Глава 1. Формы дружеской междевичьей коммуникации
В рамках неофициальной девичьей дружеской культуры можно выделить довольно
устойчивый раздел формализованных игр.
1.1.Формализованные девичьи игры
Формализованные девичьи игры можно подразделить на следующие
разновидности:
1.1.1. Игры с прыжками
Они включают:
1.1.1.1. «Классики», возникшие, по-видимому, в Европе и перешедшие в XIX
веке в Россию. В начале ХХ века в «классики» играли преимущественно
мальчики. К концу 1910-х годов в «классики» начинают играть и девочки. До
1930-х годов в «классики» играли как девочки, так и мальчики. По-видимому,
превращение «классиков» в сугубо девичий вид досуга произошло в 1940-е
годы (не исключено, что это связано с введением в 1943 году раздельного
обучения и военизацией образования мальчиков). Начиная с 1950-х годов,
классики, по нашим оценкам, являются «девичьей игрой», хотя, естественно,
девочки могут принимать (и даже приглашать) в эту — девичью — игру
мальчиков.
1.1.1.2. «Скакалки». Собственно скакание через веревочку отмечено у
крестьянских детей еще в конце ХIХ века. Однако «девичьи» скакалки
получили распространение, на наш взгляд, не ранее 1930-х годов.
Стихотворение Агнии Барто «Веревочка», написанное в 1941 году,
документально фиксирует лавинообразный рост популярности «прыгалок» (»
носят прыгалки в кармане, скачут с самого утра») в крупных городах. Хотя в
качестве спортивного инвентаря скакалки могут использоваться мальчиками
(мальчиками-подростками), но в качестве формы организации
досугово-приятельской коммуникации с конца 1930-х годов скакалки являются
исключительно «девичьим» препровождением времени.
1.1.1.3. «Резиночки». Эта игра имеет европейское происхождение: в 1960-е
годы она была распространена в Чехии и странах Скандинавии, в 1970-е годы
она стала известной в Прибалтике, а в 1980-е годы приобрела популярность в
СССР (Виссел, 1996, 158).
1.1.1.4. «В козла». Игра с перепрыгиванием через отскочивший от
вертикальной плоскости мяч, существует как минимум с 1970-х годов и
популярна по настоящее время.
1.1.1.5. «Шел козел по лесу…» Игра (больше напоминающая танец-хоровод) с
приговариванием: «Шел козел по лесу, нашел козел принцессу: “Давай, коза
попрыгаем, ножками подрыгаем”». Существует по меньшей мере с 1950-х годов.
Коротко остановимся на генетических и функциональных аспектах бытования
девичьих игр с прыжками. Прежде всего следует отметить принадлежность
самого акта «скакания» к неправославной религиозности. Во-первых, скакание
(тесно связанное с плясками) являлось непременной частью тайных (ночных)
языческих празднеств, осуждавшихся православной церковью. Во-вторых,
скакание входило в «арсенал» сектанских ( «скопцы», «хлысты», «прыгуны»)
молитвенных практик. По-видимому, скакание в обоих случаях выполняло роль
трансовой техники, обеспечивавшей участникам экстатические переживания. На
наш взгляд, девичьи прыжковые игры вполне успешно реализуют потребность в
трансе, возникающую в актах внутридевичьей инкультурации — в процессе
обучения старшими девочками младших «престижным» игровым практикам.
Подтверждением этого предположения являются свидетельства ряда авторов
сообщений, указывавших на продолжительный (многочасовой) характер
прыжковых «радений» и сильнейшую психологическую вовлеченность в них.
Кроме того, в прошлом прыжки являлись важнейшей составной частью целого
ряда магических практик: прыжки через огонь имели брачно-плодородческую
функцию; подпрыгивания и перепрыгивания являлись важнейшим элементом
обрядов, направленных на повышение урожайности важнейшей
сельскохозяйственной культуры — льна. Прыгание в поневу (а также сарафан,
юбку, рубаху, пояс и т д.) было в России элементом обряда совершеннолетия
девицы и свадебного обряда. Размышляя о ритуально-магической функции
прыжков в славянской (и шире — европейской) традиции, вряд ли будет
резонным говорить о сохранении этой функции в современных девичьих
прыжковых играх. Но рассуждать о прыжковых играх в терминах
эволюционистской школы как о «пережитках» (revivals), вероятно, тоже было
бы неправильным.
