Марков Б. Храм и рынок. Человек в пространстве культуры

ОГЛАВЛЕНИЕ

Раздел третий. Дискурс и власть

3. Дисциплинарные пространства российского общества

Авторитарная власть, стремящаяся своими постановлениями определить единый порядок, тяготеет к идеологии и стремится преобразовать жизнь на основе идеи. По сути дела, такая стратегия — наследство проекта просвещения, который сегодня подвергается глубокой критике. Процесс цивилизации не сводится к просвещению темных масс знаниями, правовыми принципами и рациональными идеями. Общественный порядок строится скорее мастерами «социальной механики», которые, оставаясь в тени идеологов, выступают опорой подлинной власти, ибо они создают и организуют реальные дисциплинарные пространства на уровне повседневности. В истории России попытки европейской модернизации наталкивались на сопротивление и не приводили к демократизации общества и эффективной экономике. Это вызвано тем, что процесс реформирования в России, как правило, протекает в сфере сознания и ограничивается просвещением. Сегодня реформаторы возлагают надежды на капитализм. Скрытым допущением при этом является вера в то, то рынок является чем-то вроде клапана Уатта в паровой машине, который распределяет производимую энергию без вмешательства человека. Переход к рынку сопровождается отказом от государственного регулирования и социальных гарантий, и неудивительно, что его результатом оказался «дикий рынок», от которого испытывают страх сами его создатели.

На самом деле капитализм является не естественным, а, может быть, самым искусственным порядком из тех, что существовали в истории. Он оказался возможным не только благодаря идеям свободы и автономности индивида, не только благодаря техническим открытиям и торговле, но и потому, что сопровождался зна-

Раздел III. Дисциплинарные пространства российского общества 273

чительными изменениями форм власти и собственности, а также пространств труда и отдыха, способов коммуникации, планировки городов и т. п. Многие из основных предпосылок капитализма кажутся настолько естественными, что не замечаются западными исследователями, а между тем без их выполнения искусственным, «инкубаторским», путем невозможно создать государство социального благоденствия. Как считал М. Вебер, секрет капитализма таится не в стихии рыночных отношений, ибо мелкая торговля, спекуляция существовали всегда, а в особенностях характера экономического человека, которому свойственны не только страсть к наживе и агрессивность, но и прежде всего сдержанность, самодисциплина, расчетливость, предусмотрительность. Эти черты буржуазного характера он связывал с протестантской этикой, что дало повод нашим философам искать опору русского капитализма среди старообрядцев.

Судя по рецептам реформирования, которые американские экономисты охотно дают слаборазвитым странам, сами эксперты уже слабо представляют себе сложную структуру и условия возможности цивилизационного процесса. К ним, в частности, относятся не только знания и мораль, экономика и право, но и особым образом сформированная и организованная телесность. Например, история рабочего класса не сводится к пробуждению его сознания, а состоит в организации специальных дисциплинарных пространств, в которых тело селянина, послушное органической логике, превращается в тело рабочего, выполняющего механические, доведенные до автоматизма действия. Культура Запада и связанные с нею достижения имеют своей почвой невидимую, но прочную сеть взаимосвязей и взаимозависимостей между различными слоями населения, которой на уровне сознания соответствует система норм, правил и ценностей, регулирующих поведение. Многие из них являются «неписаными», однако за исполнением их следит общественность. Привыкшие у себя дома быть необязательными и неисполнительными, наши бизнесмены вскоре замечают, что на Западе можно обмануть максимум два раза, после чего сообщество бойкотирует провинившегося. При всей свободе и изобилии нельзя не заметить существования там разного рода «мягких» зависимостей и ограничений, касающихся кредитов, страховки, пенсий и т. п. Эта невидимая русскому наблюдателю роскошных витрин дисциплинарная машина действует гораздо более эффективно, чем полицейский надзор.

Таким образом, если учесть, что помимо полиции, разного рода экономических и социальных институтов, налоговых и кредитных служб существует развитая структура общественного мнения, осуждающая и подвергающая бойкоту людей, не соблюдающих общепринятых правил поведения в обществе, то обнаружится впечатляющая картина разграниченного дисциплинарного пространства, организующего жизнь не хуже, чем дорожные знаки автомобильное движение. На создание этой структуры повседневного порядка были

274 В.В.Марков. Человек в пространстве культуры

потрачены значительные усилия и время, по сравнению с которыми мечты наших реформаторов построить капитализм за 500 дней выглядят совершенно несерьезными.

Одной из причин неудачи программ реформирования и модернизации следует признать стратегический просчет интеллектуалов, редуцировавших задачи к критике прежней идеологии и к просвещению населения абстрактными моделями из американских учебников по экономике. Между тем для того, чтобы создать новое и даже сломать старое общество, необходимо знать их устройство. Сведение прошлого режима к тоталитарной идеологии, расцениваемой как ложное сознание, является сильным упрощением. На самом деле прошлое и настоящее являются формами жизни, которые протекают в руслах душевных страстей, телесных желаний, воззрений и оценок, имеющих свои барьеры и пороги. Власть, как управление этим жизненным порядком, не сводится к обману или запрету. Она не столько обманывает, сколько делает людей такими, какими нужно. Гносеологическая рефлексия и критика идеологии не учитывают, что существует желание власти. Если бы оно было естественным, то ничто бы не нарушало существования репрессивных режимов. Между тем именно на примере так называемой перестройки можно видеть, что ее опорой был всеобщий протест против репрессивности, пронизывающей отношения людей. Это стихийное движение к освобождению, сделавшееся неуправляемым при отсутствии внутренних ограничений, испугало власть, которая вновь сделала ставку на силу. Но преодоление внутренних запретов и барьеров в сознании людей лишило ее опоры, и без создания соответствущих дисциплинарных пространств на уровне повседневности она уже не сможет навести порядок даже с помощью репрессивных действий.

Рассматривая процесс общественной эмансипации не как следствие критики идеологии и революционного движения, а как цивилизационный процесс, затрагивающий изменение повседневного порядка, можно описать некоторые дисциплинарные практики, в которых происходило производство основополагающих компонентов «человеческого». После революции во Франции стали организовываться всенародные праздники, в ходе которых, как задумывалось, должен был возрождаться революционный энтузиазм масс. Их основным моментом стало шествие. Люди должны были организованно пройти по улицам, Помня о взрывном характере толпы, боясь ее недовольства, революционное правительство таким образом стремилось дисциплинировать и организовать новое коллективное тело.

Начальная и конечная точки праздника — это два объективных пространственно-временных состояния. Люди собирались на площади, где происходил некий маскарад: одетые в костюмы попов и дворян персонажи разъезжали на ослах, а собравшиеся осыпали их насмешками. Затем толпа выстраивалась в колонну и двигалась к центру. Там на одной из больших площадей возвышался огромный помост, на котором находились члены правительства и обращались к народу

Раздел III. Дисциплинарные пространства российского общества 275

с речами. По окончании все расходились пить вино в тавернах. Таким образом, в этих мероприятиях сохранились основные элементы как языческого, так и религиозного праздника. Новый его смысл доходил не до каждого: широта площади, отсутствие громкоговорителей затрудняли восприятие речей. Не менее сложной была символика праздника, создаваемая революционными художниками. Конечно, Давид и Делакруа не были авангардистами, однако и они решали свои собственные художественные задачи, которые слабо понимали их современники.

