СУЩНОСТЬ АРМИИ

Любые разговоры об армии и её задачах,рано или поздно приходят к известноймаксиме генерала Макартура: «Армиясуществует для того, чтобы убивать людей иуничтожать вещи».

Дальнейшее рассуждение обычно сводится кпопыткам избежать очевидной апории: как никрути, а человеческое общество определяетсебя, прежде всего, как то, что рождаетлюдей и создаёт вещи^[1].

В таком случае, армия есть антиобщественныйобщественный институт.

ШКОЛА, КАЗАРМА, ТЮРЬМА

Политика существует там, где существуетпонятие «общественных дел», «общихобязанностей», «до всех касающихся вещей» -то есть всего того, что римляне называли respublicae. Все «частные дела» и «партикулярныеинтересы» с их сложными переплетениямиосновываются на том, что эти переплетениявозможны, что они могут зацепиться друг задруга, их нечто связывает – причём этусвязь частных дел (выгодную всем, но никомуконкретно) ещё надо как-то организовать иподдерживать. Здесь «государство» - как формаобщества – получает своё истолкование как«связь всех связей», или «объединение всехобъединений», или ещё - «организация,организующая организации». Аристотель, каквсегда точный, говорит так: «К высшему извсех благ стремится то общение, котороеявляется наиболее важным из всех и обнимаетсобой все остальные общения. Это общение иназывается государством, или общениемполитическим.»^[2]

Но при этом сам статус «общего» - вещи илидела – по сути своей парадоксален. Неявляясь чьей-то собственностью (будучи вбуквальном смысле слова ничьим), «общее»,тем не менее, нуждается в том, чтобы имзанимались – то есть сохраняли иприумножали. Это и называется «общественныминтересом».

В принципе, «общественным» можно объявитьпочти всё. Например, землю: почему бы непризнать, что она «принадлежит всем» (или «никомуне принадлежит»), и обрабатывать её сообща?Или – религиозную жизнь: понятно же, чтохрам (или капище) – это дом божий, а нечеловеческий, и в него должен иметь правозайти каждый верный божеству, чтобы к немуобратиться. Или, скажем, такое интимное дело,как еда: устраивали же храбрые спартанцысвои сисситии, совместные трапезы задлинными столами, куда мог сесть всякийсвободный человек? И так далее: «общественным»можно сделать всё или почти всё.

При этом давно замечено: «общественныедела» делаются более надёжно, но менееуспешно, чем дела частные. «Общественным»,как правило, не рискуют – поскольку оночужое. Но его не рискуют и сделать лучше, чемобычно – по той же самой причине. Поэтому, сускорением развития и ростом динамики,сфера общественного стала ужиматься.Последней пала религия, ставшая «частнымделом каждого». Так что после победыПросвещения и наступления эпохи «свободысовести» европейские государства признаютвсего три института, которые находятся введении общества. Похоже, это абсолютныйминимум – меньше уже нельзя.

Во-первых, это школа. Даже «частное»образование находится под жёсткимобщественным контролем, при этом важнейшие(на данный исторической момент)образовательные учреждения обычнонаходятся в ведении государства. Причинапонятна – образование должно бытьстандартизировано. Работодатель, принимаяна работу специалиста, должен быть уверен,что он изучал ту самую математику, ту самуюфизику, и тот самый сопромат, которыйизучали все остальные. Иначе последствиямогут быть непредсказуемыми. При этом наука– «частное дело»: там можно строитьгипотезы, опровергать Ньютона, чудаковать иписать гиль. Нельзя только делать этого скафедры.

Своего рода противоположностью школыявляется тюрьма – тоже учреждение «сугубогосударственное». Тюрьма, как и вообще всясистема наказания, призвана не научитьнечто делать, а наоборот – поставить запретна некоторые действия. Начиная отограничения физических возможностейдействия (толстые стены и решётки на окнахтому в помощь), и кончая воспитательнымвоздействием, оказываемым тюрьмой. Здесь,опять же, понятно, почему система наказанийдолжна оставаться общественной: люди,осуществляющие наказание, не должны бытьникаким образом заинтересованы в том, чтоони делают. Тюремщик (или палач) не долженбыть инициативным, работа «с выдумкой и согоньком» здесь неуместна. А от инициативыпридумано единственное лекарство –отстранение человека от любого «личногоинтереса» в порученном ему деле.

Чем-то средним между школой и тюрьмойоказывается такой институт, как казарма.Мы говорим - «казарма», а не «армия»,поскольку понятие казармы шире. «Армия» -как инструмент ведения войны - есть одна изфункций, эпифеномен Казармы. Армиясоздаётся Казармой, управляется из Казармы,и определяется казарменными порядками.

Если мы обратим внимание на то общее, чтоесть у Школы, Казармы и Тюрьмы, мы будемвынуждены назвать одно главное слово: изоляцияи экстерриториальность. Ребёнок в школе,заключённый в тюрьме, солдат в казарме –все они вырваны (более или менеенасильственно) из привычной среды, ипомещены в своего рода «социальнуюстратосферу», порядки в которой разительноотличаются от привычных. Не всегда этонесёт утилитарную функцию, и менее всего –в армейской службе. В чём, например, смыслтаких сугубо армейских ритуалов, какупражнения на плацу, или надраивания доблеска бляхи на ремне? Тем не менее,практически на всех плацах мира мы видимодну и ту же картину: марширующих солдат сблестящими пуговицами в ряд^[3].

На самом деле в этом нет ничего нового. Вовсех известных нам обществах мы видим однуи ту же картину. Самые сильные и смелыечлены общества – как правило, молодыемужчины – в известный период времениудаляются от своих соплеменников илисограждан, а точнее говоря, изгоняются им нанекий срок. Они попадают в среду другихтаких же изгнанников, где их чему-то обучаюти во что-то посвящают. Среди прочего, их учатобращению с оружием, но это лишь часть, и несамая важная, той «героической науки»,которую преподают вдали от дома.

Потом они возвращаются – но не все. Частьостаётся там, вовне, за пределами «освещённогои безопасного пространства общения». Этоветераны, носители традиций этогостранного сообщества.

Важным условием организации этих «особыхмест» было сохранение «общественногоконтроля» над ними. Потеря этого контролямогла привести к опасным последствиям.Например, викинги (vykingar), то естьучастники морских походов скандинавов вконце VIII - середины XI веков, первоначальнобыли временными или постояннымиобитателями vik, изолированных воинскихпоселений, которые в определённый моментприобрели чрезмерную самостоятельность.Викингов боялись и ненавидели – причём нетолько жители опустошаемых побережий, но,прежде всего, свои же сограждане. Отношениек ним было как к буйным сумасшедшим – тем неменее, сделать с ними ничего не могли,контроль был утрачен. Заметим только, чтодальнейшая история Европы не может бытьпонята без учёта «фактора викингов»^[4].