На наш взгляд, применительно к данном случаю уместно вспомнить концепцию
«памяти жанра» М.М. Бахтина: вряд ли девочки сознают ритуально-обрядовую и
магическую семантику совершаемых ими формализованных прыжков, но она
воспроизводится, скорее всего, на подсознательном уровне.
1.1.2. Девичьи игры с хлопками.
Этот жанр девичьей игровой коммуникации конституировался, на наш взгляд,
довольно недавно — в 1970-е годы. Теоретически число текстов, которые
могут сопровождать особого рода движения ладонями с хлопками, бесконечно.
В действительности же существует весьма ограниченное число текстовых игр с
хлопками.
1.1.2.1. «Весело было нам…» По всей видимости, эта «речевка» ( «На балконе
номер восемь, ой, ой, ой, Мы сидели с братом Костей, фу-ты, грех какой!
Весело было нам, там, пари-тури-рам, все делили пополам, правда? Ага!»)
1980-х годов восходит к дореволюционной «авантюрной» песне,
зафиксированной в 1920-е гг. фольклористами В.П. Бирюковым и Г.С.
Виноградовым (Виноградов, 1999, 27-28). В последней фигурируют «лапти»,
«каталажка», «городовой», «махорка», «галерка», а в речитативе 1980-х —
«милиция» и «балкон», но общность ритмического рисунка и сходство сюжетов
налицо («Мы с галерки полетели… лаптем барышню задели» — 1920-е гг.; «Мы с
балкона полетели, локтем барышню задели» — 1980-е годы). Таким образом,
девичья культура сохранила (пусть в измененном виде) текстовую основу
вышедшей из бытования песни.
1.1.2.2. «На Алтайских горах…» Наиболее известный вариант этого текста
содержит повествование о падишахе: « На Алтайских горах, ох, ах Жил
великий падишах, ох, ах, Захотелось падишаху, оху, аху Съесть большую
черепаху, оху, аху…».Но свет на происхождение этой текстовой игры, как
представляется, проливает текст, сопровождающий игру, не включающей
собственно хлопки ладонями и сообщенный в 1987 году Светланой Зиминой из
г. Риги (Латвия): «Еще одна игра. Все девчонки (мальчишки этим не
увлекались) берутся за руки в кругу. В такт качают руками. А на «ох» —
скрещивают руки на груди, кладя ладони на плечи, на «ах» кладут правую
руку на правое бедро, левую — на левое. Потом все заново. А после «у меня
живот болит» стараются пощекотать ближестоящего за живот, стремясь
прикрыться: «На Алтайских горах-ох-ах Жило много черепах-ох-ах. Среди этих
черепах-ох-ах Был один святой монах-ох-ах. И на этого монаха-оха-аха Вдруг
напала черепаха-оха-аха (вар.: И вот этот вот монах-ох-ах Любил кушать
черепах-ох-ах).Он схватил свои очки-чки-чки, Разорвал их на
клочки-чки-чки, А потом как закричит-чит-чит: У меня живот
болит-лит-лит!».
Приведенный текст про монаха заставляет вспомнить записанную собирателем
Т.В. Кирюшиной в Костромской области песню ряженых («наряженок»).
Поскольку песня была записана в 1976 году от женщин 75-77 лет, то, скорее
всего, они слышали ее в 1910-х-1920-х годах. Вот первые строки этого
эротического текста: «Преподобный монах-нах-нах, Чево роешь во штанах,
нах, нах? — А я золото ищу, щу, щу, Никово не подпущу, щу, щу!…» (Песни
ряженых, 1995, 228). Обращает на себя внимание сходство ритмического
строения (троекратное повторение последнего слога в строке) и главного
персонажа (монах) святочной песни «наряженок» первой четверти ХХ века и
текстового сопровождения игры с хлопками девочек последней четверти ХХ
века. Возможно, это сходство указывает на обрядовое происхождение девичьих
игр с хлопками.
1.1.2.3. «Два пупсика гуляли в тропическом саду …». Текст существует по
меньшей мере с конца 1940-х годов. На наш взгляд, данная «речевка»
восходит к «петербургскому тексту». Вместо «тропического сада» в
первоначальном варианте, по всей видимости, речь шла о Таврическом саде.