То, что такие попытки объединения были неудачными, доказывает череда последующих революций, сотрясавших Францию и в XIX столетии. Простые люди все реже посещали праздники, так как становилось очевидным, что молока матери-республики на всех явно не хватает. Так росло отчуждение массы и власти. В России после революции власть тоже искала и находила эффективные дисциплинарные воздействия на коллективное тело толпы в форме митингов и шествий. Она была озабочена поиском новых форм воздействия на человека, которые нашли свое воплощение в реорганизации дошкольных и школьных учреждений, в открытии массовых библиотек, клубов, ставших идеологическими центрами, в развитии средств массовой коммуникации и т. п. Не менее, а может быть, более важное значение имели структуры предприятий, фабрик, заводов, научных учреждений. Если на Западе — это место работы, учебы, исследований, то у нас они функционировали и как место производства нового человека. Неэффективные в экономическом отношении, они приучали не к эквивалентному обмену, а к жертвоприношению, к тому, что сегодня называют «даром». Дар и жертвоприношение сегодня, может быть, остались только в любви. Но именно они прививались у нас в прошлом как общие жизненные установки. На бывших советских предприятиях люди не столько работали, сколько приносили себя в жертву обществу и получали не столько эквивалентную заработную плату, сколько ответный дар в форме «прожиточного минимума». То, что они выполняли организующие жизнь функции, свидетельствует и тот факт, что там распределялись путевки в санаторий, жилье и разного рода премии. Но главное — это, конечно, собрания (комсомольские, партийные, трудовые и т. п.), на которых обсуждались не только производственные, но в основном идеологические, политические и даже семейные проблемы. Сегодня они вызывают сильную ностальгию и, кто знает, может быть, еще воспроизведутся в форме «социального государства». Таким образом, ликующие лица и горящие глаза рабочих в картинах эпохи первых пятилеток — это не ложь, а реальный продукт синтеза христианского подвижничества, воспитанного в еще более отдаленном прошлом, и так называемого «коммунистического отношения к труду», когда люди не просто работали, а строили светлое будущее. В этой связи Можно сказать, что «перестройка» началась не в 1985 году, а гораздо раньше, когда началось постепенное разложение этого сознания.

276 Б. В. Марков. Человек в пространстве культуры

На изменение менталитета людей существенное влияние оказала эволюция повседневных форм жизни. Наиболее важным ее результатом является переселение жителей из коммунальных квартир в отдельные. Коммунальная квартира — редкая для Запада форма общежития прижилась в России не только по причине жилищного кризиса, но и потому, что она достаточно органично вытекала из общинного образа жизни, из общежитии и казарм, широко распространенных в период великих строек коммунизма. Именно эти дисциплинарные пространства производили специфические коллективные тела, приученные к открытости, подчиненные круговой поруке, когда каждый отвечает за всех и все за каждого, когда иметь отдельное, скрывать интимное воспринимается как тяжкий грех. С распространением отдельных жилищ человек получает отдельное спальное место и даже отдельную комнату. Ребенок переходит из сферы публичного контроля и надзора под опеку родителей и педагогов и обретает нечто вроде описанных Фрейдом комплексов. Благодаря этому фундаментально изменяется форма власти родителей над детьми, сочетающая практики греха и покаяния с познанием и манипуляцией образом жизни.

Другим важнейшим изменением дисциплинарных пространств современной России является эволюция городской жизни. Урбанизация имеет у нас давнее происхождение, но наши города во многом напоминали большие деревни. После революции городская жизнь также строилась по деревенскому, т. е. общинному, принципу: коммунальная квартира, где, как в деревне, люди наблюдают друг за другом и сообща владеют жильем; дворец культуры, где, как в избе-читальне, достигается идейное и душевное единство; центральная площадь, куда, как на сельский сход, граждане приходят демонстрировать единодушие с властью. Однако сегодня все понемногу исчезает. Большие города не имеют центров. Власть не демонстрирует себя на трибунах, а переместилась на экраны телевизоров. Музей, университет, консерватория еще существуют, но уже не являются монопольными законодателями Истины и Красоты.

В сегодняшней России наблюдается распад и деградация культурного пространства, но в ином, чем на Западе, направлении. Распадение прежнего единого экономического, политического и культурного пространства привело к развитию новых силовых полей, в качестве которых выступает, к сожалению, не свободная общественность, а мафиозные кланы. Происходит архаизация метрики жизни, и об этом свидетельствуют самые разнородные процессы. Анализ надписей на стенах, так называемых «граффити», говорит не о сознательном восстании подростков против знаков, как на Западе, а о разделе территорий и зон влияния между «своими» и «чужими». Аналогичные процессы протекают и в мире взрослых: крах прежней командно-административной системы привел к самостоятельности, но, как отдельные предприятия, так и граждане испытывают большие затруднения

Раздел III. Дисциплинарные пространства российского общества 277

с реализацией продуктов своего труда. Заботу об этом и приняли на себя так называемые криминальные структуры, активно участвующие в скупке ваучеров, в выбивании долгов и получении предоплат. Естественно, что при условии нарастания подобных тенденций приобщение России к цивилизованному сообществу задержится на неопределенный срок.

МОРАЛЬ, ПРАВО И СПРАВЕДЛИВОСТЬ

Всем известно, что в России люди пренебрегают правом больше, чем в европейских странах. Поскольку одна половина наших законов ограничивает свободу, постольку другая также не вызывает уважения. Еще Герцен отмечал, что русский человек, какого бы звания он ни был, обходит и нарушает закон всюду, где это можно сделать безнаказанно. Репрессивное, запретительное, а не разрешительное право, направленное против личности и на защиту государства, — вековой груз России. Вероятно, оно так же оправдано нашей историей, как и свобода личности на Западе, но сегодня оно не столько обеспечивает наше самосохранение, сколько мешает движению вперед. Разумеется, расхожие мнения тоже нуждаются в уточнениях. Те же наблюдатели, фиксирующие бесправие личности в России, удивляются и ее беспределу. Так, наряду с констатацией приоритета государства, можно говорить о культе личности. Там, где поведение человека не регламентировано, а главное, не ограничено сильной репрессивной властью, там имеет место то, что русские называют состоянием воли, а не свободы, т. е. исполнением некоторых внутренних желаний, чего бы это ни стоило. И поскольку в обществе всегда достаточно много мест, которые не просматриваются властью и не контролируются милицией, постольку нельзя говорить о полном охвате репрессивным правом всех сфер жизнедеятельности людей. Неудивительно, что в последнее время появились опирающиеся на историко-этнографические материалы философские спекуляции об эмансипирующей роли маргинального поведения. Однако несовершенство контролирующих и репрессивных органов еще не дает оснований говорить о наличии оазисов свободы. На самом деле все зоны «приватного» поведения тоже по-своему регламентированы, и какое бы из неофициальных пространств мы ни взяли — пивные и рюмочные, где трудящиеся обсуждают общественные и мировые проблемы, «малины», где собираются воры в законе, чердаки и подвалы, где объединяются в «системы» подростки, — везде мы найдем свои структуры порядка, подчас не менее жесткие, чем принятые в обществе. Даже семья остается местом репрессивности, и нередко государство вынуждено защищать детей, стариков и инвалидов от притеснений.

