Бодрийар Ж. Америка

ОГЛАВЛЕНИЕ

ВОПЛОЩЕННАЯ УТОПИЯ

Для европейца Америка и по сей день соответствует скрытой
форме изгнания, фантазму эмиграции и изгнания и, таким образом,
форме усвоения его же собственной культуры. В то же время Америка
соответствует агрессивной экстраверсии и, таким образом, нулевой
степени этой самой культуры. Никакая другая страна не воплощает с
такой полнотой функцию раз-воплощения и в то же время обострения,
радикализации того, что присутствует в наших европейских
культурах... Внезапный переворот или шок, вызванный потерей своего
географического пространства, которое, с точки зрения отцов-
основателей XVII века, удваивает добровольную эмиграцию человека
внутрь собственного сознания, на Новом Континенте превратили в
прагматический экзотеризм то, что в Европе было критическим и
религиозным эзотеризмом, Все устройство американского общества
основывается, с одной стороны, на утверждении морального закона в
сознании людей, на радикализации утопических требований, всегда
носивших сектантский характер, а с другой стороны - на
непосредственной материализации этой утопии в труде, нравах и
образе жизни вообще. Прибытие в Америку и по сей день представляет
собой приобщение к той "религии" образа жизни, о которой
[150]
говорил Токвиль. Изгнание и эмиграция превратили материальную
утопию образа жизни, успеха и действия в совершенную иллюстрацию
нравственного закона и в какой-то мере трансформировали ее в
первосцену. На нас, европейцев, оказала большое влияние революция
1789 года, отметившая нас, правда, иной печатью: печатью Истории,
Государства и Идеологии. Нашей первосценой остаются политика и
история, а не утопия и мораль. И если "трансцендентная" революция
для европейца уже лишена целей и средств, то мы не можем сказать
то же самое об имманентной революции американского образа жизни, о
том утверждении прагматизма и морализма, которое сегодня, как и
вчера, составляет патетику Нового Света.
Америка - это оригинальная версия современности, мы же -
версия дублированная или с субтитрами. Для Америки вопрос об
истоке не существует, она не культивирует ни свои корни, ни какую-
то мифическую аутентичность, она не имеет ни прошлого, ни
основополагающей истины. Не ведая первичного накопления времени,
Америка постоянно живет в современности. Не зная медленной,
многовековой аккумуляции принципа истины, она живет постоянной
симуляцией, в постоянной актуальности знаков. Америка не имеет
своей пратерритории, земли индейцев сегодня превратились в
резервации и представляют собой музеи вроде тех, где хранятся
картины Рембрандта и Ренуара. Да это все и не важно - у Америки
нет проблем, связанных с идентификацией. Ибо будущее могущество
окажется в руках народов без корней, без аутентичности: народов,
которые сумеют извлечь из этого все, что возможно. Посмотрите на
_onmh~, которая в чем-то ярче, чем США, иллюстрирует это за счет
непостижимого парадокса, связанного с преобразованием
территориальной и феодальной замкнутости в могущество, не
зависящее
[151]
от исходных условий. Япония - это уже спутник планеты Земля, Но в
свое время Америка была уже спутником планеты Европа. Хотим мы
этого или нет, будущее - за искусственными спутниками.
Соединенные Штаты - это воплощенная утопия. Не стоит судить
об их кризисе так же, как мы судим о нашем - кризисе старых
европейских стран. У нас - кризис исторических идеалов, вызванный
невозможностью их реализации. У них - кризис реализованной утопии,
как следствие ее длительности и непрерывности. Идиллическая
убежденность американцев в том, что они - центр мира, высшая сила
и безусловный образец для подражания - не такое уж заблуждение.
Она основана не столько на технологических ресурсах и вооруженных
силах, сколько на чудесной вере в существование воплотившейся
утопии - общества, которое с невыносимым, как это может
показаться, простодушием, зиждется на той идее, что оно достигло
всего, о чем другие только мечтали: справедливости, изобилия,
права, богатства, свободы; Америка это знает, она этому верит и, в
конце концов, другие тоже верят этому.
В современном кризисе ценностей весь мир в конце концов
обращается к культуре, которая осмелилась путем сенсационного
переворота разом материализовать эти ценности, к культуре, которая
благодаря географической и ментальной отъединенности эмигрантов
могла помыслить о том, чтобы создать во всех отношениях идеальный
мир; не надо, к тому же, пренебрегать фантазматическим освещением
всего этого в кино. Что бы там ни было, что бы ни думали о
высокомерии доллара или корпорациях, американская культура
благодаря бредовой убежденности, что в ней реализованы все мечты,
притягательна для всего мира и даже для тех, кому она причиняет
страдания,
[152]
Впрочем, убеждение это не столь уж бредовое: все общества,
созданные первооткрывателями, в той или иной мере были идеальными.
Даже иезуиты в Парагвае и португальцы в Бразилии создали в каком-
то смысле идеальное, патриархальное, рабовладельческое общество,
но, в отличие от модели северян - англосаксонцев и пуритан, модель
южан не могла стать универсальной для современного мира. По мере
того, как идеал экспортируется, гипостазируется по ту сторону
океана, он очищается от своей истории, развивается, получая свежую
кровь и энергию экспериментаторства, Динамизм "новых миров" всегда
свидетельствует об их превосходстве над той страной, откуда они
вышли: они осуществляют идеал, который остальные лелеют как
конечную и (втайне) недостижимую цель.
В этом смысле колонизация была мировой сенсацией, оставившей
повсюду, даже когда она закончилась, глубокие и ностальгичные
следы. Для Старого Света она представляет единственный в своем
роде опыт идеализированной коммутации ценностей, почти как в
научно-фантастическом романе (атмосферу которого она сохраняет,
как, например в Соединенных Штатах), что приводит к короткому
замыканию в дальнейшей судьбе этих ценностей в тех странах, откуда
они вышли. Внезапное появление этого общества на карте сразу
упраздняет значение обществ исторических. Усиленно экстраполируя
свою сущность за море, последние теряют контроль над собственной
эволюцией, Идеальная модель, которую эти общества выделили,
упразднила их самих. И никогда больше эволюция не возобновится в
форме плавного поступательного движения. Для всех ценностей - до
сей поры трансцендентных - момент их реализации, проецирования или
mhqopnbepfemh в реальное пространство (Америка) - момент
необратимый. В любом случае именно это отличает нас от
американцев. Мы никогда
[153]
не догоним их, и мы никогда не будем иметь их простодушной
убежденности. Мы можем лишь подражать им, пародировать их с
опозданием на пятьдесят лет - впрочем, безуспешно. Нам недостает
души и дерзости того, что можно было бы назвать нулевой степенью
культуры, силой не-культуры. Так или иначе мы напрасно пытаемся
приспособиться к этому видению мира, которое всегда будет
ускользать от нас, точно так же как трансцендентальное и
историческое мировоззрение (Weltanschauung) Европы будет
ускользать от американцев. Так же, как страны третьего мира не в
состоянии усвоить ценности демократии и технологического
прогресса: непреодолимые разрывы существуют и не сглаживаются.
Мы останемся утопистами, тоскующими по идеалу, но, в
сущности, испытывающими отвращение к его реализации, признавая,
что все возможно, но никогда не признавая, что все осуществлено.
Так утверждает Америка. Наша проблема заключается в том, что наши
старые ценности - революция, прогресс, свобода - исчезли, прежде
чем мы к ним приблизились, так и не получив возможности
материализоваться. Отсюда и меланхолия. У нас нет никаких шансов
на сенсацию.
