Бодрияр Ж. Зеркало терроризма

Источник: http://old.russ.ru

Baudrillard, J. The Mirror Of Terrorism. In: Baudrillard, J. The Transparency of Evil: Essays on Extreme Phenomena. London: Verso, 1993. Pp. 75-80.

Спрашивается, не потому ли существует терроризм, что он есть способ отреагирования в форме насилия на сферу социального?

Самое поразительное в событиях, подобных тому, что произошло на стадионе "Эйзель" в Брюсселе в 1985 году, - не насилие per se, но то, как телевидение придало этому насилию всемирное обращение в процессе, превратившемся в пародию на самого себя.

"Как такое варварство возможно в конце двадцатого века?" - ложный вопрос. Мы имеем дело не с атавистическим возрождением насилия какого-то архаического типа. В прежние времена насилие творилось с большим энтузиазмом и было более сакральным, чем сегодня. Сегодняшнее насилие, насилие производимое нашей гипермодерностью, - это террор. Симулякр насилия, возникающий не столько из страстей, сколько из телевизионного экрана, - насилие, заключенное в самой природе образов. Насилие потенциально существует в пустоте экрана, в провале, которую экран открывает в нашей психической вселенной. Это до такой степени правда, что находиться в общественном месте, в котором установлен телевизор, не рекомендуется - принимая во внимание высокую вероятность того, что само его присутствие может вызвать вспышку насилия. Ведь медиа всегда появляются на сцене заранее - еще до того, как начнутся насилие и террор. Это как раз то, что делает терроризм особенно современной формой - намного современней, чем "объективные" причины терроризма, которыми мы стремимся его объяснить, - политические, социологические или психологические подходы просто не в состоянии описать события этого порядка.

Другой заслуживающий внимания аспект таких инцидентов - это то, что они в некоторой степени ожидаемы. Мы все, как заговорщики, предвкушающие фатальный исход, даже если бываем шокированны, когда он происходит. Брюссельскую полицию критиковали за то, что она не сумела предотвратить вспышку насилия на стадионе "Эйзель", но то, от чего не сможет защитить никакая полиция, - это своего рода mass appeal, притягательность, которой характеризуется терроризм.

Подобные происшествия представляют собой внезапную кристаллизацию скрытого насилия. Это не конфронтации между враждебными силами, не столкновение антагонистических страстей, но продукт вялых и индифферентных сил (одной из которых является инертная телевизионная аудитория). Насилие футбольных хулиганов - это обостренная индифферентность, получающая резонанс только потому, что она основана на летальной кристаллизации, о которой мы говорим. Такое насилие - не столько событие, сколько эксплозивная форма, предполагаемая отсутствием событий. Или, скорее, имплозивная форма - ведь в данном случае происходит направленный внутрь себя взрыв политического вакуума (а не недовольства какой-либо конкретной группы людей), молчания истории, подвергшейся вытеснению на уровень индивидуальной психологии, и индифферентности и молчания всех и каждого. Следовательно, мы имеем дело не с иррациональными эпизодами в жизни нашего общества, но с чем-то, что находится в полном соответствии с тем прыжком в пустоту, которое общество торопится совершить.

Здесь работает еще одна логика - логика обмена ролями: зрители (английские фанаты - в данном случае) превращают себя в действующих лиц; принимая роль протагонистов (игроков) перед объективами телекамер, они изобретают свое собственное представление (которое, признаться, увлекательней официально объявленного). Не это ли в точности и ожидается от современного зрителя? Разве не предполагается, что он должен оставить свою зрительскую инертность и включиться в действие? Не это ли лейтмотив всей нашей культуры социального участия? Любопытно, что как раз при таких событиях актуализируется вся современная гиперсоциальность партисипативного многообразия - вопреки ее собственным же стараниям. Сокрушайтесь об этом сколько угодно, но это факт: то, что в результате рок-концерта оказались сломанными две сотни кресел, есть знак успеха. В какой точке участие заходит за грань и его становится черезчур много? Ответ (не принимаемый самим дискурсом участия) следующий: "хорошее" участие заканчивается там, где начинаются знаки участия. Конечно, дело не всегда принимает такой оборот.

Римляне вели себя достаточно честно, когда устраивали представления подобного рода - со зверями и гладиаторами - среди бела дня. Если бы у нас была такая возможность, мы со всех ног кинулись бы на подобный спектакль, по ходу дела осуждая его по моральным соображениям. (Последние, однако, не мешают нам распространять эти спектакли по всему миру как жвачку для телеаудитории - несколько минут из фильма о событиях на стадионе "Эйзель" были самыми показываемыми телеэпизодами года.) Даже Олимпиада 1984 года в Лос-Анджелесе была превращена в гигантский парад, всемирное шоу, которое, как и берлинские игры 1936 года, прошло в атмосфере терроризма, созданной потребностью власти поиграть своими мускулами. В результате всемирный спортивный праздник был превращен в стратегию Холодной войны, а олимпийские идеалы подвергнуты полному извращению. Оторванный от своих основополагающих принципов, спорт может быть поставлен на службу любым целям - как демонстрация престижа или насилия он превращается (по терминологии Roger Caillois) из игры, основанной на соревновании и представительности, в игру цирковую, основанную на головокружительных трюках.

