Нагель Т. Каково быть летучей мышью?

ТОМАС НАГЕЛЬ
Каково быть летучей мышью?*

Самосознание — вот то, что делает проблему тело—разум практически неразрешимой. Может быть, именно поэтому в последнее время эта проблема часто оставляется без внимания. Предлагаемые же решения выглядят явно ошибочными. Недавняя волна редукционистской эйфории породила несколько работ, анализирующих феномен мышления и связанные с ним понятия. В этих работах авторы пытаются объяснить возможность неких вариантов материализма, психофизической идентификации, или редукции.1
Однако все эти проблемы являются общими как для данного типа редукции, так и для других ее типов. То, что делает проблему тело—разум уникальной и непохожей на проблемы вода — H2O, или машина Тьюринга — компьютер IBM, или молния — электрический разряд, или ген — ДНК, или дуб — углеводород, в этих работах игнорируется.
У каждого редукциониста имеется любимая аналогия из современной науки. Маловероятно, что эти несвязанные между собой примеры удачного редукционистского подхода могут пролить свет на отношение разума к мозгу. Однако философы разделяют общечеловеческую слабость к объяснению непостижимого в терминах знакомого и понятного, хотя и совершенно иного по природе. В результате родились сомнительные описания мыслительных процессов — сомнительные в основном потому, что допускают знакомый тип редукционизма. Я попытаюсь объяснить, почему обычные примеры не помогают нам понять отношений мозг — разум, и почему в настоящее время мы не представляем себе, каким могло бы быть объяснение физической природы мыслительиых явлений. Если бы самосознания не было, загадка тело—разум была бы гораздо менее интересной. С самосознанием эта проблема кажется безнадежной. Самая важная и характерная черта сознательных мыслительных феноменов почти не понята. Большинство редукционистов даже не пытаются ее объяснить. Детальное рассмотрение покажет, что ни одно из имеющихся на сегодня понятий редукционизма здесь не подходит. Может быть, для этой цели возможно разработать новую теоретическую форму, но это решение, если оно существует, лежит в далеком будущем интеллекта.
Опыт сознания — весьма распространенный феномен. Он существует на многих уровнях животной жизни, хотя мы не можем быть уверены в его присутствии в простейших организмах, и очень трудно обобщенно определить, что именно указывает на наличие сознания. (Некоторые экстремисты готовы даже отрицать сознание у всех млекопитающих, кроме человека.) Без сомнения, этот феномен присутствует в бесконечных формах, совершенно невообразимых для нас, на других планетах других солнечных систем во всех уголках вселенной. Но как бы ни варьировались эти формы, тот факт, что некое существо вообще осознает нечто, означает, что быть этим существом на что-то похоже. Это ощущение может принимать различные формы, и возможно (хотя я в этом сомневаюсь), что разница форм повлияет и на разницу в поведении. Но в общем можно сказать, что некий организм впадает в сознательное состояние только тогда, когда быть этим организмом на что-то похоже — для него самого.
Мы можем называть это субъективным характером опыта. Это качество нельзя уловить при помощи хорошо знакомых, недавно разработанных методов редукционного анализа феноменов мышления, поскольку все эти методы логически совместимы с его отсутствием. Его невозможно анализировать в терминах любой системы, объясняющей функциональные или интенциональные состояния, поскольку последние могут быть у роботов или автоматов, которые ведут себя как люди, но при этом ничего не чувствуют.2
По той же причине, его невозможно анализировать в терминах каузальной роли опыта по отношению к типичному человеческому поведению.3
Я не отрицаю ни того, что сознательное состояние вызывает некое поведение, ни того, что это поведение может быть охарактеризовано с функциональной точки зрения. Я отрицаю только то, что подобный анализ будет исчерпывающим. Любая редукционистская программа должна быть основана на анализе того, что предстоит редуцировать. Если анализ оставит без внимания какие-то аспекты, задача будет поставлена неверно. Бесполезно основывать защиту материализма на таком анализе феномена разума, который не учитывает его субъективного характера. Нет причин ожидать, что редукция, кажущаяся достоверной без учета сознания, может быть расширена до включения в нее сознания. Не понимая, что представляет собой субъективный характер опыта, невозможно понять, что требуется от физикалистской теории.
Анализ физической базы разума может объяснить многое, но этот аспект кажется наиболее трудным. Невозможно исключить из редукции феноменологические аспекты опыта подобно тому, как из химической или физического редукции некой субстанции исключаются феноменологические аспекты, путем объяснения их как воздействия на мозг человеческого наблюдателя (см. Rorty 1965). Защитники физикализма обязаны описать с физической точки зрения сами феноменологические аспекты. Однако когда мы рассматриваем их субъективную природу, подобное кажется невозможным, поскольку каждый субъективный феномен по сути дела связан с единственной точкой зрения. Кажется неизбежным, что объективная физическая теория от этой точки зрения откажется.
Позвольте мне вначале объяснить вопрос полнее, чем это можно сделать, ссылаясь на отношения между субъективным и объективным, или между pour soi и en soi. Сделать это далеко не просто. Факты, касающиеся того, на что похоже быть X, очень необычны — настолько, что некоторые могут усомниться в их реальности или в реальном значении их анализа. Чтобы объяснить связь между субъективностью и точкой зрения и подчеркнуть важность субъективных черт, полезно рассмотреть пример, в котором ясно видна разница между двумя типами концепций, субъективной и объективной.
Предполагаю, что все согласны с тем, что у летучих мышей имеется некий опыт. Они тоже млекопитающие, и в том, что они имеют опыт, не больше сомнения, чем в том, что мыши, голуби или киты имеют опыт. Я выбрал летучую мышь, а не осу или камбалу, просто потому, что, когда мы слишком низко спускаемся по филогенетическому дереву, многие начинают сомневаться в том, что на этом уровне вообще возможен какой-либо опыт. Хотя летучие мыши находятся с нами в более тесном родстве, чем насекомые и рыбы, их деятельность и их сенсорный аппарат настолько отличны от наших, что проблема, которую я хочу рассмотреть, предстает здесь очень выпукло (хотя ее возможно было бы рассмотреть и на примере других классов животных). Оставив в стороне философские размышления — любой, кто бывал в закрытом пространстве вместе с испуганной летучей мышью, знает, каково встретиться с фундаментально иной формой жизни.
Я сказал ранее, что вопрос об опыте летучих мышей эквивалентен тому, похоже ли на что-нибудь быть летучей мышью. Нам известно, что большинство летучих мышей (точнее, microchiroptera) воспринимают внешний мир в основном с помощью сонара, или эхолокации, обнаруживая отражения своих быстрых, тонко модулированных, высокочастотных криков от объектов, находящихся в пределах досягаемости. Их мозг способен соотносить исходящие сигналы с последующим эхом; информация, полученная таким образом, позволяет летучей мыши точно различать расстояния, размеры, форму, движение и текстуру так же, как мы различаем все это при помощи зрения. Однако, хотя сонар летучей мыши, безусловно, является органом чувств, он совершенно не похож ни на какой из наших органов чувств, и у нас нет никаких оснований предполагать, что он субъективно напоминает нечто, что мы способны вообразить или испытать. Это весьма затрудняет для нас понимание того, на что похоже быть летучей мышью. Мы должны попытаться найти некий метод, который поможет нам делать выводы о внутренней жизни летучих мышей, исходя из нашего собственного опыта4, или, по крайней мере, некий метод, который позволит нам приблизиться к этому пониманию.