Мы живем в отрицании и противоречиях, они живут в парадоксе
(ибо идея воплощенной утопии парадоксальна). И особенности
американского образа жизни во многом определяются этим
прагматическим и парадоксальным юмором, в то время как наш образ
жизни характеризуется (характеризовался?) изощренностью
критического ума. Хотя американские интеллектуалы завидуют нам в
этом и хотели бы усвоить эти идеальные ценности, историю,
воскресить философские или марксистские деликатесы старой Европы.
Вразрез со всем тем, что составляет их изначальное бытие,
поскольку очарование и могущество американской вне-культуры в
действительности про-
[154]
исходит из непосредственной материализации и без каких-либо
предшествующих моделей.
Когда я вижу американцев, особенно интеллектуалов, с тоской
поглядывающих на Европу, ее историю, ее метафизику, кухню,
прошлое, я говорю себе, что речь идет в данном случае о каком-то
неудавшемся переносе. История и марксизм в чем-то подобны тонким
винам и кухне: они не прижились за океаном, несмотря на
трогательные попытки их привить. Это справедливый реванш за то,
что мы, европейцы, так никогда и не смогли на деле приручить
современность, которая оказалась не в состоянии пересечь океан в
обратном направлении. Существуют продукты, которые не выносят
транспортировки. Тем хуже для нас, тем хуже для них. Если для нас
общество - это цветок ядовитый, то для них история - это цветок
экзогенный. Его аромат внушает доверие не большее, чем букет
калифорнийских вин (нас хотят сегодня заставить поверить в
обратное, но из этого ничего не выходит).
Возникает ощущение, что не только историю, но и современную
стадию развития капитала в этом "капиталистическом" обществе
догнать никогда не удается. Да и нет вины наших марксистских
критиков в том, что, как бы они ни гнались за капиталом, они не в
состоянии за ним поспеть. Когда они настигают одну его фазу, он
уже перешел к другой (Е. Мандел и его третья фаза мирового
капитала). Капитал хитер, он не играет в критические игры, игры
истории, он обманывает диалектику, которая описывает его лишь
задним числом, в запаздывающей революции. Даже революции,
m`op`bkemm{e против капитала, совершаются лишь затем, чтобы дать
новый импульс его собственной революции: они тождественны
exogenous events,(1) о
----------------------------------------
(1) Экзогенное событие (англ.).
[155]
которых говорит Мандел, - таким, как войны или кризисы, как
открытие золотых приисков, - событиям, которые переводят процесс
развития капитала на другие рельсы. В конце концов все эти
мыслители сами демонстрируют тщетность своих надежд. Заново
изобретая капитал на каждой его стадии, исходя из примата
политической экономии, они доказывают абсолютное лидерство
капитала как исторического события. Они попадают в ловушку,
которую сами себе уготовили, лишая себя малейшей надежды выбраться
из нее. При этом подтверждается - и, может быть, в этом состоит их
цель - бесконечность их запаздывающего анализа.
Америка никогда не испытывала недостатка ни в силе, ни в
событиях, ни в людях, ни в идеях, но все это не составляет
истории. Октавио Пас был прав, когда утверждал, что Америка
создавалась с намерением ускользнуть от истории, построить утопию,
в которой можно было бы укрыться от нее, в чем она, отчасти
преуспев, упорствует и по сей день. Понятие истории как
трансцендентности социального и политического разума, как
диалектически противоречивого понимания общества не принадлежит
американцам - точно так же и современность, понимаемая как
изначальный разрыв с некоей подлинной историей, никогда не станет
нашей. Мы уже довольно давно живем с тягостным ощущением этой
современности, чтобы понять это. Европа создала определенный тип
феодализма, аристократии, буржуазии, идеологии и революции: все
это имело смысл для нас, но больше, в сущности, ни для кого. Все
те, кто хотел подражать этому, стали посмешищем или роковым
образом сбились с истинного пути (да и мы сами только имитируем
себя, мы пережили самих себя). Америка же развивалась в отрыве от
исторического прошлого в условиях совре-
[156]
ценности: здесь и нигде больше современность самобытна. Мы можем
только подражать ей, не имея сил бросить ей вызов на ее
собственной территории. Если уж что-то произошло, то ничего не
попишешь. И когда я вижу Европу, мечтающую любой ценой заполучить
эту современность, я говорю себе, что и здесь тоже мы имеем дело с
неудачным переносом.
Мы всегда в центре, но это центр Старого Света. Они, некогда
представлявшие собой маргинальную трансцендентность этого Старого
Света, сегодня оказались новым и экс-центричным центром. Экс-
центрично само их рождение. Мы никогда не сможем этого отнять у
них. Мы никогда не сможем экс-центрироваться, де-центрироваться
так же, как они, мы никогда не будем современны в собственном
смысле этого слова и никогда не будем иметь той же свободы - не
формальной, которую мы пытаемся утвердить, но той конкретной,
гибкой, функциональной, активной свободы, которую мы наблюдаем в
американском обществе и в сознании каждого его гражданина. Наша
концепция свободы никогда не сможет соперничать с их
пространственной и подвижной свободой, которая является следствием
их освобождения от исторической привязанности к центру.
С того дня, как по ту сторону Атлантики родилась во всей
своей мощи эта эксцентричная современность, Европа начала
исчезать. Все мифы сместились. Сегодня все мифы современности
американские. Сокрушаться об этом не приходится. В Лос-Анджелесе
Европа исчезла. Как сказал И. Хупперт, "У них есть все, Они ни в
чем не нуждаются. Они завидуют, конечно, и восхищаются нашим
opnxk{l и нашей культурой, но в сущности мы для них что-то вроде
изысканного третьего мира".
В сфере политики от первоначальной децентрации навсегда
останется федерализм, отсутствие центра, а
[157]
на уровне культуры и нравов - децентрализация, эксцентричность,
характерная, в отличие от Европы, для всего Нового Света. В
Соединенных Штатах нет неразрешимой проблемы федерации
(разумеется, была война между Севером и Югом, но мы говорим о
настоящей федеральной общности), поскольку американцы с самого
начала представляли собой культуру, соединившую все национальные и
расовые особенности, соперничество и разнородность. Это становится
очевидным в Нью-Йорке, где каждое здание по очереди властвовало
над городом, где по-своему это делал и каждый этнос и где, однако,
все это не порождает разобщенности, а создает определенную
энергетику, где нет ни единства, ни множества, а есть только
напряженность соперничества, сила антагонизма, создающая
сообщество, взаимное притяжение членов коллектива, объединенных,
помимо культуры или политики, в неистовстве или в самой
банальности образа жизни.