ГЕРОЙ И ЕГО БЕЗУМИЕ

Как известно, общепринятой дефиниции «человеческого»нет. И дожидаться её появления тоже не стоит– даже не потому, что её вообще нельзя дать,а потому, что слишком велика цена вопроса.Дать новое интересное определение «сущностичеловека» – это, что называется, «хорошая»задачка, решение которой заметно поднимаетпрестиж мыслителя.

Тем не менее, понты понтами, а жить (в томчисле и «умственной жизнью») как-то надо.Поэтому существует негласная практикаиспользования дефиниций «по умолчанию».Типа, «если не заявлено иное», то будемсчитать вот это – тем-то, а то – тем-то, ковсеобщему удовольствию.

Такой «дефиницией по умолчанию» является,среди всего прочего, известнейшееаристотелевское суждение о человеке как о zoonpolitikon,«общественном животном». Не то чтобы всебыли с ним согласны – скорее, оновозбуждает наименьшее неудовольствие:каждый признаёт, что «нечто важное» онаухватывает.

Конечно, тут можно попридираться. Самымочевидным (и самым распространённым)возражением является биологическое: самаспособность сбиваться в стадо или стаюсвойственна не только людям, но и всякойразной живности – в том числе мышкам,крыскам, комарикам. На это обычно следуеттот ответ, что человеческое общество «совершеннее»стада, стаи или улья, совершеннееколичественно и качественно: оно – максимум«общественного».

Аристотель тоже пытался думать в этомнаправлении, и даже указывает на причинуэтого «совершенства». В начале «Политики»он пишет следующее: «Что человек естьсущество общественное в большей степени,нежели пчелы и всякого рода стадныеживотные, ясно из следующего: природа,согласно нашему утверждению, ничего неделает напрасно; между тем один толькочеловек из всех живых существ одарен речью.Голос выражает печаль и радость, поэтому онсвойствен и остальным живым существам (посколькуих природные свойства развиты до такойстепени, чтобы ощущать радость и печаль ипередавать эти ощущения друг другу). Но речьспособна выражать и то, что полезно и чтовредно, равно как и то, что справедливо и чтонесправедливо. Это свойство людей отличаетих от остальных живых существ: толькочеловек способен к восприятию такихпонятии, как добро и зло, справедливость инесправедливость и т.п. А совокупностьвсего этого и создает основу семьи игосударства.»^[5]

Этому двойному определению «человеческого»как «максимально общественного»,причём эта «особенность» связана преждевсего с речью – придаёт убедительностьмногое, в том числе сравнительноеязыкознание. Наиболее авторитетныегипотезы об этимологии слова «человек» виндоевропейских языках обычно возводят еголибо к понятию «члена человеческой стаи»^[6],либо к образу «понятно, членораздельноговорящего» (в последнем случае онпротивопоставляется «чужому», «варвару»,который говорит невнятно^[7]).

Таким образом, мы обнаруживаем, что,оказывается, определение «человеческого»предполагает и определение «нечеловеческого».Это «нечеловеческое» жёстко завязано начеловеческие же способности, ноупотребляемые неким недолжным образом: «умственнуюи нравственную силу» можно, оказывается, повернутьв обратную сторону.

Обратим внимание, как точно Аристотель –невольно, но точно – определяет суть того,что мы называем «оружием». Понятно, чтодубинка, маузер, или атомная бомба, естьпрежде всего порождения ума. Единственныместественным оружием человека являетсяименно что «умственная и нравственная сила».Умственная сила способна найтичеловеческим орудиям труда новоеприменение. Не случайно, практически всеинструменты войны имели аналоги в мирнойжизни. «Боевой топор» - это именно что топор,используемый как оружие. Ещё важнее то,что и «нравственная сила», «добродетель»,используемая неким «обратным способом»,может стать опасной. Если ум снабжаетубийцу орудиями, то «нравственная сила»вооружает его принципами, идеями, поводамик убийству^[8].

А тот, кто способен это сделать – «безнравственноесущество или сверхчеловек; либо животное,либо божество».

По сути дела, Аристотель говорит о герое– причём так, как его понимала античнаятрадиция. Прежде всего, герой – это «сынбожий», плод редкого (и опасного) смешениядвух различных природ – человеческой ибожественной. Герой, как правило, угрюм,опасен, живёт вдали от людей – или же людисторонятся его. Он с избытком наделён силойи храбростью, точнее говоря - «божественнымнеистовством», умением впадать в особоесостояние, сходное с безумием. В этомсостоянии – греки называли его menos –герой и совершает свои подвиги. Впрочем,герой всё время рискует впасть в «окончательноебезумие». Типична в этом смысле судьбаГеракла, то и дело теряющего рассудок «поволе Геры», и в конце концов гибнущего встрашных мучениях от «яда в крови». Прочиегерои в этом отношении немногим уступалиГераклу: сочетание силы, «божественногонеистовства», и постоянно подстерегающаяопасность сойти с ума – это обычный,типовой набор, с которым очередной воительвыступает в поход против всего мира.

Это особое «неистовство», впрочем,знакомо не только грекам. Римляне называлито же самое чувство furor – слово,знакомое нам по искажённому отражению врусском «фурор» но первональнообозначавшее «жар», «пылкость», «приступомнакатывающую отвагу», а попросту говоря – воинскоебешенство. Считалось, что римские воинымогли впадать в furor, пересекая границупомерия - священной черты, окружающей Город.Но точно то же самое означало идревнегерманское wut – «неистовство» (отэтого слова производится имя Вотана), исевернорейнское odhr – «бешеноеисступление» (от которого имя Одина)^[9].

ЧЕЛОВЕК КАК ДОБЫЧА

Если обратиться к биологии, то самымстранным из всех человеческих свойствявляется человеческая способность убиватьдругих людей. Речь идёт не об убийствесоперников – за еду, самку, статус в племени,или даже войны из-за кормовой территории,водопоя, и так далее. С этой точки зрения,люди ничем не отличаются от других животных.Более того, «мир» в зверином царствеявляется скорее исключением, чем правилом.С насилием знакомо и стадо буйволов, ленивопоедающих подножный корм, и стая волков,питающаяся мясом этих буйволов.

Однако, волки не охотятся на волков. Опятьже, имеется в виду не «выяснение отношениймежду собой» (сколь угодно кровавое), аименно и только охоту. Волчья стая можетвоспринимать другую волчью стаю каксоперников, но не как добычу. При этомнападение на другого представителя того жевида бывает возможно и иногда дажежелательно, а поедание трупов сородичей –допустимо. Но охота на «таких же, как я»,выходит за рамки биологического здравогосмысла. Ни одно живое существо не можетсистематически питаться особями своего жевида – по тем же причинам, по которым ниодно живое существо не может питатьсясобственным мясом, а также и невозможенвечный двигатель. Энергия в замкнутуюсистему должна поступать извне, абиологический вид – замкнутая система.Соответствующим попыткам отдельныхмалосознательных существ (и тем более –коллективов) полакомиться братьями покрови препятствуют многочисленные – ипрактически непреодолимые – биологическиеограничения.

