отличие от отдельных теорий) проходит через чреду разнообразных детализирующих (нередко взаимопротиворечащих) формулировок, созревающих на протяжении внушительного промежутка времени (в отличие от теорий, часто сменяющих друг друга)».

Через совокупность директив традиция создает специфические теории, в том числе и методологические. «Так, ньютонианская традиция неизбежным образом — индуктивистская, ибо принимает только те теории, которые выведены индуктивным путем. Психолог-бихевиорист принимает лишь операционистские методы. С другой стороны, часть директив, заданных исследовательской традицией, онтологичны по характеру. Онтология традиции специфицирует в общем виде типы основных для дисциплины видов сущего. Например, единственно законными и ассимилируемыми теоретическими постулатами бихевиоризма будут публично наблюдаемые физические и физиологические знаки. Если речь идет о картезианской традиции, то есть два приемлемых типа субстанции — материя и мышление — и различные способы их взаимодействия (так, картезианские корпускулы взаимодействуют только при контакте)».

Исследовательскую традицию поиска Лаудан определяет как «набор общих положений, относящихся к существу процессов, представленных в данной области изучения, а также методы, рекомендуемые к использованию для исследования проблем и создания теорий». Совершенно очевидно, что обратиться к тому, что запрещено метафизикой и методологией традиции исследования, значит оказаться за ее пределами. «Если физик-картезианец начинает говорить о взаимодействиях на удаленном расстоянии, если бихевиорист говорит о бессознательных импульсах, а марксист — об идеях, далеких от экономических структур, в каждом из этих случаев ученый оказывается вне игры, и нарушитель границ традиции становится чужаком».

Остается сказать, что для Лаудана исследовательская традиция имеет тем больше шансов на жизнь, чем адекватнее ее ответ на все большее число эмпирических и концептуальных проблем. Получается, что предпочтительнее традиция, решающая наибольшее число наиболее важных проблем. Нельзя забывать, что лау-дановское понятие «традиции исследования» значительно пластичнее, чем «парадигмы» Куна и «программы исследования» Лакатоса. «Историческое развитие традиций исследования показывает, что меняются не только вспомогательные теории, но и — со временем — центральные основоположения. В каждый данный

689

момент времени одни элементы традиции важнее и основательнее других. То, что составляло ядро ньютонианской традиции восемнадцатого века (например, абсолютные пространство и время), в ньютонианстве девятнадцатого столетия не имело уже особого значения». Лакатос и Кун, говорит Лаудан, справедливо полагали, что программа исследования (или парадигма) всегда связана с набором неотгоргаемых элементов. Их ошибка в том, что они не смогли осознать, что элементы этого класса со временем, смещаясь, меняют свой облик.

5. ВОПРОС О ПРОГРЕССЕ НАУКИ

5.1. Критика теории правдоподобия Поппера

Эпистемология Поппера и его последователей поставила акцент не на структуре науки, а на ее развитии. Чтобы решить, какая из теорий предпочтительнее, следует ответить на вопрос: почему? Почему коперниканская теория лучше птолемеевской, а теория Кеплера предпочтительнее теории Коперника, ньютоновская лучше кеплеровской, а эйнштейновская — прогрессивнее ньютоновской? Конечно, можно ответить, что каждая последующая теория объясняет больше и лучше предыдущей. Тогда уместен вопрос: а почему Т2 объясняет больше и лучше предыдущей 71?

На этот вопрос Поппер ответил теорией правдоподобия. Т2 правдоподобнее 71, если все истинные следствия из Т1 суть истинные следствия из Т2, а все ложные следствия из Т1 суть истинные следствия из Т2, а из Т2 извлекаемы следствия, неизвлекаемые из Т1. Вооруженный таким критерием, ученый в состоянии выбрать более содержательную и более предпочтительную теорию, даже если ее истинность не установлена, как в случае с ньютоновской теорией — ложной в сравнении с релятивистской теорией Эйнштейна, но прогрессивной в сравнении с коперниканской. Тем не менее определения Поппера подвергнуты сомнению. В самом деле, в случае ложности теории А (например, ньютоновской), ее правдоподобие возрастает, по Попперу, в двух случаях: во-первых, если увеличивается ее истинное содержание Ау (т.е. ее истинные следствия) и одновременно не увеличивается ее ложное содержание AF (т.е. ложные следствия); во-вторых, если уменьшается ее ложное содержание AF и одновременно не уменьшается ее истинное содержание Аv.