Тот же идейный уровень обусловливает основное различие расово-
этнических особенностей в Америке и Франции. Там, в Америке,
гремучая смесь из множества европейских рас, и, кроме того, рас
экзогенных, породила особую ситуацию. Расовые различия изменили
облик страны и придали ей характерную сложность. Во Франции
изначально не существовало ни смешения, ни слияния рас, ни вызова,
который бросает один этнос другому. Колониальная проблема,
оторванная от своего исторического контекста, была просто-напросто
перенесена в метрополию. Все иммигрировавшие - это, в сущности,
харки,(1) находящиеся под социальным протекторатом своих
угнетателей, от которых они отличаются только своей нищетой и
----------------------------------------
(1) Алжирцы - служившие во впомогательных частях французской
армии в Алжире (с 1954 по 1962 гг)
[158]
фактической пожизненной ссылкой. Иммиграция, возможно, и
животрепещущий вопрос, однако присутствие нескольких миллионов
иммигрантов не наложило никакого отпечатка на жизнь французов, не
изменило облик страны. Именно поэтому, когда возвращаешься во
Францию, тебя преследует неотвязное впечатление бытового расизма -
явления лживого и постыдного для всего мира. Таково следствие
колониальной проблемы, в которой замешана нечистая совесть
колониста и колонизированного. В то же время в Америке каждый
этнос, каждая раса развивает свой язык, свою конкурентоспособную
культуру, превосходящую подчас "коренную", и каждая группа по-
очередности одерживает символическую победу. Речь идет не о
формальном равенстве или свободе, но о свободе фактической,
которая выражается в соперничестве и вызове, что придает
конфронтации рас неповторимую динамику и открытость.
Наша европейская культура сделала ставку на универсальность,
и опасность, которая ее подстерегает - пасть жертвой этой
универсальности. В равной мере это относится как к расширению
понятий рынка, денежного обмена или средств производства, так и к
империализму идеи культуры. Надо остерегаться этой идеи, которая,
как и идея революции, стала универсальной, лишь превратившись в
абстракцию, и благодаря этому стала так же пожирать сингулярности,
как революция своих собственных детей.
Следствием этой претензии на универсальность, является ее
равная неспособность принимать различные формы внизу и
объединяться в федерацию наверху. Нация или культура, ставшая
vemrp`khgnb`mmni в результате длительного исторического процесса,
испытывает непреодолимые трудности как в плане создания
жизнеспособных подмножеств, так и в плане интегрирования в
когерентные сверхмножества. Над
[159]
самим процессом централизации тяготеет некий рок. Отсюда возникают
нынешние трудности обрести порыв, культуру, европейский динамизм.
Отсюда - неспособность продуцировать событие федерального масштаба
(Европа), местного масштаба (децентрализация), расовой или
многорасовой природы (смешанность). Слишком прочно увязнув в своей
истории, мы способны лишь на стыдливую централизованность
(плюрализм а ля Клошмерль) и стыдливую скученность (наш вялый
расизм).
Принцип воплощенной утопии объясняет отсутствие метафизики и
воображения в американской жизни, а также их бесполезность. Он
создает у американцев восприятие реальности, отличное от нашего. В
реальном нет ничего невозможного, и никакие неудачи не могут
заставить усомниться в этом. Что было помыслено в Европе,
реализуется в Америке - все, что исчезает в Европе, вновь
пояляется в Сан-Франциско!
В то же время идея воплощенной утопии - идея парадоксальная.
Если европейское мышление характеризуется негативизмом, иронией,
возвышенностью, то мышление американцев характеризуется
парадоксальным юмором свершившейся материализации, всегда новой
очевидности, всегда удивляющей нас свежести законно свершившегося
факта, юмором естественной видимости вещей, в то время как мы
склоняемся к тревожному синдрому deja vu - и мрачной
трансцендентности истории.
Мы упрекаем американцев за то, что они не умеют анализировать
и создавать концепции. Но, обвиняя их в этом, мы несправедливы. Мы
воображаем, что все сосредоточивается в трансцендентности, и что
не существует ничего, кроме того, что было помыслено в понятии
трансцендентного. Они же не только совер-
[160]
шенно не заботятся об этом, но видят все это в обратной
перспективе. Для них важно не осмысливать реальность, но
реализовывать понятие и материализовывать идеи. Не только идеи
религии и просвещенной морали XVIII века, но и сновидения, научные
достижения, сексуальные перверсии. Они материализуют свободу, а
также бессознательное. Они материализуют наши фантазмы
пространства и вымысла, а также стремление к искренности и
добродетели, или невероятные технические проекты - все то, о чем
грезили по эту сторону Атлантики, получило шанс реализоваться по
ту. Они производят реальное, исходя из своих собственных идей, мы
трансформируем реальное в идеи или в идеологию. В Америке имеет
смысл только то, что происходит или проявляется, для нас - только
то, что мыслится или скрывается. Даже материализм в Европе - это
только идея, тогда как в Америке материализм воплощается в
технической модернизации вещей, в преобразовании образа мышления в
образ жизни, в "съемке" жизни, как говорят в кино: Мотор! - и
камера заработала. Ибо материальность вещей - это, конечно же, их
кинематография.
Американцы верят в факты (fait), но не в сделанность
(facticite). Они не знают, что факт, как предполагает само это
слово, сделан. Им свойственна вера в факты, в тотальную истинность
того, что делается, и того, что видится, без оглядки на то, что мы
называем видимостью, или правилами приличия; то же самое касается
самой прагматической очевидности вещей: выражение лица не
обманывает, поведение не обманывает, научный процесс не обманывает
- ничто не обманывает, ничто не амбивалентно (и, в сущности, так
bqe и есть: ничто не обманывает, обмана не существует, существует
только симуляция, которая как раз и есть сделанность факта),
благодаря своей вере в
[161]
свершившийся факт, наивности дедукций, непризнании злого начала в
вещах американцы составляют подлинное утопическое общество Надо
быть утопистом, чтобы думать, что в обществе, каким бы оно ни
было, все может быть столь наивным. Другие общества отмечены какой-
нибудь ересью, диссидентством, недоверием к реальности, верой в
нечистую силу и в заговоры против нее, верой в значимость
приличий. Здесь же нет ни диссидентства, ни сомнения, король
голый, а все факты - на ладони. Хорошо известно, что американцы
очарованы желтыми расами, в которых они предполагают существование
высшей формы хитрости, этого отсутствия истины, которого они так
боятся.
Американскому обществу, правда, не хватает иронии, так же как
и общественной жизни, веселья. Внутреннее очарование манер, театр
социальных связей - все перенесено на внешнее, на рекламу жизни и
образа жизни. Это общество, которое неутомимо оправдывается в
собственном существовании. Всему должна быть придана гласность -
что почем, кто сколько зарабатывает, кто как живет, и для игры
более тонкой не остается места Внешность (look) этого общества -
самореклама. Подтверждение тому - повсюду мелькающий американский
флаг: на плантациях, в населенных пунктах, на станциях
обслуживания, на надгробных плитах, и это не знак доблести, а
своего рода знаменитый фирменный знак. Просто-напросто лейбл
самого прекрасного, преуспевшего многонационального предприятия:
США. Именно так, наивно, без иронии и протеста, его живописали
гиперреалисты (Джим Дайн в шестидесятые годы), подобно тому как
некогда поп-арт радостно переносил на свои полотна удивительную
банальность товаров потребления. Во всем этом нет ничего от злой
пародии Джимми Хендрикса на американский гимн. Единственное, что
можно там
[162]
найти, так это легкую иронию, нейтральный юмор приевшихся вещей,
юмор mobile-home и огромного гамбургера пятиметровой длины на
биллбоарде, поп- и гипер-юмор, столь характерный для американской
среды, где вещи словно наделены снисходительностью в отношении
собственной обыденности Но точно так же они снисходительны и к
собственному безумию. Говоря более обобщенно, они не претендуют на
экстраординарность, они сама экстраординарность. Они суть та
экстравагантность, которая всегда придает Америке ее необычность,
а отнюдь не сюрреалистичность (сюрреализм - все еще эстетическая,
чисто европейская по духу, экстравагантность); нет, здесь
экстравагантность перешла в вещи. Безумие, субъективное у нас,
стало здесь объективным. Ирония, у нас субъективная, сделалась
объективной здесь. Фантасмагоричность, чрезмерность, которые у нас
характеризуют ум и мышление, здесь перешли в вещи.