278 Б.В.Марков. Человек в пространстве культуры

Отсутствие либерального порядка на уровне повседневности как раз и объясняет то обстоятельство, что постепенно осуществляющийся в России переход от запретительного права к разрешительному, гарантия и защита прав личности, отказ от мелочной регламентации поведения приводят к совершенно неожиданным отрицательным результатам: бывшие «солдаты системы» занялись личным обогащением, эксплуатируя незаконно захваченную государственную собственность, и даже состоятельные люди не платят налогов, а в обществе обнаружился отчетливый дефицит сострадания. Когда внешние формы единства распадаются, а внутренние еще не возникают, тогда наступает ужасная эпоха перемен, сопровождающаяся войной «всех против всех». Разум возобладает, и люди подпишут «Общественный договор» лишь после того, как история нанесет на их тела и души свои кровавые знаки.

Положение усугубляется тем, что в сердцах бывших советских людей продолжает тлеть обостренное чувство справедливости. То, чем так гордились славянофилы, то, что давало надежду на возможность избежать классово-правовой ступени общественного развития, — оценка поступков с позиций добра и зла, оказалось сильнейшим тормозом модернизации. Опора на мораль — кажущееся преимущество общественных нравов. На самом деле моральное чувство индивида во все времена ограничивалось правом, субъектами которого выступали Бог, царь или народ. Главной задачей любой власти является замещение личной мести решением суда. Христиане терпели угнетение, потому что надеялись на осуществление справедливости в Божьем Царстве. В эпоху абсолютной монархии народ верил в «царя-батюшку» и во время голодных бунтов шел к его дворцу просить хлеба и защиты от притеснения. Однако сегодня эти старые авторитеты пали, а новые — «закон» и «интересы большинства» осознаются как ненадежные, ибо используются одной частью народа против другой, и это уже не имеет никаких оправданий. Отсюда формой протеста становится террор — практика доведенных до отчаяния личностей, групп, этносов, подавляемых во имя «общего блага». При этом, если учесть, что само «большинство», т. е. общество, достаточно разнородно и состоит из «меньшинств», но не имеет внутренних интегрирующих связей, то понятна нежизнеспособность, нестабильность государства.

Все это приводит к выводу о необходимости поисков каких-то новых оснований единства. Их не нужно выдумывать, потому что общество каким-то непостижимым образом продолжает жить, используя внутренние ресурсы самосохранения. Взамен разрушенных систем порядка оно создает и интенсифицирует другие, обеспечивая выживание. Отсюда возникает актуальная в теоретическом и практическом отношении задача описания новой формы единства, основанного не на однородности, а на разнородности, не на подчинении слабых сильным, а на балансировании и уравнивании, не на образе врага, а на признании другого.

Раздел III. Дисциплинарные пространства российского общества 279

Сегодня многие теоретики как в России, так и на Западе видят главную задачу, связанную с выходом из кризиса, на пути создания новой фундаментальной теории. Она решается путем отказа от марксизма-ленинизма и возрождением национальной идеи. «Сегодня, видимо, важнее преодоления недостатков системы жизнеобеспечения найти ответы на вопросы: какой должна быть философия возрождения страны, какая духовная субстанция будет интерпретировать складывающееся положение дел и отвечать на вопрос: что означает крах марксистско-ленинского социализма?» (Рормозер Г. К вопросу о будущем России // Россия и Германия: опыт философского диалога. М., 1993. С. 8). Вместе с тем нельзя забывать, что «критико-идеологическая» установка сама сложилась в условиях обостренной классовой борьбы и несет в себе груз ее недостатков. Как известно, в любой теории есть доля истины, и, стало быть, каждая из них имеет границы своего применения. Однако неверно думать, что это самоограничение присуще теории как таковой. Напротив, притязание разума безгранично и может быть остановлено только жизнью. Только ответственный, понимающий жизнь теоретик способен установить разумные пределы применения своей теории и не насиловать жизнь, пытаясь навязать ей свои абстракции. Он сам должен контролировать границы применения своей теории. На практике даже фундаментальные доктрины Маркса, Ницше или Фрейда используются независимо от намерений творцов.

Критики идеологии представляют дело так, что необходимо отказаться от прежней теории и абстрагироваться от современной жизненной практики как несовершенной. Понятен замысел «просветить» темную действительность на основе новой научной теории. Но откуда она возникает? Во-первых, все претендующие на место марксизма фундаментальные теории ссылаются, например, на коммуникацию и говорят об исчезновении рабочего класса и классовой борьбы. Т. е. неявным источником новых идей являются изменения повседневного жизненного мира, и это обстоятельство должно стать явным и тем самым контролируемым. Во-вторых, отказ от учета истинности в определенных границах старой теории приводит к тому, что новые доктрины не осуществляют того, что Гегель называл «снятием». Отрицание старого оборачивается устранением имен, а сама реальность продолжает свое анонимное и опять-таки неконтролируемое существование. Вполне вероятно, что именно так и обстоит дело с марксизмом в России. Все от него отказались, но он продолжает жить в своей призрачной форме, которая не изучалась ни прежде, ни тем более теперь. Новая идея оказывается на поверку не столь универсальной и фундаментальной, как об этом думают ее авторы. Например, «коммуникация» вовсе не снимает проблем отчуждения, ибо в информационных сетях современных «масс-медиа» человек чувствует себя ничуть не более свободным, чем в процессе труда.

280 Б. В. Марков. Человек в пространстве культуры

Теория — это сила, если она овладевает сознанием, тем более массовым. Что же тогда может ее остановить? Разумеется, не критика противников, аргументы которых, во-первых, и сами не безупречны, а во-вторых, легко нейтрализуемы ссылками на разного рода «скрытые» или «мешающие» параметры. Теория и реальность находятся в состоянии борьбы, и успех зависит от степени их силы. Поэтому вопрос о приемлемости теории должен решаться с учетом ее жизнеспособности. Если посмотреть на вопрос о судьбе марксизма в России с этой точки зрения, то можно сделать следующий вывод: распад СССР вызван не столько осознанием несостоятельности марксистско-ленинской теории, сколько некой моральной усталостью и нравственной эрозией людей. Экономическая неэффективность, коррупция, пьянство стали причинами распада государства заодно с его официальной идеологией. И эта моральная деградация продолжается. Некоторые надеются, что переживаемые трудности, страдание и боль морально оздоровят людей. Но и эта надежда призрачна, ибо страдание и боль, ухудшение качества жизни еще никогда не приводили сами собой к моральному возрождению. Наоборот, только сильный моральный дух помогает выдержать испытания. Поэтому нет иного пути, как использовать оставшийся общественный потенциал и приступить к медленной и кропотливой работе по оздоровлению социального, экономического, правового и культурного пространства России.

ПРАВО И ВЛАСТЬ В РОССИИ

Среди многоообразных сравнений России и Европы можно выделить следующие: 1. Россия — самобытная страна, вестернизацию которой начал Петр I. «Прорубив окно в Европу», он деформировал тело России. 2. Судьба и развитие России связаны с Европой, в которую она должна войти, у которой она должна еще долго и старательно учиться. 3. Россия изначально была Европой и должна ею оставаться. 4. Россия — это полу-Европа, полу-Азия, Евразия. Поэтому вслед за поворотом к Европе она делает поворот к Азии. 5. Россия — плохая или испорченная Европа. Перечисленные подходы отмечают отдельные особенности и специфику России, однако их не следует абсолютизировать. Хотя самобытность ее не вызывает возражений, тезис об органичности все-таки вызывает сомнения, ибо росссийское государство складывалась в ходе нормандских, византийских, татаро-монгольских, европейских (немецких, французских и иных) влияний. Их последствия на уровне повседневных форм жизни и социальные институты не изучены, но очевидно, что восточный способ собирания дани и до сих пор остается руководящей стратегией в отношениях центра и периферии.