Рассмотрим рис. 1. В прямоугольнике — все интересующие науку пропозиции. В большом круге — все истинные пропозиции, в маленьком — ложная теория АF со множеством истинных следствий из Аv и ложных следствий из АF.

690

Давид Миллер, Павел Тихи, Джон Харрис и Адольф Грюнбаум показали случаи, когда дефиниции Поппера не выполняются. В самом деле, увеличим правдоподобие теории А добавлением к Аv установленного истинного р рядом с V.

Тогда, если А ложно, то должно быть ложным и f в Af , так что конъюнкция/» Л /— ложное высказывание (поскольку ложно f) как принадлежащее к AF. Следовательно, очевидно, что, добавляя истинное высказывание р к Аv , мы добавляем соответственно ложное высказывание р ^ f к Af, а это противоречит первой дефиниции.

Теперь попробуем увеличить вероятность А (рис. 3) путем выведения из AF ложного высказывания q. Получится, что если А ложно, это значит, что в AF содержится ложное высказывание f, поэтому f —> q есть истинное высказывание (ибо ложны f, и q). Мы видим, что, изымая ложное высказывание q из АF, мы соответственно выводим и истинное высказывание f —> q из Аv, а это противоречит дефиниции 2.

Эти результаты (как, впрочем, и полученные другим путем) показывают несостоятельность попытки Поппера установить критерий прогресса строго логическим путем. При помощи дефиниций правдоподобия нельзя точно установить, какая из неистинных

691

теорий вероятнее другой. В ложной теории, когда растет ее момент истины, увеличивается одновременно и ее ложный момент. При сокращении момента лжи убывает и истинность теории. Или, проще говоря, попперовская идея правдоподобия, согласно аргументам Миллера, Тихи и других, уравнивает теории Эйнштейна, Ньютона и Коперника. Однако с этим вряд ли кто согласится.

5.2. Прогресс науки в перспективе Ларри Лаудана

Тарский попытался реабилитировать аристотелевское определение истины: утверждение истинно тогда и только тогда, когда соответствует фактам. И все же иметь определение истины — не значит обладать ее критерием. Наши теории не могут быть абсолютно надежны. Сколько бы ни было подтверждений в пользу теории, при последующем контроле она может оказаться ложной. У теории есть неограниченное число следствий, но контролировать мы можем лишь конечное их число. Даже располагая определением истины, непогрешимого критерия истины, дающего право декретировать ту или иную теорию как истинную, мы не имеем.

Понимая ситуацию, Поппер пытался привить внутри самой логики интуитивное понятие правдоподобия, конституирующее идеал-типическую модель прогрессивности одной теории по отношению к другой, эффективного развития в исследовательской практике. История науки в реальности больше похожа на кладбище драгоценных, но ошибочных теорий, среди которых ежедневно плутают ученые. Именно поэтому располагать критерием, устанавливающим предпочтительность одной теории по отношению к другой, даже когда обе ложны, более чем желательно. Поппер искал этот критерий в сфере правдоподобного, но не нашел. Выработанный им стандарт оказался слишком высоким.

Приняв во внимание аргументы оппонентов Поппера, Лаудан предпринял поиски стандартов предпочтения и прогрессивности теории не в логике, а на уровне прагматики. Нет критерия истины, существенного критерия правдоподобия также не существует. Так какая же теория лучше, предпочтительнее и прогрессивнее? Ответ Лаудана достаточно трезв: рационален выбор в пользу теории, которая в данный момент решает большее число проблем, для данной эпохи наиболее важных. Представляется, что вовсе не логика доминирует в истории науки, и усилия таких ученых, как Мотт, Хильпинен, Туомела, Миллер (Mott, Hilpinen, Tuomela, Miller) и других, не дали новых определений эффективности науки и ориентиров для исследовательской практики. И все же: разве не рационально поведение медика, выбирающего среди сомнительных терапевтических средств то, на счету которого больше спасенных жизней?