На петербургское происхождение текста указывают и «пупсики» — есть
основания предполагать, что эта разновидность кукол пришла в Россию из
Германии (слово пупс (Pups) — немецкое) и начала распространяться в
Петербурге. О неслучайности присутствия «немецкой семантики» говорит и
следующий речитатив.
1.1.2.4. «На немецком стадионе шла немецкая война. Немцы прыгали с балкона
со второго этажа…». У нас нет уверенности в том, что этот текст является
исключительным достоянием девичьего сообщества. С уверенностью можно
утверждать лишь то, что он используется как элемент девичьей игры с
хлопками.
В этой «считалке» в еще большей степени, чем в предыдущей, присутствует
эротический аспект. Если пупсики всего лишь «штанишки потеряли», а когда
«шла мимо балерина и ножку подняла», всего лишь прокричали «Дыра, дыра,
дыра!», то «на немецком стадионе» события развиваются куда более
откровенно: «Первый прыгнул на девчонку и ее поцеловал… Немец… не стерпел,
догола ее раздел… А четвертый молодец показал свой огурец».
«Немецкая тематика» вообще занимает значительное место в детском
фольклоре. Если вести речь об образе «немца» в детском фольклоре, можно
вспомнить известную считалку «Вышел немец из тумана, вынул ножик из
кармана, буду резать, буду бить, все равно тебе галить. Вышел русский,
взял бутылку, двинул немцу по затылку, немец думал, что война, сделал
пушку …». Вскоре после окончания войны 1941-1945 годов считалка была
переделана, и слово «немец» было заменено на «месяц», однако по сей день
оба варианта сосуществуют примерно с равной степенью распространенности.
Вплоть до настоящего времени в детской среде широко известна
приговорка-шутка: «Внимание, внимание, говорит Германия! Сегодня под
мостом поймали Гитлера с хвостом!» В начале 1970-х годов звучала
дразнилка: «Боязляка — немецкая собака!»
Что касается образа «немца» в русской культуре вообще, то один из ее
аспектов рассмотрен в статье С.В. Оболенской «Образ немца в русской
народной культуре XVIII-XIX вв.» (Оболенская, 1991, 160-185). Образ
«немца» в русских «заветных» пословицах и поговорках еще ждет своего
исследователя. Если же говорить об образе «немца» в детском игровом (и
вербально-комическом) фольклоре, то, по видимому, «немец» подобен «черту»
в трактовке М.М. Бахтина — это «веселое страшилище», амбивалентное
соединение страшного и смешного.
1.1.2.5. «Дюба-дюба». Может быть, именно в этой «заумной» «речевке»
кроется потаенный (исходный) смысл всех девичьих игр с хлопками. В
литературе уже рассматривался вопрос о лексическом сходстве детских
«заумных» считалок с заговорами. Думается, девичья игра, включающая
довольно замысловатые движения руками и сопровождающаяся формально
бессмысленным текстом («…Дюба-дони, дони-аш, шарли пуба… а дони мэ, а
шарли бэ… а-ми… эни, бэни, рики, таки, шульба, ульба, сентябряки, дэус,
дэус, космодэус…») имеет много сходного с колдовским обрядом, поскольку
именно в последнем не доступный пониманию текст включен непосредственно в
ритуал.
Вообще же, подобно прыжкам, хлопание в ладоши («[руко]плескание») является
техникой «языческих игрищ». Вчитаемся в строки «Стоглава» 1551 года:
«начнут скакати и плясати и в долони бити, и песни сатанинские пети».
Пример 1422-1425 гг.: «Игумены и попы възбраняют вам от игрищ неподобных
диавольских, от плескания; зане тая игрища неподобственная, еллиньская
суть». Хлопание (удары) в ладоши церковь, таким образом, рассматривала как
«эллинские» и тем самым «сатанинские» развлечения.
В челобитной 1636 года читаем: «В семый четверок по пасце собираются жены
и девицы … под березы … и, поклоняясь березам, учнут песни сатанинские,
приплетая, пети и дланми плескати и всяко бесятся» (Гальковский, цит. по:
Рыбаков, 136). Иными словами, в женско-девичьи обряды троицко-семицкого
цикла («завивания березки»), судя по текстам XVII вв., входило хлопание в
ладоши, сопровождаемые озвучиванием текста (исполнением песен). Таким
образом, девичьи игры с хлопками, возможно, семантически «коренятся» в
летних языческих обрядах, где обычными (если не главными) участниками были
девушки.