Наш опыт предоставляет основной материал нашему воображению, которое, таким образом, ограничено. Нам недостаточно представить, что на руках у нас перепончатые крылья, позволяющие нам порхать на рассвете и на закате, ловя ртом насекомых; что мы очень плохо видим, и воспринимаем окружающее при помощи системы отраженных высокочастотных сигналов; что днем мы спим на чердаке, повиснув головой вниз. Все, что я могу себе вообразить (и это совсем немного), говорит мне лишь о том, как бы почувствовал себя я, если бы вздумал вести себя, как летучая мышь. Но я ставил вопрос не так! Я хочу знать, как чувствует себя изнутри сама летучая мышь! Но когда я пытаюсь это вообразить, я бываю ограничен ресурсами моего мозга, а эти ресурсы неадекватны для данной задачи. Я не могу выполнить ее, ни прибавляя нечто к моему опыту, ни убавляя чего-либо, ни путем сложных комбинаций прибавлений, убавлений и модификаций.
Если бы мне хотя бы частично удалось выглядеть и вести себя, как оса или летучая мышь, не меняя при этом моей фундаментальной структуры, мой опыт был бы совершенно не похож на опыт этих существ. С другой стороны, вряд ли можно ожидать от меня нейрофизиологии летучей мыши. Даже если бы меня каким-то образом удалось постепенно превратить в летучую мышь, ничто в моем теперешнем состоянии не позволяет мне предвидеть, на что будут похожи переживания меня превращенного. Лучше всего об этом могли бы сказать сами летучие мыши — если бы мы только знали, что они ощущают.
Таким образом, если мы пользуемся экстраполяцией, чтобы понять, на что похоже быть летучей мышью, эта экстраполяция должна быть не выполнима до конца. Мы можем составить себе только схематическое представление о переживаниях летучей мыши. Например, мы можем приписать ей о6щий тип опыта, исходя из ее физиологии и поведения. Таким образом, мы описываем сонар летучей мыши как форму трехмерного восприятия; мы полагаем, что это животное может ощущать какие-то версии боли, голода, страха и желания, и что у них есть и другие, более привычные нам органы чувств, кроме сонара. Однако мы знаем, что все эти переживания имеют некий субъективный характер, которого нам постичь не дано. И если где-то во Вселенной существует жизнь, обладающая сознанием, скорее всего, мы не сможем понять ее даже в самых широких из имеющихся у нас терминов опыта.5 (Эта проблема касается не только экзотических инопланетных цивилизаций: она существует также и на уровне людей. Например, субъективные переживания человека, слепого и глухого от рождения, мне так же недоступны, как ему недоступен мой опыт. Однако это не мешает нам предполагать, что опыт другого имеет субъективный характер.)
Если кто-нибудь сомневается, что можно верить в существование фактов, точную природу которых мы не в состоянии понять, он должен подумать о том, что, рассматривая летучих мышей, мы находимся точно в таком же положении, в котором оказались бы летучие мыши или разумные марсиане6, вздумай они понять, на что похоже быть людьми. Возможно, это им не удастся из-за строения их мозга, но мы знаем, что они ошиблись бы, считая, что быть человеком не похоже ни на что конкретное, и что нам можно приписать лишь весьма общие ментальные состояния (возможно, восприятие и аппетит окажутся у нас с ними общими, а может быть и нет). Мы твердо знаем, что они были бы неправы в своем скептическом заключении, потому что прекрасно представляем себе, на что похоже быть нами. И мы знаем, что, несмотря на свою огромную вариативность и невероятную сложность, субъективный характер человеческого опыта весьма специфичен. Хотя у нас пока нет подходящих терминов для его описания, в принципе подобное описание возможно и может быть понято только нами. Тот факт, что мы не можем надеяться детально описать доступным нам языком феноменологию марсиан или летучих мышей, не означает того, что они не испытывают сложных субъективных переживаний, сравнимых по богатству деталей с нашими ощущениями. Было бы замечательно, если бы кто-нибудь развил понятия и теорию, позволяющую нам анализировать эти вещи, но полное понимание останется для нас недостижимым из-за ограничений, налагаемых на нас нашей природой. Отрицать существование и логическое значение того, что мы не в состоянии понять — наихудшая форма когнитивного диссонанса.
Это подводит нас к теме, которая требует гораздо более подробного обсуждения, чем то, которое я могу здесь представить, — а именно, соотношение между фактами, с одной стороны, и концептуальными схемами или системами представлений, с другой. Мой реализм относительно субъективного опыта в разных формах включает веру в существование фактов, недоступных человеческому пониманию. Безусловно, человек может верить в факты, которые он никогда не сможет полностью объяснить и постигнуть. Действительно, было бы глупо сомневаться в этом, учитывая ограниченность человеческих возможностей. В конце концов, бесконечные числа существовали бы, даже если бы все человечество вымерло от чумы задолго до того, как Кантор их открыл. Но можно верить и в то, что существуют факты, невообразимые и недоступные человеческому пониманию, даже если бы человечество жило вечно — просто потому, что наша структура не позволяет нам оперировать необходимыми для этого понятиями. Другие существа также могут сталкиваться с подобной невозможностью. При этом не ясно, является ли возможность существования таковых необходимым условием для гипотезы о том, что есть факты, недоступные человеческому пониманию. (В конце концов, сама природа существ, которым эти факты доступны, является для человека непостижимым фактом.) Таким образом, размышления о том, на что похоже быть летучей мышью, привели нас к следующему заключению: существуют некие факты, которые не могут быть выражены средствами человеческого языка. Нам приходится признавать существование этих фактов, хотя мы не можем их понять и выразить.
Не будем обсуждать эту тему более подробно. Ее значение для нашего вопроса, проблемы тело—разум, заключается в том, что она позволяет нам сделать общий вывод о субъективном характере опыта. Каков бы ни был статус переживаний человека, марсианина или летучей мышью, все эти переживания включают в себя определенную точку зрения.