692

6. ЭПИСТЕМОЛОГИЯ И МЕТАФИЗИКА

6.1. Как и почему современные эпистемологи защищают метафизику

Венские неопозитивисты, опираясь на принцип верификации, доказывали бессмысленность любого метафизического утверждения. Напротив, философам-аналитикам удалось показать полезную функциональность (в морали, политике, религии) метафизических теорий. Среди прочего они обратили внимание на тот факт, что иногда то, что начинается как метафизика, кончается как наука. Об этом чаще вспоминали эпистемологи, так или иначе связанные с критическим рационализмом Поппера.

Поппер, как известно, на основе критерия демаркации, отделяющего науку от ненауки, отстаивал следующие тезисы: а) метафизические теории осмыслены; б) некоторые из них — исторические прототипы программ исследования, и с ростом знания они преобразовались в контролируемые теории (как в случае с теорией атомизма); в) с психологической точки зрения, исследование невозможно без веры в метафизические по природе идеи; г) метафизические идеи, хотя и не фальсифицируемы, все же подлежат критике.

После Поппера Кун и Лакатос вернулись к рассмотрению отношения науки и метафизики. Среди разных типов парадигм, по Куну, есть и метафизические парадигмы. Именно последние (например, картезианский механицизм) указывают ученому, из каких сущностей состоит природа. Лакатос, со своей стороны, разрабатывал методологию исследовательских программ, связанную с идеей наличия теоретического ядра, методологически полагаемого в качестве неопровержимого. Наука, по Лакатосу, дуэль не одной теории с фактами, а скорее двух программ с фактами. Прогрессивность одной программы по отношению к другой определяется не синтаксически (как того хотел Поппер), а методологически. Мы охраняем теоретическое ядро от попыток опровержения, пока программа демонстрирует свою плодотворность в сравнении с другими.

Таков взгляд Куна и Лакатоса на метафизику. Однако Джозеф Агасси и Джон Уоткинс пожелали уточнить аргументы. В очерке «Природа научных проблем и их метафизические корни» (1975) Агасси выразил свое несогласие с пониманием метафизики как физики прошлого и как физики будущего. Не согласен он и с попперовским предложением искать контролируемые гипотезы, подчеркивая, что часто поиск приводит к гипотезам мало контролируемым, т.е. метафизически выраженным. И все же это не повод для отнесения метафизики к псевдонаукам. «Метафизику можно рассматривать как программу исследования, а ложные претензии псевдонауки — как побочный продукт». Метафизические принципы как ключевые регулятивные идеи неотделимы от научного поиска, и более того, они незапредельны для критики.

693

«Метафизика есть видение природы вещей (например, вселенная Фарадея как поле силовых векторов)... Метафизические доктрины критикуются, но не так, как научные теории: нет опровержения, как нет решающего эксперимента в метафизике. И все же нечто похожее может иметь место. Две разные картины мира предлагают две несхожие интерпретации всех вместе взятых известных фактов. Обе развиваются как научные теории, пока одна из теорий не победит после ключевого эксперимента. Метафизика, стоящая за побежденной научной теорией, теряет интерпретативное значение и уходит со сцены. Так научные теории обнаруживают свой метафизический смысл. Как правило, есть класс научных проблем, смысл которых определяется выбором изучения». Есть проблемы более или менее интересные. Интерес к одной из них определяется ее метафизическим значением.

У. Бартли в «Теории демаркации между наукой и метафизикой» (1968) подчеркивал, что неопровержимость теории не такой уж и порок. «Я бы хотел заметить, что в некотором контексте теории, эмпирически неопровержимые, в высшей степени желательны — более желательны, чем эмпирические доказательства. Если наша цель — усилить критику расхожих понятий, еще важнее иметь альтернативное (научное или нет) объяснение, которое противоречит общепринятым воззрениям на обсуждаемый предмет».