Человек является единственнымисключением из этого правила. Люди способныохотиться на других людей, рассматривать ихкак свою добычу.

Возможность подобного поведения связанас тем, что человечество как вид не являетсязакрытой системой. Прежде всего, потому, чтолюди всеядны, причём их возможностипоглощать разнообразную пищу выходятдалеко за пределы, отведённые биологией:человек способен обрабатывать «неподходящую»для него еду. Первым «обрабатываемымматериалом» был не камень, не кость, и неглина, а «не положенное» человеку природоймясо животных. И эта способностьрассматривать абсолютно всё живое как своюпотенциальную добычу не могла не привести ктому, что люди смогли посмотреть с этой жеточки зрения и на самих себя, «отнестись ксебе как к предмету»^[10].

Это, конечно, не означает, что жертву нужнонепременно убивать и есть. История вида homoесть история использования человекачеловеком – сначала в качестве источникабелков^[11],потом как жертвы разбоя, потом как раба,потом как объекта эксплуатации, со временемстановящейся всё более и более изощрённой.Но всё это основывается на способностилюдей охотиться на себе подобных.

Можно сказать, что человек стал человекомне тогда, когда увидел в ближнем «своего», «такогоже как он сам» (на это-то как раз способны «имышонок, и лягушка»), но и не как на «соперникаи конкурента» (что тоже не выходит за рамкиобычных внутривидовых отношений) - ноименно как на не-человека, как на абсолютночужого, как на потенциальную жертву.

FUROR-ТЕХНОЛОГИЯ

Как возможно убийство? Этот почтикантианский вопрос детерминированбиологией. Всякий, кто хоть раз принималучастие в обыкновенной драке, знает, чтоубить человека – то есть нанести ему «повреждения,несовместимые с жизнью» - не так уж и сложно,но очень трудно это сделать сознательно.Например, почти невозможно заставить себяткнуть пальцем в глаз противнику: «всёнутро» сопротивляется этому. Между тем,удар костяшкой среднего пальца в глазницу– один из самых простых и самых действенныхприёмов самозащиты. Тем не менее, нужно «преодолетьв себе нечто», чтобы научиться наноситьподобный удар. Точно так же, очень труднозадушить противника, даже если удалосьдобраться до горла: первые же признакиагонии заставляют разжать пальцы. И, вовсяком случае, сильнейшим переживаниемявляется совершившееся убийство. Сам видтрупа – неподвижного, безопасного, уже неспособного ничем повредить – можетзаставить убийцу (вольного или невольного)впасть в тяжелейшую депрессию.

Нам кажется, что подобные деликатныепереживания – признак нашей «изнеженностии цивилизованности». На самом деле, это –работа тех же самых биологических запретов,которые мешают волку напасть на волка сцелью его съесть. Есть все основанияполагать, что древним людям было не проще,чем нам, переступить порог «убийстваближнего» - именно потому, что они былиближе к своей биологической основе. Запретна убийство себе подобного преодолевался стаким же, а то и с большим трудом, чем этоприходится делать нам.

В принципе, существуют пути, позволяющиеобойти «биологическую защиту вида».Природа предусмотрела механизм длявременного снятия этой защиты. Он работаеттолько в очень редких ситуациях – например,в момент схватки «не на жизнь, а на смерть».В таком случае, однако, исчезают и многиедругие биологические защитные механизмы –притупляется боль, умолкает инстинктсамосохранения. Способность убить «такогоже, как я» даётся только вместе сготовностью умереть^[12].Это и есть биологическая основа того, что мыобозначили как furor: «исступление», «выход изсебя», «готовность-к-смерти».

Этот механизм можно запустить двумяспособами. Первый – естественный:поставить себя в ситуацию, когда furor «вскипитв крови» сам собой. Отсюда – богатейшаякультура оскорбления, вырабатываемая всоответствующих сообществах. Сейчас мы неимеем возможности обратиться к этойбогатой теме. Заметим только, чтооскорбление врага – особенно публичное,брошенное ему в лицо – предназначается нестолько для подавления психикиоскорбляемого, сколько для разжиганияярости оскорбителя. При этом молчание, «проглатывание»оскорбления биологически эквивалентнопринятию «позы подчинения» в поединке, аответ на него разжигает в оскорбляющем furor.Отсюда – изощрённая, иногда многочасоваяперебранка противников перед началомсхватки. Отсюда же – и обменсоответствующими жестами, ритуальнымиударами, и прочая нехитрая машинерияраздражения. Запустить механизмысоперничества таком образом вполневозможно.

Кроме того, можно ещё использоватьобходные пути – разжечь в себе furorискусственно. Простейшим – и хорошоисследованным – средством для этогоявляется особый вид отравления: опьянение.Практически все известные нам от древнихвремён психоактивные вещества (и преждевсего алкоголь) имеют основной целью именноспецифическое помутнение сознания, целькоторого – разжигание агрессивности,впадение в ярость, включение furor.

С другой стороны, и сам furor может бытьиспользован для иных целей, кроменемедленного нападения на противника. Так,одним из далёких изводов техник furor’аявляется искусство. Аристотелевский «катарсис»есть не что иное, как переработанный исублимированный furor – ужас и ярость,разрешающиеся в катарсической кульминации...

Но все известные техники furor'а не свободныот одного противоречия. Все они имплицитно предполагают, что происходит именно что противоборство, то есть жертвазагнана в угол и вынуждена принять бой. Но охота на скрывающуюся, прячущуюся,убегающую жертву, требует совсем другогонастроя.

Она требует, прежде всего, хладнокровия.

РОЖДЕНИЕ АБСТРАКТНОГО МЫШЛЕНИЯИЗ ДУХА ДИСЦИПЛИНЫ

Одним из самых известных «философовмилитаризма» является Гегель. Егорассуждения о «сословии храбрости» (так онназывал военных), созерцание из йенскогоокна въезжающего в город Наполеона (его онназвал «мировой душой» - полагая, видимо,что делает тому комплимент), и уж тем более– знаменитая «диалектика раба и господина»- составили ему прочную репутацию знатокавопроса. Мы намерены её поддержать – однакож, обратившись совсем не к тем текстам,которые немедленно приходят на ум. Именно:нашему автору принадлежит короткое, бойконаписанное эссе на тему форм мышления.Называется оно «Кто мыслит абстрактно?»^[13](«Wer denkt abstrakt?»), и обычно цитируется вкачестве образчика так называемого «философскогоюмора». Смеем заметить: ничего смешного вэтом тексте нет.