Я не утверждаю, что опыт — частная собственность его владельца. Собственная точка зрения доступна и другим индивидам, поскольку относится к некоему типу. Часто бывает возможно принять чужую точку зрения, отличную от собственной, — понимание здесь не ограничивается собственной личностью. В каком-то смысле феноменологические факты вполне объективны: один человек может сказать о другом, что тот переживает в данный момент. Субъективны они в том смысле, что объективное предположение о переживаниях другого возможно только тогда, когда его делает существо, достаточно похожее на объект анализа, чтобы иметь возможность встать на его точку зрения, — так сказать, понять другого одновременно от первого и от третьего лица. Чем более отличается от интерпретатора объект его анализа, тем меньший успех его ждет. В нашем случае мы обладаем подходящей точкой зрения, но нам было бы так же трудно понять наши переживания с иной точки зрения, как и опыт другого биологического вида, не принимая точки зрения этого вида.7
Сказанное имеет прямое отношение к проблеме тело—разум. Ведь если факты, говорящие о том, как переживает свой опыт сам организм, доступны только с одной точки зрения, тогда то, как верный характер этого опыта может быть выражен через физическую деятельность этого организма, является настоящей загадкой. Ведь физическая деятельность организма является областью объективных фактов — фактов, которые могут быть увидены и поняты со многих точек зрения индивидуумами с различными перцептуальными системами. Ничто не мешает человеческим ученым досконально изучить нейрофизиологию летучих мышей, а разумные летучие мыши или марсиане могли бы узнать о человеческом мозге больше, чем можем надеяться узнать мы сами.
Само по себе это еще не является аргументом против редукции. Марсианский ученый, лишенный зрительного восприятия, может понять радугу, молнию и облака как физические явления, но никогда не сможет понять, как воспринимает эти явления человек и какое место они занимают в его феноменологическом мире. Объективная природа вещей, обозначенных этими понятиями, ему доступна, поскольку, хотя понятия и связаны с определенной точкой зрения и определенной визуальной феноменологией, сами вещи, увиденные с этой точки зрения, с ними не связаны. Они наблюдаемы с этой точки зрения, но являются по отношению к ней внешними; поэтому они могут быть поняты также и с других точек зрения, теми же или иными организмами. Молния имеет объективную природу, которая не исчерпывается ее внешним видом, и эта природа может быть исследована лишенным зрения марсианином. Точнее, у нее более объективная природа, чем та, которая видна глазу. Говоря о переходе от субъективной к объективной характеристике, я воздерживаюсь от суждения о существовании конечной точки, полностью объективной, присущей самому предмету природы, которую мы можем оказаться способны или не способны понять. Возможно, лучше определять объективность как направление, в котором может идти понимание. Пытаясь понять такое явление, как молния, кажется правомочным отходить от чисто человеческой точки зрения так далеко, как это возможно.8
В личном опыте связь с определенной точкой зрения выглядит гораздо более тесной. Трудно понять, что может иметься в виду под объективным характером опыта, отдельно от той особой точки зрения, с которой субъект воспринимает собственный опыт. В конце концов, что останется от того, на что похоже быть летучей мышью, если убрать оттуда точку зрения летучей мыши? Но если опыт лишен объективной природы, которая может быть понята с разных точек зрения, то как можно предположить, что исследующий мой мозг марсианин может наблюдать за физическими процессами, соответствующими моим мыслям, со своей точки зрения (как он мог бы наблюдать за физическими процессами, соответствующими молнии)? Более того, как мог бы наблюдать за ними со своей точки зрения человеческий физиолог?9
Говоря о психофизической редукции, мы сталкиваемся с общей трудностью. В других областях движение в сторону редукции — это движение в сторону большей объективности, к более аккуратной картине действительной природы вещей. Это достигается возможно более полным отказом от индивидуальной или специфической для людей как биологического вида точки зрения на объект исследования. Мы описываем его не в терминах впечатления, которое он производит на наши органы чувств, но в терминах таких его свойств, которые могут быть обнаружены и описаны при помощи средств, отличных от человеческих органов чувств. Чем меньше наше описание зависит от человеческой точки зрения, тем оно объективнее. Такой подход возможен благодаря тому, что, хотя представления и идеи, которыми мы пользуемся, чтобы анализировать окружающий мир, изначально формируются с точки зрения, включающей сенсорный аппарат, мы используем их, чтобы думать о вещах, отличных от них самих.
Однако сам личный опыт, по-видимому, не укладывается в эту схему. В этом случае движение от видимого к действительному теряет смысл. Где здесь аналог объективного понимания предмета, отказа от первоначальной, субъективной точки зрения и перехода к более объективному взгляду на тот же предмет? Кажется маловероятным, что мы приблизимся к действительной природе человеческого опыта, оставив в стороне особенности человеческой точки зрения и составляя описание этого опыта таким образом, чтобы оно могло быть понято существами, отличными от нас, которые никогда не смогут вообразить, на что похоже быть человеком. Если субъективный характер опыта возможно понять с единственной точки зрения, тогда любой сдвиг в сторону большей объективности — то есть меньшей зависимости от определенной точки зрения — не приближает нас к действительной природе данного феномена, а, напротив, удаляет от нее.
В каком-то смысле, зачатки этого возражения против редуцируемой природы опыта можно обнаружить уже в случаях удачной редукции. Открыв, что звук представляет собой волновое явление, распространяющееся в воздухе или иной среде, мы заменяем одну точку зрения на другую, и слуховая точка зрения, человеческая или животная, от которой мы отказываемся, остается нередуцированной. Существа, принадлежащие к совершенно разным видам, могут понять одни и те же физические явления в объективных терминах, и это понимание не требует, чтобы они были способны воспринять ту феноменологическую форму, в которой данное явление предстает существу другого биологического вида. Таким образом, их особая точка зрения не должна быть частью общей действительности, которую они стараются понять. Редукция может быть успешной лишь в том случае, если особая точка зрения будет оставлена за пределами исследования.
Мы с полным правом можем оставить эту точку зрения в стороне, когда ищем более глубокого понимания явлений внешнего мира. Тем не менее, мы не можем полностью ее игнорировать, поскольку она является квинтэссенцией внутреннего мира, а не только точкой зрения на него. Большинство нео-бихевиористских течений современной философской психологии основаны на стремлении выработать объективную концепцию разума, которая может быть полностью редуцирована. Если мы согласимся с тем, что физическая теория разума должна иметь в виду субъективный характер опыта, мы должны согласиться и с тем, что никакая из существующих на данный момент теорий не объясняет нам, как это можно сделать. Эта проблема уникальна. Если мыслительные процессы являются в действительности процессами физическими, следовательно, испытывать эти процессы по определению на что-то похоже.10 На что — остается загадкой.
Какой вывод можно сделать из этих рассуждений, и что следует делать дальше? Заключение, что физикализм ошибочен, было бы ложным. Физикалистские гипотезы, опирающиеся на ошибочный объективный анализ мозга, ничего не доказывают. Было бы правильнее сказать, что физикализм — это позиция, которую мы не можем понять, так как в настоящее время не располагаем концепцией того, как она может быть верной. Возможно, кто-то посчитает неразумным требовать подобной концепции как условия для понимания. В конце концов, можно сказать, что значение физикализма достаточно прозрачно: мысленные состояния суть состояния тела; мысленные события суть физические события. Мы не знаем, какие именно физические состояния и события имеются в виду, но это не мешает нам понять эту гипотезу. Что может быть яснее глагола “быть”?