Раздел III. Дисциплинарные пространства российского общества 281

Этот краткий обзор хорошо известных страниц истории России наводит на разноречивые выводы. С одной стороны, поражает постоянство, с каким верховная власть обращалась к европейским рецептам переустройства общества. Глядя на неоспоримые преимущества Запада, от него, конечно, невозможно отказаться. Реализация этого желания сталкивается с сопротивлением российского коллективистского менталитета. Поскольку у нас человек эгоистичен и анархичен, пугающим выглядит вопрос: что будет связывать автономных индивидов, отдавшихся жажде наживы, если разрушатся традиционные ценности, составляющие основу совести русского человека, которые и так не действовали, но составляли моральную опору власти и тем самым легитимировали ее. Русская душевность всегда уживалась и дополнялась репрессивностью, ибо без власти она оказывалась совершенно бессильной. Голод и страх — вот что двигает нищей голодной толпой, и поэтому надежды на свободных индивидов оказались несбыточными.

Сила и справедливость издавна опосредуются правом, и непринятие его важной цивилизующей роли является одной из вызывающих сожаление особенностей российского менталитета. Для него характерно христианско-православное представление о том, что власть — это форма осуществления силы, не способствующая справедливости. Таким образом, справедливость, оказываясь совершенно бессильной, неспособна осуществиться в нашем мире. Дилемму, сформулированную Ф. М. Достоевским в известной «Легенде о Великом инквизиторе», и до сих пор еще не преодолели некоторые российские интеллигенты, остающиеся в устойчивой оппозиции к власти. Между тем право — это не только инструмент утверждения господства сильного, но и ограничитель произвола. Сила, выражающая и обосновывающая свои претензии в открытом дискурсе, устанавливает формальные общепризнанные границы, которые прежде определялись в ходе борьбы одной силы с другой. Таким образом, право — это некоторый компромисс силы и сраведливости, благодаря которому сила становится отчасти справедливой, а справедливость — сильной. Отсюда следует важность развития права.

В русской литературе не было работ, подобных «Духу законов» Монтескье, «Общественному договору» Руссо или «Философии права» Гегеля, не было и имевших широкий общественный резонанс споров, подобных европейским дискуссиям о естественном и историческом праве или о социальной защите. Гуманитарная интеллигенция в России считает право неким этическим минимумом, а политики — формой принуждения. Если принять во внимание отсутствие правопорядка на уровне повседневности, то неудивительно в целом нигилистическое отношение к праву. Поскольку государство было несправедливо по отношению к человеку, постольку последний не испытывал угрызений совести, когда нарушал или, как говорят у нас, «обходил» закон. Этот недостаток русского правосознания славянофилы превратили в достоинство, и прежде всего К. С. Аксаков считал его залогом того, что русский народ, пренебрегающий государством

282 Б. В. Марков. Человек в пространстве культуры

и правом, продвигается путем поиска «внутренней правды». Это убеждение перешло в идеологию народников, основанную на вере в «возможность непосредственного перехода к лучшему, высшему порядку минуя срединную стадию европейского развития, стадию буржуазного государства» (Михайловский Н. К. Полное собрание сочинений. Т. 4. С.-Петербург, 1906. С. 952). Нет нужды писать о правовом нигилизме русских марксистов, которые, хотя и осознали значимость политической борьбы для изменения общественной жизни, однако так и не дошли до понимания роли права и конституционного государства. Приоритет революции над демократией, господство силы над правом — все это привело к тому, что и сегодня провозглашенная политическая и экономическая свобода, не закрепленная в правовой форме, превращается в произвол или нарушается.

В чем же видится легитимность власти в сегодняшней России? Ее источник может отыскиваться как внутри, так и вне властных отношений, а критерием ее может служить стабильное существование и эффективное функционирование политической системы или убежденность большинства граждан в соответствии ее их интересам, ценностям, традициям. Сакральное обоснование власти в современных обществах не является больше убедительным, и лишь некоторые сильно редуцированные символы намекают на божественное происхождение власти. Источник оправдания власти лежит вне властных отношений: в сфере, называемой гражданским обществом, включающей относительно независимые от государства общественные нормы, ценности и институты, обеспечивающие основные потребности человека. Отсюда легитимность политического режима определяется его общественной поддержкой. При этом возникает вопрос: какие ценности характеризуют российское общество? Либерально-демократическая традиция считает таковыми прежде всего свободу и невмешательство государства в частную жизнь. Социально-демократическая традиция утверждает необходимость воздействия власти на общество с целью создания институтов свободной общественности, способной противодействовать монополизации власти.

В нашей литературе все чаще высказывается мнение, что «либерально-демократическая концепция функционирования гражданского общества принципиально не согласуется с культурно-историческими, национальными и духовными традициями России» (Елисеев С. М. Развитие гражданского общества и легитимация власти в России // Социальные реформы в России: история, современное состояние и перспективы. С.-Петербург (Петрополис), 1995. С. 140). Поскольку патерналистская политика государства стала нормой, то общественное сознание россиян и сегодня отвергает либеральные и неолиберальные ценности, под знаком которых были начаты социальные реформы 1992 г . (Данные социологического опроса. Российское общество:

ценности и приоритеты (Полис), 1993, 6.). Между тем либеральная идеология в России имеет достаточно давние исторические корни. Принципы свободы личности, законности, вера в необходимость

Раздел III. Дисциплинарные пространства российского общества 283

социального прогресса и реформирования общества отстаивались А. С. Хомяковым, К. Д. Кавелиным, Б. Н. Чичериным, П. И. Новгородцевым и др. Кавелин настаивал на автономии морали, Чичерин — на автономии права. Новгородцев — на автономии политики. Это обстоятельство представляется весьма важным, ибо может рассматриваться как свидетельство коммуникативного понимания ценностей, которые не даны Богом или Природой, а вырабатываются самими людьми. При этом следует иметь в виду непоследовательность теоретиков либерализма и, главное, их недемократичность, так как они считали, что власть должна принадлежать элите.

Переход от власти силы к власти права остается самой насущной потребностью для России. Какие можно отметить сдвиги правопорядка на уровне повседневности? Прежде всего — это постепенное разделение моральных норм и законов. Как это ни покажется странным, но господство первых над последними и является одной из причин правового нигилизма. Считая право инструментом власти, русский обыватель оценивал поступки по моральным критериям. Отсюда непонятная для посторонних наблюдателей жалость к правонарушителям, которые воспринимаются народом как пострадавшие от неправедной власти. Нельзя сказать, что на основе аргументов правозащитников в повседневном сознании укрепилось мнение о дисциплинирующей роли права, о понимании его как условия свободы и возможности цивилизованного общества. Однако длинные очереди в юридические консультации, судебные процессы о нарушении прав потребителей и т. п. — все это свидетельства формирования в России новых дисциплинарных пространств, реализующих равенство людей перед законом и формирующих правосознание. Это, может быть, гораздо важнее, чем разговоры о правовом государстве, которые ведет интеллигенция. Именно в этом видится залог того, что в будущих свободных выборах наконец примут участие свободные люди, которые не только знают о правах, но и действуют в соответствии с ними.