Гегель не определяет понятияабстрактного мышления. «Мы находимся вприличном обществе, где принято считать,что каждый из присутствующих точно знает,что такое «мышление» и что такое «абстрактное»,- легко обходит он тему. - Стало быть,остается лишь выяснить, кто мыслитабстрактно.» Дальше публике предъявляетсяпарадокс:

«Кто мыслит абстрактно? — Необразованныйчеловек, а вовсе не просвещенный. Вприличном обществе не мыслят абстрактнопотому, что это слишком просто, слишкомнеблагородно (неблагородно не в смыслепринадлежности к низшему сословию), и вовсене из тщеславного желания задирать носперед тем, чего сами не умеют делать, а всилу внутренней пустоты этого занятия.»

Дальше приводится примерабстрактного мышления. «Ведут на казньубийцу. Для толпы он убийца — и только.Дамы, может статься, заметят, что он сильный,красивый, интересный мужчина. Такоезамечание возмутит толпу: как так? Убийца —красив? Можно ли думать столь дурно, можноли называть убийцу — красивым? Сами, небось,не лучше! Это свидетельствует о моральномразложении знати, добавит, быть может,священник, привыкший глядеть в глубинувещей и сердец.

Знаток же человеческой души рассмотритход событий, сформировавших преступника,обнаружит в его жизни, в его воспитаниивлияние дурных отношений между его отцом иматерью, увидит, что некогда этот человекбыл наказан за какой-то незначительныйпроступок с чрезмерной суровостью,ожесточившей его против гражданскогопорядка, вынудившей к сопротивлению,которое и привело к тому, что преступлениесделалось для него единственным способомсамосохранения. Почти наверняка в толпенайдутся люди, которые — доведись имуслышать такие рассуждения — скажут: да онхочет оправдать убийцу! Помню же я, какнекий бургомистр жаловался в дни моейюности на писателей, подрывающих основыхристианства и правопорядка; один из нихдаже осмелился оправдывать самоубийство —подумать страшно! Из дальнейшихразъяснений выяснилось, что бургомистримел в виду «Страдания молодого Вертера». Этои называется «мыслить абстрактно» — видетьв убийце только одно абстрактное — что онубийца и называнием такого качествауничтожать в нём всё остальное, чтосоставляет человеческое существо.»

Ирония Гегеля понятна – однако,предлагаемый пример крайне любопытен сампо себе. В самом деле: воображаемый «знатокчеловеческой души», скорее всего, не смогбы прикончить убийцу, или даже егоосудить. Необходимо именно что перестатьвидеть в нём «человеческое существо» - иувидеть только «убийцу» – чтобы егоказнить.

Но ровно та же самая проблема стоит иперед «охотником за человеком». Для того,чтобы спокойно и хладнокровно убить «другого»,необходимо перестать видеть в нём человека.То есть нужно абстрагироваться от этогофакта.

Этот приём – абстрагирование – являетсянеобходимой частью обучения воина. Ярость,furor, odhr – всего этого недостаточно, еслижертва не принимает боя, не вступает вотношение соперничества. В таком случаенужно внушить себе, что охота идёт «простона добычу», в которой нет ничего «человеческого».

Роль абстрагирования в армейской жизнивообще трудно переоценить. Сновапредоставим слово Гегелю. «У пруссаков, -пишет он, полагая, что иронизирует, -положено бить солдата, и солдат поэтому -каналья; действительно, тот, кто обязанпассивно сносить побои, и есть каналья.Посему рядовой солдат и выглядит в глазахофицера как некая абстракция субъектапобоев, с коим вынужден возиться господин вмундире с портупеей, хотя и для него этозанятие чертовски неприятно.» На самом делездесь изложен простейший механизм передачинавыков абстрактного мышления: для того,чтобы солдат начал понимать, чего именно отнего ждут, к нему надо перестать относитьсякак к человеку. Ту же роль играетпресловутая «дисциплина», «плац», «надраенныепуговицы». Всё это – механизмы обученияабстрагированию. Естественное, целостноемышление, которое видит все стороныпредмета, просто немеет при столкновении сармейским дисциплинарным абсурдом. Зачемнадо тянуть носок и чистить пряжку? – Неттакого слова «зачем», есть слово «надо».Зачем бьют солдата? – «Положено». – Зачем?– «Делай, что тебе говорят».Соответствующие практики направлены наодно: солдат, если он хочет «сохранитьздравый рассудок», должен время от времениоткладывать его в сторону.

И, наконец, наступает самое важное - учения.В руках у солдата – автомат, он целится вчеловекоподобный силуэт. Он точно знает,что стреляет не в человека: это всеголишь картонка. Бах, бах, бах. Дырка, дырка,дырка.

Зато потом, когда в перекрестии прицелаокажется бегущая фигурка, и надо будетнажать на курок, старший товарищ скажет емуглавную фразу: «представь себе, что ты настрельбах».

И курок будет нажат. Фигурка упадёт.

Биологический запрет на убийствопреодолён. Дальше будет проще.

На этом процесс абстрагирования, однако,не заканчивается. Представление «такого же»как «другого» влечёт за собой и представлениесебя и своего как «другого». Только здесьмы достигаем «армейского» уровняабстракции – когда не только противник, нои «свои» - прежде всего воины, солдаты –предстают перед абстрагирующимполководцем в качестве однородной,взаимозаменяемой массы, выразительноназываемой «живой силой». Гегелевскаякартинка, когда «рядовой солдат и выглядитв глазах офицера как некая абстракциясубъекта побоев», достижима только приочень высоком уровне абстракции, когда и «чужие»,и «свои» уже становятся «абстрактнымисущностями», а смерть – и чужая, и своя –всего лишь «расходом живой силы»^[14].

Итак. Армия – это прежде всего инструментабстрагирования, поддерживающийспособность воспринимать «такого же» как «иного»,не видеть в другом человеке – человека, «представителясвоего вида»^[15].

Обретя способность к абстрагированию (ипреодолению «видового запрета» на убийство),люди начали вырабатывать механизмзакрепления этого результата. Теперьзапрет на убийство «своего» долженотключаться автоматически, по предъявлениюкакого-то признака «чуждости». Формируетсяуниверсальное понятие «чужого» - «с видучеловека», но на самом деле – «законнойдобычи». Следующим шагом являетсяустановление какого-нибудь критерия,который позволил бы нам отличать «настоящихлюдей» от «ненастоящих». Таковым может бытьвсё что угодно – язык (или хотя бы акцент,сколь угодно лёгкий – достаточно того,чтобы он воспринимался на слух), внешность (любыевнешние отличия), религиозные,идеологические, и любые прочие различия.Все они, в конечном итоге, нужны для того,чтобы отделить «своих» от «чужих», и помочьвоспринять «чужого» как потенциальнуюжертву^[16].

«РУССКОЕ РЕШЕНИЕ»: ЖАТВА

Россия во все времена воспринималасьокружающими народами и государствами каквеликая военная держава. Однако, русские,как народ, имели репутацию людей,практически не способных к воинскимдоблестям. Это было связано как со слабойвыраженностью furor’а в русской душе (разозлитьрусского до такого состояния, в котором онначнёт «крушить», конечно, можно – однако,для этого требуется столько злости илистолько водки, что ни о какой управляемоститакого солдата речи уже не идёт), так и смалой способностью к абстракции. В отличиеот многих других «военных» народов, русскиев массе своей никак не могли (и, забегаявперёд, скажем – так и не смогли) научитьсявидеть в чужаке (даже опасном чужаке) – «чужого»,«нечеловека». Жалостливые бабоньки,бросающие корки хлеба немецкимвоеннопленным – отнюдь не плод воображениясоветской пропаганды.