1.1.3. «Вам барыня прислала», «гляделки» и некоторые другие
преимущественно девичьи игры
Упомянем еще несколько игр, распространенных среди девочек. В повести Льва
Кассиля «Кондуит и Швамбрания» указывается, что игру в гляделки принесли в
«единую трудовую школу» (1918-1919 гг.) девочки из женской гимназии. В
середине 1930-х годов исследователи зафиксировали игру «В этой корзине»
(двигаясь по кругу, девочки поют: «В этой корзине есть много цветов, я
нарвала их из разных садов»). Популярная последние 20-30 лет среди девочек
игра «Вам барыня прислала» ранее являлась разновидностью «фантов».В
настоящее время «окаравшийся» не платит фант и не выполняет желание, а
просто выходит из игры. Распространена среди девочек также игра
«Колечко-колечко, выйди на крылечко».
1.1.4. Уринальные девичьи игры
Речь идет о тайных забавах телесно-низового плана. Вот как вспоминают о
них авторы инициированных сочинений: «…в детстве…сядем на крыльцо и
начинаем писять и соревнуемся, у кого дольше и дальше»; «…иногда она
выигрывала, иногда я… у кого был ручеек длиннее, та … больше радовалась»;
«…Она говорит: “Давай, кто до дорожки сможет”. Ну мы с ней и старались… —
то она выигрывала, то я. Если кто-то выигрывал, был такой довольный,
счастливый»; «Соревнование «кто дальше пустит струю» было до 4-5 классов…
Еще соревновались, у кого дальше проплывет ручей»; «…Мы пошли с девчонками
за яблоками на школьный двор… и кто-то захотел… пописеть. Я тоже захотела
пописеть и предложила пописеть вместе — кто дальше. Остальные девочки
дружно закричали, что тоже будут с нами. Тогда мы вышли на площадку перед
школой, приспустили штанишки и… стали тужиться… Мы… долго следили, у кого
дальше добежит ручеек». Мы привели цитаты из нескольких сочинений, чтобы
показать, что данные забавы являются достаточно распространенным видом
междевичьей коммуникации.
Анализируя символику мочи в народной культуре средневековья. М.М. Бахтин,
в частности, пишет: «Образы мочи и кала амбивалентны, как и все образы
материально-телесного низа: они одновременно и снижают-умерщвляют и
возрождают-обновляют, они и благословенны и унизительны, и в них
неразрывно сплетены смерть с рождением, родовой акт с агонией. В то же
время образы эти неразрывно связаны со смехом. Смерть и рождение в образах
мочи и кала даны в своем веселом смеховом аспекте». М.М. Бахтин называет
мочу «веселой материей», «веселой стихией»: «Кал и моча, — пишет он, —
отелеснивают материю, мир, космические стихии, делают их чем-то
интимно-близким и телесно-понятным (ведь это материя и стихия, порождаемые
и выделяемые самим телом). Моча и кал превращают космический ужас в
веселое карнавальное страшилище». Как показывает М. Бахтин, «обливание
мочой и потопление в моче» играют большую роль у Ф. Рабле, в романе
«Гаргантюа и Пантагрюэль». Гаргантюа обливает своей мочой любопытных
парижан, столпившихся вокруг него; его кобыла затапливает своею мочой
часть войска Пикрохола, в поток мочи Гаргантюа попадают паломники.
Пантагрюэль затапливает мочой лагерь Анарха (Бахтин, 1990; 164-168,
370-371).
К перечисленным М.М. Бахтиным примерам добавим эпизод, в котором «более
шестисот тысяч четырнадцати псов сикали» на то место, которого касалась
своим платьем отказавшая в любезности студенту Панургу дама, в результате
чего «из их мочи образовался целый ручей, в котором свободно могли плавать
утки». Смеховая семантика уринального акта присутствует и в русских
фольклорных текстах (см.сказку «Сова-ви(е)стуха» — Афанасьев, 1997,
360-361).
Вообще, семантика уринального акта, как освобождающего от официальных норм
культурного жеста, на наш взгляд, в той или иной степени присутствует в
девичьих «телесно-низовых» игровых практиках.