ПРОБЛЕМА СПРАВЕДЛИВОСТИ

Чувство справедливости — одно из самых сильных у человека. Меланхолия и критика, протест и революция — все они так или иначе проистекают из ощущения нарушенной справедливости. Но что такое справедливость? Она не сводится к закону, так как само право часто является объектом критики, она не совпадает и с моральным или нравственным осуждением, так как иногда оправдывает насилие. Справедливость хотя осуждает силу и власть, но не сводится к любви и дружбе. Будучи непонятной, «мистической» и непостижимой, справедливость присутствует во всех человеческих переживаниях и оценках, включая отношения человека к другим людям

284 Б. В. Марков. Человек в пространстве культуры

и к природе. Даже общие различия бытия и небытия, субъективного и объективного не дают возможности хотя бы как-то охарактеризовать справедливость. Она должна быть, но ее нет ни на земле, ни на небе, и ни один человек не может сказать, что он абсолютно справедлив. При этом объективный порядок природы нередко расценивается как справедливый, и именно его нарушение, как считали еще древнегреческие мудрецы, вызывает возмездие богов — этих стражей порядка и справедливости одновременно. Справедливость — это «духовный», «человеческий» феномен, ибо когда говорят о «духе законов», то подразумевают социальное равенство, в какой-то мере опирающееся на естественный или объективный порядок, т. е. включающее представление о гармонии и соразмерности сущего. Близкая к мере, взвешенности, равновесию, справедливость предполагает понятие суда. Неправедный, несправедливый суд — это нечто вроде обвеса фальшивыми гирьками. Но как мы можем быть уверены, что эталоны не поддельны? Если мы считаем справедливость, вслед за Гоббсом и другими теоретиками общественного договора, продуктом конвенции, то надежда на ее осуществление, которая в религии связана с эсхатологическими ожиданиями «Страшного суда», связана с усилиями людей.

Чистая справедливость оказывается безмерной и безместной, ибо отсутствует возможность ее определения. Она используется как основание права или моральной оценки, но сама не имеет основания. Она относится к разряду высших ценностей, но неприменима в конкретных случаях и этим отличается от юридических законов. Неудивительно, что она оказывается либо совершенно бессильной и принадлежит к идиллически-идиотическому царству любви князя Мышкина, либо, напротив, слишком жестокой и репрессивной, так как для своего исторического исполнения вынуждена прибегать к силе. В последнем случае чистое ничто превращается в такое нечто, которое становится тираническим. Отсутствующее определяет присутствующее, сокрытое — несокрытое. Революционный трибунал и террор, разного рода чистки (этнические, религиозные, классовые и т. п.) — все это подается как выражение высшей справедливости, и это настораживает. «Бессильная» справедливость оказывается слишком грозной, и следовательно, дискурс о ней нуждается в особо тщательном контроле. Даже если речь идет о любви и дружбе, вере и святости, то и здесь возникают свои перверсии: справедливость нередко приводит к зависти, обидам и мести. Отвратительное чувство Resentiment обращает все доброе в злое. На это указал Ницше в своей критике христианской морали. Абстрактная справедливость не безоружна, хотя и выглядит совершенно бессильной; она разрушает сердца и души людей. Дискурс справедливости в форме критики и морального обличения подобен взрыву атомной бомбы, уничтожающей все живое. Ярким примером служат религиозные сочинения Л. Толстого, отрицавшего науку, искусство, государственность.

Раздел III. Дисциплинарные пространства российского общества 285

Итак, справедливость безосновна, и это связано с опасностями ее применения. Поэтому она «функционирует» в каких-то иных обличьях, например, как право или нравственность. Будучи чем-то вроде «конечной цели» в метафизике Аристотеля, справедливость может реализоваться как некий регулятив и императив или как средство и инструмент. Прямой способ речи о справедливости, будь то критика или проповедь, хотя и кажется честным, однако не только не дает желательного результата, но и приводит к опасным искажениям.

Согласно теории общественного договора, общество характеризуется принятием правил и законов, обеспечивающих блага всем тем, кто участвует в его деятельности. В признании социальной справедливости главным кажется распределительный принцип: поровну или в соответствии с заслугами каждого распределить совокупный общественный доход. Если удается найти такие принципы организации общества и воплотить их в его институтах, это скрепляет людей узами гражданского содружества. Собственно, успех европейской цивилизации тесно связан с тем, насколько удается соединить выгоду и справедливость.

Западные наблюдатели издавна фиксируют равнодушие российских граждан по отношению к индивидуальным правам и свободам. Это значит не то, что русские любят рабство, но то, что они по-иному, чем автономные индивиды, представляют себе свободу. Справедливость в российском менталитете — это форма нравственного признания. С этой точки зрения многие сложившиеся исторически социальные и экономические преимущества отдельных людей выглядят произвольными. Именно поэтому справедливость — главный рычаг социальных революций. Таким образом, это социально опасное чувство должно каким-то образом ограничиваться и контролироваться. Если общество не может объединиться иначе, чем на основе справедливости, честности и равенства, то верно и обратное: в ходе развития оно будет вынуждено нарушать эти принципы и пребывать в состоянии вечной зависти и стремлении к переделу. Противовесом, сдерживающим зависть и ненависть индивидов, выступает чувство ценности и необходимости социального контакта и интеграции. Человек — это общественное животное, и, даже став автономным жителем мегаполисов, он стремится к контакту, к кооперации, без которых невозможны удовлетворение материальных запросов и нормальная душевная жизнь. Одиночество страшит человека, и он стремится договариваться с другими о принципах совместной жизни, или, точнее, пытается гармонизировать правила коллективной игры со своим стремлением к свободе. Отсюда справедливость не является неким застывшим идеалом. Каждый человек в течение своей жизни формирует понятие справедливости и стремится достигнуть в этом понимании консенсуса с другими людьми. Как он это делает?

Именно в связи с данным конкретным вопросом и возникает общефилософская проблема о роли рефлексии, коммуникации и аргументации в формировании моральных чувств. Чистая справедливость, строго говоря, не может быть выражена в форме речи или письма.

286 Б. В. Марков. Человек в пространстве культуры

Дело в том, что язык уже заражен социальными дифференциациями, и он как таковой являет собой первую и главную форму власти. Поэтому сформулированные суждения о справедливости уже являются дискурсом силы. Язык искажает справедливость, вносит в нее элемент «византийской казуистики». Но все-таки помимо речи нет иного способа формировать понятие справедливости, обсуждать его с другими людьми. Это заставляет обратиться к соотношению права и справедливости. Речь должна идти о пересечении, о взаимодействии и согласовании справедливости и суждения.

МОРАЛЬ И ПРАВО

Как известно, юристы столь давно и безуспешно ищут общее определение права, что, кажется, осознали неправильность формулировки задачи. Ренненкампф честно признает, что «все известные доныне попытки определить существо права, в его полноте и законченности, были безуспешны». В конце концов они упираются в интуитивное понимание права: право — это то, что функционирует как право (Бергбом), или — это установленный (позитивный) обязательный порядок внутри общественного союза (Регельсбергер). Нередко делается попытка основать право нравами, которые также имеют характер общественных норм. Тогда право относится к внешнему поведению, а нравы — к внутреннему, т. е. сближаются с моральными переживаниями. Иеринг понимает под правом принудительно действующие нормы. Но такое определение тоже недостаточно, так как целый ряд норм международного, например, права не имеет принудительного характера.