Какими бы ни были скука и кошмар американской повседневности
- не чуждые и другим странам, - американская рутина будет в тысячу
раз интереснее, чем европейская, и в особенности французская Может
быть, потому, что обыденность родилась здесь из крайней
протяженности, экстенсивной монотонности и предельной вне-
культурности. В Америке рутинность задана изначально - как иная
крайность, как обратная сторона скорости, вертикальности,
чрезмерности, доходящей до бесстыдства, и безразличия к ценностям,
граничащего с аморализмом. Тогда как французская рутина
представляет собой отбросы буржуазной повседневности, порожденной
концом аристократической культуры и превратившейся в
мелкобуржуазный маньеризм, то сама буржуазия убывала как
x`cpemeb` кожа в течение всего XIX века. В этом все и дело: нас
отделяет от них труп буржуазии, именно она принесла нам хромосому
пошлости,
[163]
в то время как американцы сумели сохранить юмор в материальных
проявлениях очевидности и богатства.
По той же причине все, что относится к области статистики,
европейцы воспринимают как злой рок, как свое личное поражение и
бросают судорожный вызов цифрам. Для американцев, напротив,
статистика является оптимистическим стимулом, показателем успеха,
счастливым приобщением к большинству. Это единственная страна, в
которой количество может восхищаться собой без всяких угрызений
совести.
Снисходительность и юмор, сказавшиеся в пошлости вещей,
характерны для американцев как в отношении самих себя, так и в
отношении к другим. У них приятная, неторопливая манера
размышлять. Они не претендуют на то, что мы называем умом, они не
чувствуют угрозы со стороны ума других. Для них это всего лишь
форма индивидуального сознания, которой не следует слишком
гордиться. Они не стремятся сходу что-либо отрицать или
опровергать, их естественный порыв - одобрять Когда мы говорим: я
с вами согласен - то только для того, чтобы потом все
опровергнуть, Когда американец говорит, что согласен с вами, это
произносится со всей искренностью, без всякой задней мысли. Но
очень часто он подтвердит ваш анализ фактами, статистическими
данными или жизненным опытом, которые де факто лишают этот анализ
всякой концептуальной ценности.
Эта не лишенная юмора снисходительность к себе
свидетельствует об обществе, уверенном в своем богатстве и своем
могуществе, что, вероятно, в какой-то мере подтверждает
высказывание Ханны Арендт, что американская революция, в отличие
от всех европейских, революция успешная. Но даже у этой успешной
революции есть свои жертвы и свои символы жертвенности, Например,
убийство Кеннеди, на котором, в конечном счете, основывается
современное правле-
[164]
ние Рейгана. Это убийство никогда не было ни отмщено, ни как-то
объяснено, и на это есть свои основания. Не будем говорить об
истреблении индейцев, энергетика которого и по сей день
распространяется по всей Америке. Это свидетельствует не только о
снисходительности, но и об агрессивности саморекламы,
самооправдания американского общества, о торжествующей
агрессивности, которая является необходимым компонентом успешных
революций.
Токвиль с жаром описывает преимущества демократии и
американской конституции, восхваляя свободный образ жизни и
спокойствие нравов (а не равенство перед законом), превосходство
моральной организации общества (а не политической). Затем он с тем
же здравомыслием описывает уничтожение индейцев и положение
черных, ни разу не сопоставляя два эти факта. Словно добро и зло
развивались независимо друг от друга. Можем ли мы, живо ощущая то
и другое, абстрагироваться от их связи? Разумеется, сегодня мы
сталкиваемся с тем же самым парадоксом: мы никогда не постигнем
тайну, которая связывает зло, лежащее в основе величия, с самим
этим величием. Америка могущественна и оригинальна, Америка
агрессивна и отвратительна - не стоит пытаться вычеркнуть одно или
другое или связать одно с другим.
Но как обстоит дело с этим парадоксальным величием, с этим
своеобразным положением Нового Света, каким его описывал Токвиль?
Что же произошло с американской "революцией", которая состояла в
dhm`lhweqjnl сопряжении интересов личности и хорошо
темперированной коллективной морали? Эта проблема была неразрешима
в Европе, и именно по этой причине она составляла в течение XIX
века проблематику истории, государства и исчезновения государства,
которую Америка не знает. Как обстоит дело с
[165]
описанным Токвилем вызовом: может ли нация заключить договор о
власти на одном только основании заурядных интересов отдельного
индивида? Может ли существовать соглашение о равенстве и
банальности (с точки зрения выгоды, права и богатства),
сохраняющее печать доблести и самобытности (ибо что такое общество
без элемента героического)? Короче говоря: сдержал ли Новый Свет
свои обещания? Ощутил ли он в полной мере торжество свободы или
только вред равенства?
Свободу и пользование этой свободой чаще всего связывают с
расцветом американского могущества. Но свобода сама по себе не
создает никакого могущества. Свобода, понимаемая как общественная
деятельность, как коллективный дискурс общества о своих
собственных начинаниях и своих собственных ценностях, скоро
затерялась в индивидуальной свободе нравов и пропаганде (которая,
как известно, есть один из главных видов активности американцев).
Следовательно, американское могущество породило равенство и то,
что из него вытекает. Об этом равенстве прекрасно сказал Токвиль:"
Я упрекаю равенство вовсе не в том, что оно вовлекает людей в
погоню за запрещенными наслаждениями, а в том, что оно полностью
поглощает их поиском наслаждений дозволенных"; равенство - это
современное выравнивание статусов и ценностей и малозначительность
черт и характеров, вызывающее упомянутое могущество к жизни. В
связи с этим равенством и возникает парадокс Токвиля: американское
общество тяготеет одновременно к абсолютной незначимости (все вещи
стремятся к тому, чтобы уравняться и раствориться в общем
могуществе) и к абсолютной оригинальности - сегодня еще больше,
чем сто пятьдесят лет тому назад: отдача возросла благодаря
географическим масштабам. Гениальный универсум, появившийся
благодаря неудер-
[166]
жимому развитию равенства, пошлости и незначимости.
Этот динамизм общности, захватывающая динамика уничтожения
различий ставит, как об этом сказал Токвиль, новую проблему перед
социологией. К тому же, странно наблюдать, как мало изменились
американцы за два столетия; они изменились гораздо меньше, чем
европейские общества, захваченные политическими революциями XIX
столетия; американцы, отгороженные океаном, просторы которого
сделали из них что-то вроде острова во времени, сохранили в
целости и сохранности утопическую и моральную перспективу
мыслителей XVIII века или даже пуританских сект XVII века,
трансплантированную и укрытую в надежном месте от всех
исторических перипетий. Этот пуританский и моральный гистерезис -
гистерезис изгнания и утопии. Мы их обвиняем: почему революция не
произошла здесь, в новой стране, в стране свободы, передовом
бастионе капитализма? Почему "социальное", "политическое", наши
излюбленные категории, так слабо усвоены здесь? Дело в том, что,
поскольку европейские социальные и философские воззрения XIX века
не пересекли Атлантику, в Америке по-прежнему процветают утопия и
мораль, идея счастья и чистоты нравов, иными словами все то, с чем
в Европе политическая идеология, во главе с Марксом, покончила,
создав "объективную" концепцию исторического развития. Именно с
этой точки зрения мы приписываем американцам их историческую
наивность и моральное лицемерие. Но в своем коллективном сознании
они больше предрасположены к моделям мышления XVIII века:
srnohweqjni и прагматической, нежели к тем, которые были навязаны
Французской революцией: идеологической и революционной.