Одновременно в состязательно-игровом мочеиспускании присутствует и другая
семантика, ключ к которой дают якутские исторические легенды о первопредке
Эллэе. Герой выбирает себе жену, исходя из визуальных свойств ее мочи
(«Эллэй стал примечать, как девицы мочатся») В одних вариантах Эллэй
следует советам отца («если …предложат тебе выбрать жену, то следи за
мочой и бери, не разбираясь во внешности, ту, у которой моча оставит пену
с лежащего зайца»; «…выбери ту, у которой моча будет с пеной, такая жена
будет детной»; «моча у этой девы будет с пеной, она будет плодовитой и
станет прародительницей якутов»), в других — принимает решение,
руководствуясь собственной логикой или неким неявным знанием («Эллэй …стал
следить за девицами, когда они ходили мочиться. Наблюдая, заметил, что
родная дочь Омогоя испускала мочу медленно, а воспитанница мочилась с
шумом и моча ее вскипала пеной. По этой причине Эллэй женился на
воспитаннице»; «Эр-Эллэй…стал наблюдать за девицами, особенно обратил
внимание на то, как они утрами мочились. Младшая, любимая дочь мочилась,
будто дождем оросит, а моча дурной, старшей дочери оставляла большое
количество белой пены. Эр-Эллэй думает про себя, что эти приметы весьма
существенны и предуказывают в будущем многочисленное потомство. Поэтому
решил жениться на старшей.») (Ксенофонтов, 1977, 18, 22, 25, 31, 41-42,
51, 53, 162, 163, 166).
Связь уринальных и половых свойств в народной картине мира прослеживается
и в русском заветном фольклоре. Так, в сказке «Чесалка» поповна — «еще
невинная девка» — «что ни выйдет, так стог и пересикнет». Благодаря этой
необыкновенной способности дочери поп имеет возможность не платить своим
работникам. После того как некий «удалой работник» лишает поповну
невинности, та утрачивает свою чудесную способность и попадает в конфузную
ситуацию: «…стала сикать через стог — …только себя обоссала». Аналогичный
сюжет в сказке «Загони тепла» (Афанасьев, 1997; 119-120, 124). Таким
образом, за казалось бы вульгарным развлечением девочек скрывается как
карнавально-смеховая, так и сексуально-плодородческая семантика.
1.1.5. «Секретики»
Игра в «секретики» — широко распространенная среди девочек младшего
возраста забава. («Манией среди девчонок моего возраста, были так
называемые «секреты», когда выкапывали маленькую ямку, складывали туда
осколки фарфоровой посуды, цветные стеклышки, прикрывали все это стеклом и
закапывали. Это место мог знать только один хозяин «секрета» и тот, кому
он особо доверяет»).
До последнего времени «секретики» оставалась за пределами внимания
исследователей детства, и лишь во второй половине 1990-х годов они
привлекли внимание специалистов. М. Осорина в книге «Секретный мир детей»
подчеркивает гендерный аспект игры («“Секреты” — дело женское,
девчоночье») и обращает внимание на длительность данной игровой традиции
(еще в 1900-е годы в пригороде Петербурга имели место игры в «секрет»). На
взгляд М. Осориной, «секреты» «имеют несколько важных функций в жизни
ребенка». Во-первых, игра в «секретики» — это одна из «массовых форм
детского дизайнерского творчества». Во-вторых — «это одна из многих форм
утверждения детьми своего присутствия на освоенной территории и один из
способов овладения ею через пребывание в самой плоти земли, через
своеобразное врастание в почву». Третья функция — назовем ее
лично-коммуникативной: «… «секрет» открывается избранным, — пишет М.
Осорина, — Обычно это доверенные лица — лучшие подруги. Степень доверия к
человеку измеряется, как известно, возможностью ему открыть свои тайны. У
младших девочек это в буквальном смысле становится процедурой раскапывания
своего «секрета», чтобы на него могла посмотреть любимая подруга. К
сожалению, девочки очень изменчивы в своих дружеских привязанностях, а
распространенным видом мести среди бывших подруг является уничтожение
«секретов» друг друга (как бы символическое убийство), а также
предательство, когда чужой «секрет» выдается мальчишкам, которые его и
разрушают» (Осорина, 1999, 142-148).
Размышляя о культуролого-этнографических истоках игры в «секретики», М.
Осорина высказывает гипотезу о связи ее с захоронениями. С.Б. Адоньева
указывает на типологическую близость игры в «секретики» «хорошо известным
в традиционной культуре формам ритуальных и игровых похорон». С. Адоньева
отмечает параллельное существование «секретов» и игры в «похороны» в
«современной детской культуре» и полагает, что «в детстве опыт иерофании
обретает формы игры… в «секреты» и «клады»…» (Адоньева, 1999, 13).