Но я полагаю, что именно обманчивая простота этого слова и вводит нас в заблуждение. Обычно, когда нам говорят, что X есть Y, мы знаем, как это может быть истинным, но наше знание основано на понятийном или теоретическом фундаменте и не базируется только на значении слова “есть”. Мы знаем, какой тип вещей подразумевается под “X” и “Y”, и примерно представляем, как обе референтные дорожки могут сойтись в одной точке, что бы там ни находилось — объект, человек, процесс, событие или что-нибудь еще. Но когда объекты идентификации сильно отличаются, может быть неясно, как она может быть истинной. Возможно, что у нас не будет даже приблизительного представления о том, как и на каком типе объекта две референтные дорожки могут встретиться. Чтобы это стало яснее, могут понадобиться новые теоретические построения. Без этой новой теории идентификация будет окружена ореолом мистицизма.
Это объясняет, почему популярные изложения фундаментальных научных открытий имеют некий привкус магии: открытия подаются нам в форме утверждений, в которые мы обязаны поверить, по-настоящему их не понимая. Например, сейчас детям сообщают, что материя в действительности есть энергия. Однако, несмотря на то, что они знают, что такое “есть”, большинство никогда не поймут, почему это утверждение истинно, так как им для этого не хватает теоретических знаний.
В настоящий момент статус физикализма таков, каким был бы статус гипотезы “материя есть энергия”, будь эта гипотеза выдвинута до Сократа. У нас нет даже зачатков концепций, позволивших бы нам понять, как он может быть истинным. Чтобы понять гипотезу, утверждающую, что мысленное событие есть событие физическое, мы должны понимать больше, чем только слово “есть”. Нам не хватает понимания того, как мысленное и физическое события могут быть одним и тем же событием, и обычные аналогии с теоретической идентификацией в других областях не привносят ясности. Дело в том, что если мы попытаемся понять отношения мысленных событий к физическим согласно привычной модели, мы получим либо два отдельных субъективных события, как следствие мысленной референции к физическим событиям, либо неверное описание того, что подразумевается под ментальными терминами (например, каузальное бихевиористское).
Интересно, что мы можем иметь доказательства истинности того, чего не можем по-настоящему понять. Представьте себе, что некто, не знакомый с метаморфозами насекомых, запер в сейф гусеницу. Через некоторое время он открывает сейф и находит внутри бабочку. Если этот человек уверен, что сейф был все время закрыт, у него будут основания полагать, что бабочка есть гусеница или когда-то была ею. При этом у него не будет и малейшего понятия, как такое могло быть. (Может быть, в гусенице сидел крохотный крылатый паразит, который ее сожрал и вырос в бабочку?)
Можно предположить, что мы находимся в том же положении по отношению к физикализму. Дональд Дэвидсон утверждал, что если мысленные события имеют физические причины и следствия, то они должны иметь и физические описания. Он полагал, что у нас есть основания в это верить, хотя у нас нет — и не может быть — общей психофизической теории.11 Его аргумент приложим к интенциональным мысленным событиям, но мне кажется, что у нас есть некие основания полагать, что ощущения также суть физические процессы, хотя пока мы не можем понять, как так может быть. Дэвидсон считает, что некоторые физические события обладают нередуцируемыми ментальными чертами, и возможно, подобные явления действительно существуют. Однако им не соответствует ничего из того, что мы на сегодняшний день способны представить; не знаем мы и того, какая теория могла бы помочь нам понять это.12
Очень мало сделано по основному вопросу (из которого может быть совершенно опущено упоминание о мозге), может ли вообще личный опыт иметь объективный характер. Есть ли какой-нибудь смысл спрашивать, какими в действительности являются мои переживания в отличие от того, какими они кажутся мне? Мы не сможем по-настоящему понять гипотезу, утверждающую, что их природа дана в их физическом описании, пока мы не поймем основную идею о том, что у них есть объективная природа (или о том, что объективные процессы могут иметь субъективную природу).13
Я хотел бы закончить гипотетическим предложением. Возможно, что к пропасти между субъективным и объективным можно подойти с другой стороны. Временно оставляя в стороне отношения между разумом и мозгом, мы можем попытаться более объективно понять сам разум. В настоящее время у нас нет знаний, необходимых для того, чтобы думать о субъективном характере опыта, не опираясь на воображение, не пытаясь поставить себя на место субъекта переживания. Это можно расценить как необходимость формировать новые понятия и разрабатывать новый метод — объективную феноменологию, не зависящую от отождествления или воображения. Хотя, возможно, она не сможет описать всего, ее задачей будет хотя бы частичное описание субъективного характера опыта в форме, доступной для существ, которые этот опыт иметь не могут.
Чтобы описать эхолокатор летучих мышей, необходима подобная феноменология; однако можно начать и с людей. Например, можно попытаться развить понятия, которые могли бы объяснить слепорожденному, как воспринимает мир зрячий. В какой-то момент мы упремся в стену, но, тем не менее, должно быть возможным разработать метод описания в объективных терминах гораздо лучше того, что мы имеем на данный момент, и сделать это с большей точностью. От вольных ассоциаций типа: “Красный цвет похож на звук трубы”, которые время от времени приводятся в обсуждениях этого вопроса, мало толку. Это может понять человек, слышавший звук трубы и видевший красный цвет. Однако структурные черты восприятия могут лучше поддаваться объективному описанию, хотя что-то при этом и потеряется. И понятия, альтернативные тем, которые мы познаем в первом лице, могут помочь нам достигнуть лучшего понимания даже собственного опыта — понимания, в котором нам отказано именно из-за легкости в описании и недостатка дистанции, свойственных субъективным понятиям.
Кроме того, что она интересна сама по себе, объективная в этом смысле феноменология может помочь сформулировать вопросы о физической14 природе опыта более понятно. Аспекты субъективного опыта, допускающие подобное объективное описание, могут быть лучшими кандидатами на объективное описание более знакомого нам сорта. Вне зависимости от правильности этой догадки, кажется маловероятным, что какая-нибудь физическая теория разума может быть разработана, пока общей проблеме объективного и субъективного не будет уделено больше значения. Иначе нам не удастся даже корректно поставить проблему тело—разум.
Размышления
Он делает все, что не сделаешь ты.
Вдобавок, он любит меня.
Для меня он каштаны таскал из огня,
Ах, отчего он — не ты?
Хэнк Кохран, ок.1955
В курсах математики и физики есть знаменитый “вопрос на засыпку”: “Почему зеркало меняет местами левое и правое, но не верх и низ?” Этот вопрос заставляет многих задуматься, и если вы не хотите, чтобы вам сказали ответ, пропустите следующие два абзаца.
Ответ зависит от того, как мы проецируем себя на собственное зеркальное изображение. С первого взгляда нам кажется, что если мы шагнем вперед и повернемся к зеркалу спиной, то нам удастся стать в точности как “тот человек” в зеркале. При этом мы забываем, что сердце, аппендикс и так далее “того человека” находятся не с той стороны. Языковое полушарие, по всей вероятности, расположено на “нестандартной стороне”. На анатомическом уровне этот образ в действительности вообще не человек. На микроскопическом уровне ситуация становится еще хуже. Спирали ДНК закручиваются не в ту сторону, и зеркальный человек генетически совместим с настоящим не более, чем кеволеч!