Это хорошо знают все те народы, кто имелопыт конфликтов с русскими. Известно, чторусского легко «развести на водицу», тоесть заставить «пожалеть себя». Русскийпросто не способен добить молящего омилости противника – даже если он знает,что тот попытается напасть, как толькорусский повернётся к нему спиной.Разумеется, из этого правила естьисключения (русский народ всё-таки порождалнеплохих головорезов), но в целом следуетпризнать, что важнейшее из человеческихумений – «невидение лица другого»,абстрагирование, наука хладнокровнойжестокости - так и не была усвоенарусскими до конца.

Тем не менее, российская военная машинавсегда славилась своей мощью. Русскиевоевали почти всю свою историю – и, в общем,успешно. При этом стойкость русскогосолдата, его способность и готовность «несчитаться с потерями» (как своими, так ичужими) до сих пор внушает уважение как «неистовымхищникам», так и народам-змеям, умеющимрезать врагов, как сыр, без эмоций.

Это связано с тем, что на русской почверазвилась крайне своеобразная (и, возможно,уникальная) форма абстрагирования. Русскийсолдат не то чтобы не видит во врагечеловека. Но он не видит в его убийстве –убийства. Предметом эпохе является не самвраг, а действия воина. Он как бы и неубивает: он делает что-то другое.^[17]

Если рассмотреть типично русский способвойны, то можно только поразиться, как малов нём «воинственности». Война длянастоящего русского солдата – это простотяжёлый и опасный труд, вроде летней страды,«уборки». Чужих солдат он тоже не «убивает»,а убирает. Это, возможно, связано с тем,что русский — не охотник, он земледелец,земледелец от макушки до пяток. И «противник»для него не «животное», а скорее уж растение.

В принципе, подобный способ эпохеизвестен не только в России. Например,множество эвфемизмов для слова «убить» -таких, как «экстерминировать», «ликвидировать»,и так далее, - используемых практически наофициальном уровне (в том числе в секретныхдокументах) – свидетельствует о работеименно этого механизма. «Убить»иностранного шпиона всё-таки неприятно; «убрать»или «ликвидировать» его всё-таки чуть легче,а лишней каплей хладнокровия пренебрегатьвсё-таки не следует... Тем не менее, массовоприменимым этот механизм абстрагированияне стал нигде, кроме нашей страны.

Однако, подобную армию всё времяподстерегает опасность перестать бытьармией. Если человек с оружием в руках неубивает, а «убирает» врагов, стараясь неотдавать себе отчёта в том, что он делает –так почему бы не послать его, в конце концов,убирать картошку?

Именно эта мысль и погубила, в концеконцов, российскую (советскую) военнуюмашину.

О НАШЕМ ПОРАЖЕНИИ

Как мы все ещё помним, послевоенныйСоветский Союз определял себя и своё местов мире через концепт «второйсверхдержавы», «противовеса гегемонииШтатов». Неприятный привкус вынужденностии вторичности заявленного таким образомсверхдержавного статуса был связан (помимоочевидных идеологических просчётов) содним обидным обстоятельством: СССР был, пометкому выражению американцев, «one-dimension empire»,«одномерной империей», чьи претензии наисключительную роль поддерживались тольковоенной мощью. Экономика Советского Союзадаже в лучшие времена была фактическиизолирована от мировой экономики и неиграла сколько-нибудь заметной роли в «большойигре» технологий и ресурсов. Советскаякультура (включая весьма сильную советскуюнауку) была столь же надёжно исключена изобщемирового процесса. Советская идеологиярастеряла остатки былой привлекательностик началу семидесятых годов: Западокончательно определился с траекториейпути развития, пролегающей междулиберализмом и социал-демократией, а в «третьеммире» в моду вошли разнообразные теории «третьегопути», «некапиталистического инесоциалистического», позволявшиезаигрывать и с «совком», и с «проклятымиимпералистами». У СССР в рукаве оставалисьтолько два туза: ядерные боеголовки иогромная сухопутная армия, способная (хотябы теоретически) захватить Западную Европуза три дня.

Не меньшей (а то и большей) была роль армиивнутри страны. Она не исчерпывалась тем, чтопрактически каждый здоровый мужчина вСоветском Союзе служил в рядах СА, а основойсоветской промышленности был ВПК. Влияниеармии распространялось даже на сферуидеологии и культуры. Это, впрочем, былонеизбежно, если учесть тот факт, чтоединственным общепризнанным историческимуспехом Советской власти, помимо самого еёустановления, была победа во Второй мировойвойне. Соответственно, история ВеликойОтечественной стала основной советскогомифа, а «военная тематика» в искусстве (преждевсего «военная проза» и кинофильмы «провойну») была единственным реальновостребованным в обществе продуктомсоциалистической культуры (всё остальноебыло популярно ровно настолько, насколькооно выходило за рамки «соцреализма»^[18]).

Казалось бы, подобный уровеньмилитаризации общества и государствадолжен был бы найти адекватноеполитическое выражение: более чеместественно, чтобы военная империяуправлялась бы генералами. Однако же, впослесталинскую эпоху армия не играланикакой роли в политической жизни страны.Военные не оказывали сколько-нибудьзаметного влияния на реальные процессыпринятия решений: власть быласконцентрирована в руках «политическогоруководства», державшего «армейских» надостаточном расстоянии от руля и ветрилбольшой политики. Советская властьотносилась к Вооружённым Силам как ксильному, но довольно грязному, опасному и ктому же глупому зверю, которого необходимодосыта кормить, но держать следует на цепи.Фаворитами властных симпатий былимилицейские силовые структуры (от нихожидали повышенной лояльности) испецслужбы (им доверяли; как показало время– напрасно).

Не менее примечательным явлением была демонстративнаядемилитаризованность позднего советскогообщества. Предвоенный бытовой милитаризм (вте почти баснословные времена в каждомболее-менее крупном райцентре имелосьотделение ДОСААФ, с тиром, парашютнойвышкой, и так далее, учебные «воздушныетревоги» и «химические атаки» былипривычным явлением, и так далее) сменилсяподчёркнуто “штатской” жизнью «мирногосоветского народа», который, как известно,если чего и хотел, так это мира во всём мире^[19].Разумеется, за облупившимися зелёнымизаборами по-прежнему располагались военныечасти – но они были подчёркнуто отделены от«нормальной жизни».

Всё это, впрочем, было бы нормально иестественно: как мы уже писали, военныхвсегда держали подальше от «человеческогостада». Но – при том непременном условии,что советская армия на самом деле являласьбы опасным резервуаром ДухаВоинственности и Абстрактного Мышления.Однако, этого как раз и не наблюдалось:армия разлагалась на картофельных полях.