На наш взгляд, оправданно сместив акцент с похорон на «игры в похороны» и
упомянув её существовавшие в русской традиционной культуре «игровые формы
«похорон» кукушки, Масленицы, Костромы, русалки», С. Адоньева упустила из
виду гендереный (девичий) характер игры в «секретики». Как представляется,
именно это обстоятельство позволяет усмотреть в одной из перечисленных ею
ритуальных и игровых форм похорон ту, в которой, на наш взгляд, и можно
усмотреть корни игры в «секреты». Обряд похорон «кукушки», издавна
привлекавший внимание этнографов, обладает рядом черт, сближающих его с
«секретиками». Прежде всего, участниками обряда «в большинстве
случаев…были девочки и молодые девушки приблизительно от десяти до
шестнадцати лет» (Журавлева, 1994, 32). Во-вторых, исходные формы обряда
указывают на его тайность (Бернштам, 1981) — в отличие, например, от
публичности похорон Костромы или Масленицы. В-третьих, можно указать на
нарядность куклы-«кукушки»: ее украшали стеклянными бусами — монистами;
секретики же, как известно, должны быть «красивыми», а «стеклышко»
выступает в качестве их непременного элемента. Наконец, в-четвертых,
центральным смысловым элементом похорон «кукушки» являлось кумление
девушек, то есть, собственно, установление тех особо доверительных
отношений, во имя которых девочки показывают друг другу «секретики».
1.2. Неигровые формы междевичьей коммуникации
Помимо вышеперечисленных, в девичьей среде существуют коммуникативные
практики, лишенные игрового характера.
1.2.1. «Девичники»
Несмотря на слабую институциализированность «домашних девичьих
собраний-посиделок», можно говорить о «девичнике» как о вполне реальном
феномене девичьей культуры. «Девичники» (независимо от того, используется
ли это название) имеют две основные (в рамках нашего исследования)
функции: релаксационную и социализационную. «Девичник» с точки зрения
второй функции (обучение «женскому» поведению, передача эротически
значимой информации и т.д.) будет рассмотрен нами позже. Здесь же мы
укажем на его первую функцию. Собираясь вдали от глаз мальчиков
(во-первых) и взрослых (во вторых), девочки получают возможность вести
себя «как хотят»: «Девичники как таковые у меня и у моих подруг не
проходили. Дни рождения до 17 лет, на которых собирались одни девочки, —
все, что было подобного рода. В 8-12 лет на такой девичник приходили
девочки с куклами и ели, кормили своих «дочерей», обсуждали свою «семейную
жизнь», мужа, который все время в командировке. А однажды одна девочка,
которую мы все любили, пригласила на мой день рождения мальчика… Это была
трагедия — мальчик на «девичьем» празднике. Обычные разговоры… не
клеились: с ним вообще не о чем было разговаривать. Когда сейчас так
получается, что на какой-либо праздник собираются одни девчонки, то
веселью нет предела, все комплексы исчезают, можно вести себя, как хочешь,
а не стараться не «не понравиться». Здесь девчонки и пожалуются, и
поругаются на парней, и похвастаются ими. Но это занимает лишь 1% от всего
праздника, остальное — просто шутки, пляски, ор». По-видимому, «девичник»
— это и есть место создания «девичьей культуры» в «узком смысле» —
культуры беззаботной болтовни «о чем угодно», обмена информацией о музыке,
модах, кулинарных рецептах и способах похудания, культуры сплетен и
интриг, культуры взаимоподдержки и психотерапии («…к 10 классу нас было
4-5 человек. Мы… любили собираться у кого-нибудь дома, попить чайку,
поделиться девичьими секретами, обсуждали девчонок, у кого какие наряды… у
кого какая внешность, какой косметикой пользуются другие девчонки, кто из
мальчишек кому-то из нас нравится»).
1.2.2. Ритуальное закрепление дружбы
Обычай скрепления дружбы кровью описывает девушка 1982 года рождения (г.