Вслед за Агасси и Бартли, Фейерабенд обратил еще большее внимание на момент теоретического плюрализма, создающий альтернативные теории и обнаруживающий «факты», которые повергают в кризис господствующую теорию. Альтернативные гипотезы способствуют расширению содержания теории, оценка которой всегда предполагает соотнесение с другими теориями. Изобретение альтернатив, писал Фейерабенд, образует существенную часть эмпирического метода. Чтобы быть хорошим эмпириком, следует изобретать больше метафизических теорий как для обнаружения фактов, противоречащих доминирующей теории, так и для роста содержания теории.

694

6.2. Джон Уоткинс: подтверждаемая и влиятельная метафизика

Кроме Агасси вопросами взаимоотношения науки и метафизики немало интересовался Джон Уоткинс. В книге «Подтверждаемая и влиятельная метафизика» (1957) Уоткинс суммирует свои наблюдения следующим образом. 1). Аналитико-синтетическая дихотомия классического эмпиризма бесплодна в своих упрощениях. 2). Ошибочно интерпретировать априорное суждение как необходимо истинное. 3). Примеры априорных не-необходимых суждений указывают на их метафизический характер — детерминизм, механицизм, теории самосохранения. Эмпирически они неопровержимы и все же логически не-необходимы. 4). Генетически и исторически существуют метафизические системы, предписывающие программы научного поиска, но есть и метафизики, подтвержденные научными теориями post hoc. Научная мысль испытывала влияние метафизики в периоды консолидации науки. Метафизика в свою очередь испытывала влияние со стороны научных спекуляций в напряженные периоды мутаций. 5). Дихотомию «анализ-синтез» следует заменить трихотомией «анализ-синтез-априори». Априорные не-необходимые суждения суть фактуальные метафизические суждения. 6). Априорным метафизическим суждениям можно найти подтверждения (детерминизму, например, соответствуют каузальные законы), но фальсифицировать их невозможно. Стало быть, метафизические идеи верифицируемы, но не фальсифицируемы (в отличие от эмпирических теорий). 7). Метафизические не-необходимые теории можно интерпретировать как методические указания (например, «не прекращайте поисков природных законов», «не допускайте неясностей», «нет взаимодействия на расстоянии» и т.п.). Хотя из метафизических посылок не следуют прямо методологические предписания, это не мешает им выполнять регулятивную роль. 8). Метафизические доктрины регулируют создание эмпирических теорий не позитивным, а скорее негативным образом, накладывая запрет на определенные типы конструкций. Метафизика не включает в себя моральную или политическую концепцию, но она создает ограничения — понятия, через которые человек воспринимает мир. 9). Поэтому для оценки метафизических теорий следует: а) пытаться сделать контролируемой интересную, но пока не контролируемую теорию; б) нет необходимости контролируемую, но переживающую кризис теорию превращать в неопровержимую; в) если верно, что метафизика, генерируя науку, укрепляется вместе с ней, то верно и то, что все факты и научные законы будут обладать большими интерпретатив-ными метафизическими возможностями, однако наука не получает от метафизики статус неопровержимости; г) нельзя забывать, что исторически метафизика всегда играла заметную роль в моменты, когда в недрах существующей теории созревал новый тип теории. Отсюда понятно, что согласие с существующей наукой — благоприятный для метафизики фактор, но и этот фактор преодолевается, когда речь идет о возможном влиянии метафизической доктрины на науку будущего. Психология, история, социальная наука, мораль и политика вместе взятые ощутимо давят на нее. Но с обнаружением щита метафизических теорий критика этих факторов становится проще.

695

7. ЭПИСТЕМОЛОГИЯ И МАРКСИЗМ

7.1. Лакатос: марксизм как выродившаяся программа исследования

Не вдаваясь в детали критики марксизма, начатой Вебером, Вайлати и Кальдерони, напомним все же суждение Бертрана Рассела: «Диалектика — одно из самых фантастических верований, заимствованных Марксом у Гегеля». Рудольф Карнап в своей «Автобиографии» вспоминает, что философы Венского кружка «не принимали диалектику в форме марксизма, отвергая и гегелевскую, когда речь шла о замещении функций логики».