Но погодите — вы можете переместить ваше сердце на правильную сторону, если перевернетесь с ног на голову, словно вращаясь на турнике высотой вам по пояс. Теперь ваше сердце на той же стороне, как и сердце вашего отражения — зато голова и ноги находятся не в той позиции, а желудок, хотя он и примерно на той же высоте, оказался перевернут вверх тормашками. По-видимому, можно считать, что зеркало переворачивает верх и низ, если вы согласны попытаться совместить себя с существом, чьи ноги — выше головы. Все зависит от того, в какой форме вы готовы проецировать себя на другое существо. У вас есть выбор — повернуться либо по горизонтальной, либо по вертикальной осям, поместив в правильную позицию либо сердце, но не голову и ноги, либо голову и ноги, но не сердце. Дело в том, что из-за внешней вертикальной симметрии человеческого тела, вертикальный поворот ощущается нами как более точное проецирование. Однако зеркалам совершенно безразлично, как вы интерпретируете то, что они делают. На самом-то деле они меняют местами всего лишь перед и зад!
В понятии проецирования, отождествления, наложения, совмещения (как бы вы это ни называли) есть нечто невероятно привлекательное. Это основное право человека, желание, которому практически невозможно сопротивляться. Однако оно может завести нас в странные концептуальные закоулки. Предыдущая задачка показывает опасности слишком упрощенного самопроецирования. Куплет из баллады стиля кантри, который послужил нам эпиграфом, напоминает нам, что подобное проецирование не стоит принимать всерьез. Однако от этого трудно удержаться. Давайте же не будем и пытаться, дадим себе послабление и устроим пирушку из экстравагантных вариаций на тему, затронутую Нагелем в его статье.
На что похоже работать в “Макдональдсе”? Достичь тридцати восьми лет? Находиться сегодня в Лондоне?
На что похоже забраться на гору Эверест? Выиграть золотую медаль по гимнастике на Олимпийских играх?
На что было бы похоже быть хорошим музыкантом? Уметь импровизировать фуги? Быть И. С. Бахом? Быть И. С. Бахом, пишущим последнюю часть Итальянского концерта?
На что похоже верить в то, что земля плоская?
На что похоже быть кем-то несравненно умнее, чем вы? А несравненно глупее?
На что похоже ненавидеть шоколад (или ваш любимый вкус)?
На что похоже слышать русский, не понимая его?
На что похоже быть человеком противоположного пола? (См. главу 15)
На что было бы похоже быть братом Шопена (у него не было братьев)? Теперешним королем Франции?
На что похоже быть снящимся человеком? На что похоже быть снящимся человеком, когда звенит будильник? Быть Дэвидом Копперфильдом? Быть подсистемой мозга Диккенса, представляющей персонаж Дэвида Копперфильда?
На что похоже быть молекулой? Скоплением молекул? Микробом? Комаром? Муравьем? Муравьиной колонией? Пчелиным ульем? Китаем? Соединенными Штатами? Детройтом? “Дженерал Моторз”? Публикой на концерте? Баскетбольной командой? Женатой парой? Двухголовой коровой? Сиамскими близнецами? Человеком, чьи мозговые полушария разъединены? Отрезанной человеческой головой? Обезглавленным телом? Зрительной корой Пикассо? Центром удовольствия в мозгу крысы? Дергающейся ногой препарированной лягушки? Глазом пчелы? Клеткой сетчатки Пикассо? Молекулой ДНК Пикассо?
На что похоже быть компьютерной программой Искусственного Интеллекта? Операционной системой компьютера? Операционной системой в момент “зависания”?
На что похоже быть под общим наркозом? Быть на электрическом стуле в момент казни? Быть мастером дзен-буддизма, достигшим состояния, в котором субъекта (Я, эго, ощущения себя) больше не существует?
На что похоже быть камешком? Эоловой арфой? Человеческим телом? Гибралтарской скалой? Галактикой Андромеды? Богом?

Рисунок Джима Холла. На что похоже ударить бейсбольной битой пчелу? На что похоже быть пчелой, которую ударяет бейсбольная бита?**
Фраза “На что похоже быть X” вызывает у нас чрезвычайно соблазнительный образ. Наш разум весьма гибок и готов принять идею, что “быть летучей мышью на что-то похоже”. Более того, мы легко верим в то, что есть объекты, быть которыми на что-то похоже, такие, например, как летучие мыши, коровы, люди, и другие объекты, которые этим свойством внутреннего бытия не обладают, такие, как мячи, бифштексы, галактики (хотя внутри галактики может быть бесконечно много объектов первого типа). Какой критерий позволяет нам решить, к какому классу принадлежит тот или иной объект?
В философской литературе употребляются множество фраз, описываю­щих, что в действительности означает быть сознательным (“быть сознатель­ным” — одна из них). Два старых термина — это “душа” и “внутренняя сущность”. Сегодня в моде термин “интенциональность”. Постоянно употребляется термин “сознание”. Среди этих фраз можно найти “быть субъектом”, “иметь внутреннюю жизнь”, “иметь личный опыт”, “иметь точку зрения”, “иметь напра­вленное восприятие”, быть “личностью”, иметь “свободу воли”. Некоторые считают, что фразы типа “иметь разум”, “быть мыслящим существом” и простое “думать” описывают это качество вернее всего. В своей статье (глава 22) Сирл противопоставляет форму (пустую и механическую) и содержание (живое и интенциональное); чтобы охарактеризовать эту разницу, использовались также слова “синтаксический” и “семантический” (или “бессмысленный” и “осмысленный”). Все термины в этой огромной “витрине” почти синонимичны. Все они имеют дело с эмоциональной проблемой — имеет ли смысл пытаться проецировать себя на данный объект? Относится ли этот объект к первому классу? Но относятся ли все эти термины в действительности к какой-либо вещи?
Нагель объясняет, что “вещь”, которую он ищет, это некая квинтэссен­ция, общая для опыта всех летучих мышей, а не переживания какой-то опре­деленной мыши. Сирл мог бы сказать, что Нагель — “дуалист”, поскольку верит в некую абстракцию, полученную из опыта всех этих особей.
Удивительно, что взгляд на грамматику фраз, приглашающих читателя к мысленному отождествлению, помогает нам увидеть нечто интересное в этом непростом деле. Рассмотрим, например, разницу между вопросами “на что по­хоже быть Индирой Ганди?” и “на что было бы похоже быть Индирой Ганди?” Сослагательное наклонение заставляет вас влезть, так сказать, “в шкуру” дру­гого человеческого существа, в то время как фраза в индикативе по-видимому означает: “Каково Индире Ганди быть Индирой Ганди?” Тут можно еще спро­сить: “Описанное в чьих терминах?” Если бы Индира Ганди попыталась объяс­нить вам, на что похоже быть Индирой Ганди, она могла попробовать объяс­нить политическую обстановку в Индии, сравнивая ее с тем, что ей казалось бы более или менее схожим в вашей стране. Стали бы вы возражать и гово­рить: “Нет, не переводите это на мой язык! Скажите это в ваших собственных выражениях! Объясните мне, на что похоже быть Индирой Ганди для самой Индиры Ганди!” В этом случае она с таким же успехом могла бы говорить на хинди, и вам пришлось бы учить этот язык. И даже выучив его, вы оказались бы в положении миллионов говорящих на хинди индийцев, которые не име­ют понятия, на что было бы похоже быть Индирой Ганди — и тем более, на что похоже быть Индирой Ганди для самой Индиры Ганди.