Политика тоже несвободна от этой тенденции. За трагедией на стадионе "Эйзель" стоит разновидность государственного терроризма. Об этом не говорится в ходе тщательно продуманных действий (ЦРУ, Израиль, Иран и т.д.). Это потому, что дело касается намеренного следования драконовской политике провокаций по отношению к гражданам собственной страны, касается попыток погрузить целые сектора населения в отчаяние, довести их до грани самоубийства. Все это - часть политики некоторых современных государств. Миссис Тэтчер успешно уничтожила шахтеров, благодаря такой вот расчетливой кровожадности - шахтеры кончили тем, что дискредитировали сами себя в глазах общества. Ту же стратегию она использовала против безработного хулиганья: сама превратила их в коммандос, а потом выслала из страны. Тэтчер, конечно, осуждала их, но их жестокость и жестокость, которую она демонстрирует, применяя данную ей власть, - одно и то же. Подобную ликвидационную политику, более или менее насильственную в своем применении, все государства оправдывается криками о кризисе. Они неизбежно влекут за собой экстренные меры сродни только что описанным выше, которые представляют собой просто развернутый на 180 градусов результат терроризма, которому Государство никоим образом не противостоит.

Когда государства уже не в состоянии атаковать и уничтожать друг друга, они почти автоматически берутся за свои народы, свои собственные территории; начинается нечто вроде разновидности гражданской войны или междоусобного конфликта между Государством и его естественным референтом. Не это ли, на самом деле, есть предназначение всякого знака, всякого означения и всякого репрезентативного агента - отменить свой естественный референт?

Определенно, это неизбежный результат в политике, факт, о котором догадываются (хотя и смутно) и представители, и представляемые. Мы все макиавелианцы, не отдавая себе в этом отчета, - по причине неясного осознания того, что репрезентация - это не более чем диалектическая фикция, скрывающая смертельную дуэль между двумя сторонами, и что она мобилизует волю к власти и волю к уничтожению другого, которое может закончиться уничтожением самой себя через добровольное рабство: вся власть состоит из Гегемонии Принца и Холокоста Народа.

Проблема сегодня не в представленности народа и не в его законном господине. Эта политическая конфигурация открыла путь дискуссии, в которой не осталось вопроса об общественном договоре: трансполитический спор между агентом, ориентированным на тоталитарную самозацикленность, с одной стороны, - и сардоническими или непокорными, агностическими или инфантильными массами, с другой (массы, которые больше не разговаривают, хоть и болтают без умолку). Это ипохондрическое состояние тела, разрушающего собственные органы. Власти - Государства - собрались уничтожить свои собственные города, земли, свое существо, самих себя с неистовством, сравнимым только с неистовством, с которым они когда-то уничтожали своих врагов.

В отсутствие оригинальной политической стратегии (которая вряд ли уже возможна) и ввиду невозможности рационального управления сферой социального Государство становится десоциализированным. Оно более не функционирует на основе политической воли, но - вместо этого - на основе запугивания и индифферентности. Это - трансполитическая реальность за спиной всей официальной политики: циничная склонность к устранению всего социального. Футбольные хулиганы - это просто наиболее экстремальное проявление такого стечения политических обстоятельств, - они доводят участие до его трагического предела, одновременно бросая вызов Государству, которое отвечает им насилием и ликвидацией. И в этом отношении оно ничем не отличается от террористов. Причина, по которой такие тактики настолько завораживают нас, если оставить в стороне моральную подоплеку, заключается в том, что они конституируют парадоксально актуальную модель, зеркальный образ нашего собственного исчезновения как политического общества, - исчезновение, которое "политические" псевдособытия всячески стараются закамуфлировать.

Другой недавний эпизод дополняет события на стадионе "Эйзель": в сентябре 1987 г. в Мадриде в рамках Европейского кубка матч между "Реалом" и "Наполи" состоялся ночью на абсолютно пустом стадионе без единого зрителя - это было дисциплинарное взыскание, наложенное на "Реал" Международной федерацией за недостойное поведение его болельщиков в одну из предыдущих игр. Тысячи фанатов осаждали стадион, но ни один не попал внутрь. Матч можно было смотреть только по телевизору.

Подобный запрет ничего не может сделать с шовинистическими страстями, окружающими футбол, но он является прекрасным примером террористического гиперреализма нашего мира, мира, в котором "реальные" события происходят в вакууме, вне каких-либо контекстов, наблюдаемые только издалека, по телевизору. Здесь мы имеем разновидность хирургически точной прототипизации событий нашего будущего: события столь малые, что они могли бы и вообще не происходить, - и их максимальное увеличение на наших экранах. Никто из нас напрямую не испытает их действительного хода, но каждый из нас получит их образ. Чистое событие, другими словами, событие, лишенное какого-либо референта в природе и готовое к замене синтетическими образами.

Этот фантомный футбольный матч, очевидно, нужно рассматривать в связи с игрой на стадионе "Эйзель", когда действительное событие - футбол - было в который раз затменено намного более драматической формой насилия. Всегда есть опасность, что возникнет подобный переход, что зрители могут перестать быть зрителями и примут роли жертв и убийц, что спорт перестанет быть спортом и будет трансформирован в терроризм. Потому-то от общественности и следует избавиться, и тогда событие станет целиком и полностью телевизионным по своей природе. Любой реальный референт должен исчезнуть, чтобы событие могло стать приемлемым для ментального экрана телевидения.

Политические события сами по себе разворачиваются, в некотором смысле, на пустом стадионе (пустая форма репрезентации), откуда настоящая публика удалена из-за ее потенциально слишком живых реакций и откуда не доносится ничего, кроме телевизионного сигнала (изображения, статистика, результаты опросов). Политика все еще работает, даже увлекает нас, но незаметно все начинает функционировать так, как будто какая-то Международная Политическая Федерация приостановила действие общественности на неопределенный период и вывела ее со всех стадионов, дабы она не мешала объективному проведению матча. Такова наша современная трансполитическая арена: прозрачная форма публичного пространства, из которой изъяты все действующие лица, - и чистая форма события, из которого изъяты все страсти.
Ваш комментарий о книге
Обратно в раздел философия