Поппер усилил критику диалектического материализма. Ганс Альберт вступил в полемику с Адорно и Хабермасом, защищавшими рациональность непозитивистского плана. Понятия «диалектика» и «тотальность», пишет Альберт в «Мифе о всеобщем разуме», не имеют теоретической силы. «Между попытками интерпретировать реальность с противоположных позитивизму позиций и особым характером диалектики, мне кажется, есть тесная связь».

Кун в работе «Логика окрытия или психология исследования?» (1969) пишет, что марксизм сродни астрологии, ибо, не затрудняя себя головоломками, он перекрывает иные пути исследования. Выродившейся называет Имре Лакатос исследовательскую программу марксизма. «Какой новый факт был предсказан марксизмом, скажем, начиная с 1917 года?» Антинаучными называет он известные предсказания об абсолютном обнищании рабочего класса, о грядущей революции в наиболее развитых индустриальных державах, об отсутствии противоречий между социалистическими странами. Скандальный провал подобных пророчеств марксисты объясняли сомнительной «теорией империализма» (для того чтобы сделать Россию «колыбелью» социалистической революции). Нашлись «объяснения» и Берлину 1953 г., и Будапешту 1956-го, и Праге 1968-го, и русско-китайскому конфликту.

696

Единственно, чего нельзя не заметить: если программа Ньютона привела к открытию новых фактов, то Марксова теория осталась позади фактов, давая объяснения вдогонку событиям. А это, отмечает Лакатос, симптомы стагнации и вырождения. В 1979 г. к этой проблеме вернулся Джон Уоррол в очерке «Как методология программ исследования улучшает методологию Поппера». Наука, подчеркнул он, по сути своей динамична: либо она растет и остается наукой, либо останавливается и исчезает как наука Марксизм перестал быть наукой, как только перестал расти.

7.2. Фсйерабенд: «свободное общество» и марксизм

Фейерабенд непримирим к авторитаризму в научной идеологии. Ему мало просто «открытого общества», он ставит вопрос о «свободном обществе». «В свободном обществе все традиции равноправны и одинаково вхожи в структуры власти». Свобода рождается из активности индивидов, которые живут разными традициями, а не амбициозными теоретическими системами. Нет никакой необходимости руководить развитием общества посредством такой философии, как марксизм.

Релятивизм Фейерабенда протагоровского типа разоблачает марксизм и его претензию на абсолютную истину, и претензию быть единственным путем к освобождению. Но во вчерашнем освободителе, напоминает он, часто дремлет завтрашний тиран. Идеологии вырождаются, превращаясь в догмы, в момент, когда завоевывают успех. Оппозиция раздавлена, и триумф, таким образом, становится началом провала.

«Релятивизм пугает интеллектуалов, ибо угрожает их социальным привилегиям (так в свое время просветители угрожали привилегиям священников и теологов). Народ, долго тиранизированный интеллектуалами, научился отождествлять релятивизм с культурным и социальным декадансом. Поэтому на релятивизм нападают и фашисты, и марксисты, и рационалисты. Поскольку воспитанные люди не могут сказать, что отвергают идею или образ жизни из-за того, что те им не по нраву (это было бы постыдно), то они ищут "объективные" причины и стремятся дискредитировать отвергаемый предмет».

Лишь немногие, по мнению Фейерабенда, способны думать и жить так, как нравится им, не помышляя о том, чтобы сделать свою традицию обязательной для других. Для марксистов существует лишь одна истина, а потому быть терпимым к инакомыслию они не считают нужным. Терпимость для них — человеческое отношение к узникам своих заблуждений и лицемерию других. Поэтому понятно, почему идея свободного общества (или релятивизма) пугает. Она кладет конец их приятному, но мнимому чувству превосходства.