Почему секты здесь так могущественны и так динамичны?
Водоворот рас, институтов и технологий дол-
[167]
жен был бы давно их поглотить. Но как раз здесь они и выжили,
сохранив изначальную мистическую восторженность и моральную
одержимость. Каким-то образом именно сектантская микромодель
разрослась до масштабов всей Америки. С самого начала секты играли
главную роль в этом переходе к реализованной утопии, который
представляет собой эквивалент реализации подавленного желания. Они
живут утопией (Церковь ее рассматривает в качестве возможной
ереси) и стремятся приблизить Царство Божие на земле, в то время
как Церковь уповает на спасение и христианские добродетели.
Предназначение секты как будто разделила вся Америка: все
пути спасения были немедленно определены. Существование множества
разных сект не должно вводить нас в заблуждение: ведь в Америке
моральные устои, потребность в вечном блаженстве, реальная отдача,
неизменное стремление к самооправданию и, возможно, психоз и
неистовая восторженность сектанства затрагивают всю страну
целиком.
Если Америка потеряет эту моральную перспективу самой себя,
она рухнет. Это, может быть, и неочевидно европейцам, для которых
Америка - это циничная держава, а ее мораль - лицемерная
идеология. Мы не хотим верить тому, что сами американцы думают о
своей морали, и мы не правы. Когда они серьезно задаются вопросом,
почему они вызывают такую ненависть у других народов, мы не вправе
улыбаться этому, ибо сам этот вопрос делает возможным и Уотергейт,
и безжалостное изобличение коррупции и общественных пороков в кино
и масс-медиа - ту свободу, о которой мы, воистину лицемерное
общество, можем только мечтать, так как у нас скрытность,
респектабельность и буржуазная аффектация всегда окутывают личные
и общественные дела.
[168]
Главная мысль Токвиля состоит в том, что дух Америки заключен
в ее образе жизни, в революции нравов, в революции морали.
Последняя устанавливает не новую законность, не новое Государство,
а лишь одну практическую легитимность: легитимность образа жизни.
Спасение отныне не Божий и не государственный промысел, но дело
идеально устроенной жизни. Стоит ли здесь вспоминать о
протестантском требовании секуляризации совести, переноса
божественной юрисдикции в повседневную дисциплину? Действительно,
например в религии, которая проникла в нравы, уже невозможно
усомниться, а ее основания пересмотрены, поскольку она утратила
трансцендентальную ценность. Такая религия подобна образу жизни.
То же и с политикой: проникнув в сферу нравственности в качестве
прагматического механизма, игры, взаимодействия, зрелища, она не
может больше рассматриваться с собственно политической точки
зрения. Не существует больше идеологического или философского
принципа власти, все одновременно и более наивно, и более
конъюнктурно. Это не значит, что не существует никаких стратегий,
но это стратегии возможностей, а не целей. И сексуальность также
пропитала нравы, и, следовательно, тоже утратила трансцендентную
значимость как объект запрета, анализа, наслаждения или
трансгрессии. Сексуальность "экологизировалась",
психологизировалась, секуляризовалась для домашнего пользования.
Она проникла в образ жизни.
Превосходство нравов, главенство образа жизни означает, что
абстрактная универсальность закона уступает место конкретному
регулированию обменов. Закон не нуждается в вашем согласии:
opedonk`c`erq, что вам вменяется в обязанность его знать и
подчиняться ему. Но и неподчинение закону возвеличивает вас, и
история одновременно прославляет торжество
[169]
закона и тех, кто не подчинился ему. В американской системе
поражает то, что не существует никакой заслуги в неподчинении
закону, нет престижа в нарушении закона или несогласии с ним. Это
и есть тот знаменитый американский конформизм, в котором мы видим
проявление социальной и политической слабости. Но согласие здесь
скорее основывается не на абстрактном законодательстве, а на
конкретном регулировании, на неформальном применении законов, а не
на формальной инстанции, Что же означает несогласие с каким-либо
правилом или опровержение судебного постановления? Следует
разобраться в этом условном, прагматическом единодушии американцев
в отношении поведенческих норм, основанном на своего рода
моральном, а не общественном договоре, и сравнимом не столько с
правилами дорожного движения, которые может нарушать кто угодно,
сколько с консенсусом, регулирующим движение автомобилей на
автострадах. Этот конформизм сближает американское общество с
обществами первобытными, где с нравственной точки зрения было бы
абсурдно не соблюдать правил, установленных коллективом.
Соответственно конформизм не является таким уж "наивным": он -
следствие пакта, заключенного на уровне нравов, совокупности
правил и норм, предполагающих в качестве принципа функционирования
почти добровольное согласие, тогда как в Европе распространилось
чуть ли не ритуальное неподчинение собственной системе ценностей.
Этот "конформизм" - отражение некоторой свободы: свободы от
предрассудков и претензий. Можно допустить, что отсутствие
предрассудков у американцев связано с отсутствием способности к
суждению. Это было бы несправедливо, но, в конечном счете, почему
не предпочесть подобное легкое решение нашему тяжелому и
претенциозному решению? Посмот-
[170]
рите на эту девушку, обслуживающую вас в guestroom: она это делает
совершенно свободно, с улыбкой, без всяких задних мыслей и
претензий, как если бы просто сидела перед вами. Вещи не равны
между собой, но она и не претендует на равенство; ведь оно
обеспечено нравами. Гарсон из сартровского кафе совсем на нее не
похож, он совершенно отчужден от того, что представляет собой, и
выполняет свою работу, неизменно прибегая к метаязыку жестов, он
изображает свободу и равенство с нами, ничего этого не имея.
Отсюда несчастная надуманность его поведения, свойственная у нас
почти всем социальным классам. Этот вопрос о равенстве нравов,
свободе нравов, не только не был никогда разрешен, но даже не был
по-настоящему поставлен в нашей культуре, где рассматривался лишь
вопрос о политическом или философском равенстве, и это вновь
отсылает нас к нашему вечному притязанию на равенство. В Америке
обычно мы удивляемся, что люди почти естественно забывают о
разнице положений, отношения строятся легко и свободно. Эта
легкость может представляться нам пошлой или вульгарной, но она
никогда не смешна. Смешно наше неестественное поведение.
Достаточно увидеть, как какое-нибудь французское семейство
устраивается на калифорнийском пляже, чтобы почувствовать
отталкивающую тяжеловесность нашей культуры. Группа американцев не
замыкается, кружок французов немедленно создает вокруг себя
замкнутое пространство, американский ребенок удирает от взрослых,
французский крутится вокруг своих родителей. Американцы всегда
заботятся о том, чтобы было холодное пиво со льдом, французы -
чтобы соблюдать табель о рангах и показное благополучие. На
американских пляжах много движения, француз же старается
g`qrnkahr| себе песчаную вотчину. Француз рисуется во время своего
отпуска, но сохраняет всю
[171]
посредственность своей мелкобуржуазности. Об американцах можно
сказать все что угодно, только не то, что они посредственны или
мелкобуржуазны. У них, конечно, нет аристократической грации, но у
них есть пространственная свобода, у них есть свобода тех, кто
всегда располагал пространством, и это заменяет им хорошие манеры
и благородное происхождение. Телесная свобода, порожденная
пространственной, легко компенсирует слабую выраженность черт и
характера. Вульгарно, но easy.(1) Наша культура - культура
переуплотненности, которая порождает манеры и ненатуральное
поведение, их культура - демократическая культура пространства. Мы
свободны в своем мышлении, они свободны в своих поступках.