Правда, служба по-прежнемурассматривалась как «школа жизни» (вописанном выше смысле), но содержаниепреподаваемых в ней уроков стало всё большеотличаться от того, чему учат в армиях всегомира: милитаристская героика (пускай даже снеизбежным в таких случаях налётомидиотизма) и романтика «бряцания оружием»выветрились напрочь, а «дух абстракции» - вспецифически русском его исполнении –выродился. Смысл «пребывания в рядах ВС»сводился к своего рода школе бытовогоконформизма. Армия учила не дисциплине (котораянеуклонно падала), и уж тем более негероизму (которого не было и в заводе), авсего лишь выживанию в некомфортныхбытовых условиях, и мелкому прохиндейству.

В связи с этим следует признать, чтособытия последнего десятилетия, включавшиев себя позорное и бессмысленное бегство изАфганистана, Восточной Европы, а потом и сосвоей собственной территории (что,разумеется, привело к уничтожению СССР), такназываемую «военную реформу» (сводящуюся кликвидации вооружённых сил как таковых), идве «чеченские войны», были не просто «политическимпоражением России-СССР» - как это обычнопредставляют «историки современности» - аименно военным поражением.

То, что советская армия так и не дала ниодного боя, и вообще оставалась в стороне отсобытий, не меняет саму природу этогопоражения. «Стояние на Угре» тоже не былобоем – тем не менее, мирный уходмонгольских войск означал именно чтовоенное поражение Орды. Точно так же, СоветскийСоюз проиграла Советская Армия, котораятак и не смогла (не заставила себя) вступитьв бой.

Речь идёт о событиях, непосредственнопредшествовавших распаду Союза. Выяснилось,что советские солдаты совершенно не готовывоспринимать себя как убийц, и совершенноне умеют абстрагироваться от симпатичныхлиц «просто людей» - даже если у этих людей вруках камни, а то и ружья. Кроме того, вситуации 1989-1991 годов, политическоеруководство страны взяло манеру отрекатьсяот собственных приказов, сваливаяответственность на подчинённых – приполной поддержке беснующейся «демократическойобщественности». Тбилиси, Баку, Вильнюс –все эти ситуации нанесли труднопредставимый ущерб моральному состояниюармии.

Финалом несостоявшейся битвы стал 1991 год.На самом деле было достаточно одного-двухзалпов, чтобы собравшаяся вокруг БелогоДома толпа разбежалась. Но армия былаабсолютно не готова даже к минимальнымжертвам среди людей. Всё кончилосьбратанием с толпой, торжеством Ельцина, иБеловежской Пущей.

ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ: ПРЕОДОЛЕНИЕАРМИИ

В начале данной статьи мы определилиармию как «антиобщественный общественныйинститут». Собственно говоря, так еёвоспринимали всегда – по крайней мере, всесерьёзные мыслители. Дальнейшие разговорыобычно шли в основном по поводу того, какименно следует понимать это неопределённое«анти-»: как «противо-», «вне-», или «сверхобщественное».

Эти три толкования, будучи добросовестноотрефлектированы, порождали и порождаютвеликие утопические проекты избавленияобщества от армии. Эти проекты являютсяодной из составных частей – причёмсовершенно необходимых, а иногда иисчерпывающих – глобального проекта «социальногопрогресса», понимаемого как «улучшениеположения человека в обществе».Совершенствование такового предполагаетизбавление от социальных противоречий, асамо наличие армии является явным икричащим противоречием.

Сначала следует сказать несколько слов овечно живой идее построения «единогочеловеческого рода», нашедшего своёединство в просвещённой свободе ума, этойвеликой противоположности всякому насилию.Такое общество вовсе не нуждается в армии,оно уже преодолело необходимостьвооружаться как «внутреннюю дикость», «варварство»,не приличествующее цивилизованным людям.Образцом подобного видения в европейскойтрадиции является кантовский трактат «Квечному миру»: федерация просвещённыхреспублик, в которой «постоянные армии (milesperpetuus) со временем должны полностьюисчезнуть» - как провоцирующие конфликт,ибо они созданы для конфликта. Впрочем,в кантовском мире аккуратно зачехляются ивешаются на стенку и прочие орудия насилия,в том числе и такие тонкие, как «государственныедолги»: всё, что может нарушить вечный мир (понимаемыйкак «вечный покой»), убирается с глаз долой– «не надо этого, мы это уже проходили».

Иной вариант человеческого единствапредлагает нам «Дао Дэ Цзин», с его «маленькими бедным государством», жители которого «никогдане ходят в гости друг к другу»^[20].Этот скудный, но чем-то привлекательныйидеал соотносится с кантовским как емудополнительный: если кантовское «человечество»переросло потребность в вооружённойсиле и агрессии, то даосский идеал до него недорастает, вернее сказать – сознательноотказывается от всякого роста и взросления,только бы не вмещать в себя «противообщество».

При этом мы, строго говоря, не имеемникаких оснований предпочесть первоерешение второму, скорее уж наоборот:социальная неотения^[21]ещё может оказаться историческивостребованной в каких-то условиях, а вотхитроумное старообразное «обществолюбителей чистого разума» - вряд ли. Идея «вовсём положиться на свою добрую волю» (добротакоторой обеспечивается либо умудрённостью,либо предельной наивностью) может несработать из-за недостатка как доброты, таки воли. Но второе всё же опаснее: иссякающаядобрая воля оставляет после себя пустоеместо, легко заполняемое волей чужой инедоброй, хотя и не обязательно вооружённой.Оружие появится позже – главное, чтобы былируки, готовые его держать.

И хотя именно «федерация просвещённыхнародов» – в локальном варианте –оказалась приемлемой формой жизни длясовременных европейцев (зашедших в своеймудрости так далеко, чтобы законодательноотменить всё «насильственное иантичеловеческое» вообще^[22]),это пока ещё ни о чём не говорит: «надотьподождать». В прозрачном европейскомвоздухе подозрительно пахнет шаурмой икебабами: пришельцы в чалмах и фесках идутпо «всечеловеческим» камням Via Appia, хитропосверкивая чёрными вороньими глазками; ихженщины, похожие на передвижные шапито,звенят браслетами и цацками, из-под длинныхтяжёлых одеяний лязгают подбитые металломподошвы грубых сапог. Они пришлинаследовать эту землю. В Косово всё тоженачалось с многодетности – как выяснилось,рожали солдат.

В этой точке пришествия «чужих» начинаютпросматриваться контуры второго великогопроекта исключения армии из общественнойжизни, основанного на понимании «анти» как«вне»: общество, полностью отделённое отсвоей армии, вытеснившее её за свои пределы– и, желательно, не имеющее с ней ничегообщего, прежде всего с точки зрениянационального и гражданского состава.Воевать должны именно что чужие,например - какие-нибудь «варвары», или, вболее современном исполнении, «ИностранныйЛегион». Иной вариант того же самого –отдать себя в хорошие руки, сильные ивеликодушные, и цвести под сенью дружескихштыков.