Кажется, здесь что-то не так. Нагель настаивает, что глагол “быть” дол­жен быть бессубъектным. Не “На что похоже было бы для меня быть X”, а “На что похоже быть X”. Здесь есть только объект бытия, но не его субъект — так сказать, живое создание без головы. Пожалуй, нам лучше вернуться к сослагательному наклонению: “На что похоже было бы быть Индирой Ган­ди?” Но для меня или для нее? Бедная Индира — куда она девается, когда я занимаю ее место? А если мы перевернем ситуацию (тождественность — пример симметричного отношения), то у нас получится: “На что похоже было бы для Индиры Ганди быть мной?” И снова, если бы она была мной, то где оказался бы тогда я сам? Или же две разные “души” временно слились бы в одну?
Заметьте, что мы говорим “если бы она была мной”, а не “если бы она бы­ла я”. Многие европейские языки колеблются, когда имеют дело с подобными уравнениями. Кажется странным использовать именительный падеж как для подлежащего, так и для дополнения. Однако во многих языках “быть” исполь­зуется с винительным падежом, словно это переходный глагол! “Быть” — гла­гол не переходный, а тождественный, но язык отворачивается от подобного взгляда на тождество.
Это хорошо видно в немецком языке, где существуют разные возможности для построения тождественных высказываний. Два следующих примера взяты из немецкого перевода Станислава Лема. Участники этого диалога собираются создать точную молекулярную копию обреченного человека. Следуя духу этого диалога, мы постараемся привести здесь (почти) дословный подстрочный перевод на русский.
1. Ob die Kopie wirklich du bist, dafur muss der Beweis noch erbracht werden. (Ли копией действительно ты являешься, этого должно доказательство еще предоставлено быть.)
2. Die Kopie wird behaupten, dass sie du ist. (Копия будет утверждать, что она ты есть.)
Обратите внимание, что в обоих предложениях сначала появляется “копия” или “она”, затем “вы” или “ты”, затем глагол. Тот факт, что глагол стоит в кон­це фраз, привносит в них элемент сюрприза. В литературном русском перево­де такого эффекта добиться трудно, но мы можем обратить внимание на раз­ницу в значении таких двух предложений: “Копия — это, действительно, вы?” и “Вы — действительно копия?” У нас в голове эти предложения вызывают раз­ные ассоциации. Первое интерпретируется так: “...или же копия — кто-то дру­гой, а может быть, вообще никто?”, а второе: “...или же вы находитесь где-ни­будь еще, или же вообще нигде?”
[Деннет — Хофштадтеру: Если бы я был тобой, я отметил бы, как забавно было бы начать какой-нибудь совет словами “Если бы ты был мной, я бы...”; но если бы ты был мной, стал бы я предлагать, чтобы ты это отметил?]
Все эти примеры показывают, насколько легко мы поддаемся внушению. Мы мгновенно соглашаемся с тем, что где-то в нас имеется “душа” — похожая на огонек душа, которая может гаснуть и загораться снова, и даже может быть перенесена от одного тела на другое, как с одной свечи на другую переходит пламя. Если задуть и снова зажечь свечу, будет ли пламя “тем же самым пламе­нем”? А когда свеча горит, горит ли она “тем же пламенем” сейчас, как и мину­ту назад? Олимпийский огонь горит все время, пока бегуны переносят его за тысячи километров от Афин каждые четыре года. В мысли, что “это — тот са­мый огонь, который был зажжен в Афинах”, есть прекрасное символическое значение. Но даже самый короткий разрыв в цепи разрушил бы все очарова­ние для людей, которые бы об этом узнали. Разумеется, для тех, кто об этом не знал, все оставалось бы по-прежнему. Как это вообще может иметь какое-то значение? Однако здесь, по-видимому, важна эмоциональная сторона дела. “Пламеобразное” понятие души не так-то просто погасить. Однако оно приво­дит нас ко многим “пожароопасным” моментам.
Безусловно, мы интуитивно чувствуем, что только “души одного размера” могут быть “спроецированы” друг на друга. Фантастический рассказ Дэниэля Кейза “Цветы для Алджернона” повествует о слабоумном молодом человеке, который в процессе медицинского эксперимента постепенно умнеет и стано­вится гением. Однако оказывается, что результат эксперимента недолгове­чен, и молодой человек становится свидетелем своего постепенного возвра­щения в слабоумие. Этот фантастический рассказ имеет параллель в реаль­ной трагедии людей, которые дорастают от нулевого интеллекта младенца до нормального разума взрослого, и затем становятся свидетелями старческой потери памяти и ослабления интеллекта, или людей, переживших серьезную мозговую травму. Могут ли они ответить нам на вопрос “На что это похоже, когда душа ускользает из тела?” лучше, чем это может сделать человек, обла­дающий живым воображением?
“Превращение” — это рассказ Франца Кафки о молодом человеке, кото­рый, проснувшись однажды утром, обнаруживает, что превратился в гигантского жука. Но жук думает, как человек. Было бы интересно совместить идею “Превращения” с идеей “Цветов для Алджернона” и представить насекомое, чей интеллект развивается до уровня человеческого гения (или сверхчелове­ческого, если уж на то пошло), а потом опускается обратно на уровень насеко­мого. Однако мы практически не можем такого вообразить. Позаимствовав жаргон инженеров-электриков, можно сказать, что у мозгов участников этой истории не совпадает импеданс. Пожалуй, именно совпадение импеданса мо­жет служить основным критерием для правдоподобности вопросов типа тех, какие задает Нагель. Что для вас легче: вообразить себя совершенно выдуман­ным персонажем Дэвидом Копперфильдом или какой-то определенной, ре­ально существующей летучей мышью? Разумеется, гораздо легче отожде­ствить себя с выдуманным человеческим существом, чем с реальным нетопы­рем — гораздо легче и гораздо реальнее. Это довольно удивительно. Кажется, что нагелевский глагол “быть” иногда действует довольно странно. Может быть, как предлагалось в диалоге “Тест Тьюринга” , его значение здесь расширено до такой степени, что даже выходит за собственные пределы!
Во всей этой идее есть что-то весьма сомнительное. Как нечто может являться чем-то, чем оно не является? И почему ситуация должна стать правдопо­добнее, когда оба существа что-то “ощущают”? Вопросы типа “Каково было бы этому черному пауку, если бы он был мухой, пойманной в его паутину?”, или, еще хуже “Как чувствовала бы себя моя скрипка, если бы она превратилась в гитару?”, или “Каким бы стало это предложение, если бы оно превратилось в гиппопотама?” Для кого? Для одушевленных или неодушевленных объектов, участвующих в “обмене”? Для нас, наблюдателей? Или же “объективно”?