Американец, который разъезжает по пустыне или по своим
национальным паркам, не производит впечатления, будто находится на
каникулах. Движение - его естественное занятие, природа - граница
и место действия. В этом нет ничего от вялого романтизма и галло-
романского покоя, из которого состоит наш досуг. Ничего, что
напоминало бы отпуск в том виде, в каком он изобретен у нас
Народным фронтом: деморализующая атмосфера свободного времени,
вырванного у государства, потребляемого с плебейской радостью и
показной заботой о честно заработанном досуге. В Америке свобода
не имеет статичного или негативного определения, ее определение
пространственное и мобильное.
Вывод из всего этого таков, что свобода и равенство, так же
как непринужденность и благородство манер, существуют только как
изначально данные. В этом и есть демократическая сенсация
равенство дается в начале, а не в конце. В этом разница между
демократией и эгалитаризмом: демократия предлагает равенство в
начале, эгалитаризм - в конце. Демократы требуют,
----------------------------------------
(1) Непринужденно (англ.).
[172]
чтобы граждане были равны на старте, эгалитаристы настаивают,
чтобы все были равны на финише.
Тем не менее, когда уже ничто более не находится во власти
осуждения или предрассудков, возрастает не только терпимость, но и
безразличие. Уже не пытаясь встретить взгляд другого, люди в конце
концов перестают видеть друг друга. Так, на улицах сталкиваются,
не глядя друг на друга, и то, что может показаться проявлением
сдержанности и вежливости, на деле проявление безразличия. По
крайней мере, это безразличие - не притворство. Это одновременно и
достоинство, и недостаток
Если я говорю об американском "образе жизни", то только для
того, чтобы подчеркнуть его утопичность, мифическую обыденность,
мечтательность и размах. Эта его философия присуща не только
техническому прогрессу, но и процессам, которые в своей
чрезмерности технического выходят за пределы техники, не только
современности, но и излишеству современных форм (будь то
вертикальность Нью-Йорка или горизонтальность Лос-Анджелеса), не
только пошлости, но и апокалиптическим формам этой пошлости, не
только реальности повседневной жизни, но и гиперреальности этой
жизни, которая в том виде, в каком она существует, обладает всеми
свойствами вымысла. Именно эти черты вымысла и производят такое
захватывающее впечатление. Ведь сам вымысел не является
воображаемым. Он предвосхищает воображаемое путем его реализации.
У нас наоборот - мы предвосхищаем реальность, воображая ее, или
избегаем ее, идеализируя. Именно поэтому мы никогда не окажемся в
подлинном вымысле, мы обречены на воображаемое и на ностальгию по
asdsyels. Американский образ жизни есть непроизвольно вымышленный,
поскольку превосходит воображаемое в реальности.
[173]
Вымысел также не является абстракцией, и если существует
некоторое бессилие Америки перед лицом абстракции, то эта слабость
блестяще воплощается в дикой реальности средней Америки, в
апофеозе повседневности, в том гении предприимчивости, который так
нас поражает. Может быть, эта успешная революция имеет уже не
совсем то значение, которое придавал ей Токвиль: стихийные
колебания общественного мнения, спонтанные или конкретные формы
приведения нравов в соответствие с современными ценностями.
Знаменитую американскую действительность надо искать не в развитии
института государства, а в либерализации технологии и имиджей, в
аморальной динамике этих имиджей, в феерии товаров и услуг,
могущества и бесполезной энергии (но кто скажет, где исчезает
энергия полезная?), когда резонанс рекламного мнения гораздо
сильнее резонанса общественного. Но в, конце концов, это и есть
черты либерализации, а непристойность общества - его знак.
Либерализация всех последствий без исключения, вплоть до самых
немыслимых и отвратительных, но пик свободы, ее логическое
следствие в зрелищной оргии, в скорости, в мгновенности изменений,
в общей эксцентричности. Политика высвобождается в зрелище, в
рекламном эффекте любой ценой, сексуальность высвобождается во
всех своих аномалиях и перверсиях (включая отказ от нее -
последний штрих моды, переохлаждение вследствие сексуальной
свободы), нравы, обычаи, тела и язык высвобождаются в ускорении
моды. Освобожден не человек в его идеальной реальности, в его
внутренней истине или его открытости - освобожден человек, который
меняет пространство, который движется, который меняет пол, одежду,
нравы в соответствии с модой, а не в соответствии с моралью,
который меняет мнения в соответствии с образцами мнений, а не в
силу внутренних убежде-
[174]
ний. Это и есть реальное освобождение, хотим мы этого или нет,
нравится нам его расточительность и непристойность или нет.
Впрочем, жители "тоталитарных" стран хорошо знают, что именно это
и есть подлинная свобода, и мечтают именно об этом: о моде, о
моделях, идолах, игре имиджей, свободе передвижения, о рекламе,
разгуле рекламы. Об оргии, короче говоря. Нужно, однако,
подчеркнуть, что именно Америка конкретно, технически реализовала
эту оргию свободы, безразличия, отрыва, выставления напоказ и
движения. Не знаю, что остается от успешной революции, которую
Токвиль определил как революцию политической свободы и качества
общественного сознания (Америка сегодня сочетает лучшее и худшее в
этой сфере), но она - эта революция - конечно, победила, тогда как
мы, потерпев неудачу в наших исторических абстрактных революциях,
упускаем и эту. Мы впитали помимо нашей воли логические следствия
современности, революции образа жизни, с ее излишествами, с
примесью очарования и враждебности. Мы, в Европе, увязли в культе
различий и, следовательно, отстаем от радикальной современности,
основанной на безразличии. Мы становимся современными и
безразличными неохотно, отсюда - столь тусклый блеск нашей
современности, отсутствие современного духа в наших начинаниях. У
нас нет даже злого духа современности, превращающего изобретения в
экстравагантные новшества, что придает им некую фантастическую
свободу.
Все то, что героически разыгрывалось и разрушалось в Европе
под знаком Французской революции и Террора, реализовалось по ту
сторону Атлантики более простым и доступным способом (утопия
богатства, права, свободы, общественного согласия и
peopegemr`vhh). То же случилось с нашими мечтаниями, нахо-
[175]
дящимися под радикальным знаком антикультуры, ниспровержения
смысла, деструкции разума и конца репрезентаций, - вся эта
антиутопия, которая вызвала в Европе столько теоретических,
политических, эстетических и социальных конвульсий, так никогда в
действительности и не реализовавшаяся (май 68-го последний тому
пример), воплотилась здесь, в Америке, более простым и более
радикальным образом. Здесь реализовалась утопия, здесь реализуется
антиутопия: антиутопия безрассудства, де-территоризации,
неопределенности субъекта и языка, нейтрализации всех ценностей,
конца культуры. Америка реализовала все, и достигла этого
эмпирическим, стихийным способом. Пока мы погружены в наши
мечтания и лишь время от времени пытаемся действовать, Америка
извлекает логические, прагматические следствия из всего, что
только можно постичь. В этом смысле она наивна и примитивна, она
не умеет иронизировать ни над понятиями, ни над соблазном, ни над
будущим или над своей собственной судьбой, она вершит, она
материализует. Утопическим крайностям она противопоставляет
крайность эмпирическую, которую драматически реализует. Мы
рассуждаем о конце множества вещей, но именно здесь они находят
свой конец. Здесь они уже утратили свою территорию (у них есть
только чудесное пространство), здесь реальное и воображаемое
завершились (открыв все пространства для симуляции). Именно здесь
надо искать идеальный тип конца нашей культуры. Этот американский
образ жизни, который мы рассматриваем как наивный или нулевой в
культурном отношении, даст нам полную аналитическую картину конца
наших ценностей - тщетно нами предсказываемую - в том масштабе,
который ему сообщают географические и интеллектуальные границы
утопии.