В обоих случаях речь идёт о сознательномнежелании «кормить свою армию» ценойобильного кормления армии чужой. Обепрограммы нередко реализовывались, ибывали – до поры до времени – успешны. Увы,именно что до поры до времени: полагаться насвою добрую волю вредно (из-за возможногооскудения последней), но полагаться на чужуюдобрую волю опасно - прежде всего из-засомнительности её доброты. Оружие в чужихруках может повернуться и против тех, ктоэто оружие дал, примеров тому хватает –начиная от падения Великого Рима, и кончаявосстанием сипаев, которое запустилораспад Британской Империи. Послушные,храбрые, туповатые ребята с коричневымилицами, поворачивают свои штыки, иопрокидывают сахибов в море, из которого тепришли. А научили их обращению с ружьями иштыками господа офицеры по приказаниюначальства.

Остаётся ещё рассмотреть «антиобщественное»как «сверхобщественное», то есть «высшее»,превосходящее косный дол «семьи и труда».Здесь начинается милитаристская мистика мобилизованногообщества: социум, весь устроенный какармия, подобно армии, и устремлённый к «победе»(а к чему же ещё может быть устремлена армия?).Общество, присвоившее себе идею армии исамо ставшее армией, тем самым растворяетеё в себе, снимает противоречие между «общественным»и «антиобщественным»: социальностьоказывается служанкой милитаризации, «тылом»,чья задача – обеспечивать фронт.

При этом желаемая «победа» в конечномитоге принимает очертания вполнеузнаваемые: это военное (или квазивоенное)доминирование над другими народами игосударствами, в пределе – над «социальным»(понимаемым как «штатское») как таковым. Этоестественный ход развития идеи:тотальность принадлежит к самому понятиюгосподства. Настоящий господин – этогосподин над всем сущим, настоящаяпобеда – это победа над всем миром. Поэтомувсякое «сверхобщество» вынужденостремится к пресловутому «мировомугосподству» или какому-нибудь егозаменителю.

Таковых существует, опять-таки, два. Во-первых,изоляция. Пресловутый царёк на отдалённомострове, называющий себя «царём царей» и «повелителемВселенной», был не так уж глуп. Изоляция –это один из способов сделать своёгосподство тотальным: успешная (пусть иглухая) оборона против всей реальностиобычно оказывается приемлемой заменойгосподства над ней. Разумеется, этосамообман, но логичный и убедительный. Затонепрерывная борьба за поддержание изоляции(выстраивание стен и копание рвов) вполнесебе канает в качестве основногосодержания общественной жизни – от заборадо обеда.

Однако, мобилизационное государствотакого типа может оказаться беспомощным поотношению к разрушительным силам в самомсебе: насквозь милитаризованный социумрано или поздно лишается тягучей смазкивзаимной симпатии, что приводит к bellum omniacontra omnes при первом же серьёзном нарушениидисциплины (а оно рано или поздно случается).Впрочем, достаточно и просто слишкомдолгого отдыха: на штыках неудобно сидеть, априсесть иногда всё-таки надо. Примеровмного, ограничимся классикой. Аристотель,наблюдавший бесславный конец одного «великогоцарства», ехидно замечал в своей «Политике»:«Против основной мысли [спартанского]законодателя должно было бы сделать упрёк,какой высказал Платон в «Законах»: всясовокупность законов рассчитана только наодну часть добродетели, именно на воинскуюдоблесть, так как она полезна дляприобретения господства. Поэтому онидержались, пока вели войны, и стали гибнуть,достигнув гегемонии: они не умелипользоваться досугом и не могли занятьсякаким-либо другим делом, которое вышевоенного дела.» Мы теперь можем сказатьбольше: если все дела делаются каквоенные (точнее говоря, как акты обороны^[23]),то любой успех, оставляющий сколько-нибудьдосуга, гибелен. Советский Союз, образец «изолирующегосямобилизационного государства», погиб не отнедостатка хлеба, а от неумения устраиватьсебе и другим сколько-нибудь интересныезрелища.

Второй удачный заменитель мировогогосподства более сложен, но и сулит большевозможностей. Это отождествление «своего»мира со «всем» миром, с последующимнавязыванием «всему» миру подобноговидения. То есть тоже обман, но не себя, адругих, эффектная постановка «зрелищапобеды».

Например, в наши дни всё население планетытвёрдо знает, что «настоящий большой мир» -это жители пятой части суши, занимаемая «развитымистранами» во главе со страной Number One, а всёостальное – пустота и мрак, незаслуживающий внимания даже со стороны егособственных неудачливых обитателей.Например, всем понятно, что «настоящаяновость» – это новость «про Америку». То,что случилось в какой-нибудь Либерии, должнобыть менее значительно – в том числе и сточки зрения самих же либерийцев. При этомАмерика (при всей её мощи, в том числе ивоенной) не производит впечатление «воюющейстраны», которое производил – к своейневыгоде – Советский Союз. Мускулы есть, ноих не показывают. На сильное, агрессивное,мобилизованное на достижение господствагосударство как бы накинута маскировочнаясетка: все старательно изображают либовесёлую беззаботность, либо ужсосредоточенную озабоченность своимичастными занятиями. Что свидетельствуетпрежде всего о высоком уровне общественнойдисциплины. Только проницательный взглядможет разглядеть в белозубом «смайле»оскал Левиафана.

Подлинный статус «незападного мира» внаше время – это статус изъяна, болячки,трещины на теле Запада, с единственнойпозитивной перспективой – «закрыться», «зарасти»,заполниться «западной» соединительнойтканью («вестернизироваться»).

Этот путь сулит успех. Не случайно Гегельопределял ситуацию мирового господства втаких словах: «голоса других народных духовмолчат, избранный же народ господствует надвсем миром». Здесь важно то, что господствоопределяется в конечном итоге именно через правоподавать голос, то есть через право начужое внимание. Рабство состоит преждевсего в том, чтобы слушать, когда говоритдругой, не смея заговорить самому. Даже еслиот раба не требуют ничего, кроме молчания,он уже раб. Поэтому мир, стушевавшийсяперед «американским» Западом, тем самым ужепризнал его тотальностью, «Всем», а себя –чем-то даже меньшим и худшим, чем малейшаячасть этой тотальности, то есть - «ничем».

^{ПРИМЕЧАНИЯ}

^[1] НикласЛуман называет это свойство "аутопойесисом",то есть способностью к самовоспроизводству,а также и к воспроизводству условий,необходимых для самовопроизводства. См.,напр. – Н. Луман. Власть. - М.: Праксис, 2001.

^[2] Политика,1252a 1-5.