В современных определениях права чаще всего используются понятия «регулирования», «управления», «регламентации». «Право, — полагает Э. Ю. Соловьев, — это система установленных или санкционированных государством общеобязательных норм, обеспечивающая совместное граждански-политическое существование людей на началах личной свободы и при минимуме карательного насилия» (Соловьев Э. Ю. Прошлое толкует нас. М., 1991. С. 416). Право предполагает также законодательные ограничения возможных репрессивных действий со стороны самого государства в отношении личности, т. е. конституцию. Конституция, как выражение воли народа, образует фундамент правовой системы, ибо она определяет взаимные обязанности государства и граждан, ограждает их от полицейского и иного произвола. Главным в ней являются права человека и их расширение — свидетельство развития социального государства».

Право можно понимать формально, как порядок и равновесие, в смысле пропорции Аристотеля или равенства современных утопистов. Но всякая форма есть форма чего-то, и поэтому, естественно,

Раздел III. Дисциплинарные пространства российского общества 287

всплывает не менее спорная проблема справедливости и равенства. Кем установлена пропорциональная мера в теории справедливости Аристотеля? Люди не равны, поэтому каждому полагается свое. Но кто положил меру? Несомненно, этот самый главный вопрос приходил в голову Аристотелю, и поэтому он придерживается идеи природного происхождения государства. Так устроено по природе, что существуют разные люди, и они занимают различное положение и выполняют различные функции в государстве. Именно этот естественный порядок отражают справедливые законы. Авторитет и сила законов получают здесь природное оправдание. Оно же применяется и по отношению к морали: дружба скрепляет общество духовными узами. Христианство заменило эту систему оправдания другой моделью, в которой авторитет и сила законов связываются с Богом, но постепенно в ходе секуляризации роль авторитетной инстанции заняла мораль.

Автономные теории права и морали оказываются несоединимыми, но в жизни право и мораль должны найти соединение. Есть множество теоретиков государства и права, таких как Макиавелли или Ницше, которые защищают эти «машины» от неопытных пользователей, наихудшими среди которых, как ни странно, оказываются моралисты. Если стоит задача взять яблоки у соседа, то лучше это сделать, как советует Макиавелли: дождаться ночи, взять мешок побольше, а также фонарь и палку, чтобы отгонять собак, и забраться в соседский сад. Еще честнее сделать это днем и на глазах у всех. Конечно, возникнет конфликт, но он будет решен в зависимости от соотношения сил, т. е. по-своему справедливо. Моралист тоже вынужден воспользоваться чужими яблоками, если ему захочется яблок, а своих у него нет. Но его тактика более сложна и опасна по своим последствиям: он должен найти оправдание своему поступку, например, морально очернить соседа или испытать нравственное покаяние, просить прощения и т. п. В своей «Истории Флоренции» Макиавелли рисует моральных правителей как худших разрушителей государственной машины. Это напоминает теорию де Сада, который считал моралистов обманщиками. Они запутывают соотношение сил, мешают их свободной борьбе и тем самым препятствуют развитию.

Если вдуматься в аргументацию моралистов, то и у них есть серьезные основания отстаивать приоритет морали перед правом. Даже в том случае, если право освобождено от силы, т. е. выступает как справедливость (мыслимая, например, как равное возмещение ущерба), то оно все-таки слишком формально и не обеспечивает решения главной задачи, для которой оно задумывалось. Этой задачей выступает единство общества. Согласно теории Гоббса, в естественном состоянии имеет место борьба всех против всех, а человек человеку — волк. Чтобы выжить и достичь единства, люди заключают естественный договор, согласно которому они отказываются от своих прав на насилие и передают их своим представителям, исполняющим

288 Б. В. Марков. Человек в пространстве культуры

государственную власть. Допустим, что эти представители не воспользуются переданными правами для удовлетворения собственных потребностей, а встанут исключительно на страже справедливости, т. е. будут осуществлять наказание, соразмерное преступлениям. Пожалуй, одним из первых, кто осознал репрессивность и неустойчивость такого порядка, был Гегель. Формальная справедливость, достигаемая наказанием преступника, на самом деле не примиряет, а разъединяет общество: обе стороны остаются обиженными и сохраняют ненависть друг к другу. Только взаимное прощение и примирение могут восстановить единство. Эта идея Гегеля очень созвучна русской интеллигенции, и по существу романы Достоевского можно рассматривать как манифестацию этой христианской стратегии жизни. Не углубляясь в дальнейшую эволюцию этой идеи, в частности, в работах зрелого Гегеля, надо сказать, что она остается еще очень важной и сегодня. Именно эту идею развивает коммуникативная парадигма, стремящаяся соединить нравственное признание с другими типами «абсолютного действия» (трудом, познанием и властью).

Право — это не запрет, как обычно думают в России, а и разрешение, право на нечто позитивное. Отсюда связь права с личностью, которая характеризуется ответственностью, связанной как со свободой воли и необходимостью отвечать за свои поступки, так и с взаимным признанием Я и Другого. Личность как автономная и разумная сущность, имеющая право на свободу и ответственность, способная контролировать свое поведение, формируется на основе доверия и уважения. Щедрый кредит и строгий спрос — вот границы, между которыми находится многообразие правовых и этических оценок. При этом можно предположить, что право — это как бы сами границы, переход которых не допустим и наказуем, но это одновременно и свобода «передвижения» в этих рамках. Право задает пространство свободы, и оно должно быть достаточно широким. Его объем зависит от многих других внешних и прежде всего социальных, экономических и политических параметров. Право, ориентированное на личность, антиавторитарно, оно исключает обращение с людьми как с «винтиками» государственной машины, даже если оно морально обосновывается во имя самого человека или народа. Неверно представлять право только как «минимум морали» или ее формальное выражение, как то, что вытекает из долга. На самом деле право — это некая самостоятельная «машина», о которой нужно заботиться, беречь и умело эксплуатировать. Как это ни покажется странным, сбои в функционировании этой машины могут возникнуть именно по причине абсолютизации морали, справедливости, правды и т. п. Пресекая наиболее опасные формы зла, право оставляет маневр для неморального и вместе с тем необходимого для жизни поведения. Тем самым оно является заслоном не только против насилия, но и против принудительного давления со стороны традиций и моральных норм.

Раздел III. Дисциплинарные пространства российского общества 289

Переворот в запретительном понимании права, по-видимому, относится к XVIII столетию. Фуко назвал этот переворот отказом от «права на смерть» в пользу «права на жизнь», когда власть не запрещает, а, напротив, рекомендует и советует. Особенно яркого выражения эта тенденция достигла сегодня, когда прежний недостаток «блага», порождающий экономию и аскезу, запрет и контроль, сменился излишком вещей, что привело к рекламе потребления и кредитной системе. Современный человек от рождения получает самый широкий кредит, но платить за него приходится не менее жестко. Отсюда упадок аскезы, сдержанности, экономии и одновременно интенсификация ответственности и самодисциплины.