Но тогда это и есть реализованная утопия, это и есть успешная
революция? Да, конечно! А чем же,
[176]
по-вашему, должна быть "успешная" революция? Это рай. Санта-
Барбара - это рай, Диснейленд - это рай, Соединенные Штаты - это
рай. Рай - то, что порой оказывается монотонным, поверхностным, и,
возможно, похоронным. Но, тем не менее, это рай. И другого такого
нет. Если вы захотите осуществить ваши мечты, не только
политические и сентиментальные, но теоретические и культурные, вам
придется восхищаться Америкой так же наивно, как это делали
пионеры Нового Света. Вы будете восхищаться воодушевлением, с
которым американцы воспринимают собственный успех, грубость и мощь
своей страны. Иначе вы не поймете в них ничего, и ничего не
поймете о своей собственной истории или ее конце. Ибо Европа уже
не в состоянии постичь, глядя на себя изнутри. Соединенные Штаты
более загадочны: тайна американской реальности превосходит наши
вымыслы и наши интерпретации. Тайна общества, которое не пытается
ни определить свое значение, ни самоидентифицироваться, которое не
довольствуется ни трансцендентностью, ни эстетикой и которое как
раз по этой причине создает уникальные небоскребы, представляющие
собой предел вертикальных форм, не подчиняющиеся правилам
трансцендентности, представляющие собой самую удивительную
архитектуру, но не подчиняющиеся законам эстетики,
сверхсовременные, сверхфункциональные здания, которые несут в себе
нечто не умозрительное, а примитивное и дикое - культура, или вне-
культура, подобная этой, для нас тайна.
Интроверсия, рефлексия, эффекты смысла, скрывающиеся в
понятии, - все это нам знакомо. Но объект, освободившийся от
своего понятия, свободно раскрывающийся в экстраверсии и
тождественности всех своих эффектов, - это загадка. Подобная
}jqrp`bepqh для нас таинство - такое же, каким для Маркса был
товар: иероглиф современного мира (таинст-
[177]
венный именно потому, что экстравертированный), форма,
реализующаяся в своем чистом обмене и обороте (хэлло, Карл!).
В этом смысле вся Америка представляет собой для нас пустыню.
Культура здесь дика: она приносит в жертву интеллект и любую
эстетику, буквально вписывая их в реальное. Возможно, эта дикость
явилась следствием перемещения культуры в новые земли, но возможно
также, что все это было невольно позаимствовано у истребленных
впоследствии индейцев. Мертвый индеец остается таинственным
гарантом примитивных механизмов, которые обнаруживаются даже в
современных имиджах и технологиях. Может быть, американцы,
считавшие, что истребили индейцев, возможно, лишь распространили
инфекцию? Они проложили через пустыни автотрассы, разлиновали их и
прошли насквозь, но их города благодаря мистическому
взаимодействию переняли структуру и цвет пустыни. Американцы не
упразднили пространство, они просто сделали его бесконечным,
уничтожив его центр (подобно своим простирающимся до бесконечности
городам). Таким образом они открыли подлинно вымышленное
пространство. В "первобытном мышлении" тоже отсутствует
естественный универсум, там не существует трансцендентности
человека, природы и истории; культура - это все или ничто, как вам
угодно. Та же неразличимость обнаруживается и в высшей точке
современной симуляции. Здесь тоже не существует естественного
универсума, и вы не в состоянии провести различие между пустыней и
метрополией. Как индейцы не были бесконечно близки к природе, так
и американцы не бесконечно от нее далеки: те и другие находятся по
разные стороны идеальности природы и идеальности культуры, и в
равной мере далеки от той и другой.
[178]
Здесь не существует ни культуры, ни культурного дискурса. Ни
министров, ни комиссий, не субсидий, ни промоушена. Культурный
пафос, владеющий всей Францией, фетишизм ее культурного наследия,
ее сентиментальные взывания, а сегодня еще и государственная
поддержка и протекционизм в Америке отсутствуют. Бобур здесь
невозможен так же, как в Италии (только по другим причинам). Не
только централизация, но сама идея культивируемой культуры здесь
не существует, точно так же как и идеи теологической и сакральной
религии. Нет ни культуры культуры, ни религии религии. Можно было
бы, скорее, говорить об "антропологической" культуре, которая
заключается в формировании нравов и образа жизни. Только это и
представляет интерес, так же как интересны только улицы Нью-Йорка,
а не его музеи. Даже в балете, кино, литературе, фантастике,
архитектуре все специфически американское несет в себе нечто
дикое, не знающее ни блеска риторики, ни театральности нашей
буржуазной культуры, не расцвеченное культурными различиями.
Американская культура - не то чудесное средство, которую у
нас потребляют в сакраментальном ментальном пространстве и которая
имеет право на свое особое место в сознании и периодических
изданиях. Культура здесь - это пространство, это скорость, это
кино, это технологии. Она аутентична, если мы вообще можем так
сказать о чем-либо. Кино, скорость, технические достижения не
прилагаются к ней сверх прочего (у нас же повсюду ощущается эта
привнесенная, разнородная, анахроничная современность). В Америке
кино - настоящее, поскольку все пространство, весь образ жизни -
все кинематографично. Разрыв и абстракция, которые мы оплакиваем,
здесь не существуют: жизнь - это кино.
Именно поэтому погоня за произведениями искусства или
интересными культурными событиями всегда
[179]
казалась мне скучной и неуместной. Чертой культурного
этноцентризма. Если изначальна вне-культура, тогда ее и необходимо
искать. Если понятие вкуса еще что-то значит, он велит нам не
экспортировать наши эстетические критерии туда, где они
неприемлемы. Когда американцы переносят наши романские монастыри в
Клойстерс Нью-Йорка, мы не можем простить этого выхолащивания
смысла. Нет никакого смысла переносить туда наши культурные
ценности. У нас нет права на подобное смешивание. Они же в каком-
то смысле таким правом обладают, поскольку обладают пространством,
преломляющем все прочие. Когда Поль Гетти в Малибу, на вилле,
словно перенесшейся из Помпеи на берег Тихого океана, собирает
картины Рембрандта, импрессионистов, и греческую скульптуру, он
действует по американской логике, по чистой барочной логике
Диснейленда, он оригинален, и это потрясающее проявление цинизма,
наивности, китча и непринужденного юмора - всего того, чем
поражает нонсенс. Ведь в самом деле - исчезновение эстетики и
возвышенных ценностей в китче и гиперреальности очаровывает, равно
как исчезновение истории и реального в телевизуальном. Из этой
дикой прагматики ценностей необходимо извлекать хоть какое-то
удовольствие. Если вы держите в голове только ваш воображаемый
музей, вы проходите мимо сущности (которая на деле бессущностна).