^[3]Исключением является Армия Обороны Израиля(ЦАХАЛ), в которой de facto отменён целый рядклассических армейских ритуалов. С нашейточки зрения, это связано со спецификойГосударства Израиль, рассмотрение которой,однако, увело бы нас слишком далеко отзаявленной темы.

^[4] Как иантичная история – без учёта фактора «средиземноморскогопиратства». Самая известная отечественнаякнига на эту тему - Петров М.К. "Искусствои наука. Пираты Эгейского моря и личность."М., «Росспэн», 1995.

См. также великолепную статью С.Переслегина «Генеалогия морской мощи исемиотика истории», изданной какпредисловие к книге: В: М. Крис. «Энциклопедиякораблей». М., «Аст», 1997.

^[5] Политика1253а 5-10.

^[6] Например,самая авторитетная этимология русскогослова «человек» была выдвинута более веканазад Циммером (H. Zimmer), которыйрассматривает это слово как двукорневое, исближает его компоненты со слав. *čel’adьи лит. valkas ‘дитя’. См. М. Фасмер, «Этимологическийсловарь русского языка» под ред. , Т. IV, М., «Прогресс»,1987, С. 328, также «Этимологический словарьславянских языков. Праславянскийлексический фонд», вып. 4, М., «Наука», 1977, С.49-50.

Выразительное слово *čel’adь «челядь»,в свою очередь, родственно др.-инд. kulam – «стадо,семья, множество» и греч. telos – «толпа».Представление о «человеческом рое», «плотноммножестве», оказывается первичным – чтовполне соответствует аристотелевскомусуждению «государство существует поприроде и по природе предшествуеткаждому человеку» (Политика 1253a 25).

^[7] В этомсмысле примечательна гипотеза обэтимологии архаического греческого meropos(«человек» в поэтическом языке) как «мерно,отчётливо говорящего» - с соответствующимивыводами для anthropos.

^[8] Вообще, «идею»или «принцип» (какие бы то ни было) всегоудобнее (всего практичнее) определятькак «повод к убийству людей и уничтожениювещей». См. об этом ниже.

^[9] См., напр.,Ф. Кардини, «Истоки средневековогорыцарства», М., «Прогресс», 1987. С. 111 и слл.

^[10] Этаточка зрения сформулирована с предельнойясностью в знаменитой книге Б.Ф. Поршнева «Оначале человеческой истории. Проблемыпалеопсихологии», М., «Мысль», 1974.

^[11] Неисключено, что первыми «домашнимиживотными», используемыми в качестве «пищевогозапаса», были люди: содержание всехостальных «одомашненных» животных, во-первых,сложнее, и, во-вторых, требует специфическихнавыков, которые надо было ещё приобретать...Впрочем, рассмотрение этих вопросов увелобы нас слишком далеко в сторону.

^[12] См.интересные замечания на эту тему у А.Секацкого – например, в его работах «О духевоинственности», «Феномен праздничнойдраки» и др. - В: А. Секацкий, «Соблазн и воля».СПб, «Борей-Арт», 1999.

^[13] Всецитаты приводятся по изданию: Г. В.Ф. Гегель.«Работы разных лет. В двух томах. Т. 1.» Сост.,общая ред. и вступит, статья А. В. Гулыги. М., «Мысль»,1972. С.388 - 394

^[14]Интересно отметить, что подобный уровеньабстракции по отношению к вещам былдостигнут куда позже. Однако, характерно то,что первым современным техническимустройством – таким, в котором все деталивзаимозаменяемы – стало не что-нибудь, а ружьё.

^[15] Можноопределить соответствующую процедуру,вслед за Гуссерлем, как отвлечение, эпохе:хороший солдат «оставляет без внимания»некоторые признаки противника (преждевсего те, которые бросаются в глаза – онживой, и такой же, как мы), которые мешают емувыполнить свой долг, то есть убить врага иограбить его.

^[16]Выражаясь языком штайнерианскойантропософии, Furor, необузданный ДухВоинственности – это «люциферическоеначало», в то время как Дух Абстракции,хладнокровный взгляд сквозь прицел –начало «ариманическое».

^[17] Этостранное свойство русских проявляется вомногом – иногда производя довольно дикоевпечатление: достаточно вспомнитьпушкинских палачей, подбадривающихидущего к виселице бедолагу. Разумеется,они понимают, что «лишают человека жизни» -но понимают всё-таки «не так», «не до конца».

^[18]Исключением можно считать расцвет “городской”мелодрамы семидесятых, поощряемой режимомза демонстративный конформизм. Это былосвязано с временной стабилизациейсоветского общества: в захлестнувших экранфильмах “про любовь, работу и квартирныйвопрос” нашло своё выражениемировоззрение советского среднего класса,бывшего, к сожалению, отнюдь не “опоройсуществующего порядка” (на что “власти”,собственно, и рассчитывали), а всего лишьнежизнеспособной социальной химерой.

^[19]Идеология “борьбы за мир” имела отнюдьне только экспортную составляющую: взначительной мере она была ориентированана отечественного потребителя. Так,поэтические и прозаические упражнения натему “хотят ли русские войны” до такойстепени навязли в зубах, что породили целыйряд частушек и припевок типа “С небазвёздочка упала / Прямо милому в штаны: /Хоть бы всё там поломала, / Лишь бы не быловойны!”.

^[20] В Европеэтому соответствует литературный мир «идиллий»и «пасторалей», демонстративноинфантильных социумов, чья безобидностьимеет основание именно в «детскости»,недоразвитости «социального».

^[21] Неотения(от франц. Neotenie: neo... и греч. teino – «растягиваю,удлиняю», букв. «растянутая юность»),задержка онтогенеза у некоторых видоворганизмов с приобретением способности кполовому размножению на стадии,предшествующей взрослому состоянию.Классический пример неотении – личинкамексиканской амфибии амблистомы, аксолотль,в некоторых случаях может производитьпотомство, не доразвившись до взрослойформы. Однако, некоторые эволюционныеновшества – например, путь развитияпокрытосемянных растений – объясняютименно неотенией: «трава произошла отдеревьев».

^[22] В этомсмысле «европейский» запрет на смертнуюказнь является отнюдь не требованием к«желающим вступить в семью европейскихнародов», а критерием принадлежности кним. «Европейцы» сегодня – это клубвладельцев колоссального социальногокапитала, круг богачей, которые могут себепозволить своего рода социальнуюроскошь – например, не убивать дажезакоренелых преступников. Вопрос о ценездесь даже не должен звучать, он попростунеприличен: «если вы спрашиваете, сколькостоит эта яхта, значит, вы не можете еёкупить».

^[23]Изолирующееся государство обороняется, посути дела, всегда - даже когда оно нападает,захватывает, «расширяет сферу влияния». Влюбом случае это всего лишь расширениеграниц «охраняемой области». «Наступательное»мышление – это совершенно иная стихия,недоступная «оборонческому» сознанию, привсей его внешней брутальности. Его сила –это сила Голиафа, на которого рано илипоздно найдётся свой Давид.