Это важнейший момент в статье Нагеля. Он хочет выяснить, возможно ли, говоря его собственными словами, “описание [действительной природы человеческого опыта] в терминах, доступных существам, которые не способ­ны вообразить, на что похоже быть нами”. Сформулированное таким обра­зом, это звучит как противоречие — и действительно, Нагель имеет в виду именно это. Его не интересует, способен ли он влезть в шкуру летучей мыши. Он хочет знать объективно, на что субъективно похожи ее ощущения. Ему было бы недостаточно надеть шлем с электродами, имитирующий ощущения лету­чей мыши, и таким образом испытать на себе “нетопырность”. В конце кон­цов, это помогло бы выяснить лишь то, как сам Нагель чувствует себя в шкуре мыши. В таком случае, что бы его удовлетворило? Он не уверен, что удовле­творительное решение вообще существует, и это его тревожит. Он боится, что понятие “личного опыта” лежит за пределами объективного.
Вероятно, самый объективный из ранее перечисленных синонимов, опре­деляющих предметы, быть которыми на что-то похоже, это “иметь точку зре­ния”. В конце концов, даже самый закоренелый противник машинного интел­лекта согласился бы с тем, что программа, представляющая некие факты об окружающем мире и о себе в этом мире, имеет “точку зрения”. Нельзя спорить с тем, что компьютер может быть запрограммирован таким образом, что он бу­дет описывать окружающий мир, принимая за точку отсчета себя. Например: “Три минуты тому назад плюшевый мишка находился за тридцать пять лиг от­сюда”. Подобная точка отсчета от “сейчас” и “здесь” представляет собой руди­ментарный эгоцентрический взгляд. Быть “здесь и сейчас” — основное ощущение любого “я”. Но как возможно определить понятия “здесь” и “сейчас”, не прибегая ни к какому “я”? Неужели этот порочный круг здесь неизбежен?
Давайте подумаем над связью “я” и “сейчас”. Как чувствовал бы себя чело­век, выросший нормальным, с нормальными перцептуальными и лингвисти­ческими способностями, и затем перенесший мозговую травму, лишившую его способности переводить краткосрочную память в долгосрочную? Суще­ствование такого человека будет простираться только на несколько секунд по обе стороны от “сейчас”. У него не будет крупномасштабного чувства целост­ности себя — внутреннего образа цепи собственных персон, тянущейся в про­шлое и будущее и создающей некую личность.
Когда вы испытываете сотрясение мозга, несколько предшествующих ему мгновений стираются из вашей памяти, словно вы были в это время без сознания. Только представьте себе: если бы в этот момент вас ударили по го­лове, в вашем мозгу не сохранилось бы ни следа от только что прочитанных предложений. Кто же тогда их читал? Становится ли пережитое частью личности только тогда, когда оно оказывается в долгосрочной памяти? Кто видел все те ваши сны, которых вы не помните?
Подобно тому, как “сейчас” и “я” — понятия тесно связанные, соотносятся и понятия “здесь” и “я”. Знаете ли вы, что в данный момент в каком-то смысле испытываете смерть? Поскольку вы сейчас не находитесь в Париже, вы знаете, на что похоже быть мертвым в Париже. Ни света, ни звуков — ничего. То же самое приложимо к Тимбукту. На самом деле вы мертвы всюду — кроме одного-единственного места. Только подумайте, насколько вы близки к тому, чтобы стать мертвым везде! Более того, вы мертвы в любое время, кроме теперешнего момента. Нельзя сказать, что эта крохотная область пространства-времени, в которой вы живы, возникает там, где находится ваше тело — она определяется вашим телом и понятием “сейчас”. Все человеческие языки имеют множество слов, вызывающих разнообразные ассоциации с понятиями “здесь” и “сейчас” — например, “я”, “меня” и т.д.
Запрограммировать компьютер так, чтобы он, описывая свое отношение к миру, использовал слова “я”, “меня”, “мой” и тому подобное, совсем неслож­но. Разумеется, за этими словами вовсе не обязательно скрывается сложный образ личности — но это и не исключено. В сущности, любая физическая репрезентативная система, как она была определена ранее в “Прелюдии… и Муравьиной фуге” (глава 11) , является воплощением некоей точки зрения, как бы скромна она ни была. Эта явная связь между наличием “точки зрения” и качеством “физической репрезентативной системы” помогает нам сделать шаг вперед в анализе предметов, быть которыми “на что-то похоже”. Если мы смо­жем отождествить подобные предметы с физическими репрезентативными системами с достаточно богатым репертуаром категорий и достаточно раз­вернутым указателем их мировых линий, нам удастся объективировать, по крайней мере, некоторую субъективность.
Надо сказать, что странность идеи “быть летучей мышью” заключается не в том, что летучие мыши воспринимают мир как-то особенно причудливо, а в том, что по сравнению с человеком они располагают значительно меньшим набором перцептуальных и концептуальных категорий. Сенсорные модальности на удивление эквивалентны и взаимозаменяемы в каком-то смысле. Например, и у слепых, и у зрячих возможно вызвать визуальные переживания при помощи осязания. Решетка, управляемая телекамерой и содержащая более тысячи стимуляторов, прикладывается к спине испытуемого. Его ощущения передаются в мозг, и, обработанные там, превращаются в визуальные переживания. Зрячая женщина рассказывает о своем опыте “искусственного зрения”:
Я сидела на стуле с завязанными глазами и чувствовала спиной холодные контакты решетки. Сначала мои ощущения были похожи на бесформенные волны. Коллинз сказал, что он просто махал передо мной рукой с тем, чтобы я привыкла к ощущению. Внезапно я почувствовала — или увидела, не могу сказать точно, — черный треугольник в левом нижнем углу квадрата. Мое ощущение при этом трудно определить. Я чувствовала вибрацию на спине, но треугольник в круге появился у меня в голове. (Нэнси Хечингер, ‘Видеть без глаз’, “Сайенс” 81, Март 1981, стр. 43.)
Похожее изменение модальности в сенсорной информации хорошо известно. Как было указано в предыдущих главах, люди, носящие переворачивающие все вверх ногами очки в форме призмы, через две или три недели привыкают видеть мир таким образом. На более абстрактном уровне, люди, изучившие новый язык, тем не менее воспринимают мир идей по-старому.
Таким образом, вовсе не природа перевода стимулов в ощущения и не поддерживающий мышление субстрат делают мироощущение летучей мыши отличным от нашего. В этом повинен резко ограниченный набор категорий и понимание того, что в жизни важно, а что нет. Летучие мыши не способны сформировать понятие “человеческое мировоззрение” и сделать его объектом шуток — для этого они слишком заняты борьбой за выживание.