697

Свободе всегда сопротивлялись так называемые хозяева жизни, рассматривавшие мир как классную комнату, а народ как послушных учеников. Марксисты не желали учиться у тех, кого так упорно хотели «освободить». Они ссорились между собой по поводу интерпретаций, точек зрения, очевидностей, считая само собой разумеющимся, что их интеллектуальное блюдо, жареное и пережаренное, будет воспринято как деликатес. Неслучайно Бакунин, сознавая эти доктринальные тенденции марксизма, хотел передать власть (в том числе и идейную) тем, кто непосредственно в ней заинтересован. Но и сегодня многие школы философии, социологии (и даже физики), заключает Фейерабенд, «похожи на дом сумасшедших, шумная активность которых не имеет ни смысла, ни цели, ни связи с реальностью».

8. ЭПИСТЕМОЛОГИЯ И ИСТОРИОГРАФИЯ НАУКИ

8.1. Какова история науки и почему

Развитие современной эпистемологии выдвинуло на первый план вопрос функций и теоретической ценности историографии науки. По поводу функций истории науки можно сказать следующее. 1). Если наука есть фактор истории, то ее развитие, особенно в современную эпоху, нельзя понять без детального знания истории науки и технологии. 2). Наука, кроме того, еще и фактор культуры. Поэтому мир культуры без понимания истории науки во взаимообусловленности с историей философии, морали, политики и теологии закрыт. 3). Знание истории науки необходимо, как было замечено еще Махом, Дюгемом и Фейерабендом, для увеличения содержания теории, важен сам факт сопоставления ее с другими теориями как настоящего, так и прошлого. 4). История науки — незаменимый элемент дидактической практики, воспитания молодых ученых в духе антидогматизма, для понимания позитивной функции ошибок и правил метода в исследовательской работе.

Помимо названных функций историографии есть еще и специфические проблемы теории историографии науки. Сквозь призму обновленного концептуального аппарата историк науки ищет все новый историографический материал (иногда малозначимый в старой перспективе) и задает неординарные вопросы. Его интересуют конкурирующие парадигмы и программы исследования, влиятельные метафизики. Особое внимание привлекают периоды «нормального» развития науки и революционного развития. За скобками не остаются и не заслужившие в свое время успеха «фантазии», ибо неуспех — серьезная часть истории науки, как неадаптированные

698

продукты мутаций — часть эволюционной истории. Анализируются образы науки, употребляемые влиятельными учеными, как и экономические, социальные и политические барьеры на пути ее развития. Наибольший интерес вызывают эпистемологические препятствия, ученые пытаются реконструировать объективно проблематические ситуации и соответствующие эпохе техники доказательства, уровень инструментализации науки и т.п.

Ставить вопросы такого рода — значит ожидать ответов, несвойственных старой историографии. Чтобы дать такие ответы, требуется также специфически образованный ученый, владеющий множеством инструментов (из области филологии, эпистемологии, логики, физики, биологии и др.). Понимание современной ситуации должно стать для историка одним из инструментов понимания прошлого, поскольку «история последствий» (одно из которых — сам ученый) сообщает понимание ценности, смысла и плодотворности некоей теории, что достаточно хорошо удалось показать Гадамеру. Это путь, на котором история науки, говорил Вайлати, сама становится наукой.

8.2. Внутренняя и внешняя история

Поскольку нет чистого наблюдения, теоретически ненагруженного, любая историография подразумевает некую эпистемологию, или образ науки. Говоря об истории науки, мы уже знаем, что такое наука, знаем, на основе каких критериев из mare magnum (великого моря) человеческой активности отбираются так называемые «научные» продукты. Получается, таким образом, что образ науки — фундаментальная предпосылка ее истории. Индуктивизм, конвенционализм, операционализм, фальсификационизм, парадигмы Куна, программы исследований Лакатоса или «анархистская эпистемология» (когда все традиции имеют равные права и одинаковый доступ к центрам власти) дают разные образы науки и, соответственно, разные модели историографии науки. В рамках каждой из них пойдет речь о разных проблемах: между внутренней и внешней историей по-разному пройдет демаркационная линия.