Шадринск): «…Хорошие, верные подруги, чтобы подтвердить свою дружбу,
разрезали себе бритвой пальцы и соединяли их, чтобы кровь перемешалась. А
делали это, чтобы дружба была крепче. Но на такой шаг решались не все. В
детстве я очень боялась крови, но все равно решилась разрезать себе
палец». Закрепление дружбы ритуальным испытанием болью не является
изобретением последних десятилетий. Автобиографическая повесть А. Бруштейн
содержит описание подобного испытания (речь идет о конце XIX века), а
также указание на один из возможных культурных образцов — роман Л.
Толстого «Война и мир»: «Меня вдруг осеняет: «Знаете, что? Мы должны
доказать друг другу нашу дружбу! Вот, я читала, Наташа Ростова доказала
другой девочке, Соне, свою любовь: она накалила на огне линейку и
приложила к руке. Остался знак на всю жизнь!» (Бруштейн, 1964,120)
1.2.3. Обмен письмами и подарками между постоянно встречающимися девочками
Вероятно, в одном случае девочек привлекает наличие тайны и «ритуального»
обмена подарками («В школе мы с подружкой писали друг другу письма, хотя
учились в одном классе, просто было интересно: высылали друг другу
подарочки-открытки, свои фотографии, даже денежки. Это все в общем-то не
имело смысла, просто свой такой секрет, и приятно получать письма»; «…Мы
договаривались с какой-нибудь девчонкой, что будем переписываться. Мы
писали небольшое письмецо и еще делали … подарок, состоящий из
календариков, открыток, заколок и т.д. Все это заворачивалось в сверток и
отдавалось той девочке, а она отдавала подобный сверток мне. Так мы
переписывались до тех пор, пока было что дарить»), в других — возможность
перевоплощения («Лет в 9 мы с подругой решили переписываться, хотя мы жили
в соседних домах. Письма мы относили друг другу сами, придумывали себе
новые имена и рассказывали в письмах все, что с нами происходило»).
1.2.4. Девичьи «тайные языки»
Описанные и классифицированные Г.С. Виноградовым «тайные языки»
(Виноградов, 1999, 105-130) анализировались им с точки зрения «кода»,
гендерные аспекты их бытования он не рассматривал. Между тем, такие
аспекты, возможно, имеются. По-видимому, «тайные языки» могут возникать в
девичьей среде для сокрытия тайн от мальчиков («…сочиняли различные тайные
языки для того, чтобы мальчишки нас не подслушивали. Например, мы к
каждому слову прибавляли слог «пи»: «Пина пидя пипопишла пивма пивга пизин
и т.д.» (Надя пошла в магазин). Я сочиняла различные шифры, чтобы можно
было переписываться, т.е. каждая буква имела свой собственный знак… Все
это делалось так же для того, чтобы мальчишки, даже если перехватили
записки, то ничего бы не поняли»).В других случаях (возможно, довольно
часто) «тайные языки» возникают как способ осуществления лично-дружеской
коммуникации: «Была… одна забава, «девичий язык». Обычно он устраивался
между двумя хорошими подружками. Они договаривались о правилах языка.
Допустим, обычное слово делится на слоги и после каждого слова добавляется
слог «-са» или «-су», в зависимости от гласной в данном слове. Т.е.
предложение «Я к тебе приду» выглядело так «Я-ся к те-се-бе-се
при-си-ду-су». Основная мысль состояла в том, что если натренироваться и
говорить быстро, то никто, кроме этих двух подружек ничего не поймет. Это
было лет в 10-11. Примерно в течение года время от времени в различных
«двойках» возникали подобные сюсюканья. Но так как говорить быстро никому
не удавалось, то все всё понимали, и к тому же начинали высмеивать этих
двух подружек. Это тоже быстро сошло на нет».
Мы рассмотрели в данной главе формы эротически и репродуктивно не
маркированной междевичьей игровой и домашне-бытовой коммуникации. Нам
удалось выявить и описать целый ряд малоизвестных девичьих культурных
практик — «игр с прыжками», «игр с хлопками», «девичника»,
«игры-переписки», «секретиков», «девичьих тайных языков». Вероятно, каждая
из названных культурных форм может показаться малозначительной и не
показательной. Однако взятые в совокупности они, на наш взгляд,
свидетельствуют в пользу существования прочного пласта девичьей
коммуникативной эротически и репродуктивно не маркированной культуры.
Проведенный анализ показал, что семантика большого числа девичьих
эротически не маркированных коммуникативных практик восходит к языческим
эротически и плодородчески «заряженным» ритуалам.