В эпоху абсолютизма, причинами которого было ужасное брожение в странах Европы, выражающееся в мятежах и разбоях, не было речи о признании прав личности, и сущность права видели в уголовном наказании, подразумевая, что каждый разумный человек уступает свои права монарху, чтобы получить защиту. При этом уголовному наказанию подлежало и «неморальное» поведение, например, распущенность, чревоугодие, пьянство. Медицина и право, как показал Фуко, были переполнены жесткими морально-религиозными нормами. «Секуляризация» права активно протекала в XVIII в., хотя и тогда в юридической системе оказалось множество незаметно встроенных, точнее, вросших моральных норм, определявших установки самих законодателей. Однако у просветителей мы находим яркое осознание того факта, что моральная, запретительная, сословная «законность» на самом деле не уменьшала, а увеличивала количество преступлений, а главное, сковывала инициативу людей жесткими традиционными формами. Большим злом стала считаться и нераздельность правительственной и судебной власти. Это приводило к «кампаниям», в ходе которых набиралась нужная рабочая сила (по существу, рабы), а также устрашалась остальная часть населения (публичные казни). Беспощадное наказание не уменьшает преступлений. Необходимо было отличие преступления и проступка, что достигнуто в формуле: все, что не запрещено, разрешено. Поэтому просветители отстаивают лозунг, согласно которому лучше десятки ненаказанных злодеяний, чем наказание хотя бы одного невиновного. Законы должны охранять жизнь каждого гражданина не только от прямого насилия, но также и от вмешательства государства, идеологии, религии, морали.

Вместе с тем разделение морали и права привело к ряду негативных тенденций, о которых говорил Гегель в своей критике формального законодательства, призывавший к «одухотворению» государства. Это было особенно близко российской интеллигенции, которая осуждала формализм европейского права и надеялась построить «русский социализм» (Достоевский), минуя стадию буржуазного правового государства. Однако в русской философии редко можно найти призывы к «одухотворению государства». Наоборот, еще К.Аксаков утверждал, что русский народ — негосударственный, не ищущий

290 Б.В.Марков. Человек в пространстве культуры

политических прав и поэтому позволяющий бесконтрольно властвовать правительству. Однако это вовсе не рабство, ибо взамен политической свободы русский народ культивирует в себе нравственную свободу. Что эта внутренняя свобода нереализуема без внешних условий, осознавалось не сразу. Так, даже у Л. Толстого решение социального вопроса достигается личным нравственным подвигом, т. е. в полном соответствии с христианской схемой личного спасения и святости. В. С. Соловьев в последнем периоде своего творчества все острее осознавал необходимость правового благоустройства общества для развития свободы и нравственности. Он писал в «Оправдании добра»: «Правом и его воплощением — государством — обусловлена действительная организация нравственной жизни в целом человечестве, и при отрицательном отношении к праву, как таковому, нравственная проповедь, лишенная объективных посредств и опор в чуждой ей реальной среде, осталась бы в лучшем случае только невинным пустословием, а само право, с другой стороны, при полном отделении своих формальных понятий и учреждений от их нравственных принципов и целей потеряло бы свое безусловное основание и в сущности ничем уже более не отличалось бы от произвола». Практическое понимание сбалансированного равновесия права и нравственности складывалось у русской интеллигенции постепенно. В частности, прямое внедрение моральных норм и «справедливости» в политическую практику привело к негативным последствиям. Так, внутри союзов и партий, боровшихся за свобождение народа, по сути дела господствовали жесткие репрессивные нормы. Победившие партии прибегли к «якобинскому террору» и судили народными трибуналами в том числе и тех, кто действовал при прежнем режиме на основе его законов. Некоторых это приводило к пессимистическому выводу о безнадежности соединения права и морали. Однако тоталитарные идеологические режимы, фанатические религиозные государства — это примеры господства «морали» над правом. Речь же должна идти о коммуникации дискурсов силы и справедливости, причем не только на макро-, но и на микроуровне, т. е. не только в «большой политике», но и в повседневном общении. В том и другом случае речь должна идти о «встраивании» этических дискурсов в экономические, политические, юридические и социальные программы, а также в разного рода советы и рекомендации, которые дают ученые, медики, юристы, экономисты отдельным людям, испытывающим затруднения в реализации своих планов. Уважение к свободе личности предполагает недопустимость навязывания ей советов и рекомендаций, но тем не менее сегодня мы не можем и шагу ступить без такого рода «мягкой» опеки.

Если попытаться избежать предпочтения права или морали и признать их взаимную игру, взаимодополняемость и взаимосвязь, то остается возможность исследования их конкретных дифференциации, которые проводятся, в отличие от метафизического разграничения, «конкретно и на местах». При этом одна противоположность уравновешивает

Раздел III. Дисциплинарные пространства российского общества 291

другую, как только на поверхности повседневной жизни появляются опасные трещины. Здесь открывается поле коммуникации между моралью и правом как взаимными противовесами.

ЭКОНОМИКА И ПОЛИТИКА В ПОВСЕДНЕВНОСТИ

Слово «повседневность» обозначает: само собой разумеющуюся реальность, фактичность; мир обыденной жизни, где люди рождаются и умирают, радуются и страдают; структуры анонимных практик, а также будничность в противоположность праздничности, экономию в противоположность трате, рутинность и традиционность в противоположность новаторству. Это нечто среднее между высоким и низким, между взлетами духа и падениями плоти. Классические философы определяли ее как сферу столкновения различных частных мнений и интересов, где невозможно истинное знание. В современной философии она раскрывается как нечто упорядоченное, традиционное и рутинное, обезличивающее человека, препятствующее его свободе или, напротив, как нечто спонтанное, обеспечивающее свободу индивидуальности, которая подавляется в процессе образования. Феноменологическая социология раскрывает повседневное сознание как горизонт, в котором «уравниваются», типизируются различные частные перспективы: «Общий тезис взаимных перспектив приводит к способности схватывать объекты и их аспекты, действительно знаемые мной и потенциально знаемые им как знание каждого». Следует признать эту способность обыденного сознания соединять природный, социальный и субъективный миры, образовывать общее поле понимания их различных смысловых интерпретаций. Реальность повседневной жизни, характеризующаяся ощущением фактичности, самоданности и очевидности, выступает как признаваемый всеми порядок.

Повседневность — это не только мысли и переживания людей, но и деятельность, регулируемая нормами и институтами. Поэтому в противоположность абсолютизированной феноменологической программе можно предложить своего рода «топико-экономический» подход, рассмотреть повседневность. Во-первых, как сложную ткань переплетения различных порядков, компенсирующую ослабление или разрушение их в одном месте за счет усиления в другом. (Например, вызывает изумление запас прочности в России, в которой, несмотря на многолетний хаос и разруху, сохраняется порядок.) Во-вторых, как сеть особым образом устроенных дисциплинарных пространств, в роли которых функционируют, например, храм и рынок, школа и фабрика. Они формируют прежде всего нужный тип телесности, а также нормы и правила действия, которые могут показаться теоретику нестрогими, а моралисту беспринципными и которыми человек вынужден руководствоваться в жизни.