Вопрос Нагеля заставляет нас задуматься — и задуматься весьма серьезно — над тем, как мы можем спроецировать свой разум на разум летучей мыши. Каким типом предметно-изобразительной системы является разум мыши? Можем ли мы отождествить себя с нею? В этом смысле проблема, затронутая Нагелем, тесно связана с тем, как одна предметно-изобразительная система подражает другой; этот вопрос уже обсуждался в “Размышлениях” в главе 22. Что мы узнаем, спросив Сигму-5: “На что похоже быть DEC?” Это было бы глупым вопросом, и вот почему. Незапрограммированный компьютер не является предметно-изобразительной системой. Даже когда один компьютер снабжен программой, подражающей другому компьютеру, это не дает ему репрезентативных возможностей, необходимых для ответа на подобный вопрос. Для этого ему понадобилась бы сложная программа Искусственного Интеллекта, программа, которая использовала бы глагол “быть” во всех тех же значениях, что и мы (включая расширенное значение Нагеля). Мы должны были бы спросить: “На что похоже, будучи обладающий самопониманием программой ИИ, имитировать другую программу?” Но подобный вопрос начинает сильно напоминать другой: “На что похоже для одного человека отождествлять себя с другим?”
Как мы говорили раньше, у человека не хватает терпения и аккуратности сколько-нибудь долго подражать компьютеру. Пытаясь влезть в шкуру других одушевленных существ, люди не подражают им, а стараются отождествить се­бя с ними. Они “свергают” собственную внутреннюю систему символов, доб­ровольно принимая общий набор склонностей, модифицирующий каскад символической активности в их мозгу. Это не совсем то же самое, что употребление ЛСД, хотя ЛСД тоже радикально изменяет то, как нейроны сообщаются друг с другом. Однако в случае ЛСД эти изменения непредсказуемы. Его эффект зависит от того, как он распространяется в мозгу, а это не имеет ничего общего с природой символов. ЛСД влияет на мышление примерно так же, как повлияла бы на него пуля, летящая через мозг. Никакая из этих вторгнувших­ся туда субстанций не обращает никакого внимания на символическую мощь вещества мозга.
Однако склонность, установленная по символическим каналам — “Интересно, на что похоже быть летучей мышью?” — создает некий мысленный контекст. В переводе с менталистских на более физиологические термины, попытка спроецировать себя на мировоззрение летучей мыши активизирует некие символы в вашем мозгу. Пока они остаются активными, эти символы будут сообщаться с другими активированными символами. Наш мозг достаточно развит, чтобы обращаться с некоторыми из них как со стабильными, то есть как с контекстами. Остальные символы активируются как подчиненные. Таким образом, когда мы пытаемся думать “по-мышиному”, мы подчиняем наш мозг, устанавливая нейронные контексты, направляющие нашу мысль по необычным для нее путям. (Жаль, что мы не можем по желанию думать “по-эйнштейновски”!)
И все же, вся эта гибкость нашего мозга не может обеспечить нам полной “мышиности”. Символ собственной личности — “персональное ядро”, или “гем­ма” по выражению Лема — в течение жизни человека становится настолько большим, сложным и идиосинкразическим, что он уже не способен, как хаме­леон, принимать индивидуальность другого человека или существа. Его личная история слишком сильно закручена в крохотный “узелок” само-символа.
Интересно представить себе две системы, настолько схожие между со­бой, что обе имеют изоморфные, или идентичные, само-символы — напри­мер, женщина и ее точная, атом за атомом, копия. Когда она думает о себе, ду­мает ли она в то же время и о своей копии? Многие люди любят фантазиро­вать, воображая, что где-то там, на небесах, существует другой человек, в точ­ности на них похожий. Когда вы думаете о себе, думаете ли вы также, не отда­вая себе в этом отчета, и о том человеке? А о ком думает в этот момент тот че­ловек? На что было бы похоже быть тем человеком? А может быть, вы и есть тот человек? Если бы у вас был выбор, вы бы позволили убить себя или того человека?
В своей статье Нагель, по видимости, оставил без внимания то, что язык (среди прочего) — это мост, позволяющий нам заглянуть на чужую террито­рию. Летучая мышь понятия не имеет о том, “на что похоже быть другой лету­чей мышью”, и не задается этим вопросом. Дело в том, что у летучих мышей нет общего средства общения для обмена идеями, подобного тому, какое дают нам язык, фильмы, музыка, жесты и так далее. Эти средства позволяют нам проецировать себя на других людей и усваивать чужую точку зрения. Благода­ря им, точки зрения становятся более модульными, легче передаваемыми, ме­нее личными и идиосинкразическими.
Знания — это любопытная смесь объективного и субъективного. Знание, которое можно выразить словами, может быть передано другим так, что слова действительно начинают означать “то же самое” для разных людей. Найдутся ли два человека, говорящие на одном языке? Что мы имеем в виду, говоря об “одном и том же языке”? Это непростой вопрос. Мы соглашаемся с тем, что скрытые, тонкие оттенки значения не передаются от одного к другому, и вос­принимаем этот факт как данность. Мы более или менее отдаем себе отчет в том, что передается и что опускается при языковом общении. Язык — общественное средство для передачи самых личных переживаний. Каждое слово окружено в сознании каждого человека густым облаком неподражаемых ассо­циаций. Мы знаем, что как бы мы ни пытались, нам все равно не удастся выра­зить всего. Мы можем выразить наши мысли только приблизительно. (См.: George Steiner, After Babel, где эта мысль рассматривается подробно.)
При помощи средств обмена мемами (см. главу 10) , такими, как язык и жесты, мы можем испытать (иногда косвенно), на что похоже быть или делать X. Это не подлинное знание — но что можно назвать подлинным знанием о том, на что похоже быть X? Мы даже не может утверждать, что знаем, на что было похоже быть нами десять лет назад! Мы можем узнать это, только читая собственные дневники и проеци­руя себя прошлого на себя сегодняшнего. Результатом снова является лишь косвенное знание. Хуже того, мы иногда не понимаем, как могли сделать то, что сделали вчера! Честно говоря, мне даже неясно, на что похоже быть мною в данный момент!
Язык — это то, что создает данную проблему (позволяя нам ее сформули­ровать) и то, что помогает нам ее разрешить (позволяя, будучи универсаль­ным средством мыслеобмена, делиться опытом и таким образом делать его более объективным). Однако язык не может довести нас до конца дороги.
В каком-то смысле теорема Геделя является математическим аналогом то­го, что я не могу понять, на что похоже не любить шоколад или быть летучей мышью. Единственное, что мне доступно, это бесконечный ряд все более акку­ратных приближений, которые, тем не менее, никогда не достигнут полного отождествления. Я пойман сам в себе и поэтому не способен понять, каковы другие системы. Теорема Геделя вытекает из этого общего факта: я пойман сам в себе и поэтому не способен понять, каков я для других систем. Таким обра­зом, дилемма субъективного и объективного, так ярко очерченная Нагелем, в какой-то мере родственна эпистемологическим проблемам в математической логике и, как мы видели ранее, в основах физики. Эти идеи рассматриваются более подробно в последней главе книги Хофштадтера “Гёдель, Эшер, Бах”.
Даглас Хофштадтер