Внутренняя история есть рациональная реконструкция развития науки, рациональная в том смысле, что реконструкция осуществляется посредством элементов идеального образа, типичного для определенной эпистемологии. Она рациональна также и тем, что хронологическая эволюция сущностно совпадает с логической эволюцией науки. Фальсификационист сосредоточится на объективно проблематических ситуациях, конкурирующих теориях, увидит прогресс в относительно более вероятных теориях. В так очерченной внутренней истории он увидит внешнюю историю институтов,

699

идеологий, метафизических систем, обусловливавших внутренние процессы. Конвенционалист увидит прогресс в победе более простых теорий. Индуктивист — в поиске обобщений на основе только чистых фактов будет исключать из внутренней истории фантазии, метафизику и т.п. Операционалист составит внутреннюю историю из понятий и теорий, которые можно свести к операциям измерения. Иначе подойдет к делу прагматик.

Разные эпистемологии дадут разные исторические картины, ибо будут заданы разные вопросы относительно столь необъятного материала научной активности и ее результатов. «Демаркация между внутренне нормативным и внешне эмпирическим, — писал Лакатос в книге "История науки и ее рациональные реконструкции", — различна для каждой методологии. Теории внутренней и внешней историографии в значительной мере определяют выбор проблем для историка. Но некоторые из наиболее важных проблем внешней истории можно сформулировать только в терминах методологии. Так что внутренняя история первична, история, определяемая как внешняя, — вторична».

8.3. Проблемы попперовской историографии науки

Чтобы показать, как эпистемология определяет историографию науки, возьмем для примера модель науки Поппера в рамках его эпистемологии: 1. Логическая асимметрия между подтверждением и опровержением; 2. Логическая фальсификация — не то же самое, что методологическая, ибо первая окончательна, вторая неокончательна (ошибочной может быть либо вспомогательная гипотеза, либо протокол-фальсификант); 3. Фальсифицировать теорию — не значит отбросить ее (важно, есть ли иная, лучшая теория); 4. Цель науки — в получении более правдоподобных теорий; 5. Логически неизбежно, что всякое построение останется в принципе опровержимым; 6. Чтобы достичь поставленной цели, не следует спасать теории посредством ad hoc гипотез, лишая их тем самым информативного содержания; 7. Не следует доверяться вспомогательным гипотезам, протоколам или инструментализации; 8. При соблюдении критерия демаркации метафизика осмысленна и может быть плодотворной для научной теории; 9. У нас есть критерий прогресса (большая вероятность, информативность), но нет закона прогресса (зато известно множество барьеров — социальных, экономических, психологических, эпистемологических); 10. Есть проблемы в виде логических противоречий и есть проблемы творческие, требующие новых гипотез для проверки в целях нахождения новых путей решения проблем.

700

Эпистемолог, опираясь на указанные ориентиры, спросит себя: какие проблемы пытался решить тот или иной ученый? Почему он выбрал эту проблему, а не другую? Что определило его выбор? Какие теории были в зените славы в ту эпоху? Какова теоретическая новизна взглядов ученого? Был ли он верификатором или фальси-фикационистом? Увлекали его технические новшества или он пассивно использовал общепринятые инструменты? Каковы философские предпосылки и образ науки у ученого или научного сообщества? Как они влияют на его работу? Какие препятствия стояли на его пути? Как он на них реагировал? Оказывали ли научные институты (школы, академии, конгрессы) поддержку прогрессу науки? Мы находим здесь вопросы как внутренней истории, так и внешней. Первые очерчивают круг вторых. Но первые, в свою очередь, очерчены фальсификационистским образом науки.

Нельзя не отметить, что некоторые внутренние для одной историографии проблемы суть внешние для другой, и наоборот. Именно как внутренняя история в рамках определенной эпистемологии детерминирует сферу внешней истории. Необходимо также подчеркнуть, что, если без эпистемологии невозможна историография, эпистемология (какой бы она ни была) не может быть фальсифицирована или подтверждена историографией просто потому, что любая эпистемология прескриптивна (т.е. она предписывает), в то время как историография дескриптивна (т.е. она описывает). Критиковать эпистемологию можно на уровне логическом и эпистемологическом. Правда, с этим последним утверждением не согласен Лакатос.