292 Б. В. Марков. Человек в пространстве культуры

Правила, по которым действуют люди, не являются предрассудками и заблуждениями, подлежащими критике и устранению. Такое легкомысленное к ним отношение чревато опасными последствиями, ибо от них не так-то легко избавиться вообще и критикой старой идеологии в частности. Конечно, нормы и ценности, правила и представления людей обсуждаются в открытых дискуссиях, но оказывают кратковременный эффект на матрицы повседневного поведения. В свете раскрывшихся затруднений представляется разумным и целесообразным обратиться к изучению повседневных практик, в которых разнородные дискурсы переплетаются и уживаются. Например, критерии морального и экономического действия различаются между собой, но это не означает, что экономика всегда неморальна, а мораль экономически нецелесообразна. Поэтому экономисты и философы не должны отождествлять дискурсы о человеке с исторической реальностью. Например, в философии ведутся разговоры о «русской идее», высоком предназначении и духовности. Наоборот, обращаясь к российской повседневности, наблюдатель фиксирует нечто совершенно противоположное: репрессивность и алчность, необязательность и безответственность, что дает основания сделать вывод, что реальный человек не сводим к моральным или экономическим составляющим. Точно так же на уровне дискуссий между специалистами по этике и экономике трудно достичь компромисса: введение абсолютных моральных ценностей в дискурс экономики было бы подобно взрыву бомбы. О последствиях этого напоминает знаменитая «Басня о пчелах» Мандевиля. Ясно, что набор традиционных добродетелей сегодня изрядно устарел. Но кто возьмется его обновлять и исправлять? Моральные дискуссии вокруг пересадки органов, эвтаназии, абортов и т. п. в медицине являются хорошим примером того, что все осознают недостаточность традиционного морального кодекса врача, однако не в силах его изменить.

Эмансипация хозяйства от давления моральных норм была важным шагом на пути к капитализму. Вместе с тем это привело к ряду негативных последствий, и сегодня, подобно этике науки, встает вопрос об этике бизнеса. На него оказывается моральное давление, выражающее реакцию общественности на классовое расслоение, безработицу, истощение природных ресурсов и т. п. В связи с этим возникает вопрос о соотношении бизнеса и морали. Попытка утвердить приоритет критериев морального действия над экономикой выглядит бесперспективной, что и заставляет искать какую-то мирную форму коммуникации разнородного и несоизмеримого. Необходимо поставить вопрос: при каких конкретных условиях моральное и хозяйственное действие могут быть взаимодополняющими?

С появлением и расширением городов, с образованием в них рыночного пространства происходят существенные изменения как в способах производства человека, так и в теориях, обосновывающих его назначение. Если христианский храм культивировал единство, то рынок разъединял людей. Автономность, свобода, индивидуализм,

Раздел III. Дисциплинарные пространства российского общества 293

как условия предпринимательства, были трансцендированы философией в ранг сущности человека. Вместе с тем было бы односторонним сводить порыв европейской цивилизации исключительно к конкуренции, стремлению к наживе и автономности. Эти тенденции, действительно, вызывали страх у властей и нередко приводили к попыткам ограничения рынка, который помимо страсти к наживе культивировал еще и чужеродные ценности и обычаи, привозимые вместе с товарами из других стран. Выход виделся в восстановлении традиционных и прежде всего христианских ценностей. В Новое время становится популярной максима о том, что человек человеку — волк. Вместе с тем А. Смит успокаивал своих современников тем, что рынок не только разъединяет, но и объединяет людей. Философия отразила это обстоятельство в концепции разума, согласно которой свободные индивиды смогут заключить общественный договор, где найдут реализацию нормы, обеспечивающие как выживание, так и свободу.

Диалог этики и политики также представляется разумным выходом из тех новых проблем, которые возникают сегодня в процессе распада одних и формирования других экономических и политических пространств. Состояние разнородности, мультикультурности, многонациональности и многоукладности достигло как внутри отдельных стран, так и в рамках мирового сообщества таких размеров, что уже не может идти речь о попытках установления гомогенного порядка в духе фундаментализма. Разнородное настолько тесно связано между собой, что не может быть устранено без ущерба для целого. То, что по идеологическим или узконациональным критериям расценивается как чуждое или враждебное, оказывается необходимым, например, для экономического процветания. Новая модель общества строится с учетом признания гетерогенности его компонентов и прежде всего общества, хозяйства, государства и необходимости их «уравнивания» и балансирования. Поэтому можно считать перспективным предположение, что «хозяйственная этика должна строиться как диалог хозяйства и этики».

Ткань общественных отношений сплетается в каждом обществе из самых разнородных нитей, и поэтому вряд ли возможно конструирование общего для всех стран правопорядка. Даже если признать, что русский народ относительно поздно вступил на европейский путь развития, то и в этом случае простое заимствование идей оказывается невозможным. Дело не в количестве людей, захваченных этими идеями. Нет одинаковых для всех способов осуществления свободы личности, правового строя, конституции, как нет капитализма, одинакового во всех странах. Современная Россия — это сложнейший общественный организм, которым нельзя управлять ни так, как раньше, «самодержавно», ни по европейским образцам. Совершенно очевидно, что любой правопорядок осуществляется в поле неписаных правил, которые складываются на уровне повседневной жизни. Речь идет не только о моральных нормах, но и о знании, которое особенно

294 Б. В. Марков. Человек в пространстве культуры

в России, в силу высокого уровня образования ее граждан, выступает как важный и эффективный способ реализации общественного порядка.

Допущение о том, что власть в России имеет исключительно идеологическую форму, является причиной устойчивых поисков универсальной идеи, способной мобилизовать массы. Напротив, в развитых странах власть не афиширует себя, однако в своей анонимности управляет людьми через систему массовой коммуникации гораздо надежнее, чем раньше. Разумеется, необходим достаточно высокий уровень развития для того, чтобы население могло следовать рекламе, советам врачей, специалистов по здоровому образу жизни и т. п. Но, даже учитывая сегодняшнее бедственное положение России, нельзя не видеть, что, чем сильнее власть пытается быть вездесущей и контролировать своими указами различные сферы жизни, тем сильнее у населения впечатление ее бессилия.

Русская интеллигенция традиционно тяготеет к политизации и идеологизации форм протеста: встать на позицию угнетенных и организовать акции протеста или разоблачать идеологию власти. Обе эти позиции оказываются достаточно наивными. С одной стороны, масса не нуждается в просвещении, ибо знает о действительности больше и глубже, чем интеллектуалы. С другой стороны, не являясь обманутой, она желает власти, даже если испытывает на себе ее угнетение. Поэтому как протест, так и критика не должны рассматриваться как универсальные способы борьбы против власти, которая не может быть устранена одним ударом, ибо включает в себя прежде всего те знания, которые производятся самими интеллектуалами. Если они узурпируют право думать и решать за других, то с неизбежностью приходят к репрессиям. Поскольку власть не является самодержавной и всякий человек предстает угнетающим и угнетенным одновременно, то наивно думать, что от нее можно освободиться путем политического переворота. В эпоху «Большого террора» между маленьким чиновником и диктатором в сущности была чисто количественная разница, и в результате кадровых перемещений сама власть не менялась. Либерализация общества имеет место там и тогда, где и когда происходит изменение не столько субъектов, сколько структур власти, тех конкретных дисциплинарных пространств от школы до казармы, от дома до предприятия, где люди не только учатся, служат или работают, но и формируются, наделяются идеями и нормами, желаниями и потребностями, необходимыми для выживания в этих структурах.