Телереклама, прерывающая фильмы, которые идут по ТВ, конечно,
бесцеремонна, но она всего лишь трезво подчеркивает, что большая
часть телевизионной продукции никогда не достигает "эстетического
уровня", и что эти фильмы, в сущности, явления того же порядка,
что и сама реклама. Большинство фильмов, и притом не самых худших,
созданы все из того же романса повседневности: машины, телефон,
психология, макияж - все это просто-напросто иллюстрирует
[180]
образ жизни. Так же, как и реклама: она канонизирует образ жизни
посредством изображения, превращая его в настоящую интегральную
микросхему. И если все, что показывают по телевизору, все без
разбора - пища самая низкокалорийная, и даже вовсе бескалорийная,
что же тогда жаловаться на рекламу? Своей ничтожностью она,
скорее, поднимает культурный уровень того, что ее окружает.
Пошлость, внекультурность, вульгарность имеют здесь другой
смысл, чем в Европе. Впрочем, может быть, очарование ирреальной
Америки - это только лишь фантазии европейца? Может быть, все
американцы просто-напросто вульгарны, и я только грежу об этой
метавульгарности? Who knows?(1) Мне хотелось бы возобновить одно
знаменитое пари: если я не прав, вы ничего не теряете, если я
прав, то вы все выигрываете. Дело в том, что определенная
пошлость, определенная вульгарность, которые нам кажутся
неприемлемыми здесь, в Европе, в Америке более чем приемлемы - они
зачаровывают. Дело в том, что все наши рассуждения об отчуждении,
конформизме, единообразии и дегуманизации отпадают здесь сами
собой: применительно к Америке сами они становятся вульгарными.
Почему следующий текст (Г. Фай) оказывается одновременно
справедливым и совершенно ложным? "Калифорния представляет собой
тотальный миф нашего времени... Множество рас, передовые
технологии, нарциссизм "пси",(2) городская преступность и
аудиовизуальная практика: супер-Америка, Калифорния навязывает
себя как абсолютная антитеза аутентичной Европы... от Голливуда до
рок-сиропа, от ET(3) до Звездных войн, от зудящих псевдопротестами
кампу-
----------------------------------------
(1) Кто знает? (англ.).
(2) Сленговое слово обозначающее "психотерапевт, психиатор,
психоаналитик".
(3) Фильм Стивена Спилберга "Инопланетянин".
[181]
сов до бреда Карла Сагана, от неогностиков из Силиконовой долины
до мистиков виндсерфинга, от новоиндийских гуру до аэробики, от
джоггинга до психоанализа как формы демократии, от преступности
как формы психоанализа до телевидения как практики деспотизма,
Калифорния утвердилась как мировое пространство симулякра и
неаутентичности: как абсолютный синтез cool(1) сталинизма.
Истеричный край, где собрались те, кто лишились своих корней -
Калифорния это место не-истории, не-события, но в то же время
место, где кипит жизнь и мода сменяет моду, где происходит что-то
вроде вибрации в неподвижности, вибрации, которая преследует
Калифорнию, поскольку каждое мгновение ей угрожают подземные
толчки.
"Калифорния ничего не изобрела: она все взяла у Европы, а
затем выдала ей все это изуродованным, лишенным смысла, в позолоте
Диснейленда. Мировой центр сладостного безумия, отражение наших
отбросов и нашего декаданса, калифорнизм, эта радикальная версия
американизма, обрушивается сегодня на молодежь и оказывается чем-
то вроде ментальной формы спида... Против европейской тоски по
революции Калифорния выдвигает множество уловок: пародию на знания
в лишенных традиций университетских кампусах, пародию на города и
урбанизм в нагромождениях Лос-Анджелеса, пародия на технику в
Силиконовой долине, пародию на виноделие в неприятно теплых винах
Сакраменто, пародию на религию в сектах и гуру, пародию на эротизм
в beach-boys,(2) пародию на наркотики в ЛСД (?), пародию на
общительность в общинах. И даже в калифорнийской природе нет
ничего такого, что не было бы голливудской пародией на античный
среднеземноморский пейзаж: море слишком
----------------------------------------
(1) Крутой (англ.).
(2) Пляжные мальчики (англ.)
[182]
голубое (!?), горы слишком дикие, климат слишком мягкий и слишком
сухой, необитаемая, лишенная очарования природа, оставленная
богами: зловещая земля под слишком ярким солнцем и неподвижное
лицо нашей смерти, потому что Европа и в самом деле умрет
загорелой, улыбающейся, с кожей, разомлевшей под отпускным
солнцем".
Все это (если угодно) правда, поскольку сам текст
воспроизводит тот же самый истерический стереотип, который он
навязывает Калифорнии. В этом дискурсе, впрочем, скрывается
некоторое ослепление своим объектом. Но если по поводу всего этого
можно сказать нечто прямо противоположное в тех же самых словах,
то это означает, что сам Г. Фай не смог осуществить подобной
инверсии. Он не уловил того, как в апогее пустоты значений, ее
"сладостного безумия", изнеженного и кондиционируемого ада,
который он описывает, все выворачивается наизнанку. Он не уловил
вызова этой "маргинальной трансцендентности", где целая вселенная
оказывается подведенной к своему краю, к своей "истеричной"
симуляции - а почему бы и нет? Почему бы Лос-Анджелесу не быть
пародией на город? Силиконовой долине - пародией на технологии?
Почему бы не быть пародии на общительность, эротику - даже пародии
на море (слишком голубое!) и солнца (слишком белое!). Не говоря
уже о музеях и культуре. Конечно, все это пародия! Если все эти
ценности больше не выдерживают пародирования, то они уже больше
ничего не значат. Да, Калифорния (и Америка вместе с ней) - это
зеркало нашего упадка, но сама она вовсе не находится в этом
состоянии, она - гиперреальная жизненность и обладает всей
полнотой энергии симулякра. "Это мировое пространство
me`sremrhwmnqrh" - да, разумеется: в этом и состоит ее
оригинальность и ее могущество. Здесь вы ощущаете необычайный рост
популярности симуляк-
[183]
pa. Но подошел ли к этому Фай? Тогда ему было бы известно,
что ключ к пониманию Европы не в ее в прошлом, а в этом пародийном
и неистовом предвосхищении, которое и дает Новый Свет. Фай не
замечает, что каждая отдельная черта американской жизни может быть
отвратительной или лишенной смысла, но совокупность черт
превосходит воображение; или: каждый элемент ее описания может
казаться разумным, но все описание превосходит границы нелепости.
Что в Америке нового - так это шок первого уровня
(примитивного и дикого) и третьего типа (абсолютный симулякр).
Никакой промежуточной стадии. Нам это трудно понять - ведь мы
всегда отдавали предпочтение второму уровню, уровню рефлексии,
раздвоения, несчастного сознания. Но никакое видение Америки не
является оправданным вне этой инверсии: Диснейленд - это
аутентичность! Кино, телевидение - это реальность! Freeways,
safeways, skylines, скорость, пустыни - вот это Америка, а вовсе
не музеи, церкви, не культура. Воздадим должное этой стране и
обратим взгляд на смехотворность наших собственных нравов - в этом
и заключается польза и удовольствие от путешествий. Для того чтобы
видеть и чувствовать Америку, необходимо хотя бы на одно мгновение
- в джунглях даунтауна, в Пэйнтед Дезерт или на вираже freeway, -
почувствовать что Европа исчезла. Надо хотя бы на мгновение
задаться вопросом: "Как можно быть европейцем?"

Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел философия